Командировка Багрецова и Бабкина подходила к концу. В разных местах зеркального поля были установлены аппараты высокой частоты, через которые передавались различные показания температуры, освещенности — все, что требовалось для наблюдения за работой курбатовских плит. Всю эту аппаратуру, если она покажет себя с хорошей стороны, Павел Иванович собирался взять в новую лабораторию, где она особенно будет нужна.
Самые интересные дела, связанные с проверкой плит восьмого сектора, давно уже были закончены, исчезла тревога за их будущее, жизнь испытательной станции стала спокойной и ровной. Во всяком случае, для Багрецова и Бабкина.
Лида опять занялась своей диссертацией, поэтому не вылезала из лаборатории, стараясь наверстать упущенное.
Скучно быть наблюдателем, а потому Бабкин организовал что-то вреде краткосрочных курсов, где обучал Нюру и Машу правилам эксплуатации высокочастотных подборов и показывая, как нужно их ремонтировать. Девушки из аккумуляторной знали, как развести электролит, как залить им банки, проверить напряжение — вот, пожалуй, и все, что они знали. На курсах электриков они сдавали зачеты, рисовали на доске схемы переключений со звезды на треугольник, но все это давно позабылось.
Бабкин преподавал впервые и мучил бедных аккумуляторщиц по несколько часов подряд. В записной книжке он тайком выставлял отметки, чтобы не забыть, как отвечали его слушательницы по тому или иному вопросу, кому из них нужно повторить способ подстройки генератора, кому что-либо другое.
Преподавателем Бабкин был строгим, придирчивым. Считая, что сам знает предмет на пятерку, он оценивал знания Нюры на четыре, а Маша доставляла преподавателю одни огорчения — вроде Жорки Кучинского, она отвечала на спасительную тройку, да и то не всегда. Как тут быть? Может, Вадим, помог бы? Но Багрецову было не до курсов — он опять увлекся какими-то фокусами. Выпросил у Павла Ивановича старую зеркальную плиту, выпилил из нее кусок и сделал модель «самобеглой коляски» — так назвал Вадим свое изобретение, вспомнив прообраз автомобиля, созданного Шамшуренковым.
Однажды после работы Багрецов решил продемонстрировать эту коляску. Пришел Павел Иванович. Кучинский показался было на поле, но, увидав начальника, скрылся от греха подальше. Видимо, Нюра тоже боялась встречи с Павлом Ивановичем. Лида задержалась в лаборатории, Маша дежурила. Ну что ж, пусть хоть Павел Иванович посмотрит. Тимка не в счет, он уже видел.
На дорожке возле зеркального поля стояла модель, чем-то похожая на трактор, который демонстрировался на выставке ребячьих работ. Конечно, сравнивать их нельзя, там была законченная конструкция, покрашенная, тщательно отделанная, а Димка стремился показать только принцип движущейся модели и соорудил ее на скорую руку из фанеры. Вместо гусениц он поставил колеса.
Щелкнул выключатель, и модель пошла.
Что же было в ней интересного? Если тогда, на выставке, одна из моделей управлялась световым лучом, то, сейчас свет был источником ее движения. За моделью не тянулся провод, она шла без аккумуляторов. Даже радиоэнергия, которая в другой модели, построенной с Димкиным участием, питала электромотор, здесь была абсолютно ни при чем. Двигал машину солнечный свет. Впрочем, какая там машина? Зеркало на колесиках. Прямоугольник, выпиленный из курбатовской плиты, был прикреплен к фанерному основанию, под ним находился вентиляторный моторчик, который через ременную передачу вертел жестяные колеса. Вот и все.
Смешная игрушка. Но она была интересна как опыт использования солнечной энергии для транспортных машин. Это уже не застывшее зеркальное поле, а что-то новое. Возможно, подобный принцип когда-нибудь и найдет практическое применение.
Именно это и волновало Багрецова.
— Смотрите, Павел Иванович, — размахивая руками рассказывал Вадим. — Здесь же ничего нет. Ваша плита и мотор. Никакого горючего. Ни проводов, ни аккумуляторов. Будущий «солнечный автомобиль» я представляю себе так: крыша покрыта курбатовским слоем; фототок идет в электромотор; скорость машины регулируется реостатом. Идеальное управление… — В эту минуту Багрецов заметил, что «солнечный автомобиль» остановился. — Тимка, отойди. Застишь солнце. Видишь — тень. Всю энергию себе забрал.
Бабкин рассмеялся и сказал, что Димкина идея требует серьезной доработки, иначе его автомобили должны будут ездить только по солнечной стороне улицы.
— А если тучка набежит? Значит, стоп, машина?
— Сам же понимаешь, что это не так, — заспорил Вадим. — Плиты «К-8» настолько чувствительны, что даже в сумерки дают достаточную энергию.
— А ночью? Опять без аккумуляторов не обойтись?
— Наверное, — согласился Вадим. — Но для городской машины это будет тяжело. Можно представить себе поезд. Поверхность вагонных крыш большая, значит, и энергии много. Один вагон будет занят аккумуляторами. Вполне достаточно.
— Вы считали? — усмехнувшись, поинтересовался Павел Иванович. — На бумажке карандашиком или на линеечке? Полезное дело для увлекающихся изобретателей.
Вадиму только сейчас пришла в голову эта идея, а потому он и не прикинул, что может получиться. Наверное, одного вагона не хватит.
— Так уж и помечтать нельзя, — сказал он сконфуженно. — Обязательно цифры…
Павел Иванович проводил взглядом удаляющуюся модель.
— Если бы не цифры, давно бы сделали. Места на крышах маловато. Тут можно другое придумать. Например, огромную самоходную баржу, плавающий остров или что-то в этом роде. А «солнечный автомобиль» не развернется даже на широких московских улицах.
Модель Багрецова доползла до барьера и остановилась, словно отдыхая в тени. Вадим подбежал к ней, вытащил ее на солнце и пустил по зеркальному полю.
Возвращаясь обратно к Павлу Ивановичу, с которым он скоро расстанется навсегда, так же как и с Лидой, Нюрой, Машей — со всеми, с кем ему пришлось работать целый месяц, Вадим испытывал что-то вроде грусти. К ней примешивалась и досада: строил он пустую игрушку, над мечтой его смеются, и неприятно оставлять о себе столь невыгодное впечатление.
— Я понимаю, что это игрушка, — сказал Вадим, подходя к Павлу Ивановичу. Но мне хотелось представить себе будущее вашего изобретения. Не только энергетические поля, а и движущиеся машины. Вы говорите, что на земле не получится? Хорошо, пусть на воде. А в воздухе? Разве нельзя придумать самолет, который движется солнечной энергией?
— Придумать все можно. А зачем?
— Как зачем? Для науки.
— Наука бывает разная. Сейчас с диссертациями дело постепенно улучшается, но все-таки остались «наукообразные» деятели, которые работают над такими важными темами, вроде оптимальной величины дырки от бублика. А иные витают в заоблачных высотах. Их интересует «эстетическое воздействие путевого пейзажа от созвездия Веги до Стрельца».
Курбатов говорил с задором. Так же как и директора института Чичагина, его возмущали дельцы от науки, те, кто всеми правдами и неправдами стремятся быть кандидатами. В голове ни одной собственной мыслишки, ни опыта, ни таланта, которым должен обладать настоящий ученый, а степени они — хоть и с трудом, но все же получают.
Делается это просто: берется очень узкая тема, кропотливо собирается все, что когда-либо было опубликовано по ней, и излагается своими словами… Но кому и зачем нужны такие школьные изложения? Однажды Курбатов видел в газете объявление о защите диссертации на тему, сформулированную примерно так: «К вопросу о сверлении круглых отверстий». Какая же это наука? Вроде дырки от бублика.
Курбатов поблагодарил Вадима за демонстрацию модели, сказал, что такие опыты полезны — они возбуждают интерес к техническому творчеству, а подчас и наталкивают на мысль о неожиданном применении всем известной техники в какой-нибудь повой отрасли народного хозяйства.
— Потерпите немного, Вадим, — сказал Курбатов. — Думаю, что скоро вы увидите на примере, как иногда случайный на первый взгляд опыт может привести к интересной идее. И в этом вы виноваты, ваша модель.
— Что вы, Павел Иванович! — совсем уже смутился Багрецов. — Я понимаю, что это игрушка. Вы даже сами сказали…
— А я не про то. Помните шляпу?
Вадим удивленно посмотрел на Курбатова. Шляпа? Зонтик? Неужели он займется этим ширпотребом? Вот уж совсем не похоже. Впрочем, с зонтиком он что-то делал. Вытащил из него спицы, а тряпку выбросил.
— Удивляться потом будем. — Курбатов похлопал Вадима по плечу. — Очень боюсь, что ничего не выйдет… Ну, да нам не привыкать.
Он ушел в мастерскую, а Вадим, терзаемый любопытством, от которого уже столько раз пострадал, побежал к мусорному ящику, чтобы извлечь остатки зонтика. Интересно — ручка от него там или конструктору она тоже понадобилась?
Не было никакой ручки. Разорванный шелк раньше лежал неподалеку от ящика, а теперь и его не оказалось. Где же было догадаться Вадиму, что все жалкие остатки старенькою зонтика подобрала Нюра, — к ним ведь прикасались руки Павла Ивановича!
Выждав три дня и убедившись, что Кучинский не собирается возвратить нумерованный образец, Павел Иванович вечером пригласил студента в кабинет и, чтобы никто не помешал разговору, запер дверь на ключ. Это насторожило Кучинского.
Опасливо оглядевшись, он сел в предложенное кресло.
Смотря на практиканта, Павел Иванович молчал. Возможно, ждал, что в Кучинском заговорит совесть и он признается. А может быть, просто обдумывал с чего начать?
Он ясно представлял себе, что нумерованный и датированный осколок оказался в посылке не случайно и рассеянность практиканта тут ни при чем. Однако вскрыть истинную причину — зачем понадобилось Кучинскому посылать этот образец матери — было не так-то легко.
Перед инженером Курбатовым сидел сейчас мальчишка — ни опыта у него, ни знания жизни. Казалось бы, его проще умному человеку заставить этого мальчишку говорить правду, тем более что у Курбатова есть доказательства неблаговидного поступка Кучинского. И все-таки Павел Иванович не был уверен в успехе. Бывает легче поймать пудового сома, чем ничтожную малявку.
Получив письмо от отца Кучинского, Павел Иванович уже подумывал передать дело следственным органам, но, поразмыслив, решил обойтись пока собственными силами. Вероятно, он встретился с мелкой подлостью, а не с государственным преступлением. Сегодняшний разговор должен был подкрепить эту уверенность. Но как его начать? В прошлый раз Кучинский здорово вывернулся, прикинувшись жертвой эгоистических наклонностей Лидии Николаевны и неприязни техников.
Павел Иванович пригладил ладонями волосы и, опершись на локти, спросил, закончил ли практикант свою внеплановую работу по изучению окисления печатных электрических схем и не нашел ли он осколок с восьмого сектора.
— Нет, Павел Иванович, пока еще работаю. А насчет осколка я уже говорил. Приносил остатки. Больше у меня ничего нет. — Кучинский обиженно откинулся на спинку кресла.
— А может быть, найдете?
Жора недоуменно поднял длинные ресницы.
— Где же, Павел Иванович? Зачем бы я стал вас обманывать? Что за цель?
— О цели мы поговорим позже. А сейчас принесите осколок под номером восемь, присланный из Москвы.
Кучинский привскочил, будто укололся, потом опомнился и, желая оттянуть время на размышление, наивно спросил:
— Кто прислал?
— Не притворяйтесь. Вы получили посылку из дому?
— А разве нельзя? Но я не искал там… никаких осколков.
— Так вот поищите.
Кучинский встал, щелкнул ключом в двери и на несгибающихся ногах вышел из кабинета. Откуда все стало известно Курбатову? Письмо отца Жора уничтожил сразу же. Оставалось единственное предположение, что какой-нибудь «дружок» залез в тумбочку за конфетами и там нашел осколок.
Жора возвратился в кабинет, запер за собою дверь и с наигранной веселостью заявил:
— Маман у меня чудачка. Положила эту штуку, — он небрежно бросил осколок на стол, — в коробку с конфетами. Откуда я знал?
— Письма не было?
— В посылках не бывает письменных вложений.
— Это мне известно. Теперь скажите: ваша мать, Ирина Григорьевна, когда-нибудь интересовалась фотоэнергетическим слоем? Иначе зачем же ей потребовался образец? — Курбатов взглядом указал на лежащий перед ним осколок. — Возможно, ей нужны были и формулы из тетради Михайличенко?
— Вы, конечно, шутите. — Жора через силу улыбнулся. — Мама поражает всех своей абсолютной технической неграмотностью. Для нее батарея отопления и аккумуляторная батарея вещи равнозначные.
— Тогда кому же вы посылали образец? — Павел Иванович подвинул осколок ближе к Кучинскому. — Тут есть и некоторые данные. Номер сектора, число, месяц, год.
Жора заметно нервничал, чувствуя, как под ним вздрагивает пол. Вероятно, Курбатову кое-что известно. Неужели о задании Чибисова? Надо отпираться, пока есть хоть маленькая возможность. Жора испробовал новый ход.
— Я вас понимаю, Павел Иванович. — Он стыдливо опустил глаза. — Если я скажу, что в посылку осколок попал случайно, вы мне не поверите. Конечно, есть люди рассеянные. Но тут дело другое… Не случайное.
— Согласен. Мысль разумная.
— Вы же знаете, как ко мне здесь относятся, — продолжал Жора, и в голосе его звучали скорбные нотки. — Не все, конечно. Но есть некоторые товарищи. Для них ничего не стоит оклеветать человека. Шпионят за мной. Чихнуть нельзя — в Москве будет слышно. Откуда я знаю, что, когда я готовил посылку, не подложил ли в нее какой-нибудь Багрецов вот эту штуку, — он нервным движением придвинул осколок к Курбатову.
— Нелепая выдумка, Кучинский. Посылка адресована вашей матери. Разве она в сговоре с Багрецовым?
— Да не об этом речь. Вполне понятно, что мама должна была прислать осколок обратно. Багрецов подкараулил этот момент, побежал к вам или передал через кого-либо другого: ищите, мол, осколок у Кучинского в тумбочке. Иначе откуда бы вы о нем узнали? Может, я ошибаюсь, но я не всегда верю людям.
— Отцу верите?
Жора утвердительно кивнул головой. Павел Иванович достал из ящика письмо.
— Читайте, — сказал он и болезненно поморщился. — Неужели в вас нет ни капли совести?
Когда Жора пробежал первые строки, кровь бросилась ему в голову. Так вот кто виновник всех его бед! Кто ему дал право вмешиваться? И, главное, как глупо — доносчиком оказался любимый папаша. Удружил, нечего сказать. Маман бы этого никогда не сделала.
Передавая письмо Курбатову, Жора притворно вздохнул.
— Папа не ошибся. Позорная рассеянность. Но я обещаю вам, что этого никогда не повторится. Какой же я ротозей!
— Подберите другое слово. Ваш поступок не называется ротозейством и, как вы сами заявили, не случаен.
Кучинский потер переносицу.
— Ах, да. Я подумал о Багрецове.
— Оставьте его в покое. Ребенком не прикидывайтесь. Еще раз спрашиваю: кому предназначался осколок из восьмого сектора?
— Никому. Я даже не знаю, как он попал в посылку.
— Ваш отец тоже ничего не знает, иначе бы он не прислал письмо. Посылка отправлена на имя вашей матери. Ей должен быть известен адресат, кому вы просили передать осколок. — Павел Иванович сдвинул брови, и его глаза неподвижно остановились на лице Кучинского. — Не так ли?
Жора потупился. Он понимал, что история принимает невыгодный для него оборот и, главное, касается матери, которая, сама того не подозревая, впутывается в беду. Курбатов дела так не оставит, напишет куда следует. Маман пригласят для чистосердечного разговора. Она, конечно, в истерику. Кто виноват? Дорогой сынок. Это он втянул ее в сложные взаимоотношения с работниками главка и с начальником четвертой лаборатории. Сынок получил секретное задание, а маман отвечай. К тому же неизвестно, в чем ее могут подозревать.
С отцом Жора поссорится — разве можно простить такое! — а с маман не хочется. Она хозяйка в доме, ей никто не смеет перечить. Скажет: «Петр Данилович, иди поцелуй Жору», — и мир в доме будет восстановлен.
Вот почему Жора решил пожертвовать дружбой с Чибисовым и выдать его «государственное задание», в которое, откровенно говоря, до сих пор не верил, считая его чем-то вроде мелкой интриги против Курбатова.
Павел Иванович не торопил Кучинского, понимая, что признание дается не легко. Он рисовал верблюдов, потом пристраивал к ним завитушки, зачеркивал нарисованное и снова брал чистый лист бумаги.
Наконец Кучинский поднял глаза.
— Вы меня поставили в очень неловкое положение, Павел Иванович. Я выполнял секретное поручение главка, а вы…
— От кого? От меня секретное?
— Именно от вас. Но я надеюсь, что это останется между нами. Я же не имею права…
— Опять мудрите, Кучинский.
— Могу замолчать.
Жорка обнаглел. После того как он выдал себя, терять нечего. Но можно еще заручиться признательностью Курбатова за то, что ему станет известен секрет его недоброжелателей в главке.
— Но мое молчание не в ваших интересах, Павел Иванович.
— Мои интересы вас не касаются. Подумайте о своих, а потому рассказывайте. Итак, вам было поручено переслать в главк образец с восьмого сектора?
Жора втянул воздух сквозь зубы.
— Выходит, что так.
— Данные из тетради Михайличенко тоже? Кому? Кто вам давал задание?
— Только не подведите меня, — предупредил Кучинский. — В главке потребовали, чтобы поручение осталось в секрете.
— Неудачно придумано, товарищ Кучинский. Какое отношение вы имеете к главку, чтобы получать от него секретные задания? Кто вы? Студент-недоучка. Павел Иванович вертел в пальцах карандаш, как бы желая его переломить. Уж очень наглой показалась ему выдумка Кучинского. — Неужели я могу поверить, что государственная организация будет прибегать к вашей помощи, когда ей ничего не стоит получить от меня любые образцы с любого сектора, все расчеты и все данные.
— А если хотят, чтобы вы не знали об этом? Щадят ваше самолюбие?
— Вы не так уж глупы, чтобы не понять, как это наивно. Руководители главка нашли случайного человека и послали его колоть плиты у Курбатова? Забавно.
— Почему случайного? — обиделся Кучинский. — Меня там хорошо знают.
— Кто, например?
Единственного знакомого из главка хотелось бы не выдавать, но обстановка сложилась столь неблагоприятно, что не назвать никого — значит вызвать новые подозрения, а этого Жора боялся больше всего.
— Знает меня товарищ Чибисов, — растягивая слова, проговорил Кучинский. Потом, потом… Ну, в общем, сейчас не помню…
— Задание исходило от Чибисова?
Пришлось сознаться. Павел Иванович спросил еще о некоторых деталях и отпустил Жору с миром.
«Будет проверять, — думал Кучинский, возвращаясь в общежитие. — Пошлет письмо начальству, вызовут Чибисова и спросят. А вдруг он откажется? — мелькнула тревожная мысль. — Тогда, Жора, будь здоров, влипнешь как пить дать. Разговор с Чибисовым был без свидетелей, а он парень себе на уме, продаст друга за копейку. Скверная петрушка получается».
Этой ночью Кучинский уснуть не мог. Вертелся с боку на бок, простыни казались липкими от пота, горячими, как компресс. Он сбрасывал их, ходил босиком по комнате, пил воду, с завистью смотрел на Тимофея и Димку. Видно, что совесть у них чиста, — спят так крепко.
Жора ненавидел их покой, их чистую совесть. Димка спит. А разве не он во всем виноват? Хорошо бы поймать настоящую фалангу и пустить к нему под одеяло. Какой бы визг поднялся в доме! Но сделать это невозможно. Жора не боялся ни фаланг, ни скорпионов, а боялся Димки. Его резкости, прямоты, ясных открытых глаз. У Жоры врагов почти не было. Все друзья, все хорошие. Ему многое прощали, а потому и он относился ко всем благодушно.
Но все перевернулось в мире! Будь оно проклято, это золотое зеркало! Тут все враги, предатели, все до одного. Враги явные, вроде Димки и глупой Нюрки. Теперь и Курбатов враг. Михайличенко — тоже. Бабкин и Маруська с ними заодно.
Хотелось сорвать на ком-нибудь зло, отомстить, заставить помучиться. Почему же один Жора должен отвечать за ошибки? Другие и не так ошибаются, а выходят сухими из воды. Взять хотя бы эту дуру Нюрку. Рассиропилась перед начальством, посморкалась в платочек, тем дело и кончилось. А кто засыпался? Кто выдал Жору? Она, только она!
Лишь под утро Кучинский заснул тяжелым сном и чуть не опоздал к завтраку. У двери в столовую он лицом к лицу встретился с Нюрой. Она, видно, хорошо выспалась — свеженькая, с легким румянцем на щеках. На ходу доедая бутерброд, спешила в аккумуляторную. Кучинский преградил ей дорогу.
— Сияете, Нюрочка! Приятного аппетита. Ну как, объяснились? По глазам вижу.
Нюра сунула бутерброд в карман белого фартука.
— Пустите меня, — сердито сказала она и метнулась в сторону.
Опять Кучинский встал на пути. Нюра огляделась, ища защиты. Никого не было.
— Значит, не решаетесь? — Жора сладко вздохнул. — Жалко мне вас, Нюрочка. Если до вечера не пошлете ему письма, придется помочь. Заявлюсь к нему и скажу: «Павел Иванович, дорогой, не велите казнить, велите слово вымолвить. Есть на свете красавица писаная, льет она слезы горючие…»
Зачем он издевается? От обиды у Нюры стали мокрыми ресницы. Сунулась в карман за платком, надкушенный бутерброд упал на песчаную дорожку. Нюра перепрыгнула через узкую клумбу и скрылась за домом.
Жора с усмешкой поднял бутерброд.
— Закон Джером-Джерома: обязательно падает маслом вниз.
— А другие законы ты знаешь? — услышал он знакомый голос.
Бабкин, словно он из-под земли вырос, стоял перед ним, засунув руки в карманы. Поза была воинственная.
— Не знаю, какие законы тебя интересуют, — процедил Жора, поглядывая на него сверху вниз, — но ни в одном из них, старик, не сказано, что нельзя пошутить с девочкой.
— Но есть и другие законы, неписаные.
— Например?
— Законы дружбы, товарищества. Короче говоря, прекрати издеваться над девчонкой.
Кучинский презрительно повел плечами, зевнул и, рассматривая свои отполированные ногти, небрежно заметил:
— Вам, товарищ Бабкин, интеллект не позволяет оценивать мои поступки. Пишите заявление, куда вам заблагорассудится, но не забудьте приложить письменные доказательства.
— Мозгляк! — Тимофей сдвинул на затылок кепку. — Если ты еще хоть раз подойдешь к Нюре ближе, чем на три метра, и скажешь ей хоть слово, то пеняй на себя.
— Павлу Ивановичу пожалуешься?
Жора понимал, что никто не будет жаловаться Курбатову, — ведь он не должен знать о несчастной Нюркиной любви.
Бабкин в самом деле растерялся и не нашелся с ответом. А Жора, злорадно посмеиваясь и прищелкивая пальцами, допытывался:
— Так что же мне за это будет? Милиционера, старик, позовешь? Свисток. Протокол — и пожалуйте бриться.
— Можешь смеяться сколько угодно, но попробуй ее обидеть! Тогда узнаешь!
— Что узнаю?
Жорка вплотную придвинулся к Бабкину и увидел у себя под носом внушительный кулак.
— Вот что! — ответил Тимофей, затем пояснил свой недвусмысленный жест: Нас с Димкой двое. Вытащим тебя за ограду и дадим жизни.
— Пять лет за хулиганство.
— Ничего, умные люди разберутся. А ты как же думал? Человек идет ночью по улице, видит — негодяй обижает женщину. Что же он, побежит писать заявление на обидчика? Даст в морду — и все.
— А тот ему сдачи. — Жора внушительно покачал кулаками.
— Бывает, конечно, — согласился Бабкин. — За справедливость можно и пострадать. Иначе негодяев много разведется.
— Но, но, полегче на поворотах! Какие такие негодяи?
— Обыкновенные. Обижают тех, кто послабее. Как говорится: «Молодец против овец, а на молодца и сам овца».
Жора опустил кулаки и смерил Бабкина презрительным взглядом.
— Тоже мне молодец! Посмотрел бы в зеркало.
— Спасибо. У меня на лбу никаких отметин нет, а у тебя уже есть и еще будут в разных местах. Если, конечно, не послушаешься благоразумного совета. Кстати, не забывай, нас двое.
С этими словами Бабкин повернулся и пошел вразвалочку, не спеша.
Жорка сверлил Бабкина ненавидящим взглядом и видел спокойную, безмятежную спину. Белая гимнастерка плыла, надуваясь, как парус.
Это спокойствие удручало Кучинского. Под белым полотном гимнастерки угадывались крепкие мускулы, плечи были широкие, кулаки, наверное, тяжелые. Если же добавить к нему еще и Димку, парня вполне приличного роста, то, может быть, действительно прислушаться к голосу благоразумия? Считать синяки из-за плаксивой девчонки, которая тебя вовсе и не интересует, по меньше мере глупо.