О больших делах и маленьких спекулянтах, о попытках управлять «Унионом» без всякой техники и о человеке, который пожелал бы остаться неизвестным.

Набатников понимал, что Медоварову здесь делать нечего. Но разве ему можно запретить проверить собственноручно поставленные печати и пломбы в некоторых отсеках «Униона», тем более что кое-какие приборы отказывали по самым неизвестным причинам. Кто в этом виноват? Дерябин или сотрудники НИИАП? Ясно, что Толь Толич должен убедиться лично, иначе будет писать во все инстанции снимаю, мол, с себя ответственность за любые аварии, кои могли произойти в «Унионе».

Для Медоварова и его сотрудников «Унион» был обыкновенной экспериментальной лабораторией, вполне понятно, что о возможном ее использовании для исследования космоса на больших высотах никто из них не предполагал.

А если так, то по разным соображениям «Унион» оставался конструкцией незасекреченной, тем более что первый ее вариант был достаточно известен в научно-технических кругах. Тогда этот летающий диск чаще всего использовался для испытаний двигателей, аппаратуры радиоуправления, связи, телевидения и метеоприборов. Комплексная лаборатория, и больше ничего.

Не будь этого обстоятельства, да разве к «Униону» подпустили бы близко деятелей вроде Медоварова или его практически беспомощных сотрудников?

Впрочем, как мы помним, задача, поставленная перед НИИАП, была несложной: временно установить аппаратуру управления и контроля в зале и несколько приборов в «Унионе», необходимых для короткого перелета в Ионосферный институт.

Но кто же ожидал, что за это время произойдет столь необыкновенное космическое излучение, ради которого «Унион» подняли в ионосферу?

Сейчас эта необходимость прошла. Излучение ослабло, и Набатников готов был хоть сию минуту спустить «Унион» на землю, тем более что Поярков просил дать ему время для подготовки к основным испытаниям.

Однако Набатников не оценил настойчивости бывшего директора галантерейной фабрики товарища Медоварова, который слезно умолял поднять «Унион» в ионосферу, чтобы «космическая броня» показала там свои изумительные свойства.

— Хотя бы на часок, Афанасий Гаврилович! — упрашивал Толь Толич.

Он доказывал, что нельзя пренебрегать полимерами, когда о них было решение, когда с невиданным размахом строятся заводы синтетических материалов, когда…

Впрочем, можно дальше не продолжать. Толь Толич умел спекулировать на больших делах. Он плохо представлял себе значимость «космической брони», но верил ее изобретателю, доктору наук Литовцеву, убежденный в том, что на пути каждого изобретения должны стоять препятствия. Значит, надо сделать все возможное, чтобы справедливость восторжествовала. Нельзя сейчас опускать «Унион» на землю.

Но ведь в «хозяйстве Набатникова» Толь Толич голоса не имеет. Придется искать союзников.

Осторожно, шепотком он убеждал конструкторов, что только сейчас, без всякой спешки, можно испытать двигатели как следует, по-дружески советовал медикам и биологам поторопиться с проверкой явлений невесомости, так как он слыхал, что потом все радиоканалы будут заняты техниками, а для физиологических исследований выделят лишь один, да и то на короткое время.

— И не забудьте, золотко, — вполголоса предупреждал он какого-нибудь биолога. — Приедут иностранцы, — сами понимаете, долг гостеприимства: придется отдать им все ваши рабочие места. Торопитесь, пока не поздно.

Нашлись испуганные этой перспективой молодые ученые, аспиранты и, не объясняя ничего Набатникову, попросили от своего имени продолжать испытания «Униона» именно сейчас, чтобы закончить цикл начатых исследований.

Так шутка Набатникова о Троянском коне в какой-то мере оказалась пророческой.

Обиженные сотрудники НИИАП решили написать коллективное письмо в министерство, обвиняя Набатникова в том, что он затирает молодежь, не дает ей ходу, что он бюрократ и самодур. Но Медоваров попросил этого не делать, ибо он сам совершил ошибку: надо было заранее согласовать с Набатниковым состав экспедиции. А кроме того, здесь действительно негде разместиться. Ожидается приезд уважаемых гостей.

Аскольдик поймал Медоварова в коридоре и с усмешкой спросил:

— Товарищ начальник, как вы думаете, и мне уготована общая судьба? Вот удивится папан! Впрочем, насколько я понимаю в медицине, здесь критика не в почете. Зря я вчера растрепался Набатникову, испугался старик.

Кисло улыбнувшись, Толь Толич успокоил Аскольдика:

— Старик, конечно, не из пугливых. Но я, золотко, попробую с ним переговорить.

В кабинете Набатникова долго спорили о дальнейших испытаниях «Униона», нужно ли его сейчас поднять выше. Поярков возражал, говорил, что все ясно, надо готовиться к основному полету.

— Ну а если медики просят? — оправдывался Афанасий Гаврилович.

Поярков оглянулся на дверь. Никого, кроме него и Набатникова, в кабинете уже не осталось.

— Медики потом на мне отыграются, — вполголоса сказал Поярков.

— Неизвестно, пустят ли тебя в «Унион». Марк Миронович докладывал, как в самолете ты за сердце хватался.

— Там была особая причина…

Послышался осторожный стук, и в дверь просунулась голова Толь Толича.

— Можно мне к вам на секундочку? — проговорил он заискивающе. — На пару слов.

Поярков махнул рукой и вышел из кабинета. Афанасии Гаврилович с сожалением проводил его взглядом.

— Что-нибудь серьезное, Анатолий Анатольевич?

— Пустяки, Афанасий Гаврилович. Прошу извинения за беспокойство. Наши сотрудники вылетают обратно в десять ноль-ноль.

— Обижены?

— Есть немножко. Но я хотел бы вас просить одного из них оставить. Для нашего института это очень важно.

Афанасий Гаврилович равнодушно повел плечами:

— Вам виднее, Анатолий Анатольевич. Из-за одного человека не будем спорить. А какая у него тема?

— Да пока только присматривается. Космическими полетами интересуется. Хочет быть первым человеком на Марсе.

— Скромное желание. Ну, а на Земле что он делает?

Толь Толич сказал нечто уклончивое, потом решил действовать напрямик.

— А что он может делать без специальности? Но человек он нужный. То есть, я хочу сказать, не он, а отец — директор комбината. Мы этой весной полностью отремонтировали институт. Морока страшная. Мои снабженцы, с ног сбились — все обивку искали.

— Обивку? Для чего?

— Для кресел, для диванов. Портьеры в кабинетах надо было сменить, ковры, дорожки. Нашелся добрый человек, пошел нам навстречу…

— Директор комбината?

— Какой там комбинат! Громкое название. Набивные ткани делают, ковровые дорожки. Шарфики, абажуры разрисовывают. Кустарная фабричонка. Но руководство там крепкое. Пообещал товарищ — и сделал.

Набатников недоумевал:

— Что ж тут особенного? Ведь это же не подарок и не для вас лично?

— Какое там «лично»? По безналичному. — Толь Толич обрадовался каламбуру. — Расчетец такой есть, как вам известно. Эх, Афанасий Гаврилович, побывали бы вы в моей шкуре! Ведь за прекрасные глаза ничего не делается.

Трудно было понять Афанасию Гавриловичу, что это, дружеская откровенность или обыкновенный цинизм? Он сам непосредственно занимался строительством здешнего института, вникал в разные хозяйственные дела архитекторов, строителей, транспортников. Знал, что иногда они договариваются между собой о взаимных услугах: одним нужен лес, другим камень, третьим обещали помочь автомашинами. Но чем хочет отблагодарить Медоваров своего благодетеля за ковровые дорожки?

— Посудите сами, Афанасий Гаврилович, — между тем продолжал Толь Толич. Человек постарался для нашего института, сделал что мог. А я ему плачу черной неблагодарностью. Совесть-то у меня есть или нет?

— Боюсь, что мы понимаем ее по-разному;.

Спорить на столь щекотливую тему Медоварову не хотелось.

— Пусть будет по-вашему. Но слово руководителя что-нибудь должно значить?

— Не «что-нибудь», а все! — сухо поправил Набатников.

— Тем более. Я, например, обещал этому директору взять его сына в командировку. Разве я мог предполагать, что вы всех отправите обратно? А потом, Афанасий Гаврилович, к чему нам лишние разговоры? Мальчик приехал с чистой душой, хотел помочь… А вы вроде как убоялись критики, игнорируете ее… Он так и заявил мне.

Глаза Афанасия Гавриловича покраснели от гнева.

— Это вы о том мальчишке? Вот спекулянт паршивый! Чтобы духу его здесь не было!

Вздохнув, Толь Толич протянул уныло:

— Не любите вы молодежь, Афанасий Гаврилович. Но поймите, если он уедет, то это произведет скверное впечатление. Зажим критики.

Набатников уставился на Толь Толича округлившимися глазами, потом, словно одумавшись, быстро зашагал по коридору.

Можно было смириться с неумным приспособленчеством Медоварова. В конце концов, он виден насквозь, а потому не так уж страшен. Сам признался в мелких спекулятивных грешках — нечто вроде товарообмена. За ковровые дорожки и диванную обивку сынку директора комбината устраивается приятная командировка. Взятка? Ни в коем случае! «Безналичный расчет» и обыкновенная дружеская услуга. Правда, командировка оплачивается из средств государства, но попробуйте доказать, что она не нужна. Будущему специалисту полезно ознакомиться с работами Ионосферного института. Дорогу молодежи!

— Да разве в этом Дело? — жаловался Набатников Борису Захаровичу. — Всякие бывают спекулянты. Одни рыщут по магазинам, чтобы потом перепродать модные тряпки и босоножки. Другие, вроде Медоварова, используют выгоды начальственного положения, тоже этим спекулируют. Но нет отвратительнее спекулянтов принципами, гуманностью и чистотой. Медоваровский отпрыск пригрозил папаше партийным взысканием, когда тот попугал его ремнем. Самодовольный хлыщ, именуемый Аскольдиком, спекулирует высокими принципами нашей печати. Он же, как и тот молодой почвовед, которому я не мог дать отдельную квартиру, спекулирует нашей любовью к молодежи. А разве нет спекулянтов от науки?

Дерябин саркастически усмехнулся:

— Ни на чем не основанные предположения. Попробуй докажи.

Его подозвал Поярков, и они вместе прошли в зал, где устанавливались дополнительные приборы для будущих испытаний «Униона».

Глядя на движущуюся ленту самописца, Поярков удивился:

— Мейсоновский анализатор опять работает? Вы уверены, Борис Захарович, что так и должно быть?

Борис Захарович сам мучился в догадках. Хорошо бы сию минуту, не дожидаясь окончания испытаний, посмотреть, что в нем случилось.

— А какая сейчас скорость подъема? — вместо ответа спросил Дерябин, подходя к другому регистрирующему прибору.

— Почти расчетная величина, — пояснил Поярков, указывая на зеленую линию. — Ваши опасения, что «Унион» не достигнет нужного потолка, пока преждевременны.

— Посмотрим, посмотрим, — ворчливо заметил Дерябин. — Но вы же сами считаете, что его пора посадить? Чем вы объясняете этот скачок? — ткнул он пальцем в график, где еще до включения двигателей линия высоты резко пошла вверх. — Воздушными течениями? Здесь они не отмечены.

Рядом с линией высоты записывались восходящие течения, направление ветра и другие данные. Они говорили, что атмосферные условия тут ни при чем, диск поднялся выше от неизвестных причин. Поярков беспокоился: не случилось ли чего? Возможно, где-нибудь отказали стягивающие трубы? Надо все это проверить сейчас, пока не случилось чего-нибудь более серьезного. Непонятно, почему Набатников не прекращает испытаний?

— Ничего, потом разберемся, — сочувственно проговорил Борис Захарович. Простите старика, всю ночь не спал, пойду часок вздремну.

Поярков опустился на диван и обхватил руками холодный кожаный валик. Так он сидел бездумно, потом вскочил, закурил, смял зажженную папиросу и быстро подошел к столу. Вот журнал испытаний «Униона». Здесь записаны все показания приборов. Высота, температура, влажность, давление. Но почему «Унион» сразу подскочил вверх? Неужели конструктор не знает всех особенностей своего творения? И, главное, он бессилен. Что делается там, наверху, неизвестно. Скорее бы узнать.

За стеклянной дверью он увидел мутное белеющее пятно. Несколько раз открыл и закрыл глаза. Это Нюра склонилась над каким-то аппаратом.

— Я вам не помешаю? — спросил Поярков и, не дожидаясь ответа, сел к столу.

В комнате, кроме Нюры, никого не было. Она только что установила один из контрольных приборов, который вскоре должен использоваться при испытании новой курбатовской фотоэнергетики.

Серафим Михайлович спросил о каких-то пустяках и замолк. Нюра понимала его состояние. Как бы хотелось сказать ему ласковое слово, ободрить, прикоснуться к его щеке!.. Она колючая — забыл побриться. Нет, не скажешь ему ничего, не поглядишь ласково. Нельзя.

Нюра прятала зябнущие руки в рукава халата, думая уже об ином — о письме Курбатова, которое она до сих пор не получила от Багрецова. Это не официальное приглашение, напечатанное на бланке. Письмо личное. Любовь ее была как иго, хотела сбросить, но не могла. Досадовала на Димку и письмо. Ведь мог бы оставить у дежурного, чтобы сейчас не мучиться нетерпением. А где-то в тайных закоулках ее сердца пряталось робкое желание, чтобы письма совсем не было. Пусть потеряется.

Серафим Михайлович долго молчал, наконец решился.

— Почему тогда, в самолете, вы вспомнили Багрецова? Что он должен рассказать? Поймите, кроме вас, я никого не хочу слушать…

Холодными пальцами Нюра робко притронулась к его руке.

— Потом… — И, щелкнув выключателем на пульте, смущенно проговорила: — Я долго думала, Серафим Михайлович…

— О чем? — голос его задрожал.

— Говорят, что самолет Охрименко столкнулся с орлом. А может самолет столкнуться с диском?

Поярков укоризненно посмотрел ей в глаза и тяжело вздохнул.

— Невозможно. «Унион» ярко светится, к тому же на самолетах установлены радиолокаторы.

— А если диск налетит на гору?

— И это невозможно. В «Унионе» тоже есть радиолокаторы, — устало и разочарованно сказал Серафим Михайлович. — Вы должны это знать не хуже меня.

Он пояснил, что радиолокаторы через специальную автоматику управляют двигателями. Впереди гора — радиолуч отразится от нее и с помощью приемника включит нужный двигатель с газовыми рулями. «Унион» свернет в сторону или поднимется выше. А кроме того, им можно управлять с земли.

— Вот и получается, что человеку там делать нечего, — равнодушно добавил Серафим Михайлович.

— Это, конечно, верно, — с некоторым сомнением подтвердила Нюра. — Но вот сейчас там что-то случилось, а вы…

Она не закончила фразы. Лицо Серафима Михайловича стало жестким, напряженным.

— Не будем говорить об этом.

За стеклом показался Аскольдик. Он гримасничал и делал какие-то знаки Нюре. Поярков заметил ее удивленный взгляд, вскочил и распахнул дверь:

— Милости прошу.

Не повернув головы, Аскольдик прошел мимо Пояркова.

— Имею честь попрощаться с вами, Анна Васильевна.

— Почему? — спросила она безразлично.

— Высылают как нежелательного иностранца. — Аскольдик язвительно хмыкнул. — Пишите до востребования. — И, заметив, что идет Набатников, юркнул в приоткрытую дверь.

Вежливо уступив ему дорогу, Набатников вызвал Пояркова в зал.

— Я должен с тобой посоветоваться, Серафим. У нашего друга Медоварова появились новые сторонники. Уже немцы и датчанин просят продлить испытания, хотя раньше не настаивали. Зачем именно сейчас им это понадобилось, ума не приложу.

Поярков огорченно вздохнул:

— Как хотите, Афанасий Гаврилович, но мы планировали иначе.

— Так-то оно так, — согласился Набатников, — только ведь гостям неудобно отказывать. Наверное, тут не обошлось без агитации Медоварова. А спрашивать у них неловко. До чего же человек дошел, все средства использует, чтобы продвинуть свои полимеры. Завидная настойчивость. Даже тебе, Серафим, есть чему поучиться.

— Ни я, ни Борис Захарович не верим в благородство Медоварова. Так бороться за чужое изобретение… Странно.

Афанасий Гаврилович укоризненно посмотрел на Пояркова:

— Будто бы мы тебе не помогали, Серафим.

— Благодарю за сравнение… Какие-то несчастные окошки — и…

— Дело не в масштабах, — перебил его Набатников. — Возможно, для Медоварова эти окошки дороже всей твоей конструкции. Он в них хоть что-нибудь понимает, а остальное для него дело темное.

— Мне эта «космическая броня» тоже не кажется прозрачной. Чересчур уж ее рекламируют. Почему?

На этот вопрос даже сам Медоваров не смог бы точно ответить. Попробуем здесь кое-что прояснить, для чего необходимо рассказать об истории изобретения «космической брони».

В свое время в печати промелькнуло сообщение о том, что в лаборатории доктора химических наук В. И. Литовцева разработан один из видов так называемого «увиолевого» стекла. Оно пропускает ультрафиолетовые лучи, а потому весьма подходит для яслей, школ и больниц. У этого стекла были некоторые преимущества перед обычным плексигласом, а кроме того, хорошо организованная реклама. Но когда встал вопрос о его массовом производстве и заводские работники подсчитали, сколько такое стекло должно стоить, то выяснилось, что не дешевле богемского хрусталя и даже старинных изделий из баккара. Больница с такими драгоценными окнами стоила бы многие миллионы. В те времена Литовцев и глазом бы не сморгнул, услышав, что руководимая им лаборатория два года работала вхолостую и практически ничего не дала. При чем тут практика, когда есть авторское свидетельство на изобретение и, главное, научные труды?

Но вот началась перестройка управления промышленностью, что повлияло и на работу научно-исследовательских институтов. Проверили, чем занимается лаборатория Литовцева. Ему надо было как-то оправдать непроизводительные затраты на разработку новой рецептуры увиолевого стекла. Пусть говорят, что из этой затеи ничего не вышло. На больницах и яслях свет клином не сошелся. Дорого? Пожалуйста, не берите. А для космических кораблей подойдет органическое стекло Литовцева? Почему же нет? Тут экономика ни при чем, тем более что серийный выпуск подобного вида транспорта пока еще не запланирован.

С помощью друзей-приятелей была развита активнейшая деятельность по внедрению в жизнь «космической брони» Литовцева. Нашлись знакомые популяризаторы, которые в журнальных заметках доказывали, что необычайная прочность этой прозрачной брони может защитить межпланетный корабль даже от метеоритов, что крыши будущих оранжерей в космосе обязательно надо делать из столь необыкновенного материала.

Люди, занятые серьезной теоретической и практической работой в этой области, пожимали плечами. В конце концов, не все ли сейчас равно, из чего будут сделаны иллюминаторы? Есть стекла и пластмассы вполне подходящие.

По разным соображениям не писали о работах Пояркова. Да и сам он не хотел этого, считая конструкцию экспериментальной, несовершенной. Даже когда первый вариант ее был принят государственной комиссией и вездесущие корреспонденты облазили все его коридоры и закоулочки, Поярков предупредил, что писать об этом преждевременно.

А Литовцеву нужна была популярность, ему и его лаборатории. И он добился этого. От различных организаций стали поступать заказы, просьбы о консультациях, лекциях, научном редактировании, рецензировании. Все это оплачивалось довольно неплохо. Выросла собственная дача, выросли престиж, уважение. Настоящие ученые кисло отзывались о деятельности своего коллеги, но все же — докторская степень, общественное внимание… Не каждому это дается.

Медоваров с придыханием произносил фамилию Валентина Игнатьевича, Набатников ему в подметки не годится.

Как-то в гостях у Литовцева, немного подвыпив, Толь Толич высказался:

— Можете вы объяснить, Валентин Игнатьевич, что случилось с Набатниковым? Ведь так хорошо начал! В московском институте у него был целый отдел, причем, заметьте, самый важный. Министр к нему запросто приезжал. Был Набатников секретарем партбюро, депутатом Моссовета. Потом, когда я ездил с ним в экспедицию, все ведь хорошо получилось. — Но, заметив кривую улыбку Литовцева, Толь Толич тут же поправился: — Не для меня, конечно. Хорошо для Набатникова. Атомным взрывом он перебросил целую гору. Его «теплые города» тоже нашли поддержку, один город уже построен… Правда, потом, когда мы отказались от испытаний ядерного оружия, решили и вовсе не делать никаких взрывов, чтобы там, на Западе, ничего плохого не подумали. Но ведь в этом Набатников не виноват, заслуги его налицо. А что в результате? Другого бы за такие успехи замминистра сделали. И вдруг узнаю, что вроде как по собственному желанию Набатников переводится из Москвы в какую-то дыру директором института. Меня хоть в Ташкент перевели — столицу республики. А Набатникова и в бюро не выбрали, самоотвод уважили — так сказать, не задерживаем, золотко, скатертью дорога. И сидит он, раб божий, в башне на голой скале и локти себе кусает. Квартиру московскую отдает, все связи оборваны — заступиться некому. Да и кто попробует заступиться, когда наверху все решено. Вот уж погорел человек так погорел…

Литовцев никогда не откровенничал с Толь Толичем, считал себя выше этого, но частенько пользовался его услугами, в свою очередь оказывая ему покровительство. Что же касается судьбы Набатникова, то она меньше всего занимала Литовцева. Каждый идет своим путем.

Но какие же разные эти пути! Пусть литовцевы и медоваровы думают о судьбе Набатникова как хотят, но ему самому она представляется необычайно счастливой.

Да, действительно, много сделал Набатников, но башня на голой скале, о которой с сожалением говорил Медоваров, была для того не местом изгнания, где придется грустить о столице, а пограничным пунктом, откуда начинается дорога в неведомое.

Литовцев любил латинские поговорки, и если бы к нему, а не к Толь Толичу обратилась Римма с вопросом, кто устроил Медоварова в НИИАП, то получила бы ответ: «Ис фецит куй продест», что означает: «Тот сделал, кому это выгодно».

Возникает законный вопрос, какими способами доктор химических наук мог устраивать Медоварова на разные места, подчас абсолютно не связанные с химией, устраивать в другие города, причем никто бы и никогда не догадался, что здесь действует осторожная и ловкая рука.

Не забывайте, что Литовцев занимался пластмассами с давних пор, когда они были еще диковинкой. Органическим стеклом и другими пластмассами интересовались разные ведомства, и Литовцев предлагал их всюду для изготовления деталей экспериментальных аппаратов. Потом, когда рецептура его пластмасс безнадежно устарела, а нового Литовцев ничего придумать не мог, ему пришла в голову счастливая мысль искать для старых пластмасс совершенно неожиданные применения.

Так, например, резиновую кишку, которую глотают для исследования желудочного сока, Литовцев предложил заменить жесткой пластмассовой трубкой, вводимой в пищевод. «Больно? Ничего подобного. Вспомните шпагоглотателей». Всюду у него были связи в исследовательских институтах, находились точки соприкосновения с производственными и кооперативными организациями.

Но вот пришло другое время. Надо торопиться. Ведь сейчас, когда синтетическим материалам придается всенародное значение, когда в разных институтах и даже в заводских лабораториях никому не известные химики создают все новые и новые пластмассы, прочные, стойкие и, главное, дешевые, на былой славе не проживешь… Тебя позабудут сразу же.

Вот почему Литовцев цеплялся за малейшую возможность хоть как-то заявить о себе изобретением пластмассовой кишки или «космической брони», которая как бы объединяет вместе и проблему завоевания космоса и народнохозяйственную задачу создания новых материалов.

Сейчас, пока не поздно, пока не перебежали тебе дорогу молодые и талантливые, надо ловить момент. И Литовцев, растерянный и жалкий, не гнушался ничем. Друзья попробовали протолкнуть давным-давно «изобретенную» в его лаборатории пластмассу, обладающую исключительной морозостойкостью. Однако ничего не получалось. Во-первых, сейчас это уже не новость. А во-вторых, разве эта пластмасса может заинтересовать производственные предприятия, которые делают мыльницы и зубные щетки? При шестидесяти градусах мороза на улице не умываются. А самое главное, уж очень дорога будет такая щеточка. Никто ее не купит.

Литовцев спал и видел, как бы протащить свою «космическую броню» в серьезные институты и конструкторские бюро, которые занимаются спутниками, межконтинентальными ракетами и где проектируются космические корабли. Но допуска к этим работам у Литовцева не было, проникнуть он туда не мог, а приглашений почему-то не последовало.

Несомненно, что эти организации обладают гигантскими возможностями, и талантливые ученые-химики работают над созданием настоящей «космической брони». А кроме того, существует стекло, прочное и жароупорное, из которого пробовали делать колпаки ракет. Разве «космическая броня» сравнится с таким стеклом? Или весьма совершенной керамикой?

Но не только эта причина, как догадывался сам Литовцев, закрывала ему доступ к работам, которые вынуждены пока вестись в обстановке строгой секретности. Видимо, понимающие люди не во всем могут доверять доктору химических наук Литовцеву. Видимо, они помнят о нарушении им некоторых моральных принципов, бытующих в советском обществе. Речь идет о косвенном заимствовании кое-каких чужих экспериментальных работ для своей докторской диссертации. Литовцеву удалось вывернуться, друзья это дело замяли, но темное пятнышко осталось и несколько подпортило репутацию Валентина Игнатьевича.

Но ведь об этом знают немногие. А на новом месте работы — почти никто. С Медоваровым поступили жестче. За нарушение несколько иных моральных принципов (подробно об этом мог бы рассказать Багрецов, когда, по вине Медоварова чуть было не погибла изобретенная Вадимом радиостанция) Толь Толич был освобожден от должности помощника начальника института, ему вынесли партийный выговор и отпустили на все четыре стороны. Пусть сам устраивается.

— Дело дрянь, — заключил Литовцев, выслушав покаянную речь Толь Толича. Но попробуем иной ход. Бросим тебя, как у нас принято говорить, на производство. Постарайся, так сказать, своим самоотверженным трудом снять выговор. Пойдешь по линии местной промышленности. Ташкент тебя устраивает?

В Ташкенте, по совету Литовцева, Толь Толич работал на два фронта: кроме руководства фабрикой «Полимер» читал еще лекции в каком-то кооперативном или торговом техникуме. Потом, пользуясь связями Литовцева — а он во время войны защищал кандидатскую диссертацию в Ташкенте, — пошел по его стопам и странными, неведомыми путями получил степень кандидата педагогических наук. Говорят, что Толь Толич защищал диссертацию на тему о методе преподавания бухгалтерского учета в системе торгового ученичества или что-то вроде этого.

— Нон схоле, сэд вите дисмус, — напутствовал своего друга Литовцев: «Учимся не для школы, а для жизни». Теперь со степенью у тебя и жизнь будет другая, — так по-своему повернул он смысл поговорки. — Не пропадешь. Вытащим.

И вытащил, но, конечно, чужими руками.

Валентин Игнатьевич не оставит после себя серьезных научных трудов, так же как и «эпистолярного наследства». Писем он почти не писал, не давал никаких рекомендаций, избегал письменных просьб, характеристик. Зачем, когда можно встретиться с человеком с глазу на глаз и так, небрежно, между прочим, сказать, что существует-де на белом свете мало знакомый Литовцеву опытный и преданный работник по фамилии Медоваров, пострадавший от клеветы. «Всякое бывало. Недаром сейчас многие реабилитированы». Потом можно вздохнуть и перейти к другому разговору, представляющему общественный, а иногда и личный интерес для человека, могущего повлиять на судьбу невинной жертвы.

Впрочем, что нам до судьбы Медоварова? Ведь сейчас «Унион» поднимается на огромную высоту, где человеку грозит смерть. И человек этот — Тимофей Бабкин. Мы еще не знаем, где сейчас Багрецов. Об этом, конечно, узнаем, но вряд ли кому-нибудь станет известным, как без всякой техники некий изобретатель «космической брони» пробовал управлять «Унионом». Он добился того, что задержали полет до тех пор, пока не поставили окошки из этой брони. (Разве можно возражать против испытаний синтетических материалов?) Он дергал за ниточки марионетку Толь Толича, и тот покорно выполнял его приказания, уверенный, что это необходимо для реализации ценнейшего изобретения.

Да и сам Литовцев часто успокаивал себя могущественным словом «изобретатель». Всегда и всюду изобретателям приходилось бороться за свою идею. Современники обычно ее не понимали, а потому гибли на корню великие открытия и изобретения. Кто знает, не родилась ли «космическая броня» преждевременно? Может быть, только потомки ее оценят. Но это никак не устраивало Валентина Игнатьевича. Он должен привлечь к своему изобретению общественное внимание. Пожалуй, даже хорошо, что он не работает в секретной организации. Тогда бы о «космической броне» не писали ни строчки.

И Валентин Игнатьевич, рассчитывая на «помощь общественности», вступил на путь борьбы за «технический прогресс».

Вспомните «таинственные звонки». Толь Толич испугался катастрофы и задерживал подъем «Униона», но по телефонным нитям протиснулся властный голос Литовцева: «В высших инстанциях настаивают на скорейших испытаниях иллюминаторов — таковы сегодняшние обстоятельства». Никто, конечно, не настаивал, и ларчик открывался просто: готовилась большая статья о работах Литовцева, и надо, чтобы в ней было упомянуто о последних практических испытаниях «космической брони».

Необходимо это сделать до подписания номера журнала к печати.

Небывалая вспышка космических лучей. Навстречу им должен лететь «Унион». Но Медоваров не согласовал этого вопроса с Литовцевым. Мало ли что может случиться с иллюминаторами? Лопнут от разницы давлений, потрескаются.

Срочно позвонил на дачу, но Валентин Игнатьевич изволили гулять. Только после ответного звонка выяснилось, что иллюминаторам эти беды не грозят и «Унион» может следовать по пути, намеченному Набатниковым.

Телефонные переговоры были тщательно законспирированы, а поэтому даже если бы их случайно услышали люди, заинтересованные в полете «Униона», то все равно бы не догадались, о чем идет речь: пустая обывательская болтовня.

Добившись согласия Набатникова на продолжение высотных испытаний «Униона», Толь Толич, поспешил похвастаться Валентину Игнатьевичу.

Заказал междугородный разговор и на вопрос телефонистки, кого вызвать, ответил обычно: «Кто подойдет».

Подошла жена Валентина Игнатьевича.

— Приветствую вас категорически, — весело, с хохотком начал Толь Толич. Не узнаете? Ваш постоянный вздыхатель… Какой? А разве другие есть? Не потерплю… Ах, золотко мое, попросите, пожалуйста, хозяина, мы с ним выясним это дело. — И когда отозвался Литовцев, Толь Толич на всякий случай не стал называть его по имени. — Хозяин, а хозяин, что же это у вас в доме творится?.. У меня? Лучше некуда. По просьбе многочисленных зрителей игра продолжается. Мяч в воздухе… Да, да, на очень высоком уровне…

Потом он осведомился насчет здоровья, передал приветы, говорил о погоде и наконец вспомнил о Троянском коне.

— Что за штука такая? Здешний хозяин смеется, что я ему Троянского коня подсудобил. Почему нехорошо?.. Вылезли оттуда и подожгли? Ничего себе!.. Открыли своим ворота? Выходит, что мои ребята поджигатели? Очень мило.

Толь Толич рассеянно положил трубку.

— Интересно, кто еще об этом слышал?