Васильев чувствовал, что задыхается. Он слышал грохот падающих камней, словно лавина неслась с горы…
Темнота. Тускло светит лампочка электрического фонарика, словно и ей не хватает воздуха. Неумолчный грохот и плеск… Неужели все еще заполняется водой буровая?…
Он помнит, что повернул рычаги и сам открыл краны, для того, чтобы впустить воду. Это было необходимо, так как в буровой взорвались новые баллоны с кислородом и начавший уже постепенно затухать пожар стал разрастаться еще сильнее.
Помнит он, как зашипел выпускаемый воздух, заклокотал пар, вода с ревом ворвалась в изолированный отсек буровой.
Теперь отрезаны все пути, дом не сможет всплыть наверх…
Тусклый луч фонарика осветил почерневшую от огня стену буровой. На ней дымилась краска. Васильев приложил руку.
«Постепенно остывает», подумал он и пошел по коридору, освещая путь желтоватым лучом.
Это последнее прощанье… Через несколько минут он откроет все кингстоны. Ворвется вода, и все будет кончено… Васильеву казалось, что лучше встретить смерть мужественно, сразу, не мучаясь, не задыхаясь, как суслик в заваленной норе. Но в сознании еще теплилась далекая, неясная надежда.
Инженер вошел в комнату с зеркальным окном черного иллюминатора, потушил фонарик и стал смотреть, как светится фосфоресцирующими огнями подводный мир.
Проплывали, словно призраки, диковинные глубоководные рыбы; чешуя их светилась… Одна подплыла к окну и уставилась на Васильева немигающими глазами, похожими на зеленоватые виноградины.
Васильев поднялся вверх по винтовой лестнице и зашел в штурманскую рубку.
Здесь было все, как и прежде. Стояли приборы, покрытые чехлами, светилась в темноте стрелка большого компаса… Инженер поймал себя на невольном движении: ему захотелось поправить завернувшийся край чехла у локатора.
Он по привычке проверил, выключены ли все приборы, провел пальцем по стеклу компаса — нет ли пыли… Не верилось, что через несколько минут подводный дом станет склепом в морских глубинах…
Дышать становилось тяжелее. На сколько же времени хватит воздуха?
Васильев боялся об этом думать.
Вот он снова у себя в кабинете. Сел за стол, положил фонарик.
Развернул тетрадь на последней странице, посмотрел дату: «30 сентября», взял карандаш.
«Что можно сейчас написать?… Кто это прочитает? — мелькнула мысль. — Однако тетрадь с записями найдут, если когда-нибудь поднимут подводный дом. Записи, наверное, пригодятся тому, кто станет восстанавливать его. Здесь указаны все недостатки конструкции…»
Можно, не задумываясь, отдать всю свою жизнь только затем, чтобы на один день придти в институт и сказать: «Дорогие друзья, вот здесь ошибки, здесь я не додумал, здесь я не учел. Надо их исправить, и тогда подводный дом станет тем, чем он должен быть…»
«Пусть моя тетрадь хоть в какой-то мере этому поможет», подумал Васильев и встал.
Он знал, почти был уверен, что тетрадь обязательно найдут… его тоже. Что при нем останется? Он осмотрел карманы своего костюма, выбросил ненужные записки, застрявшие в уголках билеты московского метро, пригласительный билет на праздник в институт…
Бледный луч, отраженный от раскрытой тетради, слабо освещал экран видеотелефона.
Совсем недавно на этом стекле Васильев видел живую и, как теперь ему стало ясно, бесконечно близкую Мариам…
Может быть, только сейчас, когда Васильев один на один остался со всей прожитой им жизнью, он мог признаться самому себе, что в жизнь эту неожиданно и властно вошла Мариам. Он не слышал ее ответа, когда спросил, ждет ли она его, но, кажется, прочел этот ответ на смущенном девичьем лице.
Васильеву захотелось написать ей несколько строк. Это будут его последние слова… Последние?… Ему показалось невероятным, что он сам, собственной рукой расписывается в своем бессилии. Как будто он добровольно прощается с жизнью… Она недаром прожита. И если погиб его подводный дом и сам он скоро задохнется в этой стальной коробке, то останется «золотое дно» открытое инженером Васильевым и его друзьями. Скоро с плавучих островов опустятся вниз гибкие трубы высасывать нефть из подводных недр…
«Что же написать в последней записке?» думал капитан подводного дома.
Он скользнул по столу рукой, чтобы найти карандаш и неожиданно нащупал пластмассовую коробочку. «От куда она здесь?» подумал инженер и поднес ее к свету. Это оказался магнитофон Синицкого. Васильев повернул рычажок. Послышалось легкое жужжанье, затем шипенье…
— …Итак, продолжаю свой дневник…
Инженер узнал голос Синицкого. Из крохотного репродуктора слышались слова, записанные в дневнике студента:
— …Теперь мне кажется, что я узнал Васильева. Что мне в нем особенно нравится?…
Из-за спины инженера просунулась рука и потянулась к аппарату.
«Нет, это мне только чудится, — решил Васильев. — А может быть, это конец? Уже галлюцинации?»
Рука спокойно повернула рычажок. Магнитофон замолчал.
Инженер схватил фонарик и вскочил с кресла. В дрожащем, мигающем свете, словно на экране старого кино, он увидел улыбающееся лицо Синицкого. Васильев зажмурился и снова открыл глаза.
— Простите, пожалуйста, — робко проговорил студент. — Я бы не хотел, чтобы вы слушали дальше…
— Как вы сюда попали? — не помня себя от изумления, закричал Васильев. — Вы же были в цистерне!
— Не пришлось. Нури завернул люк и отправил вверх только мою шляпу… Я сначала вылез из шара, а потом уже постучал… Чуть было не застрял в шлюзе!
— Зачем вы остались? — негодовал Васильев. — Уж не думаете ли вы, что мне доставит удовольствие смотреть на вас, как вы будете здесь задыхаться?…
— Да что вы, Александр Петрович! Я вовсе не хотел этого, возразил Синицкий, машинально вынимая гребенку из бокового кармана.
Руки его дрожали. Заметив гребенку, он хотел было положить ее обратно, но смущенно улыбнулся и стал быстро причесываться. Ему казалось, что этим он сможет скрыть волнение… Он здесь вдвоем с Васильевым. Неужели инженер опять будет упорствовать?
— Александр Петрович, шары еще остались, — умоляюще прошептал студент. — Я прошу вас… Очень прошу!
«Ну что сделаешь с этим парнем? — с чувством горечи и невольной теплоты подумал Васильев. — Ради меня он обманул Нури, хотя тот всегда говорил, что человек, который его обманет, дня не проживет… А может быть, он и прав? Сколько времени этот юноша может прожить без воздуха?… Как назвать его поступок? — спрашивал себя инженер. Подвиг? Нет. Не таким мы привыкли представлять его, вспоминая светлые образы людей, отдавших жизнь за счастье Родины…»
Так думал Васильев. А перед ним стоял простой парень со взъерошенными волосами, стоял, приглаживая непослушные вихры, и улыбался… Он никогда не видел ни бомбежки Севастополя, ни битвы под Орлом. Он не жил во время блокады в Ленинграде и не был комсомольцем Краснодона. В те суровые годы в далекой деревушке на Урале, сидя на полу в заснеженной избе, он складывал из кубиков слово «Родина»… но слова «подвиг» он еще не знал. И только позже о значении этого слова ему рассказали люди и книги.
Васильев смотрел на юношу, думал о нем и почему-то вспоминал о сыне, который сейчас дышит чужим воздухом, запертый в стальную клетку, тоже пленник, как и Синицкий в затонувшем подводном доме. Студент же считал, что задумчивость конструктора объясняется просто: Васильев сейчас сообщит свое решение. Возможно, и согласится на то, чтобы все-таки он, Синицкий, замкнул рубильник.
«Да, комсомольцу Синицкому было у кого учиться, — продолжал размышлять Васильев. — Но если бы я ему сейчас сказал, что его поступок, правда по-юношески сумасбродный, можно назвать подвигом, он бы со мной не согласился. Ему кажется, что все это очень просто… Какой же это подвиг?…»
— Александр Петрович, — услышал он голос Синицкого, — о чем вы задумались? Честное слово, лучше всего будет, если я замкну рубильник… А там, наверху, вы что-нибудь придумаете, как меня отсюда вытащить.
— Послушайте, мой друг… — Инженер крепко обнял его. — Я понимаю ваше благородство, но и вы понимаете, что я не покину дом, если вы останетесь здесь. А погибать вместе, когда один из нас может спастись, по меньшей мере, глупо.
— Александр Петрович, но так тоже нельзя! — запальчиво возразил Синицкий и предупредительно протянул руку, чтобы его не перебили. — Вы меня простите, только капитаны из приключенческих романов вот уж сотни лет гибнут вместе с кораблем. А ведь вы… — Он хотел что-то сказать, но не нашелся и смущенно замолчал.
Васильев сел в кресло и закрыл глаза. По его лицу бежали тяжелые капли пота. Уже совсем было трудно дышать.
Синицкий, опустившись на стул рядом с инженером, старался рассмотреть выражение его лица.
— Не теряйте времени, Синицкий, — стараясь вздохнуть возможно глубже, проговорил Васильев. — Идемте!
— Очень прошу подождать, — умоляюще прошептал студент. — Мы должны выбраться отсюда вместе…
Держась за стены, он вышел из кабинета.
* * *
…Жадно глотая воздух, Васильев пытался не думать о том, что будет с ним через несколько часов.
Он стал перебирать последнюю почту, газеты и письма, которые по его просьбе вынули из ящика на двери его квартиры. Много дней он там не был.
В газетах были напечатаны фотографии с мест, где сейчас строились каналы и плотины. Васильев влажными глазами смотрел на радостные лица молодежи, на человека в рабочем костюме, который, видимо, что-то объяснял им, склонившись возле машины.
Писем было немного. Инженера заинтересовал плотный белый конверт без марки.
Он вскрыл его, и на тетрадь упала фотография. На ней был снят молодой человек в форме солдата американских войск. Лицо его показалось Васильеву очень знакомым.
Он развернул письмо и стал читать:
«Дорогой сэр!
По предложению Ваших коллег, виднейших американских инженеров, работающих в области подводной нефтеразведки, мы заранее обращаемся к Вам с просьбой опубликовать в нашем вновь создаваемом журнале Вашу последнюю работу, касающуюся нового метода нефтеразведки.
Мы надеемся, что Ваше сотрудничество в новом журнале будет способствовать укреплению дружеских связей между учеными всех стран. Мы хотели бы получить Вашу работу через нашего представителя, который в ближайшие дни постарается связаться с вами лично.
Только искреннее стремление внести свой скромный вклад в развитие мировой науки заставляет нас, дорогой сэр, просить Вас поддержать новый журнал своим благосклонным вниманием.
Пользуемся также случаем сообщить Вам радостную весть, что сын Ваш, фотографию которого мы посылаем, жив. Он высказал желание вступить в ряды американских войск. Сейчас храбрый мальчик проходит специалькую подготовку и будет рад сражаться под флагом Объединенных наций.
Мы понимаем это благородное стремление, но также разделяем и Вашу тревогу. Мы будем счастливы помочь Вам и приложим все усилия, чтобы уговорить Вашего сына прислушаться к голосу благоразумия, и, если Вы того пожелаете, сын возвратится в родной дом.
Еще раз примите уверение в искренности наших чувств…»
Васильеву вдруг показалось, что все рушится: трещат перегородки подводного дома, потолок стремительно опускается вниз, морское дно уходит в пустоту, и ноги уже не чувствуют опоры…
Он схватил фотографию и жадно впился в нее глазами. Да, это Алешка… сын! На него смотрело худенькое мальчишечье лицо с чуть приподнятой верхней губой. Из широкого воротника торчала тонкая, будто цыплячья, шея.
Отчаяние, гнев и ненависть горячим клубком подкатывались к горлу. Воздух казался раскаленным, как в топке… В эти последние минуты, когда в сознании человека проносится вся его жизнь, Васильев видел только плачущие ребячьи лица: ребенка на улице немецкого городка, сирот из детского дома и, наконец, вот оно — последнее лицо — его он видит на фотографии…
Этот юноша не плачет, но кто знает, сколько слез им было пролито, когда вдали от родной земли, с побоями и унижениями из него постепенно делали солдата американской армии. Может быть, через несколько дней его повезут в далекую страну, где снова будут плакать дети…
Ненависть сжимала сердце. Васильев никак не мог поверить столь чудовищной подлости: там, за морем, люди, потерявшие человеческий облик, готовят из советских детей убийц по своему образу и подобию!
Он понимал, что стал жертвой привычного для этих людей шантажа. Никакого нового журнала не будет, это только предлог. В обмен на сына они хотят получить описание подводного танка… Письмо составлено осторожно и не может вызвать дипломатического скандала. Кроме того, «представители журнала» надеются, что оно останется известным только инженеру Васильеву, который ради сына пойдет на их предложение…
Инженер заметался по кабинету. О, если бы он сейчас был наверху! Надо все рассказать… Может быть, еще удастся вырвать сына из этих грязных, окровавленных рук?… Алешка, мой Алешка!…
Остановившись возле стола, Васильев вновь схватил фотографию и долго смотрел на родное лицо.
— Александр Петрович, — сказал Синицкий, входя в кабинет, цистерна готова, а я… — Он протянул руку, пытаясь удержаться за кресло, и соскользнул на пол.
* * *
Две одинокие фигуры стояли на палубе танкера. За кормой метался луч прожектора. Вот он осветил плавучий остров, где краны изогнули свои гусиные шеи, затем спущенные шлюпки у борта, и побежал дальше…
— Нельзя больше ждать, — сказал, вздохнув, Агаев стоявшему рядом Гасанову. — Придется возвращаться… Может, все-таки удастся спуститься водолазам? — продолжал он, как бы говоря с самим собой. Конечно, в глубоководных скафандрах… Сейчас же запросим Ленинград.
— Если не будет поздно… — сказал Гасанов и отвернулся.
Откуда-то сквозь шум волн донесся крик. Гасанов прислушался. Крик повторился. На палубу выбежали Нури и матросы.
Луч прожектора перекинулся через левый борт, побежал по волнам и вдруг замер.
В ярком, ослепительном свете прыгал рыбачий баркас. На палубе лежал человек, размахивая рукой. Он что-то кричал.
Казалось, еще немного — и волны, перекатывающиеся через палубу баркаса, утащат за собой рыбака.
«Может быть, остальные уже погибли?» — подумал директор и быстро скомандовал:
— Шлюпку!
Баркас уносило в сторону. Нури и матросы отчаянно работали веслами. Волны ударяли в борт и окатывали гребцов с ног до головы.
Крики становились громче… Наконец шлюпка поравнялась с баркасом. Около него, судорожно уцепившись за руль, болтался человек с искаженным от страха лицом. Другой остервенело отрывал его скрюченные пальцы от руля. О борт бился бинокль, висевший на шее рыбака.
Баркас, потерявший управление, мог перевернуться каждую минуту.
Нури никак не мог понять, что же тут происходит. Почему человек на палубе не спасает своего товарища? Нет, это невероятно: он ударил его ногой!
Странный блестящий цилиндр со стальными крючками, похожими на крючки «кошки», которой достают ведра из колодца, зацепившись за одежду тонущего, тянул его на дно. Человек всеми силами старался освободиться от цилиндра, но ему нельзя было отпустить руки, бросить руль.
Матрос ловко метнул утопающему спасательный круг. Тот мгновенно вцепился в него, разорвал на себе одежду и тем самым освободился от тяжелого груза. Цилиндр блеснул в волнах и скрылся под водой.
Человек на палубе внимательно следил за всем, что происходит. Увидев, что груз затонул, он повернулся спиной к борту и, держась за поручни, пробрался на нос баркаса, где, придавленный связкой каната, скулил мокрый, взъерошенный пес…
А в это время с другой стороны танкера, всего лишь в сотне метров от него, вылетела из-под воды светящаяся точка.
Вахтенный матрос наблюдал за спасением рыбаков и не видел цистерны. Подскакивая на волнах, она уплывала в сторону. Уже совсем далеко в последний раз блеснул ее красный огонек и пропал.
…Спасенных рыбаков принесли в каюту. Их положили на диваны и стали приводить в чувство. После всего пережитого они не могли говорить. Видимо, им дорого далась штормовая погода.
Приподняв голову одного из них, Саида влила ему в рот рюмку коньяку.
Человек открыл глаза, привстал, вынул из мокрого кармана очки, надел их и огляделся по сторонам.
Саида с удивлением узнала в нем пассажира, с которым летела из Москвы.
В каюту быстро вошел морской офицер в дождевом плаще. Он только что прибыл на сторожевом пограничном катере.
Сняв плащ и аккуратно повесив его у двери, офицер мельком взглянул на рыбаков и, потирая руки от холода, проговорил:
— Хороший ход у вашей «яхты»! Нам пришлось поторопиться.
* * *
Танкер направлялся к берегу. Шторм постепенно стихал. Гасанов стоял среди цистерн, закрепленных на палубе, и в сотый раз пересчитывал их.
Там, где затонул подводный дом, оставили плавучий остров. Люди ждали: а вдруг еще один шар поднимется из глубины?… Нет, исчезла всякая надежда… Некому замкнуть рубильник, чтобы освободить капитана подводного дома.
Разве знал Гасанов, что Синицкий не утонул, когда перевернулась цистерна, а остался внизу вместе с конструктором, остался с трепетной надеждой, что ценой своей жизни он спасет его. Никто об этом ничего не знал…
Плыл танкер к берегу… Торопились теплоходы вовремя прийти в свои порты.
На палубе теплохода «Азербайджан» под парусиновым тентом светились желтые абажуры, как цветы огромных подсолнечников, склонившиеся на изогнутых никелированных стеблях. За столами оживленно беседовали и смеялись люди.
А в темноте, у самого борта теплохода, проплывал белый шар с потухшим фонарем…