Глава 1

ЛАБОРАТОРИЯ № 6

День выдался серенький. В одной из лабораторий Института электроники и телевидения проходили обычные испытания.

Большой экран, на котором мелькали цветные майки футболистов, тоже казался серым, тусклым. Пятна расплывались и дрожали. Трудно было представить, что сейчас, на этом экране, показывается одно из самых интереснейших состязаний футбольного сезона. Опытная установка цветного телевидения работала явно неудовлетворительно.

Напрасно инженер Пичуев затягивал окна тяжелыми, шторами, следя за тем, чтобы ни один луч света не проникал в темную лабораторию. Напрасно — уже в который раз — проверял проекционную аппаратуру. Приборы показывали все нужные напряжения и токи. Круглые, как блюдца, экраны осциллографов были исчерчены голубыми светящимися линиями. Они упрямо подтверждали, что в телевизоре все в порядке, работает он нормально и не в нем надо искать причину сегодняшних неудач.

Вячеслав Акимович Пичуев руководил лабораторией, где разрабатывались сложные проблемы большого экрана. Но возникла новая задача — дать на такой экран цветное, а потом и стереоскопическое изображение. Цветом занималась соседняя лаборатория, причем весьма успешно, однако для большого экрана работу надо было начинать заново.

«Разве это цвет? — спрашивал сам себя Пичуев, разглядывая грязно-зеленые пятна, бегающие по экрану. — Лягушки в аквариуме…»

— Надя, — он нервно повернулся к лаборантке, — сообщите на стадион оператору, пусть посмотрит, почему у него красный цвет пропал.

Ничего не слышала Надя; прижав кулачки к подбородку, смотрела расширенными глазами на экран. Острая комбинация у ворот «Спартака» готова была закончиться голом. Вратарь выбежал навстречу мячу. «Ах!..»

Инженер горько усмехнулся. Так вот всегда. Ни один из работающих с ним лаборантов не мог оставаться равнодушным к передачам со стадиона. Во время испытаний они невпопад вертели ручки, забывали вести записи и путали показания приборов. Сегодня он решил оставить у телевизора Надю Колокольчикову, девицу внимательную и исполнительную, но и та оказалась болельщицей. Придется в следующий раз проверять свои установки подальше от зеленого поля стадиона.

Надя вскочила и захлопала в ладоши. Атака у ворот была отбита.

— Продолжаем работу, Наденька? — мягко спросил Вячеслав Акимович, но в голосе его она почувствовала скрытую усмешку.

Смутившись, Надя опустила голову. Уголком глаза посматривала на Пичуева, но в темноте видела лишь бегающие фигурки, отражающиеся в стеклах его очков. В них, как на маленьких экранах, все было видно абсолютно четко.

Сейчас динамовцы пробьют угловой удар.

Нет, это уже слишком! Где она находится, в конце концов? На стадионе или в лаборатории?

— Попросим показать трибуны. Там еще более разнообразны красочные пятна.

Вячеслав Акимович понимающе улыбнулся. Милая наивность!

Вот уже два года работает у него в лаборатории Надя Колокольчикова. Она отлично окончила техникум связи, а дальше могла учиться лишь заочно — надо было зарабатывать, помогать матери. Послали Надю не куда-нибудь, а в научно-исследовательский институт. От новой лаборантки немногое требовалось. Провести стандартные измерения, снять характеристики ламп, собрать из деталей нехитрую схему. Это умели делать все лаборанты. Однако Надя считалась не только умеющей, но и весьма способной лаборанткой, а некоторые инженеры утверждали, что она просто талантлива. С этим не вполне соглашался Пичуев. А кроме того, ему многое не нравилось в характере Колокольчиковой. Уж очень она была похожа на многих до странности несерьезных студенток, щебетуний и хохотушек, которых часто приходилось видеть в коридорах радиоинститута, где он читал курс электронных приборов.

Маленькая, с курчавыми волосами медного оттенка, Надя чем-то напоминала мальчишку и в то же время была грациозно-женственной, с чуть приподнятым, задорным носиком и живыми глазами. Они то щурились, превращаясь в две тонкие черточки, то делались огромными, выражая тем самым либо веселость, либо изумление. По мнению Вячеслава Акимовича, только эти два состояния были характерны для его лаборантки. Она и работала всегда с улыбкой. Меняя лампы или проверяя новый кинескоп, она вдруг смешно морщила нос, принюхиваясь к запаху перегревшегося от нагрузки сопротивления. Но вот встретилось что-то удивительное, не так ведет себя аппарат. Надя округляла глаза, изумленно глядя на прыгающую стрелку прибора. Проходили минуты, иногда часы, и тонкий, журчащий смех врывался в строгую тишину лаборатории. Надя не могла сдержать радости: наконец-то она выяснила загадку вздрагивающей стрелки! Как же она раньше не догадалась!

Вот и сейчас Надя залилась торжествующим смехом. Экран как бы просветлел. Сквозь грязную, мутную пелену просочились яркие, будто омытые дождем краски.

Вероятно, в телекамере на стадионе действительно что-то случилось с красным цветом. Теперь он появился на экране, заиграл свежо, радостно. Казалось, что только в эту минуту спартаковцы надели свои красные майки и, разбежавшись по полю, начали игру.

Выглянуло солнце. Его тонкий луч проник в лабораторию сквозь щель между бархатными шторами и весело заплясал на экране.

Вячеслав Акимович поплотнее задернул окно. Луч исчез, и поле засияло еще ярче. Крайний нападающий вел впереди себя мяч. Он оглядывался на противников, и по его розово-загорелому лицу скользили капельки пота. Таких подробностей не увидишь издали, с трибун. Радужный спектр тянулся за игроком, сопровождал его до самых ворот.

Пичуев повернул ручку на пульте управления, и радужное пятно исчезло.

Мяч метнулся вперед. Видно напряженное лицо вратаря. Но вот еще один удар, мяч мелькнул в сетке и упал на землю, как пойманная птица.

— Вячеслав Акимович, миленький, прошу вас, повернем камеру на трибуны! — взмолилась Надя и потянулась к телефонной трубке. — Можно, я передам Голубкову?

Пичуев сжалился и разрешил. Оператор на стадионе повернул телекамеру. Теперь ее глаз скользил по рядам переполненных трибун.

Экран доходил до самого потолка. Казалось, что смотришь в огромное открытое окно и видишь перед собой трибуны стадиона.

Управление телевизором было вынесено на несколько метров от экрана. Здесь за специальным пультом с множеством ручек, приборов и сигнальных лампочек сидела Надя, Вновь она поймала себя на мысли, что и сейчас не может подавить жгучий, мучительный интерес к борьбе на футбольном поле. По выражению лиц зрителей Надя старалась угадать, в чью пользу складывалась игра.

С особым вниманием следила она за беспокойным щупленьким пареньком в пестрой клетчатой рубашке. На лице его выражалось все — и страх, и восторг, и страстное желание помочь любимой команде. Отчаяние и злость, радость и надежда — все бурное смятение чувств, меняющееся каждую минуту, читала Надя на его подвижном лице. Он что-то кричал, порывисто обнимал своих товарищей, толкал их в бок и тут же извинялся. Расшитая золотом многоцветная тюбетейка съезжала на глаза; морщась, он сдвигал ее на затылок и, снова вытянув тонкую шею, следил за мячом.

Надя поняла, что видит болельщика «Спартака». Он замирал и буквально бледнел — да, да, это заметно, ведь изображение цветное, — бледнел на ее глазах, когда игра перекидывалась к правым воротам. Надя чувствовала к нему что-то вроде неясной симпатии. Ну, как же, родственная душа.

Зато его товарищи, сидевшие с обеих сторон, совсем не понравились Наде. Один из них, широкоплечий спортсмен в гуцульской вышитой рубашке, угрюмо смотрел на игру и злился на приставания своего порывистого друга. Когда спартаковцы забивали гол в ворота противника, парень стискивал зубы и опускал глаза. Можно ли было сомневаться, что симпатии его принадлежат другому спортивному обществу! Не радовался он успехам «Спартака».

«Что ж, его личное дело, — рассудила Надя, стараясь быть объективной. Болеет за свою команду».

Но она никак не могла понять поистине чудовищного, невероятного равнодушия третьего друга. Он сидел слева от симпатичного поклонника «Спартака». Мало того, что он все время останавливал своего беспокойного соседа, — видимо, читал какие-то нотации и даже платком закрывал ему рот, когда тот свистел, он вовсе не смотрел на поле. Наблюдая за оператором, который возился с телевизионной камерой, направленной на трибуны, равнодушный зритель глядел прямо в объектив.

Оператор Голубков получил телефонное приказание остановить движение телекамеры. Вячеслав Акимович вполне мог довольствоваться цветовой гаммой, видимой сейчас на экране. Пестрая клетчатая рубашка, золотом расписанная тюбетейка беспокойного болельщика, узорчатая вышивка на груди его товарища, наконец синий костюм их равнодушного друга передавались прекрасно. Так по крайней мере думалось Наде.

Однако Вячеслав Акимович с этим не соглашался. На цветной, светящейся картине его придирчивый глаз замечал уйму всяких недостатков. Он смотрел на экран сквозь специальные фильтры, измерял интенсивность красок, освещенность отдельных участков и все это записывал в лабораторный журнал.

Слишком долго демонстрируются трибуны. Наде опять захотелось глянуть на поле, пусть одним глазком, на минуточку, — не все прочтешь на лицах зрителей. Что, например, узнаешь ты, глядя на странного парня, который неотступно смотрит на тебя с экрана? Всюду на трибунах напряженные, взволнованные лица, друзья, сидящие рядом, хмурятся и радуются, а он спокоен, как утес среди бушующего моря, волны разбиваются о его непонятную твердокаменность. Одет он совсем не по сезону — в темный костюм, с галстуком, хотя было очень жарко. Высокий лоб с залысинами, редкие русые волосы, глаза неопределенного цвета. Он слегка горбился, вероятно стесняясь своего высокого роста, — будто зрителям, сидящим за его спиной, неудобно наблюдать за мячом. Карандашом почесывая подбородок, парень, которого так подробно изучала Надя, смотрел на нее, и с лица его не сходило выражение задумчивой растерянности. У Нади было такое ощущение, словно он хочет что-то спросить у нее.

Состязание закончилось. Колокольчикова не слышала свистка судьи — в сегодняшних испытаниях звук не передавался, — но она увидела, как зрители поднялись и направились к выходу.

Проведенные испытания показали хорошее качество изображения, но передача была неустойчива и практически несовершенна. Срок службы электронно-лучевых трубок обидно мал — измеряется несколькими десятками часов. Их серийный выпуск пока еще невозможен. Приемник очень дорог, часто портится, капризничает. Вячеслав Акимович рассматривал цветные экраны трубок. Их было три — красная, зеленая и синяя. Горели они ослепительно ярко, как маленькие прожекторы. Лучи плотные, будто осязаемые, направлялись сквозь линзы в систему зеркал и оттуда широким многоцветным потоком выплескивались на белый экран.

Тонкие вертикальные линии, окрашенные оранжевым блеском, струились сверху, как весенний дождь на рассвете.

Но вот все изменилось мгновенно. Холодное фиолетовое сияние спустилось на экран. Бледно-розовые спирали задрожали где-то далеко в вышине.

Не полагаясь на лаборантку, Пичуев сам снимал нужные характеристики, исследовал режим работы, подбегая к столу, что-то записывал и снова возвращался к аппарату.

Надя с плохо скрываемой тревогой следила за инженером, боялась, что он снимет блокировку, залезет рукой внутрь приемника и случайно коснется контактов высокого напряжения.

Она неслышно ходила по лаборатории, стараясь ступать на носки, искоса поглядывала на Вячеслава Акимовича. Опустив руки к полу, он откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза. Его худощавое продолговатое лицо с выцветшими мохнатыми бровями было спокойно и ничего не выражало. Казалось, инженер спит. Однако Надя понимала, что именно сейчас наиболее активно работает лаборатория № 6, которой он руководил… Конечно, в лаборатории трудятся еще два инженера, несколько лаборантов, в том числе и она, Надя, — но что они могут сделать без Вячеслава Акимовича! Абсолютно покорно, с непонятным ей душевным трепетом выслушивала она его недовольства. Хота он часто бывал и не прав, раздражителен, иногда грубоват, но что поделаешь, Надя ему все прощала.

Если б это не казалось ей несерьезным, приторно-сладким, каждый день она ставила бы ему цветы на стол. Но Вячеслав Акимович — инженер, а не тенор, и, кроме того, Надя ненавидела, презирала глупых поклонниц оперных талантов, тех, кто с цветами стерегут певцов у подъездов. Отчим был артистом музыкального театра в одном из крупных городов. Мать — тоже актриса. Отца Надя не помнила. Жили 8 душной комнатенке, где всюду стояли вянущие букеты — в ведрах, банках, тазах. Отчим любил пышные георгины и не любил Надю. Мать была несчастна, талант у нее маленький — никаких цветов. Помнит Надя, как вдруг исчезли букеты. Она радовалась: цветы мешали ей жить — тесно. А мама плакала. Потом приехали в Москву. Здесь уже не было ни георгинов, ни отчима. Мама играла девочек в маленьком передвижном театре, Надя неделями не видела ее, жила с бабушкой и тайком примеряла перед зеркалом мамины платья. Вскоре она уже смущала школьных подруг то каким-либо кокетливо завязанным бантом в медных курчавых волосах, то пышными складочками на форменном платье, то туфельками на полувысоком каблуке.

Потом, в техникуме, Надя снискала себе славу умненькой и красивой девушки, в нее были влюблены чуть ли не все третьекурсники. Это ей нравилось, но никого из них она особенно не выделяла.

Так и здесь, в лаборатории. Ей был очень приятен и симпатичен Вячеслав Акимович. Других чувств она к нему не испытывала. Смешно даже подумать… Но бывает в этом возрасте проявление особого чувства к человеку, нечто вроде «сентиментального уважения», — так по крайней мере оценивала Надя свое отношение к Вячеславу Акимовичу. И все же она хитрила. Хотелось бы немного большего внимания с его стороны. Надя знала, что она хороша, и обидно, когда на тебя смотрят рассеянными, ничего не выражающими глазами, так, как Вячеслав Акимович. И Надя ему прощала. Со всеми женщинами он был одинаков — достаточно суховат, порой подчеркнуто равнодушен, что многим казалось оскорбительным и свидетельствовало либо о его позерстве — есть еще у некоторых эдакое высокомерное отношение к женщине, — либо о дурном воспитании. Надя была слишком молода, чтобы как следует разобраться в этом.

Перебирая цветные проводнички, она хотела открыть ящик, убрать их туда, но не решалась, боялась стуком побеспокоить инженера. Пусть думает, в такие минуты мешать нельзя.

Пронзительно громко зазвонил телефон. Надя сразу же подскочила к нему, взяла трубку и, прикрывая ладонью микрофон, сказала вполголоса:

— Слушаю… Очень, очень занят… — Она оглянулась на Пичуева. — После позвони… Ну и не уговаривай. Подумаешь, срочность! Никаких пропусков! Сказала — и все тут! Не будем спорить, товарищ Голубков. Бесполезно.

— Опять вы с ним не поладили? — недовольно заметил Пичуев, поднимаясь с кресла. — Кстати, вам не идет роль ретивой секретарши.

Надя покорно проглотила обиду. Другому бы она ответила как полагается, а здесь стала оправдываться:

— Поймите сами, Вячеслав Акимович, — нельзя же выполнять все прихоти Голубкова! На стадионе опять привязались любители. Это ужасно! Конечно, Голубков говорит, что они настоящие изобретатели, просит заказать пропуск…

— Ох, уж эти изобретатели! — Инженер покачал головой и взял трубку. — Вот что, дорогой Голубков, давайте их сюда, но предупреждаю — в последний раз… Есть консультации, отделы изобретений — пусть туда и обращаются.

— Правильно, Вячеслав Акимович, — сочувственно заметила Надя.

— И вовсе не правильно. Полезно поговорить с любителями, узнать, чем они дышат… Кто такие? — крикнул он в трубку. — Студенты?.. Представители научного общества?.. Интересно… Паспорта есть?.. Так… И еще комсомольские билеты?.. Фамилии? Надя, запишите… Журавлихин… Понятно. Кто еще?.. Гораздый? Ну что ж, пускай Гораздый… Усиков? Давайте и Усикова.

Надя выписала заявку на пропуск и, положив ее в карман своего белого халата, остановилась в дверях.

— Вячеслав Акимович, мне почему-то ужасно знакомы эти фамилии. Где-то я читала…

— Всякое может быть, — Пичуев махнул рукой. — Про всех пишут. Читайте «Пионерскую правду» — «Как Витя готовился к переэкзаменовке». Слава по-разному приходит. Конечно, к тем, кто ее жаждет. — Он взглянул на пустой экран и задумался. — Ну, что же вы стоите? Не заставляйте людей ждать славы.

Вздохнув, Надя осторожно закрыла за собой дверь.

 

Глава 2

«АЛЬТАИР»

Оставшись один, Пичуев сдернул очки и с размаху бросился в кресло.

— Слава… Удивительный народ! — бормотал он. — Слава… Странное понятие… Слава…

Вот и студенты, которые сейчас придут к нему в лабораторию, тоже мечтают о славе изобретателя. Как объяснить этим желторотым птенцам, что чаще всего изобретательская слава не выходит за двери лаборатории? Тысячи талантливых ученых и изобретателей создают новые, еще никем не виданные аппараты — и ни разу не встречают своего имени в газетах. Да это им и не нужно… Девушки не посылают им восторженных записок, не провожают глазами на улицах. Даже если портрет изобретателя появится в «Правде», все равно капризная слава, о которой мечтают юные честолюбцы, не уживется в скромной лаборатории. Там ей будет скучно без света рампы и аплодисментов.

Впрочем, какая тут слава? Ведь старый изобретатель-одиночка умер. Сложность сегодняшних технических задач огромна. Решение их под силу только мощным коллективам. Вот почему инженер упрямо не признавал даже самого слова «изобретатель». Что может сегодня изобрести один человек? Лаборатория может, а просто инженер — ни в коем случае. Допустим, у него мелькнет какая-нибудь дельная мысль — все равно без советов и творческой помощи коллектива он не сумеет ее реализовать…

«Ах, эта молодежь! — часто вздыхал тридцатилетний инженер. — Не понимают они, что изобретатель не певец и не танцор, имя его не красуется на афишах… Он никогда не может выступать солистом».

— Ну, где же ваши «изобретатели»? — с усмешкой спросил он, увидя Надю в дверях.

— Сейчас придут. Голубков говорит, что это ребята из радиоинститута. Один с третьего курса, а двое первокурсники. Поймал меня в коридоре и, прямо-таки захлебываясь от восторга, расписывал их передатчик, который они… сделали. Надя хотела сказать «изобрели», но воздержалась, вспомнив, что Вячеслав Акимович не признавал этого понятия.

Кто-то осторожно постучал в дверь.

— Войдите, — разрешила Надя, на всякий случай поправляя кокетливый завиток на лбу.

На пороге показался высокий юноша, робко протягивая пропуск.

— Вы?! — воскликнула Надя, узнав в нем единственного равнодушного зрителя на стадионе.

— Да, я, — растерянно кивнул он головой, пытаясь как-то осмыслить происходящее, — Журавлихин Евгений. Слыхали разве? — Он оглянулся назад, в коридор, где задержались его товарищи.

Но вот пришли и они, стали по обеим сторонам двери, как часовые. Надя не удостоила их взглядом, с любопытством рассматривая человека, который так загадочно вел себя на стадионе.

— Не удивляйтесь, — она приподнялась на носки и весело прищелкнула каблучками, — я вас узнала сразу.

— Простите… У меня, наверное… зрительная память… — Студент вежливо склонился, искоса поглядывая на недовольное лицо Пичуева.

Нетерпеливо постукивая карандашом, Пичуев ждал, когда кончатся их личные воспоминания. Тоже нашли время! Он равнодушно разглядывал студентов. По первому впечатлению они казались ему малоинтересными. Во всяком случае вряд ли кто-нибудь из них мог бы осчастливить человечество гениальной идеей.

«Взять бы того же Надиного знакомого. — Инженер по привычке, как на экзамене, изучал студента. — Интересно — что у него за душой? Похож на отличника. Знающий. Зубрежкой, наверное, берет». Он почему-то был убежден, что Журавлихин принадлежит к той категории студентов, которые никогда не бывают искренне увлечены наукой. Она представляется им огромным нумерованным вопросником. На все эти вопросы надо дать точные ответы, а больше ничего от студента и не требуется.

Журавлихин говорил тихим, еле слышным голосом, что тоже не нравилось Пичуеву, Одет подчеркнуто скромно. Все у него гладко — аккуратно завязанный галстучек, прилизанные волосы. «Да и мысли, видно, такие же прилизанные», решил Вячеслав Акимович, чувствуя непонятное раздражение против ни в чем не повинного студента.

Его товарищи по очереди представлялись инженеру.

До боли крепким рукопожатием приветствовал его Дмитрий Гораздый. Он упрямо наклонил большую голову с шевелюрой в мелких, будто проволочных, колечках. Друзья его звали ласково — Митяй.

Худенький, казавшийся много моложе своих восемнадцати лет, Лева Усиков, называя свою фамилию, робко дотронулся до ладони инженера, будто боялся обжечься. Он смущался своего костюма: пестрая ковбойка и тапочки вряд ли уместны в строгой обстановке лаборатории. К тому же Надя при первом знакомстве поставила его в неловкое положение.

— Вячеслав Акимович, неужели не узнали? Он больше всех болел за «Спартака». Я как увидела его здесь живого, мне смешно стало ужасно.

— Не сомневаюсь, — сухо заметил Пичуев.

Надя не могла понять сразу, что он хотел этим сказать. То ли парень смешной? То ли она чересчур смешлива?.. Вечно вот так…

Журавлихин посмотрел на нее сочувственно, затем рассеянно поправил галстук и сдержанно начал объяснять, каким образом он и его товарищи попали в лабораторию:

— На стадионе заметили новую телекамеру, поинтересовались… Товарищ Голубков потом рассказал про нее… Решили вас попросить посмотреть передачу с нашего любительского аппарата. Хотелось бы на большом экране.

Пичуев снял очки и, небрежно покачивая их у самого пола, спросил:

— Вы передаете в цвете?

— Нет, что вы! Обыкновенно! — испуганно ответил Усиков, будто его, Женю и Митяя заподозрили в хвастовстве.

Такого аппарата они бы никогда не смогли сделать. Шутка сказать: любительский телепередатчик цветного изображения!

— Тогда я советую обратиться в радиоклуб, — сдерживая зевок, сказал инженер.

Все это его мало интересовало. Конечно, построить телепередатчик не легко, но уже давно работают малые телецентры, созданные радиолюбителями. Почему бы подобную аппаратуру не сумели сделать и студенты радиоинститута, хотя бы для практики? В этом нет ничего особенного.

Журавлихин неловко переминался с ноги на ногу. Он хотел было протянуть начальнику лаборатории пропуск для отметки, но в это время Женю выручил Митяй Гораздый. Он выглянул из-за его спины и, машинально погладив жесткую шевелюру, заявил:

— Небольшое уточнение, товарищ Пичуев. Не сказано самого главного. Телевизионный передатчик, который мы сделали в нашем студенческом научном обществе… не совсем, так сказать… нормальный.

— Возможно, — согласился инженер, пряча улыбку. — В чем же проявляется его ненормальность?

— Он работает только пять минут.

— Надя, слышите? Как просто решается задача! А мы тут бьемся, чтобы проекционные трубки работали целый год… Ну, рассказывайте! — Пичуев повернулся к студенту. — Что же вы остановились?

Гораздый оглянулся на своего старшего товарища. Стоит ли рассказывать? Он не чувствовал здесь привычной ему доброжелательности. В словах инженера скрывалась явная насмешка. Однако Митяй не имел права обижаться.

— Я вроде как не закончил свою мысль, — медленно, но уже более уверенно продолжал он. — Аппарат работает пять минут ежечасно, причем включается и выключается автоматически. Вместе с другими студентами мы построили его для биологов.

— Вот этого уж я никак не понимаю, — Вячеслав Акимович быстро надел очки и уставился на Гораздого. — Да вы садитесь.

На правах хозяйки Надя пододвинула гостям стулья и сама примостилась рядом. Она была рада, что ее начальник заинтересовался «телепередатчиком для биологов». О таких вещах она никогда не слыхала, причем досадовала на высокого парня. Такой приятный, даже интересный, и лицо у него умное, а вот о передатчике не смог сказать ничего путного.

— Женечка, позволь, тетерь я расскажу? — попросил разрешения Усиков, нетерпеливо ерзая на стуле.

Журавлихин молча кивнул головой.

— Через двадцать минут включится наш передатчик, — начал Лева, захлебываясь от волнения, видимо опасаясь, что его сию минуту прервут и он так и не уговорит инженера-скептика посмотреть, как работает их аппарат. — Мы его поставили недалеко отсюда, в одной из учебных лабораторий биологического института. У нас с этими самыми биологами, как говорится, творческая дружба. Сделали для них передвижной телепередатчик. Правда, он получился… это самое… довольно тяжелым, но Митяй… то есть Гораздый, — поправился он, поднимает его один. Питается он — я говорю о передатчике, конечно, — от аккумуляторов и преобразователя, потому такой и тяжелый. Достали самую чувствительную трубку, разработали схему, Митяй занимался ультракоротковолновым генератором. В общем, каждый понемножку что-нибудь придумывал…

— Ну, а вы сами что «изобрели»? — с улыбкой спросил инженер.

— Да я так, по мелочи. Автоматика. Переделывал часы с годовым заводом, контакты к ним пристраивал. Потом… это самое… художественное оформление отделка, покраска…

Усиков опустил глаза на тюбетейку. Он все время вертел ее в руках. Надя, а затем и Пичуев увидели, что тюбетейка раскрашена, расписана золотом по ткани, а не вышита, как обычно. Заметив этот в данном случае неуместный интерес к его художественному творчеству, Лева смял тюбетейку и сунул ее в карман. Речь идет о технике, а не о дамском рукоделии.

— Вот я… это самое… и говорю, — продолжал он уже более уверенно. — Все придумывали. А главное руководство — Женечкино… Журавлихина, Это его основная идея. Он сконструировал все вместе…

Женя спокойно поправил чересчур увлекающегося друга:

— Неправда! Руководила конструкторская пятерка. А вообще, все вопросы решались коллективно.

Вячеслав Акимович одобрительно кашлянул. Пожалуй, этот парень не совсем похож на зубрилу. Надя косила глаза в сторону начальника, наблюдала за ним и таяла от удовольствия. Кто-кто, а она никогда не ошибется в человеке! С первого взгляда, еще на экране, ее заинтересовал Журавлихин. А сейчас им интересуется сам Вячеслав Акимович.

— Так вот, когда биологи… то есть я говорю о студентах-биологах, быстро жестикулируя, рассказывал Лева Усиков, — увидели наш «Альтаир»…

— Какой «Альтаир»? — удивилась Надя.

— А мы разве не говорили? — рассеянно спросил Журавлихин, потом извинился и пояснил: — Так мы назвали телепередатчик. Видите ли, в нашем научном обществе разрабатывается целая серия приборов. Сначала мы их нумеровали, но это оказалось неудобным — номера не запоминались. Тогда Усиков предложил присвоить нашим конструкциям и исследовательским работам названия звезд. Коротко, и запомнить легко…

— Романтично, — подсказал Вячеслав Акимович. — Но вы здесь не оригинальны. В исследовательских институтах часто прибегают к этой системе. Правда, я не слыхал насчет аппаратов, названных звездами первой величины. Видно, скромничают авторы.

Инженер выжидательно посмотрел на Усикова, но тот молчал. Конечно, это шутка — насчет скромности. А все же не вредно было выбрать звездочку помельче. Оставалось единственное утешение, что «Альтаир» из звезд первой величины не самая яркая, но для него и друзей самая счастливая. И Лева, успокоившись, торопливо продолжал:

— Зачем же биологам понадобился «Альтаир»? Рассуждали они так. А что, если его использовать для наблюдения за животным миром? Ну, скажем, поставить аппарат где-нибудь на недоступной скале, возле орлиного гнезда, и видеть все, что там делается. Никакие дожди, ветры наблюдателю не страшны.

Это самое (Лева никак не мог отвыкнуть от повторения «этого самого»)… он сидит себе внизу, в теплой комнате, и видны ему какие-нибудь птенцы самым крупным планом, будто примостился он совсем рядом… Интересные кадры биолог может фотографировать прямо с экрана или даже снимать на кинопленку… Но тут стал вопрос о питании «Альтаира». Если он будет включен постоянно, то аккумуляторы необходимо заряжать каждые сутки. Бились мы, бились, и вдруг Гораздый предлагает применить часовой автомат — пусть «Альтаир» включается каждый час на пять минут. С этим в конце концов согласились и биологи, говорят, что в ряде случаев и пяти минут достаточно.

— А не маловато? — спросил Пичуев.

— Но ведь можно включать не только на пять минут, а и на десять. «Альтаир» может работать через каждые полчаса, через три часа, раз в сутки. Все зависит от желания наблюдателя. При пяти минутах передатчик будет работать… работать… В общем, позабыл… Митяй, дай линейку.

Гораздый поморщился от этой фамильярности в присутствии незнакомой девушки и, вытащив из кармана счетную линейку, передал ее товарищу.

— Спасибо, — поблагодарил Лева, быстро передвинул на линейке рамку и движок и тут же сообщил: — «Альтаир» автоматически будет действовать… Это самое… примерно двадцать суток. За это время к нему можно и не подходить, чтобы не пугать животных, птиц или даже рыб…

— Хотите аппарат опустить на дно? — заинтересовался инженер.

— Да. Но пока еще только спорим, — Лева украдкой взглянул на Митяя. Студенты-биологи, которые выбрали себе рыбью специальность… простите, пожалуйста, так между собой мы называем ихтиологию… вот они настаивают, чтобы мы взяли «Альтаир» и в составе их экспедиции ехали на море. Я, например, считаю, что так и нужно сделать… Представьте себе, — закрыв глаза от восторга, Лева рисовал радужные перспективы, — «Альтаир» лежит на дне солнечной бухты. Перед объективом плавают какие-нибудь розовые медузы, ползают раки-отшельники, резвятся морские коньки, камбала демонстрирует ихтиологам свой необыкновенный профиль с обоими глазами. Или, скажем, с борта корабля мы опустим «Альтаир» на тросе, потом поплывем над развалинами старинной крепости. Кто знает, не откроет ли наш аппарат новый исторический город? Или просто не поможет ли он в поисках затонувших кораблей?

— Вот это другое дело, ближе к реальности, — заметил Пичуев, подходя к столу и отыскивая под газетами трубку. — Лучше займитесь техникой.

— Спасибо, что поддержали, — обрадовался Усиков, и его быстрые, живые глаза заискрились. — А Митяй смотрит однобоко. Хочет ехать с другой группой студентов. Те собираются исследовать… это самое… ну, как его? Каспийские джунгли. Говорят, что там особенно богатый животный мир — фламинго, кажется, нутрия… Клянутся, что им необходим «Альтаир» и…

— Кстати, он начнет работать через семь минут, — перебил его Журавлихин.

До этого он молчал, не вмешивался. Пусть рассказывает Усиков, у него получается красочно. Но минуты истекают, пора закругляться.

— Надя, включите другой телевизор, черно-белый, — сказал Пичуев, зажигая трубку и снова усаживаясь в кресло.

Предполагая, что «Альтаир» сейчас лежит на дне аквариума у ихтиологов, инженер пошутил, что, пока не сделан аппарат для передачи в цвете, придется наблюдать рака-отшельника серым, и попросил Журавлихина сообщить Наде, на какую волну должен быть настроен телевизор.

Женя задумчиво пошел вслед за лаборанткой. Впервые он увидит передачу с «Альтаира» на большом экране.

— Осторожнее! — предупредила Надя, оглянувшись и указывая на пол.

Как удав, выползал из-под стола толстый чешуйчатый кабель. Журавлихин чуть было не споткнулся, благодарно посмотрел на девушку в белом халате и с удивлением заметил, что та беззастенчиво смеется. Абсолютно бестактно для первого знакомства! К тому же и место совсем неподходящее.

В дальнем углу лаборатории, где находился светосильный экран, Надя задернула тяжелые шторы и включила телевизионный проектор. На экране, будто усыпанном крупным жемчугом, показалось яркое белое пятно; оно постепенно расплывалось, вот уже к самому потолку подкатилась светлая волна, и тогда по всему белоснежному полю побежали тонкие, прозрачные линии.

Надя подправила фокусировку, увеличила яркость и установила подсказанную Журавлихиным волну.

— Что-то пока ничего не видно, — с искренней озабоченностью проговорила она, подкручивая ручку настройки. — Может быть, для такого расстояния не хватает мощности передатчика?

— Все проверено. Впрочем, я не знаю чувствительности вашего приемника.

— За это не беспокойтесь, — сухо ответила Надя, обидевшись за честь своей лаборатории. — Мы его сами переделывали.

Усиков подсел ближе к экрану, смотрел на часы, нервничал, поминутно снимая и надевая тюбетейку.

— Как сыграли? — неожиданно услышал он Надин шепот.

Но и сейчас Надя ничего не узнала. На экране показались косые бегущие полосы. Пришлось сразу же заняться настройкой телевизора. Ведь передача «Альтаира» идет только пять минут.

— Эге! Становится на что-то похоже, — одобрительно проговорил Вячеслав Акимович, подходя к экрану. — Интересно! В аквариуме плавают белки?

Сквозь редкую проволочную сетку можно было ясно рассмотреть прыгающих белок. Вот одна из них встала на задние лапки и начала умываться.

Журавлихин предупредил инженера, что в этих испытаниях изображение идет без звука. Просто они не включили второй передатчик. Но звук мало интересовал Вячеслава Акимовича — он тщательно рассматривал картинку, определяя глубину резкости.

— Надя, увеличьте контрастность. Да не то, не то! Зачем вы крутите все ручки подряд? Внимательнее! Все позабыли, — раздраженно говорил инженер; видимо, он не на шутку заинтересовался аппаратом любителей.

Опытным глазом исследователя Пичуев заметил остроумную простоту в решении некоторых технических задач.

В дальнем углу клетки расплывчатое белое пятно. Может быть, это падает свет из окна? Нет, не похоже. Промелькнула прыгающая белка. Это уже на третьем плане?

Пятно закачалось и пропало. А затем откуда-то сбоку выползло на экран огромное лицо и сразу закрыло всех белок и клетку. Лицо самое обыкновенное. Широкое, круглое, с чуть выступающими скулами, оно могло принадлежать парню лет восемнадцати. Ни одна морщинка не ужилась бы на этом юношеском лбу, где виднелись только линии телевизионных строк. Жгучее, ни с чем не сравнимое любопытство застыло на лице; будто в удивлении, шевелились светлые пушистые усы. Все было видно очень четко — и зачесанные назад гладкие волосы, и выпуклые, изумленные глаза. Широкий добродушный рот полуоткрыт. Еще бы, парень смотрел в объектив никогда не виданного им аппарата!

Лицо исчезло. По диагонали через весь экран метнулась белка. Потом вновь появилось лицо, но уже девичье. Еще лицо, еще и еще. Это биологи, малопривычные к технике, интересовались странным аппаратом. Хотелось заглянуть в него: а что там есть? Что там видно? Естественное любопытство…

Но вот опять появились белки.

Вячеслав Акимович бросился к пульту, хотел в оставшуюся минуту определить четкость заднего плана, но опять, как луна, выплыло на экран знакомое лицо.

— Здравствуйте! — Пичуев досадливо поморщился. — Что за надоедливый парень!

— Может, мае туда поехать? — забеспокоился Усиков, вытягивая шею, будто ему мешал воротничок. — Предупредить ребят — пусть не заглядывают.

Изображение на экране исчезло. Пять минут истекло, и автомат послушно выключил аккумулятор «Альтаира».

Пичуев недовольно сдернул очки.

— Надюша, быстренько организуйте машину. Поезжайте скорее, — напутствовал он Усикова. — Выключите автомат. Сделайте, чтобы передатчик работал без перерывов примерно два часа.

Когда Усиков и Надя исчезли, инженер поудобнее расположился в кресле и, указывая студентам на диван, предложил им сесть напротив.

— Рассказывайте подробнее. Судя по всему, передатчик у вас достаточно портативный. Какая же там мощность в антенне?

— Примерно пятьдесят ватт.

— Молодцы! При чувствительном аппарате вроде этого, — Вячеслав Акимович указал на только что работавший телевизор, — можно перекрыть хорошее расстояние. Кстати, на дальность испытывался ваш «Альтаир»?

— Пока еще нет!

— Это надо сделать в самое ближайшее время. Так вы говорите, что схема передатчика у вас стабилизована? — продолжал инженер, обращаясь к студентам и пододвигая к ним кресло поближе.

Журавлихин чертил схемы, приводил расчеты, удивляя придирчивого инженера своими глубокими познаниями в радиотехнике.

«Эх, если бы мне все студенты так отвечали! — вспоминал Пичуев прошедшие экзамены в институте, где читал лекции. — А практика какая… настоящая творческая! Из этого малого инженер выйдет».

— Значит, в вашем научном обществе занимаются не только теоретическими исследованиями? — спросил Вячеслав Акимович. — Детали для «Альтаира» где-нибудь заказывали?

— Нет, сами сделали в наших институтских мастерских. — Журавлихин смотрел на инженера ясными, чуть зеленоватыми глазами.

С гордостью за своих товарищей он рассказывал, что некоторые из них освоили токарный станок и выточили довольно сложные детали для «Альтаира», что дирекция разрешила научному обществу пользоваться всеми лабораториями, и тут же добавил, как самое важное:

— В лабораториях и мастерских у нас заводская дисциплина.

— А вы бывали на заводе? — Пичуев прищурился, смотря на Журавлихина сквозь стекла очков.

— Теперь бываем часто. Научно-техническая взаимопомощь. Потом еще связь по комсомольской линии, друг другу помогаем. А, помню, в первый раз когда приехали на завод, странно было. Примкнули к экскурсии молодых технологов. По всем цехам их водил главный инженер, тоже совсем молодой, вроде вас. Журавлихин почувствовал, что сказал лишнее, Пичуев поморщился. — Мы попали в обеденный перерыв, рабочих в цехах не было. И до чего же мы удивились, когда увидели, что главный инженер подходил к станкам и последовательно делал все операции, требующиеся для обработки изделия! Он работал и за токаря, и за фрезеровщика, и за штамповщика, включал сложные станки-автоматы, чувствовал себя хозяином всех машин. Он мог сделать все детали, собрать из них приемник, отрегулировать его, проверить и подписать паспорт на выпуск. Так он ходил из цеха в цех, показывая, как надо применять

новые

приспособления, демонстрировал разработанный им испытательный щит, на котором сразу видна вся работа приемника. Он знал по имени каждого рабочего, выполняющего ту или иную операцию. Мы же ходили за ним, раскрыв рот, и думали, что видим не главного инженера, а кудесника. Многие из нас решили, что только таким и должен быть настоящий специалист. Он все должен знать, все должен уметь… — Журавлихин замолчал и уставился на носки своих ботинок.

— В последнем выводе вы немножко перехватили, — с оттенком дружеского расположения заметил Пичуев. — Однако и практические знания и умение по-хозяйски взяться за ручку рубильника пригодились бы человеку несколько раньше, чем в моем возрасте. К сожалению, чаще всего бывает, что инженер, оканчивающий институт, еще далеко не инженер.

— Это нам все говорят, — признался Митяй, виновато вздохнув. — Конечно, сейчас и производственная практика налажена и постоянная связь с заводами. А что первокурсникам делать? Как исключение, приняли нас в научное общество. Польза от него, конечно, большая. Ведь обидно, коли ты получил диплом инженера, идти на завод или в лабораторию опять студентом-практикантом, а не работником. Мы не хотим скидки на неопытность.

Всегда спокойный, даже несколько флегматичный Митяй говорил горячо, взволнованно:

— В самом деле, что за скидка на молодость и неопытность! Передовые рабочие на предприятиях выполняют уже завтрашние планы. Почему же молодые инженеры должны от них отставать и, кроме отпущенных государством пяти лет на учебу, еще два-три года привыкать к самостоятельному труду?

— Не спорю, — согласился Вячеслав Акимович, — привыкать надо сейчас, пусть даже с первого курса. Однако вы сами говорите, что каждый студент проходит практику на заводе или в исследовательском институте. Например, у нас тоже бывают практиканты.

— Вы им даете самостоятельную конструкторскую работу? — с вежливой улыбкой спросил Журавлихин.

— Многого захотели!..

— А у нас в СНОРИТе это возможно.

— Где? Где? — переспросил инженер.

— Ну, это мы так, больше для себя, — замявшись, признался Журавлихин. СНОРИТ — это значит Студенческое научное общество радио и телевидения.

— Пышное название! — рассмеялся Пичуев. — Не какой-нибудь научный кружок или, скажем, СНО, как везде, а СНОРИТ. Но когда же вы все успеваете делать: и слушать лекции, и готовить домашние задания, и, главное, воспитывать в себе «привычку к самостоятельности»?

— Со временем очень туго. Но все-таки успеваем. Вероятно, выкраиваем за счет танцев. — Женя усмехнулся. — Некоторые из наших студентов, особенно студенток, этим делом чересчур увлекаются.

— Слыхали, Надюша, о чем говорят серьезные мужчины? — крикнул инженер, заметив ее в дверях.

Вбежал Лева Усиков и радостно сообщил, что «Альтаир» уже работает и выключится через два часа. Лева предупредил тетю Нюшу, дежурившую в живом уголке, чтобы она никого не подпускала к аппарату.

— А сам почему не остался? — спросил Митяй.

Но Лева даже не удостоил его ответом. Чудак человек, всем хочется посмотреть передачу…

Вновь по экрану побежали светлые полосы. Вячеслав Акимович, заложив руки за спину, стоял несколько поодаль, внимательно наблюдая за появлением первых признаков изображения.

С левого края экрана выползли черные линии, быстро помчались в сторону и вдруг остановились. Показалось ребро клетки. Можно было разобрать, как из темных разбросанных пятен постепенно складывается ясная картинка.

На первом плане сидели две белки. У них вздрагивали кисточки на ушах, блестели бусинки глаз, — все было видно абсолютно четко, но темновато. Как назло, в тот самый момент, когда заинтересованный инженер подошел к аппарату, чтобы увеличить яркость, из глубины выплыл огромный палец. Приближаясь к зрителям, он покачивался, словно грозил им, потом расплылся в темное пятно, видимо коснулся объектива аппарата, постучал по нему и снова исчез.

— Кто там опять развлекается? — недовольно пробурчал инженер.

Будто отвечая на вопрос, из темноты вылезло на экран знакомое лицо. Круглое, как блюдо, оно сейчас казалось плоским. Пичуев подправил фокусировку. Блеснули любопытные глаза над выступающими скулами, задвигались вверх и вниз смешные усики.

— Ну, вот что, молодцы, — Пичуев раздраженно выколачивал трубку над пепельницей, — пока вы не оттащите этого гусара от объектива, смотреть нечего. Мне он уже надоел. Боюсь, что с подобными шутками не следует обращаться в научный институт.

Он резко поправил очки, сунул трубку в карман и быстро вышел из комнаты.

— Как вам не стыдно! — набросилась на студентов Надя. — Отнимаете время у занятого человека… — Носик ее сердито шевелился, как у кролика. — Должны понимать: некогда ему заниматься вашими фокусами!

Она молча отодвинула портьеры на окнах. Лучи заходящего солнца окрасили стекла. На потолке задрожали красновато-оранжевые квадраты.

Журавлихин бесцельно смотрел на них. Митяй задумчиво почесывал круглый подбородок и мысленно проклинал Левку.

Какое он имел право убежать от аппарата?! Впрочем, с Левкой и не такие вещи случаются. До чего же пустой малый! Вот уж действительно, дурака пошлешь — за ним и сам пойдешь.

Надя молча ходила по комнате, выключала приборы, накрывала их чехлами, двигала стульями и всем своим видом показывала, что разговор окончен.

— Идемте, я подпишу пропуска, — с подчеркнутой официальностью сказала она, но вдруг ей стало жалко студентов, особенно Журавлихина. — Не понимаю я таких людей. Взрослые мужчины, а от всякого пустяка киснут. Да у нас на день по тысяче неудач случается — и то ничего. Я в прошлом году опытную проекционную трубку в первый же день пережгла. Ужасно! Целую ночь не спала, А наутро взяла себя в руки. Научная работа воспитывает волю… Знаете, какой у меня стал характер. — Она сжала кулачок. — Если кто на пути станет, я…

Надя почувствовала, что говорит совсем не то, и смутилась своей откровенности. Однако нужно было хоть чем-то подбодрить студентов, не познавших еще тернистого пути в науке. Сама же она считала, что опыта этого у нее вполне достаточно для покровительственного разговора со студентами. Надя поучала, чего, например, Митяй не выносил.

— Вот послушайте, — назидательно говорила она, опасливо косясь на дверь: не войдет ли Вячеслав Акимович? — Надо прежде всего при любом эксперименте исключить все неожиданности. Ведь это же основное правило. Кто вам мешает?

— Конечно, усатый! — раздраженно выпалил Лева. — Если бы не он… Э, да что там говорить! — он безнадежно махнул рукой.

— Оставим этот вопрос, — солидно заметила лаборантка. — Он не имеет никакого отношения к науке. Прежде всего, необходимо доказать, что «Альтаир» не пустая игрушка. Вам говорил Вячеслав Акимович об испытаниях на дальность?

— Говорил, — буркнул Гораздый. — Ну и что же из этого?

— Я думаю, что вам понятно. Надо провести эти испытания, и если результаты будут достаточно убедительны, это вновь заинтересует Вячеслава Акимовича… А всякие… не технические препятствия вы сможете устранить и без моих советов… Я говорю о любопытствующих физиономиях перед объективом.

— Ну, если я сейчас застану эту физиономию у аппарата, — сжимая кулаки, говорил Митяй своим друзьям, когда спускались по лестнице, — она будет выглядеть совсем иначе, чем на экране.

Как бы соглашаясь с Митяем, Журавлихин промолчал.

Странная память у Нади Колокольчиковой. Она помнила все: лабораторные записи, номера телефонов, числе мячей, пропущенных в ворота «Спартака», но фамилии, которые она когда-либо слышала, из ее памяти сразу же исчезали. В лучшем случае она просто путала их: фамилии «Карпов» и «Карпухин» для нее были абсолютно тождественны, так же как «Иванов» и «Петров». Цифры куда легче запоминаются, чем фамилии… Но эта особенность Надиной памяти не всегда располагала к шуткам. Бывали и неприятные минуты. Вячеслав Акимович просил Надю вызвать мастера опытного цеха Никитина, а она спрашивала Никифорова. Тренируя волю, лаборантка пыталась как-то воздействовать на свою незадачливую память. Еще бы! Путая фамилии, она огорчала инженера и ставила его в неловкое положение. Надя практиковалась, заучивая подряд фамилии в телефонной книге, учила их, как формулы, но ничего не помогало. Запоминались страницы, номера домов и квартир, а «Ивановы» и «Петровы» скользили поверх ее сознания.

Фамилии Журавлихина, Гораздого и Усикова ей тоже ничего не напоминали.

Нельзя сказать, что об этих юношах написаны монографии, известные всему читающему человечеству. Поздними вечерами бродя по садам и паркам, впечатлительные девушки не шептали их имен, не искали их портретов среди фотографий киноартистов, выставленных в газетных киосках. Однако кому-кому, а лаборантке Колокольчиковой следовало бы помнить, что совсем недавно об этих студентах писали в радиожурнале. За конструкцию маленького переносного телевизора студенческое научное общество получило вторую премию на Всесоюзной радиовыставке. В постановлении жюри упоминались фамилии Журавлихина, Гораздого и Левы Усикова. О них же писали в вечерней газете, где была помещена фотография молодых конструкторов со своим аппаратом. Вместе с ними снимались еще шесть активных участников научного общества, но вполне понятно, что основные конструкторы сидели в центре и Надя Колокольчикова могла бы обратить на них свое благосклонное внимание.

В тот вечер, после не совсем удачной демонстрации «Альтаира», Надя приехала домой поздно. Тут же позвонил нетерпеливый Усиков. Желая ее обрадовать, он торжественно сообщил, что час назад решился вопрос об испытаниях на дальность.

— Женечка посоветовался с ребятами. И что бы вы думали? Все в один голос заявили — поручить испытания Гораздому и мне.

— А как же ваш товарищ?.. Этот, как его… — Надя мучительно вспоминала фамилию. — Журавлев?

— Вы хотели сказать — Журавлихин, — поправил ее Лева. — Он… это самое… не может, едет лечиться. Придется вдвоем испытывать «Альтаир». Потом, наверное, отправимся к морю, если Митяй не заартачится.

Дальше Усиков стал уже хвастаться, будто ему научное общество поручило оформление отчета по разработке «Альтаира».

— Надо же теоретически обосновать исследования, — говорил он. — Это немаловажный участок нашей деятельности.

Он пожаловался, что двоим будет трудновато испытывать за городом громоздкий аппарат, но многие ребята разъехались на каникулы и, кроме, как ему, Леве, и Митяю, доверить такое ответственное дело некому. К тому же у Митяя не только опыта, знаний, но и силы хватит дотащить любой аппарат.

Колокольчикова искренне пожелала студентам удачи. Ей самой, как она говорила, «ужасно» хотелось принять участие в этих испытаниях. Но что поделаешь, у нее «страшно» много работы, Вячеслав Акимович сердится.

— Вообще, надо за ним следить, он рассеянный, но дядька хороший, умный, справедливый и прочее. Вы его еще полюбите, Журавлину привет. Ни пуха ни пера!

Что мог Лева сказать? Во-первых, Надя опять перепутала фамилию, а во-вторых, хотя он и не верил в глупые приметы, но на пожелание «ни пуха ни пера» чем-то отвечают — кажется, посылают к черту. Он покраснел при этой мысли и торопливо повесил трубку.

 

Глава 3

ЗВЕЗДА БЛЕСНУЛА И ИСЧЕЗЛА

Кто не бывал на полевых испытаниях радиоаппаратов, тот не поймет всей волнующей прелести этого завершающего этапа большого терпеливого труда. Целый год студенты работали над передвижным телепередатчиком. Сколько неудач испытали! И совсем не права. Надя, считая, что лишь в научной работе солидного Института электроники и телевидения, где она, как лаборантка, занимала далеко не последнее место, могут воспитываться воля, настойчивость и настоящий «мужской характер».

В тот вечер, когда она высказывала эту, с ее точки зрения, непреложную истину, наши друзья, создатели «Альтаира», промолчали. Они не меньше Колокольчиковой знали, чего стоит исследовательский труд.

И вот настало утро решающих испытаний. Директор института разрешил студентам взять полуторатонку. Начальник гаража предупредил их, что к пяти часам машина должна быть в городе, встречать на вокзале какой-то груз, а шофер попросил ребят отпустить его еще раньше — надо успеть пообедать. Таким образом, у наших исследователей для проведения всех испытаний, намеченных по программе, времени оставалось маловато.

Но что же представлял из себя «Альтаир» — аппарат, вокруг которого было столько суетни? Когда студенты вытащили его из лаборатории и хотели поставить прямо в кузов грузовика, шофер, опустив кепку на глаза, задумчиво почесал темя.

— Не способно такие научные вещи возить без упаковки. Ишь красота какая, загляденье! Не ровен час, поцарапаем или еще что…

Действительно, опытные руки мастеров из научного общества поработали на славу. Аппарат блестел на солнце, будто покрытый инеем. Он был выкрашен голубовато-серым кристаллическим лаком. Лева сам подбирал тон. Все ручки, наличники приборов и другие части хромированы. Сейчас в них, как в фасонных зеркалах, отражались вытянутые или, наоборот, сплюснутые лица студентов и шофера.

В обычных телекамерах торчит длинная труба объектива. Здесь трубы не было. Молодые конструкторы запрятали ее внутрь. «Альтаир» блистал не только прекрасной отделкой, но и остроумием конструкции, законченностью формы, продуманным расположением всех деталей. Среди радиолюбительских аппаратов, конечно, он был «звездою первой величины» и требовал к себе уважительного, бережного отношения. Лева Усиков согласился с шофером, что такой аппарат нельзя возить в грузовике «навалом».

— Не успели мы защитный чехол сшить, — сожалел он. — А ведь Женечка напоминал… Кстати, Митяй, — обратился он к другу, — такую блестящую штуку невозможно замаскировать ветками. Любая живность будет шарахаться.

— Погодите маленько! — Шофер быстро сообразил, в чем дело, и побежал в гараж.

Через минуту он уже тащил обыкновенный упаковочный ящик, сбитый из толстых досок.

— Дырку надо прорезать для объектива, — осматривая ящик, заключил Гораздый.

— Только не очень большую, вроде щели, — предупредил его Лева. — Пусть будет незаметно.

Митяй хотел сам заняться этим делом, но Левка, которого за маленький рост и большие уши Митяй называл Тушканчиком, тоже не мог быть равнодушным наблюдателем и уже стал долбить стенку ящика.

— Эх, пальцы торчат, работать мешают, — укоризненно пробасил Митяй, смотря на его неуверенные движения.

Лева неловко стукнул молотком и, сморщившись от боли, сунул палец в рот. Работу заканчивал Митяй.

Собирались сравнительно недолго. Аппарат завернули в мягкую ветошь, подложили вниз и с боков несколько губок для амортизации, поставили его в ящик, забили крышку гвоздями. А сверху, над ручками управления, сделали квадратный вырез, в случае нужды он мог закрываться фанерной задвижкой.

Решили выехать километров за пятьдесят от Москвы, где вдали от телефонных и телеграфных проводов — они очень мешают объективным испытаниям на дальность — требовалось проверить, на какое расстояние передает «Альтаир», причем желательно испытать в разных условиях, особенно в лесу.

Утро было жарким. В небе, как лоскут прозрачного шелка, висело розоватое облако. Вместе со своим другом Лева сидел в открытом кузове машины и, придерживая спадающую тюбетейку, бесцельно следил за облаком. Все уже обговорили, обсудили план испытаний, нанесли точки на карте, где будут стоять аппараты, теперь осталось только ждать. Легкое чувство беспокойства за успех эксперимента примешивалось к радостному ощущению свободы; его всегда испытывал восторженный Лева, когда удавалось вырваться за город. И вот снова начинается путешествие, пусть даже маленькое: продлится всего лишь несколько часов. Бегут телеграфные столбы, штрихуют небо линии проводов, и вдоль дороги, заходя одна за другую, словно кружатся березы. Все это напоминало Леве о будущем путешествии с «Альтаиром». О чем же думает Митяй? Чего он выжидает? И Лева спросил резко:

— Как хочешь, но я тебя не понимаю. Через три дня туристы-биологи уезжают к морю. Завтра мы должны им дать ответ, едем с ними или будем торчать в Москве.

Митяй сидел на ящике с «Альтаиром». На коленях покачивался телевизор в чемодане.

— Поедем по Волге, — невозмутимо проговорил Митяй, — стройки увидим. А потом — ты слыхал, что говорили биологи? Такого места, как Волго-Ахтубинская пойма, нигде в мире нет. Кабаны, фазаны, лотосы… Да что я тебя агитирую? За Волгу высказались почти все наши ребята.

— Им, конечно, хорошо высказываться, — рассердился Лева и, защищаясь от ветра, поднял воротник своей неизменной клетчатой рубашки. — Свалили на нас испытания, а сами небось уехали к морю, загорают. Другие по горам лазают, это самое… штурмуют «неприступные» вершины.

— А кто виноват? — Митяй посмотрел на него светлыми, будто прозрачными глазами. — Ребята хотели отложить испытания до осени, но тебе, конечно, не терпится. Сам и напросился.

— При твоей активной поддержке. Меня удивляет, как ребята доверили тебе… ну и мне, конечно… такую драгоценность. «Альтаир», можно сказать, единственный в мире, а мы его потащим неизвестно куда, в какие-то тростниковые джунгли. Вдруг ты его там утопишь?

— Поучи щуку плавать! — лениво забасил Гораздый. — Запомни раз и навсегда: никаких подводных опытов! Я из-за этого на море боялся ехать, а ты уже закидываешь удочку, как бы на Волге протащить свою дурацкую идею. Не выйдет, товарищ Усиков, как бы вы ни старались…

Он не на шутку встревожился, зная упрямство Левы и обычную свою покладистость. Не впервой ему уступать другу, правда со скрипом, но все же уступать. Левка — артист тонкий, он так может прикинуться, что никакой «мужской характер», о котором говорила эта девчонка из лаборатории, не поможет Митяю. Будет ходить грозный Лев темнее тучи, потом примет свое прежнее обличье робкого Тушканчика, станет вздыхать и жалостливо поглядывать на друга. Как же тут с собой совладать! Терпеть не мог Гораздый лишних ссор.

А Тушканчик молчал и дулся. Машина свернула на проселок, заколыхалась, как на волнах. Крашеная тюбетейка качалась перед глазами Митяя, и ему представлялось, что Левка укоризненно кивает головой. Ну и пусть. Сам виноват. Не хотелось думать об этом. Гораздый отвернулся, приоткрыл чемодан с телевизором и, дождавшись, когда машина снова выедет на гладкую дорогу, занялся его проверкой.

Молодые конструкторы приложили немало усилий, чтобы сложный телевизор запрятать в небольшой чемодан, и, главное, вместе с аккумулятором и преобразователями. Они применили новый, очень экономичный кинескоп с маленьким экраном, приспособили к нему зеркало, и линзу. Таким образом, на затененном от внешнего света экране можно было видеть четкое изображение размером с открытку, то есть примерно такое же, как и в массовых простых телевизорах.

Самым важным достижением радиолюбителей из СНОРИТа, которые разрабатывали этот аппарат, разумеется, надо считать высокую чувствительность приемника. Она во много раз превосходила чувствительность обычных телевизоров. Конструкторы считали, что передвижной портативный приемник будет работать в совсем иных условиях, чем нормальные телевизоры, принимающие передачи Московского телецентра. В горах и лесах нечего бояться так называемых индустриальных помех, поэтому можно до известного предела увеличить чувствительность аппарата.

Избегая этих помех, наши испытатели решили отъехать подальше от города и дачных мест, где тоже могут встретиться рентгенокабинеты, световая реклама и радиостанции любителей-коротковолновиков.

Машина остановилась на опушке леса. Шофер помог ребятам сгрузить аппарат, затем вытащил из кабины сиденье, положил его в тени приземистого дуба и предложил ребятам отдохнуть.

Но отдыхать было некогда. Молча и неторопливо Гораздый растянул на дереве антенну, поставил в кустах ящик, так, чтобы щель, против которой находился объектив, была направлена в сторону поляны. Затем он отодвинул дощечку над панелью «Альтаира» и включил его.

Лежа на животе. Усиков подкручивал ручки телевизора. Светился маленький экран, прикрытый защитным козырьком. Как на диапозитиве, четко вырисовывался пейзаж. Поляна, кусты с короткими дрожащими тенями, кособокая елочка на переднем плане, под ней какой-то гриб, вроде мухомора… А вот и толстокожие ботинки Митяя. Они мелькнули и скрылись.

Лева оторвался от экрана, взглянул перед собой и снова увидел башмаки. Рядом стоял Митяй, молчал выжидательно.

— Кто из нас поедет с телевизором? — наконец спросил он.

— Все равно, — равнодушно ответил Лева. — Могу и я…

— Ну, так поезжай. Нечего время терять.

Гораздый понимал, что размолвка не принесет ничего хорошего. Такие серьезные испытания, а Лева, как малый ребенок, раскапризничался. Мировая грусть, безнадежность на физиономии. Ну и поделом ему, нечего с ним нянчиться… Может, еще одумается?

Обмениваясь равнодушными служебными фразами, договорились, что Усиков возьмет телевизор и поедет в сторону Москвы, останавливаясь в намеченных пунктах. На каждом пункте должно проверяться качество изображения. Гораздый останется дежурить неподалеку от ящика с «Альтаиром». Сравнительно небогатый животный мир Подмосковья вряд ли будет дефилировать перед объективом телепередатчика, поэтому сегодняшние испытания должны быть подчинены первому пункту программы, то есть определению дальности действия.

Примерно в таком скучном плане и только о технике разговаривали два друга-экспериментатора. Никто из них не мог и даже не стремился благоразумно позабыть недавнюю пустяковую ссору.

Несмотря на опасения Гораздого, испытания прошли удачно. Усиков подъехал чуть ли не к самой Москве, и все же на экране приемника довольно четко были видны ветки кустарника, от которого уже протянулись длинные тени, кособокая елочка и гриб-мухомор. Несколько раз на качающихся ветках показывались суетливые пичужки и, вспорхнув, исчезали. Юркая ящерица подползала к ящику, и Лева ясно видел, как дрожит ее лоснящееся брюшко.

Из маленького репродуктора «чемоданного телевизора» он слышал птичьи голоса, далекий зов кукушки и басовитый счет Митяя: «Один, два, три… шестнадцать».

Шофер торопился домой, а испытателей трудно было оторвать от столь увлекательного дела, как проверка дальности при разных антеннах. Не во всех случаях можно ставить высокие мачты и растягивать провода. Иной раз антенна должна быть полностью замаскирована. Ну, скажем, в степи, в пустыне, где-либо в песках, — не ставить же там мачту? Всех животных перепугаешь. А что, если попробовать заключить специальную крестообразную антенну в тот же ящик, где находится «Альтаир»?

Подбор такой антенны занял много времени. Однако надо же ее испытать на дальность. Лева предложил отпустить шофера. Пусть только подвезет ящик поближе к шоссе. Оттуда, после испытаний, нетрудно добраться домой с любой попутной машиной.

Дальность передачи с внутренней антенной не должна быть особенно велика, можно взять чемодан-телевизор и пешком пройти это расстояние… Так по крайней мере казалось Леве и, вероятно, его другу. Митяй не пожелал высказать своего суждения вслух, но не возражал, когда, отпустив шофера, Левка потащил чемодан в сторону от дороги и скрылся в мелком перелеске.

Митяю пришлось немало поволноваться.

Вот уже прошло два часа с тех пор, как Лева исчез. Напрасно Гораздый кричал в щели ящика — там возле объектива находился микрофон, — кричал надсадно, угрожая, что больше не станет ждать, ему это все страшно надоело и через пятнадцать минут он уедет с первой попавшейся машиной.

Проходило пятнадцать минут и еще столько же, а Митяй все еще стонал перед микрофоном. Разве можно бросить Левку одного!

Стволы сосен стали фиолетовыми, будто облитые чернилами. Надвигался вечер, темнота поднималась с земли, ползла вверх по стволам, где у самых вершин еще блестели оранжевые ветки.

Наконец, когда Митяй уже совсем отчаялся, в кустах мелькнула пестрая ковбойка Усикова. Шел он, не выбирая дороги, до смерти уставший, не отстраняя веток, бьющих по лицу.

Митяй бросился ему навстречу и молча взял чемодан.

— Спасибо, — сухо поблагодарил Лева. — Но что означают вопли и зверские рожи перед объективом? Конечно, я вернулся, глядя на твою истерику, хотя абсолютно уверен, что мне удалось бы принять передачу еще дальше.

— Удалось пьяному свистнуть, — лениво усмехнувшись, сказал Митяй. — Можно было вспомнить и о благоразумии. Ночь на носу.

— Благодарю за совет. Но мы все-таки не установили предельную дальность «Альтаира» с новой антенной. Я прошел километров пять, а сигнал оставался таким же мощным, как и вблизи передатчика. Терпеть не могу неясностей.

У Левы были все основания, чтобы вновь поспорить с товарищем. Как можно на полдороге прекратить испытания, если они так прекрасно начались! Только ленивый и сонный Митяй может этого не понимать. Никакого в нем «творческого беспокойства».

— Сейчас сумерки, а освещенность экрана почти не уменьшилась, — говорил Лева, снимая тюбетейку и вытирая голову платком. — Мы же еще ни разу не проверяли передатчик при слабом свете. Подождем, когда стемнеет, и попробуем. Как ты думаешь? Я…

— Машина идет, — перебил его Митяй и, не обращая внимания на казавшиеся ему вздорными выдумки товарища, побежал к шоссе.

Укоризненным взглядом проводил его Лева, нехотя подошел к ящику и, отодвинув дощечку на крышке, щелкнул выключателем. Легкое, чуть слышное гудение преобразователя сразу затихло.

Усиков глубоко вздохнул, присел на край ящика и, задумавшись, снова отодвинул дощечку. Можно поставить часы таким образом, чтобы они включили передатчик через полчаса, когда станет еще темнее. Прекрасная мысль! В пути Лева проверит, как в этих условиях видит «Альтаир». «Пусть он включится хотя бы на пять минут, — рассуждал Лева, — вполне достаточно для беглого эксперимента. Правда, через час передатчик опять заработает. Если успеем, проверим вторично». И Лева успокоился. Не стоит спорить с Митяем, тем более что тот уже успел остановить проходящий мимо грузовик.

И вот Митяй уже не один, а вместе с хозяином машины идет к Усикову. Лева быстро включил передатчик, как задумал, и направился к ним навстречу.

— Всегда рад услужить, золотко, — вежливо изгибаясь, здоровался с Усиковым низенький полный человек. На лице его было написано неизъяснимое блаженство; казалось, что лишь этой встречи с милым сердцу студентом Усиковым ему недоставало для полного счастья. — Рад, сердечно рад! — повторял он, не выпуская его руки. — Как же не помочь своим коллегам, научным деятелям! Мне иной раз академик Иван Лукич… Ну, не будем называть фамилии… Очень хорошо нам всем известен, бог с ним… — расплывшись в благостной улыбке, мелодично распевал толстяк. — Так вот, Иван Лукич мне часто говаривал: «Откуда, дорогой Толь Толич, — простите, но меня так все в научных — кругах называют, — откуда у вас такая любовь к нашей молодежи? Ведь вы для них отец родной!» — «Не знаю, — отвечаю я, — характер у меня мягкий, да и убеждение такое определилось. Кто же должен воспитывать научную смену, как не мы с вами, Иван Лукич…»

Словоохотливый Толь Толич рассказывал что-то еще, но Усиков его не слушал. Со странным чувством веселого удивления смотрел он на кругленького добродушного человечка, явно напоминавшего объемную конструкцию из большого и малого шара. Бритая, совершенно гладкая голова. Черные усики, как две кляксы, забавно вздрагивали при разговоре. Маленькие глазки, расположенные далеко от переносицы, радостно блестели, точно капельки ртути. Не только лицо, но и уши казались подвижными.

Все в этом Толь Толиче, начиная от сокращенного имени-отчества, нравилось Леве: и солидный животик, похожий на половинку глобуса, перевязанного по экватору тонким кавказским ремешком, и защитного цвета гимнастерка, сшитая франтовато, с блеском, — на обшлага нависали пузыри, воротничок высокий, с частыми пуговицами; подол гимнастерки едва не достигал колен. Все нравилось Леве, особенно короткие, только до икр, аккуратные, будто игрушечные сапожки.

— Научными испытаниями изволили заниматься? — спрашивал Толь Толич. — Нет, нет, не рассказывайте, — предупредил он, подняв руку с короткими пальцами розовыми морковками; на одной морковке блестел перстень. — Не интересуюсь, золотко… Совсем не интересуюсь, — говорил он, поворачиваясь всем туловищем то к Митяю, то к Леве. — Всякие бывают соображения и мнения… Я ничего насчет этого дела не знаю, и вы мне ничего не докладывали… Для спокойствия необходимо. — Он побежал к шоссе: — Пантелей! Егор! Будьте любезны, возьмите ящичек у нашей научной молодежи. Только осторожненько, не уроните.

От машины отделились две темные фигуры и направились на зов. Грузчики в брезентовых халатах поплевали на руки и взялись за ящик.

— Не кантовать!.. Тише, тише! — распоряжался Толь Толич. — Ставьте правее к борту.

Усиков поднял чемодан с телевизором и вслед за Митяем пошел к машине. В ней громоздились ящики, поставленные друг на друга, прикрытые брезентом и перевязанные веревкой. Только у правого борта, переставив несколько ящиков повыше, грузчики нашли еще одно место.

Чтобы выполнить свой план, Леве пришлось тайком проделать дырку в брезенте, как раз против щели в ящике «Альтаира». Надо же проверить его работу при слабой освещенности.

Любезность Толь Толича не имела предела. Жаловался на свою супругу: все они такие — взяла на полчаса «Победу», а сама уехала на дачу. Вот и приходится трястись на грузовике. Но Толь Толич никак не хотел садиться в кабину. Пусть кто-нибудь из гостей займет это почетное место. Лишь непреодолимое упорство ребят заставило его, с извинениями и прижиманием руки к сердцу, сесть рядом с шофером.

Набежала туча. Сразу сделалось темно, сыро. Закрывшись брезентом, друзья примостились на ящиках, покачивались и дремали.

Разговаривать не хотелось. Митяя особенно раздражало упрямство Левки. Даже в этих условиях, явно не подходящих, он готов продолжать испытания. Чуть не каждую минуту открывает глаза и нетерпеливо смотрит на часы. Ясно, что ждет включения «Альтаира».

По натянутому брезенту застучали тяжелые дождевые капли. Усиков открыл крышку чемодана, включил телевизор. Ярко засветился экран, — казалось, это вода сюда пролилась и в ней отражается кусочек дневного неба.

Выглянув наружу, Лева увидел серый, как графит, небосклон, исчерченный полосами дождя. Через минуту полосы поползли и по экрану. Значит, включился «Альтаир». Перед его объективом темно, только дрожащие водяные струйки мог передать он на экран телевизора. Присмотревшись, Лева стал замечать бегущие тени деревьев, телеграфных столбов, замелькали фонари, освещенные окна, темные очертания дач. Вспыхнули фары встречной машины.

Дождь все усиливался. Усиков вспомнил, как на прошлой неделе видел такой же проливной дождь на экране телевизора. Передавался футбольный матч. Белыми пятнами газет пестрели трибуны. Люди прикрывались газетами от дождя, но не уходили. Друзья Левы, которых он позвал к себе домой, чтобы посмотреть интересный матч, сидели на диване, пили чай и незлобиво потешались над болельщиками, мокнущими на трибунах.

И сейчас дождь. Краем глаза Митяй смотрит на экран. Напрасно он делает вид, будто его вовсе не интересуют Левкины эксперименты.

Через пять минут передача окончилась. Митяй искренне пожалел, почему она не продолжалась дольше.

Машина остановилась.

— Заминочка небольшая… — услышали наши друзья ласковый голос Толь Толича. — Простите великодушно… Не намокли? — участливо спросил он, приподнимая краешек брезента.

Бормоча проклятья, шофер лез под машину.

— Говорил я вам насчет ремонта — не послушались… Теперь заночуем здесь.

Действительно, положение было не из приятных. Дождь не утихал. Прошло полтора часа, а машина все еще стояла на месте.

— Ребята станут беспокоиться, — будто про себя сказал Усиков, потом дернул Митяя за рукав. — Спишь, наверное?

— Тебя во сне видел. Получил огромное удовольствие, — Митяй злился и вовсе не намеревался выслушивать сетования товарища.

— Наде обещал позвонить, — тоскливо тянул Левка. — Наверное, ждет, тоже беспокоится.

— Сочувствую. Но с каких пор ты стал мне рассказывать, кому из девчонок обещал звонить?.. И вообще — оставим эту лирику. Надоело.

Вдали на дороге показалось мутное светящееся пятно. Оно приближалось, постепенно расплываясь и светлея.

— Сейчас я вас отправлю! — крикнул Толь Толич.

Он вынырнул откуда-то и тут же пропал в темноте.

Через минуту возле испорченной машины остановилась высокая пятитонка, груженная сеном. На подножке стоял Толь Толич и радостно размахивал рукой.

— Милости просим! Довезет до трамвая… Прячьтесь вот сюда, — указывал он на небольшое углубление в ворохе сена. — Полный комфорт… Международный, первой категории… Пантелей! Егор! Ящичек давайте… Осторожно, осторожно, стекло!.. Да куда же вы? Погодите! — крикнул он, заметив, что студенты поспешили на помощь. — Промокнете, простудитесь… Грипп, ревматизм, страшное дело!.. Поберегите здоровье, молодые кадры! Пока без вас обойдутся.

Усиков поблагодарил, поднял воротник рубашки, взобрался в кузов. Дождь полил с новой силой; казалось, что вода заполнила все воздушное пространство, от облаков до земли.

Мокрый, как лягушка, выпрыгнувшая из болота, в кузов вскочил Митяй. Грузчики подняли ящик и бережно поставили возле борта.

На всякий случай Лева ощупал верхнюю крышку. Все в порядке. Дощечка, закрывающая ручки управления, не сдвинулась, вода не залила аппарат.

Машина тронулась. Толь Толич все еще кричал извинения, изгибался в поклонах и желал счастливого пути. «Милейший человек, немножко чудаковатый, веселый, заботливый. Такие, наверное, редко встречаются», — подумал Лева, жалея, чти приходится с ним расставаться.

Как два намокших воробья, ребята старались поглубже запрятаться в сено. До города было еще далеко, а дождь не утихал. Машина мчалась по гладкому асфальту, разбрызгивая мелкие лужицы; они ворчливо шипели под колесами, и Леве представлялось, — будто внизу клокочет, выплескивав масло, огромная кипящая сковорода.

— Мы бы успели вернуться до дождя, — сказал Митяй, — а из-за тебя… — Он не стал продолжать и красноречивым движением вытер мокрое лицо.

— Мир! — Лева протянул руку. — Ну, мир, говорю. Отныне и навеки покоряюсь твоему благоразумию. Ты у нас умный.

Митяй понимал эту насмешливую покорность, но к чему спорить, малого не исправишь… Нехотя пожимая мокрую Левкину ладонь, он пригрозил:

— Предупреждаю — в последний раз. А то попрошу ребят, чтобы избавили меня от работы с таким сумасбродом.

— Но ведь сказано…

— Сказано — не доказано, надо сделать.

А через минуту Лева уже просил у Митяя чемодан с телевизором:

— До смерти хочется посмотреть! Время пришло.

— Так я и знал, — вздохнул Митяй. — О чем мы сейчас говорили?

— О сумасбродстве некоего Льва Усикова и о твоем докладе на эту тему в научном обществе. Но тут же совсем другое. Надо проверить… это самое… не отсырел ли передатчик. Мы его не испытывали при такой влажности.

Молча, видимо соглашаясь с ним, Гораздый вытащил из-под себя чемодан и, открыв крышку, передал Леве.

Щелкнул выключатель, неярко засветился экран. В верхнем его углу, у самой рамки, покачивался фонарь. Он был виден в дождливой мгле, сквозь тонкую сетку дрожащих линий: фонарь в ореоле, а ниже — мокрый столб. Еще ниже — силуэт идущего человека. Вдали поблескивают тусклые от дождя окна.

Невольно, повинуясь какому-то странному чувству, и Лева и Митяй высунулись за борт машины, чтобы рассмотреть всю эту картину воочию…

Никаких фонарей. Темнота. Нет и окон. Ни тусклых, ни ярких. И самое главное — машина мчалась, тогда как телевизор показывал застывшую картину.

Не помня себя, Усиков подполз к ящику. Неужели это не тот? Страшно подумать, что аппарат остался в другой машине, что ящики перепутаны…

Ящик стоит у борта. Лева дрожащими руками шарит по шершавым доскам. Все одинаково знакомо — и щели на боках, и дощечка наверху… Что же случилось? И только после того, как он попробовал отодвинуть эту дощечку, понял, что ящик чужой. По всем ее четырем углам нащупывались шляпки гвоздей.

— Митяй, ты забивал крышку? — на всякий случай спросил Лева и, получив отрицательный ответ, опять потянулся к телевизору.

Фонарь на экране медленно пополз вправо. Мелькнули окна сторожевой будки, приподнятый шлагбаум, женщина, стоявшая возле него. Послышался гудок. Вдаль по линиям рельсов убегали огни электропоезда. Не было никакого сомнения, что сейчас машина с «Альтаиром» пересекала линию железной дороги.

Передатчик выключился. Экран потемнел.

И Усиков и Митяй знали, что на их пути не было переезда, не было рельсов и шлагбаумов. Значит, машина с аппаратом направилась по другой дороге. Надежда, что можно встретить машину с Толь Толичем, ожидая ее на шоссе, исчезла.

Надо спросить у шофера. Вероятно, он знает, по какому шоссе она могла двигаться, если путь пересекался железной дорогой.

Митяй перелез через гору прессованного сена и Яростно застучал в крышку кабины.

Ребята, не таясь, рассказали шоферу о своем несчастье, и не только ему, но и сидевшей в кабине пожилой женщине, работнице фуражного склада. Она ехала в Москву, к больной дочери. Посетовали, погоревали, но выхода не нашли. Встретить машину Толь Толича почти невозможно. Неизвестно, куда она направилась. Есть разные пути, причем в трех случаях машина должна пересекать линию железной дороги. Правда, вероятнее всего, Толь Толич поехал по Осташковскому шоссе. Если сделать крюк и выбраться на это шоссе, то, пожалуй, есть надежда встретить машину недалеко от города.

Женщина уже позабыла о том, что ей нужно торопиться, больше всех ахала и настаивала на немедленных поисках аппарата. Избави бог, он пропадет! Что тогда с бедными студентами сделают их же товарищи? Такого несчастья никак нельзя допустить.

Выехали на Осташковское шоссе. Около часа ждали на перекрестке, останавливали все машины, похожие на ту, которую искали, но ничто не помогало.

Звезда «Альтаир» блеснула и исчезла. Она даже не могла передать отчаявшимся исследователям, что все-таки существует: ее последняя пятиминутная передача была еле-еле видна. Вероятно, машина с «Альтаиром» уехала далеко за пределы радиуса его действия.

 

Глава 4

КАК ИМ СМОТРЕТЬ В ГЛАЗА!

В этот вечер Вячеслав Акимович Пичуев долго не уходил из лаборатории. Пожалуй, только сейчас он почувствовал, что решение проблемы цветного изображения на большом экране близится к концу. Это и радовало инженера и в то же время волновало. Ему казалось, что слишком много энергии, времени, государственных средств потратили ученые, настойчивые изобретатели, а с ними и он, инженер Пичуев, для того, чтобы зрители немногих городов и их окрестностей увидели цветное кино на больших телевизионных экранах.

«Вот если бы зимовщики с мыса Желания одновременно с москвичами смотрели и футбол, и кино, и оперу! — думал Пичуев, машинально выбивая трубку о ножку кресла. — Тогда у них осталось бы очень мало невыполнимых желаний».

Нужна дальность, и никакими большими экранами, картинками в натуральных цветах ее не заменишь. Иногда казалось, что работа его бесцельна, преждевременна и он должен заниматься повышением дальности, а не цветом. Вот и сейчас, вспомнив об этом, он брюзжал:

— Послушайте, милая девушка. (Это провинилась Надя.) Чего вы там с тряпкой возитесь? Вызовите уборщицу.

— Не доверяю, Вячеслав Акимович. — Надя вытирала блестящую крышку нового проекционного телевизора. — Уж лучше сама.

Пичуев смотрел на потухший, темный экран и, уже не замечая Нади, продолжал думать о самом главном и неотложном. Как ни странно, но ему казалось, что когда много лет назад телевидение передавалось на длинных волнах, оно значило куда больше, чем сегодняшние достижения инженера Пичуева, практически решившего задачу цветного большого экрана.

Пусть в ярких, натуральных красках передается картинка, пусть раскладывают ее инженеры на тысячу строк, чтобы возможно точнее передать движение ресниц, даже родинку на левой щеке, — и, однако, все это не то… Помнит Пичуев свои юношеские годы. Тогда за тысячу километров от Москвы он видел на тусклом оранжевом экранчике величиной с пятачок живое лицо артиста. Эта передача велась на длинных волнах с обыкновенной, а не телевизионной радиостанции; после сеанса телевидения на этой же волне можно было слушать последние известия. Гудел моторчик вращающегося диска с крохотными квадратными дырочками, за ним мигала неоновая лампочка, на круглом электроде которой угадывалось изображение. Всего тридцать строк четкости, а не сегодняшние шестьсот двадцать пять, минимальное число квадратиков или точек, составляющих мерцающее поле пятачка-экрана. На изображение глаза артиста приходилось всего две-три точки, — вот тут и чувствуй вздрагивание ресниц! Но восторженные любители не замечали и не хотели замечать этого. Пусть плохо видно, но издалека, из Москвы!

Слишком дорогой ценой заплатили зрители за высокую четкость и сравнительно большой экран домашнего телевизора. Они могут различать ресницы, но только вблизи от телецентра. За несколько сот километров от него ничего не видно, никаких следов изображения.

Капризны ультракороткие волны, но для того, чтобы на экране получить хорошую четкость, только они могут использоваться в телевидении. По своей природе такие волны приближаются к лучам света. Не проходят они сквозь толщи гор, густые леса, сквозь железобетонные строения в городских кварталах. Не могут они огибать кривизну земли. Вот почему антенна Московского телецентра поднята высоко над городом. Ее поместили на стопятидесятиметровую башню, построенную много лет назад талантливейшим советским инженером Шуховым.

«Но даже пятисотметровая башня не решает вопроса, — размышлял Вячеслав Акимович. — Все это давно известно. Только подняв антенну телепередатчика на много километров вверх, можно рассчитывать на большие дальности. А что, если поднять передатчик на горный пик? Пусть этим займутся студенты, наблюдая орлиных птенцов. Частный случай. Пустяки… Однако тут можно проверить…»

Надя Колокольчикова бесшумно ходила по лаборатории, стараясь не попадаться на глаза инженеру. Иногда она взглядывала на него и видела склоненную русую голову с непокорным клоком волос на затылке. Эта приподнятая прядь всегда придавала внешнему облику Вячеслава Акимовича выражение чего-то мальчишески-трогательного и в то же время никак не вязалась с солидной внешностью ученого в очках, с дымящейся трубкой, крепко зажатой в левом углу рта.

Больше всего нравились Наде те немногие минуты, когда он снимал очки, отбрасывал трубку и смотрел перед собой изумленно-обиженными глазами, будто видит мир вовсе не таким, каким он ему представлялся до этого.

— Куда исчезли ваши друзья? — неожиданно спросил Пичуев.

Надя заморгала непонимающе:

— Какие друзья?

— Будто я и не знаю! — инженер скупо улыбнулся. — После меня вы с этими «изобретателями» два часа беседовали. Я, конечно, не любопытен, но бывают случайности… Сегодня утром волей-неволей заинтересовался одним телефонным разговором… — Он помолчал, заметил пепел на колене, небрежно стряхнул его. Извините, но я оказался в соседней комнате. Короче говоря, когда они должны позвонить?

— Обещали вечером, после испытаний, — Надя смущенно теребила поясок халата. — Сегодня проверка на дальность.

— Это мне и нужно. Понимаете, Надюша? Хотелось бы договориться с третьей лабораторией, чтобы проверить одну занятную комбинацию насчет дальности… Больше того — я хочу кое-что поручить этим студентам. Как их зовут?

Надя наморщила лоб. Нет, невозможно вспомнить.

— Одного зовут Женя… Женя… — повторяла она.

— Довольно! Обязательно перепутаете… Они хотели взять передатчик в горы или куда там, на Каспий, что ли?

— Все еще спорят между собой. Куда поедут, неизвестно.

— Мы им подскажем.

На соседнем столе задребезжал телефон. Казалось, он подскакивает от нетерпения.

Надя сняла трубку.

— Усиков? — удивленно переспросила она. — Простите, не знаю… Ах, да, теперь вспомнила… Вы что? Шутите?.. Не нашли? Это ужасно! — Она растерянно опустила трубку. — Вячеслав Акимович… Аппарат пропал.

— Опять фокусы?

— Да нет… честное слово, — лепетала Надя… — Ребята не знают, что делать. Целый год работали… Вас просят…

Пичуев подошел к телефону.

— Что вы там натворили, изобретатели? — Он слушал, нервно поправляя очки, недовольно морщился. — Включается каждый час?

— Помогите им, Вячеслав Акимович, — упрашивала Надя, беспокойно бегая пальцами по столу, зачем-то искала тряпку и не находила ее. — Пусть сюда приедут… Вы же сами хотели…

Инженер нетерпеливо махнул рукой.

— Хорошо, только мигом! — Он бросил трубку на рычаг и, вытащив из кармана счетную линейку, застучал ею по спинке кресла. — Мальчишки, молокососы… А туда же, в исследователи лезут… Скажите на милость, аппарат потеряли… Девчонке и то непростительно. — Быстро взглянул на лаборантку, смущенно крякнул и затих.

— Что же делать, Вячеслав Акимович?

Ни о чем не могла сейчас думать Надя, кроме страшного несчастья, постигшего ее новых товарищей. Казалось, случись с ней такое, она умерла бы тут же. Разве можно после этого жить? Ужасно!

— Ахать нечего! — пробурчал Пичуев. — Быстро закажите пропуска.

Он досадовал на ребят и больше всего на себя. Какое ему дело до них? Глупейшая история! В то же время инженер не мог оставаться безучастным, он чувствовал это и злился… Может быть, потому, что хотел предложить студентам интересные испытания?.. Нет, испытания здесь ни при чем. Просто инженер Пичуев искренне встревожен. Телепередатчик, построенный студентами, довольно ценная конструкция, но ее можно повторить… Страшно другое: доверие коллектива не восстанавливается так скоро. Они могут навсегда потерять его, потерять так же, как и свою счастливую звезду «Альтаир».

Давно погасла трубка, затихли голоса за дверью. Давно уже все ушли из института, только Надя и Пичуев остались в лаборатории, ожидая студентов. И думал Пичуев не о проблеме дальности, а совсем о другом, не связанном ни с интересами Института электроники и телевидения, ни с личными интересами самого инженера, и думы эти были неотвязны, тревожны.

Чтобы освободиться от них, Вячеслав Акимович снова вспоминал о проектах дальней передачи телевидения, о высокочастотных кабелях, которые предполагалось тянуть из — Москвы в другие города, чтобы по этим кабелям передавать московскую телевизионную программу местным телецентрам. Инженер прикидывал, сколь дорого это может стоить, вспоминал еще об одном способе, с применением ретрансляционных точек, когда по цепочке радиостанций, будто эстафетой, бежит волна из Москвы… Он думал и о других возможностях дальней передачи, все они были ему давно известны, но ни один способ его как следует не удовлетворял… Мысли вновь и вновь возвращались к маленькому автоматическому передатчику, который сейчас путешествует в чужой машине и подает сигналы о помощи: «Верните меня, верните!»

Пичуев не заметил, как в лабораторию вошли Усиков и Гораздый, растерянные хозяева пропавшего аппарата.

— Вот они, — чуть слышно сказала Надя.

Друзья стояли потупившись, намокшие, молчаливые. С опущенных рук, с рукавов, набухших от стекавшей воды, падали капли, с громким стуком, как горох, ударяясь о пол. Только они нарушали застывшую тишину.

— Что было в ящике, который остался у вас? — наконец спросил инженер.

Внимательно рассматривая пряжку на ремне, Митяй ответил:

— Лопаты.

— На ящике табличка с надписью: «Светлогорский завод сельскохозяйственных машин. Цех ширпотреба», — добавил Лева, машинально поправляя мокрую тюбетейку.

Гораздый с шумом вздохнул.

— Других данных нет. Ничего не известно.

Потом он высказал робкое предположение: вероятно, машина ехала именно с этого Светлогорского завода, где человек, которого называют Толь Толичём, получал груз, в том числе и ящик с лопатами.

Инженер согласился с этим. Митяй печально продолжал свой рассказ. Оказывается, он и Лева звонили по междугородному телефону на Светлогорский завод, где узнали, что за последние дни отдел сбыта никаких лопат не отгружал. Возможно, они были получены с завода давно и лежали где-нибудь на складе.

Оборвалась единственная нить… Конечно, студенты не запомнили номера машины Толь Толича, где остался «Альтаир», ничего не знали о ней, даже не представляли ее маршрута. Отчаявшиеся друзья пытались спрашивать у постовых милиционеров: может, те видели машину с ящиками? Постовые сочувственно отвечали, что за сегодняшний вечер не раз встречали такой груз. Обыкновенная упаковка — ящики.

— Уравнение со многими неизвестными, — заключил Вячеслав Акимович, выслушав горестное повествование Митяя. — Я бы сказал — со всеми неизвестными… Математика тут не поможет. Видно, и опытность разведчика здесь тоже не пригодится. Искать в Москве случайно продавший ящик — все равно что иголку в сене. Вот если бы ящик у вас украли, то органы милиции постарались бы его найти… А тут, как говорится… — Пичуев развел руками. — Плоды преступной небрежности! Ну, ну, не кваситься! — пригрозил он, заметив, как при последних его словах Лева Усиков закусил губу и отвернулся. — Сами натворили, сами и расхлебывайте.

— Да ведь они… — пыталась было вступиться Надя, но инженер не дал ей договорить:

— Знаю, что они, а не кто другой. Лежит сейчас ваш ящик где-нибудь на складе и ждет, пока его не отправят в подсобное хозяйство. Год может лежать ящик с лопатами у нерадивого завхоза. Никто и знать не будет, что погибает на складе единственный в своем роде и, я бы сказал, довольно любопытный аппарат.

Надя хотела утешить студентов:

— Может, еще найдется?

— Вещь неодушевленная, сама не прибежит, — заявил Пичуев. — Искать надо, ребятишки. Вот что! Позабудьте о следопытах и разведчиках, их приемы вам не помогут. Надо вспомнить… — он помедлил и проговорил, отчеканивая каждый слог: — радио-тех-ни-ку… С этими знаниями, наблюдательностью и, разумеется, настойчивостью вы должны найти «Альтаир». Итак, вы говорите, — обратился он к Усикову, — что аппарат включен, но последнюю передачу было видно плохо?

— Потом мы и вовсе ничего не увидели, — с грустью уточнил Митяй. — Если он далеко, разве примешь!

Инженер напомнил, что на хорошую, высоко поднятую антенну можно попробовать принять работу «Альтаира», и тут же спросил, когда он снова включится. Усиков взглянул на часы.

— Через три минуты.

— Надюша, а ну, быстренько подготовьте второй телевизор.

Вячеслав Акимович заторопился и сам побежал отдергивать штору на экране. Сейчас его увлекал новый, неожиданный эксперимент. Впервые инженер будет принимать работу телепередатчика, место расположения которого неизвестно. А главное — этот опыт связан не только с наукой, но и с практической помощью ребятам в поисках исчезнувшего аппарата. Кто знает, что сейчас он будет показывать?

Лева Усиков с тоской смотрел на все эти приготовления и ни во что уже не верил. Абсолютное невезение! Несколько раз звонил Журавлихину, а он, оказывается, уехал на вокзал за билетом. Ночью отходит поезд, о чем Лева узнал от сестры Журавлихина. Пришлось попросить ее сказать о несчастье; когда брат заедет домой, пусть позвонит в комитет комсомола — сегодня в одиннадцать срочное заседание курсового бюро. Об этом Леве даже страшно подумать. Поджилки трясутся. Он и Митяй скоро встретятся со своими товарищами. Как им смотреть в глаза?..

— Надеюсь, вы меня поняли? — спросил Пичуев, вполоборота повернувшись к Леве и одновременно наблюдая за бегающими линиями на экране. — Аппарат сам подсказывает метод, как его искать.

Из репродуктора, что находился под телевизионным экраном, послышалось гудение останавливающейся машины, затем звонок трамвая и наконец медовый голос Толь Толича:

— Опять, золотко, то же самое. Машина не желает слушаться шофера… Спасибо, хоть до трамвая добрались.

На экране косые, бегущие линии стали выпрямляться. Вырисовывалась картинка, пока еще неясная, мутная. Пичуев подправил фокусировку, но «Альтаир», видно, находился далеко, мощность его была слабой, поэтому трудно различались контуры.

Машина стояла возле какого-то ларька. Светилось решетчатое окно, мокрый прилавок и круглое лицо продавщицы — она переставляла пивные кружки.

Лева вцепился в штору возле экрана и, казалось, готов был прорваться сквозь него навстречу Толь Толичу. Да, это он плывет к ларьку, семеня коротенькими ножками.

— А ну, хозяюшка, — послышался добродушный голосок, — не откажите в любезности — кружечку… От этого проклятого дождя у меня в горле сохнет. Ну и погодка! Скажу откровенно, всем она досаждает. Торговля скверная. Наверное, и у вас, золотко, план не выполняется… Сочувствую, глубоко сочувствую. Вот что, красавица, — весело говорил он, прихлебывая пиво, — мне кадры нужны, в отъезд… Женщина вы, как я вижу, положительная, хозяйственная. Плюньте на все. Беру вас буфетчицей в южную экспедицию. Ни дождя тебе, ни сырости, солнышко печет, персики зреют, виноград разный. Соглашайтесь, хозяюшка.

В лаборатории, где на экране телевизора была видна вся эта сцена, так и не узнали о том, согласилась ли «хозяюшка» на лестное, а может быть, и шутливое предложение Толь Толича. Передатчик выключился, экран потемнел, и все смолкло.

Даже Вячеслав Акимович забеспокоился. Он рассчитывал, что примерно в течение месяца, то есть до тех пор, пока «Альтаир» способен посылать свои сигналы, можно его найти в пределах Москвы или пригородов. Однако сейчас выясняются весьма неприятные обстоятельства. Ящик может быть отправлен в «южную экспедицию». Искать ультракоротковолновый аппарат с ограниченным радиусом действия по всему югу страны — задача фантастическая и невыполнимая.

— Будем надеяться, что ваш знакомый любят побалагурить. Выдумал, наверное, южную экспедицию, — успокаивал Вячеслав Акимович совсем уже отчаявшихся ребят.

Митяй пока еще держался в норме, а Левка часто моргал, вот-вот заплачет, как девчонка. Так казалось Митяю, но он ошибался. Лева чувствовал себя, конечно, скверно, но в присутствии Нади должен был крепиться, — ничего не поделаешь, мужчина.

— Надо все-таки узнать, чем закончился разговор, — вслух размышлял Митяй, задумчиво поглаживая мокрые волосы. — Может, этот «начальник кадров» оставил женщине телефон или адрес…

Вячеслав Акимович заинтересовался его предположением.

— А вы сможете ларек найти? В Москве их достаточно.

— Мимо проходил трамвай. Да, да, конечно… Виден был с правой стороны от ларька, — как бы вспоминая, рассказывал Митяй. — Фонарь отражался в луже опять с этой же стороны. Значит, еще одна примета. Потом Толь Толич сказал, что машина наконец-то добралась до трамвая. Вы слышали? Мне кажется, надо объехать все конечные трамвайные остановки на окраинах и попробовать найти ларек.

— А пожалуй, это идея! Надюша, вызови машину, — приказал Вячеслав Акимович. — Поезжайте немедленно. Может быть, встретите еще там этого говоруна!.. Через час мы включим телевизор… Возможно, еще новые признаки появятся на экране.

Провожая ребят, он сказал в шутку, что, вероятно, ему удастся увидеть вывеску организации, где работает Толь Толич.

…Не повезло ни ему, ни бедным испытателям. После долгих мытарств Лева и Митяй наконец нашли ларек, справа от которого проходила трамвайная линия. С этой же правой стороны светил фонарь. Узнали они и большую лужу под ним. Узнали мокрый прилавок и круглолицую хозяйку с кружевной повязкой на пышных волосах. Закрывая ларек, она убирала кружки, сердилась на маленькую выручку и не хотела отвечать на вопросы каких-то любопытных ребят, но в конце концов покорилась их отменной вежливости и рассказала, что действительно всего лишь час назад ее сманивал в другую организацию какой-то веселый начальник, но она наотрез отказалась. Ее, как лучшую работницу, здесь ценят и уважают, пишут про нее в стенгазете, и она, конечно, не будет подводить свое начальство — ведь они тоже отвечают за план… Персиками да виноградом ее не купишь, когда из-за дождей план не выполняется. «До ночи приходится в ларьке торчать, чтобы в нашем торговом деле прорыва не было», — призналась она, предложила студентам пива, но те поблагодарили ее и, понурившись, направились к машине.

В лаборатории тоже неудача. Ни через час, ни через два вовремя работы «Альтаира» нельзя было увидеть не только вывеску, о которой мечтал инженер, но и вообще ничего. Измерительные приборы показывали, что передача есть, но сигналы очень слабы, а потому даже при максимальной чувствительности телевизионного приемника принять изображение невозможно.

— Радиотехника тоже подводит, — печально заметил Вячеслав Акимович и посмотрел на часы. — Не думаю, чтобы ящик с аппаратом возили всю ночь по городу. Он сейчас отдыхает на каком-нибудь складе, причем довольно далеко от нас. Придется завтра утром продолжить поиски.

— А как же искать, если нет никакого изображения? — растерянно пробормотал Лева.

— Значит, надо выбрать место, где оно обязательно должно появиться. Поэтому иногда не вредно вспомнить законы распространения ультракоротких волн. Короче говоря, я сейчас позвоню одному из наших инженеров. Он живет в высотном здании и проведет вас на верхнюю площадку. Оттуда Москва как на ладони.

Пичуев быстро зашагал к телефону. Опять неудача. Инженер уехал в театр.

Лева невольно подумал, что есть на свете счастливые люди — в театры ездят, развлекаются, совесть у них спокойна. А ему и Митяю сейчас надо ехать на расправу. «Как смотреть ребятам в глаза? Как смотреть?»

В жизни Левы Усикова особых потрясений не бывало. Отец и мать никогда с ним не расставались, даже во время войны. Химический завод, где работал механиком отец Левы, был эвакуирован за Волгу. Только к концу войны вся семья Усиковых — потомственных москвичей — возвратилась к себе домой, в тихий переулок по имени Сивцев Вражек. Лева здесь родился, учился неподалеку в школе, куда и сейчас его тянет по привычке, его — студента радиоинститута. Было множество счастливых дней. Как не вспомнить день, когда ранним сентябрьским утром ты впервые переступил школьный порог, стал пионером, получил комсомольский билет, наконец аттестат зрелости!

Счастье давалось не легко, с горькой приправой. Так, например, Леву долго не принимали в пионеры — поведение не позволяло.

Он не дрался на школьном дворе, не разбивал окон футбольным мячом, не лгал, не вывертывался, не дерзил старшим. Сидел на уроках спокойно, смирно, как подобает каждому школьнику. Но в чем же так провинился Усиков Лева, коли пришлось ему надеть красный галстук позже всех одноклассников? На этот вопрос Митяй ответил бы немногословно: «Потому что Левка шкода». Подобное определение следует понимать как шалун, проказник, но это не совсем точно. Как правило, Лева был жертвой разных увлечений, особенно техникой, а кроме того, страдал от пылкой любви к краскам. Разве можно винить Леву, если все неприятности получались помимо его воли?

Он приносил в класс разные смешные модели, занятные игрушки, которые выдумывал и строил сам. Кому же их еще показывать, как не ребятам! Иначе неинтересно! Во время перемен и после уроков к Леве приходили даже десятиклассники. Пощипывая верхнюю губу с ожидаемыми усами, кто-нибудь важно цедил: «Ну, хвастайся, Тушканчик. Опять изобрел будильник?»

На «Тушканчика» Лева не обижался, прозвище ласковое, а вот насчет будильника нехорошо. Вовсе он никогда не изобретал ничего подобного, а просто использовал механизм от будильника для разной автоматики.

Он проверил, сколько нужно минут, чтобы прочитать книжную страницу, а потом приспособил часовой механизм для перелистывания. Каждые три минуты механический палец, вернее — тончайший стерженек, сдвигался в сторону и отпускал очередную страницу, тут же она подхватывалась зубчатым колесиком и переворачивалась.

Потом Лева мастерил пожарную машину, где опять-таки механизм от будильника поднимал вверх составную жестяную лестницу. Машина была выкрашена не в красную краску, как обычно, а в оранжевую, колеса были зеленые, а лестница небесно-голубая. Такой пестрый колорит нравился Леве, ради него он мог погрешить и против действительности.

Вместе с книгами и тетрадями модели прекрасно уживались в парте. Но бывали неприятности, когда, доставая книжку во время урока, Лева случайно сдвигал стопорный рычажок «автоперелистывателя», и он начинал щелкать. Так же случайно из парты выползала пожарная лестница.

Автоматы не слушались конструктора, и часто совсем не к месту — скажем, на уроке грамматики — в парте Усикова вспыхивал красный свет и гудела сигнальная сирена. Напрасно Лева доказывал, что он тут ни при чем — виноваты плохие контакты или заедание шестеренок, — в школу вызывали маму.

Дома происходил разговор вежливый, но вполне категорический. Мама требовала, чтобы Левины игрушки никогда не появлялись в классе, достаточно с нее домашних неприятностей. Каждый день перегорают пробки, в кухню войти нельзя — жестянки, щепки. В ногах путаются какие-то колючие проволоки, чулки рвут. Разорение в хозяйстве!

Мама — старший бухгалтер. Как-то она подвела годовой баланс и припомнила Леве все убытки. Перегоревшие пробки — пустяк. Левка их чинит сам по всем требованиям пожарной безопасности — легкоплавкой проволокой. Чулки чинить не умеет, так же как и свои штаны, прожженные кислотой. Этот убыток надо списать. В истории с кислотой опять подвела техника.

А дело было так. Посудите сами, разве мог Лева мириться с явным несовершенством карманного фонаря! Вот уж где разорение — батарейки. Недели не пройдет — покупай новую. Мама ворчала: «Ужасный расход, по смете не предусмотренный, на одних батарейках прогоришь». А так как Лева использовал их не только в фонарике, но и для всяких опытов, то вполне были понятны опасения матери. В тонких волосках малюсеньких лампочек, в моторчиках и фарах движущихся моделей сгорали не копейки, а многие рубли.

Изобретатель Усиков подсчитал экономию от замены батареек аккумулятором, в последний раз попросил у мамы некоторую сумму «на капитальные вложения», то есть: на приобретение маленького аккумулятора, сделал выпрямитель для его зарядки — и был счастлив. Отныне опыты Левы никак не будут отражаться на домашнем бюджете.

Конечно, прежде всего, надо заменить батарейку в карманном фонаре. Для него Лева сделал из жести другой корпус, побольше, выкрасил бронзовой краской, подобрал к аккумулятору плотную резиновую пробку… ну, в общем, предусмотрел все, обеспечил абсолютную надежность своего нехитрого предприятия.

Направляясь в школу, Лева чувствовал в кармане приятную тяжесть новой конструкции, экономичной и совершенной. На улице встретился с ребятами, но фонарик не показывал, предвкушая удовольствие продемонстрировать его в классе. Разговор шел о разных вещах, но только не о нем. Лева даже позабыл о фонаре, вспомнив лишь в раздевалке. Сунул руку в карман, и она скользнула до самого колена. Фонарик исчез, провалился сквозь дыру, прожженную кислотой. На втором уроке дыра обнаружилась не только в кармане, но и в самих брюках, суконных, праздничных.

После чистосердечного признания родителям Лева на некоторое время охладел к технике и отдал все свои помыслы искусству живописи. Правда, это высокое искусство он понимал весьма своеобразно. Отдавая дань школьной стенгазете, где был главным рисовальщиком карикатур и писал красочные заголовки, Лева тяготел, если так можно выразиться, к монументальным формам.

Большое счастье — орудовать кистью маляра, закрашивать в свои любимые цвета огромные поверхности, а не заниматься мелкой графикой — рисуночками и виньетками. В квартире семьи Усиковых был ремонт. Лева ходил по пятам за малярами, до тонкости изучил всю их технологию, а потом, когда через два года встал вопрос о побелке и покраске квартиры, Лева упросил родителей доверить это дело ему.

Родители уехали в санаторий, а по их возращении пришлось перекрашивать всю квартиру. Нет, не потому, что молодой маляр не сумел как следует положить клеевую краску. Стены были покрашены мастерски, без подтеков и грязных разводов. Дело в том, что его художественный вкус резко отличался от общепринятого. Представьте себе комнату ядовито-зеленого цвета, с желтым потолком. Или спальню фиолетово-черного тона, на стенах которой золотом выписаны пионерские горны. Лева объяснял этот декоративный мотив символикой: горн напоминает, что скоро вставать. А вообще, прекрасное сочетание: лиловое с золотом.

За время отпуска родителей Лева выкрасил, в самые яркие цвета табуретки, кухонный стол, полки, оконные рамы. Квартира напоминала внутренность калейдоскопа, если бы его увеличить во много раз. Единственно, с чем примирилась мама, так это с окраской кухни. Странно, но стены все же оказались белыми, а наверху вместо бордюра Лева серебряной краской изобразил танцующие ложки, вилки и ножи, что-то вроде хоровода.

Лева не мог ограничиться ролью домашнего живописца. Его душа требовала простора, широкой деятельности. В школе стенгазета выходила редко, праздников в году, когда требовалось Левине искусство, тоже не очень много. Он заведовал художественным оформлением школы: рисовал плакаты, писал лозунги на кумаче и вместе с ребятами украшал елками или цветами (смотря по сезону) школьный зал и сцену.

И вот однажды, после того как очередная стенгазета была разрисована и в ней не осталось ни кусочка белого поля, Лева сдал ее редактору, а сам, оставшись в классе, занялся украшением своей парты. На черном глянцевом поле чудесно ложились масляные краски. Расцвели на парте ромашки и колокольчики. Возле чернильницы полыхал мак, а место для ручек и карандашей украсилось нежными ландышами и полевой гвоздикой. Лева был твердо убежден, что, во-первых, это красиво, а во-вторых, полезно при изучении ботаники: тут тебе и сложноцветные, и лилейные, гвоздичные.

Из-за этих гвоздичных Леве не поздоровилось. Порча школьного имущества! Правда, керосин и тряпка сделали свое дело — бесследно исчезли с Усиковой парты и ромашки и васильки. Однако спустя несколько месяцев эта история вспомнилась, когда Усикова принимали в комсомол.

С аттестатом зрелости у Левы тоже не все оказалось гладко. Аттестат был подпорчен тройкой по химии. Серебряная медаль, о которой Лева подумывал всерьез, осталась только на рисунке в его альбоме. Отец расстраивался. Сам он работал на химзаводе — и вдруг у сына тройка по химии!

Все лето Усиков готовился к конкурсным экзаменам в радиоинститут. Выдержал если не с блеском, то во всяком случае как полагается. Получил только на два очка меньше возможного. Он уже чувствовал себя студентом, но на него совсем неожиданно обрушилось несчастье. Претендентов оказалось невероятно много, а потому были приняты лишь те, кто выдержал экзамены на круглые пятерки.

Собственно говоря, за всю свою восемнадцатилетнюю жизнь Лева не испытывал большего горя, чем этот отказ. Он не хотел идти ни в какой другой вуз, потому что, начиная с седьмого класса, его влекла к себе радиотехника. В энергетическом институте, институте связи, где тоже готовили радиоспециалистов, все вакантные места уже были заполнены, и Лева Усиков остался не у дел.

Вот когда он помучился. Ежедневно ездил в радиоинститут, где бесцельно бродил по двору, с завистью смотрел на счастливчиков, оформляющих свои документы, и ждал чуда.

Чуда не было. В конце концов Леву зачислили на заочное отделение, а вскоре — когда он показал свои знания и незаурядные радиолюбительские способности, получил премию на городской радиовыставке и его, в порядке исключения, приняли в научное общество — Усиков Лева был переведен на основное отделение.

Так бы и жить: сдавать экзамены на пятерки, хоть это и трудно ему было, работать в комсомоле, строить телевизоры, понемножку рисовать, ходить на выставки и в театры, болеть за «Спартака»… Все было бы прекрасно, но «Альтаир»…

Если Лева его не найдет, жить невозможно, совесть замучает.

Поздним вечером в радиоинституте состоялось экстренное заседание комсомольского бюро первого курса. Присутствовали даже члены комитета комсомола. Вопрос — был важный и не совсем обычный: как найти ценный аппарат, потерянный в результате преступной небрежности студентов-комсомольцев Гораздого и Усикова?

Именно — как найти? Это было самым главным и неотложным. Об ответственности виновников перед коллективом разговор пойдет несколько позже, когда «Альтаир» будет возвращен в институт.

На бюро явились специально приглашенные члены научного общества: создатели аппарата, директор института — пожилой спокойный человек — и инженер Пичуев.

Он вызвался помочь комсомольцам в поисках «Альтаира», причем твердо держался мнения, что найти его должны сами конструкторы… Пусть докажут, на что они способны в трудную минуту. Не только за лабораторным столом решаются научные проблемы. Нам нужны молодые специалисты, готовые к любым жизненным испытаниям, они должны уметь применять свои знания на практике.

— Вот вам живой пример, — говорил он, рассеянно стряхивая пепел с рукава. — Надо найти решение довольно сложной технической задачи. Под силу она Гораздому и Усикову? Думаю, что да.

— Дорогой Вячеслав Акимович, — мягко обратился к нему директор, отодвигая в сторону толстый портфель, — я охотно соглашаюсь с вами. Но поймите: передатчик, созданный студенческим обществом, — это плод годового труда многих наших студентов. Есть серьезные опасения, что мы навсегда потеряем «Альтаир», если будем надеяться только на Гораздого и Усикова, — он недовольно взглянул на поникших ребят. — Можно ли им доверить поиски? Пусть решает коллектив.

Выступил секретарь комсомольской организации первокурсников. Поминутно ощупывая стриженую голову, он говорил, что впервые за истекший год бюро рассматривает столь сложный и неприятный вопрос. Гораздый и Усиков — примерные комсомольцы, за ними никогда не водились подобные проступки, поэтому подходить к решению этого вопроса надо осторожно.

— Конечно, — доказывал он, глядя на директора, — легче всего наложить взыскание, отстранить от участия в поисках и попросить дирекцию передать это дело своему хозяйственному аппарату. Пусть ищет кто-либо из снабженцев. Но правильным ли будет это решение?

— Нет, абсолютно неправильным! — горячо поддержала его одна из студенток, член комитета. — Ребята серьезно виноваты, и мы им этого не простим. Но коллектив вправе разрешить Гораздому и Усикову исправить свою ошибку и тем самым восстановить наше доверие.

С этим согласились все. Директор предложил «усилить поисковую группу», то есть, кроме Гораздого и Усикова, поручить это дело еще нескольким комсомольцам.

Никто не возражал, но оказалось, что большинство ребят разъехались. Долго перебирали фамилии членов научного общества, но так ни на ком и не остановились. У каждого студента были свои планы, свое задание. Кто направлялся в подшефный колхоз, кто на практику, кто в экспедицию. Три члена комитета с завтрашнего дня должны были ехать на строительство новой радиостанции. Получилось так, что Гораздый и Усиков, члены научного общества, которым еще раньше было поручено испытать «Альтаир», сейчас представляли всю «поисковую группу».

Некоторые из ребят доказывали закономерность такого явления. Задание остается заданием, но значительно более сложным я ответственным. Если бы разговор шел о рядовых членах научного общества, то вряд ли комсомольцы доверили бы им практические испытания телепередатчика. Но кто же из однокурсников не знал Митяя или Леву Усикова, их упорство и настойчивость, изобретательность и, главное, преданность своему делу! Комсомольцы были убеждены, что их друзья справятся с новым заданием, чего бы это им ни стоило, оправдают доверие коллектива.

Далеко за полночь горел свет в окнах комитета комсомола. Составлялся подробный план поисков аппарата.

В третий раз поднимался на крышу продрогший Лева Усиков, сидел там с телевизором в тщетной надежде принять передачу. «Альтаир», видимо, находился далеко.

Потирая руки от холода, Лева сейчас спустился вниз и, чувствуя себя почему-то особенно виноватым, уныло и несвязно пробормотал насчет малой высоты шестиэтажного дома и о справедливости закона распространения радиоволн.

Вячеслав Акимович взглянул на него с доброй усмешкой, потом вновь позвонил знакомому инженеру с двадцать второго этажа, договорился, что тот проведет студентов на верхнюю площадку.

Не успел Пичуев положить трубку, как раздался звонок. Кто-то, несмотря на поздний час, звонил в комитет.

Секретарь с удивлением принял трубку от Вячеслава Акимовича.

— Кто?.. Журавлихин? Тебя-то нам и не хватало… Понимаешь, какое дело… Уже известно? Брось ерунду городить! — Секретарь, сердился, из-под насупленных бровей поглядывая на Усикова. — У тебя путевка пропадает… Обойдутся. Мы им уже поручили. — Он долго слушал, вероятно, какие-то возражения, хмурился, наконец решил: — Ладно, приезжай, обсудим.

 

Глава 5

ДВОЙНОЕ ЗРЕНИЕ

Город еще спал, когда наши друзья поднялись с телевизором на верхнюю площадку высотного здания.

Прекрасны утренние часы. Улицы пусты. Гулко стучат по асфальту шаги одинокого прохожего. Легко прошелестит удаляющаяся машина, и снова все затихнет… Горят отблеском утренних лучей стекла в верхних этажах. Открыты двери балконов, ветер лениво шевелит прозрачные занавеси. Воскресный день. Люди еще не просыпались. Распустив длинные струи, как огромные седые усы, плывет по асфальту «машина чистоты»…

На высокой площадке, где сейчас стояли студенты, уже давно наступило утро. Солнце пришло сюда гораздо раньше, чем на улицы. В Москве его лучи сначала появляются на Ленинских горах, на золотом шпиле университета, потом на шпилях высотных зданий, на вершине телевизионной башни, в окнах двадцатых этажей, постепенно спускаясь вниз.

Светится розовая дуга Москвы-реки, перерезанная мостами. Золотыми огоньками блестят звезды Кремля. От него, как лучи, разбегаются улицы…

В поисках «Альтаира» наши испытатели встретились с необыкновенным явлением — двойного зрения. Они были вынуждены ездить по городу, чтобы не упустить движущийся аппарат за пределы радиуса его действия. Они видели московские улицы с разных точек зрения — из окна лаборатории Пичуева, из окошка машины, с самой верхней площадки высотного здания — и в то же время видели эти улицы на экране телевизора.

Машина с ящиками переезжала в разные места. Вероятно, Толь Толич последовательно нагружал ее, чтобы все имущество экспедиции сразу свезти в одно место.

Женя Журавлихин, несмотря на серьезную неприятность, которая постигла и его и всех ребят из научного общества, несмотря на неудавшуюся поездку в санаторий, пребывал в состоянии какого-то радостного возбуждения, словно перед началом больших, интересных дел.

Он стоял сейчас на верхней площадке, возле башни, венчающей здание, и, облокотившись на барьер, смотрел вниз. Рядом примостились Гораздый и Усиков возились с телевизором и, как всегда, спорили, в данном случае по поводу наивыгоднейшего направления антенны.

Женя снял пиджак, потом галстук, сунул его в карман и расстегнул воротник. Здесь, на этой высоте, хотелось вздохнуть особенно глубоко. Ему казалось, что никакой горный воздух Кавказа, куда впервые в жизни должен был ехать студент Журавлихин для поправки своего здоровья, не сравнится с целебным воздухом «Московских вершин».

Так убеждал себя Журавлихин. К тому были особые причины. Прежде всего, ему совсем не хотелось встречаться с врачами, хотя они и настаивали на этом. После недавно перенесенной болезни легких врачи из студенческой поликлиники рекомендовали Журавлихину подлечиться в горном санатории, где он будет находиться под наблюдением их коллег.

Общество врачей и больных абсолютно не устраивало Журавлихина. Он не был уверен в крайней необходимости санаторного лечения, поэтому потерянный аппарат явился весьма уважительным поводом к тому, чтобы возвратить путевку. Второй причиной, почему он с радостью отказался от поездки, было непреодолимое желание участвовать в испытаниях «Альтаира». Женя готов был целый месяц сидеть у волжского устья или на берегу Черного моря, где угодно, только бы доказать практическую ценность нового аппарата.

Была еще и третья причина, о которой никто ничего не знал, даже сам Женя плохо разбирался в ней, — какая-то подозрительная неясность. Прощаясь по телефону с лаборанткой Колокольчиковой — а это было вчера, — он вдруг почувствовал, что железнодорожный билет совсем не доставляет ему радости, беспокоит его и кажется тяжелой, свинцовой плиткой в боковом кармане.

Возвращая билет в кассу, Журавлихин испытывал буквально физическое ощущение легкости.

Настало время передачи. «Альтаир» включился, и на экране появилась улица. Женя по-своему воспринимал этот неожиданный калейдоскоп впечатлений. Ему не приходилось видеть Москву столь необычным, двойным зрением. Город раскрывается во всем своем величии и неповторимой прелести. Еще бы! Ты видишь его огромные пространства с высоты новостройки и в то же время рядом, на экране телевизора, видишь этот город снизу, во всех знакомых и милых твоему сердцу деталях.

Вторым зрением на экране Женя видел бегущую кромку тротуара, а над ней мелькающие витрины. Магазины были еще закрыты, людей нет, и только вещи, привычные с детства, скользили по экрану.

За стеклами витрин, как в аквариумах, проплывали остромордые осетры и шестиногие крабы. Будто по конвейеру, бежали консервные банки, за ними картонные окорока, колбасы, чучела куропаток, тетеревов, промчался поросенок, корзина с фруктами — все, что было выставлено в витринах «Гастронома». Пытаясь определить место, где сейчас проходила машина, Женя боялся пропустить необходимые ему детали, которые могли бы подсказать направление движения пропавшего аппарата. Только пять минут Женя видел его путь. Улица была незнакомой. Проплывали шляпы и шарфы в витринах, куклы смотрели немигающими глазами. Книги и приемники, часы и велосипеды уносились в сторону. Может быть, по вывескам узнал бы наблюдательный Женя эту улицу, но они висели высоко, «Альтаир» не мог их показать.

Вот прошла девушка, чем-то похожая на Надю. Это почтальон — сумка набита газетами. Дворник тащит резиновый шланг. Все было обыденным, с детства привычным, но сейчас, на экране, приобретало новое и неожиданное значение.

Снова, как и всегда, очень быстро пробежали пять минут, и экран погас.

Митяй щелкнул выключателем и, чтоб не выдать волнения, небрежно затянул шнурок своей праздничной украинской рубашки.

— За час далеко укатит.

— Не дальше вокзала, — старался успокоить его Лева. — А мы почти все вокзалы видим. Вон, смотри, два высотных здания, — указал он вдаль. — Рядом Комсомольская площадь. Там целых три вокзала. Вполне возможно, что с одного из них отправится экспедиция.

— Обрадовал!

Не хотелось Митяю и думать об этом. Нельзя допустить, чтобы «Альтаир» очутился на вокзале. Поезда уходят часто. Можно и не успеть до второго звонка. Он был уверен, что если аппарат останется хотя бы в течение нескольких дней в пределах Окружной железной дороги, то можно его выручить. Зная Москву, легко догадаться, по какой улице проезжает машина. Только бы определить район, где сейчас находится «Альтаир», а там нетрудно и отыскать его, пользуясь направленным действием антенны. Правда, сейчас антенна указывала два направления: север и юг, то есть сигнал передатчика мог прийти и с той и с другой стороны, — но это все-таки лучше, чем ничего. В данном случае исключаются запад и восток.

Однако Митяй сознавал, что это ему нужно лишь для успокоения. Все его домыслы грешат как против хорошо изученной им теории распространения ультракоротких волн, так и против практики. Волны отражаются от домов, охотно бегут по проводам, поэтому в городе иной раз довольно трудно определить направление, откуда они приходят.

Хотел было Митяй чуть-чуть повернуть антенну, но Лева категорически запротестовал. В спор вмешался Журавлихин.

— Если Лева не понимает, то объясни, докажи ему, — резонно заявил он. Ведь это наука.

— Наука не пиво, в рот не вольешь, — лениво возразил Митяй и отошел к барьеру.

«Пусть Левка сам принимает следующую передачу, — с обидой подумал он. Слишком много на себя берет. Подумаешь, профессор!»

Многих первокурсников удивляла поистине странная дружба Гораздого и Усикова. Уж очень они разные, никакого сходства характеров. Единственно, что объединяло их — это практическая радиотехника. Оба любили повозиться с приемниками, вместе строили «Альтаир», не раз выезжали с телевизором в колхозы, организовывали радиовыставку в институте. Вот, пожалуй, и все точки соприкосновения Усикова и Митяя. Учились они в разных группах, не очень часто встречались на общих комсомольских собраниях, жили в разных районах, причем Митяй в общежитии, а Лева дома.

Митяй, в отличие от своего друга, не мог похвастаться сладостью жизни. По его же собственному выражению, Митяй «знал, почем фунт лиха». Рано оставшись без матери, стал помогать отцу по дому, нянчился с братишкой, готовил обед, убирал комнату, даже белье стирал. Мечтал он в то время о велосипедном заводе, где еще до войны отец работал инструментальщиком. Семья Гораздых жила в Харькове. Вернувшись с фронта, отец долго болел, Митяй учился в ремесленном, потом исполнилось его желание — поступил на велозавод.

Только невероятное упорство Митяя и завидное здоровье позволили ему работать в цехе, ухаживать за больным отцом, — воспитывать озорного братишку в страхе и повиновении, наконец подготовиться к экзаменам в Московский радиоинститут, что было желанием отца. Он уже чувствовал себя хорошо, мог обойтись без помощи старшего сына, пусть Митька получит столичное образование.

А тому не хотелось расставаться и с отцом и с родным городом. С грустью он думал, что придется прощаться с заводом, где над воротами на вывеске красовался настоящий, а не нарисованный велосипед. Но что поделаешь, коли увлекся он — и, видимо, навсегда — куда более сложной техникой, чем велосипед и даже автомобиль, — техникой телевидения. Это он, Митяй Гораздый, одним из первых в Харькове построил телевизор для приема любительского телецентра. Это его вызывали в Москву на конференцию радиолюбителей-конструкторов, где вручили, как участнику заочной выставки, денежную премию и диплом. Кстати сказать, таких денег Митяй никогда еще не держал в руках.

Прошлым летом на радиолюбительской конференции Митяй встретился с Левой Усиковым. Собственно говоря, Лева и натолкнул Митяя на мысль, что можно поступить в Московский радиоинститут, хотя в Харькове тоже готовят радиоспециалистов.

Лева так расписывал достоинства московского института, рассказывая о лабораториях, опытных цехах, профессуре — он уже успел облазить весь институт, — что, возвратившись домой, Митяй согласился с отцом и решил получить «столичное образование».

Вторично Митяй встретил жизнерадостного Леву Усикова во дворе радиоинститута (это было еще до того, как Лева знал, что его не приняли по конкурсу, за отсутствием мест). Вместе сдавали экзамены, вместе получили тройки по химии. Это их сблизило: как же, товарищи по несчастью! Радовались пятеркам по всем другим предметам. В конце концов, у Левы и Митяя оказалось равное количество очков.

После заседания приемной комиссии вывесили список зачисленных на первый курс. В нем был Гораздый Дмитрий Иванович, а Усиков Лев Петрович отсутствовал. Лева глазам своим не верил. Как так? Ведь он же москвич, ему не нужно никакого общежития, он — дома. Неужели ему из Москвы ехать учиться в Харьков? Смешно! Это ошибка?

Не было ошибки. Кандидатуры Усикова и Гораздого комиссия изучила всесторонне. У Гораздого больше прав. Отец — инвалид Отечественной войны, а сын, несмотря на свою молодость, уже работал на заводе. Настойчивый парень, толк из него выйдет, если он в таких тяжелых условиях сумел сдать на аттестат зрелости и на конкурсных экзаменах оставить далеко позади тех ребят, которые, кроме учения, ничего в жизни не знали. Честь ему и хвала! Принять Гораздого обязательно!

Митяй как только мог утешал Левку, чувствовал себя виноватым, готов был бежать в приемную комиссию, доказывать их несправедливость: «Отдайте мое место товарищу Усикову, а меня направьте в харьковский институт». Но когда он заикнулся об этом Леве, тот разозлился: «Это еще что за самопожертвование?! Во-первых, глупо и наивно. Кто тебя, дурака, послушает? А во-вторых, ненавижу жалостливых друзей».

На том и расстались. Могли бы на всю жизнь рассориться, но судьба вернее, Министерство высшего образования — снова столкнула вместе Гораздого Дмитрия Ивановича и Усикова Льва Петровича.

Когда Лева узнал, что его зачислили на заочное отделение, а потом обещали перевести на основное, он поймал Митяя и потащил в «Кафе-мороженое» отпраздновать это счастливое событие. Выпили по стакану кагора, заели его несколькими порциями мороженого — Лева меньше трехсот граммов не ел, — и мир был восстановлен.

Мир оказался непрочным. Достаточно было пустяка, чтобы Левка вспыхивал, как елочный бенгальский огонь, негодовал, пылал, рассыпая вокруг себя трескучие искры. А искры только слегка покалывали, не жгли. Через минуту от бенгальского огня оставался лишь тлеющий уголек.

Митяй стоял у барьера, ждал очередной пятиминутки, когда заработает «Альтаир», Женя был занят какими-то своими мыслями и, не обращая внимания на друзей, ссутулившись, шагал по площадке. Лева скучал, томился возле телевизора, но включать его было рано, и потом — Журавлихин отдал приказание не крутить ручки, чтоб не сдвинуть настройку.

Московское праздничное утро вступило в свои права. Люди ехали отдыхать за город, на пляжи, водные станции, в лес. Звенели трамваи, рычали троллейбусы, пыхтели машины. На утренней розовой, проснувшейся реке появились белые, как чайки, юркие катера — речные трамваи.

Митяй снисходительно посматривал на Женю, догадываясь, что нетерпение его и взволнованная походка объяснялись не только ожиданием передачи с «Альтаира», но и ожиданием консультации по данному поводу. А кто же консультант?

И это было известно Митяю, впрочем, так же, как и Леве Усикову. Журавлихин сообщил им, что опытная лаборантка Института электроники и телевидения Надя Колокольчикова милостиво согласилась помочь студентам в поисках «Альтаира».

Можно не обладать наблюдательностью Митяя, чтобы заметить, как изменился Женя за последние дни. Дело, конечно, не в разговорах о необыкновенных талантах лаборантки Колокольчиковой, чем он особенно удивлял своих друзей, а в гораздо более важном.

«Какой нормальный и уважающий себя парень из СНОРИТа стал бы думать сейчас о девчонке и даже назначать ей свидание на крыше, когда решается судьба «Альтаира»? — спрашивал себя Митяй, с сожалением поглядывая на Журавлихина. Левке и то непростительно».

— Надя обещала приехать с аппаратом для измерения напряженности поля, наконец заговорил Женя. — Пичуева будто бы интересуют эти испытания. Мне кажется, он что-то задумал. Не правда ли?

Ничего не ответил Митяй. Инженеру легко, он может задумывать все, что хочет. Его аппараты спокойненько стоят в запечатанной лаборатории, и ни один из них не бродит по неизвестным улицам. «Эх, не до шуток рыбке, коль крючком под жабры хватают!»

Усиков тоже молчал, загадочно поглядывая на Женю.

— Надя уверена, что измерение силы сигнала поможет нам определить расстояние до передатчика, — продолжал Журавлихин, наклоняясь над улицей, чтобы не видно было лица. — Она занималась этими расчетами. У Нади, я бы сказал, прирожденный талант. Посмотрели бы, как она…

— Верю. Можешь не уговаривать, — с кислой улыбкой прервал его Митяй. Даже если бы ты сказал, что се скоро выберут в действительные члены Академии наук, я бы нисколько не удивился. Кто же может сравниться с Надей Колокольчиковой!

Ироническое замечание Митяя покоробило Женю. Что он сказал особенного? И Левка почему-то ухмыляется. Странное отношение! Впрочем, что первокурсники понимают! Он отвернулся и, прислонившись к барьеру, стал внимательно разглядывать набережную, как бы желая увидеть машину, с которой должна приехать Надя. Все они казались маленькими, блестящими, точно бросили на асфальт сотни стальных шариков и те разбежались в разные стороны.

Проходили минуты. Митяй позвал Женю к телевизору. Вспыхнул экран. Закачались темные полосы, бледные, расплывчатые пятна густели, затем деловито разместились на положенных им местах. Как из детских кубиков, составлялась четкая картинка.

Прежде всего, Женя увидел молодые деревца, низкорослый кустарник и скамейку. За ними смутно различалось светлое здание с черными прямоугольниками окон. Похоже было, что машина с «Альтаиром» остановилась возле сквера на одной из новых московских улиц. Невысокая чугунная ограда вырисовывалась у самого края экрана.

Картинка некоторое время оставалась почти неподвижной, если не считать легкого мелькания блестящих пятен от никеля автомобилей, видимых сквозь листву кустарника.

Митяй провел пальцем по стеклу.

— Узнаете, ребята, этот дом? Примерно в таком же Пичуев живет на Новопесчаной улице. Я его там встретил. Видите, балкон, дверь, рядом окно.

— Угол с характерным рисунком облицовки, — подтвердил Женя. — Теперь узнаю. А вот еще…

Он замолк. На экране показался человек, подошел к скамейке и быстро сел.

Затаив дыхание, невпопад, хватая то одну, то другую ручку, Женя старался поточнее настроиться, чтобы рассмотреть знакомого ему парня. Где-то он его видел? Высокий, курчавый, лицо, как говорят, одухотворенное, крылатые брови, взлетающие вверх. Одет он был в безукоризненно сшитый костюм; гладкая рубашка с модно завязанным галстуком. Весь его облик, удивительно знакомый Жене, почему-то вызывал досадное, горькое чувство.

Сейчас человек на экране напряженно всматривался куда-то вдаль, причем взгляд его был направлен мимо машины с «Альтаиром». Но вот он вскочил, лицо расплылось, стало огромным.

Усиков удивленно воскликнул:

— Это он! Помнишь, Женечка! Мы еще удивлялись, почему он по вечерам дежурит возле института.

И Женя его вспомнил: не раз попадался на глаза у входа в институт, где работает Пичуев. А потом видел с Надей. Но вот и она показалась на экране. Легка на помине!

Надя быстро шла навстречу ожидавшему ее человеку.

— Надюша, милая, прости! — волнуясь, заговорил он, оглядываясь по сторонам. — Я должен был встретиться с тобой обязательно. Сегодня уезжаю.

— Но почему ты вызвал меня на край города? Что за странные причуды? Ужасно!

— Все, все сейчас объясню… — Юноша подвел Надю к скамейке и торопливо заговорил, стараясь как можно скорее высказаться: — Я узнал, что здесь живет человек, от которого зависит вся моя жизнь…

— Ошиблись адресом, — насмешливо перебила его Надя. — Я живу у Белорусского вокзала. Три дня назад вы же сами, товарищ Багрецов, доказывали, что вся ваша жизнь зависит только от меня.

— Опять смеешься? Впрочем, к этому можно привыкнуть. На экране мелькнула широкая, расплывчатая тень. Похоже было на то, что огорченный парень встал и махнул рукой перед самым объективом «Альтаира».

Женя испытывал двойственное чувство. С одной стороны, ему было обидно, что Надя, позабыв о своем обещании встретиться с ним утром, вдруг побежала провожать какого-то Багрецова. А с другой стороны, нельзя и не пожалеть его: бедный Багрецов всем своим видом показывал, сколь тяжело ему слышать насмешки от любимой девушки.

Что-то похожее на ревность или, вернее, оскорбленное самолюбие шевельнулось в Жениной душе, когда Надя ласково провела рукой по склоненной голове Багрецова.

— Ты мне так и не сказал — берут тебя в экспедицию или нет? — спросила она.

— Подбор кадров поручен помощнику начальника экспедиции. — Он поднял голову и сейчас смотрел прямо перед собой.

Жене стало как-то неловко. Ему представлялось, что Багрецов глядит на него и удивляется бестактности некоторых студентов, подслушивающих разговор влюбленных. Однако через минуту Женя мог убедиться, что на экране он видел лишь одного влюбленного, так как Надя вовсе не страдала из-за его отъезда. С равнодушной лукавинкой она щурила глаза, рассеянно смотрела по сторонам и, вероятно, плохо слушала своего собеседника.

А тот говорил горячо, размахивая руками, доказывал:

— Я, Надюша, на все способен. Я должен обязательно проверить свою конструкцию. Но только на практике, только в экспедиции. Пойми меня: если я сегодня не уеду, то, может быть, упущу единственный случай в жизни… Не любишь меня? Ну что ж, слова тебе не скажу… Постараюсь забыть, ничем не напоминать о себе…

— Постарайся, — Надя пожала плечами. — Что я могу тебе посоветовать?

Экран потемнел. «Альтаир» выключился, и друзья уже не слышали дальнейшего разговора.

— Ну и вредная девчонка! — со злостью сказал Митяй.

— Что ж… это самое, сердцу не прикажешь, — задумчиво, чему-то улыбаясь, рассудил Лева.

Митяй вспылил:

— Да я не про то! Вечно у тебя сквозняк в голове. Хорошо, если лаборантка узнает, с какого вокзала отправляется экспедиция, а то ищи их по всей стране… Парень он, видно, настоящий, гордый. Повернется к Наде-капризе спиной — и поминай, как звали.

— Об этом я не подумал.

— А вообще, раздумывать некогда, — безапелляционно, на правах начальника группы, заключил Журавлихин. — Надо догнать машину.

Ему не понравилось предположение Митяя. Он и мысли не допускал, что «Альтаир» увезут из Москвы.

— Машина стоит где-то в районе Песчаных улиц — в этом нет сомнения. Я останусь здесь, — распоряжался Журавлихин, — и вы вдвоем мчитесь туда. Может быть, еще успеете.

— Знала бы Колокольчикова, что сейчас рядом с ней «Альтаир»… — вздохнул Митяй, смотря на темный экран. — Вот история! Можно только удивляться.

— Ну и удивляйся, а я побегу. — Усиков бросился к лестнице, крикнул на ходу: — Женечка, не пропусти передачу!

Отставив локти, тяжело ступая, Митяй пошел вслед.

Пожалуй, он глубже Левки чувствовал себя виноватым. Он и за него в ответе. В самом деле, что можно спросить с Левки Усикова? Студент он способный, трудолюбивый, на хорошем счету в комсомольской организации, веселый товарищ, его любят все однокурсники, но по-настоящему серьезно относиться к нему нельзя. Это было твердое убеждение Митяя. Левка мог иной раз прихвастнуть, причем без особой выгоды для себя. Часто, рассказывая о своих изобретательских успехах, он сам уже начинал верить в то, что говорит, и даже реально представлял себе множество «авторских свидетельств», которые будто бы лежат в ящике его стола.

Друзья со смехом уличали изобретателя в «некотором преувеличении», Тогда он, глядя на них своими живыми, как дрожащие чернильные капли, глазами, признавался, что у него все-таки есть одно свидетельство на изобретение «автоматической защелки в складной телевизионной антенне».

По определению Митяя, Левка был «попрыгунчиком». Ему не сиделось на месте, он вечно в движении. За один выходной день шустрый Левка мог посмотреть художественную выставку, футбол и три фильма. Потом он месяцами не ходил ни на стадион, ни в кино — некогда, да и не было желания, так как за это время уже успел сменить увлечение зрелищами на карикатуры, которые с успехом помещал в стенгазетах всех факультетов.

Если разобрать Левкину натуру, как говорится, «по косточкам», то в ней окажется много детского и, пожалуй, даже смешного. Но будем снисходительны Леве Усикову всего лишь восемнадцать лет. Конечно, возраст весьма почтенный, зрелый, что подтверждается соответствующим аттестатом, выданным по окончании десятилетки.

Некоторые солидные юноши уже чувствуют на себе этот груз восемнадцати лет, считая зазорным лишний раз улыбнуться. Они не будут оправдывать поступки Левы Усикова, так же как и его друга. Уж они бы никогда не допустили такой легкомысленной ошибки, как Лева и Митяй, если бы им поручили испытать ценный аппарат вроде «Альтаира».

Ну что ж, согласимся с ними. Даже в восемнадцать лет не каждый делает ошибки.

 

Глава 6

С КАКОГО ВОКЗАЛА?

Журавлихин проводил своих друзей и возвратился к телевизору. Было как-то нехорошо на душе. Женю не переставало беспокоить предположение Митяя, что исчезнувший аппарат вдруг начнет бродить по просторам страны, — тогда его уж, конечно, не найдешь.

Эта мысль прочно засела в голове, хотя рассудок и подсказывал, будто все обстоит не так безнадежно, как это кажется на первый взгляд. Известен район, где пока находится машина. Вполне возможно, что ребятам удастся ее встретить, если, конечно, она не умчится дальше. Кроме того, Женя надеялся, что Надя поинтересуется, куда уезжает обиженный Багрецов. А если так, то нетрудно догнать «Альтаир» у вокзала, с которого отправится экспедиция. Женя верил, что не пройдет и часа, как Надя выполнит свое обещание и поднимется сюда, на площадку.

Женя ни в коей мере не ставил это себе в заслугу. Он меньше всего надеялся, что Надю привлечет сюда его скромная персона. Надя Колокольчикова как-никак, а маленький ученый, интересы науки для нее превыше всего. Ее интересует изменение интенсивности радиоволн в зависимости от высоты подъема антенны телевизора. Путешествующий по городу «Альтаир» — прекрасный объект для наблюдений.

Напрасно Женя хотел упрекнуть Надю и приписать не свойственное ей равнодушие к чужому несчастью. Если она могла так сухо разговаривать со своим другом, уезжающим в экспедицию, то к тому у нее были особые причины. Кто знает, не торопилась ли она помочь несчастным студентам в поисках «Альтаира»? Вячеслав Акимович Пичуев справедливо доказывал, что только умелое сочетание теории и находчивости поможет молодым конструкторам найти свой «Альтаир». Надя стремилась облегчить их незавидную участь и поэтому решила использовать прибор для измерения интенсивности радиоволн. Несложные расчеты помогли бы студентам хоть и приблизительно, но все же определить расстояние до того места, где в данный момент находится работающий передатчик.

Нервно шагая вдоль барьера, Журавлихин посматривал на мелькающие внизу машины. Мысли его вновь и вновь возвращались к неожиданно подслушанному разговору.

Слов нет, созданный студентами «Альтаир» используется ими не по назначению. «Блуждающий телеглаз» и чуткое ухо микрофона заставляют Журавлихина и его друзей видеть и слышать то, что совсем для них не предназначено.

Правда, есть смягчающие вину обстоятельства. Не каждый день у радиоконструкторов пропадают единственные в своем роде изобретения, и не всегда они вынуждены искать их только таким способом, который советовал применить инженер Пичуев.

Журавлихина мучила неотвязная мысль, будто в его отношения к Наде вошло что-то ненужное, неприятное. Он случайно узнал о Багрецове. Видно, тот по-настоящему любит Надю, мучается, но, хотя это и трудно, старается забыть ее. А что должен делать он, Журавлихин? Ведь он же все знает, все видел и не мог не заметить Надиного равнодушия к Багрецову. Значит, как будто бы у Жени совесть чиста. Девушка вольна выбирать себе друзей, как это ей заблагорассудится, вольна выказывать им свое отношение, подчеркивая либо рассеянное внимание, либо, как при встречах с ним, явное расположение.

И все-таки Женя чувствовал, что между ним и Надей встала пусть тоненькая, почти невесомая, но ясно ощутимая перегородка. Он знал, что такие случаи бывают, хоть и никогда не сталкивался с ними. Опыт юноши, которому лишь немногим больше двадцати, вряд ли может служить основанием для каких-либо выводов. Да и жизненные наблюдения его весьма случайны, поверхностны, неубедительны. В разных не очень удачных пьесах или фильмах Журавлихин встречался с абсолютно положительным героем, — узнав о любви своего друга к собственной невесте, тот безропотно уходил со сцены. Иные драматурги усложняли сюжет, и кое-кто из сентиментальных зрительниц, может, даже прослезится, когда благородный влюбленный, здоровый и умный человек, вдруг начинает играть жалкую роль, притворяется равнодушным эгоистом, чернит себя в глазах любимой женщины — и все затем, чтобы она оценила по достоинству робкую любовь его друга. Жене казалось это и глупым и пошлым, он совсем иначе понимал дружбу — ради нее не жертвуют большой любовью. Но в то же время не мог себе представить, как бы сим поступил, если б в жизни, а не на сцене встретился с подобной ситуацией. Во имя дружбы на что не пойдешь!

Сейчас он столкнулся с иными обстоятельствами. Багрецов ему вовсе не друг. И Женю это мучило. Какие-то непонятные отношения, может быть довольно высокого этического порядка, заставляли его искать ответ у совести.

Прислонившись к барьеру и перебирая пальцами свои редкие волосы, он опять занялся самоанализом. Такова уж склонность характера. Как говорили о нем однокурсники: «Женечка — думающий товарищ».

«Попробуем поставить себя на место Багрецова, — размышлял Журавлихин. Человек хорошо знает Надю и любит ее… Сейчас отправляется в экспедицию. По его словам, уезжает затем, чтобы проверить свою конструкцию и по возможности постараться забыть эту самую Надю. Что происходит дальше? Пока Багрецов занимается испытаниями, какой-нибудь молодец, вроде меня, ходит с Надей в кино, катается на лодке и норовит, чтобы та навсегда позабыла бедного путешественника. По совести это? Не очень».

Кто знает, к чему привели бы Журавлихина подобные рассуждения, но в этот момент он увидел Надю Колокольчикову.

Шла она торопливо, как бы прищелкивая каблучками. Пестрое легкое платье развевалось на ветру. Коротко стриженные волосы с медным отблеском поднимались вверх, чем-то напоминая гребень молодого петушка. Женя вдруг почувствовал, как сердце его, вопреки всем законам физиологии, перемещается вправо. Впрочем, он не мог этого точно определить, хотя и ощущал что-то похожее на подобную ненормальность.

Надя несла довольно увесистый чемодан. Чуть не споткнувшись, Журавлихин бросился ей навстречу и взял чемодан с аппаратом.

— Вы один? — Надя удивленно приподняла бровь. — Ребята помчались искать машину где-то в районе Песчаных улиц. Вы там…

Женя прикусил язык. Вырвалось лишнее слово. Надя проницательно посмотрела ему в глаза, как бы пытаясь понять причину странного совпадения. Ведь она только что приехала с Песчаной улицы…

В сознании Журавлихина спорили два ранее намеченных решения: либо следует соблюдать такт и ни слова не говорить о свидании, при котором, он невольно присутствовал, либо рассказать все начистоту и, поборов ложную скромность, спросить Надю о маршруте Багрецова.

Пришлось выбрать последнее. Нельзя терять ни минуты, иначе «Альтаир» вырвется за пределы Окружной железной дороги и его не обнаружит ни один, даже самый сверхчувствительный приемник.

— Наденька… я вас видел… там… — выдавливая из себя слова, говорил Журавлихин. — Вы были… не одна.

— Допускаю эту возможность, — небрежно заметила Надя, открывая чемодан. Следили за мной?

Женя покраснел, вытащил платок и прижал его к мокрому лбу.

— Простите, это случайно… — И, понурившись, спросил: — Куда он едет?

Надя кусала губы от обиды. Она не могла допустить мысли, что этот скромный, вежливый и чуткий человек так грубо воспользуется подслушанным разговором. Как ему не стыдно!

А Женя видел Надю будто сквозь запотевшее стекло, не зная, говорить ли дальше или обратить все в шутку, просить извинения или просто молчать. Топорщатся на голове красноватые гребешки, вздрагивают от ветра, и кажется Жене, что Надя бросится на него рассерженным петушком, проучит как следует за глупую бестактность. Кстати, этого ему очень хотелось. С каким наслаждением он искупил бы свою вину!

— Надо узнать, куда… он едет, — растерянно бормотал Женя; понимая, что девушка еле сдерживается от гнева. — С какого вокзала? Мы здесь видели… Кое-как он сумел объяснить, почему его интересует маршрут Багрецова.

Надя готова была простить Журавлихина, предложила сейчас же ехать на то место, где ее видели, — но, узнав, что ребята там будут раньше, успокоилась и стала развертывать антенну измерительного аппарата.

— Вы слышали весь разговор? — помолчав, спросила она.

— Нет, только начало… Помню, вы ему ничего не могли посоветовать… На этом передатчик выключился.

— Значит, вы могли понять, насколько меня интересовало, куда он едет.

— Нехорошо получилось.

— Теперь я сожалею. Но кто мог знать, что он отправляется по пути «Альтаира»?

— Я не об этом. — Женя вдруг осмелел. — Мне кажется, вы были несправедливы к Багрецову… простите, я даже знаю его фамилию.

— Оставим это, — сухо сказала Надя, взглянув на маленькие часики. Помогите развернуть антенну. Что смотрите? Попробуем узнать направление.

Вынимая из чемодана блестящие трубки, и торопливо свинчивая их, Журавлихин с дипломатической осторожностью расспрашивал Надю об экспедиции, которая его сейчас интересовала не меньше, чем Багрецова. Надя отвечала односложно. Она почти ничего не знала ни об экспедиции, ни о стремлениях упрямого конструктора. Ей было известно, что в одном из домов напротив сквера живет помощник начальника экспедиции. Он обещал Багрецову дать ответ сегодня утром, но, вероятно, позабыл, что сегодня воскресенье, все учреждения закрыты. Багрецов решил караулить его возле дома. Вот и все.

Настало время передачи. Женя, бледный от волнения, включил телевизор. Он уже представлял себе, что «Альтаир» находится либо на багажном складе, либо что еще хуже, страшно подумать — в темном товарном вагоне. Ничего не увидишь, ничего не услышишь, поиски окажутся бесцельными, невозможными.

Надя хотя и стремилась проявить стойкость и хладнокровие в любом, даже решающем эксперименте, но сейчас на хорошо знакомом ей аппарате вертела совсем не те ручки, — вероятно, потому, что поминутно смотрела на экран телевизора, который интересовал ее гораздо больше.

Как всегда, на молочно-белом стекле сначала появились тонкие серебряные нити, затем побежали грязные полосы. Вот они остановились, и Надя увидела знакомую картину: угол дома, чугунную решетку, кусты и садовую скамейку. Не было никакого сомнения, что машина все еще стояла возле — сквера.

Но где же Гораздый и Усиков? Неужели они не встретили своего знакомого Толь Толича? Женя его никогда не видал, а Надя узнала сразу, едва он появился на экране.

Поигрывая концом кавказского ремешка, Толь Толич шел кому-то навстречу и широко улыбался.

— Какими судьбами, каким ветром вас занесло в наши края, золотко? — вкрадчиво говорил он, щурясь от удовольствия. — Нем, так сказать, обязан?

Совсем вплотную к этой шарообразной фигуре приблизился хмурый Багрецов. Губы его вздрагивали.

— Ведь вы же сами мне назначили, — растерянно сказал он. — Я приехал в институт, но…

— Простите великодушно. — Лицо Толь Толича расплылось в еще более широкой улыбке. — Но ведь мы, золотко, не всегда себе принадлежим… Дела, дорогой мой, дела… Заводи, Петрович, поехали!

У Жени после этих слов упало сердце. Машина опять ускользнула прямо из-под носа. Вдруг ребята ее не встретят?

Надя хмурилась, кусала ноготь от досады. Вновь послышался знакомый голос Багрецова:

— Погодите! Вы же обещали взять меня. Все документы я оформил.

— Поздно, милый, поздно! Ваше место, товарищ Багрецов, уже занято. Как говорится в нашем ученом мире, природа не терпит пустоты. К тому же все под богом ходим… Позвонили мне вечерком из министерства: нельзя ли, мол, одну радистку, чью-то там племянницу, зачислить? Человек я маленький, возражать не приходится. Неприятно, конечно, но я тут не виноват. Простите, золотко, но если что нужно — прямо ко мне. Пока, дорогой мой!

Толь Толич повернулся лицом к машине. На экране оно постепенно увеличивалось. Самодовольное, но в то же время предупредительно-вежливое. Взглянешь на такого улыбающегося человека — и на душе становится радостно. Вот он, весь перед вами, доволен своим положением, работой, безоблачным, солнечным днем, цветочками в скверах, но больше всего доволен тем, что сможет доставить вам приятное. Если придется отказать, то сделает он это с грустной улыбкой, признается в своем бессилии, и вам уже становится его немного жалко. Чудесный, милый, чуткий человек! Посмотрите на него — он так вам сочувствует… «Эх, подумаете вы, — зачем я только его беспокоил?..»

— Ну и сахарин! — воскликнула Надя. — Ужасно боюсь таких людей!

Женя не мог с ней согласиться. Ему, впрочем, как и многим другим, нравилась подобная обходительность. Рассуждал он просто: «Зачем вдвойне огорчать людей — и вынужденным отказом и суровым тоном? Человеку нужно посочувствовать, утешить ласковой шуткой, убедить его в неизбежности принятого решения. Так и в данном случае Багрецов, которому отказал Толь Толич, хоть и расстроен неудачей, но, конечно, не обижается на него».

Журавлихин ошибся.

На экране показалось гневное, возмущенное лицо Багрецова.

— Вы правы, Анатолий Анатольевич, сейчас уже разговаривать поздно, не к кому обратиться. Но человек вы не маленький, а мелкий.

— Не надо горячиться, золотко! — увещевал Толь Толич. — Осенью заходите, сердечно буду рад. Что значит молодость! Ай-ай! — покачал он головой и исчез с экрана.

Загудел мотор, задрожала на экране картинка. Поплыли в сторону кусты, скамейка, угол дома, и машина выехала на широкую улицу. Замелькали окна, балконы, тонконогие деревца. Людей было немного, они неторопливо проплывали по экрану, будто скользили на роликах.

Возле одного из подъездов стоял Митяй (Женя его сразу узнал по вышитой рубашке и светлой шевелюре). Он озирался по сторонам, провожая глазами проходящие машины. Когда мимо него проезжала машина с «Альтаиром», он безучастно глядел с экрана. Это особенно удивило Женю. Неужели Митяй не узнал грузовик с ящиками?

Снова экран потемнел, только бледные косые нити бежали куда-то в сторону, как весенний дождь.

— Что за машина стояла возле сквера? — спросил Женя, выключая телевизор. Грузовик?

— Нет, поменьше. Как это называется? Открытый пикап.

Вполне понятно, что Митяй не обратил на него никакого внимания. Он искал свой ящик на грузовиках и не подумал, что багаж может быть перегружен на любую машину. А так и было сделано. Еще ночью по приказанию помощника начальника экспедиции части груза перенесли на пикап.

— Обидно!.. Ужасно обидно! — Надя досадливо прижимала к затылку поднимающиеся от ветра волосы.

— Подождем следующей передачи, — попробовал утешить ее Женя. — Возможно, удастся определить вокзал.

— Вокзал? — переспросила Надя. — Ну да, конечно… Поезда обычно уходят вечером… Успеем… — Она помолчала. — А все-таки, Женя, вы странный человек.

— Не понимаю.

Надя вплотную подошла к Журавлихину.

— Кроме того, что машина отправилась на вокзал, вы ничего не заметили?

— Нет, почему же! Я был удивлен, когда увидел Митяя. Оказывается, он искал совсем другую машину.

— Вы наблюдательны. — Надя лукаво прищурилась, и глаза ее превратились в маленькие щелочки. — Но где же ваша чуткая, отзывчивая душа? Неужели ее никак не затронула история с Багрецовым? Ведь это ужасно!

Женя молчал, толком не понимая, к чему клонится разговор, своим необдуманным ответом боялся попасть впросак.

— Вы не догадываетесь, — продолжала Надя, — что значит для Багрецова упустить эту поездку? О ней он мечтал, готовился — и вдруг… Ужасно!.. Сладенький, ничтожный человек отказывает ему в день отъезда ради какой-то неизвестной племянницы… Уверена, что он сам это все устроил, захотел выслужиться. Никто ему не звонил и не просил подобного одолжения.

Стараясь обойти острые углы, Надя кое-что рассказала о Багрецове. Щекотливость положения усугублялась подслушанным признанием. Совсем некстати «Альтаир» выдал его Жене.

Надя понимала, да и по лицу видела, что Жене по меньшей мере неприятно. Но странное дело — Надя, хотя ей и совестно было даже перед собой, испытывала торжество. Пусть видит Журавлихин, как страдают настоящие люди!

В разговоре с Женей она ничем — ни словом, ни намеком — этого не выражала. Для нее Багрецов просто друг, способный парень, говорят — даже талантливый. Речь шла о мучениях изобретателя, а не влюбленного.

Вадим Багрецов работал техником в научно-исследовательском институте метеорологии. Строил радиоприборы, учился в заочном радиоинституте на четвертом курсе. В свободное время (а у него этого времени почти не было) занимался изобретательством, как он говорил, «для души». Надо сказать, что он не выдумывал пустые игрушки, не изобретал «вечные двигатели», а строил вполне полезные приборы. Так получилось и на этот раз. Багрецов вместе со своим другом, тоже техником, Тимофеем Бабкиным разработал карманную радиостанцию для альпинистов и разных экспедиций. Сделаны были два экземпляра радиостанций, проверили их в лаборатории, испытали в полевых условиях. Получили эти аппараты вполне хорошие отзывы, а когда встал вопросе серийном выпуске, потребовалось испытать радиостанции в действительных условиях, то есть в какой-нибудь экспедиции. Багрецов встретился — причем случайно — с начальником одной экспедиции, которая готовилась к отъезду, показал ему свои карманные аппараты. Начальнику они понравились, и он решил взять с собой молодого изобретателя на должность радиста.

Все шло прекрасно, но дорога изобретателя, как говорят, тернистая. Начальник неожиданно уезжает. Оформлением командировки Багрецова занимается помощник начальника экспедиции. Собственно говоря, ему поручен подбор кадров.

— Вот он и подобрал, — заключила Надя, — Выбросил человека за борт. Нужно ему очень возиться с изобретателями! Да я бы на месте Багрецова… Да я бы…

Она искала слова и не находила. Действительно, положение заштатного радиста Багрецова пиковое. Если экспедиция уедет сегодня, то где ее потом найдешь? Пока суд да дело, бумаги, переписка, отпадет надобность в радисте и его карманных аппаратах. Пройдет лето, и экспедиция вернется обратно.

Надя рассказывала, гневно стискивая кулачки, а Журавлихин сжился, точно виноватый за поступок Толь Толича, вежливого, обходительного. Больше того Женя ему даже симпатизировал. Мало ли какие соображения могут быть у помощника начальника экспедиции! Не подходит Багрецов — и все. А сказано ему об этом в ласковой форме, зачем обижать человека!

Абсолютной уверенности в правоте Толь Толича у Журавлихина не было, но, несмотря на это, он возражал Наде:

— Не сердитесь, Надюша. Девушки очень часто верят первому впечатлению. Вы случайно подсмотрели кусочек жизни и сразу уже делаете выводы. Товарищ отказал Багрецову, привел доводы. Возможно, он и не виноват. Надо снисходительнее относиться к людям. У каждого есть свои недостатки.

— А если они нам мешают?

— Некоторые можно простить.

— Не знаю. Не уверена. — Надя протянула руку, указывая вниз: — Смотрите на эту улицу. Она сейчас широкая-широкая. Я се маленькой еще помню. Тогда улицу освобождали лишь от тех домов, которые мешали проезду, А теперь на месте низеньких, старых и уродливых зданий мы строим большие, высокие и прекрасные. Пусть вся улица будет прекрасной.

Журавлихин удивился: Надя заговорила с ним иначе, вполне серьезно и, как ему показалось, убедительно. Веселая щебетушка, увлекающаяся футболом и нарядами, вдруг обнаружила перед Женей новые свойства характерна, о которых он и не подозревал.

У Журавлихина, как говорили его друзья, «аналитический ум», Женя философ, и ему место на философском факультете университета, а не в радиоинституте. Сейчас он анализировал Надино сравнение: что общего между созданием нового характера и строительством городской магистрали? Он ясно себе представил старую, кривую московскую улицу, с выпирающими на тротуар купеческими особняками, с полуразвалившимися деревянными лачугами, лабазами и глухими заборами.

Взглянув на широкую магистраль, которая пересекала чуть ли не весь город, на прямые улицы, очерченные светлыми новыми зданиями, Женя подумал, что Надя права — и теперь, в наше время, трудно вообразить уродливый купеческий особняк на новой улице.

Незаметно наблюдая за Надей, — положив руки на высокий барьер, она смотрела вниз, — Женя чувствовал легкое сердцебиение, голова чуть-чуть кружилась, будто не Надя, а он смотрит с высоты, смотрит и боится ее.

Надя почувствовала его пристальный взгляд, спрятала довольную улыбку и отошла от барьера. Но странное дело — Женя испытывал все то же чувство беспокойства и головокружения. Видно, не высота здесь была виновата. Надя напоминала ему красноголового щегла: маленькая, голосок звонкий, всегда что-то напевает, живая, веселая.

Сейчас, сидя на чемодане и проверяя настройку измерительного аппарата, она тоже тихонько насвистывала, вытянув детские, пухлые губы.

Перед глазами Жени вновь выплыло хмурое лицо Багрецова. Вспомнилась его запальчивость в разговоре с Толь Толичем. Смутное, пока еще неуверенное чувство сожаления прокралось в Женино сердце: «Обидно за парня. Нужно бы ему отправиться в экспедицию. — И сразу Женя осадил себя: — Очень подозрительным мне кажется ваше сожаление, дорогой Женечка. Не хотелось ли вам, признайтесь, чтобы Надин друг на долгое время скрылся с московского горизонта?»

Это предположение оскорбило Журавлихина. Странно! Ведь он сам его выдумал!

Глубоко вздохнув, силясь забыть о нем, Женя продолжал начатый разговор:

— Вот вы сейчас набросились на невинного человека. Он, конечно, не хрусталь. Совесть чуть мутновата и, возможно, даже с трещинками. Но ведь и многие таковы, если разобраться с пристрастием.

Надя удивленно посмотрела на него.

— А как же иначе? Без пристрастия? Ведь это наш, советский человек. С него много и спрашивается.

— Согласен. Но переделывать характер куда труднее, чем поворачивать реки. Здесь мы имеем дело не с техникой, а с человеческим материалом.

— Который, как вам известно, совершенно изменился за последние десятилетия.

Нельзя было с этим не согласиться, но Женя напомнил, что речь идет не о том, как меняется сознание людей, а о другом, сейчас не менее важном. Люди не похожи друг на друга не только цветом глаз и волос, но и характерами. Каждый из них обладает индивидуальностью. А она бывает разная — хорошая и дурная. Или, например, встретишься с человеком, кажется он тебе замечательным; потом посмотришь на него со стороны, даже без «Альтаира», — и видишь совсем в ином свете. Нет, ничего скверного он не делает, просто замечаешь досадные черточки его характера.

— Можно, я напомню две сцены на экране? — спросил Женя. — Не обидитесь?

Надя щелкнула выключателем и слегка поджала губы.

— Пожалуйста.

Стараясь не затронуть ее самолюбие. Женя с опаской подбирал слова:

— Я думаю, что уже не следует мириться с некоторыми малоприятными для окружающих особенностями молодого характера. Скажем, моего, вашего, Багрецова. Ведь мы люди будущего.

— Тактичность и деликатность — тоже полезные черты в характере будущего человека, — заметила Надя с иронией.

— Не менее, чем искренность и простота, — в тон ей ответил Женя. — А только так я и хочу говорить с вами. Скажите: можно ли оправдать вспыльчивость вашего друга, когда он назвал помощника начальника экспедиции мелким человеком?

— Это резкая, но прямая оценка поведения. Здесь деликатничать нечего.

— Вы считаете подобную прямоту допустимой?

— Несомненно.

Женя задумался. Пожалуй, Надя права. Действительно, если человек убежден в чьих-то неправильных поступках, то об этом нужно сказать честно и безбоязненно. Следует только подобрать приличную форму.

— Извините меня, — Журавлихин подошел ближе и наклонился к Наде, — но я вновь хочу напомнить о встрече с Багрецовым, которую видел на экране. Мне кажется, что равнодушие к судьбе человека — страшнейший порок. С этим нельзя мириться, за это надо наказывать!

Надя привстала и, прямо глядя Жене в лицо, резко отчеканила:

— Я бы очень хотела вас наказать, причем сейчас, немедленно. То, что вы назвали равнодушием, будет существовать всегда. Поняли? Всегда!

«Ну как объяснить ему, что я не могла иначе?» — думала Надя, злилась на Женю и особенно на себя: зачем она так неблагоразумно поддерживала столь неприятный, щекотливый разговор?

Она очень хорошо относилась к Багрецову, считала его своим другом, часто проводила с ним время и никогда не предполагала, что дружба эта может перерасти в сильное, глубокое чувство. Так случилось, но не с ней, а с Багрецовым. Вначале Надя ничего не замечала. Жили по соседству, часто встречались на улице, в библиотеке, ходили в цирк, который любили оба, спорили о книгах. Ревниво относились к делам, каждый считал свою работу самой значительной, самой лучшей.

Споры как-то сразу прекратились. Вадим стал молчалив и задумчив. Надя сердцем поняла, что дружбе пришел конец. Напрасно Журавлихин упрекает ее в равнодушии. Если бы он только знал, как мучилась Надя все эти дни, наблюдая за Багрецовым! Но что она могла сделать? Трудно, ужасно трудно признаться ему, сказать, что не любит и что не он ее настоящий избранник. К тому же не хочется: так приятно чувствовать себя любимой!

Наде было стыдно перед собой. Страшная, непонятная жизнь! Кто может ответить, почему человек, который стоит сейчас рядом, интересует Надю гораздо больше, чем Багрецов! Да, ей, конечно, жаль Вадима. Не удержалась, при встрече ласково погладила его по голове, как плачущего ребенка. Журавлихин это видел, но ничего не понял. Жалость — скверное чувство, им нельзя подменить любовь.

Послышались твердые, неторопливые шаги. Митяй, расстегнув ворот рубашки, вытирал платком потную мускулистую шею и недовольно смотрел на Журавлихина, вероятно подозревая, что внимание руководителя поисковой группы раздваивается. Нельзя одновременно заниматься поисками «Альтаира» и мило беседовать с веселой лаборанткой.

Наглухо, на все пуговицы, Митяй застегнул воротник и еще издали поздоровался с Надей.

— Чем обрадуете? — хмуро спросил он.

Женя сразу понял, что разведка Митяя оказалась безуспешной. Машину он не заметил. С чем-то приедет Усиков?

Возможно мягче, чтоб не так уж огорчать товарища, Журавлихин рассказал о последней передаче «Альтаира», что видел на экране самого Митяя с открытым ртом.

«Посмотрел чудак на чудака, да и плюнул: эка, мол, невидаль», — подумал Митяй с горечью, что-то буркнул и пошел к телевизору.

Опять пришло время передачи. Наде хотелось поточнее определить направление. Это оказалось крайне необходимым: на экране была видна какая-то довольно невыразительная спина человека в спецовке, а по данному признаку даже при весьма развитом воображении вряд ли удалось бы представить себе местонахождение «Альтаира».

Из репродуктора в чемоданчике с телевизором доносились гудки машин, обрывки разговоров, непонятный звон металла, будто сбрасывали на землю рельсы. Но все это ничего не подсказывало. Спина застыла на экране, над плечом вился серенький дымок. Человек сосредоточенно курил, равнодушный ко всему окружающему.

Надя довольно точно указала направление. Невидимый луч «Альтаира» тянулся с северо-западной стороны города, примерно от Ленинградского шоссе. Путем несложный математических выкладок Надя определила, что «Альтаир» может находиться в нескольких километрах от города.

Это совсем не входило в расчеты Жени и Митяя. Они уже примирились с мыслью, что аппарат будет доставлен на какой-нибудь вокзал, где его и следует искать. Но почему груз «южной экспедиции» попал на северо-запад?

Запыхавшись, прибежал Усиков. Его поиски также оказались бесплодными.

Решили ждать следующей передачи. Томительно проходили минуты. Солнце стояло уже высоко. Парило. Город окутался туманной дымкой. Сквозь нее все предметы казались расплывчатыми, дрожали в потоках нагретого воздуха.

Леве мучительно хотелось пить, он поминутно облизывал пересохшие губы, но ему было неудобно покинуть друзей.

Внешне подтянутый, сдерживая охватившее его беспокойство, Митяй по-хозяйски осмотрел телевизор, пощупал горячую от солнца крышку и приоткрыл ее.

Щелкнул выключатель, заметался на экране будто прорвавшийся внутрь солнечный зайчик и разбросал по стеклу дрожащие тонкие лучи. Лучи стремились убежать за пределы экрана, но вдруг остановились.

— Смотри, вода! — воскликнул Усиков.

Действительно, на экране различалась яркая полоска воды, угол каменного здания и чьи-то ноги в тяжелых, грубых ботинках.

Не успел Лева осмыслить это странное сочетание, как ноги исчезли, угол дома накренился, закачался, будто от землетрясения, затем на экране промелькнуло пышное, похожее на булку облачко и на нем четырехгранный шпиль Химкинского речного вокзала.

В этом не было никакого сомнения. Лева мог нарисовать его с закрытыми глазами.

 

Глава 7

У ТИХОЙ ПРИСТАНИ

Споры Митяя Гораздого и Левы Усикова о том, где провести испытание «Альтаира», неожиданно закончились в пользу Митяя. Это он хотел ехать на Волгу.

И вот она перед ним. Течет спокойная вода мимо дебаркадера с вывеской «Кулибино». Митяй завидует: у волжской воды лишь два пути — либо в Каспий, либо в Черное море по Волго-Донскому каналу.

А куда отправятся Митяй, Левка и Женя? Ничего не известно. Сидят они сейчас на берегу недалеко от города Горького, возле тихой пристани Кулибино, и ждут.

Не радовала Митяя встреча с Волгой. Не отдыхать они сюда приехали и не испытывать аппарат в Ахтубинской пойме. Судьба занесла их в Кулибино. Странная штука судьба! Чего она иной раз не выдумает! Правда; Митяй трезво оценивал создавшееся положение, признавая, что лишь по его и Левкиной милости они оказались на пристани, но когда хандришь, почему не свалить все свои неудачи на безропотную судьбу? Она «видимости не имеет», всегда молчит и не станет огрызаться, как упрямый Левка.

«Упрямилась нитка, да за иглой и протащилась», — думал Митяй, но сейчас эта победа не вызывала в нем торжества.

Холодом повеяло от воды. Митяй поежился, оглянулся на костер, у которого сидели его товарищи. Женя рассеянно ковырял прутиком в догорающих углях, а Левка-Тушканчик что-то мурлыкал себе под нос.

Не хотелось Митяю сейчас разговаривать с ними. Опять начнутся бесконечные Левкины споры. Лучше повременить — рыбаки приплывут. С ними куда веселее. Они не будут кричать и доказывать, что не здесь надо ждать «Альтаир».

Митяй посмотрел на выплывающий из облаков круторогий месяц, зачем-то поискал его отражение в воде и пошел вдоль берега. Ох, как неприятно ждать!

Пахло тиной, дымом костра, с полей доносился запах свежескошенного сена. Где-то в поселке гудел репродуктор, вторя девичьей песне:

Стынут руки, стынут ноги,

А его все нет и нет…

Девушки возвращались домой с пристани. Отмахиваясь от комаров ветками, каждый вечер они встречали и провожали пароходы, подолгу выстаивая на берегу.

Студенты приехали сюда еще днем. Митяй вспоминал рее, что случилось за последние двое суток. Левка первым узнал шпиль Химкинского речного вокзала, измерения и расчеты лаборантки подтвердили правильность его догадки. Надо было скорее мчаться в порт.

Никогда не простит Митяй позорного легкомыслия этой пустой девчонки Колокольчиковой (как бы ни защищал се Журавлихин). Вместо того чтобы держать машину наготове, она отпустила шофера, хотя в этом не было никакой необходимости. Решили поискать такси, а денег не хватало. Занимать у лаборантки неудобно, хорошо, что машин поблизости не оказалось. На троллейбусе добрались до центра. Колокольчикова сама взяла такси, но — Митяй не мог об этом спокойно вспоминать — вся улица Горького, от ее начала до Белорусского вокзала, была запружена машинами, они стояли в несколько рядов друг за другом и нетерпеливо гудели, не в силах сдвинуться с места. Знакомая картина! Через полчаса начиналась интересная футбольная встреча.

Митяй был отомщен. Колокольчикова опаздывала на футбол. Вначале она хотела ехать в порт, но Женя отговорил ее, зная, как тяжело этой болельщице пропустить такое интересное зрелище. Решили Надю подвезти к стадиону. Ведь это по пути в Химки. Вполне понятно, если бы не «Альтаир», то и Левка сидел бы рядом с ней. В тот вечер ему было не до этого. Пусть с опозданием, но Колокольчикова все же попала на стадион, а Митяй и его друзья приехали в порт слишком поздно.

В багажном складе им показали груз, подготовленный к отправке. Ничего похожего на ящик «Альтаира» не оказалось. Стали искать на других складах — там его тоже не было.

Подошло время передачи. Ребята уселись на лавочке в Химкинском парке возле речного вокзала и развернули антенну. На экране прыгали темные линии, «Альтаир» работал, находясь на предельном расстоянии. Сигналы были слишком слабы, никакого изображения не примешь.

Левка побежал к дежурному, хотел узнать, что за пароходы, теплоходы, баржи ушли из порта за последние часы. Он был близок к отчаянию, когда выяснил, что грузооборот порта не так уж мал. За какие-нибудь два часа отправились по каналу имени Москвы и дальше более трех десятков судов. Сюда не входили ведомственные катера, экскурсионные пароходы, яхты, хотя, по мнению Жени, и на них мог бы оказаться ящик с аппаратом.

«Поисковая группа» не располагала достаточными данными, чтобы определить, куда отправился груз экспедиции. Решили: если экспедиция «южная», то груз должен доехать хотя бы до Горького. Там его можно перехватить, следя за ежечасными передачами. Это был единственный способ, причем научный, что особенно привлекало ребят. Нельзя осмотреть все трюмы теплоходов, облазить все баржи и катера. По выражению Журавлихина, это не поиски, не исследования, а «голый эмпиризм». Он был уверен, что по интенсивности сигнала нетрудно будет определить, сколь далеко от телевизора находится «Альтаир». Кроме того, с помощью лаборантки Колокольчиковой студенты приспособили к телевизору остро направленную антенну; она позволит определить, с какой стороны летит к ним невидимый луч «Альтаира».

Не думайте, что выбор пристани Кулибино оказался случайным. Точное изучение графика движения судов, сопоставление его с железнодорожным расписанием и картой привели к тому, что ребята отправились поездом в Горький. Надо быть уверенным в успехе. Никакой, даже самый быстроходный теплоход не мог оказаться в Горьком раньше поезда.

Студенты выехали в Горький на другой день после того, как узнали, что «Альтаир» уже отправился в путешествие по Волге. Так начинался их летний отпуск.

Всю зиму Лева и Митяй копили деньги. Стипендия не так уж велика, а других «денежных поступлений», как говорила Левина мама, не предвиделось. Расходы по дому, холодильник, новое пальто отцу, отрез на костюм Левке — все это повлияло на бюджет семьи Усиковых. Митяю и того хуже: кроме стипендии, рассчитывать не на что. Примерно такие же материальные возможности были и у Жени.

Но в конце концов, когда в «поисковой группе» подсчитали все свои отпускные средства, накопленные за несколько месяцев, вышло, что при строжайшей экономии можно путешествовать двадцать пять — тридцать дней. Расчетами занимался Митяй, а Женя оказался распорядителем кредитов.

Как студенты ждали отпуска! Готовились к нему, но он не принес им счастья. «Альтаир», гордость всего коллектива, пока еще не найден, и ни Гораздый, ни Усиков не могли чувствовать себя честными комсомольцами до тех пор, пока не вернут аппарат в институт.

«Жене, конечно, проще, — размышлял Митяй, — за ним вины нет. Поручили, вот он и старается».

Он поймал себя на мысли, что несправедлив к Журавлихину. Женя сам вызвался искать «Альтаир». Настоящий комсомолец, настоящий друг, — разве его можно в чем упрекнуть?

…Митяй все еще ходил по берегу, слушал одинокие всплески сонной рыбы, вкрадчивое воркованье лягушек и не хотел возвращаться к костру.

Как всегда беспокойный, Левка снова включил телевизор: хоть бы что-нибудь увидеть на экране! Но затея его была напрасной. Точные расчеты Журавлихина убедительно доказывали, что сейчас еще слишком рано принимать сигналы «Альтаира». Даже самые быстрые теплоходы, отправившиеся позавчера из Москвы, находятся еще далеко отсюда. На таком расстоянии передачу «Альтаира» не примешь. Дальность его действия хорошо известна Левке, хотя он и утверждал, что ультракороткие волны сулят много неожиданностей, а поэтому надо дежурить у телевизора целую ночь.

Ночь обещала быть холодной. Одна рубашка, без пиджака, и парусиновые брюки вряд ли могли служить Левке надежной защитой от холода. Собираясь в путешествие, он так торопился, что позабыл даже куртку, и ежился сейчас у потухающего костра. Да и Журавлихину с его хлипким здоровьем не очень-то жарко.

Впереди темнели заросли ивняка. Митяй направился к ним. Под ногами при каждом — его тяжелом шаге жалобно всхлипывали мшистые кочки. Обламывая сухие ветки для костра, он думал о своем чудаковатом друге, о его детской наивности и полном отсутствии какого бы то ни было практического познания жизни. Это сказывалось и в мелочах, как сейчас, — отправился в путешествие совсем налегке, — и во многом другом. Восторженное, а подчас и суматошное восприятие окружающего мешало Левке принимать правильные решения. Например, чего стоит его предложение ехать вдоль берега Волги на попутном транспорте — поездом так поездом, машиной так машиной — и в это время попытаться принять «Альтаир»!

Ясно, что с этой идеей не могли согласиться ни Женя, ни Митяй. Не везде вдоль реки идут шоссейные дороги, тем более железнодорожные линии, — в том легко убедиться, заглянув на карту. Лучше уж ждать приема в одном месте, а не носиться по всему берегу.

А ведь как Левка спорил! Как доказывал! Кричал, задыхался — глаза на лоб, — грозился бросить всю эту затею и оставить друзей одних. Пусть сами выкручиваются. Конечно, это были одни слова: не такой человек Левка, чтобы отказаться от выполнения своего долга перед товарищами. Пришлось ему все-таки покориться.

Митяй наломал охапку сухих веток и возвратился к костру.

— Никакого намека на передачу, — вздохнув, сказал Усиков, потирая руки от холода.

— Что и требовалось доказать. — Митяй бросил несколько веток в костер. Перешел на второй курс и уже начал пересматривать теорию. Не дорос еще, Тушканчик.

Лева скривил рот в пренебрежительной улыбке и демонстративно повернулся к Жене.

— Я насчет блуждающего глаза. Понимаешь, Женечка, когда я по-настоящему… в общем, глубоко подумал об «Альтаире», мне стало не по себе.

Журавлихин слабо улыбнулся.

— А как же ты думал? Если виноват, то должен отвечать не только перед ребятами, но и перед своей совестью.

— Вот именно, перед ней, — быстро согласился Лева. — Но я говорю в более широком смысле. Ведь «Альтаир» все видит, все слышит… Конечно, за такое растяпство, когда аппарат посеяли, снисхождения нет, — он искоса взглянул на Митяя. — За это самое надо здорово вздрючить, прямо ноги вырывать. И если мы не найдем его, пусть до самой смерти нас совесть мучает. Так и надо растяпам!

— Заладила сорока… «Совесть», «совесть»! — заворчал Митяй, ломая сухие ветки. — Без тебя тошно.

Он говорил с нарочитой грубостью. Больше всего на свете он ненавидел сладко-сентиментальное отношение между друзьями, когда взрослые ребята называют друг друга уменьшительными именами, при встрече целуются, как девчонки, и напоказ перед всеми подчеркивают свою «нежную дружбу». Вот и сейчас он не хотел, чтобы Левка почувствовал его заботу. Ветки для костра мог сам принести, не барышня на высоких каблуках: «Ах, ах, испачкаюсь!»

Митяй смотрел на него с досадой — Левка действительно вымазал углем свои парусиновые брюки. Как за малым ребенком надо водить.

— Вы подежурьте, ребята, а я на почту слетаю, — рассеянно глядя на разгорающееся пламя, сказал Женя. — Может, телеграмма пришла.

— Не мое это дело старшим указывать, но думаю, что ты скоро соскучился, съязвил Митяй, садясь напротив Журавлихина. — Впрочем, извиняюсь, ошибся, мы все ждем технической консультации от лаборантки Колокольчиковой.

— Вовсе не остроумно, — вступился Усиков. — Тебе известно, что Надя обещала найти того парня… Помнишь, собирался ехать в экспедицию. И нечего подкалывать. Я бы мог спросить о нумерованных письмах, но лучше помолчу.

Выстрел попал прямо в цель. Митяй даже крякнул от досады, хотел что-то сказать, не нашелся и сгоряча бросил в костер полную охапку сухих веток. Они затрещали, пламя взметнулось вверх, скрывая от Митяя ехидную физиономию Левки, — он с удовольствием наблюдал за впечатлением от сказанного.

Странный характер у Митяя. Даже от самого близкого друга, Левки, он прятал все, что касалось его отношения к одной весьма заслуживающей внимания девушке из отдела технического контроля Харьковского велозавода. Совсем случайно Левка узнал, что Митяй очень часто пишет ей, причем каждое письмо нумерует. Возможно, беспокоится, что некоторые письма могут не дойти и она обидится позабыл, мол, ее там, в столице, — но следующее письмо, с номером, сразу рассеет ненужные тревоги. Значит, где-то еще бродит ласковое письмецо под номером, скажем, 348, Митяй пишет аккуратно.

— Ты бы заказал себе специальные бланки со штампом: «При ответе ссылаться на наш номер», — подтрунивал Левка, посматривая на мрачного, раздосадованного Митяя сквозь высокое полупрозрачное пламя костра.

Освещенный оранжево-красным огнем Митяй напомнил ему одного из героев детских книг. Похож на вождя краснокожих, только бы перьями убрать его жесткие, как проволока, волосы, немножко изменить форму широкого, добродушного носа, вычернить брови, разрисовать щеки татуировкой — на это Лева мастак… Нет, даже здесь, при свете костра, останется Митяй самим собой, далеким от романтических героев Купера. Ничего общего. Завтракает простоквашей и отмечает письма к любимой в журнале исходящих.

— Смотрю я на тебя, Митяй, и удивляюсь. — Усиков привстал на колени, чтобы лучше видеть его над пламенем. — Кровь у тебя в жилах или снятое молоко? Конечно, если рассказать нашим девчатам о твоей редкой привязанности, о письмах через день, о встречах раз в году, то они, растроганные, вытащат платочки и будут сморкаться от умиления… Нет, уж извините! — Левка развел руками. — Я так не могу… Любовь — это самое… как пламя… Вот, смотри на него! Оно согревает нас, оно светит, и не только нам, но и окружающим… Правда, Женечка?

Снисходительно поглядывая на него — что может понимать первокурсник! Журавлихин ворошил палкой горячую золу, где блестели золотые искорки, такие же веселые, как в Надиных глазах. «Сегодня же отправлю ей письмо, как пойду за телеграммой», — подумал он и мечтательно заговорил:

— Каждому свое, дорогой Левка. Я, например, всегда представлял себе любовь огромной, почти беспредельной. Она раздвигает границы мира… Нельзя забыть Аэлиты. С далекой планеты она зовет человека Земли. Помнишь, как роман заканчивается? «Голос Аэлиты, любви, вечности, голос тоски, летит по всей вселенной, зовя, призывая, клича — где ты, где ты, любовь?»

Он замолчал, словно прислушиваясь к тишине, будто звенели в ней еще отголоски, прилетевшие из глубины вселенной. Казалось ему, что сам он ждет именно такой любви. Иногда чувствовал, будто пришла она, властная и настойчивая. Захватывало дух от смутного волнения, хотелось делать глупости, не спать до утра, не расставаться с любимой ни на минуту, завидовать солнцу, что ее греет, звездам, на которые она смотрит, земле, по которой она ступает.

Это беспокойное состояние длилось довольно долго. Но судьба не улыбалась Журавлихину. Девушек отпугивали его задумчивая молчаливость, робость. Он был неловок, весь как бы в себе, а подчас и скучноват.

Оскорбленный Журавлихин, в постоянной привычке к анализу разных явлений, копался в своем сердце и смотрел, что там еще осталось от выдуманной любви, и с горькой иронией проверял себя на примерах самопожертвования. Очень часто оказывалось, что из-за этой любви он не мог бы броситься в воду, так как не считал себя опытным пловцом. А спасение девушки, скажем, из огня более целесообразно поручить специалистам, то есть пожарникам. Проходили недели, и в конце концов Женя убеждался, что все это было ненастоящим. В такие минуты он мог бы даже позавидовать Митяю со своими нумерованными письмами и встречами раз в году. Вероятно, это и называется любовью.

Пламя костра погасло. Подернутые золой, тлели продолговатые угли, похожие на раскаленные гвозди в кузнечном горне. Остывали они медленно, и долго еще бегали вокруг синие тревожные огоньки.

— Так вот и у Митяя получается, это самое… — нарушил молчание Лева, кивнув на костер. — Еле заметное горение. А он говорит — любовь.

Митяй не возражал. Не хотел вести пустую беседу — слишком уж запросто спорить о самом сокровенном. Неглупый парень Левка, а не понимает, что есть у человека в душе — или как ее там назвать? — маленький уголок, куда нельзя пройти в сапогах и калошах. Не всегда между друзьями обсуждаются эти вопросы, и напрасно Женя призывает на помощь писателей, доказывая, что любовь должна быть космической и тысячеградусной.

Видно, Митяй был прав. Все придет в свое время. Пусть тлеет глубоко от любопытных глаз спрятанный в золе неугасимый уголек. Настанет день, и вспыхнет пламя. Нужно ли торопиться?

Женю одолевали иные вопросы. Личные, касающиеся только его самого. Трудно жить молодому: столько неясностей, мучительных загадок, неразрешимых задач! И все они не похожи на формулы. Их не выведешь, как в математике, не найдешь в учебнике, не спросишь у профессора. Кто подскажет, можно ли сейчас писать Наде Колокольчиковой? Совместимо ли это с высокоэтическими нормами поведения, которые Журавлихин считал для себя обязательными?

Если бы оставался Багрецов в Москве, то почему бы не писать Наде ежедневно, тем самым побивая рекорд, поставленный Митяем? Но, как выяснилось в день отъезда «поисковой группы», обиженный парень бесследно исчез, причем никто из его друзей даже не знал, в каком направлении. Надя обещала навести самые подробные справки о Багрецове, так как ему должен быть известен маршрут экспедиции Толь Толича. Если что-нибудь выяснится, пошлет телеграмму.

Женя собирался на почту. Ему было не ясно, стоит ли отправлять Наде заготовленное еще в поезде ласковое письмецо. Багрецова нет в Москве. И все же, положение неравное. Понятно, что он, вдвойне обиженный — из-за гордости и оскорбленного самолюбия, Наде писать не будет. А если так, то удобно ли воспользоваться этим обстоятельством и настойчиво бомбардировать ее письмами?

Дело тонкое, щекотливое, требует такта. Здесь не помешали бы искренние советы друга. Но что могут подсказать первокурсники?

Молча Лева смотрел на задумавшегося Женечку, как он привык его называть, потом взглянул на дремавшего Митяя и, комично шмыгнув носом, сказал:

— Ты, Митяй, не обижайся на меня… Насчет исходящих номеров я не со зла говорил. Почем знать, может, это самое… мне завидно… — он стыдливо опустил глаза. — Хочется мне послать письмо одной… ну, скажем, студентке, да вот не знаю, как тут быть… — Он вопросительно посмотрел на Женю, затем на Митяя.

— Пустой ты парень, — неожиданно заключил Митяй. — Разве об этом спрашивают? Если можешь не посылать, значит; и не посылай.

— Конечно, могу, но… это самое…

— Дальше и разговаривать не о чем. Значит, пока несерьезно. Ты вот тут насчет пламени распространялся. Бывают, конечно, пожары… А у тебя сердце как коробок спичек. Много их, но каждая спичка горит недолго, да и пламя маленькое, тусклое.

Лева молчал. Правильно сказал Митяй. Вероятно, с ним согласился и Женечка.

Отойдя в темноту, чтоб не видели друзья, Женя вытащил письмо, разорвал его на мелкие части и бросил в воду.

Закружились белые бумажки, как лепестки кувшинок. Упав в реку, они поплыли по бледной лунной дороге, исчезая вдали.

Все тот же берег Волги. Месяц отражался в черной воде, как раскаленная добела подкова.

Усиков бегал по берегу, чтобы согреться. Женечка ушел на почту, за телеграммой от Колокольчиковой; кроме того, ему необходимо было поговорить с Москвой. В комитете комсомола с нетерпением ждали результатов поисков «Альтаира». Ясно, что ничего утешительного Женя сообщить не мог. Вот уже несколько часов прошло с тех пор, как ребята стали дежурить на берегу, но на сером экране не было ни малейшего проблеска, никакого намека на передачу.

За эти часы проходило много судов. Лева насчитал их не менее сорока. Почти все они шли груженые, вниз по течению. Станки, краны, электромоторы, кабели, насосы, автомобили посылала столица на строительства, сельскохозяйственные машины на поля.

Сияя огнями кают, плыли по реке красавцы теплоходы, ползли низко осевшие самоходные баржи, проплывали буксирные пароходы с цепочкой барж, груженных лесом. Этот лес, как говорили рыбаки, буксиры тащили с Рыбинского моря.

Ревели гудки катеров, бесшумно скользили плоты, проносились моторные лодки. Где-то — на теплоходе, катере, барже — стоял ящик с «Альтаиром». Может быть, он сейчас проплывает мимо, а Лева стоит на берегу и равнодушно провожает глазами уходящие вдаль сигнальные огни.

Неподалеку послышался плеск весел. Заложив руки в карманы, Лева втянул голову в плечи — так было теплее — я, подпрыгивая, побежал к тому месту, где обычно приставали рыбачьи лодки.

Возле самой воды на кольях сушились сети. Усиков чуть не запутался в их сложном лабиринте и выбрался оттуда уже после того, как лодки приткнулись к берегу.

Рыбаки словно не замечали шустрого и юркого городского парнишку. Он настойчиво старался заговорить с ними, помогал вытаскивать мокрые сети, тащил весла и всячески хотел быть полезным старикам. Для него это были новые люди, о которых он читал лишь в газетах и книгах. Лева не видел жизни, а потому каждая встреча с незнакомыми людьми его особенно волновала.

Интересные старики, поговорить бы с ними. Наверное, пережили не меньше трех войн — и в Левиных глазах заслуживали несомненного уважения. Рыбаков было четверо — небольшая бригада из стариков, неугомонных, любящих свое дело.

Но что случилось с радушными стариками? Почему они не разговаривают с Левой? Еще несколько часов назад приютили у костра московских гостей и с жадным вниманием слушали их рассказы о последних достижениях науки, о новых московских улицах и линиях метро, о завтрашней Волге и всяких других чудесных делах. Чем старики недовольны — совершенно непонятно.

Все так же молчаливо они развесили сети, вытащили на берег лодки, свой небогатый улов и, кряхтя, подошли к костру погреться.

Митяй, каким-то образом почувствовав нависшую тучу, отполз в тень норовил, чтоб его не заметили. Левка не мог с этим смириться. Конечно, самое простое — спрятаться в тени, но если ты можешь чем-то помочь людям, в данном случае успокоить их, разогнать дурное настроение, то это нужно сделать немедленно.

Но прежде всего необходимо выяснить, на что сердятся старики. Почему самый веселый из них, бородатый Прохор Кузьмич, еще недавно потешавший ребят шуточками да присказками, сейчас сидит угрюмо, сосет потухшую трубку и зло посматривает на Леву из-под желтых клочковатых бровей? Почему его брат Сидор Кузьмич хмуро поглаживает морщинистый подбородок и смотрит в огонь прозрачными голубыми глазами? Что он видит там? О чем думает?

Двое других рыбаков, не поднимая глаз, сосредоточенно чистят картошку.

— Разрешите, я помогу? — робко говорит Лева, доставая перочинный ножик.

Старики взглядывают друг на друга и ничего не отвечают. Усиков вздыхает, с замиранием сердца вытаскивает мокрую, скользкую картофелину.

Митяй опасливо наблюдает за ним, уверенный, что из Левкиной затеи ничего не получится. Бедному Левке просто-напросто никогда не приходилось заниматься столь несложной и не очень интересной работой. Он сам рассказывал, что даже в пионерском лагере его всегда освобождали от дежурства по кухне, так как он должен был либо оформлять стенгазету, либо подготавливать самодеятельный концерт. «А зря», — думает Митяй, глядя на Левкины попытки справиться с непокорной картошкой: она все время выскальзывает у него из рук. «Ну и срамота!.. Не так берешься, чудак, не с этого бока. Тоньше срезай», — мысленно подсказывает Митяй, затем не выдерживает, осторожно, чтобы не заметили старики, подползает, как медведь, к Левке и берет у него начисто искромсанную картофелину, похожую на кристаллографическую фигуру, вроде призмы.

Вытирая руки носовым платком, Усиков размышляет о слишком затянувшемся молчании. Пора выяснить причину.

— Я думаю, Сидор Кузьмич… это самое… — наконец говорит Лева, — скоро ваше родное дело совсем перестанет зависеть от удачи. Через несколько лет уже не окажут: пошли, мол, ловить рыбу. Зачем ее ловить, если она сама идет, куда ей положено? Идет по направлению электрического тока. Опыты показали…

— Знаем мы ваши опыты, елки-моталки! — перебивает его старик, досадливо сплевывая. — Приехали сюда с электричеством, — он неприязненно кивает головой в сторону телевизора, — всю рыбу распугали. Химию развели — тоже отрава, куда от нее денешься! Возьмешь иную рыбину, а она синяя-пресиняя, аж глядеть противно, с души воротит.

— Постойте, дедушка! — искренне удивляется Левка. — Мы-то здесь при чем?

— А при том! Нечего над рыбой измываться. Ежели наука против государственного плана пошла, то и на нее управу можно найти.

— Чего ты на них взъелся? — обрывает рассерженного старика другой рыбак. Кому надо, тот и разберется.

— Нет, уважаемый, — Митяй бросает картошку в ведро и выпрямляется во весь рост, — разберемся вместе. Туману напускать нечего. Никогда еще советская наука против народа не шла. Да это вы и сами понимаете.

Далее Митяй очень убедительно рассказал о телевизоре: для чего он предназначен и почему, так же как и радиоприемник, он ни на какую рыбу не может действовать. Пользуясь случаем, тактично намекнул о преимуществах современного рыболовецкого хозяйства, о том, как наука заботится о разведении ценных пород рыб, как она охраняет их.

— По-хозяйски страна заботится о нашем рыбном богатстве, — закончил Гораздый. — И в этом ей помогает наука.

Похоже было на то, что старики обо всем этом слыхали, но все же им доставило удовольствие еще раз убедиться в значительности своей рыбацкой миссии на земле.

— Мы, конечно, не против науки, — рассудительно заметил Прохор Кузьмич, вынимая изо рта трубку. — Но вот химия… от нее весь вред идет.

Усиков хотел было последовать примеру Гораздого и прочитать небольшую лекцию в защиту химии, однако Митяй предупредил его, чувствуя, что здесь дело касается каких-то практических явлений, связывающих столь разные науки — химию и ихтиологию.

— Так почему же вы жалуетесь на химию? — спросил он. — Чем она вредная?

Рыбаки оживились. Видно, вопрос попал в самую точку. Перебивая друг друга, позабыв почтенный возраст и степенность, они поведали комсомольцам о своей искренней, причем вполне обоснованной неприязни к химии.

Неподалеку от этих мест, где расположился рыболовецкий колхоз, протекает небольшая речушка, когда-то очень богатая рыбой. Примерно два месяца назад на ее берегу появилась маленькая химическая фабричка. Что она вырабатывала старикам было неизвестно, но отходы ее продукции прежде всего заметили достойные представители рыбьего царства. Некоторые щуки, окуни, лещи и подлещики, а может быть, и другие какие рыбы глотали краску, превращаясь в диковинные создания, которых нельзя было найти даже в самом полном атласе промысловых рыб СССР.

Иногда в сети попадалась лиловая щука, будто выкупанная в чернилах, карминовый ершишка и ярко-зеленая плотва. Возможно, что за последние недели опытный цех фабрики «Химкраска» осваивал новую технологию какого-нибудь красителя.

Лева подумал, что подобное разнообразие не отвечало насущным интересам холоднокровных обитателей маленькой речки. Они не привыкли менять свой природный цвет, как некоторые представительницы человеческой породы, превращаясь то в блондинку, то в рыжеволосую.

Пришлось рыбам покинуть гостеприимные заросли родных камышей, уютные уголки под корягами, мягкое, илистое дно. Но даже в широкой, многоводной Волге возле устья родной речушки бедные раскрашенные судаки и щуки чувствовали ненавистный им запах «вредной химии».

— Но почему же ваш председатель артели не поехал на фабрику?! — воскликнул Усиков. Он был искренне возмущен. — Почему… это самое… не потребовал установить специальные фильтры?

— А его туда и не пустили. Только сказали, что краска ихняя безо всякого вреда для рыбы. Доказано наукой.

— Какая тут к лешему наука! — в сердцах крикнул Прохор Кузьмич. — Вся рыба уйдет!

— Значит, надо в газету писать, — горячился Усиков, суетливо ерзая на месте. — Комиссию должны прислать, проверить, выяснить…

— Эх, милок, — старик соболезнующе похлопал его по плечу, — пока выяснять будут, рыбы совсем не останется. Тут каждый день дорог.

— Да и председателя нашего, холера ему в бок, не раскачаешь, — пожаловался другой рыбак. — Случайность, говорит.

Лева уже не слушал их. Он почувствовал, что здесь необходима его помощь. Снова, как и всегда в таких случаях вопиющей несправедливости, в нем возникло горячее желание сейчас же, сию минуту, действовать. В самом деле, что могут поделать несколько стариков во главе с ленивым председателем, когда им доказывают, опираясь на науку, что химическое производство не имеет никакого касательства к плохому улову. Пройдут недели, а может быть, и месяцы, прежде чем авторитетные люди заставят специалистов с фабрики признать свою ошибку.

Усиков уже начал подсчитывать, какой убыток понесет рыболовецкий колхоз, а с ним и государство, если вовремя не предупредить ретивых экспериментаторов. Ему казалось, что только он, комсомолец, человек с беспокойным, горячим сердцем, студент, имеющий опыт исследовательской работы, может помочь рыбакам, он не имеет права пройти мимо.

— Ночью фабрика тоже работает? — быстро спросил Лева, обращаясь к Прохору Кузьмичу.

— А как же! Еще не всю Волгу закрасили. Вон ихний огонь горит.

Старик тяжело приподнялся и указал на противоположный берег. Там еле заметно тлел красноватый огонек.

Усиков решительно застегнул воротник.

— Лодку можно взять?

— Это к чему же?

— Хочу, чтоб судаки были… это самое… нормальными, а не голубыми, пошутил Лева, протягивая руку к ведру. — Митяй, помоги найти такого.

— Ты что еще придумал? — сурово спросил Митяй, отодвигая ведро. — А дело позабыл? — он выразительно посмотрел на чемодан телевизора.

— Об этом после поговорим. Женечка не будет возражать, — спокойно заметил Усиков.

В глубине его души таились искренний гнев и обида на Митяя. Как ему не совестно напоминать о их личном деле, когда речь идет о других, куда более серьезных вещах!

Молчат старики, но, вероятно, думают, что московский комсомолец поступает правильно. Хоть и мала надежда на успех, но почему же не попытаться!

Прохор Кузьмич улыбнулся беззубым ртом и прикрыл его бородой.

— Шустрый ты парень. Может, и вправду, чего выйдет. Ты им там по-научному растолкуй: дескать, крашеную рыбу на базе не принимают.

Старики хлопотливо собрали в дорогу ходатая по общественным делам. Кто-то достал из ведра голубого судака и завернул в газету. Другой объяснил Усикову, как ближе всего пройти к фабрике. Прохор Кузьмич вызвался перевезти его на тот берег, но Лева отказался, чтобы не заставлять старика ждать там. Сам как-нибудь справится.

Митяй спокойно смотрел на эти проводы, считая Левкину затею наивной и бесцельной, уверенный, что Журавлихин ничего подобного ему не разрешит.

Любитель строгого порядка, Митяй избегал вмешиваться не в свои дела. Да, он прекрасно сознавал, что голубых или розовых судаков не должно быть. Это непорядок, нарушение общепринятых норм, и вполне понятно, что раскрашенная рыба не может приниматься на государственных базах. Но почему именно там не поднимут этот вопрос? Почему не вмешается райсовет? Неужели приезжие студенты должны быть дальновиднее и умнее уважаемых лиц, которым поручено следить за порядком в районе?

Все это он неторопливо и убедительно высказал Левке, предусмотрительно отведя его в сторону. К чему свидетели во время такого серьезного разговора, тем более что Левка обязательно начнет спорить!

Митяй не ошибся. Когда он спросил у него, стоит ли так горячо принимать к сердцу судьбу судаков, если еще не найден аппарат, за который в ответе лично он, Усиков, посмотрели бы, что с ним случилось!

— Ты сам судак! — прошипел Лева, вытаращив глаза. — Рыбья кровь! Да разве можно спокойно относиться к такому делу!

Несомненно, Митяй обиделся. Правда, Левка попытался смягчить свою непроизвольную вспышку и стал, как всегда, защищать свой жизненный принцип, доказывать необходимость активного вмешательства в подобные дела, так как он комсомолец и должен бороться за торжество справедливости. Но все это было давно знакомо Митяю. Он не принимал всерьез Левкиных принципов, и часто сам Левка казался ему театральным героем, размахивающим картонным мечом.

Митяй молчаливо ждал «начальника поисковой группы», чтоб убедить его в своей правоте, — тогда Левка останется с носом. Ясно, что Женя его не поддержит.

Но плохо знал Митяй своего старшего товарища. Он не только разрешил Усикову пойти на фабрику, но и сам пожелал это сделать.

Стремление к абсолютной самостоятельности, характерное для Левки, привело к тому, что Журавлихин остался у телевизора, а Усиков получил милостивое разрешение защищать судаков. «Что ж, пусть идет инспектором, — вздохнув, решил Митяй. — Такова воля начальства. Ему виднее».

Не скрывая усмешки, Митяй смотрел, как Левка мечется по берегу, ищет какие-то бутылки, взял две водочные у рыбаков, но этого оказалось ему мало, подбежал к своему чемодану, вытащил флакон с тройным одеколоном и без сожаления вылил его.

Укоризненно покачивая головой, глядел на это Митяй, понимая, что флакон понадобился новоиспеченному химику, чтобы взять пробу воды возле фабрики. «Ну к чему такое кустарничество? — думал он. — Приедут специалисты с пробирками, с колбами, возьмут пробы в разных местах, не торопясь, как этого требуют настоящие исследования. А тут — детские забавы. Стыдно даже глядеть».

И Митяй досадливо отвернулся.

 

Глава 8

ОШИБКА «ИНСПЕКТОРА СПРАВЕДЛИВОСТИ»

Усиков шел по узкой тропке вдоль заросшей камышами речки и видел перед собой дальние огоньки фабрики, где ему предстоял серьезный разговор если не с директором, то по крайней мере с главным инженером. В брючных карманах позвякивали монеты, бились о стекло бутылок, которые на случай крайней необходимости уже были наполнены водой из «разноцветной речки». В эту необходимость Лева не очень-то верил. Почему бы директору и главному инженеру не прислушаться к предложению московского студента и не поставить фильтры? Зачем отправлять бутылки в Горький или Москву и там просить защиты для рыбьего населения: спасите, мол, его от проклятой краски?

Леву особенно удивляла ее способность так действовать на рыбью чешую, что она приобретала явно выраженный не свойственный ей цвет. Какой может быть в реке раствор краски? Ничтожный. Даже самые расточительные хозяева не могли выливать ее тоннами.

Кто-кто, а Лева понимал в красителях. Мог составить любой колер для стен и табуреток. Умел красить марлевые занавески, перекрасил свою голубую рубашку в лиловую (с сиреневым галстуком очень красиво). Правда, руки отмылись через неделю. Но ведь это была сильнейшая консистенция. (Слово-то какое! Мысленно не выговоришь!) А в реке — прозрачная вода! Как же получился голубой судак, которого он сейчас прижимал к груди?

Скользкая рыбина доставляла Леве немало беспокойств. Газета размокла, прорвалась, судак выскользнул. Лева нагнулся поднять и вдруг заметил, что рыбина вздохнула синими жабрами — ожила:

В темноте, да еще в густой траве, трудно поймать живого судака. Раздосадованный Левка довольно долго занимался этим своеобразным спортом. Сказывалась неопытность в рыбной ловле и главное — некоторое брезгливое чувство: ему казалось, что ловит ужа, а их он не любил с детских лет. Но Усиков был упрям, не мог упустить «вещественное доказательство». Кроме основного «жизненного принципа», над которым подсмеивался Митяй, Леву влекло на фабрику любопытство исследователя.

В проходной фабрики «Химкраска» Усиков предъявил документы, сказал, что прибыл из Москвы и желал бы говорить с директором. Вахтер долго звонил по телефону, подозрительно косился на горлышки бутылок, наконец, сказал недовольно:

— Давайте пройдите. Вещи оставьте здесь.

Усиков вытащил из кармана полные бутылки, аккуратно заткнутые пробками, и поставил их на скамейку.

— Закуску тоже оставьте, — вахтер взглядом указал на судака. — Не положено.

— Не могу, — запротестовал Лева. — Это научное доказательство.

— Так бы и сказали.

Вахтер проводил Усикова до двери, открывая ее, проговорил:

— Посидите вон там на скамейке. Сейчас начальник цеха выйдет.

Лева был несколько разочарован. Не будет у него разговора с директором, не будет и с главным инженером. Не велика птица студент, поговоришь и с начальником цеха.

Он опустился на скамейку, осмотрелся. Двор был небольшой, чистенький, с молодыми деревьями, клумбами, аккуратно подстриженным газоном. Яркий свет прожектора, установленного на крыше двухэтажного здания, заливал весь двор. Прямо перед глазами пестрела квадратная клумба. Цветы оказались знакомыми, но не совсем обычными. В самом деле, мог ли он когда-нибудь встретить голубые розы, бледно-зеленые левкои? Кто видел лиловую настурцию или ярко-синий пион?

Впрочем, после разноцветных рыб Лева уже ничему не удивлялся. Даже зеленый песок, которым были посыпаны дорожки, и неожиданно пестрая трава, растущая у забора, не вызывали у молодого исследователя особого интереса.

Он видел правильные квадраты разноцветных тканей, прикрепленные к большим фанерным щитам. Вероятно, эти образцы испытывались на выгорание от солнца, как они поведут себя во время дождя, при смене температур и в разных других условиях. Так предполагал Усиков, рассматривая пестрые щиты.

Судак лежал на скамейке, учащенно дыша синими жабрами, и Леве было его жалко. Рядом стояла бочка с водой, как это часто бывает на заводских дворах в местах, где разрешено курение.

Хотелось бросить рыбу в воду, но Лева не решался, так как не знал, скоро ли придет начальник цеха. При нем неудобно заниматься рыбной ловлей.

— Вы меня ждете?

За спиной Левы стоял высокий худощавый человек в черном рабочем костюме. Усиков вскочил.

Прежде всего, ему бросилась в глаза ярко-малиновая прядь в белокурых волосах молодого химика. Он действительно был молод, чуть ли не сверстник Левы. Стало легко и радостно. «С этим можно договориться», — тут же подумал он, рассматривая своего нового знакомого. Упрямая складка меж бровей будто надвое разделяла его продолговатое лицо, отчего оно казалось еще более вытянутым. Да и весь он словно тянулся в высоту. У Левы было такое ощущение, что химик стоит перед ним на носках и, вытянув шею, пытается заглянуть через забор.

А он действительно заглядывал через его плечо на диковинную голубую рыбу.

— Из нашей речки? — прежде всего спросил химик, и лицо его вдруг осветилось улыбкой.

Лева смутился. Такое начало ему не понравилось. Во всяком случае радоваться здесь нечему. Людям хлопоты, а ему веселье.

— Только что поймана рыбаками, — сухо ответил он. — Пришел сюда по их поручению.

Химик уже рассматривал судака, приподнимал жабры, расправлял плавники, царапал ногтем брюшко, чему-то улыбался и вовсе не обращал внимания на делегата от местных рыбаков.

— Другие цвета встречались? — наконец спросил он, подняв веселые глаза.

— Видел малиновую щуку, — отрывисто бросил Лева. — И, если угодно, лилового ерша.

С лица химика сбежала улыбка.

— Простите, милый друг. А вы-то что ершитесь? Не понимаю.

— Я тоже ничего не понимаю. — Лева уже закусил удила. — Людям неприятности. Государству убытки, а вы… это самое… только посмеиваетесь… Проводите меня к директору.

— Его сейчас нет. Я начальник опытного цеха, где производятся новые краски. Не могу ли я быть вам полезен?

— Благодарю вас. — Усиков размашисто сел, как бы приготовившись к обстоятельному разговору. — Почему не поставите фильтры?

— Вот это другое дело, — химик улыбнулся снова. — Вопрос конкретный. Дело обстоит следующим образом.

И он рассказал Усикову, что новая краска совершенно безвредна, что она начинает применяться даже в пищевой промышленности и что никакое живое существо от нее не испытывает вредных последствий. Говорил, а Лева выжидал подходящий момент для возражений.

— Все это подтверждается опытами, — наконец услышал Лева и не менее убедительно ответил:

— Но никто не хочет есть малиновую щуку. Рыбаки жалуются. Такую рыбу не принимают на базах.

— Не подходит по стандарту, — рассмеялся химик, и уже серьезно сказал: Об этом мы ничего не знали.

— А я вам заявляю.

— Разрешите спросить: кто это вы? Представитель рыболовецкой артели?

— Нет, просто советский гражданин.

Начальник цеха удивленно взглянул на Леву. В глазах его он прочел искреннее волнение, молодой задор и твердую уверенность в своей правоте.

— Ну, если так, возражать не приходится, — он широко развел руками. Поговорим, может, что и придумаем.

Прошло около полутора часов с тех пор, как «инспектор справедливости» побежал на фабрику несмываемых красок защищать природный цвет ершей и судаков.

«Ко всякой бочке гвоздь. Как ему только не надоест!.. — с тревогой поглядывая на часы, злился Митяй. — Каждый должен заниматься своим делом, а не мешать другим. Только Левка мог такую штуку выкинуть. Подумаешь, инспектор! Нашел себе занятие, нечего сказать».

Женя сидел рядом у костра и строчил письмо в институт. По телефону связаться не удалось. Ребята, оставшиеся в Москве, мучаются, наверное, — надо же им знать, как идут дела у «поисковой группы».

Митяй был обижен и никак не мог простить Журавлихину его покладистости. Настоящий строгий начальник не стал бы потакать Левкиному сумасбродству.

Рыбаки давно ушли в поселок, спят уже, видно.

Как всегда в одиннадцать, Митяю тоже захотелось спать. Он сладко зевнул, потянулся и с сожалением посмотрел на остатки ужина. Рядом с краюхой хлеба лежала разваренная щучья голова, отливающая ярким перламутровым блеском. К ней не хотелось даже прикасаться, так она была раскрашена, точно в лаборатории. Митяй знал, что при окраске микроскопических срезов пользуются различными химикатами. Клетки животных тканей в зависимости от своего химического состава по-разному воспринимают окраску. Вот и получается разноцветный срез, видимый под микроскопом. Так и сейчас — зубастая пасть окрасилась в розовый цвет, жабры в синий, глаза стали красными, светились, будто угли в костре. Нос, обычно темный, как у всех нормальных щук, отливал небесной голубизной. Все это не очень нравилось Митяю. Привык он к разумному порядку в жизни, и если встречались подобные явления, то к ним он относился весьма подозрительно.

Горящие щучьи глаза злобно глядели на человека, как бы упрекая его в прямом издевательстве над живой природой.

Митяй невнятно пробормотал какие-то подходящие к данному случаю крепкие слова, вспомнил раздосадованных рыбаков и с размаху бросил щучью голову в воду. Послышался короткий всплеск.

Оглянувшись на Женю — а тот даже не поднял глаз, — Митяй привстал, вытянул онемевшую ногу и зашагал вокруг костра.

«А может, Левка и Женя поступили правильно? — подумал он и тут же опомнился, стал настойчиво убеждать себя в обратном. — У каждого человека есть свои права и обязанности». В голову лезли всякие мелкие случаи из жизни «инспектора справедливости». Перед самым отъездом Митяй чуть со стыда не сгорел, когда Левка вступил в спор с водителем троллейбуса.

Грубоватый парень не пустил в машину совсем древнюю старушку. Она хотела войти с передней площадки, а мест не было. Левка тыкал пальцем в рамку, висевшую на стене, где указаны правила для пассажиров, требовал немедленно открыть дверь троллейбуса, вообще вел себя очень напористо. Митяй дергал его за рукав, убеждал, что за правилами должны следить специальные контролеры из Моссовета, милиция, а не он. Как ни странно, но в троллейбусе оказалось довольно много «инспекторов справедливости», они поддержали Левку, посрамленный водитель вынужден был пустить старушку, и все разрешилось благополучно. А могло бы дело закончиться и в отделении милиции. Левка разошелся, кричал, то есть вел себя не так, как полагается в общественном месте. Правда, все отнеслись к нему очень сочувственно, а две девчонки с косами смотрели на Левку просто как на героя. Митяй пожимал плечами, уверенный, что лучше было не вмешиваться тем, кому не положено. Каждому свое.

Таких случаев бывало достаточно, мелких, подчас наивных, не для всех убедительных. Над Левкой откровенно посмеивались, но он шел напролом последовательно проводил свой жизненный принцип борьбы за справедливость.

Журавлихин тоже не все принимал в Левкиной смешной нетерпимости, но во многом с ним соглашался.

Надвинув кепку на глаза, он склонился над блокнотом. Трепетали на ветру, шелестели исписанные страницы, мешали сосредоточиться. Женя хмурился, прижимая листки рукой.

— Ну, я пойду, — сказал Митяй.

Женя посмотрел на него непонимающе.

— Куда?

— Как куда?.. Надо же парня вызволять. Говорил, что из этой затеи ничего путного не выйдет.

— А собственно говоря, чего ты опасаешься?

Митяй неуверенно повел округлыми плечами.

— Мало ли чего… Парень он задиристый, но щуплый… Так сказать, несоразмерность сил. Я, конечно, не хочу предсказывать, но всякое может случиться. Возьмет какой-нибудь дядя нашего «инспектора» за ногу, да и перекинет через забор. Левка, он ведь настырный.

Жене сразу представилась виденная им картина. Маленький Левка прыгал рассерженным воробьем перед грозной фигурой Митяя, наскакивал на него, сжимая кулаки, а тот широко расставил ноги, как атлет тяжелого веса, нагибаясь над штангой. Долго Митяй смотрел на Левку, потом ловко подхватил его и поднял на вытянутых руках. Тогда это все закончилось общим смехом. Левка трепыхался где-то там, наверху, визжал, словно от щекотки, пока Митяй бережно не спустил его на пол.

— Плыви, Митяй, — разрешил Журавлихин, видно под впечатлением этого случая. — Тащи его, но обязательно возвращайся к передаче.

— Ясно. Хоть плыть, да быть. — Гораздый не спеша, вразвалку пошел к лодкам.

Женя вытащил из кармана телеграмму от Нади, снова перечитал ее.

«Поздравьте леву три один пользу спартака багрецове ничего не известно надя».

Телеграмма обидела Журавлихина чересчур неуместным в данном случае упоминанием о футболе. «У людей горе, — думал он, — а Надюша не за них болеет, а за «Спартака». Ничего не поделаешь, знакомое Журавлихину, да и не только ему, девичье легкомыслие. Телеграмма подкрепила решение не отправлять Наде письма пусть с робкими, осторожными, но все же признаниями, что думает о ней, ждет встречи, и прочими сантиментами. «Если можешь не посылать — не посылай», — припомнился убедительный совет Митяя.

Костер догорел. Сквозь серый пепел светились вишнево-красные угли. Женя нагнулся над ними, хотел было раздуть пламя, но, заметив рядом чемодан-телевизор, потянулся к нему. В Горьком любителя иногда принимали передачи Московского телецентра. Почему бы не испытать эту возможность здесь, недалеко от Горького!

Он понимал, что подобные случаи бывали крайне редки. Трудно себе представить прием телецентра на таком большом расстоянии, если антенна не приподнята, а торчит у самом земли. Но чем черт не шутит, ультракороткие волны своенравны, отразится волна от какого-нибудь облака и прямым сообщением долетит до пристани Кулибино, где скучает и зябнет студент Журавлихин.

На шкале, освещенной лампочкой, он отыскал волну Москвы.

Нет, на этот раз не прилетела на берег Волги капризная волна. Даже высокая чувствительность телевизора и опытность оператора не помогли выловить из просторов вселенной волну Московского телецентра.

Женя вздохнул, посмотрел на часы — до начала передачи путешествующего «Альтаира» оставалось еще много времени. Вращая ручку приемника, он слышал обертоны телеграфных станций, иногда переговаривались буксирные суда. Слышал и пробную передачу местного любителя. Он беспрестанно заводил одну и ту же пластинку…

«Всю-то я вселенную про-е-э-хал…» — с хрипом вырывалось из репродуктора.

Журавлихин шутливо упрекнул автора песни в некоторой неточности: «Вселенную никогда, милый мой, не проедешь, она бесконечна». Думалось о последнем разговоре с ребятами: о вселенной, о любви, Аэлите. Подумал он и о приеме марсианских передач, зная, что ультракороткие волны могут пройти сквозь все слои — атмосферы. Могут прилететь и с Марса. Вспоминал формулы распространения этих волн над землей, но мысли его опять возвращались к далеким мирам.

«Значит, если у живых существ, возможно населяющих какие-нибудь планеты, существует телевидение, — думал Женя, бесцельно глядя на экран, — то мы могли бы принять их передачу».

Подобная мечтательность вообще не свойственна Жене, но своевольная мысль почему-то настойчиво уводила его «далеко от грешной земли». И думал он, что теоретически вполне допустим прием телевидения с другой планеты, очень далекой, даже не нашей солнечной системы, но, как ни странно, лишь случайно он может здесь увидеть программу Московского телецентра, хотя до него каких-нибудь пятьсот километров.

На экране то в одном, то в другом месте вспыхивали голубые искорки. Женя медленно вращал ручку настройки, будто в самом деле хотел поймать передачу с чужой планеты.

Неожиданно экран посветлел, заметались темные полосы, побежали слева направо.

Закусив от волнения губу, стараясь не дышать, Женя настраивал телевизор. Частота строк я другие технические элементы, определяющие качество изображения, не совпадали со стандартом Московского телецентра. Значит, это какая-то опытная передача, но не из Москвы. Даже не из других городов. Обостренное чутье радиолюбителя — и навык подсказали Журавлихину, что мощность принимаемого сигнала достаточно велика, это не случайное отражение от обликов.

Но разве замиранием сердца он испытывал волнующие минуты встречи с новым, необыкновенным явлением, пока еще неразрешимой загадкой. Неизвестно, когда она будет разгадана — мгновенно, через час или через неделю? Говорят, что и годы проходят, прежде чем удастся хотя бы близко подойти к решению.

Он никак не мог собрать воедино разорванные клочки изображения, остановить бегающие линии и хоть что-нибудь разобрать в хаосе прыгающих пятен.

Телевизор был сугубо экспериментальный, поэтому путем специальной регулировки множества дополнительных ручек, скрытых под выпуклой крышкой на панели, Женя сумел настроиться и принять неизвестную передачу.

Изображение на экране как бы успокоилось. Ушли в сторону вертикальные линии, пятна перестали прыгать, и после регулировки четкости Женя увидел буквально фантастическую картину.

Странные существа, одетые во фраки и парадные платья, сидели в ряд и равнодушно поглядывали друг на друга.

Женя ничего не понимал. У этих франтоватых субъектов были острые или висячие уши, морды выдавались вперед. Именно «морды», так как ничего человеческого не было в них, скорее всего они напоминали собачьи. Приглядевшись внимательно и несколько растянув изображение по вертикали, так как оно было сплюснуто, сжато сверху вниз. Женя окончательно убедился, что перед ним сидят собаки. Как будто ничего странного, вполне обыкновенные земные существа, но Женя не верил в них, вытаращив от изумления глаза, вертел ручки настройки. Возможно, виноват телевизор?

Да нет, какие же это собаки! Разве мог убедить себя Журавлихин, что нет ничего необычного во внешнем виде, например, бульдога, одетого во фрак и белую манишку? Или мохнатого существа в бальном туалете, с драгоценными побрякушками? Серьги и брошь блестели, точно брильянтовые.

Рядом зевал огромный пес, похожий на английского дога, сидел в калошах и не успел еще снять непромокаемого плаща. Его спутница зябла в мехах, иногда открывала рот, — наверное, говорила, или, вернее, лаяла.

Женя лихорадочно крутил ручку громкости. Звука не было, а в нем, вероятно, крылась разгадка. Полная тишина. Передача шла без звукового сопровождения.

Вся картина переместилась влево. На экране показался стол, накрытый белой скатертью, на нем — тарелки; изысканные кушанья из крема стояли посреди стола. Маленькая вислоухая собачонка в шляпе и перчатках лениво вылизывала тарелку. Журавлихин поймал себя на естественном желании дать ей хорошего пинка, чтоб знала свое место. Но он еще не мог определить, каково же ее настоящее место в этом странном мире.

Телевизионная камера показывала жизненные условия его обитателей. Женя видел спальню, резные кровати с шелковыми одеялами; под одним из них лежал пудель в кружевном чепце. Рядом стояли зеркальные шкафы.

Похоже было на то, что жители другой планеты знакомили вселенную, в частности земных обитателей, со своим бытом. Женя думал об этом с усмешкой, но мысль, что столь нелепое предположение может оказаться верным, никак его не оставляла.

Надо бы определить направление: откуда же все-таки передают. Быстро поставил дополнительную антенну-рефлектор из разборных трубок и стал вращать всю эту систему. Сигналы не ослабевали при любом повороте антенны. Непонятно.

Женя перестроил антенну и направил ее вверх. Экран стал более ярким, а изображение контрастнее и четче. После ряда опытов он убедился, что сигналы телевидения прилетали сверху, будто передатчик находился над головой.

Экран погас. Вероятно, кончилась «межпланетная телевизионная программа».

Журавлихин поднялся с земли в нерешительности. Надо заново пересмотреть свои позиции. Он, конечно, не верил в существование «собачьего царства» на какой-то планете, но в то же время нельзя не считаться с результатами экспериментов, которые он только что проделал.

Пора было приготавливаться к приему земной передачи, если Женя ее только увидит. «Альтаир» мог находиться еще далеко от пристани Кулибино, то есть за пределами дальности своего действия.

Всматриваясь в темноту противоположного берега, Женя злился на ребят, что они задерживались. Опустившись на колени, стал настраивать телевизор на волну «Альтаира». Пришлось отрегулировать и синхронизацию и частоту строк. Но вот как будто бы все правильно. Время истекало. Автомат, включающий «Альтаир», работал точно, минута в минуту. Удастся ли это увидеть? Больше всего боялся Журавлихин, что ящик с аппаратом находится где-нибудь в трюме. «Альтаир» будет принят, но что толку? Разве узнаешь, где в эту минуту проходит теплоход или баржа? Впрочем, темные берега тоже ничего не подскажут.

Загорелся голубоватым светом экран, и, к немалому волнению Жени, из тумана выплыла корма судна, по-видимому теплохода, За кормой на короткой мачте колыхалась подвешенная шлюпка. Журавлихин сразу определил, что ящик с аппаратом находился на нижней палубе вместе с другими грузами. (Вероятно, не хватало места в трюме.) Здесь были мешки, тюки. Ящики стояли в ряд. Тут же разместились огромные бутыли в плетеных корзинах, гора автомобильных шин. «Наверное, из Ярославля, — подумал Журавлихин. — Значит, теплоход уже миновал его». Вся палуба освещалась небольшим прожектором. Вода бушевала за кормой, брызги от винта поднимались жемчужной пылью.

Присмотревшись, Женя заметил две фигуры, наклонившиеся над водой. Они стояли рядом, спиной к объективу аппарата.

— Ага! Вот вы куда скрылись! — услышал Женя веселый голос.

На экране показалась тоненькая фигурка, подбежала к стоящим у борта и предупредила тоном заговорщика:

— Прячьтесь скорее. Ребята идут. Опять пристанут с вопросами. Вредные ужасно.

Журавлихин с вполне понятным интересом смотрел на эту сцену, запоминал все, что слышит, все, что видит, каждую мелочь, каждую деталь, которая могла бы в какой-то степени подсказать, где сейчас идет теплоход.

Со всех сторон, точно они и дожидались этой минуты, высыпали на палубу, как представлялось Жене, вполне взрослые ребята. Каждому из них было лет по семнадцать. Вместе с ними прибежали, смеясь и взвизгивая, как от щекотки, вот уж совсем несерьезные девицы. Визгом и хихиканьем они заглушали слова, так необходимые Журавлихину.

По его определению, сейчас заговорил «настоящий, серьезный мужчина», который стоял с молодой женщиной под руку, чуть опираясь о борт.

— Значит, едете в Сталинград? — спросил он у ребят. — Надолго?

— Всего на два дня. Мы ведь экскурсия, — ответил кто-то с сожалением.

— Два дня открытых дверей, — сказал парень, стоявший на первом плане, рядом с объективом. Лицо его было видно не совсем четко, расплывчато.

Из дальнейшего разговора Женя узнал, что все эти ребята окончили десятилетку. Сами они с Рыбинского моря, из Щербакова. Выбирают себе путь в жизни.

— А вы, молодой человек, — обратился «серьезный мужчина» к соседу, — тоже на два дня?

— Нет, на два месяца. Я студент-практикант. Еду на строительство бумажного комбината.

Женя заметил, как все бывшие десятиклассники сразу повернули головы в сторону скромного студента. Еще бы, целых два месяца! Он выбрал себе дело по душе и уже сейчас почувствует, что оно собой представляет. Ребятам пока еще далеко до этого — пока лишь присматриваются.

— Я слышал, вы едете в Куйбышев? Надолго? — спросил студент, поднимая голову и смотря на молчаливую женщину.

Она доверчиво положила руку на плечо своего спутника.

— На два года.

— Гляжу я на вас, молодые люди, и диву даюсь, — вдруг услышал Женя хрипловатый старческий голос. — Самонадеянный народ. Срок назначили — два года. Да разве Волга наша отпустит вас? Все равно обратно приедете.

Жене не видно было, кто это говорит. Вероятно, старик сидел сбоку от «Альтаира», но очень близко, так как микрофон отчетливо передавал не только его слова, но и дыхание.

— Вот я, к примеру, человек неученый, кладовщик, — продолжал невидимый рассказчик. — Как началась стройка под Куйбышевом, и я со всеми приехал. Желающих тогда множество было. Работал кем придется, потом на курсы поступил. Сейчас дежурным монтером стал. Сами понимаете, что за должность такая дежурный монтер. А раньше грузчиком был. Здешний. Пристань нашу недавно проехали. Слыхали небось…

Вероятно, он назвал бы сейчас пристань, но «Альтаир» выключился.

Женя от досады скрипнул зубами. Вот не везет! Ошибся Левка, «Альтаир» вовсе не счастливая звезда. В самый нужный момент исчезает. Догоняй ее, лови! Ищи свое счастье!

Последний пригородный поезд уходил в Горький через пятьдесят минут. Женя знал расписание ночных поездов, так как предполагал вернуться в город именно в это время. Надо было, не теряя ни минуты, мчаться в Горький и там поймать теплоход. Журавлихин знал, что «Альтаир» едет на теплоходе: видел за кормой брызги и слышал шум винта, резко отличающийся от равномерного шлепанья колес по воде. Беда в том, что почти все волжские суда были теплоходами или даже дизель-электроходами. Не легко искать судно по этому признаку.

Послышались тяжелые шаги — возвращался Митяй.

— Видел? — прежде всего, спросил он, заметив беспокойство Жени.

— Да, ящик — на корме теплохода. Судя по всему, утром будет в Горьком… А где же Левка?

Митяй развел руками.

— Учи сороку вприсядку плясать! Ничего не вышло. Уж я ему доказывал, просил, умолял, хотел на руках нести. Черта пухлого он послушался! Обещал скоро прийти.

Журавлихин решил было отчитать Митяя за нерадивость, но вспомнил, что сам разрешил Усикову отправиться на фабрику, и промолчал.

Надо было что-то предпринимать. Во всяком случае, не сидеть здесь, на берегу. Митяй собрал в кучу все их нехитрые пожитки. Женя закрыл чемодан с телевизором, развинтил на части сложную конструкцию антенны и спрятал ее в чехол. Оставалось всего лишь сорок минут. За это время нужно было добежать до станции. А как же Левка? Без него нельзя ехать.

Сжимая увесистые кулаки и горячо проклиная беспечного Левку, Митяй ходил по берегу, всматриваясь в темноту — не покажется ли лодка?

Усиков задержался всерьез. Проходили минута за минутой. Уже нечего было думать о ночном поезде. К утру бы только добраться до города. Митяй знал, что в Горьком не меньше десятка пристаней, или, как их часто называют, дебаркадеров. Можно ли найти пропавший ящик, даже если ты знаешь, что он стоит на корме одного из теплоходов? Догадайся, к какому дебаркадеру он пристал! Чепуха! Ничего не выйдет. Мелькнула мысль — дать телеграмму в Горьковский речной порт. Впрочем, там бы лишь посмеялись над ней. «Просим найти и оставить до нашего приезда ящик, который стоит на корме одного из теплоходов, прибывающих утром в Горький», — примерно так представлял себе Митяй полный текст телеграммы. Глупо и неубедительно. Ящик ничем не отличается от других ящиков, таких тысячи. «Во всем виноват один Левка, — успокаивая себя, решил Митяй. — Вот попрыгунчик! Если б не он, осматривая корму каждого теплохода, нашли бы аппарат обязательно. Пусть теперь пеняет на себя».

Злость закипала в нем. «Что делать? Что предпринять? Связаны по рукам и ногам. Левка — абсолютное дитя, ребенок, нельзя его оставлять одного. Как он может узнать, куда мы уехали, даже если нам удастся пристроиться с попутной машиной?»

Митяй предложил Журавлихину ехать в Горький, а сам он побежит за Левкой.

— Где-нибудь в городе встретимся, — убеждал Митяй.

Нет, и на это не согласился начальник, — как старший, он отвечал за ребят и не мог их покинуть. Решили все-таки подождать «инспектора справедливости». Но как он несправедлив к своим друзьям!

По реке проплывали буксирные суда, баржи, ярко освещенные теплоходы. Может быть, на одном из них находился «Альтаир»?

Женя скучал, нервничал, вспоминал странную передачу из «собачьего мира», хотел было рассказать о ней Митяю, но мысли его опять и опять возвращались на корму теплохода, где стоял ничем не примечательный ящик.

Приближалось время передачи. Женя открыл чемодан. Митяй неторопливо собрал антенну, включил приемник. Сейчас самое главное — определить название судна.

Вначале на экране было пусто. Темнела линия борта, силуэт шлюпки… Но вот показались две фигуры. Женя их сразу узнал: это были уже знакомые ему «серьезный мужчина» и его спутница. Держась за руки, они подошли к борту. А потом молча смотрели на лунную дорожку все те пять минут, пока их мог видеть стоявший рядом аппарат.

Митяй нетерпеливо ерзал у телевизора, злился и проклинал всех на свете влюбленных. Разве от них что-нибудь узнаешь? Они, как правило, молчат.

 

Глава 9

ПУТЕШЕСТВИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Есть на свете прирожденные путешественники. «Охота к перемене мест» ими овладевает с детства. Среди студентов, радиоинститута таких было много.

Кончаются экзамены. Студенты разъезжаются по стране. За лето где только не побывают они: на стройках, в колхозах, будут бродить с рюкзаками по лесным тропинкам, «штурмовать» Ай-Петри, плавать по озеру Селигер, жариться на горячей туапсинской гальке. Они организуют шлюпочный поход по Оке, будут жить в туристском лагере Теберды, поедут в научные экспедиции или на соревнования по волейболу, плаванию, скалолазанью, стрельбе по тарелочкам.

Всюду летом вы встретите студентов-туристов. Москвичи едут в Ленинград, ленинградцы — в Москву. Вы встречаете студентов возле Мадонны Литты в Ленинградском Эрмитаже, возле боярыни Морозовой в Третьяковской галерее. Это они осматривают Авлабарскую типографию в Тбилиси, дом Павлова в Сталинграде, Бородинское поле и минареты Бухары.

Ничего этого не видели ни Митяй Гораздый, ни Лева Усиков. Впрочем, что же здесь удивительного, — первокурсники. К восемнадцати годам далеко не все познают географию практически, не все путешествуют. Правда, бывают случая, когда еще до аттестата зрелости какой-нибудь удачливый сынок или дочка объездят с мамой и папой чуть ли не все курорты страны… Но это относится к биографии любвеобильных и не очень дальновидных родителей. Они отнимают у юности радость первых впечатлений. Такое «курортное дитя», когда станет взрослым, уже ничем не удивишь.

У Митяя была трудная жизнь. Он не мог ездить с друзьями из ремесленного училища ни на экскурсии, ни на соревнования. Все свободные минуты он отдавал больному отцу и маленькому брату. Родители Левы ежегодно ездили на юг или в Прибалтику, а сына отправляли в подмосковный пионерлагерь. Когда Лева уже вышел из пионерского возраста, он бы мог отправиться в туристский поход старших школьников. Однако то «декоративное оформление» квартиры, то — как прошлым летом — подготовка к экзаменам в радиоинститут удерживали Леву в городе.

Вот и выходит, что путешествие по Волге в погоне за «Альтаиром» было вообще первым путешествием Митяя и Левы.

Ну, а Женя Журавлихин? Неужели он, студент-третьекурсник, никогда не видел моря, не дышал горным воздухом или, наконец, не ходил по залам Эрмитажа?

Представьте себе, что нет. Кроме Москвы, ее пригородов и рабочего поселка недалеко от Тулы, Женя ничего не видел. Не получалось — каждое лето уезжал домой к матери. Она жила в поселке, работала в райкоме партии. Была одинока, кроме сына, никого не осталось. Женя испытывал к ней не только сыновнюю любовь, он восхищался ею. Поздним вечером мать возвращалась с работы, снимала резиновые сапоги — дороги скверные, после дождя не проедешь, — и начинались рассказы о людях, о встречах. Видела она много, колесила по всему району. Сколько людей, сколько дел! И Женю манили не сверкающие закаты, не горные дали. Ему хотелось видеть множество самых различных людей, о которых он читал в газетах и книгах да слышал от матери.

В самом деле, кого он знал, кого видел? Студентов, преподавателей, несколько раз встречался с мамиными товарищами. Но это так, на ходу. Они всегда торопились. Знаком был с соседями в поселке. Люди пожилые, занятые своими делами, им не до разговоров. Студент будет все лето отдыхать, а они работают. Бывал в райкоме комсомола, помогал, но с ребятами как-то не сблизился, а многие девушки даже сторонились его — слишком ученый.

Какой огромный мир! Жизнь только начинается. И Жене казалось, что его не совсем обычное путешествие по Волге — первый выход в этот мир. Что же тогда должны были чувствовать Митяй и Лева — первокурсники!

Но, видно, они еще не разобрались в своих ощущениях — некогда было анализировать. Сейчас, повернувшись друг к другу спиной, как враги, стояли они у борта теплохода «Горьковский комсомолец». Рядом, возле спасательного круга, приютился Женя. Высчитывая на листке блокнота скорости разных судов, он с тревогой поглядывал на своих младших спутников.

Ранним утром, когда над Волгой занималась заря, между Митяем и Левой произошел серьезный разговор, определивший их дальнейшие взаимоотношения. Отныне они уже не друзья, а просто мало знакомые между собой представители студенческого научного общества.

У Митяя были серьезные причины упрекать Левку. Подумать только — этот «инспектор справедливости» чуть ли не всю ночь проторчал на фабрике, которая, по едкому определению Митяя, занимается лишь перекрашиванием судаков, и вернулся под утро, когда теплоход с «Альтаиром» давно миновал пристань Кулибино и уже отстаивался возле неизвестного горьковского дебаркадера.

Перепуганный, несчастный Левка оправдывался, что пробыл на фабрике какие-нибудь полчаса лишних, а остальное время бегал по берегу — лодка куда-то запропастилась, — что он совсем не хотел огорчать ребят, что он прекрасно сознает, насколько важно найти «Альтаир», что он приложит все усилия и так далее и тому подобное…

Все это было чересчур неубедительным. Ни Женя, ни тем более Митяй не принимали во внимание его оправданий и клятвенных заверений на будущее. Участь Левы была предрешена.

Митяй категорически потребовал жесткой дисциплины в «поисковой группе». Он не побоялся выступить против начальства, то есть Журавлихина, и в порядке суровой критики говорил о его мягкотелости, слабом руководстве подчиненными, преступном попустительстве сумасбродным действиям товарища Усикова, настаивая, чтобы этот индивидуалист беспрекословно подчинялся воле коллектива, иначе его следует немедленно же отправить в Москву с вечерним поездом. Пусть тогда «инспектор справедливости» отчитывается перед всем научным обществом и требует для себя справедливой кары. Оратор заявил об этом твердо, безапелляционно, и в голосе его чувствовался металл.

Как же путешественники оказались на палубе «Горьковского комсомольца»?

Не найдя попутной машины, им пришлось ждать утреннего поезда. Каждый час Женя включал телевизор, однако на экране нельзя было ничего разобрать. Вероятно, теплоход, где находился «Альтаир», уже подплывал к Горькому.

Перед самым отходом поезда Женя еще раз включил телевизор и заметил смутные очертания неподвижного берега. Вполне возможно, что теплоход уже стоял у Горьковской пристани. Пройдет каких-нибудь два часа, он отправится дальше, и тогда его, конечно, не догонишь.

Будто назло, поезд запаздывал. Усиков старался загладить свою вину: бегал к диспетчеру, узнавал причины опоздания, мчался к семафору, чтобы оттуда, от поворота, различить желанный дымок паровоза. А потом, помогая Митяю складывать антенну, вызвался носить чемодан с телевизором до самого конца путешествия.

Все старания «бывшего друга» — только так Митяй называл его мысленно принимались как должное. Отныне рабская покорность Левки могла быть единственно приемлемой формой его поведения.

В Горьком уже не застали теплохода. Об этом красноречиво напоминали пустой экран и расписание в речном порту. За последние три часа от здешних дебаркадеров отправились вниз по Волге шесть теплоходов: «Пушкин», «Радищев», «Короленко» и три «академика» — «Академик Павлов», «Академик Вавилов» и кто-то еще. Большинство из теплоходов скорые. Последнее обстоятельство не на шутку обеспокоило Журавлихина. Исчезла надежда перегнать их, чтобы где-нибудь подальше ждать на одной из пристаней. Ведь это был чуть ли не единственный способ найти «Альтаир».

Круг постепенно суживался. Теперь студенты знали, что аппарат надо искать только на шести теплоходах, а не на всех судах — пароходах, буксирах и баржах, вышедших из Москвы три дня назад. Кроме того, было известно, что ящик находится на корме, значит его можно будет найти во время стоянки. Но для этого необходимо перегнать теплоходы — всех «академиков» и «писателей», высадиться на пристани, о которой нужно знать совершенно точно, что любые теплоходы там останавливаются, и, главное, не выбирать такую, где бы существовало несколько дебаркадеров, как в Горьком.

Пассажиры в Горьковском порту с любопытством наблюдали за шустрым пареньком в клетчатой рубашке и тюбетейке. Он метался по набережной, просовывался в маленькое окошечко справочного бюро и с обворожительной улыбкой выяснял у девушки ее отношение к городу Васильсурску. Высоко ли расположён, сколько там дебаркадеров, время стоянки теплоходов и не ходят ли туда глиссеры?

Этого суетливого паренька видели у газетного киоска, где он покупал путеводитель по Волге, видели в Управлении Волжского пароходства — там он настойчиво допрашивал подслеповатого старичка в черных сатиновых нарукавниках о порядке прохождения транзитных грузов.

Старания Усикова и его друзей, как говорится, увенчались успехом. Вот почему они оказались на палубе теплохода, причем с твердой уверенностью, что перегонят все суда, идущие вниз по Волге, даже если те вышли из Горького несколько часов тому назад.

Не всегда судьба бывает несправедлива. Сейчас Митяю грешно на нее жаловаться. Она угодливо предоставила и ему, и Жене, и «бывшему другу» приятную возможность путешествия на новом глиссирующем теплоходе «Горьковский комсомолец», который ходит значительно быстрее всех судов Волжско-Камского бассейна.

Прислушиваясь к шуму воздушных винтов, Усиков перевесился за борт. Узкая пенная полоса бежала за кормой. Напрасно любители покачаться на волнах спешили за теплоходом. Их лодки спокойно пересекали белую полосу, даже не шелохнувшись. Волн не было.

Несмотря на все неприятности последних дней, Лева не — мог побороть любопытства, разыскал помощника капитана и выспросил у него все, что касалось особенностей нового теплохода. А он отличался не только высокой скоростью, мелкой осадкой, скольжением по поверхности воды, но и другими, заметными преимуществами нового, пока что еще опытного типа речного судна. Оказывается, отсутствие волн за кормой, на что Усиков уже обратил внимание, — немалое достоинство глиссирующего теплохода. Плотины, шлюзы, каменные набережные испытывают разрушающее действие волн, создаваемых колесами и винтами различных судов. А наши плотины и гранитные берега должны стоять многие столетия.

Усиков провожал глазами уходящий вдаль высокий берег города Горького.

Широкая, освещенная солнцем лестница спускалась вниз. Над ней в полуденном небе высилась бронзовая фигура Чкалова, неподалеку темнели стены кремля. С грустью смотрел Лева на уплывающий вдаль город. Ему даже не удалось познакомиться с ним. А так бы хотелось пройтись по его незнакомым улицам, полюбоваться Волгой с Откоса, — об этом любимом месте гуляния горьковчан он много слыхал!

Нет, не будет бродить Лева по Откосу, не пойдет он и в домик Каширина музей детства Горького, не увидит нового города автозаводцев. Ничего не увидит.

Проплывали дымчатые берега. За старинным Печорским монастырем начинались дачные места. Вот так называемые «Моховые горы», еще дальше «Великий Враг». Все это, конечно, интересно, красиво, но можно ли спокойно любоваться белеными берегами, если рядом с тобой стоит подчеркнуто равнодушный Митяй и, хмуро посапывая, смотрит на часы (ждет, передачу с «Альтаира»)! Женечка занят своими делами, расчетами, ему не до Левки.

А как хочется поговорить, поспорить, — например, о том, какая будет первая пристань или с какой скоростью идет теплоход. Митяй, ужасный спорщик, ничего не принимает на веру и всегда требует исчерпывающих доказательств. Почему он не верит Леве? «Не из-за своего же удовольствия задержался на фабрике», мысленно оправдывался он.

Усикову казалось, будто день померк и небо над Волгой не голубое, а грязное, серое. Женечка хмурится, а лучший друг Митяй стоит рядом, притих обиженно, и нет для Левки в жизни никакой радости.

А день хорош все-таки. Солнце расплескалось на волнах — глазам больно смотреть. Ветер, свистит в ушах, поет. Чайки плавают в синеве.

Не выдержал Лева, взмолился:

— Ну, что ж теперь делать со мной? Это самое… убивать?

Он сказал это искренне, без всякой тени усмешки. Надоело молчание, надоело слышать обиженное сопение Митяя. Все надоело. Он готов вынести худшее — позор, унижение, — только бы все оставалось по-старому.

Женя не выдержал и рассмеялся, но Митяй был неумолим. Сколько раз прощал Левке все его прегрешения! Сколько раз мирился! Понимал ли он великодушие? Нет. Ну и не надо. Терпи, жук-притворяшка! Маленького жучка, который в минуту опасности притворяется мертвым, Митяй помнил еще с детства. Левка на него удивительно похож. Накуролесит, а потом, когда дело до расплаты доходит, лапки вверх.

— Вот честное слово, больше не буду, — канючил Левка, и Митяй не мог различить, притворяется ли тот ребенком или это, как говорится, «крик наболевшей души».

— Ну, что ты ноешь? — разозлился Митяй. — Слушать противно! Здоровый парень, а корчит из себя младенца. Но Левка не отставал:

— Уговор у нас был… это самое… вместе довести дело до конца. Был или нет? Я тебя, Митяй, спрашиваю! — В голосе его появились настойчивые нотки.

— Предположим, был, — уклончиво ответил Митяй, искоса посматривая на Женю. — Ну и что же из этого?

— Да не «предположим», а говори точнее: был или не был?

— Не понимаю — к чему ты клонишь? — Митяй пожал плечами и равнодушно отвернулся, чувствуя какой-то очередной Левкин подвох. На это он был мастер.

— Теперь скажи, — продолжал допрашивать Усиков, — если мы будем стоять спиной друг к другу, что получится?

Митяй буркнул:

— Софистика!

Лева пришлепнул ладонью спадающую тюбетейку и заговорил искренне, волнуясь, — уж очень хотелось, чтоб все оставалось по-старому, иначе ничего не получится. Есть хорошие слова: «самолюбие», «гордость». И если он, Левка, буквально пресмыкается перед Митяем, стараясь вызвать его на разговор, просит прощения, умоляет об этом, то вовсе не потому, что у него нет гордости и самолюбия, а потому, что он не меньше Митяя заинтересован в успехе общего дела.

Когда он закончил свою сумбурную речь, Митяй зевнул, прикрыв рот ладонью.

— Декламация!

— Позируешь, Митяй! — раздраженно воскликнул Левка. — И, главное, перед кем? Да мы тебя знаем, как таблицу умножения. Чудак человек! Нельзя стремиться к одной цели и при этом не смотреть друг другу в глаза.

— Лева прав, — сказал Журавлихин. — Делай выводы, Митяй.

До этого Женя не вмешивался в разговор, мысленно соглашаясь с Усиковым.

Митяй молчал, чувствуя не свойственную ему растерянность. Левка прав. Так почему же не признать его правоту, не протянуть руку и, позабыв о ссоре, тут же не поспорить с ним, ну, окажем, насчет происхождения «собачьего рая» на неизвестной планете, о чем еще вчера рассказывал Женя?

Нет, не повинуется рука, язык не в силах вымолвить обыкновенные слова, вроде: «Согласен, Левка. Без дружбы действительно у нас ни черта не получится. Предупреждали тебя, но ты не послушал. Потому и виноват, сам это дело признал. Ну да ладно, замнем на сей раз. Действительно, не убивать же Тушканчика».

Лева ждал, тихонько насвистывая, уверенный, что инцидент исчерпан. Митяй покорится логике вещей и силе убеждения, пробурчит что-либо невнятное и грубовато пожмет ему руку.

— Самолюбие и гордость присущи каждому человеку, — солидно заявил Лева, не дождавшись выводов Митяя. — Я сейчас, как видишь, поступился ими. А тебе нужно бросить свою привычную амбицию. Не ахти какое прелестное свойство характера!

Увы, Лева рано торжествовал. Митяй обиделся всерьез. Еще бы! Значит, Левка не понял своей вины, он даже издевается, «У него, как и у всех людей, самолюбие, а у меня амбиция, — думал Митяй, все бойчее распаляясь от незаслуженной обиды. — Притворялся, прощения просил. Палец дашь, а он всю руку оттяпает».

— Жук-притворяшка, — громко сказал Митяй и, взглянув на часы, направился в каюту.

Лева растерянно посмотрел ему вслед, в отчаянии стукнул кулаком по барьеру и, не оборачиваясь, засеменил в противоположную сторону.

Сложная задача стояла перед руководителем группы Женей Журавлихиным. Конечно, пользуясь предоставленным ему правом, он должен был сейчас же принять меры: вызвать ребят в кабинет, то есть в свою одноместную каюту, выяснить причины разногласий, произнести прочувствованную речь о необходимости строжайшей дисциплины и, памятуя о пользе самокритики, признаться перед коллективом в своей «мягкотелости», о чем весьма убедительно говорил сегодня утром Митяй.

Но вряд ли это поможет делу. Ребята согласятся с авторитетом Журавлихина, протянут руки друг другу и… разойдутся в разные стороны. Женя в этом не сомневался, вспоминая свой небольшой опыт воспитательной работы, когда был пионервожатым. Правда, восемнадцатилетние комсомольцы давно уже не пионеры, не дети и мыслят совсем иначе, но Женя знал, что еще многое осталось в них от детской непосредственности. Они могут ссориться и тут же мириться, ребятишки.

«Так не лучше ли оставить все как есть? — думал Журавлихин, глядя на меняющиеся берега. — Ссора обязательно закончится миром и без участия «старших наставников». Митяй страшно злится, когда его поучают. Пусть ребята успокоятся…»

Он облегченно вздохнул, как бы соглашаясь с принятым решением, и, провожая взглядом цветущий луг, увидел рядом с собой пассажира огромного роста. Его крепко посаженная седеющая голова чуть не касалась крыши палубы. Иногда он высовывался за борт, отчего стукался о низкий карниз. Обтекаемая, прижатая к воде форма глиссирующего теплохода явно не рассчитывалась на пассажиров такого роста.

Человек этот был одет в мешковатый светлый костюм, который раздувался от ветра, что еще более подчеркивало солидную полноту мощной фигуры. Женя украдкой наблюдал за ним и, как всегда, чувствовал симпатию к таким вот людям, прочно стоящим на земле. В выражении его резко очерченного лица была твердая определенность видавшего виды путешественника, спокойствие и уверенность, что никакие ветры не сдвинут его с этого места. Во всяком случае, таким он представлялся Журавлихину.

Гладко выбритый подбородок, губы, сложенные в добродушную улыбку, глаза, что называются карими, спрятанные под красноватыми, нависшими веками, — вот примерно и все, что могло служить дополнением к внешнему образу пассажира, которого сейчас рассматривал Женя.

— Изучаете? — вдруг спросил он, поворачиваясь к студенту всем своим огромным корпусом.

Вопрос оказался столь неожиданным, что Женя растерялся, смутился, теплота его сразу покрасневших щек постепенно, точно волнами, расходилась по телу, до самых пяток.

— Понятное смущение, — сказал пассажир с видимым сочувствием. — Однако напрасное.

Он говорил не спеша, как многие волжане, выделяя букву «о», говорил весело и непринужденно, отчего у Жени стало спокойно на сердце и краска почти исчезла с лица.

— Я ведь тоже не без греха, — словоохотливо продолжал пассажир. — Пока ваши товарищи ссорились, изучал некоторые особенности молодой человечьей породы… Нет на земле ничего интереснее. Вы смотрели на берег, на зелень, цветочки, облака, а я — на вас.

— Скучное зрелище! — Журавлихин уже оправился от смущения и теперь старался показать себя остроумным собеседником.

— Правильно изволили заметить. Скучно и обидно бывает человеку, особенно моего возраста, когда он видит, как хорошие, серьезные ребята выдумали себе драму и смешно пыжатся в главных ролях.

— Но вы не знаете ее содержания.

— Все понял из первого действия.

— А не думаете ли вы, что эта сцена вовсе не рассчитывалась на зрителей?

— Тогда, может быть, на друзей? — добродушно спросил странный пассажир; он все более и более занимал Женю.

— Не понимаю.

— И это верно изволили заметить. Многого не понимаете. Я вовсе не собираюсь оставаться равнодушным зрителем. Придется вмешаться.

— Ни я, ни мои друзья этого не просили.

— Согласен.

— Тогда ваша позиция по меньшей мере странна. Не каждый потерпит, чтобы в его личные дела вмешивались посторонние люди.

— Все верно. Но я говорю не о каждом, а о вас — советских студентах, комсомольцах. Кстати, сами же соглашались с доводами своего товарища: нельзя, мол, стремиться к одной общей цели, отвернув друг от друга физиономии. Эх, ребятки, не понимаете вы, как обидно глядеть на эту мышиную возню… Столько настоящих дел, а вы тут Гамлетов разыгрываете!

— Итак, каков же вывод? — иронически спросил Журавлихин.

— Привести их сюда.

Женя уже не скрывал улыбки.

— Это приказ?

— Если хотите — да.

— По какому праву?

— По праву старшего товарища. Этого вам достаточно?

Журавлихин медлил с ответом. Лева Усиков, когда пришел на фабрику красок, воспользовался правом советского гражданина. Но дело было государственное, общественное, а не личное. В данном случае «старший товарищ» явно злоупотребляет своим правом.

В осторожных выражениях Женя все это ему высказал.

— Вы мне, ей-богу, нравитесь, — рассмеялся собеседник. — Чудесная непосредственность и уйма заблуждений! Будем знакомиться. — Он протянул руку. — Набатников Афанасий Гаврилович. Профессор. Физик.

Женя робко пожал его горячую ладонь и назвал себя. Беседа оживилась. Набатников говорил, что для него не так уж важно прекратить ссору двух задравшихся петушков. «Чепуха все это, милый друг, чепуха». Но разве можно мириться с явным несовершенством характеров? Именно об этом вспоминала Надя, встретившись с Женей на площадке высотного здания. Значит, не случайно возникает вопрос у самых разных людей о переделке не только сознания, но и характера. Его надо воспитывать всерьез. Нельзя же в коммунистическое общество тащить с собой груз старых привычек и, что не менее вредно, скверный характер.

— Хлам надо оставлять на старой квартире, дорогой друг, — резонно заметил Набатников.

С этим, конечно, соглашался Женя, но не мог пожаловаться на плохое воспитание. Еще бы! Школа, комсомол, пример старших.

— Все равно мало, — сказал профессор. — Каждый настоящий человек должен заниматься вашим воспитанием.

— Именно моим?

— Да, и вашим. Не могу видеть равнодушных людей. Идет по улице двенадцатилетний малец и важно дымит папиросой. Не всякий обратит на это внимание. Скажем, и вы в том числе.

— А что же вы делаете?

— Ничего особенного. Беру у него изо рта папиросу и бросаю в урну. Надо, чтобы так поступали все. Конечно, это не единственный способ борьбы с курением ребятишек, но, поверьте, очень простой и действенный.

С интересным человеком встретился Женя. В Набатникове сочетались резкость и прямодушие. Он не поучал, а попросту делился опытом большой прожитой жизни, и это доставляло ему удовольствие, — так, во всяком случае, казалось Жене. Впрочем, он не ошибался.

Как всякий настоящий человек, Набатников ненавидел равнодушных. Он приводил самые обыкновенные жизненные примеры, встречающиеся на каждом шагу. Так, он рассказал, что перед отплытием «Горьковского комсомольца» наблюдал, как на соседнем дебаркадере производилась посадка на камский пароход. Толчея, шум, крики. А все почему? На палубе около сходен стояли ящики и наполовину загораживали проход. Люди с вещами протискивались буквально в узкую щелку. Чего проще перенести ящики в сторону? Но люди из породы равнодушных не видели этого, не хотели замечать ни толкотни, ни беспорядка. Набатникову стало обидно за пассажиров.

— Пошел на жертву, — весело говорил он. — Втиснулся между какими-то двумя сундуками, и мое бренное, хилое тело толпа внесла на палубу. Дальше было самое простое: двухминутный разговор с помощником капитана, ящики убрали, и люди не спеша, гордо, как им и подобает, прошествовали на палубу. Любопытная деталь! Помощник капитана удивился, узнавши, что я не еду с ними, а тороплюсь на другой теплоход. «Чего же вы старались, чудак человек?», — хотел он сказать. По глазам видел… А надо сделать, чтобы никто не удивлялся такому вмешательству.

Вспомнил Набатников и другой свежий пример. Утром зашел он в ресторан позавтракать. Ресторан на теплоходе прекрасный, крахмальные скатерти, все как полагается. Сосед по столу посмотрел стакан на свет, вздохнул и стал вытирать его салфеткой. Стакан был плохо вымыт, с грязными подтеками, но попал к человеку равнодушному. Не хотелось ему разговаривать с официантом, наплевать на все: пусть и завтра и через десять лет подают грязные стаканы. А это так и будет, если мы из-за чистоплюйства промолчим, вместо того чтобы кому нужно напомнить, что всякое дело требует любви и внимания.

— Это, так сказать, к вопросу о равнодушии. — Набатников достал большой цветной платок, вытер вспотевший лоб. — Теперь докладывайте — и, главное, без утайки, — что же случилось с вашим аппаратом.

Журавлихин не мог, да и не хотел отступать. Профессор, несмотря на непрошеное вмешательство в их личные дела, Жене понравился. Он смотрел на него с восхищением, как всегда при встречах с интересными людьми.

Стараясь не отвлекать внимание Набатникова на второстепенные детали. Женя рассказал ему о пропаже аппарата, о том, как тот попал на Химкинский вокзал, а потом и в Горький. Чувствуя интерес профессора. Женя подробно изложил особенности устройства «Альтаира» и уже перешел к вопросу его применения.

— Погодите, милейший! — перебил Набатников. — Какой у вашего «Альтаира» объектив? Широкоугольный? То есть я хочу спросить — захватит ли он панораму? Ну, скажем, вид горного хребта?

Женя пояснил, что объектив аппарата можно заменить на любой. Это вполне удовлетворило Набатникова, и он пожалел, что раньше не подумал о передатчике вроде «Альтаира».

— Не учел, что именно такой еще нужен. Теперь уже поздно. Обидно… — Но вдруг оживился: — Впрочем, вот какое дело. Одолжите нам аппарат на денек-другой…

Просьба Набатникова радостно взволновала Женю. Мало ли для каких опытов понадобился профессору «Альтаир»! Уже представлялось, что аппарат выходит на широкую дорогу, что будущее его огромно. Но Женя сразу сник и лишь развел руками.

— Его еще нет.

— Найдете, — спокойно сказал профессор. — Конечно, если не перессоритесь окончательно.

На вопрос, далеко ли он едет, профессор ответил, что у него выдалось свободное время, решил отдохнуть и, главное, посмотреть Волго-Донской канал. Потом прямо из Ростова вылетит к месту командировки.

— А вы куда направляетесь. Где решили выходить?

— Ничего не известно, — признался Женя упавшим голосом. — Все зависит от принятой передачи. Она и подскажет. На всякий случай билеты взяли до Куйбышева. Возможно, выйдем у Жигулей. Там высоко — триста метров. Для нас это самое важное.

— Занятное путешествие. — Набатников быстро оглянулся и заметил Усикова.

— Я не помешаю? — смущенно спросил тот, не глядя на профессора. — Мне Жене надо сказать…

— Говорите, не стесняйтесь. Тащите вашего обидчивого друга. Разговор будет общий. Что это у вас? — профессор указал на карман Левы. — Особая мода?

Усиков испуганно взглянул вниз. Сквозь карманы его парусиновых брюк проступила краска, один из них был малиновый, другой ядовито-зеленый.

Как же так? Он ведь предупреждал. Лева растерянно достал из кармана цветной пакетик, завернутый в целлофан. Теперь ни за что не отмоется.

Сокрушенно качая головой, держал он в руках редкий образец несмываемой краски и не знал, что с ним делать.

«Горьковский комсомолец» подходил к пристани. Воздушные винты были выключены, теперь работали только подводные, — так удобнее маневрировать.

Профессор и студенты стояли на противоположном от пристани борту, поэтому не заметили, как теплоход вплотную прижался к дебаркадеру.

От толчка Лева пошатнулся. Пакетик с краской выскользнул из рук и упал в воду.

Усиков, не раздумывая, перемахнул за борт. Никто не успел его удержать.

Ветер уносил пакетик в сторону. Левка пускал пузыри. Он почти не умел плавать, еле держался на воде, но все же пытался догнать пакетик, удаляясь от спасательного круга, который ему бросили. Краска быстро растворялась. Ярко-малиновые струйки побежали по волнам.

Женя неуверенно перенес ногу через борт, но профессор оттолкнул его.

— Куда вы? Тут надо умеючи. Держись, молодец! — крикнул он, сбрасывая пиджак.

— Нельзя, нельзя! Краска не отмывается… — захлебываясь, взвизгивал Левка. — Я сам…

Взметая вверх снопы малиновых брызг, хватал он коварный пакетик. Издали казалось, что человек плавает в сиропе.

Быстро спустили шлюпку. Матросы стали тащить его из воды. Но, к их удивлению, утопающий не давался в руки, кричал, чтобы люди к нему не притрагивались, пока он не схватит пакетика.

С большими предосторожностями — не измазать бы кого проклятой краской Усиков неловко влез в лодку.

Когда он добрался до своей каюты и взглянул в зеркало, то чуть не упал без сознания. На него смотрело странное красноволосое существо с лицом ирокеза.

Афанасий Гаврилович Набатников сидел в ногах на Левкиной постели и ждал, что этот сумасшедший парень может сказать в свое оправдание.

В двухместной каюте было тесно. Основную ее кубатуру занимал профессор, напротив сидел длинноногий Женя. Левка разлегся по-барски, поэтому Митяю пришлось буквально прижаться к стене. Ясно, что он не одобрял глупую Левкину выходку, но, если честно признаться, ведь не каждый бросится в воду, не умея плавать. Смутное чувство жалости пряталось где-то в душе. Левка лежит растерянный, притихший, краснолапый, как гусь.

— Ну и пусть глупо, — устало соглашался он, объясняя свой поступок профессору. — Но вы не знаете, что это за краска! Вся Волга от Горького до Куйбышева была бы полна действительно красной рыбой.

Со слов изобретателя Лева рассказал о краске. Ничтожная крупинка ее, растворенная в тоннах воды, окрашивала живую материю в густой, яркий цвет. Стоило во дворе фабрики полить клумбу, куда случайно попала микроскопическая крупинка этого красителя, как через несколько дней все цветы приобретали уже другой, не предусмотренный природой оттенок. Краска вместе с водой всасывалась корнями растений.

— Так получились голубые розы, зеленые левкои, лиловые настурции. Я их видел, — говорил Усиков, приподнявшись на локте. — Вот это краска! А ее практическое значение?

— Вполне можно представить, — отозвался Афанасий Гаврилович, поудобнее размещая свое большое тело на узком диване. — Вместо многих тонн красок, перевозимых в железных бочках, потребуются крупинки в стеклянных баночках. Кстати, вы говорите, что они безвредны?

— Производились опыты.

— Я не биолог, но мне кажется, краска эта поможет проследить ход рыбы, например, если окрасить некоторые достойные внимания науки экземпляры в разные цвета. Или вот, скажем, производится кольцевание птиц. Для того чтобы прочесть на кольце ее местожительство, птицу нужно поймать, А почему бы не выпускать красных журавлей? — говорил Набатников с легкой усмешкой. — За ними можно наблюдать в полете.

Лева страдал — и не потому, что денька три придется походить краснорожим. Это еще полбеды, а главное другое. Малиновые штаны с зеленым пятном у кармана сохли под потолком каюты, и вряд ли у Левы найдется смелости показаться в них на палубе. Ни Женя, ни Митяй помочь не могли — запасных брюк не было. Значит, надо выделять из скудного денежного бонда «поисковой группы» некоторую сумму на покупку хотя бы самых дешевых парусиновых штанов. Согласится ли Митяй? Скажет: «Ходи в малиновых. Сам виноват».

Вполне понятно, что расчетливого, бережливого Митяя не мог не волновать этот непредвиденный расход, но после сегодняшнего трагического происшествия он уже почти простил Левку, хотя и помнил насчет «амбиции» — об упреке абсолютно незаслуженном.

Митяй слушал разговор профессора с Левкой, и в нем проснулось ревнивое чувство. Левка без году неделю знает Набатникова и уже горячо обсуждает с ним, как можно устроить фильтры на фабрике, чтобы ни одна пылинка краски не попадала в речку. Об этом Левка не советовался с Митяем ни разу и — нате вам! — уже консультируется с посторонним, что показалось Митяю особенно обидным и несправедливым. Ведь у него было свое мнение насчет фильтров, он даже эскизы набросал. Само собой разумеется, что Гораздый не считал себя специалистом в химии красителей. Но почему же не помочь людям? Вдруг что-нибудь стоящее получится. Об этом ему и Женя сказал.

Неожиданно для самого себя Митяй понял, что Левка (при благосклонной поддержке Журавлихина) впутали его в это предприятие, что он, Митяй, подражает Левке и мог бы сам выступить в роли «инспектора справедливости», над чем всегда издевался. Напрасно Митяй себя успокаивал: дескать, тут нет ничего странного, обыкновенная техническая задача, почему бы над ней и не поразмыслить! Типичный кроссворд. Но Митяй не любил кроссвордов. Зачем растрачивать, как говорится, «драгоценную мозговую энергию» попусту? Он даже считал, что и шахматы пусть хоть умная, но все же игра. От этого названия никуда не денешься, игра — она всегда останется игрою, а Митяй создан для общественно-полезной деятельности, и игрушки тут ни при чем. Женя ему доказывал, что шахматы — это отдых. Митяй скептически улыбался. «Хорошенький отдых. После двух партий с сильным противником мозги чувствуют себя довольно скверно, будто ты вызубрил пятьсот английских слов». А если так, то мнение Митяя склонялось к тому, что слова учить полезнее, чем тратить время на игру. Пусть этим делом занимаются гроссмейстеры.

Нет, не игра ума привлекала Митяя, когда он делал эскизы электрических фильтров для фабрики красок и представлял себе реально существующую конструкцию нового фильтра для жидкостей, построенного по принципу дымоуловителей. Здесь было не все просто, вода с химическими примесями проводила ток, но Гораздый обошел это препятствие, как ему казалось, очень остроумно.

Сейчас не терпелось поделиться своим предложением с Левкой, но этот краснокожий индеец совершенно не замечал Митяя, обсуждая фильтры с Набатниковым. Говорилось об осмосе и диффузии, о размерах молекул, но, как был убежден Митяй, все это лишь затемняло существо дела, и непонятно, почему профессор физики ходит вокруг да около и не предлагает единственного правильного решения. Кроме того, Митяя крайне удивляло поведение Жени. Почему он, зная о его схеме, ничего не говорит, а только загадочно улыбается?

— Можно бы поставить электрический фильтр! — наконец сказал Митяй.

Искушение было настолько сильно, что он не выдержал и позволит себе вмешаться в спор.

— Электрический, говорите? — Афанасий Гаврилович повернулся к нему всем туловищем. — Давайте прикинем.

Митяй уже доставал наброски чертежей.

 

Глава 10

ВСТРЕЧИ НА ЭКРАНЕ

Спускались сумерки. Окно в каюте, где поселились Митяй и Лева, постепенно синело, будто даже в воздухе растворялась необыкновенная краска, принесшая столько неприятностей Леве.

Он ждал этого вечернего часа, когда, не опасаясь удивленных взглядов, можно было выйти на палубу. Пудра, кстати говоря, купленная на пристани Митяем, не скрывала фиолетового оттенка на лице невинно пострадавшего, да и чувствовать себя клоуном на манеже, когда к этому не имеешь никакого призвания, вряд ли кому понравится.

Лежа в каюте, Лева вспомнил один свой страшный грех во времена увлечения театральным искусством. Это было сравнительно недавно, когда в самодеятельных спектаклях клуба Химзавода Усикову, тогда еще шестнадцатилетнему, отводилась весьма скромная роль гримера. Он умел это делать в совершенстве, причем из маловыразительного лица героини Лева создавал, как он сам говорил, «чудо красоты».

Актрису никто не узнавал, она чувствовала себя неотразимой, играла уверенно и потом всячески благодарила «милого Левушку».

Готовился праздничный концерт. Группа девушек из балетного кружка должна была исполнять танец кукол. Усиков ходил за кулисами, ерошил вихры, «вживался в образ», считая себя почти постановщиком. Угловатые и смешные движения оживших кукол подчеркивались их внешностью: короткие платьица, торчащие косички. Значит, и грим должен быть соответствующий — кукольный. Лева заранее достал яркую краску — фуксин — и нарисовал на щечках первой из живых кукол аккуратные кружки.

Девушки почти все выразили свое недовольство, но опытный гример Лева Усиков доказал им, что таких кукол они могут видеть среди игрушек, выполненных искусными мастерами Дымковской игрушки, что именно такие красочные образы в духе старинной русской игрушки талантливые танцовщицы и должны создать на сцене… В общем, молодой художник-энтузиаст умел уговаривать, и все двенадцать «актрис» покорно стали в очередь, чтобы тот сделал на их лицах художественную роспись, достойную искусных мастеров.

Выступление прошло, как говорят, «с большим художественным успехом». Кукол вызывали несколько раз. Лева таял от благодарностей, девушки подбегали к нему, жали руки и говорили, что он почти гений.

Расплата пришла позже. Никакие ланолиновые кремы и вазелин не смогли снять аккуратно нарисованный румянец фиолетового оттенка. Слишком поздно в этом убедился сам гример, стараясь отмыть красные пальцы мылом и песком.

Исчез он вовремя. Девушки, кто со слезами, кто с гневными криками, бегали за сценой. «Давайте гримера! Где он прячется, проклятый мальчишка-злодей?» А «злодей» был уже далеко от клуба, быстро шагал по затихшим улицам, прислушиваясь и оглядываясь.

Целую неделю Усиков нигде не показывался, терпеливо наблюдая за своими лилово-красными пальцами, и только когда они приняли нормальный вид, пошел в клуб просить у девушек прощения. Девицы оказались жестокими. Уже играл природный румянец на их щеках. Простили бы несчастного парня — он перепугался больше всех. Но обиженные за покушение на их красоту любительницы балетного искусства настояли на отлучении Усикова от всех видов клубной деятельности. Леву перестали пускать в клуб.

Так бесславно кончилось увлечение Левы Усикова художественной самодеятельностью. Об этом он всегда вспоминал с горьким чувством, уверенный, что с ним поступили несправедливо. Нельзя столь жестоко карать за ошибки «технологического порядка». Он же не предполагал, что краска окажется такой стойкой.

Вот и сейчас, второй раз в жизни. Лева встретился с неприятностями, связанными с недооценкой химии красителей.

Митяй выходил на каждой большой пристани, но дешевых брюк для Левки не было. Предлагали суконные, коверкотовые, а бумажные исчезли. Говорят — спрос маленький.

Свое добровольное заточение Лева выносил мужественно. Митяй чаще всего бывал с Афанасием Гавриловичем, бродил с ним по палубе, вероятно обсуждая проект жидкостного электрофильтра.

Усикова беспокоило здоровье Жени. Видно, он простудился на берегу, сейчас лежит в соседней каюте и кашляет. Врач нашел у него обыкновенный грипп и прописал какие-то таблетки. Лева часто бегал туда с полотенцем, делая вид, будто только что встал и ходил умываться в пижамных штанах. Он же не покажется в них на палубе.

Каждый час Митяй тоже заходил к Жене, где вместе с ним и Левкой убеждался, что на телевизоре ничего не видно, — вероятно, теплоход с «Альтаиром» находится еще слишком далеко.

Усиков узнал от Женечки, что профессор беседовал с ним насчет «задравшихся петушков», но Лева не догадывался о теме разговора профессора с Митяем, который произошел несколько позднее. Впрочем, по поведению Митяя было видно, что ему вовсе не хочется вспоминать о некоторых, далеко не таких уж принципиальных разногласиях между ним и Левкой. Он стал заботливым и внимательным не только к Жене, но и к Леве, считая его тоже больным, приносил из буфета еду и настойчиво потчевал молоком, как при отравлении.

Вот-вот должен был включиться «Альтаир». Потушили свет. Сквозь решетчатые жалюзи тянулись бледные лучи, делили темную каюту на части, расслаивая темноту. На полу, на стене, на двери лежали параллельные светлые полосы.

На экране появилось изображение. Это особенно обрадовало Левку: ведь он ничего не видел на телевизоре с момента отъезда из Москвы. Темнела корма теплохода, над нею — шлюпка, слышался шум винта. Все было уже хорошо знакомо Жене и Митяю по предыдущим передачам, но Лева воспринимал эту передачу с волнением, как что-то новое, неизвестное.

Прежде всего, он обратил внимание на проплывающий берег. Можно ли определить место, где сейчас идет теплоход? Но было темно, и только огоньки подсказывали, что здесь на берегу — рабочий поселок или маленькая пристань. А возможно, это светились окна колхозных домов.

Женя увеличил усиление, подстроился точнее, и конструкторы «Альтаира» увидели людей, разместившихся на ящике. Их было трое. Трудно различались лица, костюмы. Все скрадывала темнота. Но через минуту стало ясно, что на ящике сидели мужчины.

— Тут она мне и ответила, — сказал один из них после некоторого молчания: — «Если ехать в деревню, то вместе». Она учительница, а я раньше комбайнером был. Конечно, доказываю: дескать, в Москве у тебя работа хорошая. К тому же отцу ее квартиру дали в новом доме. Говорю: «Куда ехать? Район отстающий, колхозы там слабые. На первых порах трудновато будет, Я еще сам человек неустроенный…» Слышать ничего не хочет. «Ах, коли так, забудь про меня навеки. Мне такая любовь не нужна».

— Характерная, — сказал сосед, зажигая папиросу.

— Зря говоришь, — возразил третий собеседник. — Она по справедливости поступает. Если любовь, так уж настоящая. Полюбила — должны ехать вместе. Вот я в книжках читал, да и люди говорят, что разлука для любви самая хорошая проверка. А я — особого мнения и держусь его крепко. Вместе на деле надо любовь проверять. На трудностях, на горе и радости. Почему только на ожидании? Правильная твоя девушка.

— Ну, и как же? — спросил сосед с папиросой. — Расстались?

— Нет, едет в пятой каюте.

Собеседники рассмеялись, встали и пошли вместе с влюбленным, вероятно в пятую каюту, порадоваться чужому счастью. Нет, не чужому, счастье для них становилось общим!

Студенты глядели на экран, и им тоже было радостно от сознания, что глаз «Альтаира» подсмотрел, а микрофон подслушал эту обыкновенную сценку в жизни советского человека. И казалось ребятам, что экран сейчас светится особенно ярко и корма теплохода освещена не фонарем, а солнцем, будто еще повторяет громкоговоритель счастливые простые слова.

…Пять минут — недолгий срок. Но за это время конструкторы «Альтаира» успевали увидеть и услышать многое. Как в фильме, смонтированном опытным режиссером, на экране телевизора появлялись все новые и новые кадры.

На корме парохода спорили два старика, представители почти что родственных профессий, — наборщик и библиотекарь. Оба ехали к ставропольским нефтяникам. Один нашел себе работу в многотиражке, другой — в местной библиотеке.

В Сталинград спешил «заслуженный мастер подводных глубин», опытный водолаз. Он убеждал тоненькую девушку, тоже мастера своего дела, бригадира маляров, что его всегда привлекала профессия маляра, с чем Лева, например, не мог не согласиться. Великолепное, красивое дело! Строится ли дом, Дворец культуры, школа, наконец самая большая в мире гидростанция — кто заканчивает строительство? Маляр. И вот эта самая обыкновенная девушка взмахнет в последний раз кистью, скажем, отделывая входную дверь генераторного зала и, как бригадир маляров, доложит своему начальнику: «Строительство гидроэлектростанции закончено».

К сожалению, из всех их разговоров друзья не могли понять, где сейчас находится теплоход. Люди стремились скорее попасть — кто в колхоз, на целинные земли, кто на стройку, к нефтяникам, всюду, где начиналась их новая жизнь. Все мысли их были там, говорили только об этом, и никто не интересовался названиями пристаней, мимо которых они проезжали.

Опять и опять включался «Альтаир», но сведения о том, где он сейчас находится, были чересчур скудны.

Некоторые из пассажиров проводили отпуск в поездке по Волге. Другие, особенно волжане, считали, что водным путем удобнее добраться к месту новой работы, принимая во внимание свой большой багаж. Люди ехали всей семьей, надолго и всерьез, — приходилось брать с собой и диваны и корыта. Жизнь должна быть нормальной, хозяйственной, зачем же отказывать себе в удобствах, коли нет в том особой необходимости!

На корме теплохода против «Альтаира» стоял одинокий фикус, листья его вздрагивали, будто от холода. Рядом — пузатый самовар, завернутый в скатерть, труба от него, гладильная доска, зеркало, утюг. Все вещи, а вместе с ними и домашний уют, перекочевывали в полном порядке.

Студенты-путешественники старались определить местоположение теплохода по каким-либо косвенным признакам. Они изучили весь путеводитель, знали, что некоторые пристани славятся копченой стерлядью, другие — раками или ранними яблоками, но дело было ночью, и пассажиры об этом не говорили.

Надо было принимать решение. Куда же, в конце концов, ехать? На какой пристани выходить? Долго спорили, и Женя подвел итог.

— Мне думается, надо встречать теплоходы в Куйбышеве, — откашлявшись, сказал он и еще плотнее закутался в одеяло. — Там наверняка мы найдем ящик.

Лева обрадовался: то же самое предлагал и он.

— Я очень хорошо представляю себе место, где стоит наш ящик. Примерно метрах в пяти от кормового флага. С левой стороны.

На губах Митяя показалась едва заметная улыбка.

— Странно! Наши взгляды сходятся… — Он порылся в кармане и вытащил какой-то рисунок. — Нет, не то. Это я фильтр для краски раздраконивал. Пошарил в другом кармане. — Опять не то. Вычисления Афанасия Гавриловича.

Наконец Митяй нашел нарисованный им план кормы теплохода и расправил его на диване.

— Вот, глядите, — он отметил ногтем предполагаемое местоположение ящика. Здесь аппарат. А это расстояние в метрах до шлюпки. Думаю, что рассчитал точно.

Журавлихин рассматривал план, довольный, что Митяй позабыл о ссоре с Левой. Нечего спорить и упрекать друг друга, когда впереди столько дел.

После подробного обсуждения пришли к общему решению: надо ехать до Жигулей.

— А теперь покажи, что у тебя получается с фильтром, — спросил Лева, по праву считая себя инициатором этой затеи.

Не все нравилось Усикову в проекте Митяя, многое еще оставалось недоработанным и сырым, однако авторитет профессора Набатникова — он в основном одобрил идею Гораздого — удерживал Леву от серьезных критических замечаний. Кроме того, не хотелось ссориться: Митяй — ведь он очень обидчивый.

Передавая ему чертеж, Лева польстил:

— Я всегда говорил, что в тебе, Митяй, скрываются задатки гения. Ты, Женечка, побудь здесь, а мы поищем Афанасия Гавриловича, пусть он это лично подтвердит.

Лева и Митяй направились было к двери, но Женя остановил их:

— Минутку, ребята. — Он посмотрел на часы. — Попробуем проверить еще одно гениальное открытие.

Усиков погасил свет и насмешливо спросил:

— Хочешь установить рекорд дальности приема Московского телецентра?

— Бери выше. Я же рассказывал, что вчера принимал передачу с неизвестной планеты, населенной собаками. Преобладающий костюм — фраки.

— Странный мир! Собаки носят фраки… — с завыванием проскандировал Левка, подражая манере чтения многих поэтов.

Женя запомнил волну, что вчера принимал, и настроил на нее телевизор.

Экран мгновенно осветился. Лева, затаив дыхание, дрожал в предвкушении чего-то необыкновенного. Из разрозненных темных пятен постепенно складывалась прыгающая картинка.

Смотреть, как Женя нестерпимо медленно крутит ручки, Лева просто не мог. Страшно хотелось поскорее остановить бегающие полосы и смыть туман с непонятного изображения.

— Оставь! — рассердился Митяй, когда нетерпеливый Лева протянул руку к телевизору.

На экране появляется довольно четкая картина. Ночное пустынное поле. Какие-то звери с остроконечными головами, безносые и безротые, с черными провалами глаз, безмолвно двигаются на зрителя, держа в щупальцах горящие факелы. Звери идут шеренгами, поддерживая точное равнение; в этой неслышной их поступи чувствуются тайная злоба и трусость. Они оглядываются, будто за ними кто-то идет по пятам. Смотрят с экрана пустыми дырами, как глазницами черепов. Остроконечные головы покачиваются в такт шагам.

Звери удаляются и тащат за собой на веревке черную бесформенную массу, чем-то напоминающую человеческую фигуру. Голова подпрыгивает на камнях.

Лева закрыл глаза от неясного страха. Никогда он не был трусом, но его впечатлительная натура попросту не могла вынести этого дикого, отвратительного зрелища. Достаточно он начитался всяких вымыслов о жизни на разных планетах. Романисты придумывали фантастических марсиан с огромными головами и щупальцами, глазастых морлоков — ночных диковинных существ, питающихся кровью своих собратьев. Со страниц таких книг смотрели на Леву гигантские пауки с острыми клювами, летучие мыши с грустными человеческими глазами, прозрачно-студенистые жители Сатурна и летающие ящеры — мыслящие хозяева Венеры. Всех их досужие выдумщики наделили звериными инстинктами и скверным характером, оставляя только за человеком гуманность, простодушие, любовь ко всему живому и справедливости.

Немудрено, что Усиков с самого раннего детства представлял себе каких-нибудь Марсиан отвратительными, злыми существами с характером гиены. Не потому ли чудовищная картина на экране телевизора заставила Леву серьезно задуматься над шуточным предположением Жени, будто он принимал ее с другой планеты, тем более что, рассуждая теоретически, такой прием вполне возможен?

Экран потускнел, и сколько Женя ни настраивался, изображение не появлялось.

— Межпланетное телевидение, — сказал он, щелкая выключателем. — Интересно, кем оно организовано — псами или остроголовыми?

Сказано это было с небрежной усмешкой, так как, невзирая на теоретические обоснования, сделанные им еще в прошлый раз, трезвый голос рассудка все же не допускал столь фантастической мысли, как существование телецентров на других планетах.

— До сих пор не могу прийти в себя… — пробормотал Лева, стирая пудру с потного лица. — Если бы я не верил в технику, то подумал бы, что это сон, мистификация.

Митяй усмехнулся его детской наивности.

— Ничего особенного. Земная передача.

— Ты с ума сошел! — рассердился Левка, ударив себя кулаком по колену. Человек не может дать такой власти ни собакам, ни зверям. Да и нет таких зверей на земле. Человекообразные-остроголовые… Может, встречались в… этой самой… ну, как ее?.. мезозойской эре? — Он в задумчивости потер лоб. — Нет, не припоминаю. Вероятно, профессор знает.

— Глупо спрашивать, — сказал Митяй, испугавшись, что Левка сейчас же побежит к Набатникову. — Не вздумай ему рассказывать — стыда не оберешься!

Лева смешно вытаращил глаза.

— Но почему же?

— А потому! — оборвал его Митяй. — Нечего к серьезному человеку с ерундой лезть. Ведь это бред собачий, причем в буквальном смысле.

— Ты же ему свои чертежи показывал? — не удержавшись, съязвил Лева.

— Спасибо за сравнение! — вежливо поклонился Митяй.

— Прости, больше не буду, — Лева боялся, что снова возникнет ссора. Шуток не понимаешь…

— Нет, твоего остроумия.

— Довольно болтать! — поморщившись, сказал Журавлихин. — Устал я от ваших пререканий. Идите на палубу. Скоро большая пристань.

— Идем вместе, Женечка, — лисой подкатился к нему Лева. — Вечер теплый, закутаем тебя. Надо же воздухом подышать.

— Ладно, идемте. Уговорили.

— Ты бы хоть напудрился, — предложил Митяй, рассматривая малиновое лицо Левки. — Да нет, пожалуй, ничего. Подумают — загорел, кожа слезает.

Лева зашел в свою каюту и там, двигаясь перед зеркалом взад и вперед, примерял кепку Митяя, рассчитывая найти такое положение под лампой, где бы тень от козырька закрывала все лицо. Он помнил, что на палубе горели верхние матовые плафоны.

Свежий ветер гулял по палубе. Женю с накинутым на плечи одеялом Митяй повел с подветренной стороны. Придерживая кепку, Лева шел рядом.

Профессора они нашли на скамье неподалеку от кормы.

— Наконец-то! — обрадовался он. — А я жду, волнуюсь, как мальчишка… Были передачи?

— Да, — ответил Женя. — Ничего они не могли подсказать. Но почему же вы не зашли?

— Не имею права. Серьезным испытаниям мешать нельзя. Садитесь, ребятки, сказал он, похлопывая руками по скамейке. — Проведем небольшую научную конференцию.

После того как были разрешены некоторые технические вопросы, профессор поинтересовался, что ребята увидели на экране.

Женя прежде всего вспомнил старика, который едет на новое место работы. Неугомонный человек!

— Есть у кого поучиться, — усмехнулся Набатников. — Много я видел стариков. Как правило, работают здорово.

Женю почему-то задело это замечание, Митяя тоже. Усмехнувшись в кулак ладно, мол, поучимся, можно и не повторять лишний раз, — он промолчал, а Женя попробовал возразить:

— Опять отцы и дети? Ясно, мы должны учиться у вас. Но разве мало сделала советская молодежь? Есть достойные примеры.

Набатников положил руку ему на плечо.

— Во-первых, рано вы меня записали в старики: прожил каких-нибудь полвека, еще столько же осталось. А во-вторых, с молодых и спрос другой.

Он говорил ребятам не очень приятные для них вещи. Говорил, что есть кое у кого из молодых превратное представление о правах и обязанностях гражданина. Люди старого поколения дали молодежи очень многое. В трудные годы отрывали у себя последний кусок. Права молодым даны огромные, таких нет и не было ни у одного молодого человека капиталистического мира. Молодежь активно пользуется своими правами, но не всегда хорошо помнит обязанности. Скрепя сердце ребята согласились с этим.

Провожая взглядом проплывающий мимо караван судов, Набатников говорил:

— Не думайте, что перед вами сидит недовольный, брюзжащий старик, обремененный годами и болезнями. Старики всех эпох привыкли жаловаться на молодежь. «Ах, эти нынешние!» — шамкая беззубым ртом, твердили они, завидуя молодости и здоровью. А я нисколько не завидую. Желаю и вам прожить такую интересную, полную жизнь, какая выпала на мою скромную долю. Да и впереди есть чему порадоваться. Говорю я с вами по душам, как с друзьями. — Широко раскинув руки, он обнял ребят. — Думаю, что не обидитесь. Так вот, насчет обязанностей. Не могу сказать, чтобы вы их не знали. Хорошо учиться, хорошо работать, быть достойной сменой — все это известно вам с детства. Но ведь этого мало. Мне иной раз представляется высокое, уходящее в небеса здание. На самый верх поднимаются уже последние камни, их надо обтесать, отшлифовать, чтобы сияли они в веках. А я вроде каменщика. Хочется мне самому шлифовать камни, да так, чтобы ими любовались потомки. Но бывает и по-другому: приходится заниматься грубой работой, не шлифовать, а обтесывать камни, если над ними трудились нерадивые, равнодушные люди, каких еще много встречается. Значит, всем нам придется обтесывать не только камни, но и человеческие характеры. Некоторые психологи утверждают, что юности свойствен эгоизм — черта характера сомнительной ценности. И действительно, кое-какие эгоистические наклонности свойственны многим из вашего брата.

— Какие, например? — спросил Женя.

— По-моему, одной из обязанностей молодого человека является постоянная самопроверка, с достаточным ли уважением он относится к окружающим. Приведу пример. Часа два назад в тихую гостиную, или, как ее здесь называют, салон, вошла группа молодых экскурсантов. Веселые ребята, чудесные. Но они никого не замечали, что говорило о полном неуважении ко всем, кто там сидел. До этого люди играли в шахматы, читали, ужинали, спокойно разговаривали. И вдруг в этот тихий мир ворвалась ликующая молодость. Однако, как это ни странно, никому она не показалась особенно обаятельной. Ребята были увлечены лишь друг другом. Им было весело. Хохотали над своими остротами, прямо надо сказать, не очень умными, пробовали петь. Они были эгоистами и считали себя там единственными хозяевами. Но ведь дело в том, что молодежь должна чувствовать себя хозяевами Земли — именно так, с большой буквы, — а не гостиной теплохода.

— Вы абсолютно правы, — сказал Лева, подвигаясь ближе. — Такие случаи можно видеть в троллейбусе, в пригородном поезде, всюду. Но ведь это идет не от того, что… это самое… ребята не уважают старших, а просто их никто не останавливает.

— Значит, опять виноваты равнодушные люди, — разводя руками, заявил Афанасий Гаврилович.

— А сами-то вы предупредили ребят? — спросил Митяй.

— Неукоснительно. Но память у них короткая. Стоило мне уйти, как опять пошел дым коромыслом. — Профессор вздохнул. — Пришел помощник капитана и голосом, не предвещающим ничего хорошего, предложил ребятам спуститься на нижнюю палубу. Ребята подчинились, а получилось скверно, обидно за них. Нельзя же, чтобы молодой человек нашего великого времени, бывая в общественных местах, признавал авторитет только администрации и милиционера.

О многом говорил в этот вечер профессор Набатников. Он был искренним другом юности, но другом требовательным, а подчас и жестоким.

Несмотря на свой почтенный возраст, Афанасий Гаврилович горячо любил общество молодежи, — ходили вместе на лыжах, бродили по горам. Любил острое словцо, и часто его звучный хохот разносился по парку, где, сидя на скамейке, он подолгу беседовал со своими молодыми друзьями. Любил живую, задорную песню, смелую шутку, серебристый девичий смех. Любил все, что выражало непосредственность, свежесть и радость юности.

Но всему свое место и свой час. Люди работают, думают, отдыхают. После гула и грохота заводского цеха, гудения турбин, стука отбойных молотков, шума улицы, автомобильных гудков тишина — большое счастье. Набатников напоминал ребятам, что есть целые институты, занимающиеся тишиной. Сотни ученых работают над тем, чтобы создать бесшумные шестеренки, неслышные станки, моторы, машины. Они изучают шумы городских улиц, ткацких фабрик, заводских цехов. Многие миллионы государственных средств идут на то, чтобы сделать бесшумные поезда, трамваи, автобусы. Строители все время придумывают новые звукоизолирующие материалы для перегородок в домах. Инженеры строят совсем бесшумные лифты и эскалаторы. Врачи изучают влияние шумов на работоспособность и здоровье людей. Все это делается ради покоя советского человека. Нам дорог его труд и отдых.

— Так почему же в бесшумные вагоны или, как здесь, в тихие залы теплохода, где для защиты от внешних шумов поставлена специальная звукоизолирующая обшивка, — говорил профессор, — врывается вдруг такой грохот, визг и смех, что при измерении интенсивности этих звуков особыми приборами стрелки их прыгают за шкалу! Видно, техника тут ни при чем. Может, ученые зря занимались этим бесполезным делом? Не думаю, — тут же отвечал он. — Надо защищать дорогую нам тишину и от моторов и от веселых молодых людей с эгоистическими наклонностями.

Слушая Афанасия Гавриловича, Лева Усиков беспокойно ерзал на скамейке. Кому же приятно, когда на тебя показывают пальцем. И ему вспоминались разные случаи. Например, забывая о присутствующих в вагоне пригородного поезда, он горячился, спорил с Митяем. А в это время рядом с ним сидела пожилая женщина и болезненно морщилась. Вероятно, у нее болела голова или ей было просто стыдно слушать глупый, бесполезный спор.

«Ведь то, что ребятам кажется верхом совершенства и остроумия, другие люди, постарше, поопытнее нас, оценивают совсем иначе», — подумал Лева, и ему стало совестно за многие свои поступки, в которых раньше не видел ничего худого.

Часто он «работал на зрителя», как это делают маленькие дети, заметив, что за ними наблюдают. В том же пригородном поезде, среди веселых друзей. Лева сыпал шуточками, говорил нарочито громко, чтобы все слышали. Оглядывался по сторонам: вот, мол, какой я интересный и остроумный! Но это никого не трогало.

Наконец один старичок, сидевший с газетой напротив, вежливо спросил: «Молодой человек, до какой станции вы изволите ехать?» Лева ответил. Оставалось еще примерно полчаса пути. Старичок вздохнул и отвернулся. Вспоминая об этом случае, которому тогда не придал значения, Лева лишь сейчас почувствовал, как прав Афанасий Гаврилович.

— Видно, нам вежливости не хватает.

— Вежливость — это не то слово, — резко отчеканил Набатников. — Вы еще скажете — хороший тон. Я говорю о первейших обязанностях молодого гражданина, о правилах его поведения. Есть, конечно, невежливые парни, вытирают нос рукавом и громко чавкают за столом. Это дело воспитания в семье. Но когда речь идет о поведении этого парня в общественном месте, то, извините, дорогой мой, это не называется вежливостью. Тут воспитанием должно заниматься уже само общество, а не только мама и папа.

Афанасий Гаврилович нервно застучал ногой. Разговор его взволновал, он никак не мог успокоиться и так же резко продолжал:

— Конечно, настанет такое время, когда я, уже дряхлый старик, с палочкой войду в трамвай — и сразу, как по команде, десятки юношей и девушек вскочат со своих мест, предлагая мне сесть. Пока это делают немногие, а некоторые стыдливо отворачиваются к окну. Настанет время, когда шустрый паренек не будет отталкивать меня от кассы в кино. Юные футболисты не станут гонять мяч у меня под окном, когда я работаю. Поздно ночью я буду крепко спать, зная, что милые юноши и девушки не разбудят меня крайне важным сообщением, что «нельзя рябине к дубу перебраться». Настанет такое время. Но, простите меня, я хочу спать сейчас, пока не напала на меня старческая бессонница… Вы скажете — есть правила. Мой покой охраняет милиция. Все это верно. Я слышу в окно, как вежливый милиционер предупреждает веселую компанию. А мне стыдно за них и за нас самих. Плохо мы следим за вашим поведением, молодые друзья. Иногда мне кажется, что об этом надо много писать и в газетах и в книгах… Мы хотим видеть нашу смену совершенной во всем.

Набатников замолчал, всматриваясь в розовую полоску на горизонте. Она как бы перерезала надвое ряды бесформенных темных туч.

Собирался дождь. Ветер принес на палубу несколько крупных капель. Афанасий Гаврилович собрался уходить, и Женя пригласил его посмотреть передачу «Альтаира». Он надеялся, что опыт и наблюдательность такого человека, как Набатников, будут полезными в поисках аппарата. Мало ли по каким данным профессор сможет определить местоположение теплохода. К сожалению, в каюте нельзя было развернуть громоздкую направленную антенну, чтобы с ее помощью определить, откуда приходит сигнал, а поэтому трудно узнать, обогнал ли «Горьковский комсомолец» своего тихоходного собрата.

Профессор сразу же согласился. Ему, как он говорил, попросту не терпелось увидеть передачу с «Альтаира».

— Наконец-то я получил официальное приглашение, — шутил он, направляясь в каюту студентов. — Демонстрируется новая телевизионная техника. Поехал отдыхать, смотреть на волжские закаты, любоваться полетом чаек, слушать соловьев у Жигулей, а тебя опять тащат в лабораторию. Нет, братцы мои, не жалуюсь. Так и должно быть, жизнь без техники невозможна. Мы-то к ней привыкли. И люди, которые ее не любят, не понимают, нам кажутся ихтиозаврами.

— Таких я что-то не видел, — возразил Женя, открывая дверь каюты и включая свет.

— Есть чудаки, — сказал профессор, усаживаясь на диван. — Свою неграмотность они прикрывают глупейшими рассуждениями о разных склонностях характера, о любви к живой природе, будто широкое развитие техники находится с ней в противоречии. А я соловьев ходил слушать на Тверской бульвар. Это, как вам известно, центр Москвы. Снуют машины и троллейбусы. Милиционер через громкоговоритель регулирует уличное движение. Проносятся в воздухе реактивные самолеты… А на бульваре цветут липы и левкои, матери возят в колясочках детей… И вот поздним вечером, когда станет потише, поет, заливается на все лады московский соловей. Понимаете — московский! Не мешает ему наша, советская техника, привык он к ней, не то что иные бородатые чудаки.

На экране, как и должно быть, если позволяет расстояние до передатчика, появилось изображение. Не нужно было особенно точно настраиваться, так как мощность сигнала оказалась не маленькой. Видимо, «Альтаир» находился не так уж далеко.

— Хорошая четкость, — определил профессор, рассматривая неподвижную картинку.

Митяй почесывал затылок и не мог понять, что же случилось с изображением.

Ребята привыкли видеть висящую лодку, кусок кормы, мачту для флага, угол ящика. Сейчас ничего этого не было. Объектив «Альтаира» показывал пустынную палубу, освещенную лампочками. Они вытянулись цепочкой и пропадали где-то далеко, в глубине экрана. По борту строгим рядом белых пик выстроились тонкие трубки, поддерживающие крышу над палубой.

— Повернули ящик! — с досадой воскликнул Усиков. — Теперь берега совсем не увидишь.

Митяй догадался об этом раньше Левки и забеспокоился всерьез. Он не верил, что местоположение теплохода можно определить по разговорам пассажиров и другим признакам. Только своим глазам верил Митяй, надеясь увидеть на экране четкую вывеску с названием пристани. Вот это доказательство! Все остальное, особенно Левкины домыслы, не принималось им в расчет.

Почти на всех пристанях суда загружались ящиками, тюками, корзинами. Не хватало места — заполнялись нижние палубы. Так было и сейчас. Пришлось потесниться. Ящик с аппаратом прижали к самому борту, чтобы уложить рядом другой груз. Хорошо, что объектив «Альтаира» видел палубу. Ящик с прорезанным в нем отверстием могли бы повернуть иначе, то есть объективом к стенке другого ящика.

— Кто-то идет! — негромко сказал профессор, увлеченный новой для него техникой.

Не каждому приходится видеть тайную передачу телевидения. Пассажир, идущий по палубе, не мог даже предполагать, что за ним наблюдают, причем не из окна соседней каюты, а совсем с другого теплохода, который плывет за десятки километров отсюда.

Человек медленно шел навстречу объективу. Вначале была видна только его расплывчатая фигура — силуэт не в фокусе на матовом стекле фотокамеры. Затем, по мере его приближения к ящику, четкость повышалась, исчезла расплывчатость линий, уже можно было рассмотреть пышные, курчавые волосы, освещенные лампами сверху. Но вот человек подошел совсем близко. Яркая лампа светила ему прямо в лицо.

— Багрецов! — прошептал Женя.

Сомнений не было. Высокий худощавый парень. Криво завязанный пестрый галстук. Плащ, небрежно висящий на руке. Наивные и вместе с тем грустные глаза. Этого человека Женя узнал бы не только на экране вполне приличного телевизора, но и на плохом, недодержанном негативе. Правда, к тому у Журавлихина были свои, сугубо личные причины. Как же ему не знать Надиного друга?

Багрецов ходил взад и вперед по палубе, постоянно оглядываясь. Зачем? Ведь, кроме студентов и профессора, сидящих в каюте «Горьковского комсомольца», никто им не интересовался. Палуба все время оставалась пустой, пока не выключился аппарат. Следующие пять минут опять было видно Багрецова. Кто знает, не бродил ли он весь прошедший час.

Куда ехал Багрецов? И Митяю и Леве этот вопрос показался бы праздным, но Женю заинтересовал серьезно. Багрецов знал маршрут экспедиции Толь Толича, поэтому Надя, по просьбе Журавлихина, должна была найти следы своего обиженного друга.

«Попробуем рассуждать так, — думал Женя, поеживаясь от свежего ветра из окна. — Если каким-либо способом связаться с Багрецовым, то аппарат будет найден. Багрецов знает, кому принадлежит груз. Значит, мы все равно нашли бы его, хоть на Южном полюсе… Но как послать телеграмму Багрецову? На какую пристань? На какой теплоход? Хорошо бы, этот друг написал Наде, тогда через нее можно связаться с ним».

Желание ясное и абсолютно естественное, но Женя, к удивлению своему, почувствовал, что не хочет письма Багрецова. «Пусть молчит, ей не пишет. «Альтаир» найдем и без него», — думал Журавлихин, успокаиваясь тем, что Наде неприятно получать письма от оскорбленного друга.

Напрасно Женя хитрил, оправдываясь заботой о девичьем покое; пусть невольно, но все же он изменял своим принципам. Хотелось, чтоб письмо Багрецова затерялось, телеграммы не доходили и сам он как можно дольше не приезжал в Москву.

Все это было противно и шло вразрез с высоконравственными установками Журавлихина, его деликатностью и щепетильностью.

Набатников ушел спать. Ребята по очереди зевали. Журавлихин распределил порядок дежурств у телевизора и возвратился в свою каюту. Ему досталось утреннее дежурство, надо как следует выспаться, чтобы не подвести ребят.

За окном было темно. «Горьковский комсомолец» обгонял гигантский плот. Его тащил маленький буксировщик. Гулко стучали колеса по воде. На плоту стояла изба, из открытой двери падал свет на развешанное возле белье. Женщина, посматривая на облачное небо, снимала простыни и детские носочки. Из трубы шел дым. Слышался голос радио: «Ах, краснотал мой, краснотал! Ты все ли мне тогда сказал?»

Из двери вышел раздетый до пояса человек с полотенцем, нагнулся к умывальнику. Все было по-домашнему на этом острове. Он, длинный, тянулся, вероятно, на целый километр. Такие большие, но не плавучие острова отмечаются на картах.

И плот, и дом, и даже белье на веревке — все это казалось Жене необычным, никогда не виданным.

Путешествие в мир продолжалось. Студенты видели его двойным зрением собственными глазами и глазом «Альтаира». Он, как разведчик, идет сейчас впереди.

Положив на руки подбородок, Женя сгорбившись сидел у окна и мысленно подводил итоги первых дней путешествия. Сколько событий, сколько впечатлений! Голубые — судаки, проступок «инспектора справедливости», его неожиданный прыжок и печальные последствия. «Собачий мир» и парад остроголовых. А люди какие встретились Жене! Взять хотя бы тех, что сидели на корме рядом с «Альтаиром». Еще эта встреча с Багрецовым… Нет, не уснуть.

Но мысли его чаще всего возвращались к разговору с Набатниковым. И не загадки далеких планет, не приключения Левы Усикова, не фильтры системы Митяя Гораздого, даже не воспоминания о Наде беспокоили Женю. В ушах еще звучали резкие и справедливые слова почти незнакомого ему человека. Женя привык читать книги о себе и своих товарищах. Книги эти нравились, в них, как в зеркале, отражалась жизнь студентов. Зачеты, дискуссии, вечера в клубе и общежитии, прогулки и свидания, хорошие и плохие профессора, ребята, эгоисты и «симпатяги», — все что угодно было в книгах. Но Жене хотелось другого. «Конечно, юность прекрасна, кто ею не любуется! Это хорошо, но умиление вредно». Так говорил Набатников.

«Молодежь — хозяева мира, светлый дом передают им старики. Вот и будьте радушными хозяевами. Не наступайте старикам на ноги. У них — мозоли, всю жизнь провели на ногах, строя ваш дом», — вспоминались его слова.

Профессор приводил десятки разных примеров, сурово журил ребят — и все это было правильно. Говорил он с редкой прямолинейностью, что подкупало студентов, хотя они и чувствовали некоторую обиду. Другие бы на их месте поспорили, во всяком случае, обозлились, как это часто бывает. Кто-кто, а юный товарищ с полученным только что аттестатом зрелости больше всего не любит критику своих поступков, особенно со стороны взрослых. Он же сам взрослый, не маленький, чтобы ему указывали, как держать ложку. Кроме того, в этом прекрасном возрасте у человека ярче всего проявляются критические наклонности. Постепенно рушатся авторитеты. Прежде всего бабушкин — это еще в школьном возрасте, — потом авторитет мамы, папы, профессоров, затем любимых писателей, ученых («Подумаешь, Ньютон! Без него бы открыли закон тяготения»), наконец дело доходит до философов, и только с годами авторитеты восстанавливаются, причем в новом, более глубоком качестве. Годам к тридцати восторжествует и бабушкин авторитет, человека, много пожившего, — с ней полезно иной раз посоветоваться.

Профессор Набатников хорошо знал молодежь. Когда-то заведовал кафедрой в одном из ленинградских институтов. Принимал зачеты. Руководил дипломной практикой, но это уже после того, как покинул студенческие аудитории, переехал в Москву и отдался научно-исследовательской работе в специальной лаборатории. Жене и его друзьям было неудобно расспрашивать профессора о его деятельности, но они узнали, что Набатников занимался не только наукой, но и партийным воспитанием, как секретарь партбюро.

Журавлихин — совсем молодой комсомольский работник, впервые его выбрали в комитет. Ему еще многому надо учиться, например, у такого интереснейшего человека, как Набатников, тем более что он не расстается с ребятами. Видно, и вправду они ему полюбились. Каждого расспрашивал о жизни, интересовался их стремлениями, наклонностями, и это была не простая вежливость, не от скуки занимался разговорами. Как-то однажды он сказал, что терпеть не может, когда перед молодыми гражданами приседают на корточки и, тая от нежности, засматривают им в глаза: «Какие вы замечательные, умные! Куда уж нам, старикам!»

Обняв Журавлихина за худые плечи и глядя на береговые огни, Набатников говорил неторопливо, густо окая:

— Вот вы, Женечка, жалуетесь: трудно, мол, нам, молодым. Шагнешь и оглядываешься: так поступил или нет? В этом нет ничего плохого. Гораздо хуже, когда не по годам развивается самоуверенность. Плевать, мол, мне на советчиков, сам с усами. Идет и шлепается в лужу. — Уголки его губ тронула усмешка. — Но чаще всего самоуверенные молодцы идут не прямо, а выбирают обходную тропинку. Хитрят — и, к сожалению, нередко добиваются успеха.

— Понятно, Афанасий Гаврилович, — сказал Женя. — Ребята всякие бывают. Но в нашем институте честные. Не поманю, чтобы обманывали. Персональных дел почти не было.

— А шпаргалки?

— Встречались. Но мы о них на всех собраниях говорим. Вот и Усиков скажет.

Лева отвел глаза.

В откровенном разговоре с Афанасием Гавриловичем Женя не мог не вспомнить об одной печальной Левкиной затее, когда он придумал «радиошпаргалку». Особой нужды в ней не было — Лева честно готовился к зачетам, — но желание удивить ребят своим изобретением заставило Усикова соорудить крошечный приемничек, от него тянулся тоненький, еле заметный проводник к уху с запрятанным в нем миниатюрным телефоном (Левка достал его от аппарата для тугоухих). Телефон был прикрыт кусочком ваты. Передатчик находился на скамейке, рядом с Митяем. Глядя в учебник, он должен был подсказывать Левке по радио. Но все дело поломалось. Митяй обозлился и предупредил, что выведет его на чистую воду. Комсомольское собрание, учитывая искреннее признание Усикова, а также отсутствие в его затее корысти и злого умысла, Леву простило, обошлось без взысканий. Лева подарил опозорившиеся аппараты радиокружку Дома пионеров, где им нашли другое применение, общественно-полезное.

Над этим изобретением Набатников смеялся до слез. Потом вновь заговорил о наболевшем, что его всерьез беспокоило:

— К шпаргалкам некоторые комсомольцы относятся в шутку. Дескать, о чем речь, явление абсолютно «нетипичное»! Пусть так, но ведь это ложь. Кого человек обманывает? Профессора, принимающего зачет? Нет! — в глазах Афанасия Гавриловича появился неласковый блеск. — Прежде всего — государство. Недоучки ему очень дорого обходятся. Кроме того, он лжет коллективу, а не Ване или Мане, хотя и за это в детстве его по головке не гладили. — Он нервно похлопал себя по карману, достал спички. — Но разве только в шпаргалках дело? — Зажег спичку, она погасла на ветру, профессор не заметил этого и продолжал: — А штурмовщина? Человек месяцами ничего не делает, развлекается. Подходит сессия. Аврал! Свистать всех наверх! Три ночки не поспит — и все уже знает. А мы-то, дураки старые — профессора, методисты, — пыхтели, составляли графики, рассчитывали, за сколько часов молодой человек может усвоить предмет, да, избави бог, не велика ли нагрузка для организма. Советовались с медиками, спорили с директором, обсуждали все это в парткоме и комитете комсомола. В конце концов, получалось, что только при ежедневной подготовке человек будет знать требуемый материал. И вдруг — полнейший переворот в педагогике! Нашлись новаторы, опрокинули все нормы и разработали, по примеру токарей-скоростников, «скоростной метод» подготовки к экзаменам.

— Вот и получается, — продолжал Набатников, глядя на погасшую спичку, снимают они только верхнюю тонкую стружку, а до глубины добраться некогда. Где уж там думать об отшлифовке. Поверхностный подход. Вместо солидных трудов эти «новаторы» еле-еле успевают прочесть популярные брошюрки да беглые свои конспекты. Обман это или нет? Как хотите, друзья мои, но думаю, что чистейший! Не обижайтесь, я прав. Покопайтесь в своей памяти.

Да, все это было, Набатников не ошибался. Женя не раз выступал и в комитете и на общих собраниях по поводу неуспеваемости, сурово громил двоечников, которые покорно ждали своей участи и готовились к взысканиям. Осуждал штурмовщину. Ведь это вполне понятно: если студент сейчас не умеет нормально работать, то что с ним будет на производстве? Там постановка другая: инженеры не рассчитывают на выполнение квартального плана за три дня. Женя выступал против зубрил и начетчиков, против легкого отношения к труду, против ложно понятой взаимной выручки, когда староста группы «не замечает» отсутствующего на лекции приятеля. И Женя впервые осознал, что все эти пока еще не изжитые болезни в институте надо оценивать гораздо суровее, чем он делал. Все-таки прав Афанасий Гаврилович, есть прямое слово — обман. Пусть мелкий, иной раз неосознанный. В самом деле, ведь сдал экзамен; мало ли как я готовился, одному нужно десять раз прочесть, а другой на лету схватывает. И это неправда. Нет предела человеческому знанию. Никогда не скажешь, что знаешь все. Ты способен, умен, с тебя и спрашивается больше.

Шаг за шагом Женя припоминал свою работу в комитете комсомола и чувствовал свою вину. Болтовни было много, а прямоты недоставало.

Он поднял голову и посмотрел в туманно-сизое окно. «Горьковский комсомолец» подходил к дебаркадеру, где, освещенная фонарем, виднелась надпись: «Васильсурск».