У стругов отряд ждали гости из Самаровского яма — дьяк Петр Васильевич Полежалый и шестеро ямщиков с ним. Вести они принесли тревожные. Яшка Висельник шел на двух стругах с ватагой в полтора десятка душ. Ведомый струг лиходеев самаровские дозоры ядрами разбомбили, воров с него полонить не стали, добили в воде. На судне Яшки троих выбили. Сами потеряли одно судно и четверых мужиков. Яшка же, будто с водяным побратался, стругом правил так искусно, что ни фальконеты, ни пищали его не достали, выкрутился, увел судно. Полежалый гнал его, пока смеркаться не начало, верст пятнадцать за Белогорье прошли, потом вернулся, чтобы Мурзинцеву эти новости поведать.

— Ну а вы? — закончив свой рассказ, спросил дьяк. — Нашли, чего хотели?

— Опоздали, — отозвался сотник. — Пуста кумирня.

— Стало быть, тебе вслед за Яшкой на север путь держать, — заключил Полежалый. — Дрянь дело.

— Не то слово, — согласился Мурзинцев. — Сколько с ним людей осталось?

— Четверо.

— Отчего ж вы их не нагнали? — удивился Рожин. — У вас же на два весла больше.

Совет держали вчетвером: дьяк Полежалый, сотник, Демьян Перегода и Рожин.

Мурзинцев, как и обещал, выдал стрельцам водки, и теперь они вкупе с ямщиками у костра угощались. Васька Лис с лоснящимся от медвежьего жира лицом и куцым клином опаленной бороды взбодрился, рассказывал-заливал мужикам, как они с Недолей да Божьим словом отца Никона от лешего оборонялись, как Прошка болвана застрелил да как он мордой угодил в костер. Мужики похохатывали, языками цокали, и вместе с ними смеялся и Прошка, пьяненький, живой, успокоенный. Пресвитер тоже был там, слушал Ваську с отеческой улыбкой, сушил у костра сапоги и рясу. Семен Ремезов уже спал. У костра он навалил лапника, завернулся с головой в одеяло, лег и уснул крепким здоровым сном, и ни мужицкий гогот, ни дикие события прошедшего дня его сну помехой быть не могли.

— Ветер по реке пускался попутный, — пояснил дьяк. — А у Яшки на корме пушка. Шарахнул картечью, парус нам порвал, рей перебил. Мы ход и потеряли. Да и струг у него добрый, по воде лебедем бежит.

Полежалый кивнул на реку, там рядом с тобольским стругом стояло на якоре судно самаровского дозора. Часть рея длиной чуть больше метра безвольно висела на собранном парусе.

— То верно, — подтвердил Демьян Перегода. — Я видел, как Яшкин струг прошел. Хорошо бежит, ладно.

— Что дальше делать будем, Степан Анисимович? — спросил Рожин.

Мурзинцев в задумчивости пальцами лоб тер, с ответом не торопился.

— Демьян рассказал мне, что с вами на реке приключилось, — задумчиво произнес Полежалый. — В жизни бы в такое не поверил, но вон бедолага не врет.

Дьяк оглянулся на укрытое епанчой тело Ивана Никитина, добавил:

— Я теперь и в шамана твоего, Рожин, поверить готов…

— Что нам остается делать… — произнес, наконец, сотник. — Дальше идти, вогулов догонять, воров бить. Никого неволить не буду, завтра утром всех, кто воротить хочет, отпущу.

— Мы товарища вашего заберем, схороним, как православный обычай требует, — тихо сказал Полежалый. — Завтра вернемся, пробитый струг достанем, залатаем и в Самаровский отбуксируем. На обратном пути заберешь.

— Благодарствую, Петр Васильевич. Век не забуду, — сказал Мурзинцев.

— Брось, — отмахнулся дьяк. — То малость. Мог бы еще чем помочь, сделал бы с радостью. Тебе теперь Яшку опасаться надобно. Я его до Березова гнать не могу, все ж таки у меня ямщики, а не пехота.

— И на том спасибо, — от себя поблагодарил Рожин.

— Ну и ладно. Нам выступать пора, — постановил Полежалый, поднимаясь.

— Куда ж вы, на ночь глядя? — удивился Перегода.

— Мужиков дома жены ждут, волнуются, — с усмешкой ответил дьяк. — А на реке не заплутаем, ямщики на то и ямщики, чтобы каждый завиток реки знать.

Перегода печально вздохнул, Мурзинцев угрюмо молчал, Рожин оглянулся на реку, чтоб на товарищей не смотреть. Их жены не ждали, растрепанные бабы и шумная детвора не бежали каждое утро к пристани высматривать возвращающиеся суда — не вернулись ли часом мужья и отцы? Но теперь и казармы Тобольского гарнизона казались путникам родным домом, с их суетой солдатской службы, ржанием лошадей, звоном колоколов Софийского собора и гомоном простолюдья у купеческих лавок. И двух недель не прошло, как струги отчалили от Тобольского причала, а казалось, будто случилось это в незапамятные времена, а может, и в другой жизни.

На следующее утро встали рано, с зорькой. Раздули угли, навалили дров, расселись вокруг костра отогревать руки и ноги, занемевшие по утренней прохладе. Демьян Перегода, стоявший на посту последние часы, разулся, к огню сапоги пододвинул.

— Мне для дела, Демьян, — деловито произнес Васька Лис и один сапог Перегоды сгреб. Задумчиво понюхал голенище и ни один мускул на его лице не дрогнул.

Недоля и Перегода за Васькой наблюдали с любопытством, а Лис оглянулся на Прошку, который с недосыпа клевал носом, и трубу сапога ему под ноздри сунул. Через мгновение Пономарев дернулся, зашелся кашлем, словно поперхнулся, на Лиса ошарашенно уставился. Недоля зычно заржал.

— Хотел у тебя, Прохор, спросить, годится этот сапог самовар раздувать? — как ни в чем не бывало поинтересовался Лис.

— Отдай, пусть просохнет, — смеясь, сказал Демьян, забирая сапог. — У Семена для самовара возьми, у него за ночь проветрились.

Прошка коротко ругнулся, но клевать носом его больше не тянуло.

— Ладно, православные, хватит зубоскалить, о делах насущных совет держать будем, — тяжело произнес Мурзинцев, глядя в костер. — А дела наши не радостны. Шайтана мы упустили, его вогулы куда-то на север потащили. Туда же и Яшка-вор прорвался. Ворога мы еще толком в лицо не видали, а уже одного раненым потеряли и троих мертвыми. Чего дальше ждать, не ведаю. Но приказ у меня ясный — болвана добыть, и я его добуду. Ежели кто воротиться хочет, держать не стану. Впереди душегубы с мушкетами и колдуны-шаманы с демонами, и кто из них опаснее, еще посмотреть надо. Неволить на такое я никого не могу. Сегодня дьяк Полежалый за пробитым стругом придет, кто хочет вернуться, с ним ступайте, а там с оказией — в Тобольск. Доложитесь князю о наших несчастьях.

Сотник поднял глаза на Прохора Пономарева. Стрелец сидел ссутулившись, глядел себе под ноги, почувствовав взгляд Мурзинцева, стрельнул в него глазами, снова опустил очи долу.

— Не позорь меня, Степан Анисимович, — тихо сказал он. — Перетрусил я на болотах, чего греха таить. Оттого вогулы мне мерещиться стали. А как не испужаться, когда сам леший явился? Мы с тобой вверх по Иртышу ходили на татарские городишки, помнишь? Разве боялся я стрел их да пуль?

— Помню, — Мурзинцев кивнул. — Потому и взял тебя в поход.

— Пик и пуль не боязно, потому как колотые мы и стреляные, — продолжил Прохор. — А к встрече с нечистой силой я готов не был. Но теперь, узревши, не подведу.

— Вот это мужик! — похвалил Васька Лис и хлопнул Прохора по плечу. — Молодцом!

Мурзинцев смотрел на Пономарева внимательно, задумчиво почесывал пальцами лоб, затем неторопливо кивнул. Прохор облегченно вздохнул.

— Верните ему пули и порох, — распорядился сотник, а сам теперь Лиса с Недолей разглядывал. Спросил: — Ну а вы? С нами или как?

— А что мы?! — возмутился Лис. — Нам ни воры, ни сам черт не страшны! Мы тебя, Степан Анисимович, не бросим!

— Ага, — поддакнул Недоля, выдержал паузу и добавил совершенно серьезно: — Пока у тебя, Анисимович, водка не кончится.

Васька прыснул от смеха, и следом за ним засмеялись все, даже пресвитер усмехнулся, а Рожин, улыбаясь, махнул на стрельцов рукой, мол, что с дурней взять, ни к чему серьезно относиться не могут.

Семен наполнил кружки чаем, раздал товарищам. Некоторое время молча прихлебывали парующий кипяток, согревались, затем Мурзинцев шумно выдохнул и сказал с явным облегчением:

— Стало быть, дезертиров среди нас нету. Теперь надо решать, чего делать дальше. Лексей, куда вогулы могут шайтана везти?

— Место болванам на капище, потому как вся прочая земля нечистая, по вогульским поверьям, — отозвался толмач. — Так что искать Медного гуся надо на вогульских и остяцких кумирнях. Помимо Белогорья по Оби я знаю еще три таких места. Одно в Вежакарах, это совсем далеко, там до Сосьвы рукой подать. Второе на Калтысянке, за Кодским городком, тоже не близко, — на этих словах Лис тыкнул локтем Игната в бок, но тот и бровью не повел.

Рожин продолжил:

— Но об этих капищах все знают, а вот третье мало кому известно. Тут в ста верстах на север в Обь впадает речушка Ендырь. На ней когда-то давно, века два-три назад, стояло остяцкое княжество Эмдер. От княжества давно ничего не осталось, хотя, может, остов острога и уцелел. Но слыхал я, что шастают туда остяки и скотину с собою водят, а вертаются без нее. Стало быть, животину на заклание идолам отводят.

— Ну тогда в Эмдер нам дорога, — постановил сотник и велел собираться.

Полчаса спустя подняли якорь, струг развернулся и пошел строго на север, наискось к реке, ближе к правому берегу, где Обь катилась по основному руслу.

За Белогорьем Обь распадалась на два рукава. Левое русло все еще вело на запад, а правое — прямиком на север. Через тридцать верст рукава разошлись друг от друга верст на двадцать пять, а между ними, как стадо оленей, тянулись острова. Местами деревья и кустарник торчали прямо из воды, будто недобритая щетина на щеке.

Обь ласково хлюпалась о борта судна, словно ластилась. В утреннем солнце вода имела цвет ржавчины, и, только оглянувшись, было видно, что на юге цвет воды становится густо-синим, словно струг своим продвижением менял реку. В лазурном небе невесомо парили прозрачные лодочки-облака, и казалось, что это огромный гусь-лебедь, может быть сам Мир-сусне-хум, резво взмыл к небесам, оставив за собой шлейф белоснежных перьев.

За десять часов одолели верст сорок пять, благо попутный ветер пускался и можно было поставить парус. Солнце давно переползло точку зенита и теперь светило густо, крася барашки на волнах в масляный цвет ряженки. Островки собрались в единую лесистую сушу, так что Обь тут ссутулилась, сузилась и, желая быстрее протиснуться в узком повороте, бежала быстрее. Петля реки изгибалась к западу, левый берег все высился, обрастая лесом, и вдруг открылся песочным сором, усеянным избами. Путники добрались до русской деревушки Елизарово.

С края селения тонкой струйкой поднимался дымок и, сломанный ветром, стлался над избами, будто укрыть их хотел. От крайнего сруба, приютившегося на самой околице, остался обугленный остов, черный и рваный, как зубы дракона. Он и дымил. Меж изб метались люди, завидев струг, кинулись к пристани, что-то кричали, махали руками.

— Причаливаем! — распорядился сотник.

Пять минут спустя судно уткнулось носом в бревна причала, местные мужики поймали веревки, пришвартовали.

— Где ж вы раньше были?! Горе-то какое!.. — причитали бабы.

— Тихо! — гаркнул Мурзинцев. — Чего стряслось?

Скоро выяснилось, что рано утром, дождавшись, когда деревенские мужики уйдут на реку ставить неводы да котцы проверять, в избу Федота Тихонова пробрались воры. У Федота дома оставалась жена и две дочери, обе на выданье. Зерно, курей и засоленную рыбу грабители забрали, девок снасильничали, потом зарезали. Мать старая была, для утех неприглядная, огрели ее по голове обухом топора, думали, что убили, бросили. Избу подожгли и скрылись. Но старуха выползла из горящего дома, успела сказать прибежавшим на пожар односельчанам, что тати своего главаря Яшкой звали, и только потом скончалась. Рожин, слушая эту историю, мрачнел, желваки по его лицу бегали, губы побледнели.

Федот Тихонов, старый, осунувшийся человек, стоял перед сотником, держа в трясущихся руках драную шапку.

— Возьми меня, мил человек, — сказал он Мурзинцеву. Голос у Федота был сиплый, треснувший. — Хочу своими руками душегубов порешить…

— Нет, — тихо, но твердо ответил Мурзинцев. — Нагоним мы их, не сомневайся. А ты останься, дочерей и жену схорони.

— Дочери старику радостью для глаз были, а от них теперь головешки остались. Возьми… — Федот прижал шапку к глазам, его плечи вздрогнули.

Рожин подошел к старику, положил на плечо руку, сказал тихо:

— Я тебе слово даю, Федот, своими руками тварям сердца вырву!

Старик поднял на толмача мокрые глаза, долго смотрел, кивнул, видно разглядел во взгляде Рожина старую ноющую боль, знакомую боль, отвернулся и побрел, не разбирая дороги.

— Отчаливаем! — распорядился сотник.

— Батюшка, отпеть бы, — попросил кто-то из мужиков отца Никона.

— Нам задерживаться неможно! — отрезал сотник. — Пока отпевать будем, воры еще где-нибудь погром учинят! Отчаливаем!

— Как воротимся, службу справлю, — пообещал пресвитер, когда струг уже отходил от причала, и перекрестил столпившийся на пристани люд.

Гребли изо всех сил. И до этого-то не ленились, но теперь сотнику и покрикивать не приходилось. На весла налегали так, что дерево от натуги скрипело. Даже Васька Лис не ныл, что нужно передохнуть и поесть по-человечески, жевал сухари, не бросая весло. Рожин стоял на носу, вглядывался в горизонт. Мрачный, неподвижный, словно одеревеневший, он походил на волка, изготовившегося к атаке. Сотник побаивался на толмача глаза поднять, столько слепой решимости в позе Рожина было.

По правому берегу показались юрты Гуланг-воша, остяцкого поселения, куда местные перебирались летом на промысловый сезон ловить рыбу. Поселение было тихо и безлюдно. Нигде не вился дым от костров, не лаяли псы, не носилась меж юрт детвора. Казалось, что Гуланг-вош вжал голову в плечи, затаился. Сотник спросил толмача, что за селение, Рожин растолковал.

— Остяки от воров попрятались, — заключил Мурзинцев. — Как-то прознали.

— Может, Агираш предупредил, — не оборачиваясь, отозвался Рожин.

Когда путники добрались до Сухоруково, крохотного русского поселения изб на десять, уже смеркалось. Деревенька, как и Елизарово, располагалось на острове, слева от хода струга. Обь тут выровнялась, из петли вышла и теперь бежала ровнехонько на северо-запад, так что деревушку за три версты разглядеть можно было. У причала стояли мужики и махали стругу руками. Мурзинцев внимательно всматривался в деревушку, но следов разрушений не находил — видно, воры, провизией запасшись, решили не тормозиться у каждой избы.

— Это последнее русское селение, — пояснил Рожин. — Дальше до самого Кодского городка будут только остяцкие воши.

— Идем дальше, — сказал сотник. — Тут вроде все ладно. Пока совсем не стемнело, одолеем хотя бы верст пять-шесть.

Но сухоруковские мужики, видя, что струг причаливать не собирается, отвязали от пристани лодку, двое сели и погребли стругу наперерез. Мурзинцев распорядился сбавить ход.

— Православные, погоди! — крикнул мужик из лодки, когда до струга осталось пару десятков метров. — Вы ж дозор? Воров гоните?

Мужик указывал пальцем на стяг тобольского струга.

— Да! — крикнул в ответ сотник. — Видели их?

— Видели. Утром гонец с Елизарово прискакал, про воров поведал, так что мы бдели. В полдень их струг у дальнего берега прошел, мы на лодках иродов гнать не стали, все равно б отстали, да и пушка у них.

— Добро, — отозвался сотник.

— Погоди, это не все! — продолжил мужик. — Мы их по-сухому вели, они за дощаником в левый рукав свернули.

— Кто в плоскодонке был? Вогулы? — встрепенулся толмач.

— Да, а может остяки, кто их разберет. Но дощаник прошел, а струг душегубов в плесе сел, они его четверть версты волоком тащили. Вы их нагоните завтра, если и сами в мель не упретесь. Там ниже по Оби протока есть…

— Знаю я, — оборвал его толмач. — Низкий поклон вам, сухоруковцы.

— Дай Бог вам иродов изловить, — отозвался мужик, и лодка развернулась к берегу.

— Лексей, что скажешь? — крикнул сотник с кормы толмачу.

Рожин протиснулся меж гребцов, рядом с Мурзинцевым на мостик румпеля сел.

— Похоже, воры за вогулами погнались, — задумчиво ответил толмач. — Почто им это, не ведаю… А раз вогулы в левый рукав свернули, стало быть на Эмдер нацелились, больше некуда. Нам теперь жилы можно не рвать. Деваться им оттуда некуда, так что нагоним. Или на обратном пути перехватим, когда они с Ендыря назад в Обь воротятся.

— До речки этой, Ендырь, далеко?

— Верст тридцать пять. Но в темень я могу протоку не разглядеть.

— Добро. Тут на ночлег станем, пущай мужики на лавках в тепле отоспятся, отдохнут хорошенько, — согласился Мурзинцев. — Завтра со свежими силами выступим.

Струг развернулся и пошел к пристани Сухоруково.