Путники вернулись в Эмдер, когда совсем стемнело. Небо, на удивление, было чистым, глубоким и звездным. Казалось, что какой-то небесный сеятель засеял чернозем небосвода серебряной пшеницей, да густо рассыпал, не пожалел.

Развели костер, расселись кругом. В Эмдер пришли налегке, из провизии с собой взяли только сухари и чай, да еще Мурзинцев штоф водки прихватил и теперь, как обещал, стрельцам его отдал. Васька без промедления к горлышку присосался, Недоля с нетерпением ждал своей очереди. Прохор Пономарев стоял на часах, на товарищей оглядывался с тоской, понимая, что ему не оставят. Семен Ремезов открыл свою летопись на чистой странице и, ни на кого не обращая внимания, занялся описанием городища и близлежащего капища. А отец Никон, усталый, но удовлетворенный, всех благословил и лег почивать, сказав, что и ангелам временами требуется отдых, не то что скромному рабу Божьему.

— Лексей, — позвал Мурзинцев толмача. — Надо обмозговать ситуацию. Отчего ты уверен, что и воры, и вогулы ушли? Что следы говорят?

— Думаю я, дело так было, — начал Рожин. — Воры за вогулами погнались, потому как те им легкой добычей показались. Медный гусь большой, в дощанике его особо не спрячешь, вот воры и заприметили, что у вогулов кое-какое добро имеется. Да и потом, местные на капища богатые дары приносят, меха, блюда серебряные, деньги, так что нетронутая кумирня может жирной добычей наградить.

— На Белогорье ж пусто было, — заметил сотник.

— Закопали или в реке утопили. Забирать с собой богам даренное местные ни за что не станут, иначе богов разгневают. Вогулов шесть душ, а воров пять было, но Яшку это не испугало, потому как у него пушка на струге, мушкеты и пистоли. А о том, что и вогулы при ружьях, он знать не мог — местным-то ружья иметь не положено. Струг Яшка оставил сам знаешь где и одного караульного при нем. Торопились, потому как на Ендыре от паруса толку нет, так что вогульский дощаник побыстрее струга тут будет, и к тому часу вогулы от воров далеко оторвались.

— Их караульного медведь задрал, — напомнил сотник. — Вовремя нам зверь пособил.

— Как сказать… — задумчиво произнес Рожин. — Может, зверь, а может, и это Агираша рук дело.

— Как это? — не понял Мурзинцев.

— А так, что косолапого на вора Агираш мог навести. Ну да это пока неважно. Когда воры до Эмдера добрались, вогулы их ждали и встречу готовили. Одного зарезали, по остальным из ружей шарахнули. До Яшки дошло, что никакого преимущества у него нет, а воевать с местными в их лесу да с меньшим отрядом все равно что самому застрелиться. Его преимущество осталось в струге — пушка. Так что на месте Яшки я бы драпал назад к стругу, чтоб на Ендыре вогулам засаду устроить. А поскольку лодку им вогулы утопили, то возвращаются они по сухому.

— Стало быть, воры теперь на полпути к своему стругу, — заключил Мурзинцев. — И утром на месте будут.

— Утром — нет. Ты ж видел, какая река. По темени вдоль нее не пройти. Или ноги в буреломе поломаешь, или в сойму уйдешь с концами. Сейчас они дрыхнут, отсыпаются, утром двинут дальше и к обеду дойдут.

— Так чего мы расселись?! Живо на шлюпки и Перегоде на помощь!..

Сотник вскочил, Семен Ремезов на Мурзинцева взгляд поднял, отец Никон один глаз приоткрыл.

— Анисимович, остынь, — охладил его Рожин. — Ты видел, сколько проток да ручьев в Ендырь впадает? Мы по светлому-то еле дошли, а ночью заплутаем так, что и завтра весь день выход искать будем. Выступим с зорькой, по течению к обеду на месте будем.

Мурзинцев опустился на место, задумчиво потирая лоб. Семен вернулся к рукописи, пресвитер глаз закрыл и зычно зевнул.

— А ежели не успеем?.. — вслух размышлял он. — Ну да Демьян ворам не по зубам… Слушай, Алексей, разбойники по берегу шли, могли и нас заметить.

— Могли, — согласился Рожин. — И ежели заметили, это к лучшему. Станут осторожнее, поспешать не будут, а у нас времени запас появится.

— Добро. Ну а вогулы что? Вверх по Ендырю ушли?

— Не думаю. Ну, уйдут они по реке еще верст на тридцать-сорок, а дальше что? В Медном гусе пуда три весу, на себе такое далеко не утащишь, а там болота сплошные. Да и не слышал я о кумирнях в тех местах. Так что по Ендырю они к Оби возвращаются и на Вежакоры или Калтысянку путь держать будут.

— Как же мы их пропустили? — удивился сотник. — На такой-то речушке разминулись! Или опять шаман наколдовал?

— Ему и камлать не требовалось. В протоку зашли, затаились, нас пропустили и дальше двинули.

— Хреновый из нас дозор! — Мурзинцев даже плюнул в сердцах. — И воры, и вогулы сквозь нас как вода сквозь пальцы просочились!

— Воры никуда не денутся, а вогулы… Ты, Анисимович, не забывай, что они по этой земле веками ходили, каждую корягу знают. Это не мы с ними, это они с нами в кошки-мышки играют.

Мурзинцев на это ничего не ответил. Он сидел, глядя в костер, размышлял. И мысли его были тяжелые, неповоротливые, как уставшие коровы. Лис с Недолей покончили с водкой в два присеста и теперь, пьяненькие, к стратегии равнодушные, спали, посапывая во сне, и Мурзинцев, глядя на них, немного им завидовал. Легко живут его подопечные, о завтрашнем дне не пекутся, не тревожатся. Увидят вора — стрельнут, раздобудут водки — порадуются. А нужно ли еще что-то, думал сотник, и ответа не знал, но чувствовал, что все-таки нужно. Путь к спасению тернист и ухабист, говорил отец Никон, так, может, это он и есть? Может, они не Медного гуся ищут, а спасение свое?..

Мурзинцев поднял глаза на толмача, хотел что-то спросить, но передумал, вернул взгляд в огонь.

— Что, Анисимович, не простое оказалось задание, а? — с грустной усмешкой спросил Рожин, сотник в ответ только хмыкнул.

Встали, как только начало светать. На чай с сухарями сотник времени не дал, всех загнал в шлюпки и велел грести что есть мочи. К обеду добрались до своего караула, но, как выяснилось, и воры, и вогулы их опередили.

А случилось следующее.

Ерофей Брюква сидел в обнимку с мушкетом под сосной. С этой позиции оба струга были видны хорошо. Демьян Перегода ушел по следу раненого медведя, он полагал, что косолапый помер где-то неподалеку, и хотел его освежевать. Мясо и шкура путникам в дороге пригодились бы, хотя на медвежий жир рассчитывать не стоило, медведь по весне его нагулять не успел. Ерофея все еще слегка знобило, гудела голова, и временами тихо звенело в ушах. Стрелец думал о рюмке водки под обжигающие щи с краюхой пахучего хлеба, о жаркой баньке с березовым веником и глубоком сне на пуховой перине в объятиях ласковой молодухи. Ушел Ерофей в хворобно-сладостные грезы и даже веки прикрыл. А потом из-за ствола сосны, на которую Ерофей спиной опирался, бесшумно выплыло и легло на горло стрельца лезвие ножа, в кадык уперлось. Брюква вмиг от мечтаний очнулся, глаза распахнул, телом напрягся.

— Только пикни, зарежу, — тихо пообещал голос у самого уха стрельца, и Ерофея обдало вонью гнилых зубов.

Из-за дерева вышли два человека, держа Брюкву на прицеле пистолей, перед стрельцом остановились. Левый возвышался над Ерофеем, как медведь над кроликом. Был он мужиком дородным, богатырского стана, росту под два метра, мышцы под зипуном волнами перекатывались. На голове носил длинные всклоченные волосы цвета смоли, перехваченные по лбу лентой, и черную кудлатую бородищу, дремучую, как тайга. Глядел вор прямо, открыто, как волк, и взгляд у него был холодный, словно в зиму очи заледенели, да так до сих пор и не оттаяли. По лбу и щеке, разрубив кустистую бровь, тянулся бугристый шрам.

— Ружье отыми, — тихо сказал чернобородый, и по тому, как нож тут же от горла исчез, а чья-то рука вырвала у Ерофея фузею, стрелец понял, что перед ним сам Яшка Висельник.

Вор справа рост имел средний, но в плечах разбойничьему атаману не уступал. Смотрел исподлобья, угрюмо, как бугай, приготовившийся вышибить лбом ворота.

Из-за спины Ерофея выскочил и пристроился по правую руку от Яшки третий разбойничек. Этот был мелок, жидковолос и вертляв, как хорек. Стоял пританцовывая, нож меж пальцев крутил. Глядя на Ерофея, скалился, как цепной пес, и, казалось, чтобы броситься на стрельца и всадить ему клинок между ребер, вору не хватало только хозяйского «ату». У него и черты лица были мелкие, подленькие, богопротивные. Тонкие губы кривились то так, то эдак, открывая неровный ряд зубов, а маленькие глазки пылали радостью предстоящей расправы.

У всех за плечами висело по мушкету, а у атамана сразу два. На поясах рожки-пороховницы, сумки с пыжами и пулями и по запасному пистолю. Вооружились воры похлеще казаков-гвардейцев.

Так они втроем перед Ерофеем и стояли: «хорек», «волчара» и «бугай».

— Остальные где? — спросил Ерофея чернобородый.

— Должно быть, ты Яков по прозвищу Висельник, — отозвался Ерофей. Говорил стрелец спокойно, страха не выказывая.

— Я спрашиваю, где остальные? — с нажимом повторил разбойничий атаман.

— Один я тут, — отозвался Брюква.

Яшка сделал шаг к стрельцу и резко уткнул раструб пистоля ему в лоб, так, что голова Ерофея откинулась и он стукнулся затылком о сосновый ствол.

— С самого Тобольска в одиночку струг вел? — атаман кивнул на реку, туда, где стояло пришвартованное судно, на мачте которого покачивался стяг Тобольского гарнизона. — Не по заду седалище.

— Дай я ему язык за брехню отрежу! — взвизгнул «хорек», но Яшка на него даже не оглянулся.

— Дюжина нас, — спокойно соврал Брюква, прикидывая, что можно рассказать, а что требуется держать в секрете. — Остальные за вогулами вверх по реке ушли.

Яшка пистоль ото лба Ерофея убрал, на шаг отступил, оценивая слова стрельца.

— Почто вам вогулы? — спросил атаман.

— А я говорил, говорил, что вогулы скарб намылились прятать! — снова взвился «хорек».

— Пасть заткни, — не повышая голос, остудил его разбойничий атаман и вопрос стрельцу повторил.

— Приказ у нас шайтана вогульского добыть, — ответил Брюква.

— Неужто Золотую бабу? — удивился «бугай», до этого не проронивший ни слова. Голос у него был низкий, хриплый.

— Ну теперь ясно, отчего вогулы осатанели! — выпалил «хорек». — Мы им Золотую бабу схоронить помешали! В ней же два пуда чистого золота!

Яшка резко повернулся и отвесил «хорьку» оплеуху с такой скоростью, будто из пистоля пальнул.

— Я ж сказал, хлебало замажь, — сквозь зубы процедил атаман болтливому вору. — Я с человеком разговор держу.

«Хорек» утерся и руку ладонью вперед выставил, дескать, все, молчу.

— Что за шайтан? — Яшка снова повернулся к Ерофею.

— Медный гусь.

— Точно? Почто тобольскому воеводе Медный гусь?

— О том не спрашивай, — Ерофей пожал плечами. — Мы люди простые, подневольные, князья нам свои соображения не доверяют.

— Ладно, нам и этого впору, — согласился атаман. — А теперь мы тебя ласково порежем. Товарища нашего вы порешили, струг мой к рукам прибрали. А знаешь ты, что человекоубийство — грех? И что чужое брать — не хорошо?

«Бугай» оскалился, улыбнулся, наверное. Губы «хорька» заплясали, лицо в гримасах закорчилось — вор готов был расхохотаться, но сдерживал себя.

— Вашего караульного медведь задрал, — ответил Ерофей, косясь меж воров на заваленный ветками струг. Там за листвой он уловил движение, вернул взгляд на Яшку, невозмутимо продолжил: — Мы его как христианина похоронили, и ты нам за это в пояс поклониться должен.

— А сучара-то с гонором! — не удержался «хорек».

— Что-то ты и взаправду храбр непомерно, — согласился с «хорьком» Яшка, наводя на Ерофея пистоль, но в следующее мгновение вдруг рявкнул: — Тихо!

И замер, прислушиваясь. Тайга поскрипывала стволами, что-то по-старчески невнятно бормотал Ендырь, процеживая воду сквозь гребенки поваленных в реку елей, да где-то тоненько крякала кедровка. Но Яшка не сомневался — мгновение назад он услыхал чирк огнива. Атаман бросил взгляд на стрельца, Ерофей смотрел ему в лицо и улыбался, словно издевался, и это тревожило Яшку не меньше, чем услышанный звук. И еще затылком почуял вор чей-то взгляд, как чувствует его лось, когда из засады за ним наблюдают волки. Атаман резко оглянулся.

С кормы воровского струга сквозь листья и ветви торчал короткий ствол пушки-фальконета, и черное дупло чугунной трубы целилось атаману в грудь. Яшка, как подкошенный, рухнул на землю, и тут же бабахнула пушка. Стоявшего за атаманом «хорька» снесло. Заряд картечи отбросил незадачливого вора метров на пять и припечатал к стволу того самого кедра, где накануне нашел свою смерть караульный разбойников. Руку, в которой «хорек» держал фузею Брюквы, оторвало, грудину разворошило черно-красным месивом. Гнилозубый вор стоял еще несколько мгновений, глядя перед собой остекленевшим взором, а ему на голову и плечи сыпались сухие ветки, шишки и хвоя встрепенувшегося от выстрела кедра; затем съехал по стволу и, по-гусиному запрокинув голову, замер.

Но никто за кончиной «хорька» не наблюдали. Как только шарахнула пушка, Яшка пальнул наудачу в корму своего струга, пистоль бросил, резво отпрыгнул в сторону и, кувыркаясь, скрылся в кустах. Стрелец Брюква тоже не мешкал, он кинулся к своему мушкету, но ему вдогонку грянул выстрел. Пуля ударила Ерофею в плечо, он споткнулся и упал грудью на свою фузею. Не замечая боли, схватил мушкет, перекатился на спину, отдирая от ствола руку «хорька» и, почти не целясь, выстрелил в «бугая»; тот уже бросил пистоль и доставал запасной. А следом грохнул еще один выстрел, это Демьян Перегода стрелял из мушкета с кормы воровского струга. Пуля Ерофея Брюквы попала вору в живот, и он бы успел пальнуть в стрельца, но заряд Демьяновского ружья взорвал вору голову. Перегода спрыгнул со струга и кинулся к убитому разбойнику, сорвал с его плеча заряженный мушкет, спрятался за сосной.

— Ерофей, перезаряжай, я крою! — крикнул он стрельцу.

— Добро! — отозвался Брюква, но тут его плечо обожгла резкая боль, так что он и пошевелить рукой не мог. — Зацепило меня, рука не слушается!

— Бери у вора мушкет!

Ерофей перевернулся на живот и пополз к скрюченному под кедром «хорьку». Кое-как стащил с него ружье, отполз за соседнее дерево, замер, переводя дыхание.

— Я за Яшкой, — предупредил Перегода и побежал от дерева к дереву на запад, вдоль реки, туда, где скрылся проворный атаман.

Яшка в просвете деревьев мелькнул только раз, казак выстрелил, но не достал. Далеко гнать вора было нельзя, у струга оставался раненый стрелец, да и за суднами надо было присматривать. Перегода минут пятнадцать еще бегал по лесу, потом плюнул и повернул обратно. И на этот раз Яшка вывернулся.

И тут шарахнула пушка. Ендырь сочно чавкнул, будто скалу проглотил. Перегода бросился к стругам. Он думал, что это Яшка, запутав след, вернулся к своему судну и теперь палит из фальконета, хотя пороха в его роге едва хватило бы на один залп. За тридцать метров от струга казак спрятался за елью и осторожно выглянул. На корме воровского судна, наспех расчищенного от веток, два вогула суетились подле пушки. Ствол был направлен на реку. Струг Тобольского гарнизона завалился на левый борт, с носа на корму тяжело покачивался. В левом борту зияла пробоина, наполовину погруженная в воду. Вогулы топили судно.

Перегода вскинул мушкет и выстрелил в канонира. Вогул дернулся и упал, второй пригнулся, схватил ружье. Прогремело два выстрела, пули поцеловали ель, но Демьян не обращал на них внимания. Укрывшись за толстым стволом, он спешно перезаряжал ружье. Но зарядить его так и не успел. Перед казаком вдруг появились три вогула, словно из-под земли встали. Высокие, как один рослые, с широкими скулами и голыми треугольными подбородками, с нависшими бровями, широкими носами и черными щелями глаз, они походили на идолов, которых рубил на кумирнях пресвитер. У вогулов и выражение лиц было такое же — спокойное и сосредоточенное, будто они на звериный промысел вышли, а не на войну. Все были одеты в коричневые кожаные рубахи, расшитые по отворотам рукавов красно-белыми узорами. На ногах — штаны из ровдуги и высокие, до колен, рыжие пимы. Черные, как уголь, волосы были собраны в косы и переплетены лентами на концах. Косы свисали со лба, как гадючьи хвосты, доставая концами до груди, елозя по медным бляхам. У каждого вогула была своя отличительная тамга, у правого с волком, у левого с куницей, а у среднего на тамге красовался токующий глухарь. На пестро-узорчатых поясах болтались ножны, из-за спины виднелись лезвия и рукояти небольших боевых топоров. Вогул-«глухарь» имел мушкет и теперь навел его на казака, двое других держали в руках ножи, а за плечами у них висели луки и торчали колчаны со стрелами. Перегода вскочил, хватаясь за рукоять сабли, вогул-«куница» прыгнул на него, целясь ножом казаку в грудь. Демьян от удара увернулся, но зацепился ногой за корень, рухнул на землю, потеряв шапку. Вогул-«куница» уже присел для следующего прыжка, но вдруг замер, уставившись на лысину Перегоды, потом распрямился, отступил на шаг и что-то сказал товарищам. Вогул-«глухарь», тот, что был при мушкете, подошел ближе, не выпуская казака из прицела, остановился, рассматривая лысую голову Перегоды. Остальные тем временем изъяли у Демьяна ружье и саблю, сорвали берендейку с пороховой натруской и сумкой с пулями, отошли.

Бабахнула пушка, расстреливаемый струг отозвался хрустом разорванных досок. Больше ядер не осталось, считал про себя Перегода, ну да стругу и два прямых попадания — смерть. И еще Демьян никак не мог понять, отчего вогулы медлят, почему не кончают его, и ответа не находил. Вогул-«глухарь» что-то тихо сказал, и в сказанном Демьян разобрал только имя — Агираш. Нападавший на казака вогул-«куница» тут же убежал и спустя минуту вернулся в компании со стариком. Дед прихрамывал, на плечо молодого вогула опирался. Одет он был в малицу, богато украшенную пестрым орнаментом по обшлагу и рукавам, на голове носил кожаное очелье, увешенное бубенцами и монетами. В районе живота и груди рубаха имела два отверстия, судя по форме и размерам — от пуль, но крови видно не было.

Глаза у деда были прозрачны, как и у Яшки Висельника, но взгляд разбойничьего атамана источал холод, а взгляд старика — равнодушие демона, бесстрастно наблюдающего за возней бестолковых людишек. Перегода тут же вспомнил деревянного идола на Белогорском капище, и это сходство казака испугало, — может, на той кумирне пресвитер отрубил голову одеревеневшему брату Агираша?.. А в том, что перед казаком предстал великий вогульский шаман, Перегода не сомневался.

Старик рассматривал казака целую минуту, и ни один мускул на его изъеденном морщинами лице не шевельнулся, не дернулись побрякушки на очелье, словно дед окаменел. Затем Агираш задумчиво произнес:

— Акван хонтхатыл няг, роша куль, — и добавил. — Элаль!

Из сказанного казак понял только «куль» — демон, его часто повторял Рожин, так что Перегода запомнил, да последнее слово, потому что вогулы тут же ушли, стало быть, значило оно команду на отход. Демьян, взбудораженный, еще не веривший, что смерть прошла мимо, лежал несколько минут, прислушиваясь к шороху вогульской тайги, и гадал, что могут значить слова Агираша. А потом от реки прилетел свист палящих ружей, и Перегода понял, что Мурзинцев с отрядом вернулись и теперь стреляют вогулам вслед. Казак вскочил и бросился к воровскому стругу.

Стрелец Ерофей Брюква, не веривший в демонов и вогульских шаманов, сидел под деревом и смотрел перед собой остановившимся взглядом, в котором навеки застыл ужас, а его голую, без волос и кожи, голову покрывала пленка загустевшей крови. Никаких ран, кроме пулевого в плечо, у Ерофея не было, и что такое до смерти стрельца напугало, оставалось только гадать. Все оружие, что можно было собрать, вогулы забрали, включая мушкеты и пистоли воров, фузеи Ерофея и Перегоды. Даже саблю казака утащили. Но пушку на воровском струге оставили, видно, не успели снять, когда к караулу прибыло подкрепление.

Демьян Перегода стоял перед мертвым стрельцом Брюквой, и чувствовал опустошение. Яшка Висельник ушел, вогулы добили Брюкву, забрали оружие, потопили струг, но ему оставили жизнь.