Хоронить Демьяна Перегоду на безлюдном берегу не стали. Отец Никон сказал, что похоронят его в Кодском городке на территории Троицкого монастыря, чтобы монахи о могиле заботились и в молитвах о душе храброго казака упоминали. Так и решили.

Кодский городок и Атлым-вош разделяло два дня пути, но погода стояла ладная, попутный ветерок пускался, так что путники справились за полтора дня и пришли к обеду. На берегу подле лодок, полных толстобоких, как поросята, еще брыкающихся осетров, суетился народ, числом примерно в дюжину душ. Были среди них и монахи. Завидев струг, местные мужики дела оставили, насторожились, но, разглядев стяг Тобольского гарнизона, успокоились, у причала собрались, помогли судно пришвартовать, путникам в пояс поклонились. Юного постриженика местные отправили сообщить игумену о гостях, два мужика ушли за носилками для мертвого казака. Монах в летах Аркадий повел гостей к монастырю, по ходу рассказывая отцу Никону, как у них дела идут. Прочий народ вернулся к улову — хоть и жаден был люд до новостей с «большой земли», да рыбный промысел поважнее будет.

Узкая полоска берега лежала у подошвы крутого и высокого холма. От причала вверх по склону вели деревянные ступени с поручнями, увенчанные широкой бревенчатой террасой. Рядом тянулся дощатый желоб с веревкой для волока грузов. Взвоз для лошадей с подводами делал петлю, далеко обходя холм, и им не всегда было удобно пользоваться, поэтому местные соорудили лебедку.

Кодский городок, бывший в старину вотчиной князей обширного Кодского княжества, ныне ничем не напоминал о когда-то тут живших остяках. Взобравшись на террасу, путники увидели десяток разбросанных вразнобой дворов. Резные ставни на окнах, деревянные петухи на коньках крыш, березки у лавочек, лоскуты огородов, белье на веревках, тяжелые амбары, баньки, уже пыхтящие дымком, просторные конюшни и стойла для коров. И никаких юрт и деревянных болванов.

Бабы и старики выходили гостям навстречу, спрашивали, откуда и куда гости путь держат да не везут ли какой мануфактуры или тканей. Некоторые узнавали Рожина, раскланивались с ним. Босоногая детвора, сверкая на солнце русоволосыми головами, со всех сторон облепила гостей, в надежде поживиться каким-нибудь лакомством. Тобольчане и рады были бы угостить карапузов, да нечем было. Молодые девки стояли поодаль стайкой, хихикали, на приезжих поглядывали лукаво. Монах Аркадий и отец Никон шли торопливо, местные им кланялись, но с расспросами не приставали. Остальные путники немного отстали.

— Эй, красавицы, а баньку служивому человеку истопите? — крикнул девкам Васька Лис, улыбаясь во весь рот.

— А ружье твое стреляет, мужичок-полбороды? А то знаем мы вас, служивых. Паришь его, паришь, а он пук холостым, и вся бравада! — тут же крикнула в ответ самая бойкая.

Над селением, как птичий грай, разлетелся звонкий девичий смех. Бабы постарше укоризненно закачали головами, дескать, что с глупой молодежи взять, но и сами усмехнулись.

— Тьфу ты, дура! — выругался Васька, но ласково, без злобы.

После белогорского костра, устроенного отцом Никоном вокруг священной вогульской березы, правая половина бороды у Васьки отросла всего на ноготь, левая же торчала на пол-локтя.

— Эво, как она тебя отшила! — Игнат толкнул товарища в плечо, засмеялся.

— Укоротить надобно, — сказал Васька, проведя ладонью по бороде, — а то и вправду людям на потеху.

— Эй, острословая, а звать тебя как? — крикнул Игнат языкатой девке.

— Тятя с матушкой Марфой кличут. Да ежели ты позовешь, приду ли? — не заставила ждать с ответом Марфа, ее подруги снова засмеялись.

— А я гордыней не хвораю, ежели что, и сам подойду, — заверил Игнат.

— А далеко-то идти готов? А то я бегаю быстро.

— От Тобольска дошел, дойду и дальше.

— А что ж в стольном граде Тобольске девки перевелись, что вас в нашу глухомань занесло? — не унималась Марфа.

— Нормальных всех разобрали, пока мы службу царю Петру Алексеевичу несли.

— Девоньки, вот где нам раздолье было бы! В Тобольске!..

— Вот за тобой, Марфуша, я теперь сюда и пришел, — сказал Игнат то ли в шутку, то ли всерьез, но девке в глаза смотрел внимательно, ждал ответа.

И засмотрелся, споткнулся и с грохотом растянулся вдоль дороги, собрав бородою всю кодскую пыль. Теперь уже смеялись все, особенно заливалась детвора.

— Вот же досада, — выругался Игнат, поднимаясь.

— Одно слово — Недоля, — заключил Васька Лис и покачал головой.

— Да, ходок ты знатный, на ровном месте спотыкаешься! — сквозь смех крикнула Марфа. — Как звать тебя, незадачливый?

— Игнатом, — отозвался Недоля, отряхиваясь.

— Ты, Игнат, приходи, как ходить научишься! — крикнула Марфа, а потом вдруг сорвалась с места и понеслась промеж дворов, подруги побежали следом.

— И вправду, бегает быстро, — заключил Игнат, провожая Марфу взглядом. — А хороша, чертовка!

Но убежали не все, осталась одна худенькая девушка. Она стояла опустив голову и теребила кончик длинной русой косы. Когда путники с ней поравнялись, она сделала шаг им навстречу, сказала тихо:

— Здравствуй, Алексей Никодимович.

Рожин остановился, удивленно рассматривая девушку, ответил:

— Настька, ты, что ли?

— Признал? — Настя подняла лицо, щеки ей заливал румянец.

— Ну, ты вымахала! Невеста уже! Я ж тебя дитем помню! — Рожин подошел к девушке, обнял, расцеловал в щеки, отстранился. — Дай-ка я тебя получше разгляжу.

— Так четыре ж года прошло, — ответила девушка, снова потупив взгляд.

— Да, летит времечко… Как тятя, матушка?

— Батюшка жив-здоров, слава Богу. Матушка померла тем летом.

Улыбка с лица Рожина сошла, он привлек к себе Настю, поцеловал в лоб, сказал:

— Ступай, скажи отцу, что вечером навещу вас.

Девушка вскинула на Рожина взгляд, просияла улыбкой, кивнула и убежала. Рожин задумчиво проводил ее взглядом. Потом оглянулся на сотника, сказал:

— Настя, дочь Трифона Богданова, кузнеца местного. Я их давно знаю.

— Слышь, Лексей, а девка-то к тебе неровно дышит, — заметил Васька Лис, щуря на толмача хитрый глаз.

— Вася, она младше меня на пятнадцать лет, — ответил Рожин.

— Тоже мне помеха! — фыркнул Лис.

— Ты, Рожин, человек бывалый, а в житейских делах дурень дурнем, — рассудительно молвил Игнат. — Нам вон с Васькой еще десять лет лямку стрелецкую тянуть, о семье думать не приходится. А ты человек вольный, нашему князю где угодно служить можешь. Хоть в Тобольске, хоть тут. Испросил бы у князя должность кодского ямщицкого приказчика, делов-то. А ты все шатаешься по миру, места себе не находишь. Так и жизнь пройдет. И что останется?

Рожин слушал Игната с удивлением, не ожидал он от стрельца мудрость услыхать и в душе соглашался с ним. Может, и в самом деле осесть пора? — думал он, — подальше от митрополитов с их жаждой крестить иноверцев да царской блажи добывать вогульских идолов. Избу поставить, жениться, детьми обзавестись, жить тайгой и рекой, успокоиться уже…

— Дело доделаем, там и видно будет, — постановил он и порывисто направился к воротам монастыря, где путников дожидались отец Никон, монах Аркадий и игумен Макарий.

Игумен Макарий, худой невысокий старик с приветливым лицом и живыми глазами, толмача встретил объятиями, благословил.

— Ну что, бродячая душа, не усидел в Тобольске? — спросил он Рожина. — Снова в тайгу потянуло? Оно и правильно, на Оби скорее мир в душе обрящешь.

— Да и без моего желания, владыка, надобности хватило, — ответил толмач.

— Знаю, просветил меня отец Никон. Отправил вас князь искать то, не зная что да не ведая где. Занятие как раз по тебе, Алексей, а? — игумен усмехнулся. — Видели ваших вогулов, седьмого дня по Оби на дощанике прошли. Ну да об делах опосля потолкуем, а пока милости прошу отобедать.

Троицкий монастырь был обнесен высоким бревенчатым забором. В центре располагалась церковь Благовещения Пресвятой Богородицы, деревянная красавица с высоким шатровым сводом, увенчанным луковкой главки с крестом. Неподалеку стояла остроносая звонница на один колокол. По правую руку тянулся ряд братских келий. За церковью виднелся край двухэтажного настоятельского корпуса. Слева вдоль забора стояли амбары, а еще дальше баня. Монахов во дворе видно не было — в обеденное время, кто не на службе, в трапезной собрались.

После рыбной диеты монашеский стол путникам показался барским пиром. Гостям подали щи, сваренные на курятине и кислой капусте, запеченного осетра, шанежки с творогом, квашеную репу с клюквой и ежевичную наливку. Васька Лис и Игнат Недоля ягодному питью обрадовались особо. Сами монахи трапезничали скромнее, у каждого было по плошке щей, и не более. Видно, игумен распорядился гостей от пуза накормить.

— Богато вы тут живете, — сказал Мурзинцев старцу Аркадию, который трапезничал вместе с тобольчанами.

— Господь нас не оставляет, да и трудами отца Макария да братьев закрома полнятся, — ответил монах не без гордости. — Игумен царю-батюшке челобитную писал, позволение на приписку к монастырю крестьян выпросил. У местных остяков рыболовные пески и пашные поля выкупили. Два года рожь родит, на третий может померзнуть, ну да мы и за то Господа благодарим. Худо-бедно, но хлеб едим да солому скотине заготовляем. Стадо у нас на сорок голов да табун на три десятка лошадей. Подле поля мукомольню поставили, а при ней и солодовня имеется. Конопляное масло жмем. Репа и капуста родят славно. Тайга ягодой богата, дикой птицей, а Обь — рыбой. Теперь вот слюду для окон добываем, да много, половину купцам сдаем.

— Эко вы развернулись! — удивился Мурзинцев. — Даже Самаровский ям победнее будет.

— В Самаровском яме Сибирский приказ заправляет, — степенно молвил на это монах Аркадий. — А мужик власть терпит, но душой ее не принимает. Когда же духовный отец его направляет, он к работе с душой подходит. Рыбу ловит — молится, зверя добывает — опять же молится, пашет — в мыслях к Господу воспаряет. Вот и работа у него ладится.

— Сие истина! — вставил отец Никон.

— А местные вас не тревожат? — продолжал расспросы сотник.

— Остяки не тревожат. От русских горя больше случается.

— Как это? — удивился пресвитер.

— А так, что на мою память два раза уже лиходеи на монастырь покушались. Знают тати, что у нас есть чем поживиться, потому и лезут. Мы по такому случаю мушкетами обзавелись. Березовские казаки далеко, а обороняться как-то надо.

— Ну, дела! — удивился Васька Лис.

— Завоевали Югру для царя-батюшки, называется, — угрюмо произнес Игнат Недоля. — Церквей и часовень понастроили, а заодно и дорожку для воров протоптали…

— Ты чего это мелешь! — гаркнул на него отец Никон, так что даже монахи трапезу прервали, на пресвитера оглянулись.

— О том он толкует, владыка, что Яшку Висельника мы упустили, — сказал Рожин. — И где он сейчас, одному Богу известно.

На это пресвитер ничего не ответил, да и остальные высказываться не торопились. Где-то в югорской тайге бродил матерый вор и убивец, о котором путники уже забывать начали и теперь вот вспомнили. Жив был Яшка, прятался по лесам до времени, и от этого на душе у Рожина было неспокойно.

— Снимем со струга пушку, монастырю оставим, тут она нужнее, — сказал Мурзинцев, и Рожин понял, что сотнику тоже тревожно на сердце.

После обеда занялись похоронами Демьяна Перегоды. Монахи выкопали могилу возле звонницы. Подробности смерти казака отец Никон монахам поведал, так что отпевать Демьяна сам игумен Макарий взялся. Два прошедших дня были прохладны, и время на теле Перегоды почти никак не сказалось. Демьян лежал в гробу, словно спал — спокойный, умиротворенный, только бледный больно. Мурзинцев глянул на него, хотел сказать что-то, но горло ему горечь перехватила, отвернулся. Игнат Недоля не выдержал, всплакнул, да и Семен Ремезов не сдержался.

К вечеру монахи гостям истопили баньку. Игнат Недоля попарился второпях и отпросился в караул струг охранять. Сотник отпустил, хоть и удивился рачительности стрельца, которая за Игнатом раньше не замечалась. Васька Лис бороду подровнял и после баньки, распаренный, помолодевший, места себе не находил, тоже улизнуть норовил. Мурзинцев держать на цепи его не стал, только пригрозил, что ежели Васька вляпается в какую историю, то получит от сотника сполна. Васька наобещал с три короба и испарился. Отец Никон сразу после похорон Демьяна Перегоды удалился с игуменом проверять дела монастыря, чтобы отчет в Тобольскую епархию предоставить. Семен Ремезов ушел составлять план селения, а Рожин со стрельцами в баню не пошел, отправился проведать кузнеца Трифона Богданова.

Трифон, плечистый мужик под два метра росту, с густой окладистой бородой и огромными мозолистыми ладонями, Рожина встретил в воротах, дожидался дорогого гостя.

— Алексей, вернулся! Вот же порадовал старика! — кузнец сгреб Рожина в объятия, да так крепко, что у толмача кости затрещали.

— Полегче, дух весь из меня выжмешь! — со смехом ответил Рожин. — Ты, Трифон, на старость не греши, твоей силушке и медведь позавидует.

— Заходи, заходи, — Трифон тащил Рожина по двору одной рукой, будто мешок с зерном. — Мне Настька уже все уши прожужжала, весь день у печи суетилась, угощения готовила. Да дерганая вся, словно ее гнус искусал.

— Повзрослела она у тебя, прям невеста.

— А то! Ты когда последний раз к нам заглядывал, ей всего четырнадцать было, а теперь-то все восемнадцать. Я ей два года уже говорю: замуж тебе пора. А она все упирается. Я и приданое приготовил…

Двери распахнулись, на пороге появилась Настя. В нарядном сарафане, в косу ленты вплетены, щечки румянами подведены, глазки пылают.

— Ты только глянь, какая пава! — воскликнул Трифон.

— Батюшка! Ну что ж ты гостя тащишь, аки колоду! — воскликнула Настя и даже ножкой в красном сапожке гневно топнула.

— Видишь, Алексей, кто теперь у нас в доме заправляет? — с улыбкой сказал Трифон, но Рожина отпустил.

— Батюшка! — еще злее крикнула Настя и скрылась в избе, хлопнув дверью.

— Вот так мы и живем, Алексей, — грустно произнес кузнец. — А как иначе? Детей Господь больше не дал, а как Анюта померла, так Настя за хозяйку осталась. Кроме нее, у меня никого не осталось, а потому прощаю ей своенравие бестолковое. Я ж днями в кузне, все хозяйство на ней. И ведь справляется ладно! Мне бы зятя толкового в помощь да внуков пора бы… Ну да пойдем уже за стол…

Стол от снеди ломился поболе монашеского. Была тут и стерльяжья уха, и соленые грузди в сметане, и тушенная с кедровым орехом куропатка, и пироги с муксуном, и печеные яйца с хреном, и полва на меду с брусникой, и еще гора каких-то закусок, которые Рожин и опознать не мог. Алексей, узрев такое изобилие, даже рот в удивлении разинул.

— Ну ты, Анастасия Трифоновна, расстаралась так расстаралась! — похвалил он хозяйку.

Настя, довольная, скромно опустила очи долу.

— Ты, Алексей, не думай, что мы тут жируем, — сказал Трифон. — Год на год не приходится. Когда соболь и чернобурка в силки идет, тогда и люд живет в сытости. А когда год на зверька худой, приходится пояс потуже затягивать, так что вертопрашничать не приходится. Этой зимой остяки много зверя взяли, а у меня они его на ножи, упряжь да прочую нужную в хозяйстве скобянку меняют. Ну а я скаредностью не страдаю, закапывать деньги в подполе тяги не имею. Вот по весне первые купцы прошли, так набрал у них гороха, зерна да меду. Насте вон сарафанов да платков, чтоб на людях красовалась… Настена, а штоф где?!

Настя руками всплеснула, метнулась в голбец, вернулась с массивной квадратной бутылкой, полной жидкости янтарного цвета.

— Сам настаивал на таежных травах, — с гордостью сказал Трифон, разливая настойку по чаркам.

— Вы меня простите, радушные хозяева, что я без подарков да гостинцев, — сказал Рожин. Трифон с Настей начали было протестовать, но толмач остановил их, продолжил: — Не думали мы, что нам до Кодского городка идти придется. Поход у нас только до Белогорья намечался.

И Рожин обстоятельно поведал друзьям о всех приключениях, свалившихся на их головы. Все рассказал: и про щуку, которая Хочубея со струга смела; и про огромные волны на Оби в безветрие, когда троих стрельцов потеряли; и про порубленных отцом Никоном болванов на капищах; и про Яшку Висельника; и про морок-туман; и про Белых сестер в Атлым-воше. Трифон слушал Рожина внимательно, не забывал в чарки настойку подливать, по мере рассказа становился серьезнее, угрюмее. Настя же слушала гостя с открытым ртом, пугаясь услышанного и восхищаясь храбростью путешественников.

— Ну и ну! — воскликнула она, когда Рожин закончил рассказ.

— Да-а-а-а, дела, — согласился с ней отец. — Мы тут с местными мирно живем, на их болванов не заримся, так что вогульские шаманы да остяцкие бесы нас не тревожат. Да и сам иерей Макарий постоянно талдычит, что к иноверцам относиться надобно, как к чадам, с лаской, учить и наставлять их, а не плетью погонять. Ну да раз Сибирский приказ с Тобольской епархией вас отправили в этот поход, стало быть, скоро нашему миру конец придет.

— Отец Макарий тут полжизни прожил, тайгой и рекой проникся, потому и доброту к остякам выказывает, — ответил на это Рожин. — А епископы в Тобольске от иноверцев так далеко, что только балвохвальство их и видят.

— Сколько ж чудес на земле водится, да все мимо нас! — пылко воскликнула Настя.

— Вот же дуреха! — остудил дочь Трифон. — Колдовство вогульское — оно, конечно, чудо, да токмо от чудес тех православные души сгинули.

— Батюшка, колдовство колдовству рознь. Разве ж грех, скажем, ворожба на урожай? Чтоб рожь не мерзла?..

— А запамятовала о Прасковье Кривоглазой? — перебил ее Трифон, распаляясь. — Доворожилась старая кляча, что у скотины молоко прямо в вымях прокисло. И что с Прасковьей стало? Камнями ее забили, камнями!

— Да я ж не о том!.. — пыталась защититься девушка, но Трифона было уже не перебить:

— Чую, чую, откуда ноги растут! Думаешь, не знаю, что на Святки со своими девками-пустозвонками на суженого-ряженого гадали?! Так может, ворожба тебе не для благодеяний потребна, а чтоб жениха приворожить?..

— Батюшка!.. За что?..

Настя выглядела так, словно отец ее без вины вожжами перетянул. Побелевшие губы дрожали, в глазах стояли слезы горькой обиды. В следующее мгновение она выскочила из-за стола и выбежала в сени, следом хлопнула входная дверь — унеслась на улицу.

— Тьфу ты, черт! — выругался в сердцах Трифон. — Теперь полночи реветь будет. Другой бы отец за крамолу чадо кнутом оприходовал, а я крикну, а потом хожу-каюсь.

Рожин понимающе кивнул, Трифон поднял на него взгляд, сказал серьезно:

— Она ж на тебя гадала, Алексей. Стоит какому каравану на Оби появиться — бежит-высматривает, не вернулся ли. Все глаза выглядела, а от тебя ни весточки.

— А не блажь ли это девичья, Трифон? Я ж когда ее в последний раз видел, она в куклы играла.

— Играла, — согласился кузнец, — да и тогда уже на тебя поглядывала. Девки скоро зреют.

Рожин промолчал, Трифон добавил грустно:

— Ты не кручинься, ежели Настя тебе не люба, никто неволить тебя не станет. Ну а ежели наоборот… то я такому зятю, как ты, велико рад буду.

— Не успел я на кодский берег сойти, Трифон Матвеевич, как тут с вами в любовь вляпался, как воробей в навоз, — ответил Рожин, и кузнец, долго печалиться не умеющий, расхохотался.

Отсмеявшись, сказал:

— Постель тебе Настя постелила, банька истоплена. Пойдем попаримся да спать. К утру все образуется.

Рожин был рад баньке, но сначала решил отыскать Настю, успокоить и вернуть домой, чтоб ночью на улице не шаталась. А заодно и струг проверить. Трифон не возражал. Рожин пошел к берегу, полагая, что девушка могла спуститься к реке, на террасе остановился, огляделся.

Половина луны, как лезвие бердыша, светила ясно, но набегающие облака то и дело прятали светило, и Обь была черна, а берег просматривался едва различимым контуром. Тобольский струг покачивался у причала, и в нем толмач различил светлое пятно, то ли рубахи, то ли сарафана.

— Игнат! — крикнул Рожин.

— Тут я, чего тебе? — отозвался стрелец.

— Девку ищу, Настю Богданову. Не видал?

— А ты кто ей будешь? — долетел от струга девичий голос, и Рожин узнал острословую Марфу. — Не Алексей ли Рожин, часом?

«А Недоля-то, оказывается, мастак девок охмурять», — подумал с улыбкой Рожин; Марфе крикнул в ответ:

— Я самый.

— Это Марфа, — немного смущенно представил подругу Игнат.

— Ну, слава тебе, господи, — сказала Марфа. — Она нам про тебя уже все уши прожужжала. Иди по берегу треть версты, там большой камень будет. Она, чуть что, туда убегает, слезы в реку по тебе лить.

— Благодарствую, Марфуша! — крикнул Рожин и пошел в указанном направлении.

Камень выползал из берега, как голова исполинской черепахи из тулова, и тупоносой мордой утыкался в воду. Облака разошлись, и очертание сидящей на камне девушки виделось четко. Рожин окликнул ее, Настя оглянулась, некоторое время молча смотрела на Алексея, затем поднялась, легко спрыгнула на берег, пошла Рожину навстречу. Приблизившись, подняла на него еще мокрые глаза.

— Ты меня нашел, — то ли спросила, то ли заключила она, и замолчала.

Алексей не знал, что на это ответить.

— Настя… — начал он и, не найдя больше слов, потупился.

Молчание становилось тягостным. Рожин тряхнул головой, прогоняя непонятно откуда взявшееся смущение, сказал с напускной бодростью:

— Ну что за блажь ты себе в голову вбила? Что, парней молодых в Кодске не хватает, что ли? Небось гурьбой за тобой бегают.

Теперь девушка смотрела в глаза Алексею упрямо, губки поджала, — от своего отступать не собиралась.

— Я все равно тебя ждать буду, — сказала она тихо, но твердо. — Когда-нибудь ты вернешься. А ты отныне будешь по миру бродить, зная, что я тебя жду.

Рожин смотрел на девушку с удивлением. Настю он помнил девчонкой с ломкими жестами и стыдливым взглядом. Теперь же перед ним стояла взрослая женщина, уверенная в своих чувствах и готовая за них бороться. Непривычно было Рожину видеть Настю такой, и он все никак не мог решить, что с этим делать.

— Пойдем домой, — сказал Рожин, отворачиваясь.

Настя взяла его за руку и послушно пошла следом.