1

Было уже половина десятого, когда Чарльз поднялся на крыльцо дома, где жил Солмон, и позвонил. Теперь, в эту решающую минуту, он не представлял себе, что скажет Солмону, и вдруг сообразил, что следовало бы прежде узнать по телефону, дома ли хозяин, и хотя бы из вежливости спросить, могут ли его принять. То, что он этого не сделал, показалось ему самому нехорошим признаком: значит, он, как и все, кто втянут в эту историю, подсознательно презирает Солмона и так же готов распоряжаться им по своей воле. Почету-то, он до сих пор даже не подумал, что может не застать Солмона дома. Вряд ли Солмон захотел бы присутствовать на церемонии у костра, но почему бы ему просто-напросто не уйти в кино? К счастью, в доме горел свет, и вскоре Чарльз услышал шаги. На стеклянной двери раздвинулась занавеска, и незнакомая женщина, смерив гостя неприветливым взглядом, отодвинула засов и отперла замок.

– Миссис Солмон? – Чарльз назвал себя и добавил, что пришел к ее мужу.

– Леон уже лег, – ответила она. – Ему нездоровится, и он не может ни с кем разговаривать.

– Извините, я по очень важному делу, – сказал Чарльз.

– Все всегда по важному… – Тем не менее она впустила его в переднюю, и с минуту они стояли там, разглядывая друг друга.

Миссис Солмон была маленькая худенькая женщина лет тридцати, довольно миловидная, но с таким напряженным выражением лица, как будто ей стоило отчаянного нервного усилия не дать ему безвольно расслабиться или исказиться в гневе. Она была в черном свитере и черной юбке; руки ее нервно скручивали в жгут посудное полотенце.

– Мне очень жаль, что он нездоров, – сказал Чарльз.

– Это не физический недуг, – сказала она презрительно, то ли по отношению к Чарльзу, то ли к больному мужу. – Вы, вероятно, явились по поводу великого футбольного кризиса?

– К сожалению, да. – Его улыбка осталась без ответа. – Я понимаю, что он не хочет беседовать со мной, но если вам нетрудно, пожалуйста, скажите ему, что я здесь. Я не пришел бы, если бы не считал, что еще не все возможности исчерпаны с обеих сторон.

– Я посмотрю, – сказала она. – Он не желает считаться ни с какими последствиями. – Она направилась было к лестнице, но остановилась и снова подошла к Чарльзу.

– Давайте ваше пальто и шляпу! Пожалуйста, посидите в гостиной. Если хотите пока почитать, могу предложить вам вот это.

Она взяла два конверта с подноса на столике и сунула их в руки Чарльзу.

– Как тут не заболеть! – яростно бросила она и побежала наверх, на второй этаж.

Чарльз нерешительно раскрыл конверты. На обоих стояла фамилия Солмона, но присланы они были не по почте. В первом письме, начинавшемся с непристойных эпитетов, говорилось: «Твое место в России, туда и катись!» В другом автор с леденящими душу потугами на остроумие писал: «Миленький еврейчик, смени поле деятельности, или найдешь себе здесь могилу!» Подписи на обоих письмах отсутствовали. По спине Чарльза пробежала дрожь; не выпуская писем из рук, он прошел в гостиную.

Эта комната была наглядным свидетельством безрадостной домашней жизни скудно оплачиваемого преподавателя. Первоначально были, вероятно, попытки придать гостиной элегантность, о чем говорили мраморный столик на гнутых железных ножках, пара «абстрактных» стульев с весьма продавленными сиденьями из плетеной тесьмы и ультрасовременный торшер, три колпачка которого задумчиво закачались, когда Чарльз прошел по комнате. Над камином, полным окурков, газет и мятых бумажных салфеток, висела синяя репродукция картины Пикассо, а вокруг нее было налеплено с полдюжины листочков плотной бумаги, испещренных кляксами, загогулинами и мазками красок, под которыми значилось, что это творения Дебби, Джоела и Руфи. На полу были разбросаны детские ботинки, носки и рубашки вперемешку с игрушечными автомобилями, самолетами, поверженными куклами и целым батальоном черных пластмассовых солдатиков, скошенных, казалось, одним движением руки. У стены на выцветшей зеленой кушетке лежал огромный ворох газет, который кто-то, видимо собираясь лечь, сдвинул в сторону; рядом на маленьком столике стояли две чашки из-под кофе, пепельница, набитая окурками, и тут же – раскрытая «Исповедь» Руссо в желтой бумажной обложке. Возле кушетки на полу валялись части проигрывателя, опутанные сетью проволочек, с пластинкой «Три слепые мыши» на диске.

Чарльзу все это показалось странным, печальным и даже отталкивающим, но он сразу же мысленно отругал себя: ничего не поделаешь, вот так теперь живут! Спору нет, размышлял он, классический идеал интеллектуальной жизни – отшельничество, отрешение от семейных радостей – привлекателен своей аскетической строгостью, но то, что явилось его многовековым воплощением, тоже никак не назовешь образцом добра, красоты и истины. А нынешний быт оправдывается тем, что выражает не столько идеал, сколько печальную неизбежность. Слабое оправдание? Возможно. Но с ним приходится считаться…

Услыхав шаги на лестнице, Чарльз выпрямился и стал пристально разглядывать фигуру сгорбленной старухи на картине Пикассо. В комнату вошел Леон Солмон. Он был в белой пижаме и выцветшем синем халате, с полотенцем вокруг шеи, придававшим ему вид спортсмена. Шлепая комнатными туфлями, он направился к Чарльзу, осторожно обходя одни игрушки и отбрасывая ногой другие. Он не подал гостю руки, хотя и не выразил явного недовольства его приходом, как можно было ожидать. Чарльз уже приготовился к тому, что его примут враждебно, и очень удивился, заметив красные влажные глаза Солмона и жалкий взгляд, устремленный на него из-под очков в серебряной оправе.

– Выпьете чего-нибудь? – спросил Солмон.

– Нет, спасибо. Извините, что я нагрянул к вам без предупреждения.

– Ничего, давайте выпьем!

Чарльз последовал за Солмоном в кухню и наблюдал, как тот достает из холодильника кубики льда и смешивает виски с содовой. Потом они вернулись в гостиную, каждый со своим стаканом. Жена Солмона все время расхаживала в передней из угла в угол, и звук ее шагов раздражал Чарльза. «Готова прибежать к супругу на помощь», – подумал он.

– Ваша жена показала мне это, – сказал Чарльз, взяв со стола обе анонимки. – Какая мерзость! Представляю, как это вас расстроило. Да и мудрено не расстроиться! Но я надеюсь, что вы не принимаете подобные выпады всерьез и не придаете им особого значения.

– Это очень помогает! – сказал Солмон со своим обычным сарказмом. – По-вашему, я должен делать вид, что ничего этого не получал?

– Всегда найдутся такие злобные трусы, которые не упустят повода показать свои гнусные душонки. И вы меня не убедите, что такого рода стряпня представляет собой нечто серьезное. Ни к вам, ни к колледжу она не имеет никакого отношения… Вы это сами понимаете.

Солмон хотел что-то ответить, но ограничился тем, что хмыкнул.

– Тут есть доля и моей вины, – сказал Чарльз, – но, может быть, я помогу уладить это дело (каким образом – он сам не знал).

Солмон отвернулся, с озабоченным видом протирая очки полой халата.

– Вы себе не представляете, каково это – знать, что тебя все ненавидят, – сказал он.

– Я – нет, поверьте,– сказал Чарльз.

– Спасибо на добром слове. – Даже в этой коротенькой фразе была двойственная интонация: саркастическая и искренняя. Солмон снова надел очки, и Чарльз заметил, что он дрожит.

– Вас здорово трясет, – сказал Чарльз.

– Это мою философию трясет, – ответил Солмон.

– Прилягте на тахту, давайте достанем одеяло. Вам, наверно, нельзя было вставать с постели?

Протестующе мотая головой, Солмон все же позволил Чарльзу подвести себя к кушетке и лег, подложив под голову газеты. Миссис Солмон, явно подслушивавшая их беседу, сразу же прибежала с одеялом, укрыла им мужа, подоткнув со всех сторон, и вышла из комнаты, не сказав ни слова Чарльзу, а потом снова принялась шагать по прихожей, как часовой. Чарльз пододвинул стул к кушетке и сел на его продавленное сиденье, почти касаясь задом пола.

– Я догадываюсь, что ваша позиция осталась прежней, – сказал он.

Солмон сделал попытку улыбнуться.

– Я сегодня столько раз говорил «нет», что уже забыл, по поводу чего это было сказано. Но если вдуматься, так это же мелкий, пустячный случай: какой-то футболист провалился у меня на зачете. И ведь существует правило, так, кажется? Я-то в чем виноват?

– Не валяйте дурака! Вы сами теперь убедились, какой серьезный оборот приняло это дело. Я вам сочувствую, – Чарльз несколько смягчил тон, – и не хотел бы заводить разговор с самого начала, но кое-что я все-таки должен вам сказать.

– Что ж, говорите, я слушаю… – Солмон устало махнул рукой и резким движением повернулся лицом к стене.

Чарльз сделал вид, будто не обратил на это внимания, и продолжал:

– Не буду докучать вам своими извинениями, но скажу прежде всего, что вы правы, а я нет. Единственно честная и правильная позиция – ваша, я же совершил ошибку, когда думал найти другой выход из положения.

– А-а, вот как теперь заговорили!

– Да, но с другой стороны…

– Ага! С другой стороны! Вот с другой-то стороны меня и душат!

– С другой стороны, – игнорируя все эти реплики, продолжал Чарльз, – я влип из-за своей ошибки, а вы – из-за вашей… мудрости, или честности, или как там еще. Я не стараюсь себя выгородить, но поверьте… я знаю положение вещей лучше, чем вы.

– Каждый знает все лучше, чем я.

– Позвольте мне договорить! Повторяю, я пришел к вам не защищать себя: я совершил ошибку еще до того, как мне стало известно продолжение этой истории. Мне важно убедить вас, что в свете новых фактов мой глупый, даже нечестный, если хотите, поступок оказывается правильным, по крайней мере необходимым, в то время как ваше безупречное поведение…

– Догадываюсь: неправильно, неуместно… С одной стороны – так, с другой стороны – этак. Как раз та милая система, по которой мы учим студентов, чтобы сделать из них философов вроде нас с вами. Каждый может стать Гегелем, если найдет еще третью сторону.

– Можете не верить, но в жизни бывают самые невероятные случаи… – Чарльз хмуро оглядел разбросанных по полу солдатиков.

Солмон молчал.

– Блент нарочно провалил ваш зачет. И мой тоже.

– Вижу, девчонка и вас обработала. И вы поверили?

– Я знаю точно, что это правда. Но причина была другая.

– Так что ж, это сразу делает его героем?

– Нет. По правде говоря, это даже хуже, чем вы думаете. – Чарльз помолчал, обдумывая, насколько допустима здесь откровенность, потом заговорил, осторожно подбирая слова: – Этот случай относится скорее к вашей области: возникла, если можно так выразиться, этическая проблема. Могу я вам довериться, Леон? Но дайте слово, что все останется строго между нами.

– По мне, так лучше не доверяйтесь. Но раз уж вам приспичило…

– Ваша воля, но верьте, я пришел вам помочь, – сухо сказал Чарльз. – От меня мало что зависит, но мое посещение могло бы избавить вас от очень серьезных неприятностей. Впрочем, я вижу, вы предпочитаете наслаждаться дешевым венцом великомученика. Ну и черт с вами! – Чарльз с трудом поднялся со стула, наступив при этом нечаянно на целлулоидовый бомбардировщик. Игрушка треснула под его башмаком.

– Ох, простите! – воскликнул он, глядя на ее останки.

Солмон повернулся взглянуть, что произошло.

– Ерунда! Немного увеличим ассигнования на военный бюджет, и все будет в порядке. Так какой секрет вы хотели мне поведать?

– Только прошу вас, не раздувайте из этого политическое дело. Я вас немножко знаю, вы ведь не прочь пошуметь насчет честности и принципиальности. Так я хочу, чтобы вы этого не делали. Вы вправе передумать или остаться при прежнем мнении, но дайте слово: то, что я вам расскажу, дальше не пойдет. Кстати, это тоже в ваших интересах, так как сомневаюсь, чтобы вам или мне поверили, если мы открыто выступим с разоблачением.

Солмон поднялся на локте и пристально поглядел на Чарльза.

– Даю слово, – наконец произнес он, – ради вас, Осмэн. Я вижу, вы не успокоитесь, пока не расскажете вашу новость. Держу пари, что я потом об этом пожалею.

– Знать и молчать – прекрасная тренировка воли, – сказал Чарльз. – Знаете, я сам был бы рад воспользоваться сейчас этой мудростью. Итак… Мальчишка получил взятку у каких-то темных дельцов, чтобы завтра не участвовать. Я бы этому не поверил, если бы не имел вещественных доказательств.

Леон Солмон широко ухмыльнулся, лицо его приняло хищное выражение.

– Да кто бы поверил, а? – воскликнул он радостно. – Кто бы поверил?

– Его мучила совесть, возможно, вследствие изучения им теории современной этики. – Чарльз не мог удержаться от этой шпильки. – Так просто отказаться играть было нельзя, и вот он решил провалиться на зачетах и, следовательно, выбыть из игры.

– Сколько же ему дали?

– Пятьсот долларов авансом. А после так называемого состязания обещали еще полторы тысячи.

– За две тысячи монет я продал бы всю историю европейской мысли, от Возрождения до наших дней, – сказал Солмон, – но мне никто взятки не даст. Вечный музыкант на чужих свадьбах! – Он вздохнул. – От такого разоблачения мог бы взлететь на воздух весь этот храм науки, а что?

– Но он не взлетит, – резко остановил его Чарльз. – Вы обещали. Не забывайте, на карту поставлено будущее молодого человека. Тем более что денег он не возьмет – этот вопрос мы, по-видимому, урегулируем еще сегодня. Я должен кое с кем встретиться и вернуть аванс. И если Бленту разрешат участвовать, он чист при любом исходе игры. Теперь вам понятно, почему необходимо допустить его?

– Он к вам пришел и во всем покаялся?

– Да, сразу после того, как я вам звонил.

– Пришел небось весь в слезах?

– Да, – неохотно подтвердил Чарльз. Солмон, казалось, был доволен.

– Ведь ему же выгоднее, чтобы его не допустили? Не играл – и баста!

– Нет, для него это вопрос совести. Он считает, что обязан любым путем искупить свою вину, если это вообще возможно. И я с ним согласен. Иначе ему нельзя.

– М-да, вопрос совести… – повторил Солмон и задумался, потом он рассмеялся. – И нужно все на свете перевернуть только ради того, чтобы Блент участвовал в игре. И кое-кому стало бы очень не сладко, если бы он вдруг заявил, что ему это вовсе не нужно.

– Да, и это надо учитывать.

– Ничего себе – вопрос совести! С такой совестью я мог бы стать королем.

– Бросьте! – сердито прервал его Чарльз. – Первозданной чистоты вам надо, что ли, черт побери? А вы в молодости никогда не совершали ошибок? Ну хорошо, малый оступился, значит надо теперь затоптать его в грязь, этого вы хотите, да?

– И он каялся, и плакал, и обещал исправиться и вернуть все злато, добытое нечестным путем?

– По существу, так.

– И вместо того чтобы позвать поли-

цию, вы сказали: «Иди и впредь не греши»?

– Да, если вам угодно.

– Понятно. – Солмон смерил Чарльза пристальным взглядом, от которого тому стало неловко, и сказал, поднимаясь с кушетки: – Дайте сюда ваш стакан!

Они снова направились в кухню. По дороге Чарльз заметил миссис Солмон, притаившуюся в темном углу передней. Она ничего не сказала, только посмотрела им вслед. «Словно дикая кошка, – раздраженно подумал Чарльз. – Пошла бы лучше отдохнула». А Солмон даже не взглянул в ее сторону.

– Вас испортило христианство, – сказал он, подойдя к раковине и глядя на Чарльза, – как, вероятно, всех нас, но вас – даже больше, чем меня.

– Возможно, – сказал Чарльз, – но я атеист.

– Я имею в виду не религию, а кое-что поважнее, – пояснил Солмон. – Мы учим тому, что нам приказывают, и постепенно перенимаем эту науку сами. Но нам всегда это будет претить, потому что, по существу, мы учим тому, во что сами не верим.

– Да и они не верят, успокойтесь!

– Ошибаетесь. Они верят в свою силу, а движет ими самодовольство, присущее победителям. Это они создали историю, философию, поэзию, а мы с вами зарабатываем себе на нищенское пропитание тем, что прославляем их, и за то едим их хлеб и пьем их вино. – Солмон протянул Чарльзу стакан.– Берите, пейте свое вино! И да раскроет оно вам все тайны футбола!

– По-вашему, я должен был донести на мальчишку? Если не в полицию, то по крайней мере Нейджелу?

– Таков ваш долг воспитателя юных душ этого колледжа…

– Легко вам рассуждать, ведь это случилось со мной, а не с вами. А вот когда сия дилемма встала передо мной, я понял, что не имею права испортить человеку жизнь.

– Как будто вы знаете, что портит, а что спасает! Вы берете на себя слишком много.

– Допустим, не знаю, но если есть выбор, я – за милосердие. Может быть, я не прав, но таково мое мнение, и я при нем остаюсь.

– Милосердие! Понятно, вы за милосердие! «Придите ко Мне все труждаю-щиеся и обремененные, и Я успокою вас…» И в этом вопросе вы, дружище, слишком много берете на себя.

– А вы считаете, что надо требовать тот самый фунт мяса (Имеется в виду иск Шейлока (Шекспир, «Венецианский купец»), требовавшего фунт мяса из тела его врага Антонио) до скончания века и ничто никому не служит уроком? Кстати, позвольте вам напомнить, что лично мне никто не причинил зла.

– Ха! И потому вы, наверно, сказали: «Кто смеет тронуть малых сих…»

– Глупости! Просто я считал, что я не вправе судить этого юношу. Пусть «Не судите» берет свои корни в христианстве, но для меня это не больше, чем норма поведения цивилизованного человека.

– Если так, – иронически ухмыльнулся Солмон, – почему же вы не доверили его богобоязненным христианам в надежде на их великодушие?

Чарльз не ответил.

– Тогда я скажу почему! Потому что церковь передала бы его гражданским властям, действующим по ее указке, и парня сожгли бы на костре во славу американского спорта. И вам не только приходится говорить словами Христа, потому что они тоже говорят, но и поступать, как Христос, – за них, потому что они этого не делают.

Чарльз снова промолчал.

– И еще я вам вот что скажу: они бы тоже его простили и показали бы свое милосердие, но только прежде укатали бы в каталажку и вырезали фунт мяса у него из задницы.

На этот раз молчание длилось долго.

– Послушайте, – сказал, наконец, Чарльз, – неужели вас никогда не прощали, неужели вам никогда не случалось совершить ничего выходящего за привычные рамки, ничего такого, за что вам потом было стыдно? Даже в молодости? Не забудьте, что двадцать один год – это не так уж много и люди в этом возрасте еще не очень хорошо знают жизнь, хотя официально считаются совершеннолетними…

– Сам натворил, сам и расплачивайся! – отмахнулся Солмон. – В той среде, где я рос, каждый парень это знал, как только у него вырастали волосы под мышками.

Чарльз с минуту колебался, чувствуя, что поступает некрасиво, но все же вымолвил:

– А как насчет коммунистической партии? Мне не .доставляет особого удовольствия вам это напоминать, но мы беседуем с глазу на глаз, и я обещаю, что это тоже останется между нами; я просто хочу, чтоб вы меня хорошенько поняли.

– Если вы это знаете, то должны знать и как мне это простили! – сказал Солмон. – Самое-то любопытное, что я и не состоял в коммунистической партии, но меня в этом обвиняют по сей день. Ха! Понимаете, я сам думал, что состою. В колледже, где я учился, меня считали тайным агентом, важным партийным деятелем. Если бы вспыхнула революция, я поставил бы всех к стенке – в первую очередь предателей и таких, как ваш брат интеллигент! Кстати, а вы сами-то не были в партии? В дни молодости, наверное, тоже были заядлым радикалом? Моя первая возлюбленная участвовала, как и я, в организации митинга солидарности с бойцами батальона Линкольна в Испании.

– Я как-то не очень интересовался политикой, – сказал Чарльз.

– Но получив диплом, я все-таки решил, что политика – это вроде кружка духовного пения и пора бросать это дело. В то время уже всерьез пахло войной, а пацифизм – хорошая штука в мирное время. Когда меня должны были призвать в армию, я пошел по тому адресу, где, как я думал, помещался комитет партии: хотел сдать свой билет, понимаете?

– И что же?

– И ничего. Я прочитал внимательно то, что было написано на оборотной стороне моего членского билета: крупными буквами – «Коммунистическая партия США» и мелкими – остальное, и выяснил, что принадлежу к Лиге индивидуальной свободы, якобы преследовавшей те же цели, что и Коммунистическая партия США. В помещении было пусто, и некому даже было отдать заявление. Так у меня до сих пор и лежит этот билет. Чарльз задумался,

– Солмон, у вас же была полная возможность оправдаться перед комиссией, – сказал он. – И на том вся история кончилась бы. Самый легкий способ, не так ли?

– Нет. Тут уж дело принципа. Эти благочестивые сукины дети не имели никакого права спрашивать меня, чем и когда я занимался. Естественно, я отказался им отвечать.

– А между тем вам бы все простилось. Но вы не пожелали, видите ли! Гордыня вас обуяла, вот что!

– На черта мне их прощение? За что меня прощать? И кому? Я не совершил никакого преступления. Я не коммунист, Осмэн, и выяснилось, что я даже им не был… Но они бы мне все равно ничего не простили, даже то, что я думал, будто был им, – добавил он после небольшой паузы. – Таким, как я, ничего не прощают, вот что я вам скажу.

Чарльз посмотрел на часы: было уже начало одиннадцатого.

– Ну что ж, ну что ж… Как сказано: на вершине горы легка твоя поступь… Вы человек замечательного характера и несгибаемой воли, проще – упрямый осел. Вас не переубедишь, тем более что я сознаю вашу правоту, хотя мне хотелось бы, чтобы она выглядела приятнее. Должен сказать вам только одно, уже в личном плане. Вы считаете, что я не прав, а я еще раз говорю: с принципиальных позиций – да; но мне эта история кажется сложнее, чем вам, и в другой раз я бы действовал точно так же. Но я не хочу, чтобы вы ожесточились против меня. Давайте при любых обстоятельствах сохраним дружеские отношения. Не удивляйтесь, если мои слова звучат по-детски: все это, по сути, ребячество.

Солмон поставил свой стакан на сушилку для посуды и протянул руку. Чарльз пожал ее.

– Со мной не легко дружить, – сказал Солмон. – Но все-таки спасибо. Подчас бывает очень трудно, когда рядом нет никого, с кем можно поделиться.

– Жаль, что Блент остается в таком положении, – сказал Чарльз, – хоть я боюсь, что этим все не кончится. Но я сделал, что мог, а дальше пусть уж малый сам выкручивается, как каждый из нас. Я свою миссию выполнил, слава тебе господи. А вы – никому ни слова…

– Обещаю! – торжественно сказал Солмон и, рассмеявшись, добавил: – Я готов на большее. Раз вы просите меня как друг, я не смею вам отказать. Пусть играет, черт с ним, только не будем возводить это в принцип, идет?

– Поверьте, я не потому предложил вам дружбу…

– Как всегда, джентльмен с головы до пят! – сказал Леон. – А не правда ли, забавно, как мы оттаиваем, когда с нами обращаются по-человечески?

В передней послышались шаги. Миссис Солмон вошла в кухню и остановилась, глядя на них в упор.

– Сил моих больше нет слушать! – закричала она и, словно не замечая Чарльза, яростно обрушилась на мужа: – Разыгрываешь из себя великую личность, делаешь все, что взбредет тебе в голову! А ты подумал, каково мне? Кто поддерживал твою дурацкую честность все эти десять лет, твое высокомерие, твою вспыльчивость, твои высокие принципы? Кто терпел твои истерики? А тут за одну его улыбку, – она резко мотнула головой в сторону Чарльза, – все полетело к чертям! О, ты не откажешься от своих взглядов, даже если тебе преподнесут земной шар на блюдечке, но, чтобы показать, какой ты щедрый, великодушный, компанейский малый, ты готов пресмыкаться!

– Майра, прошу тебя, перестань! – сказал Солмон, но на нее это не подействовало.

– Погляди, как мы живем! – кричала она. – Этот хлев никогда не будет иметь приличного вида, сколько бы я ни положила на него сил! Вот чего ты добился своей распрекрасной честностью – и тут и в трех прежних колледжах! – Она потрясла тремя растопыренными пальцами, словно число «три» имело какое-то особое значение. – Там ты тоже ходил праведником, этакий Сократ с Грэнд-Конкорса (Улица в одном из жилых районов Нью-Йорка), оскорблял всех направо и налево, прикрываясь Ветхим заветом, как щитом! Эх, ты!

Она шумно перевела дыхание. Чарльзу было неловко, что он оказался свидетелем этой сцены. Солмон побледнел, но молчал. «Привык, – подумал Чарльз, – но, видно, сильно у нее накипело, если она подняла такой скандал».

– И все это я терпела, – продолжала она уже тише, с отчаянием в голосе, но и не без язвительности, – мало сказать, терпела – поддерживала, и не только потому, что ты мой муж, но и потому, что восхищалась тобой, как идиотка, как мать, души не чающая в своем сыночке: поглядите, мол, на моего Леона, опять его выгнали с работы! Такой тонкий ум, такой талант! Такая честность! Видит всех насквозь! А теперь, когда уже поздно, когда дела не исправишь, когда ты так кругом себе напортил, что у тебя никогда не будет положения… теперь ты вдруг говоришь: «Беру назад свои слова, забудем все, дружба дороже всего…» Когда я выходила за тебя замуж, у тебя было будущее, мой вечно юный гений… А теперь уж не осталось ничего, кроме твоей восхитительной честности, которая стоила мне столько пота и крови… И, видит бог, я заставлю тебя ее сохранить! Она вдруг повернулась к Чарльзу:

– Нам не нужна ваша дружба на таких условиях, мистер Осмэн! На таких условиях вы не должны были ее предлагать. Он не переменит своего решения; мне этот день стоил уже и стонов, и слез, и таблеток от головной боли. Я знать не желаю, что он вам обещал, я никому ничего не обещала! И если я услышу еще хоть одно слово, пойду и сообщу куда следует о вашем футболисте!

– Вы этого не сделаете, я надеюсь, – сказал Чарльз.

– Я знаю, на что вы надеетесь… – вырвалось у нее с горечью.

– Мне очень неприятно, Осмэн, что вам пришлось все это выслушать, – сказал Леон.

Она тут же подхватила:

– Вот видите, какой он надежный друг?

У входа позвонили.

– Майра, посмотри, кто там! – сказал Леон жене.

– Не пойду! Даже если это ангел божий, по мне, он может остаться за дверью!

– Тогда я пойду сам. – Солмон запахнул халат и, решительным движением затянув пояс, направился в переднюю. Чарльз и Майра молча переглянулись. Звонок задребезжал еще настойчивее. Солмон отпер дверь и отступил назад, и Чарльз понял, что случилось то, чего он со страхом ждал вот уже минут пятнадцать: Герман Сэйр и сенатор Стэмп, потеряв терпение, решили взять инициативу в свои руки. За ними, как сократовский возничий, с трудом сдерживающий двух взнузданных коней души (Мифологический образ Платона: «колесница души», запряженная парой коней – «пылким» и «вожделеющим» – и управляемая возничим – разумом), шел ректор Нейджел с таким выражением муки на лице, словно его тошнило.

Чарльз с сердитой усмешкой посмотрел на Майру Солмон.

– Спадите, засовы, распахнитесь, врата вечности, ибо грядет царь вселенной!

– Кто этот царь? – в тон ему насмешливо спросила Майра.

– Тот, кто на стороне больших батальонов! – ответил Чарльз.

 

2

Приход сенатора и Сэйра в сопровождении ректора к Солмону можно было объяснить их беспокойством и растущим нетерпением; однако основным побудителем явилось, вернее всего, виски. Чарльз видел, что оба лидера сильно пьяны (очевидно, по милости Нейджела, несколько перестаравшегося в своем гостеприимстве). Оставалось выяснить, какие они во хмелю: свирепые или добрые, хотя, судя по их виду, первое предположение было более чем вероятно.

Началось с того, что Леон Солмон встретил гостей отнюдь не любезно, едва не захлопнув дверь перед их носом. Но они налегли на дверь и оттеснили его в сторону.

– Мы все равно войдем! – произнес мистер Сэйр тоном шерифа из ковбойского фильма.

А сенатор Стэмп прибавил:

– И вам будет полезнее, если вы посторонитесь, молодой человек!

Они быстро прошли в переднюю, где на миг столкнулись с Чарльзом и Май-рой, и, обменявшись с ними хмурыми взглядами, направились в гостиную. Туда же последовали все остальные. Ректор Нейджел, задержавшись в дверях с Солмоном, сделал жалобную мину и повел плечом, как бы принося извинения.

– Это мой дом, – сумел выговорить, наконец, Леон, – вы не имеете никакого права врываться сюда! – закончил он почти с криком.

«Она права, – подумал Чарльз, – он и в самом деле истерик».

– Дом принадлежит не вам, а колледжу! – сказал Сэйр.

– И я буду вам признателен, если вы перестанете топтать игрушки моих детей! – вне себя от бешенства выкрикнул Леон. – Клянусь богом, вы мне заплатите по десять центов за каждый пластмассовый «кадиллак»! Я не шучу! – добавил он неизвестно зачем.

Как ни комично, но это явилось нешуточным предупреждением, ибо присесть в комнате было негде. Никто не решался воспользоваться плетеными стульями из риска потерять собственное достоинство, и, как в головоломке с волком, козлом и капустой, ни одного из присутствующих нельзя было посадить с двумя другими на кушетку. Ходить по комнате или даже сделать лишний шаг по полу, заваленному одеждой и игрушками, тоже казалось небезопасным, поэтому все стояли, словно восковые фигуры в паноптикуме, и злобно взирали друг на друга.

Вдруг миссис Солмон бросилась на колени и с яростью принялась сгребать в кучу игрушки и детскую обувь.

– Не трогай ничего, Майра! – закричал Леон, и она опустила руки, но с пола не поднялась.

– Ну и жилье… – пробормотал мистер Сэйр, осматриваясь по сторонам.

– Хотите меня пристыдить? Что ж, любуйтесь! – вскричала Майра.

– Нет, это не тебе должно быть стыдно! – проговорил с каким-то неистовством ее муж. – Они знают, почему мы так живем. Мы так живем потому, что мы – обслуживающий персонал. Им должно быть стыдно!

– Перестаньте! – беспомощно взмолился ректор, и все сразу посмотрели на него, а он не знал, что сказать еще.

– Сударыня, позвольте мне, – галантно молвил сенатор, кланяясь с преувеличенной важностью. Он рыгнул и, сев на пол, стал медленно собирать автомобильчики, самолеты и детские носки. Но – увы! – бедняга не рассчитал своих возможностей: пьяный вдрызг, он не сумел осуществить свое рыцарское намерение и, не в силах уже подняться, сидел, с глупейшим видом тараща на всех глаза.

Леон Солмон внезапно разразился громким смехом, похожим на ржание, и Чарльз решил, что у него начинается истерика.

– Вы смеетесь над сенатором Соединенных Штатов, – прошипел Сэйр. – Ну-ка, попробуем встать, Джози, вот так, молодец! Хармон, помогите… И слушайте, – заорал он, – если вы будете так на меня глядеть, будто мы незнакомы, я порву к чертям ваш контракт!

Вдвоем с Нейджелом они подняли сенатора с пола и подвели к кушетке, куда он свалился, как мешок.

– Вы раздавили четыре автомобиля, я сосчитал, – угрожающе произнес Леон. – Вставай, Майра! Несчастные игрушки, они-то в чем виноваты? – Казалось, он вот-вот заплачет.

Майра вскочила на ноги и вплотную подошла к мужу.

– Не смей плакать! Не смей даже слезинку проронить! – сказала она сквозь зубы.

Леон промолчал. Он решительным шагом вышел из комнаты и через минуту вернулся со стаканом, на две трети наполненным неразбавленным виски. Он пил, почти не отрываясь, маленькими, осторожными глотками.

– Ну хватит, это надо кончить! – громко сказал Чарльз, стараясь придать своему голосу повелительность.

– Это кто так заявляет? – спросил Сэйр, оторвавшись от созерцания сенатора.

– Я так заявляю! – ответил Чарльз, и оба воинственно, как мальчишки, посмотрели друг на друга.

– Вы так заявляете? – сказал Сэйр после короткой паузы. – Вы… так… заявляете… Не думайте, мистер, что я вас забыл!

– Вот так приобретается известность! – презрительно бросил Чарльз.

– Вы это еще узнаете! Когда я с вами разделаюсь, вы пожалеете о своей известности! Я вас так распишу, что вас ни в одном колледже держать не будут!

– Начиная с этого?

– Да, начиная с этого.

– Представляю себе это вполне!

– Со мной так никто не смеет разговаривать, и уж, конечно, не такие личности, как вы, профессор!

– Тем более вам должно быть приятно получить в моем лице такого зятя! – и Чарльз обворожительно улыбнулся.

– Что, что такое? – Мистер Сэйр даже потерял равновесие и откачнулся назад. – Не смешите меня! – пробормотал он наконец.

– Можете плакать, – сказал Чарльз.

– Господа, – подал голос Нейджел, – если так будет продолжаться, право, мы же сами потом пожалеем. Прошу вас, вспомните, зачем мы пришли.

– Не ваше дело, зачем! – оборвал его Сэйр и, повернувшись к Чарльзу, заговорил, еле ворочая языком: – Если вы хоть пальцем тронули мою дочь… – Он побагровел, запнулся и намеренно грубо бросил Нейджелу: – Я не знал, профессор, что вы поощряете заигрывание вашего персонала с теми, кого они обслуживают.

– Я готов обсудить этот вопрос с любыми заинтересованными лицами, но только в другом месте и в другое время, – сказал Чарльз. – А сейчас предлагаю всей вашей троице как лучший выход из положения извиниться перед мистером Солмоном и его супругой и покинуть их дом.

– Извиниться? – простонал сенатор, держась обеими руками за голову.

– Извиниться? – зарычал Сэйр. – Извиниться… перед кем? Перед заговорщиком, перед этим ничтожеством, этим сионским мудрецом?!

– Теперь уж и это не поможет, – сказал Чарльз ровным голосом, – потому что ваше поведение непростительно. Мистер Нейджел, вы, кажется, единственный нормальный человек из всей вашей компании. И я скажу вам, что визит этот был излишним. Мистер Солмон согласился в виде личного одолжения мне разрешить вашему драгоценному футболисту завтра играть.

– Неправда! – вскричала миссис Солмон, а ее муж, оторвавшись от стакана, сказал:

– Теперь-то уж нет, Осмэн.

– Не смею вас осуждать, – сказал Чарльз. – Не смею нисколько.

– Теперь мне все стало ясно, – сказал Леон. – Они послали вас вперед, чтоб вы меня обработали по-дружески. А если вы ничего не добьетесь, тогда уж будет пущена в ход тяжелая артиллерия. Они просто испугались, что я не клюнул, вот и все. Маленькая осечка, верно? Уйди вы отсюда на пять минут раньше, вы бы сообщили по телефону хозяевам, что взяли меня голыми руками.

– Еще бы! Вы же видите, какая у нас спайка! Еще бы! – сказал Чарльз.

– Неужто вы станете все отрицать? Отрицать этого Чарльз не мог.

– Дайте и мне сказать, – неожиданно вмешалась миссис Солмон.

– Не надо! – предостерегающе крикнул Чарльз.

– Дорогая, ведь я дал слово, – сказал Леон, – а мы свое слово обязаны держать, иначе, когда нас задушат в газовой камере, мы не попадем в рай.

– Ваш футбол, – не слушая, продолжала миссис Солмон, – ваш любимый, драгоценный футбол – сплошное жульничество! Вот и все, что я хотела вам сообщить, господа. Смех один!

Тут поднял голову сенатор.

– Сударыня, это очень серьезное заявление. Вам следует быть поосторожнее в выражениях.

С лестницы донесся детский голосок, сперва тихий, потом более громкий и настойчивый :

– Мамочка, папа! Мамочка, папа!

– Ну вот, теперь еще разбудили детей! – Леон был совершенно взбешен.

– Что случилось, Дебби? – крикнула миссис Солмон, выбегая в переднюю.

– Мы проснулись. Там какие-то люди светят в комнату и поют.

Чарльз шагнул к окну и отдернул штору. Сообщение малыша точно соответствовало действительности. На улице перед домом собралась толпа с зажженными факелами; поперек дороги стояла автомашина, мощные фары были направлены на входную дверь и окна Солмонов; слышалось пение, правда, недружное, и слов разобрать было нельзя.

Из-за слепящего света фар Чарльз не мог разглядеть все в подробностях. Люди с факелами передвигались с места на место, и пламя выхватывало из темноты молодые лица – скорее глупые, чем страшные, и некоторые из них показались Чарльзу знакомыми. Толпа была не очень велика, в ней находилось несколько музыкантов в форме – двое из них с тупой настойчивостью колотили в барабаны – и те два парня на ходулях, только без стяга.

В отдалении полыхало багровое зарево костра. Чарльз снова задернул штору и повернулся к присутствующим в комнате.

– Ну, Макиавелли, что вы теперь порекомендуете?

Ректор тоже подошел к окну. Он несколько раз откашлялся, прежде чем сказать:

– Я уверен, что они не хотят ничего дурного. Просто балуются ребята…

– Уж не для того ли они пришли, чтобы пропеть рождественский гимн? – сказал Чарльз. – Только ведь сегодня не рождество…

Майра Солмон вернулась в комнату с малышом на руках. Старшие – девочка и мальчик, сонные и испуганные, цеплялись за ее юбку. Эта маленькая группа казалась как бы сошедшей с плаката «Неделя американского материнства».

– Делайте что-нибудь! – с ненавистью в голосе сказала Нейджелу Майра. – Делайте, ну!

– Леон, пойдите позвоните в полицию! Нечего ждать! – сказал Чарльз.

Но Солмон не двинулся с места, словно не в силах уразуметь, что происходит. Чарльз догадывался, какие страшные, бредовые образы возникают сейчас в его мозгу. Если бы Леон заговорил, то, наверное, о гестапо и газовых камерах, а не о той реальной опасности, которая нависла над ним и, приняв форму пародии на фашистские зверства, несомненно, могла иметь, как ни странно, сходные последствия. «Ничто так сильно не парализует волю, – подумал Чарльз, – как бредовая переработка фактов, представляющих прямую угрозу».

– Если вы не пойдете, должен буду пойти я, – сказал Чарльз. – Где у вас телефон?

Леон кивком указал на переднюю, и Чарльз направился было туда, но Герман Сэйр преградил ему дорогу.

– Да успокойтесь вы все! Не делайте из мухи слона! Это же всего-навсего кучка ребят! Хармон, выйдите к ним и велите разойтись!

В это время в толпе стали громко хлопать в ладоши и скандировать:

– Дай-те Блен-ту иг-рать! Дай-те Блен-ту иг-рать!

Сенатор Стэмп, не поднимаясь с кушетки, тупо огляделся.

– Что происходит? – спросил он. Ректор Нейджел уже овладел собой, но все-таки неуверенно топтался на месте.

– Что мне им сказать? Насчет этого… насчет завтрашнего дня?

Сэйр с нескрываемым презрением смерил его взглядом:

– Чего вы испугались, революции? Пустите, я сам с ними справлюсь! – И он с решительным видом направился в переднюю. Было слышно, как он отпер наружную дверь. В ту же минуту пение на улице смолкло, поднялся свист и вой, и мистер Сэйр поспешил обратно в дом.

– Они закидали меня сосисками, – пожаловался он, вытирая лицо носовым платком. – Небось решили, что это вы, Солмон.

– Я вызову полицию, – повторил Чарльз, но на этот раз его остановил ректор Нейджел:

– Пожалуйста, не надо! Это моя обязанность, я не могу от нее уклониться. Не надо впутывать полицию, пока прямой надобности в этом нет.

– Будет, когда придется пересчитать трупы, – сказал Чарльз. – Ладно, действуйте сами, только поскорее!

Нейджел вышел на крыльцо. Крики возобновились с новой силой и сразу стихли, как только студенты узнали ректора.

– Сейчас же перестань реветь! – цыкнул Леон на своего ребенка, но тут же стал гладить его по головке, приговаривая: – Ну полно, полно… Теперь и на улице и в комнате было тихо, если не считать всхлипываний малыша. Все отчетливо слышали, что говорил Нейджел:

– Немедленно прекратите эту позорную демонстрацию! Вы ведете себя как дикари. Мы живем в цивилизованном обществе, и я ничего подобного не допущу. Опомнитесь! Вы же леди и джентльмены, а не гориллы. Позор! Из-за такого пустяка, как футбольный матч, вы подняли форменный бунт. Стыдитесь!

– А как будет с Блентом? – крикнул кто-то из толпы.

– Молодой человек, я вас не вижу… Эй, выключите там фары! Я не знаю, кто вы, молодой человек, но одно я знаю точно: ректор этого колледжа я, а не вы!

Послышались редкие смешки, и Нейджел продолжал уже спокойнее и увереннее. Он напомнил Чарльзу эстрадного комика, которому удалось с трудом овладеть своей аудиторией.

– Запомните, молодой человек и все остальные тоже: не вы здесь делаете политику. Политику делаю я, и я не обязан перед вами отчитываться и ждать вашего одобрения моих действий, которые я нахожу нужными. Быть может, кто-нибудь желает это оспорить?

Толпа глухо зашумела и стихла. Никто не пожелал заговорить.

– Я вижу, что разногласий по главному вопросу у нас нет. Итак, прошу не забывать того, что я сказал. Я верю, что если бы не естественная забота о товарище, вы не устроили бы этого позорного спектакля, но имейте в виду, что только в соответствии с политикой нашего учебного заведения, а вовсе не в угоду вам мы пересмотрели дело, которое привело вас сюда, и нашли возможным решить его положительно.

Возможно, до студентов не вполне дошел смысл изысканной речи ректора, ибо желаемой реакции не последовало, и тогда Нейджел добавил еще более официальным тоном:

– Вас, несомненно, обрадует, что Реймонду Бленту разрешено принять участие в завтрашнем матче.

Из толпы послышалось довольно жидкое «ура!» и, непонятно почему, недовольные крики. Вероятно, кое-кто предпочитал шумные беспорядки мирному разрешению конфликта.

«Ну и демагог!» – подумал Чарльз и вдруг почувствовал ужасную усталость.

– Выражайте свои радостные чувства, оставаясь в рамках приличия, – продолжал ректор. – И, пожалуйста, помните, что это решение не бросает тени на кого-либо из наших преподавателей. А теперь, леди и джентльмены, желаю вам спокойной ночи и советую скорее разойтись, так как любой студент или студентка, обнаруженные здесь по истечении пяти минут, будут записаны и исключены из колледжа. Надеюсь, вам все ясно?

В ответ послышался гул голосов, радостных и сердитых, громкая барабанная дробь и одинокий звук трубы. Ректор Нейджел вошел обратно в дом, возбужденный и продрогший, но, видимо, довольный собой.

– Вот это дело! – бодро сказал Сэйр. – Молодчина, Хармон! Видите, раскачались и сумели навести порядок. А то мы бы здесь грызлись до самого утра!

– По крайней мере обошлось без полиции и репортеров, – ответил ректор, бросая ласковый взор в сторону окна. – В сущности, они еще дети и ни на какое зло не способны, просто избыток сил, ну и немного распущенные…

В этот момент раздался треск разбитого стекла, качнулась штора, и какой-то предмет упал на пол. Чарльз нагнулся и поднял камень.

– Да, на зло они не способны, – сказал он, взвешивая этот метательный снаряд на ладони.

Стоявший посреди комнаты Солмон в упор поглядел на ректора.

– Я ухожу из колледжа.

– Очень жаль, если вы так настроены, – хмурясь, ответил Нейджел, – очень жаль. Но утро вечера мудренее, Солмон. Сейчас ничего не решайте. Мы все устали.

– Пускай уходит, – обрадовался Сэйр. – Самое лучшее… Скатертью дорога…

– Считайте, что я тоже ухожу, – сказал Чарльз, – у меня нет другого выбора.

– Подумаешь, какой герой! Поостыньте сначала! – сказал Сэйр.

– Чарльз, я надеюсь, что вы это не всерьез говорите, – сказал ректор. – Вы, наверное, не согласны с моей тактикой, даже, может быть, считаете ее деляческой, но по крайней мере с этой историей покончено. Надеюсь, что, успокоившись, вы передумаете. Очень надеюсь.

– Ничего не покончено! – вскричала миссис Солмон. – Запомните, что я вам скажу: весь ваш футбол – чистое жульничество и вашего Блента подкупили!

– Миссис Солмон, – важно сказал ректор, – я понимаю, вы возбуждены, так же как и все мы. Никто из нас в данный момент не в состоянии разбирать подобное обвинение. Притом, возможно, завтра, когда вы будете не так взволнованы и еще раз все продумаете, вы поймете, что ошиблись. И, вероятно, даже откажетесь от своего заявления, что, как я думаю, будет очень благородно с вашей стороны…

– Не хочу вас пугать, господа, – сказал Чарльз, – но не кажется ли вам, что здесь пахнет гарью? Вроде бы горелой краской?

Все принялись усердно принюхиваться, а Чарльз, сорвав с кушетки одеяло и чуть не сбросив на пол задремавшего сенатора, побежал к выходу.

На деревянном крыльце пылал брошенный кем-то факел. Чарльз кинул на него одеяло и стал изо всех сил топтать ногами, пока не погасил начинавшийся пожар. На обгоревших досках осталось черное пятно. Студентов поблизости не было.

Все выбежали из дому и столпились у двери, наблюдая за Чарльзом, и он сказал, обращаясь ко всем сразу:

– И это от избытка сил, так по-вашему? То-то обрадуются местные газеты!

«Бунт студентов! Преподавателя забрасывают камнями! Горящий факел на крыльце дома!»

– Газеты не должны ничего узнать, – испугался Нейджел.

– Я сам готов им все сообщить, – с горячностью ответил Чарльз, выпрямился и посмотрел сначала на Нейджела, потом на Сэйра. – А впрочем, стоит ли связываться? – сказал он устало. – Надоели вы мне. Все вы жулики, мелкие жулики! Как всегда, ваша взяла, но такая победа и плевка не стоит. Я вижу по вашим лицам, что вы довольны. Может, чуть-чуть встревожены: вас поймали с поличным, но все-таки вы довольны – победители! Капитан корабля дураков («Корабль дураков» – книга сатирических стихов немецкого писателя Себастьяна Бранта (1458-1521). В ней высмеиваются бесчестные правители, ростовщики, рыцари, промышляющие разбоем) и его первый помощник! Плывите дальше, плывите!

– Пожалуй, нам пора, – сказал Нейджел, обращаясь к Сэйру. – Мистер Солмон, я глубоко удручен поведением наших студентов. Приношу свои извинения. Разумеется, колледж возместит вам все убытки – стоимость одеяла, красок, оконного стекла. Я распоряжусь об этом в понедельник утром. И прежде чем подавать заявление об уходе, зайдите ко мне, потолкуем. И вы тоже, Чарльз. Подумайте хорошенько.

– Придется нам с вами подтащить Джози к машине, – сказал Нейджелу Сэйр и вдруг, повернувшись к Леону и Чарльзу, заявил: – Вы храбрые люди. Люблю таких. Не обращайте внимания на то, что я тут говорил. Это у меня бывает, когда я напьюсь, и всем это известно. Но каждый вам скажет, что старик Сэйр не такой уж скверный человек. Из-за меня вы не должны уходить. – И, обращаясь уже к одному Чарльзу, он добавил : – А что касается ваших отношений с моей Лили, профессор Осмэн, то я вас предупреждаю: не принимайте ее всерьез. Она довольно своенравная девица. Она то и дело собирается за кого-нибудь замуж.

Он протянул руку, но Чарльз не подал ему своей. Леон тоже отвернулся.

– Ладно, – сказал Сэйр, – вы, ученые, народ гордый. А что толку?

Вместе с ректором он стащил с крыльца сенатора Стэмпа. Остальные молча следили за ними.

– Ну вот и все, – сказал Чарльз Майре, когда машина отъехала. – Видите, никто не поверил вашим разоблачениям.

Она сердито взглянула на него и сказала:

– Пойду уложу детей спать. Чарльз и Леон остались одни и отправились на кухню выпить.

– «Удалились капитаны, короли» (Строка из стихотворения Редьяра Киплинга «Уход»), – продекламировал Чарльз. – Интересно, что будет дальше.

– Это правда, что вы уйдете? – спросил Леон.

– Похоже, что так.

– Из-за меня не стоит. Хотя вам-то, наверно, нетрудно будет найти работу в другом месте.

– Я не из-за вас. Я тоже из-за проклятых принципов…

– Вы действительно женитесь на этой девушке?

– Понятия не имею. Но попытаюсь.

– Давид и Вирсавия…

С улицы донесся автомобильный гудок.

– Это, наверное, Лили, – сказал Чарльз. – Я должен идти. А почему Давид и Вирсавия, что вы имеете в виду?

– А то, что сказал Натан-пророк: «Ты – тот человек. Урию Хеттеянина ты поразил мечом» (По библейскому преданию, царь Давид послал на смертную битву Урию Хеттеянина, чтобы завладеть его женой Вирсавией, и бог покарал его за это) и так далее…

Чарльз пытливо взглянул на него:

– Ого! Неужто такая аналогия? Леон нервно хохотнул:

– Да нет!

Гудок повторился, и Чарльз поспешно допил свой стакан.

– Спасибо за очень интересный вечер, коллега Солмон, – сказал он. – Не беспокойтесь, я сам найду свое пальто.

– Не вижу особых перспектив для нашей дружбы, если мы разъедемся в разные стороны. Я простил вас, Осмэн, но какой-то неприятный осадок у меня остался. Может, я вам завидую. Какая же при этом дружба?

– Ну, знаете, это можно решить без парламента, – пошутил Чарльз. – Но я не понимаю, чему завидовать?

– Вы знаете жизнь. Вам всегда будет сопутствовать удача!

– Еще бы! Пример тому – спектакль, который я тут у вас устроил, и все то, что произошло со мной за день. Nihil humanum a me alienum puto… (Ничто человеческое мне не чуждо (лат.)) Да, этот человек был исключительно удачлив, но сохранил доброе сердце и истинную порядочность, а когда загорался гневом, его жертвы трепетали, точно их укусил хомяк… Ладно, Леон, забудем. Скажу вам в утешение, что в наше время удачу трудно отличить от провала…

Они простились, не без сентиментальности пожав друг другу руки, и Чарльз вышел на улицу в тот момент, когда настойчивый сигнал автомобиля в третий раз напомнил ему, что его ждут.

 

3

Обратно в город ехали дольше: мешал туман, клочьями наползавший из низины на шоссе; к тому же Лили была изрядно пьяна и вела машину без прежней лихости, а, наоборот, с преувеличенной осторожностью, как бы демонстрируя свою выдержку. Сам Чарльз был хоть и не пьян, но измучен до «предела, и его уже не интересовало, что будет дальше. Он даже подумал, что если бы сейчас произошла автомобильная катастрофа, это было бы подходящим завершением такого дня. Все же он счел нужным спросить Лили, не хочет ли она уступить ему место за рулем. Она не захотела.

– Эта машина никого не слушается, кроме меня.

– Кажется, вы довольно много пьете? – заметил Чарльз.

– Да, пожалуй, – согласилась она таким тоном, будто он сделал какое-то открытие, ее и не касавшееся.

– А зачем?

– Ах, пожалуйста, без нудных разговоров! – капризно сказала она и так резко прибавила скорость, что Чарльз зажмурил глаза и приготовился встретить конец. Впрочем, Лили вскоре сбавила газ, словно эта игра ей надоела, и они продолжали путь в молчании. Чарльз уселся поглубже, поднял воротник и, храбро симулируя безразличие к своей судьбе, сделал вид, что дремлет. Возможно, он и вправду засыпал на короткие мгновения, поскольку вдруг мысли его перепутывались и он видел то газетные заголовки, то магазинные витрины, то какие-то лица, много лиц, неизвестно как и откуда возникающие, и тела, сплетенные в жестокой, смертельной схватке, и он в ужасе просыпался, а потом все повторялось снова. От этих бредовых видений у него еще больше усилилось ощущение, что поездка в город длилась не пятнадцать минут, а целую вечность.

Пожалуй, впервые Чарльз был доволен тем, что за рулем сидел не он, а другой человек, и не просто другой, а молодая невинно дерзающая (если можно так выразиться) хмельная богиня, в которую он был влюблен. Он охотно подчинился непривычному для себя чувству, вернее, смеси чувств: беспомощности, безответственности и обожания. Лили, на которую он украдкой поглядывал, казалась ему великолепной и вместе с тем трогательной, какой-то очень хрупкой, ломкой, непрочной, но страшно дорогой и едва ли доступной вещью. Ее прекрасные глаза, смотревшие так выразительно, когда она бывала сосредоточенна, уже затуманил алкоголь – под старость все это даст себя знать по-настоящему… А впрочем, в следующий миг это может уже утратить всякое значение. Он вдруг представил себе газетную полосу: «ГИБЕЛЬ ЛЮБОВНИКОВ ПРИ АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЕ!» – объятый пламенем грузовик лежал на боку, расплющенная «бугатти» торчала из-под его брюха, на земле валялись останки Чарльза Осмэна и Лили Сэйр… Но не того Чарльза и не той Лили, которыми они были, а тех, которыми их пожелают изобразить: Ромео и Джульетты, Вронского и Анны, Давида и Вирсавии…

Когда они спускались с холма, послышался рев буксующего на шоссе грузовика и из тумана вынырнули красные фонари под кузовом. Лили так резко нажала на тормоза, что Чарльза подбросило на сиденье. Сбавив скорость, она объехала грузовик, и Чарльз опять откинулся на спинку.

У первого светофора они остановились. Было уже около двенадцати, и город, не привыкший к ночной жизни, казался вымершим. Только вдоль длинной главной улицы продолжали автоматически точно мигать зеленые и красные глаза светофоров да ярко светились магазинные витрины – голые манекены в позе прощающейся Эвридики (В греческой мифологии жена Орфея, унесенная в ад) грациозно протягивала руки; проносились мимо, как в странном сне, гарнитуры спальной мебели, игрушечные автомобили и деревянные лошадки, ковры, пирамида термосов и мужская фигура в зеленом спортивном костюме, устремившая неподвижный взор на тротуар.

Бесспорно, то, что приключилось сегодня, продолжал размышлять Чарльз, объясняется желанием быть добрым, помогать другим, следовать велениям совести. В результате становишься каким-то ненадежным, как водитель машины, который вместо того, чтобы предотвратить катастрофу, строит догадки насчет возможных действий другого водителя. Ведь это не парадокс, а простая житейская истина, что избыток человеколюбия и сверхвысокие принципы способны превратить весь мир в сумасшедший дом с тем же успехом, что и алчность и беспринципный эгоизм (хотя эгоизм тоже, вероятно, своего рода принцип)…

В конце главной улицы Лили свернула в сторону и поехала мимо железнодорожной станции, где даже в столь поздний час не затихала жизнь: перрон был залит ярким светом, на путях шипели паровозы – их лязг и тяжелая стальная поступь пробудили в Чарльзе неясные, отрывочные воспоминания, наполненные томительной вокзальной скукой и тоской. Проехав еще несколько кварталов, они заметили на углу мигающую неоновую вывеску закусочной Ника, занимавшей большое деревянное здание на незастроенной стороне улицы. На другой стороне высились глухие стены пакгаузов, а дальше тянулись пустыри с высокими горами угля. Это сиротливое здание напомнило Чарльзу «потемкинскую деревню» или театральную декорацию, за которой нет ничего подлинного: одни стойки и подпорки, кругом слоняются без дела бутафоры, да несколько актеров и актрис нервно ожидают вызова на сцену и, быть может, никогда не дождутся. У этой декорации был явно зловещий вид.

– Вам ни в коем случае не надо было сюда приезжать, – сказал Чарльз, когда Лили выключила мотор. – Я не могу оставить вас на улице, и мне очень не хочется вести вас туда. Пожалуйста, не смотрите там ни на кого и воздержитесь от замечаний. Это, вероятно, какой-нибудь притон, но нам до этого нет дела. И, дорогая, постарайтесь не слишком бросаться в глаза. Вы такая красавица!

– Чарльз, – улыбнулась она, – вы опасаетесь за мою добродетель?

– Между прочим, да. Вообще я не знаю, достигнем ли мы чего-нибудь. Ведь они могут просто послать меня к дьяволу! Так или иначе, это моя последняя попытка помочь вашему дружку. А уж потом пускай думает сам за себя. Я буду поступать так же, – добавил он, решительно взглянув ей в глаза.

– Дорогой, вы меня пугаете! – Она отшатнулась в притворном ужасе. – Кстати, прошу не называть его моим дружком. Вы все так серьезно воспринимаете, профессор, и вообще вы такой благонамеренный!

– Как это ни глупо, но мой профессорский титул за то время, что я находился у моего коллеги, стал почти пустой формальностью. Но об этом я вам расскажу потом. Давайте покончим раньше с этим делом.

В закусочной было жарко и душно – тепло исходило от круглой старинной печки в углу, и это придавало помещению домашний уют. Но Чарльз уже инстинктивно приготовился вступить в гнездо порока, и даже самые невинные предметы обстановки, а уж тем более – люди, заставляли его хмуриться: например, два старика в фуражках железнодорожников, играющие в шашки. Шашки! Камуфляж, конечно! И форменные фуражки – тоже! Подготовленному человеку все это нетрудно раскусить. А вон те трое мальчишек в черных кожаных куртках за стойкой бара – наверняка малолетние преступники, если не бывалые бандиты! А эта парочка старух, потягивающих пиво за столиком с газетами, – небось свободные от занятий проститутки. Или нет, староваты, решил Чарльз, поглядев еще раз, значит, сводни, причем второразрядные. Ну и прочие…

Разумеется, все в зале обратили внимание на вновь прибывших, а кто-то даже присвистнул, и, возможно, не только по адресу Лили, но и Чарльза.

Они подошли к стойке, тоже имевшей какой-то полудомашний вид – не то бар, не то буфет с кофейными автоматами, черствыми пончиками под стеклянными колпаками и меню, торчавшим между солонкой и перечницей. Буфетчик, которому они порядка ради заказали напитки, смахивал на учителя – у него было тонкое усталое лицо, на носу пенсне. Оно все время сползало с переносицы, и он то и дело машинально водружал его на место и поэтому был вынужден орудовать за стойкой лишь одной рукой. Он был в обычном костюме, без белой куртки и даже без передника.

– Мы пришли повидаться с Максом, – сказал Чарльз, когда им подали стаканы. Он был доволен, что сумел произнести конспиративную фразу как бы невзначай, и даже подумал, что это должно придать ему вес в глазах трех молодцов, стоявших рядом.

– Он там, в комнате за кухней, – буфетчик махнул рукой. – Можете пройти, но только вы один, – добавил он, заметив, что Чарльз берет Лили за локоть.

– А-а! – Чарльз растерянно остановился. Он боялся оскорбить этих людей, очень опасных, по всей вероятности, показав им столь откровенно, что они – неподходящее общество для воспитанной девушки; а впрочем, ничего с ней не случится! Он поглядел на Лили.

– Оставайтесь здесь! Ни на кого не смотрите и ничего больше не заказывайте, – добавил он шепотом, – этот стакан допейте – и все.

Она довольно беспечно улыбнулась – улыбка была ей к лицу, но не внушала доверия, и все-таки Чарльз должен был покинуть ее.

Он прошел через кухню, где над черной железной плитой клубился пар и где орудовал повар, безмолвно указавший ему на заднюю дверь. Открыв ее, Чарльз очутился в небольшой комнатушке с одним окном, завешенным шторой. Там стояли стол и два стула; на одном из них сидел человек и курил тонкую сигару. Убранство комнаты довершала пепельница на столе. На человеке было пальто из верблюжьей шерсти, но этим исчерпывалось его сходство с субъектом, описанным Реймондом Блентом. Правда, волосы его закрывала низко нахлобученная серая фетровая шляпа, а сам он сидел, пригнувшись так, что края пальто доставали до пола. Весь вид незнакомца показывал, что он пришел недавно и ненадолго.

– Мистер Макс? – спросил Чарльз с преувеличенной вежливостью.

– Да, Макс, – ответил тот, лениво вытаскивая изо рта сигару.

На еврея он, во всяком случае, не похож, скорее – на итальянца, но вовсе не обязательно, чтобы это был тот самый тип, который имел дело с Блентом. В его лице Чарльзу почудилось даже что-то знакомое – он видел его где-то; мелькнула шальная, фантастическая мысль, что он сумеет опознать этого человека, а такой, конечно, выдаст всю шайку, и преступление будет раскрыто. На миг он представил себе газетные заголовки: «РАССЕЯННЫЙ ПРОФЕССОР НЕ ОПЛОШАЛ», «У ПРОФЕССОРА ИСТОРИИ ЕСТЬ ГОЛОВА НА ПЛЕЧАХ»… И все-таки Чарльз сейчас не мог вспомнить, где он его видел; может быть, просто его ввело в заблуждение легкое сходство с кем-нибудь из коллег…

– Вам известно, с какой целью я пришел? – начал Чарльз, пододвинув к себе свободный стул и присаживаясь. Он тоже не снял пальто и шляпу и подумал, что в кинофильмах при таких свиданиях еще обязательно прячется в стенном шкафу телохранитель.

– Ничего мне не известно, – ответил незнакомец, – и можете мне ничего не рассказывать.

– Но я, естественно, думал, что вы… что вы… – Чарльз вовремя прикусил язык, пожалев, однако, что не может прямо сказать: «один из жуликов», или «пайщик синдиката», или еще что-нибудь в этом роде. – Как же я буду знать, что имею дело с тем, кто мне нужен?

– А никак, – сказал Макс. – Вас сюда никто не приглашал, вы сами напросились.

Чарльзу вдруг представилась эта фраза в виде эпитафии на его надгробном камне: «Никто его не приглашал, он напросился сам».

– Послушайте, осторожность – полезная вещь, – сказал он, – но подчас можно хватить и через край. Если все будут так себя вести, ни с кем нельзя будет иметь дело.

Собеседник вяло пожал плечами.

– Мне велели здесь подождать и получить у вас деньги.

– Ах, стало быть, это вы знаете? Тогда другой разговор. – Чарльз достал из кармана бумажник и принялся не спеша отсчитывать двадцатидолларовые кредитки, кладя их кучкой на стол.

– Все, – сказал он, кончив. – А за что это, вы тоже, наверно, знаете?

Человек вытащил изо рта сигару и пристально посмотрел на Чарльза. Потом сокрушенно покачал головой.

– Вы слишком доверяете людям, профессор.

– О, вы даже знаете, кто я?

– Знаю или нет – неважно, а я хотел сказать, что еще никогда не слышал, чтобы кто-нибудь пришел и спокойно выложил полтысячи человеку, которого видит первый раз в жизни.

Чарльз догадался, что этому типу его поведение должно казаться по меньшей мере нелепым. Он накрыл рукой пачку денег и с запоздалой деловитостью потребовал расписку. Собеседник ухмыльнулся, кивнул головой, достал из кармана смятый клочок бумаги и, попросив у Чарльза ручку, написал ни к чему не обязывающее: «Получил 500 долларов. Макс».

– Что в этом толку? – запротестовал Чарльз. – Ведь должно быть сказано за что!

– А это вы и сами не знаете, – спокойно ответил Макс, – никто вам ничего не обещал. Помните, это была ваша идея. Мне велели вам передать, чтоб вы ни на что особенно не надеялись. Может, все еще останется как было.

– Я-то знаю, чего я добиваюсь, – рассердился Чарльз. – А раз вы принимаете деньги, значит вы, ваши хозяева или друзья приняли мое условие: ничего не было, никто никому денег не давал, и эта злосчастная история – вы не хуже меня знаете, о чем я говорю, – забыта, и все пари отменяются.

– Это вы говорите, профессор! А я – ничего, я молчу.

– Вот как? А что, если я заберу деньги и уйду?

– Валяйте! Деньги не мои. Я человек маленький, меня послали, я пришел.

– Нет, так не годится, – сказал Чарльз, понимая, что побежден. – Я пойду на риск. Нате, берите, – и он решительным жестом отодвинул от себя пачку. – Я сделал все, что мог, и знайте, – он поглядел на Макса в упор, – теперь я снимаю с себя ответственность.

– Рад, что у вас на душе стало спокойно. – Макс сгреб кредитки и сунул их небрежно в карман пальто, придавив еще кулаком.

Чарльз сложил расписку и спрятал ее в бумажник.

– Будьте здоровы! – сказал Макс, не вставая со стула и провожая гостя равнодушным взглядом.

Чарльз, чувствуя свою беспомощность, направился через кухню обратно в зал.

Лили, позабыв об опасности, стояла, изящно облокотившись о стойку, и весело болтала с малолетними преступниками в кожанках.

Притворяясь, что ничего не замечает, Чарльз спросил у буфетчика счет. Оказалась довольно большая сумма, и Чарльз недовольно нахмурился.

– Я угостила мальчиков, – пояснила Лили, – ну, конечно, и сама выпила еще немного за компанию.

– Вам уже надо идти, да, Лили? – с сожалением спросил один из парней.

Чарльз молча расплатился и, взяв девушку под руку, почти насильно повел ее к выходу.

– Спокойной ночи, Лили! – хором крикнули все трое, а один добавил громко и отчетливо: – Спокойной ночи, профессор Осмэн!

– Зачем было называть наши фамилии? – накинулся на нее Чарльз, когда они вышли. – Неужели для вас совершенно не существует приличий?

Лили выдернула руку, сердито посмотрела на него и вдруг рассмеялась.

– Вы что ж, хотите, чтобы я стала гордячкой? Тот маленький, прыщеватый проходил курс французской литературы восемнадцатого века в один год со мною.

Чарльз пожалел, что не запомнил лиц этих молодцов: может, они его студенты? И то, что Лили так развеселилась, еще больше испортило ему настроение.

– Чарльз, голубчик, ну какой же вы смешной! – Но тут Лили вдруг пошатнулась и остановилась, изменившись в лице: – Я, кажется, пьяна, – пробормотала она. – Лучше вы садитесь за руль, хоть это и против моих правил. – Она дала Чарльзу ключи и, когда они сели в машину, крепко прижалась к нему и положила голову ему на плечо.

– Ну, думаю, от петли я вашего Блента спас, – сказал Чарльз. – Уж не знаю, что еще можно было сделать. Деньги отданы, кажется, все яснее ясного…

– Не знаю, – еле ворочая языком, ответила Лили.

– Сегодня уже поздно ему звонить. Но завтра с утра, пожалуйста, позвоните. И запомните: я умываю руки. Пусть он знает, что его доброе имя восстановлено, если это вообще возможно. Но дальнейшие встречи с ним для меня не обязательны.

Характер Чарльза немного портила некоторая сухость: делая кому-либо одолжение, он считал, что при этом нет надобности сохранять любезность. К тому же ему хотелось дать Бленту понять, что у них с Лили было свидание и они все обсудили.

– Так вы это сделаете? Берете это на себя? – Тон Чарльза был настойчив.

– Завтра, мой дорогой, – сонно пробормотала она.

– Где вы живете? Я отвезу вас домой. Лили назвала адрес – это было очень далеко, почти за городом, – и, по всей видимости, уснула. Увы, не имея до сих пор дела с новомодными спортивными машинами, Чарльз не знал, что они обладают чувствительностью живых существ: эта, например, прыгала как кошка, стоило нажать на акселератор. И, несмотря на некоторое самодовольство (такой солидный, решительный и галантный молодой ученый умело ведет свою «бугатти», и рядом с ним юная красавица – точь-в-точь как на рекламной картинке, изображающей изящную жизнь!), Чарльз изрядно нервничал на каждом перекрестке. Когда они оказались уже где-то недалеко от ее дома, он разбудил Лили, и она сквозь сон объяснила ему, как ехать дальше. Наконец Чарльз увидел громадный особняк среди деревьев и повернул машину к подъезду.

К сожалению, он не учел, что чуткой машине не нужен такой резкий поворот. Он слишком сильно нажал на акселератор и крутнул руль – «бугатти» громко шаркнула о столб; Чарльз поспешно дал задний ход, и тогда она въехала правым передним колесом на высокую обочину. Левое колесо ударилось о каменный бордюр, и машина встала, накренившись на бок.

– Ну и ну! – едва сумел выговорить Чарльз.

Лили выбралась из машины и, посмотрев на нее, серьезно покачала головой.

– Мне очень жаль, – сказал Чарльз.

– Бедняжечка моя не пожелала вас признать, – сказала она и печально усмехнулась. – Ладно, милый, пошли в дом, надо глотнуть чего-нибудь на ночь. Завтра утром ею займутся.

– Я беру на себя все расходы, разумеется, – чопорно заявил Чарльз.

– Да перестаньте! – с внезапной вспышкой раздражения прервала она его и чуть слышно пробормотала – он даже не был уверен, не послышалось ли ему: – Вот дуралей!

Они поднялись по ступенькам, вошли в дом и остановились в холле. Вокруг была такая тишина, что Чарльзу представилась темная бескрайняя пустыня и в ней этот небольшой островок света. Лили сбросила на пол манто, повернулась к нему, и Чарльз увидел у нее на глазах слезы. Она обвила руками его шею и, прижавшись к нему, как бы ища защиты, прошептала:

– Чарльз, я так несчастна. Умоляю, помогите мне!

Эти слова вызвали в нем чувство жалости и нежности и вместе с тем неуместное, испугавшее его желание. Помочь ей? Но как? Объятиями? Это она имеет в виду?

– Дорогая, я сделаю все, что смогу, – прошептал он ласково, гладя ее обнаженное плечо.

Словно по уговору, они вдруг отстранились друг от друга, но Лили опять качнулась в его сторону и всем телом, оказавшимся куда тяжелее, чем можно было предполагать, повалилась как мертвая на руки Чарльзу. Это было вульгарно и непристойно, и Чарльз растерялся, не зная, чем это объяснить: чувственностью или неопытностью. Его сомнения не рассеялись и тогда, когда она, обессиленно прильнув к нему, зашептала:

– Скорей, скорей возьми меня! Сейчас!

Чарльз с трудом, неуклюже поднял ее на руки, крякнув от усилия, и стоял, словно герой, спасший жертву кораблекрушения. Голова Лили запрокинулась назад, и он нерешительно поцеловал ее выгнувшуюся шею, точно заполняя этим промежуток бездействия. Она пробормотала какую-то непристойность, но не похотливо, а скорее печально, и Чарльз, уже устав от тяжелой ноши, двинулся с ней к дверному проему, неясно выступавшему из темноты.

К счастью, первым предметом, на который он наткнулся, был диван. Невольно подавшись вперед, Чарльз уронил Лили на мягкие подушки, но она перекатилась на бок и сползла на ковер. Чарльз ощупью отыскал на маленьком столике лампу, зажег ее, подтянул девушку сначала за руки, потом за ноги на диван и присел рядом.

Ее траурное платье, облегавшее крепкое молодое тело, расстегнулось, открыв значок Блента и левую грудь. Чарльз коснулся груди и почувствовал, как напрягся сосок.

– Сделай мне больно! Умоляю! – простонала Лили и, что-то еще добавив, смолкла – не то уснула, не то притворилась спящей.

– Вы слишком пьяны, – сказал укоризненно Чарльз, – это будет нехорошо и ни вам, ни мне не доставит удовольствия. – Он поднялся с дивана и остановился в неуверенности, словно ожидая, что Лили очнется и позовет его к себе по-человечески. Но она не открывала глаз, голова ее была откинута назад, лицо бледно. Больше она не произнесла ни слова.

Чарльз подождал минуту. Напилась-то она явно до потери сознания, но что означала эта улыбка на ее лице? Он вышел в холл, поднял с пола манто и принес в комнату. Постоял, прислушиваясь к дыханию Лили, – она как будто бы дышала ровнее – потом прикрыл ее наготу этим манто, выключил свет и ушел.

Едва он спустился во двор, как ему навстречу с насмешкой и осуждением сверкнули фары машины, отражая свет с крыльца, и в нем заклокотал гнев против Лили и против себя самого.

Но что ему оставалось делать? Нельзя же брать мертвецки пьяную женщину, даже если она тебя об этом умоляет! Впрочем, так ли уж она была пьяна? Не притворялась ли отчасти? Его вдруг охватило сомнение, быть может, еще и потому, что ничего ему сейчас так сильно не хотелось, как быть с нею. Но как же посмела она столь беспардонно отступить и фактически выгнать его ночью на улицу?!

Вместе с тем Чарльз ощущал и чисто мужскую гордость: она его любит, она это доказала своей готовностью отдаться ему без оглядки, без стыда…

Так-то так, да в последнюю минуту все же увильнула… Считать, что он свалял дурака? Может быть, она испытывала его, а теперь, когда он ушел, вскочила – какая только: грустная, злая или довольная собой – и отправилась наверх спать? Он снова посмотрел на дом, но во втором этаже по-прежнему царила тьма.

А если бы он остался, вдруг вошел бы ее отец? По крайней мере, гордо подумал Чарльз, не эта причина заставила его уйти. Так что же, вернуться? Он заколебался. Нет, еще, чего доброго, поднимешь на ноги весь дом. Вот когда ему было лет двадцать, он в таких случаях не раздумывал, а сейчас уже не то… И Чарльз зашагал прочь.

До ближайшей заправочной станции, работавшей круглосуточно, было минут пятнадцать ходу. Оттуда он вызвал по телефону такси. Но он не сразу поехал домой, а прежде отправился на другую улицу, где, несмотря на поздний час, еще била ключом жизнь, – забрать оставленную там вечером (а казалось, давным-давно!) свою машину. Как подобает солидному гражданину, позволившему себе маленькое ночное развлечение, он поставил машину в гараж и лишь затем медленно и устало поднялся к себе, совершенно трезвый, с начинающейся головной болью. Это был долгий день…