ГЛАДИАТОРЫ
Децебал начал понимать резкий язык римлян, словно созданный для окриков и приказаний. Первое слово этого языка — «сервус» — напоминало скрип закрывшихся за Децебалом железных ворот. Так римляне называли рабов.
Смысл другого слова — «ланиста» — ему разъяснили удары бичей и холодный каменный пол тюремной каморки, куда бросили избитого, истерзанного пленника. Децебал не позволил этому толстому римлянину, который назывался ланистой, запустить себе пальцы в рот, чтобы проверить, целы ли зубы. Ланиста — не имя, а профессия. Толстяк был владельцем школы, где невольников учили убивать друг друга по всем правилам искусства.
В карцере Децебал узнал еще два римских слова: «аква» и «панис». Аква — вода. Ее приносили в узком глиняном сосуде с двумя ручками. Такие сосуды на родине Децебала, Дакии, назывались амфорами. Их изготовляли ремесленники, обитавшие в греческих городах у моря. Панис — хлеб. Он был грубым и тяжелым, как камень. Его давали два раза в день по куску величиной с кулак. И раз в три дня приносили миску теплой похлебки из бобов.
Децебалу казалось, что его сильные руки никогда не смогут держать меча.
Стены подземелья чуть ли не до потолка испещрены надписями. Целые жизни вместились в кривые строчки или отдельные слова. О чем вспоминали узники? Что они хотели доверить этим стенам? Были ли они, как Децебал, воинами, попавшими в плен, или преступниками, осужденными к смерти на арене? Децебал с трудом разбирал буквы письма, похожего на знакомое ему греческое. Кто здесь только не побывал! Клеон и Дамасий, Сир и Гатта, Монтан и Спартак. Имена эти ничего не говорили Децебалу. Он не знал этих людей, не слышал о них и, наверное, никогда не услышит. Люди, томившиеся здесь, ушли, как уходят дни в заключении, и даже не знаешь, сколько их было, этих дней, заполненных скорбью и ожиданием.
После карцера Децебала поместили в жилую камеру. В каждой из таких камер находилось по два, по три гладиатора — людей, которые должны были убивать друг друга гладиусами — короткими римскими мечами. Камеры не имели окон, а двери их выходили на внутреннюю галерею. Римляне продумали всё, чтобы отгородить гладиаторов от внешнего мира и помешать их бегству. На ночь двери камер закрывались, и вокруг двора, под колоннадой, ходила вооруженная стража. Днем же, когда опасность бегства была меньшей, охранялись лишь единственные ворота казармы.
Камера, куда поместили Децебала, находилась на первом этаже. У стен стояли три деревянные лежанки. Децебалу досталась та, что против двери. Справа от него было место сирийца Кирна, человека лет тридцати, с удлиненным лицом и широкой грудью. Слева спал иудей Давид. Это был худощавый, стройный юноша со шрамом на лбу. Позднее Децебал узнал, что Давид был захвачен римлянами в осажденном Иерусалиме и вместе с другими юными сильными иудеями отдан в гладиаторы.
Перед сном гладиаторы молились своим богам. Кирн вырезал божка из дерева и на ночь смазывал его маслом. Децебала удивило, что Давид молился, уставившись в пустоту, что он не обещал своему богу жертв и даров, как это делал Кирн. Потом, когда Децебал ближе познакомился с Давидом, он узнал от него, что бога иудеев нельзя увидеть, если только он не примет образ человека. Не так давно, по словам Давида, иудейский бог принял вид сына плотника из Назарета — Иисуса Христа. Римские власти распяли Христа, но он воскрес. Давид называл себя христианином. И еще он говорил, что его бог лучше всех других, потому что он не нуждается ни в быках, ни в овцах, ни в других приношениях, а награждает тех, кто делает добро людям.
Этого Децебал не мог понять. Разве можно заслужить милость бога, не принося ему жертвы? Да и слыхано ли, чтобы бог принял облик бедняка и погиб на кресте рабской смертью!
Вера Давида настолько отличалась от других вер, что вызывала недоумение и насмешку. Однажды, когда Децебал вместе с Кирном вышел из камеры, он увидел, что кто-то нарисовал на стене иудейского бога в виде длинноухого осла, пригвожденного к кресту. Наверное, повод художнику дал сам иудей. Он сказал как-то, что Иисус Христос въехал в Иерусалим на осле. «Может быть, у бога такой вид, что христиане стыдятся его изображать?» — думал Децебал.
Многие потешались над иудеем и его богом. Что касается Кирна, то он просто-таки издевался над ним. Сирийца раздражала каждая мелочь во внешности и поведении Давида. Он всерьез уверял, что иудей натирается чесноком вместо оливкового масла, выдававшегося гладиаторам для умащения тела. Он не мог спокойно видеть, как Давид кормит голубей, напоминавших ему ту жизнь, к которой он не мог вернуться. Давид считал, что, как и все твари, голуби были угодны его богу, хотя он и не нуждался в их крови. Голуби слетались к иудею со всей казармы и настолько к нему привыкли, что садились на голову и плечи. Бормотание Давида во время молитвы доводило сирийца до бешенства. Он осыпал иудея такой руганью, словно не кто иной, как Давид, навлек на них несчастья и обрек на страдания. Однажды Кирн бросил в Давида тяжелый камень и, наверное, попал бы в него, если бы иудея не оттащил в сторону нумидиец Юба. Юба относился к числу тех немногих, которые не издевались над иудеем.
К удивлению Децебала, присматривавшегося к своим соседям по камере, насмешки и издевательства не трогали иудея. Казалось, Давид был одет в непроницаемую броню. Он не отвечал сирийцу, а когда тот выходил из себя, лишь успокаивал его.
— Не гневи бога, — говорил он ему, — Христос терпел больше, чем мы с тобой. Когда его били римские воины, он сказал: «Не ведают, что творят», а разбойников, приговоренных к казни, он утешал, как братьев.
Даже предстоящие схватки на арене не выводили Давида из состояния внутреннего спокойствия и доброжелательства к людям. Перед тем как идти на арену (откуда возвращались немногие), он просил Децебала, чтобы тот не забыл покормить голубей, если он не вернется. И в глазах его было столько доброты, что сдержанный и суровый дак не мог ему отказать. Впрочем, Децебалу ни разу не пришлось выполнить просьбу иудея. Из всех схваток Давид неизменно выходил невредимым. У многих гладиаторов возникло подозрение, что у Давида имеется какой-то амулет, спасающий от смерти и ран. Кирн ночью обшарил спящего иудея, но не нашел ничего. Тогда все решили, что все дело в каком-то особом заговоре, который знал иудей.
Единственно, чего не выносил Давид, так это разговоров о пуэллах. Как только гладиаторы начинали хвастаться друг перед другом своими похождениями, иудей краснел, как девушка, и немедленно уходил. Фракийца Келада, пользовавшегося особым расположением у женщин и прозванного «божеством пуэлл», Давид обходил стороной.
Дочерям и женам торговцев фруктами или погонщиков мулов нравились эти люди, напоминающие телосложением Геракла — великого героя, совершившего много подвигов и давшего название городу. И у кого бы не вызвали восхищения мужество и отчаянная храбрость!
О чем говорили мужчины в банях, на форуме, дома, как не о гладиаторах? На кого они ставили ставки, рискуя всем своим скудным состоянием, как не на этих фракийцев, галлов, бритов, даков? Из-за кого они вступали в драки, отстаивая своих любимцев от обвинений в трусости или неопытности? Однажды во время стычки из-за гладиаторов в помпейском амфитеатре погибло несколько человек, и император специальным указом запретил в течение десяти лет устраивать гладиаторские игры в Помпеях. И лишь три года назад кончился срок запрета.
Гладиаторов воспевали поэты. Их изображали художники. Сцены гладиаторских боев можно было видеть на горшках, блюдах, лампах и чашках, а объявления о предстоящих схватках не только на стенах домов, но и на гробницах за городом. Казалось, страсть к амфитеатру не оставляла в покое даже мертвых. И не было ничего удивительного в том, что помпеянки толпились у ворот гладиаторской казармы, заглядывая в щели, просовывая своим любимцам орехи и сладости, провожая идущих на смерть восхищенными взглядами. Ланиста не видел беды в этом поклонении гладиаторов Афродите. Тот, кто сражался на арене, был смелее, если знал, что в толпе зрителей — та, что ждет и любит. Взгляд пуэллы заменял бич и раскаленный железный прут служителя. Ланиста не опасался любви. Он боялся дружбы.
* * *
На дворе казармы появились первые зеленые былинки. Согреваемые мартовским солнцем, они пробились из-под камней, тонкие и трогательные. Скоро наступит веселый праздник Квинкватр. На улицы города выйдут валяльщики, пекари, горшечники и другие ремесленники. Все они будут в праздничных одеждах. Они понесут стяги своих коллегий, украшенные цветами орудия своего ремесла. Они выйдут на улицы, чтобы прославить покровительницу ремесел Минерву. Сколько радости принесет этот день детям! Их отпустят с занятий. Сопровождаемые родителями, в тщательно выглаженных претéкстах, причесанные и вымытые, они отправятся к учителям, чтобы вручить им плату, называемую «даром Минервы».
Но не все ожидали с нетерпением наступления праздника Квинкватр. На следующий день после этого всенародного торжества в амфитеатре давались гладиаторские бои. Весна была ненавистна несчастным обитателям казармы. Яркая весенняя зелень, птичий гомон, ласковое тепло солнца, запах просыпающейся земли — все это были вестники смерти.
Римляне недаром назвали первый весенний месяц мартом. Март — это месяц Марса, бога войны. Марса не радует синева неба, зелень лугов, розовато-белые цветы яблонь. Ему нужна багрово-красная кровь. Поэтому пленники должны сражаться на арене и убивать друг друга…
Смерть пока не угрожала Децебалу. Он еще новичок и не обучен искусству боя. Но что может быть страшнее пытки видеть, как Марс пожирает твоих друзей! Еще на родине Децебал слышал греческую сказку о мореходах, попавших в пещеру людоеда. Один из них, как будто его звали Одиссеем, дал людоеду вина. В виде милости людоед обещал съесть Одиссея последним. Тяжело было Одиссею видеть, как гибнут его друзья. Но ведь он не сложил рук. Он обманул людоеда и выбрался из пещеры. Он вывел уцелевших друзей. Почему же должен бездействовать Децебал? Но что он может сделать один? Ему нужен друг и верный помощник.
Децебал подружился с нумидийцем Юбой. Это был смуглый широкоплечий юноша с пышной копной волос на голове. Децебал проводил с ним все время, свободное от утомительных и однообразных упражнений на соломенных чучелах и деревянных чурбанах. Юба рассказывал Децебалу о просторах степей, не тронутых плугом, о быстрых скакунах, об охоте на львов.
В Риме ценили гладиаторов по числу выигранных ими боев. Против имени Юбы в списке ланисты стояла римская цифра VII. Иудей Давид участвовал в пяти боях. Он был под номером V. Но знатоки утверждали, что иудей не уступит нумидийцу в силе броска и меткости удара. К тому же он одинаково владеет правой и левой рукой.
До сих пор ланиста не выставлял иудея и нумидийца в паре. Зачем ему терять хороших бойцов? Каждый из них стоит втрое больше наскоро обученного новичка. Но, если ланисте хорошо заплатят, он не устоит. Это знали все. Знал это и Децебал, мечтавший бежать вместе с другом в Нумидию. Нумидия была ближе, чем Дакия. Стоит лишь найти корабль и кормчего, который бы взял их на борт.
Но Юба посмеялся над Децебалом, когда тот предложил план бегства.
— Заведи себе лучше пуэллу. Здесь ты добьешься больше успеха. Я видел, как на тебя заглядываются женщины. Поверь мне, ты забьешь Келада.
Децебал обиженно отвернулся.
— Как ты можешь шутить?
— Я не шучу, — ответил нумидиец. — За те три года, что я в Помпеях, из нашей казармы бежало шестеро. И все были пойманы. Они прокляли тот час, когда им пришла мысль о бегстве. Наш ланиста родился под созвездием Андромеды. Вспомни Кирна!
Случай с Кирном произошел на глазах у Децебала. Сириец не думал бежать, а просто задержался в казарме и вовремя не оказался на перекличке. Ланиста так избил его железной палкой, что Кирн долгое время не мог пошевелиться. Несколько дней Давид ухаживал за сирийцем и вернул его к жизни.
И тогда произошло неожиданное. Кирн прекратил свои нападки на иудея. Кирн и Давид сделались друзьями. Однажды Децебал увидел, как они оба стоят на коленях и умильно молятся невидимому христианскому богу.
* * *
Пришел веселый Квинкватр, а вместе с ним желанный для всех жителей Помпей день гладиаторских боев. И не только для них. Еще вчера из соседних городков Нóлы и Нуцéрии в Помпеи нахлынули любители кровавых зрелищ. Их привлекло известие, что устроитель игр Помпедий Руф выставляет на арену тридцать гладиаторов помпейской школы, и среди них известных по схваткам прошлых лет Юбу и Давида. Люди шли по узким улицам к городскому амфитеатру, украшенному по случаю праздника ветками лавра и цветами. То в одном, то в другом месте над головами плыли крытые носилки, скрывавшие от любопытных взоров знатную матрону или богатого старика. В толпе сновали торговцы, предлагая соломенные подушки для сидения, шляпы и зонтики от солнца или дождя, павлиньи веера для защиты от докучливых мух. Глашатаи, приложив ко рту загорелые ладони, кричали: «Не забудьте посетить амфитеатр! Будут сражаться нумидиец и иудей! После состоится бой зверей!»
Хищников, пойманных в отдаленнейших провинциях, уже привезли в город. Клетки стояли прямо под открытым небом. Около них толпились зеваки, наслаждаясь невиданным зрелищем. Давно уже в Помпеях не было такого стечения народа. Толпа с шумом ломилась в амфитеатр, чтобы занять лучшие места. В ложах видели даже двух римских сенаторов. Они прибыли в город из своих поместий под Неаполем. Ланисте было от чего потерять голову!
По случаю предстоящего праздника гладиаторов выпустили из камер и освободили от занятий. Да и кто мог с ними заниматься, если ланиста и все учителя фехтования сегодня в амфитеатре. В казарме остались одни стражники, проклинавшие свою судьбу: им приходилось наблюдать лишь учебные бои тупым оружием, которым можно было избить, но не убить.
Разделившись по двое, по трое, гладиаторы отдыхали во дворе казармы. Они подставляли спины и бока весеннему солнцу, радуясь ему, как дети. Под колоннами портика был накрыт стол с тем богатством и разнообразием яств, которые были необычны для казармы. Устроитель игр, которому ланиста продавал гладиаторов, угощал смертников за свой счет… Это был древний, освященный веками обычай, от которого никогда не отступали. Хлеб за кровь!
Децебал давно уже заметил, что человек может привыкнуть ко всему. И многие свыклись с мыслью, что погибнут на арене. Смерть ожидает каждого. От нее не уйти. Она настигнет тебя в постели, на поле боя, на корабле. И если суждено умереть на арене, надо встретить смерть с достоинством, так, чтобы ни один из зрителей не назвал тебя трусом, а товарищи вспоминали: «Вот это был боец!»
Среди сотни гладиаторов, отдыхавших во дворе казармы, было тридцать, которым сегодня предстояло сражаться на арене. И эти тридцать знали, что большинству из них не вернуться в казарму. Но если бы во двор впустили постороннего человека, то он не смог бы указать на смертников.
Децебал, сидевший рядом с Юбой, был более взволнован, чем нумидиец. Время от времени мрачная тень пробегала по лицу Децебала, и он крепко стискивал зубы, словно сдерживая готовый вырваться крик. Нумидиец старался рассеять дурное настроение друга.
— Мне давно хотелось рассказать тебе одну историю, — начал Юба. — Я слышал ее от грека Дамасия за день до того, как он отправился в Аид. Видишь эту гору? — Юба показал на видневшийся в проеме ворот Везувий. — Туда из гладиаторской школы в Капуе бежало восемьдесят гладиаторов во главе со Спартаком. Ты слышал о Спартаке?
— Нет, — хмуро ответил Децебал, — Но я прочел его имя на стене карцера. Кто этот Спартак?
— Спартак был фракийцем, он попал в Капую и там подговорил гладиаторов бежать. С ним заодно было двести друзей. На волю вырвалось лишь восемьдесят. На вершине этой горы Спартак скрывался несколько дней, а когда римляне заняли единственно удобный спуск с Везувия, он не растерялся. Из ивовых прутьев и виноградных лоз была сплетена длинная, прочная лестница. Беглецы спустились по ней в том месте, где их не ждали. Римляне были разбиты. Узнав об этой победе, сотни и тысячи рабов бежали от господ и присоединились к Спартаку…
— Собираться! — послышалась команда.
Юба встал. Обняв друга, он сказал:
— Если останусь жив, закончу рассказ, а если нет… — Он махнул рукой.
Амфитеатр был неподалеку от казармы. В ее двор проникал шум боя, хотя высокие стены не позволяли ничего видеть. Вот раздались мрачные звуки трубы — сигнал к борьбе острым оружием. По гулу многотысячной толпы можно было понять, что на арену вступили гладиаторы. Децебал представил себе сверкающие на солнце мечи, шлемы с развевающимися перьями. Гладиаторы обходят арену, приветствуя зрителей. Рог. Гладиатор бросает вызов своему противнику. Кто в первой паре? Децебал не мог этого знать. Но он был уверен, что не Юба и Давид. Опытный ланиста приберегает лучших бойцов под конец. Так говорили те, кому удалось победить и остаться в живых. А бывали случаи, когда публика великодушно сохраняла жизнь побежденному. А вдруг произойдет чудо и вернутся оба, нумидиец и иудей? Яростные крики разорвали тишину: «Убей, секи, жги его!» Видимо, толпе показалось, что один из гладиаторов недостаточно смело идет в бой или избегает схватки. Зрители требовали, чтобы труса гнали на меч раскаленным железом. Вопль, раздирающий уши… Звуки флейт. В это время служители крючьями уволакивают труп и засыпают арену свежим песком. И снова рог. Крики. Гул, аплодисменты. Рог. Флейты. Рог. Рог. Рев зверей, разъяренных запахом человеческого пота и крови. Эти львы и леопарды, терзающие тела, — жалкие щенки в сравнении с людьми, наслаждающимися зрелищем смерти.
А потом мимо стен казармы повалила толпа. В камеры, куда загнали Децебала и других узников, не участвовавших в схватке, доносились шарканье подошв и голоса. О чем говорили эти люди, возвращающиеся к родным очагам? Может быть, они делились впечатлениями об искусстве бойцов или проклинали устроителя игр, не пожелавшего выставить на арену еще несколько пар гладиаторов? Или они восхваляли его за щедрость и обещали соорудить ему памятник на общественный счет? Кто-то за стеной сильным и красивым голосом затянул песню. Неужели бывшим там доступны человеческие чувства и они могут ласкать детей, любоваться природой, петь песни?
Децебал вскочил и заметался по камере. Он едва не опрокинул Кирна. Сириец сидел на полу и под нос бормотал молитву, слегка покачиваясь, как это делал Давид. Кирн возносил хвалу богу, тому самому невидимому и непонятному богу, о могуществе и справедливости которого так красноречиво говорил иудей. «Что же это за бог, — думал с раздражением Децебал, — если он бессилен спасти тех, кто в него верит? И кому нужны все эти молитвы, если они ни на шаг не приближают к свободе?»
Лишь на следующее утро Децебал и другие оставшиеся в казарме гладиаторы узнали о том, что впоследствии долго давало пищу толкам и пересудам в маленьком городе.
Юба и Давид составили пятую пару. Иудей превзошел самого себя. Он сражался, как барс, и чуть не загнал Юбу в ложу, где сидели отцы города. Его меч сверкал как молния. Но в то мгновение, когда все ожидали гибели нумидийца, Давид пронзил себя мечом и упал к ногам своего противника. Подобного не видывал никто в Помпеях. Гладиаторы нередко кончали самоубийством. Одному из них удалось покончить счеты с жизнью в то время, когда его везли в повозке к амфитеатру. Он притворился спящим. Голова его опускалась все ниже и ниже, пока, наконец, он не просунул ее между спицами колеса. Это случилось в Капуе. Двое гладиаторов в Риме повесились на веревках, сплетенных из одежд. Говорят, что это были просто трусы. Но иудей показал храбрость и искусство. Он закололся, чтобы бросить вызов толпе, чтобы лишить ее захватывающего зрелища, чтобы выразить ей свое презрение. И толпа ревела, требуя продолжения борьбы. Еще немного — и зрители бросились бы на арену и разорвали Юбу, словно нумидиец был виновен в том, что избежал смерти. Чтобы успокоить толпу, устроитель игр выставил на арену фракийца Студиоза, равного которому не было среди гладиаторов. В схватке погибли оба — Юба и Студиоз. Устроитель игр рвал на себе волосы. Потерять трех первоклассных бойцов в один день! И толпа шикала и свистела до самого конца игры.
* * *
Децебал все чаще и чаще смотрел на Везувий, мысленно возвращаясь к рассказу Юбы. До самой вершины гигантская гора была покрыта деревьями и кустарником, и только раздвоенная вершина была пепельной, в расщелинах — цвета жженого кирпича. Где-то там прятался Спартак. Нет, не прятался, а гордо стоял, бросая вызов Риму. Теперь Децебал знал, что Спартак не был узником, нацарапавшим свое имя на стене карцера в Помпеях. Он сражался на арене в Капуе. Но, видимо, кто-то из помпейских гладиаторов слышал о великом фракийце и искал в воспоминаниях о нем того же, что находили Давид и Кирн в молитвах, — утешения.
Децебал был не из тех, кого могла утешить сказка о смиренном Христе. Его душой завладел Спартак — мятежный фракиец. Он звал его душу к борьбе и мести. Но какова судьба Спартака? Вывел ли он восставших из Италии или погиб вместе с ними в неравном бою? Никто из гладиаторов этого не знал. Никому из них не было известно даже имя Спартака, словно римляне постарались вытравить память о нем. Лишь один Келад при упоминании о земляке оживился.
— Ты говоришь, Спартак? Я знавал человека с этим именем. Он шел с рогатиной на медведя, и медведь оторвал ему левое ухо. Мы с ним побились об заклад, кто больше вина выпьет, и, представь себе, мне удалось…
Децебал не стал дожидаться, когда Келад закончит свой рассказ. Его не интересовал Спартак-медвежатник.
В июльские календы в казарму прибыла новая партия гладиаторов, и все понимали, что день схватки на арене недалек. Вновь прибывшие были опытными бойцами из школы в Пренéсте. И у Децебала появилась надежда: может быть, кто-нибудь из них знает о Спартаке. И он не ошибся. О Спартаке слышал Марк Артóрий. Это был человек необычной судьбы. В гладиаторские казармы и на арену Артория привело не преступление, за которое свободного человека иногда лишали свободы, а жажда приключений. С детства Арторий бредил амфитеатром и знал всех знаменитых гладиаторов. Не проходило ни одного представления в Капуе или в Риме, на котором бы он не побывал. После смерти отца Арторий сам явился к ланисте римской школы, предложив свои услуги. Его заставили принести клятву в том, что он позволит бить себя розгами, жечь огнем и убить мечом. К товарищам по ремеслу Арторий относился с некоторым пренебрежением, так как он не был «варваром» и сражался в римском амфитеатре в присутствии самого императора Нерона.
— Спартак? Знаю, знаю… — снисходительно и равнодушно ответил Арторий дрожащему от нетерпения Децебалу. — Из школы Лентула Батиáта в Капуе. Недурно владел мечом. Сражался без забрала. Но в Риме бы его засмеяли. Куда ему до юлианцев! Я видел бойцов капуанской школы. Щенки! Двойным выпадом не владеют. А еще хвалятся, что из школы, где был рудиарием Спартак.
— Ну и как, освободил он рабов? — тихо спросил Децебал.
— Каких рабов? Нужны мне твои рабы! Разве раб может сражаться, как свободный?
Это все, что удалось Децебалу выжать из Артория. Может быть, римляне уже забыли о великом восстании рабов? Или Арторию известна одна лишь история фехтовального искусства?
Очень мало узнал Децебал о Спартаке. Но все же образ великого фракийца стал вырисовываться полнее и определеннее. Среди учителей фехтования в школе было немало рудиариев. Это настоящие цепные псы, признававшие лишь своего господина-ланисту. Чтобы выслужиться и получить полное освобождение, они притесняли новичков, издевались над ними. «Спартак был не таким, — думал Децебал. — Ему, получившему рапиру, не угрожала смерть на арене. Но он заботился не о себе. Он хотел завоевать свободу для всех».
И снова Децебал смотрел на Везувий, словно на его вершине таилась не только разгадка заинтересовавшей его истории давних времен, но и его собственная судьба.
То, что Децебал не сводит глаз с Везувия, не ускользнуло от внимания гладиаторов. Они решили, что дак, по обычаю предков, молится духу горы, ожидая от него помощи и спасения. И они были не далеки от истины. Какая-то сила приковывала мысли и чувства Децебала к этой вершине и к Спартаку. Он вспоминал рассказы Давида о своем боге. Бог Давида спустился на землю и покорно погиб на кресте, хотя ему, великому и могущественному, ничего не стоило разметать палачей. Что же тогда делать людям, не обладающим могуществом богов? Подражая Христу, покоряться силе и судьбе? Или ждать помощи божества, как ждал ее Давид? И не дождался. Спартак, человек он или бог, сильнее Христа и благороднее его. Он поднялся на эту гору, чтобы зажечь факел свободы.
* * *
Однажды богатый помпеянец Гай Сильвий Феликс вздумал заменить в перистиле тяжелую мраморную статую другой. По его просьбе ланиста отправил к нему двух гладиаторов и стражника для надзора за ними. Жребий пал на Децебала и Келада.
Впервые Децебал в городе, за пределами казармы. Сандалии на деревянной подошве колотят по плитам мостовой. На улицах ни деревца, ни кустика. Слепые стены как бы повернувшихся спиной к улице домов — им нет дела до тех, кто бредет по мостовой, стуча деревянными подошвами. Надписи, взывавшие к гражданскому долгу: «Погонщики мулов, отдайте свои голоса за Клавдия!» Можно подумать, что перевернется мир, если полюбившийся погонщикам Клавдий не будет избран в городской совет.
А вот и извещение о бое, в котором погибли Юба и Давид. Краска на буквах уже потускнела, но все же можно различить слова: «Будут биться нумидиец и иудей. Состоится также бой зверей. Да здравствует устроитель игр Помпедий Руф!»
Из двухэтажного дома на перекрестке доносился запах свежевыпеченного хлеба. Повеяло чем-то родным. Но Децебал слышал, что в подвалах таких милых, уютных, вкусно пахнущих домов рабы крутят день и ночь тяжелые каменные жернова. Булочники в праздники увешивают шеи ослов и мулов связками румяных хлебов. А рабам у мельницы они жалеют горстки муки. Чтобы невольники не могли поднести рук ко рту, им надевают на шею деревянные рогатки, как хомуты. Таков этот городок, раскинувшийся под вечно голубым небом Кампании, у подножия зеленого Везувия.
Вот и дом Сильвия Феликса. Над входом надпись: «Гай Сильвий Феликс приветствует дорогих гостей и желает им счастья и долголетия». А у порога, на неровной, изъеденной временем каменной плите, сидит человек с взлохмаченной головой. Цепь от его ноги тянется к медному кольцу, прикрепленному к стене. Это раб-привратник. Сколько ему лет? Тридцать или пятьдесят? Да и знает ли он сам об этом? Запомнил ли он свое настоящее имя? Откликается ли на кличку Рекс или Карнэ, как сторожевые псы?
Миновав полутемный коридор, называемый вести булом, Децебал вступил в высокую просторную комнату. Разноцветные кусочки мрамора, искусно подобранные художником, изображали море с бегущими по нему кораблями, поросший лесом гористый берег и причудливой формы облака. В том месте, где в комнату входило небо, крыша поддерживалась шестью колоннами. Внизу, в пространстве между ними, находился четырехугольный бассейн со стенками, выложенными розоватым мрамором. Со дна бассейна тремя тонкими упругими стойками бил фонтан, и вода, падая, стекала по спине и бокам прекрасной статуи, изображавшей девушку с чешуйчатым рыбьим хвостом. Сверкание воды, мягкий блеск мрамора оживляли мрачную строгость атрия — так римляне называли эту комнату, служившую гостиной.
Все стены — в красочных изображениях. Децебал скользнул взглядом по фигуре скачущего всадника с дротиком в бедре. Судя по щиту и шлему, это гладиатор, хотя и не видно, что художник хотел показать бой в амфитеатре. И вдруг Децебалу бросилось в глаза крупное, отчетливо выписанное слово: «Спартак». Не веря себе, он прочел еще раз. Нет сомнений, всадник — вождь восставших рабов, человек, судьба которого после рассказа Юбы стала казаться Децебалу частью его собственной жизни и судьбы.
— Скажи, — обратился Децебал к стражнику, — кто господин этого дома, хранящего память о великом Спартаке?
Стражник обомлел.
— Ты что, спятил, собачий корм? — заорал он, занося кулак. — Я тебе покажу Спартака! На крест захотел?
На шум из перистиля вышел человек лет сорока. Его голова с оттопыренными ушами, казалось, не имела шеи, а глаза со вспухшими веками были выпучены, как у совы. Он переводил взгляд со стражника на Децебала, видимо решая, кто из них затеял спор.
— Я слышал, тут было названо имя Спартака, — хвастливо сказал он наконец неестественно тонким голосом. — Победа над Спартаком прославила моего прадеда, Марка Сильвия Феликса, служившего центурионом в войске Публия Красса — будущего консула и триумвира. Сам доблестный Красс наградил победителя золотой короной и ввел во всадническое сословие. Я приказал изобразить эту сцену, чтобы каждый переступающий порог дома знал, что здесь обитает внук героя, спасшего Рим от презренных гладиаторов. Видишь, вот мой дед. — И он показал на фигуру другого всадника, на которую раньше Децебал не обратил внимания, — Благодаря ему вздохнула свободно вся Италия…
* * *
Децебал смотрел на Везувий. Ему казалось, что он вдыхает запахи овечьих отар, пасшихся на зеленых склонах. Эта гора напоминала вершины родных Карпат, где он бродил с пастушеской дудкой, с котомкой за плечами. Он вспоминал луга, покрытые сочными травами и пестрыми цветами, гомон птиц, жужжание пчел и стрекотание кузнечиков — звуки и голоса утраченной свободы. Они были заглушены топотом ног, отрывистыми выкриками на чужом языке. В горы пришли римляне, и Децебал стал пленником, как и Спартак. Фракиец, наверно, был тоже пастухом и пас овец или коней в горах своей страны. Децебалу казалось, что он видит тот отвесный склон, по которому спустились отважные гладиаторы на сплетенной из прутьев лестнице. Лестница раскачивалась над пропастью, то и дело задевая острые выступы скал. Но каждое мгновение приближало Спартака к свободе…
Когда гладиаторы оставались одни, Децебал рассказывал им о храбром фракийце. Воображение дополняло ему то, чего он не мог знать. С горящими глазами слушали гладиаторы рассказы Децебала о схватках Спартака под стенами самого Рима, о его победах над прославленными римскими полководцами. Как радовались они, узнавая, что Спартак заставил надменных римлян сражаться друг с другом и с дикими зверями. Было ли это так? Никто об этом не задумывался. Но как только Децебал начинал говорить, что и они должны последовать примеру Спартака и добыть себе свободу мечом, огонь в глазах слушателей угасал. Бегство казалось им невозможным.
Многие прислушивались к Кирну.
— Братья мои, — говорил Кирн гладиаторам, — не меч принесет нам спасение, а терпение и любовь к ближнему. Христос скоро вернется на землю и воздаст каждому по делам его. Чаша гнева божьего выльется на Рим и испепелит тех, кто заставлял проливать нас кровь на аренах, кто испускал крики радости при виде наших мук.
Децебал понимал, что, воскресни даже сам Спартак, такие, как Кирн, не станут его воинами. Но он продолжал искать себе единомышленников. И первым из них оказался Келад.
Рассказы Децебала о храбром Спартаке пробудили во фракийце чувство человеческого достоинства, которое старались заглушить в казарме. В этом был повинен и Марк Арторий. Римлянин почему-то невзлюбил фракийца и как только мог поддразнивал его:
— Эй, Келад, много ли пуэлл победил? На это вы, фракийцы, способны. А от первого свободнорожденного римлянина побежите без оглядки.
И Келад решил доказать, что фракийцы способны на многое. Для Децебала он был находкой. Через своих пуэлл Келад мог достать все. Заговорщикам было прежде всего необходимо оружие. Преданная Келаду рабыня раздобыла три гладиуса и переправила их в казарму вместе с дровами для кухни. Она же обещала напоить стражу вином. Остальное взял на себя Децебал. Он пробуравил в двери своей камеры отверстие и научился открывать через него наружный засов тонким железным крючком. Ему никто не мог помешать. Он остался один в камере. Ланиста бросил Кирна в карцер как христианина. Обычно должностные лица вызывали человека, подозреваемого в принадлежности к тайному вероучению, и заставляли его поклясться, что он не христианин. Но Кирн был рабом, и от него потребовали только, чтобы он в присутствии гладиаторов обругал Христа и принес жертву статуе Юпитера вином и ладаном. Кирн отказался выполнить это требование и, несмотря на пытки, не выдал тех, кто перешел в новую веру. Ланиста решил не выпускать Кирна на арену, а держал его в карцере до прибытия из Африки партии хищников, чтобы бросить им преступника на растерзание.
* * *
Как зверь в клетке, неслышными шагами бродил Децебал из угла в угол своей каморки. Что-то готовит ему эта душная августовская ночь? Его первый бой будет с римлянами. Он должен быть им благодарен. Римляне научили его владеть оружием и с презрением смотреть в лицо смерти. Силу его рук узнают не товарищи по рабству, а враги. Если ему суждено пасть, он погибнет в бою с врагами, как Спартак!
Тишина, царившая вокруг, нарушалась лишь воем сторожевого пса. Его будка была у стены карцера, куда бросили Кирна. Децебал раньше не слышал, чтобы этот огромный молосский пес выл. Животное, страшное на вид, давно уже привыкло к гладиаторам и лаяло лишь тогда, когда кто-либо снаружи приближался к казарме. Этой ночью в его вое было что-то зловещее, пугающее, словно животное знало о готовящемся бегстве, предчувствовало неотвратимую беду, чью-то близкую гибель.
Вдруг какая-то сила бросила Децебала в угол камеры. Задев ногой лежанку, он невольно вскрикнул от боли. Пол заходил под его ногами ходуном. Несколько мгновений Децебал не мог понять, что происходит. Снаружи раздались крики стражников. Римляне, охранявшие галерею, отрезвели от страшного подземного толчка. Они выбежали во двор, где, им казалось, было безопаснее. Факелы дрожали в их руках, чертя в темноте какие-то огненные знаки. И так же внезапно стало удивительно тихо. Так тихо, что каждое слово стражников было слышно Децебалу даже сквозь двери.
— Клянусь Геркулесом! — воскликнул один из них. — Так же задрожала земля, когда я был мальчишкой. Меня вышвырнуло на улицу через дверь. На моих глазах вилла богатого соседа рассыпалась на куски. Все, кто там жил, погибли под обломками.
— А я был близ Неаполя, — откликнулся другой стражник. — У нас в щель провалилась отара баранов вместе с пастухом.
— Видно, подземным богам захотелось баранины, — пошути первый стражник.
— Смотри, как бы тебе самому не провалиться в Аид, — испуганно отозвался другой, — И у подземных богов есть уши!
И, как бы в ответ на эти слова, что-то загрохотало снова. По черепичной крыше застучали камни. Спасаясь от каменного града, стражники скрылись под сводами внутренней галереи. Децебал слышал их тяжелое, прерывистое дыхание.
Рушился план, ставший жизнью Децебала. Скоро утро. Повара начнут разбирать поленницу и обнаружат острое оружие. Заговор будет раскрыт. А если…
И он забарабанил кулаками в дверь изо всей силы.
— Откройте! Откройте! — закричал он.
— Что тебе? — послышался раздраженный голос стражника.
— Помогите! Меня придавило.
Стражник подошел к двери. Отворять камеру ночью запрещалось уставом казармы. Пока стражник размышлял, что ему делать, дверь камеры открылась сама. К римлянину метнулась тень, и страшный удар кулака обрушился на его голову. Стражник упал под ноги Децебалу, как мешок муки, даже не вскрикнув.
Труднее было справиться с другим римлянином, спешившим на помощь товарищу. Но в руках Децебала уже был меч, взятый у убитого. И схватка была недолгой.
Скорее к камерам друзей! Они стоят наготове у дверей и ждут. Они не знают, удалось ли Децебалу справиться со стражниками, охраняющими галерею. Надо освободить всех, всех! Как жаль, что погасли факелы римлян. Засовы приходится открывать на ощупь. Скорее, скорее, пока не услышали стражники, охраняющие ворота. Руки Децебала дрожат, ощупывая обшивку дверей. За дверью тяжелое дыхание.
— Это ты, Келад?
— Я.
— Выходи!
И так семьдесят камер на первом и втором этажах, семьдесят дверей и засовов…
Когда толпа гладиаторов заполнила внутреннюю галерею и двор казармы, по времени должно было светать. Но солнце не могло справиться со мглой. Серый, как будто дымный свет смазывал все очертания и предметы. С той стороны, где находился Везувий, слышались какие-то странные звуки, напоминавшие храп. Казалось, гигантская гора уснула и землю покрыл мрак, чтобы не тревожить ее покой. Но нет, это был не сон горы, а ее пробуждение. Над вершиной взметнулся огненный столб, и снова камни посыпались частым тяжелым дождем.
— Смотрите, друзья! — воскликнул Децебал, — Спартак зажег на Везувии свой факел свободы!
И не было во всей толпе гладиаторов ни одного, кто бы усомнился в этом чуде. Недаром же столько месяцев дак молился духу горы, призывая проклятья на головы римлян. И божество вняло его мольбам. Огонь вырвался из чрева Везувия.
Камни летели, словно кто-то невидимый пускал их из огромной пращи. Земля тряслась в последних мучительных судорогах. С грохотом падали мраморные колонны храмов. Разваливались виллы, созданные кровью и потом невольников. Рушилось все, что считалось вечным и незыблемым. Горели леса. Запах гари соединялся с вонью серы. Мгла раскалывалась молниями. Небо смешалось с преисподней.
И если римляне были охвачены животным ужасом и искали безопасного места, бросив казарму и узников, то гладиаторы ликовали: им казалось, что сама стихия на их стороне.
Эта гроза, эта буря, эти перекрещивающиеся в небе разящие молнии рождали в их душах небывалое ощущение свободы и с нею вместе почти забытое ими в Помпеях чувство радости. Не Везувий извергал лаву, а гнев клокотал в груди обреченных на смерть; не скалы гремели, обрушивая камни на город, а рабы распахнули темницы, разорвали оковы. Они сами были частицей восставшей природы.
Гладиаторы бросились к воротам. С улицы доносились детский плач, женские вопли и крики мужчин. Дети звали родителей, родители — детей, пытаясь распознать их в темноте по голосам. Напуганные помпеянцы спешили к Стабиевым воротам, чтобы покинуть город. Многие воздевали руки к небу и молили богов о пощаде, но боги не слышали их криков и мольбы. Или на земле больше не стало богов, и для мира настала последняя вечная ночь, тот первозданный хаос, из которого на заре времен возникло все сущее…
Ворота казармы с вечера на запоре. Убегая, стражники взяли с собою ключи. Каменная стена сверху утыкана гвоздями. Ее в темноте не одолеть.
— Децебал! Что нам делать? — слышались голоса гладиаторов.
— Друзья! — крикнул дак, — Идемте к столбу позора!
На середине двора в землю был вкопан толстый гладкий столб. К нему привязывали в наказание тех, кто был недостаточно расторопен во время тренировки или дерзок с учителями фехтования. Палящее солнце и мухи, облеплявшие тело, были пострашнее карцера и бичей. И не было дня, чтобы у столба позора не корчился человек. А последнее время столб позора не пустовал и ночью. И если палящими днями наказанным не давали воды, то зимними холодными ночами их обливали водой из колодца, и даже в камерах было слышно, как несчастные лязгали зубами от холода.
Раскачать и вытащить столб было делом нескольких мгновений. Ярость и жажда мести удесятеряли силы. Столб позора превратился в таран. И ни один из таранов не взламывал ворот с такой чудовищной силой, как этот. Створки ворот выскочили из петель и с грохотом отлетели.
Только тот, кто долгие годы был лишен свободы и жил в ожидании смерти, может понять чувства гладиаторов. Они были свободны.
Беглецы взялись за руки, чтобы не потерять друг друга в этом тумане. Так приказал Децебал, понимавший, что каждому в отдельности не уйти от преследования. Ведь стоит римлянам опомниться, и они бросятся в погоню за гладиаторами, освобожденными Везувием. Они будут травить их собаками, как волков. И тогда ничто не сможет спасти восставших, кроме сплоченности и отваги.
Но не остался ли кто-нибудь в камерах? Не сбежал ли, напуганный грозным бедствием? Как настоящий полководец, Децебал чувствовал себя ответственным за судьбу каждого воина.
— Все здесь? — спросил в последний раз Децебал.
— Все! Все! — ответили вразнобой беглецы.
И тут Децебал вспомнил о Кирне, брошенном римлянами в карцер.
— Келад, — сказал Децебал фракийцу, — веди воинов к Стабиевым воротам. Жди меня там.
И дак бросился в карцер, вниз по каменным ступеням. Он знал, что и здесь камеры закрываются наружными засовами. Вот она, эта камера.
Децебал рванул засов. Никто не кинулся ему навстречу, не обнял его. По тяжелому дыханию Децебал понял, что Кирн в левом углу камеры. Не было видно ни лица Кирна, ни очертаний его фигуры.
— Вставай, Кирн, — сказал Децебал, — Спартак зажег на вершине Везувия огонь. Идем, Кирн, ты свободен!
В ответ послышались вздох и невнятное бормотание.
Децебал бросился к Кирну, схватил его за руку и потянул к двери. Вслед за сирийцем по каменному полу побежала, как гремучая змея, цепь.
— Тебя заковали, друг?! — с жалостью и удивлением воскликнул Децебал. — Заковали, а ключи от замка унесли в преисподнюю.
— Беги, Децебал, — устало пробормотал Кирн, — спасайся один. На землю опустилась ночь. Вылилась чаша гнева божьего.
— Спартак не оставит друга в беде! — торжественно проговорил Децебал. — А твой Христос забыл о тебе…
— Децебал! — послышался крик снаружи, — Децебал, где ты?
Децебал просунул рукоять меча в кольцо, вбитое в стену, и, напрягая все силы, повернул меч на себя. Нет, это не просто железное кольцо в одной из камер, а звено огромной цепи, опутывающей весь мир. Если Децебалу удастся его вытянуть, станет свободным привратник, прикованный к дому Сильвия Феликса, потомка убийцы Спартака, обретут свободу тысячи и тысячи рабов…
И в последнее мгновение, когда стена рухнула на Децебала, ему казалось, что он вытянул это проклятое кольцо.
