Мир ахейских владык был на мифы рассеян.

От микенских дворцов ни двора, ни кола,

И лишь в пику бродяге морей Одиссею

Вознеслась над лагуною эта скала.

И, как прежде, божественный ум Паламеда

Обращён к измельчающим горы волнам

И к далёким, летящим в эфире планетам,

К позабытым народам и их письменам.

Не опасны ему хитрецы и пролазы,

Возвышается он над морями интриг —

Независим от мира превратностей разум

И своей обращённостью к тайнам велик.

И пока хоть одна нераскрытой осталась,

На дворец мудреца не опустится мгла,

Обойдут безразличье его и усталость,

И в песок не рассыпется эта скала.

 

Навплия

Пифагор, увязая в песке, шёл по берегу круглого, словно бы вычерченного циркулем залива. Впереди высилась одинокая скала с бесформенными остатками древней крепости, носившей имя Паламеда. Ещё в юности, наслышавшись о нём от Ферекида, Пифагор мечтал побывать в этих местах, где когда-то взору едва ли не самого изобретательного из эллинских героев были открыты все тайны природы, ныне забытые, как он сам.

Храм Посейдона был за городской стеной Навплии, видимо, потому, что нижний город Паламеда находился на другом месте, чем современный, отстроенный аргосцами и превращённый ими в свою гавань. Обязанности верховной жрицы Посейдона, отца героя Навплия и деда Паламеда, исполняла миловидная девушка в багряном, опоясанном кожаным поясом хитоне. Она могла оставаться в этой должности до замужества. Заплатив ей деньги за жертвенных животных и узнав, как быстрее добраться до стана изгнанников, Пифагор пошёл по берегу какой-то речки, и именно здесь неожиданно произошла встреча с Эвномом, главная цель его пути.

   — Пифагор! — воскликнул Эвном, сжимая брата в объятиях.

Пифагор уловил в его взгляде едва ощутимое беспокойство, подмечавшееся им раньше в глазах таких столь непохожих друг на друга людей, как Анакреонт, Метеох, Ксенофан, некую неуверенность в себе в странном сочетании с вызовом как ответом на возможное неуважение или оскорбление. Ничего подобного не было в выражении лица Меандрия, Леонтиона и даже простых рыбаков. От них исходило спокойствие или чувство родного дома.

   — Прежде всего ответь, у тебя ли отец? — спросил Пифагор встревоженно.

   — У меня. После того как стало известно о твоём успехе — я имею в виду обман персов, — он воспрянул духом и стал рассказывать о тебе моим сыновьям, и ты для них уже герой.

   — А откуда вы узнали об обмане? Неужели персы разгадали хитрость?

   — Не знаю. Но, видимо, с персами Поликрат договорился, тем более что, забыв о войне с Кархедоном, Камбиз, как взбесившийся бык, двинулся на эфиопов. Об остальном стало известно от Леонтиона.

   — Так он здесь! — вырвалось у Пифагора. — А я готов был поклясться, что если ему удастся избежать встречи с кархедонцами или тирренами, то он окажется где-нибудь в Иберии или даже в океане.

   — Встречи с тирренами Леонтион не избежал, — подхватил Эвном. — И она, по его словам, произошла близ берегов Ихнуссы. Там, устроив засаду, он захватил тирренское торговое судно, груженное иберийским серебром. На него мы и приобрели необходимое нам оружие и провизию для войны с Поликратом.

   — Теперь у вас будет и флот. Пусть кто-нибудь примет от меня корабли, ибо меня ждут другие дела.

Эвном с осуждением посмотрел на брата:

   — Корабли примет Силосонт. Но о каких делах ты говоришь? Разве есть что-нибудь важнее, чем освобождение родины?

   — Есть такое дело, — отозвался Пифагор. — Я тебе о нём расскажу. Вернувшись после долгого отсутствия на Самос, я надеялся там обосноваться. Но оказалось, что это невозможно. Затем на пути из Кархедона в Навплию я посетил Тиррению, побывал в ряде городов. Из побережий, занятых эллинами, самое безопасное место близ пролива — там, где Кротон, хотя варвары, как и всюду, под боком. Мне же нужно десять — пятнадцать лет спокойствия, чтобы создать там школу, написать справедливые законы, чтобы вывести породу эллинов, не уступающих в мудрости вавилонянам и индийцам, но служащих эллинской идее.

   — Какую же ты прекрасную цель избрал, брат! — воскликнул Эвном.

 

Выздоровление

Закончив утренний осмотр больного, Демокед устроился рядом с ним на ложе.

— Радуйся, Поликрат! Сердце бьётся куда ровнее. Очистилось дыхание. Ресницы не дрожат. Здоровье как будто идёт на поправку. Но лечение будем продолжать до полного выздоровления. Избегай переполнения желудка, равно как и его пустоты. В знойный день старайся быть у воды. Не ешь круто замешенного хлеба. Если возобновится головокружение, пей назначенный тебе отвар. Немного увеличим время прогулки, пока до храма Артемиды, потом...

Поликрат вскочил.

   — Да какое там до храма Артемиды! — воскликнул он. — Я готов обежать весь остров.

Демокед неодобрительно покачал головой:

   — Такое бывает. Не подкреплённый физическим состоянием душевный подъём... В этом случае перенапряжение крайне рискованно. Объясню по порядку.

   — Что тут объяснять! — выкрикнул Поликрат. — Пришла весть о разгроме безумца Камбиза. Теперь ему не до нас.

   — Успокойся, Поликрат! Волнение тебе противопоказано. Где твоя собака?

   — За Реею тебе великая благодарность. Лучше любого из твоих снадобий. Погрузишь пальцы в её загривок — и словно в Элизии. Правда ли, что она из породы собак, сопровождавших царя Реса, явившегося на помощь Трое?

Демокед рассмеялся:

   — Не думаю. На языке варваров, окружавших Кротон, «рес» означает «царь». Наверное, то же значит и Реся.

За дверью послышалось ворчание.

   — Слышишь? Голос подаёт моя четвероногая царица. Привязалась она ко мне, всюду сопровождает или под дверью ждёт.

   — Но ты начал говорить о Камбизе, — проговорил Демокед. — Каким образом его разбили эфиопы?

   — Они его не разбивали. Он вступил в схватку с пустыней и остался без войска... У меня исчезло давление в висках, прошло головокружение. К концу месяца ты наконец сможешь возвратиться в Кротон. Тебя доставят до Коринфа, а там возьмёшь любое судно, привёзшее кротонцев в Олимпию, если, конечно, не захочешь сам побывать на играх. В них же наверняка будет участвовать твой друг Милон!

Взгляд Демокеда потеплел.

— Разумеется. Он не пропускает ни одной из игр, и каждая из них — триумф для Кротона. Но отправляться ли мне на игры, видно будет в Коринфе.

 

Силосонт

С дороги на Аргос открылась пологая долина. Около сотни юнцов, разбившись на отряды, бегали, прыгали, метали копья. Ими руководил плотный седой муж в доспехах.

   — Да-а... — разочарованно протянул Пифагор. — И с такими-то силами вы собираетесь осадить и взять Самос? У Поликрата одних критских стрелков не менее тысячи.

   — Но ведь это наши эфебы, — с гордостью, проговорил Эвном. — Среди юношей мой первенец Мнесарх. Он уже дал клятву верности, взяв в свидетели Геру. Это же отборный священный отряд, «гоплиты Геры». Ими командует наш благородный Силосонт, обучая всему, что должен знать и уметь воин. Видишь, он к нам направляется.

И вот Пифагор в крепких объятиях Силосонта, и ещё через мгновение они полулежат на траве среди трещащих цикад. Силосонт не похож на своего брата, но кипучая энергия Поликрата ощущается во всём облике этого немолодого, но ещё крепкого человека.

Силосонт улыбнулся:

   — Я уже давно слежу за тобой. Сначала я узнал от Эвнома об «исчезновении брата». Твоё появление на нашей родине тоже не осталось для меня незамеченным. Гражданская распря — всё равно война. На любой войне не обойтись без лазутчиков. Один из них побывал в твоей пещере. Ещё не видя тебя, я оценил твою мудрость, но мог ли я предположить, что муж, углубившийся в числа и столь чуждый Аресу, совершит то, что оказалось бы не под силу и нашему герою Анкею! Надо же! Опираясь на предвидение, увести из-под носа Камбиза целую флотилию и уберечь её в местах, где пострашнее любой посейдонской бури кипит соперничество морских держав. Каждая из них, должно быть, была нацелена на беззащитные самосские корабли?

   — О нет. Кархедонцы и тиррены — союзники, и решение первых — закон для вторых. От сиракузян же нас оберегали... — А я тоже о тебе слышал, Силосонт. Ты служил в юности у Амасиса в качестве наёмника, а потом вернулся к нему как изгнанник. Но как же Амасис принял тебя, находясь в дружбе с Поликратом?

   — Дружба эта была прочной только в первые годы, во многом благодаря Родопее, а потом Амасис понял, что Поликрат ведёт свою игру. Да и с Родопеей он разошёлся. Поэтому он отнёсся благосклонно ко мне и к другим самосцам, и это для Поликрата не было секретом.

   — Я слышал, что Амасис чем-то досадил Камбизу и, вызвав его гнев, был им убит.

   — О нет. Амасис умер своей смертью. Возможно, весть об объявлении ему войны ускорила его кончину. Через Навкратис — я, как и многие другие самосцы, жил тогда в этом городе — проходило египетское войско во главе с Псамметихом, сыном Амасиса, направляясь к границе, чтобы преградить путь персам. Ионийские наёмники, помнившие меня ещё юношей, уговорили к ним присоединиться.

   — Конечно же, — вставил Пифагор. — Поликрат оставил тебя без всего.

   — Да нет! — возразил Силосонт. — Я помню, кем был Амасис для ионийцев, и поэтому меня пугало персидское завоевание. Пока мы укрепляли Пелусий — египтяне, многие годы отражая набеги ливийцев, не ожидали нападения с востока, — появились персидские полчища. Камбиз провёл их через сирийскую пустыню. Со стен было видно, как персы гонят кнутами к нашим укреплениям карийцев и лидийцев. Они отличаются по вооружению от персов и мидийцев. Первый бешеный натиск был отражён. И вот ночью стражи заметили подбирающихся к воротам персов. Их вёл галикарнасец Фанес. Незадолго до этого он у нас в Навкратисе посвятил Аполлону статую. Воины Камбиза залегли, а Фанес...

Силосонт замолк.

   — Что же ты остановился? — спросил Пифагор.

   — Страшно вспоминать. Наши, схватив Фанеса, наклонили его над пифосом и отсекли ему голову. Затем они влили в пифос амфору вина. Вот этот напиток мне пришлось выпить вместе с другими. Разъярённые предательством, мы ринулись в бой и долго гнали напавших. Затем нас окружили. В живых остались немногие.

Раненный, я выполз с поля боя и добрался до Мемфиса, где у меня были друзья среди египтян. К празднику явления нового Аписа рана затянулась. Камбиз, возвращаясь из Эфиопии, вступил в город и, не зная египетских обычаев, принял праздничное ликование за мятеж.

   — И ты видел, как он заколол Аписа?

   — О чём ты говоришь? На моих глазах вокруг Аписа резвились египетские мальчики, что-то выкрикивая, а он мычал, поматывая огромной головой, кажется и не подозревая, что его считают воплощением бога. А сдох Апис, как мне стало известно, уже позднее, когда Камбиз находился в Эфиопии. И жрецов, вопреки тому, что болтают эллины, персы и пальцем не тронули.

   — Какое счастье! — воскликнул Пифагор. — Значит, не погибла многовековая египетская мудрость, о которой я так много слышал от моих вавилонских учителей.

   — Не погибла, — ответил Силосонт. — Жрец Уджагорресент, мой гостеприимец, в последние годы правления Априя служивший Исиде, не примирившись с самозванцем Амасисом и за это подвергшийся гонениям, назначен Камбизом Великим Врачом и одновременно управляющим дворцом, отныне принадлежащим Камбизу.

   — А как персы относятся к эллинам, оказавшимся в Египте? — спросил Пифагор.

   — Посуди сам по моей истории. Иду я в своём алом гиматии по Мемфису, и вдруг ко мне подходит персидский воин с толмачом-эллином. Персу — а это был царский телохранитель Дарий — понравился мой гиматий, и он попросил уступить его за любые деньги.

   — И сколько ты с него взял? — спросил Пифагор.

   — Я объяснил, что не торговец, а воин, и речь может идти лишь о подарке. И тут же, сняв гиматий с плеч, передал его персу. Тот, узнав моё имя и родину, сообщил мне, что вскоре в Навкратис должны прибыть из Самоса корабли для затеянной Камбизом войны с Кархедоном. Естественно, я поспешил в Навкратис, чтобы повидать сограждан. Но корабли так и не прибыли. А Камбиз, их не дождавшись, повёл войско против эфиопов.

   — Ну и чудеса! — воскликнул Пифагор. — Наши судьбы, не скрестившись в Навкратисе, соединились в Навплии. И всё то время, в какое ты готовил войско для вторжения на Самос, я вёл к тебе самосские корабли, необходимые для осуществления твоего замысла. На них и люди.

   — Тех, кто захочет принять участие в освобождении Самоса, — сказал Силосонт, — мы примем в свои ряды. Метекам пообещаем вернуть их дома и имущество, может быть, часть из них вольётся в наше войско. Тех же, кто не хочет воевать, неволить не будем. В твоё полное распоряжение будет оставлен корабль, на котором ты плыл, со всею командой и кормчим. Насколько я понял, ты собираешься в Новую Элладу?

   — Не сразу. У меня много дел в старой. Вот хочу побывать в Олимпии. Не отпустишь ли со мной брата?

   — Конечно же! — отозвался Силосонт. — Ведь сейчас священный мир. Но, к сожалению, не для меня.

 

Тревога

Хлопнула дверь. Живость, с какой тучный Меандрий вступил в лесху, и бледность его лица не оставляли сомнений в том, что принесённая им весть будет не из приятных.

— В Навплию прибыли наши суда, — произнёс казначей, опуская голову. — Все сорок кораблей. И знаешь, кто их привёл? Пифагор!

   — Д-да, — протянул Поликрат. — Ждали беды с головы, а она с хвоста нагрянула. Теперь Силосонту ничего не стоит договориться с эфорами.

   — Конечно! Гостей можно ожидать в любое время, а у нас всего одна трирема. На керкурах их не остановить...

   — И только подумай! Все напасти от Пифагора, — произнёс Поликрат не сразу. — А мне он казался человеком безвредным, углублённым в свои числа. Я восхищался его умом. Тебе надо посетить его отца.

   — Я к нему бросился первым делом. Дом забит. Никому из соседей неизвестно, где хозяин. И вообще мне кажется, что это не первый удар, нанесённый тебе этим мудрецом.

   — Что ты имеешь в виду?

   — Возвращение перстня.

Поликрат полюбовался блеском смарагда.

   — Не хочешь ли ты сказать, что Пифагор причастен к этому чуду?

   — Этот человек — маг, и ему может быть доступно такое, о чём мы и не догадываемся. Перед отправлением кораблей из беседы с ним я понял, что он слышал мой разговор с писцами, находясь на расстоянии полустадия. Или, может быть, он прочёл мои мысли. И я решил его не отпускать. Однако что-то заставило меня ему уступить. Но это пустое. Теперь у нас иные заботы.

   — Давай рассуждать здраво. Помешать высадке мы не в состоянии. Она может произойти в любой части острова. Надо перекрыть вход и выход из Самоса всем торговым судам. Часть критян должна быть незаметно выведена за стены, чтобы ударить по высаживающимся. Этот отряд я возглавлю сам. Ценности, что в Герайоне и в других храмах, ночью, не поднимая шума, по подземному ходу перенеси во дворец.

   — А не обратиться ли за помощью к Оройту? Ведь после поражения Камбиза он присмирел.

   — Во всяком случае, отправь к нему гонца с просьбой о встрече. И вот ещё. У тебя есть свои люди на Пелопоннесе. Может быть, удастся поднять илотов или просто распустить слух о подготовке ими мятежа. В этом случае спартанцы, к которым Силосонт может обратиться за помощью, не покинут Пелопоннеса.

   — Прекрасная мысль! — обрадовался Меандрий. — Я немедленно возьмусь за дело. Кроме того, не думаешь ли ты, что имеет смысл сейчас же расплатиться с критянами? Ведь мы им задолжали за три месяца.

   — Отдай им деньги немедленно. И всех, кто вызывает подозрение в сочувствии Силосонту, отправь в Горгиру.

   — Мне казалось, что от них я уже избавился, — отозвался Меандрий. — Но ты прав. Некоторые из них могли попрятаться в горах. Я прикажу держать все ворота на запоре.

   — Этого делать не следует, чтобы не вызывать волнений. Но стражи пусть следят за всеми, кто входит и выходит.

 

Лаконизм

Простившись с Пифагором, Силосонт сразу же отправился в Спарту. Прежняя его попытка договориться с эфорами была неудачной, как он полагал, вовсе не из-за длинной речи. Просто эфоры знали, что у самосских беглецов не было ни денег, ни кораблей. На обещания расплатиться казною Поликрата после захвата Самоса они не полагались. Вопреки тому, что было сказано Пифагору о серебре Леонтиона, главная часть его оставалась нетронутой. Эфоры смогут получить задаток немедленно. А в качестве залога за остальное теперь можно будет оставить пару кораблей. «Нападение сразу же после окончания священного мира окажется неожиданным и принесёт успех», — рассуждал Силосонт, шагая по заросшему бурым камышом берегу Эврота.

И вот он уже на площади, перед дверью, через которую, как говорили, не проскользнёт ни одно словечко, перед невысоким зданием, где вот уже полстолетия решались судьбы Спарты. В прошлое своё посещение он находился тут же, подбирая слова, которые могли бы убедить эфоров, что Поликрат угрожает Спарте и её союзникам. Тогда ему показалось, что владыки Спарты не представляют себе ни расположения островов, ни опасностей самосского владычества на морях. Самос виделся им невероятной далью. Теперь же, когда Спарта заключила союз с Коринфом, устранение Поликрата становилось для них реальностью.

Дверь отворилась, и Силосонт услышал:

   — Заходи!

Эфоры, все пятеро, сидели за столом. Но в лесхе был ещё один муж, судя по доспехам военачальник.

   — Говори! — обратился к вошедшему один из эфоров.

   — Раньше у нас не было флота, — начал Силосонт, стараясь быть предельно кратким. — Теперь он есть. Мы готовы оплатить расходы и дать в залог корабли. Плыть вот сюда. Пока не опередили афиняне.

Силосонт выложил на стол глиняную пластину с обозначением Пелопоннеса, Самоса и лежавших между ними островов.

Это была копия части карты ойкумены, вычерченной Анаксимандром на бронзовой доске. Эфоры, кажется, даже не знали, что существуют такого рода изображения.

Пять голов склонилось над доской.

Выждав время, Силосонт пояснил:

   — Путь прямой. Через острова Кифенос, Сирое, Микинос и Икарию.

   — А это что? — поинтересовался один из эфоров, ткнув пальцем в берег Азии против Самоса.

   — Мыс Микале.

   — А это?

Эфор перевёл палец выше и повёл его к морю, повторяя зигзаг Меандра.

Силосонт метнул на эфора взгляд. Вспомнились слова отца: «Не суди по внешности». Нет, спартанцы вовсе не дуболобые. Может быть... они не очень хорошо разбираются в географии, но зато поле зрения их как политиков широко. Намёк схвачен на лету. Им известно, что казначея Поликрата зовут Меандрием и что он изворотлив, как река, давшая ему имя, что он мечется между Афинами и Мегарами.

   — Это побережье Азии.

   — Подожди за дверью! — было приказано Силосонту.

Через некоторое время вышел старший эфор и объявил:

   — Чужеземец! Если доставишь двадцать талантов и дашь в залог три корабля, получишь отряд во главе с царским сыном Дориэем.

Эфор взглянул в сторону сидевшего у стены плечистого юноши. Тот встал и протянул Силосонту руку. Рукопожатие было крепким.

 

Дорога в Олимпию

Главная из семи ведущих в Олимпию древних дорог тянулась вдоль Ладона, притока Алфея, повторяя его плавные изгибы. Пифагор и Эвном оказались в людском потоке, движущемся в одном направлении. Среди идущих не было ни одного знакомого лица, но, поскольку всех вела общая цель, в раскалённом неподвижном воздухе сквозило нечто всех сближающее, и праздник эллинского единения начался задолго до его торжественного открытия. На привалах у источников или под куполами деревьев незнакомые друг с другом люди охотно делились запасённым на дорогу съестным, а те, кто уже побывал на прославленных играх, — впечатлениями. И хотя каждый из говоривших, захлёбываясь, сыпал именами и успехами олимпиоников, прославивших его город и удостоившихся необыкновенных почестей, все ощущали себя эллинами и не забывали об угрозе с Востока.

На одном из привалов из оживлённого, сопровождаемого жестикуляцией разговора соседей Пифагор узнал, что Камбиз разгромлен в Эфиопии.

— Свершилось! — воскликнул Пифагор, взглянув на брата.

Эвном поднял голову.

— Судьбы царств, городов и смертных стягиваются в невидимый узел, — продолжал Пифагор, — пока не наступает то, что может быть названо развязкой. Свидетелем одной из таких развязок я стал, находясь в Вавилоне, в этом великом городе, павшем к ногам вождя воинственных пастухов Кира. До этого Киру удалось стать наследником мидийского царя, захватить Лидийское царство вместе с зависимыми от неё ионийскими и эолийскими полисами. Так появилась колоссальная Персидская держава, а главарь ватаги пастухов стал царём царей. Все эти годы после падения Вавилона я находился в Индии, и до меня доходили лишь отзвуки этих поистине грандиозных событий. Но, возвращаясь на родину через Вавилон, я узнал, что первой гробницей Кира, погибшего от рук царицы скифских пастухов Тамирис, стал кожаный бурдюк с его собственной кровью, куда была ею брошена голова ненасытного завоевателя. Такова была развязка для Кира, но не для созданной им державы. Изучая в Вавилоне астрономические записи, в которых отразилось прошлое этого величайшего из городов, я заинтересовался судьбою ассирийцев, создавших такую же могущественную державу, какими были Вавилон, Мидия, а после них — Персия. Я понял, что державы не могут существовать без завоеваний. Без них они разваливаются, как шалаши, сбитые на скорую руку.

По мере приближения к цели дорога заполнялась всё больше и больше и стала напоминать главную улицу Самоса в день Геры. Было жарко, как на сковороде. Одеяния и обнажённые части тел идущих покрылись густым слоем пыли, и сквозь неё блестели одни глаза.

Пифагор прибавил шагу и оказался перед временными жилищами тех, кто успел прибыть заблаговременно. В толпе, собравшейся со всех сторон населённого эллинами мира, словно иглы в густой ткани, сновали водоносы, торговцы пирожками и глиняными фигурками животных для тех, кто не мог или не хотел раскошелиться на покупку телки или барана для заклания Зевсу Олимпийскому, Гере, Гераклу и другим богам. Пахло дымом, ладаном и человеческим потом.

Пифагор растерялся. Как всегда, его пугала беспорядочная толпа. Вдруг послышался крик:

   — Пифагор! Сотер! — Голос был знакомый.

Оглянувшись, Пифагор увидел проталкивающегося к нему Эвпалина. Поздоровавшись с Эвномом, мегарец обнял Пифагора.

   — Сотер? Почему ты меня так называешь?

   — Так тебя с недавнего времени называет вся Эллада. Конечно же многие, особенно на островах, не жаловали Поликрата, но весть о том, что царь отнял у него корабли и вот-вот захватит остров, вызвала ужас. Когда же стало известно, что Поликрат кораблей лишился, а Камбиз их не получил, возникло ликование, и на его волне вознеслось твоё ранее неведомое имя. Впрочем, кто-то здесь уже слышал и о самосской пещере, и о посещении тобой Индии, и даже о том, что ты ученик чудотворца Ферекида.

   — Довольно обо мне! — прервал Пифагор. — Я ничего о тебе не знаю. Что ты сейчас строишь?

   — Живу в пути. Строю планы, — отозвался Эвпалин с горькой улыбкой. — Поначалу я надеялся, что мне удастся использовать мою смесь на Истме. В своё время Периандр носился с идеей превратить Пелопоннес в остров.

   — Я слышал об этом, — отозвался Пифагор. — Но мне казалось, что Периандр, в отличие от Поликрата, был чужд всяким новшествам.

   — Это не так! — горячо возразил Эвпалин. — Афиняне, соперники и злейшие недруги Коринфа, распространяют о Периандре всяческие небылицы, например будто тот раздел всех женщин Коринфа, чтобы согреть в Аиде жену, которую сам же и убил. Давай выйдем на агору и расспросим у встречных, что они знают о Периандре. Я уверен, что каждый третий или даже второй повторит эту нелепицу. К сожалению, Псамметих, ныне правящий Коринфом, не похож на своего дядю, — словно вместе с египетским именем, которое ему почему-то дали при рождении, к нему перешли и египетские пороки. Да и вообще со времени Хилона всем на Пелопоннесе распоряжаются эфоры. Так что мне приходится надеяться на иных покровителей. Кто они? Об этом говорить ещё рано. К тому же мы уже пришли. Олимпия по ту сторону реки. Видишь утёс?

   — Ещё бы!

   — Это Типайон — «страх женщин».

   — И почему ты так странно его назвал?

   — Сразу за Типайоном брод через Алфей. С холма, как рассказывают, сбрасывают женщин, осмеливающихся нарушить запрет и посетить олимпийский агон. Я не слышал, чтобы в наши дни кого-либо сбросили. Но женщин даже здесь не увидишь. Такова сила страха. Кто же по ним соскучится, может отправиться в Самос.

   — Самос?

   — Ну да, Самос, или Самикон, как его часто называют, чтобы не путать с твоим островом. Он отсюда стадиях в шестидесяти к югу. На языке местных жителей, потомков пеласгов, Самос — вершина, точнее — «самая высокая».

   — Ну и ну! — воскликнул Пифагор. — Кто бы мог подумать: для того чтобы это узнать, мне надо было обогнуть Сикелию и юг Тиррении, пройти весь Пелопоннес!

   — Вот мы и дома, — сказал Эвпалин, показывая на шалаш в форме пирамиды, возвышавшийся над беспорядочно разбросанными навесами.

   — Узнаю дело твоих рук, — проговорил Пифагор.

В шалаше послышалось движение. Наружу выбрался светлолицый юноша с повязкой, собравшей на затылке длинные волосы.

   — Это его работа, — пояснил Эвпалин. — Познакомься с моим помощником.

   — Мандрокл, — представился юноша.

   — Давайте заползём в шалаш, — перебил Эвпалин. — Там ты расскажешь о своих странствиях.

 

Великий день

И вот наступил день, ожидаемый с нетерпением всеми эллинами на трёх материках и на бесчисленных островах целых четыре года. И как всегда, в свете Гелиоса вспыхнули черепичные кровли храмов, вознесённые над густой зеленью рощ. Покрытые пожелтевшей травой насыпи вокруг стадиона заполнились возбуждёнными зрителями. Тысячи глаз устремились к колоннаде, откуда вот-вот должны появиться судьи в алых одеяниях и обнажённые атлеты, прошедшие тренировку и допущенные к состязаниям. Ещё на заре они толпились перед дымящейся жертвой и пели старинные песнопения, составленные четверть тысячелетия назад.

Показалась процессия. Насыпи взметнулись в едином порыве, образовав ликующий прямоугольник голов и вскинутых рук, и тотчас же разнёсся тысячеголосый, словно бы вырвавшийся из одной огромной груди крик. Если воспетые Гомером боги наблюдали за схваткой у стен Трои, где сражалось несколько сотен бойцов, то теперь, наверняка с высоты отдалённого Олимпа, они устремили взоры сюда, где чествуют всеми силами мышц и духа их отца и владыку Зевса. Но конечно же им оттуда не узреть того, что могут видеть смертные, и, наверное, не понять, почему одно из произнесённых глашатаем имён вызвало такое ликование.

— Милон! Милон! — гремело по стадиону.

Он герой не какого-либо одного города, но всей разбросанной по материкам и островам Эллады. Ведь все знают, что этот кротонец, которому нет и сорока лет, одержал свою первую победу в беге на Пифийских играх ещё мальчиком, а затем трижды в Олимпии был удостоен венка из священной оливы как победитель в борьбе и за те же шестнадцать лет каждый раз побеждал на Истмийских, Пифийских и Немейских играх. Да, он Геракл этого тревожного века! Никому в ойкумене не столкнуть его с намазанного маслом диска, не разжать его огромный кулак, сжимающий железными пальцами гранат, плод Афродиты.

Удержав дыхание и дав жилам на висках налиться кровью, он силой напряжения разрывает обвязанную вокруг головы верёвку.

Но куда обращён взор самого сильного из людей? Кого он там высматривает среди зрителей? Вот лицо Милона озаряется радостной улыбкой. Он отыскал. Он отделяется от других и взбегает по склону, и все уступают ему дорогу. И вот он почтительно останавливается перед человеком его лет в войлочном петасе на голове и пёстром одеянии. И те, кто рядом, слышат:

   — Пифагор! Акрополь знаний уже защищён стенами. Начали строить аудитории. Если дело так пойдёт, работы завершатся к будущему лету. В строительстве помогают многие кротонцы. И вскоре лесной уголок, не рождавший ничего, кроме терновника, принесёт невиданные плоды знаний, которые будут вкушать не только кротонцы, но и вся старая и вся молодая Эллада. А теперь позволь, я провожу тебя на место, которого ты достоин.

И вот они оба идут к местам для почётных зрителей, и известный лишь немногим босоногий муж усаживается рядом с членами совета Элеи, жрецами, почётными чужестранцами. И все эти люди встают, приветствуя незнакомца, которого привёл сам Милон, ещё не зная имени этого человека и не догадываясь, что самый сильный атлет на земле — его ученик.

   — Куда ты меня привёл? — спросил Пифагор шёпотом. — Это же, судя по одеяниям моих соседей, скамья для жрецов!

   — Были и мудрецы, — отозвался Милон. — Во время первой из моих Олимпиад здесь сидел один из семи — Хилон, эфор Спарты. Здесь же он и умер.

   — Умер?

Милон широко улыбнулся:

   — Тебе это не грозит — ведь в забеге участвовал его сын и пришёл первым. Смерть от радости. А теперь я тебя ненадолго покину.

   — Твоё выступление?

   — Нет, жеребьёвка.

Поле на несколько мгновений опустело. Его заполнили люди с граблями. Надо было выровнять песок и очистить его от посторонних предметов, которые могли бы помешать агону. Затем появился верховный жрец в сопровождении служителей, гнавших белых овец.

Наблюдая за тем, как жрец и его свита движутся к алтарю Зевса у восточного входа, Пифагор оживлял в памяти связанные с этим пространством предания: «Фригийский правитель Тантал, удостоенный участия в пиршествах богов, угостил олимпийцев мясом собственного сына Пелопса. Не заменяет ли жертва белых овец жертвоприношение, подобное тому, о каком сообщают священные книги иудеев? И не пришёл ли сюда этот обычай с Востока, как явился и основавший игры герой с плечом из слоновой кости?»

   — Вот и я! — послышался голос Милона.

Пифагор подвинулся и ощутил железную мощь тела атлета.

   — Неудача! — воскликнул Милон. — Жребий соединил меня со слабым противником. Он может отказаться от схватки, и тогда победа достанется мне без боя и дорогу, ведущую к храму Зевса, украсит моя статуя.

   — При чём тут статуя? — удивился Пифагор.

   — Таковы правила. Трус уплачивает штраф. На штрафные деньги ставят статую олимпионику. У храма Зевса их целая фаланга.

Пифагор обратил взгляд к храму. Ведущая к нему дорога была с обеих сторон окаймлена статуями.

Неужели было столько трусов?

   — Штраф берут и за попытку подкупа. Но вот, я вижу, выходят трубач и глашатай. Мы дождались бега, который голова всему. Бег коней, в котором Пелоп победил Эномая.

   — С помощью обмана, — перебил Пифагор. — А штрафных денег с него не взяли. И более того — назвали полуостров его именем.

Тем временем трубач и глашатай вышли на середину поля. Зазвучала труба, возвещая начало забега, и раздался зычный голос:

   — Пусть выходят бегуны!

Их четверо, обнажённых, совершенных в юной красоте. Пока они подходят к белому порогу с протянутыми вперёд руками, упираются ступнями в ямки, глашатай выкрикивает имена состязающихся, называя их родину — Афины, Сиракузы, Спарта, Хиос.

Вперёд сразу же вырываются спартанец и афинянин. Они мчатся, едва касаясь земли. Хиосец бежит третьим. Но вот он обгоняет афинянина и обходит спартанца. Он первый. Судья поднимает его руку и вручает победную ленту, жрец передаёт факел, и под торжествующий рёв загораются уже лежащие на алтаре жертвы.

   — Мой выход вечером, — внезапно проговорил Милон. — Но мне бы не хотелось, чтобы ты стал свидетелем постыдного зрелища. Лучше походи по Олимпии.

Пифагор решил начать с посещения олимпийского храма Геры, не уступавшего по древности самосскому, но не испытавшего его бедствий.

Конечно же такого нет нигде. Взгляд выхватил и отделил среди каменных колонн одну деревянную. Коснувшись кончиками пальцев гладкой поверхности, Пифагор ощутил её древнюю неиссякающую теплоту.

И снова в глазах его потемнело. Он увидел себя стоящим у мачты корабля и вглядывающимся в невысокий берег. «Пеласгия!» — услышал он слова кормчего и вслед за ними плеск коснувшихся волн якорей.

   — Да хранит тебя Посейдон! — проговорил Эвфорб, подходя к борту. — Можешь отчаливать.

   — Нет, я тебя дождусь.

   — Откуда у тебя такая уверенность ? — отозвался Эвфорб.

Ноги коснулись дна. И вот он бредёт по пояс в воде, повторяя одно и то же: «Парфенона... Парфенона».

И снова мелькнул свет. Эвфорб ощутил себя Пифагором. Оторвавшись от деревянной колонны, он вступил в пронаос, и взору открылась каменная фигура богини на троне. Вскинутые дуги бровей, взгляд, источающий спокойствие. «Конечно же, — подумал Пифагор, — статуя моложе храма на много столетий».

Из-за боковых колонн послышались размеренные голоса.

   — Нет, это не Елена, а человек, замахнувшийся на женщину, — вовсе не Менелай. Ведь Менелай, приняв возвращённую ему Елену, отплыл с ней в свою Спарту.

   — Ты прав. Сравни это изображение с тем, что на четвёртом поле, где Елена стоит в окружении братьев Диоскуров. Совсем другое лицо. А там имеется надпись: «Вот Тиндариды Елену ведут».

«Толкователи!» — усмехнулся Пифагор и, подойдя к спорившим, протиснулся между ними к деревянному ларцу с наложенными на поверхность пластинами из слоновой кости и золота. Художник смешал в четырёх рядах мифы Трои, Афин, Коринфа, Мегар. Над головами многих персонажей были надписи бустрофедоном в одну или несколько переплетающихся линий, поворачивающихся, как ходят быки по пашне или разворачиваются атлеты при двойном беге.

Сколько ни вглядывался Пифагор, он не отыскал ни изображения Анкея, ведущего «Арго» через Симплегады, ни Окирои, уносимой с корабля Аполлоном, ни, что его более всего удивило, сцены рождения Геры под самосской ивой. Конечно, художник никогда не читал Асия.

   — Брат! — послышался голос Эвнома.

Пифагор оглянулся.

   — Я видел Меандрия! — взволнованно проговорил Эвном. — Меня он, к счастью, не узнал.

   — Ну и что? — удивился Пифагор. — Почему бы ему не побывать на играх?

   — Я за ним последовал и оказался у самосской сокровищницы. Там его ожидало несколько человек, судя по говору пелопоннесцев. Поздоровавшись, Меандрий увёл одного из них внутрь. Другие ждали, а после его возвращения стали заходить по одному и другие. Поликрат что-то затевает. Я должен тебя покинуть.

   — Вот тебе и священный мир! — воскликнул Пифагор.

Эвном пожал плечами.

 

Спартанцы

Дориэй вёл отряд по пыльной улице Спарты. На нём не было ни серебряных доспехов, ни чего-либо другого, свидетельствующего о его царском происхождении. Только отворот гиматия на спине отдалённо напоминал львиную шкуру, указывая, что это потомок Геракла.

Не доходя до дома эфоров, Дориэй крикнул:

— В ногу!

И спартанцы ударили сандалиями по земле с такой силой, что все вокруг скрылось в густом облаке пыли. Но эфоры на шум шагов не вышли, и в сердце Дориэя вкралось сомнение — заинтересованы ли эфоры в его победе.

На воинов приказ двигаться в Навплию для посадки на корабли как будто не произвёл никакого впечатления. Они и их родители не были встревожены. Походы здесь были обыденным делом. До околицы отряд провожала лишь одна женщина, молодая жена Архия. По ней было видно, что по возвращении его будет ждать первенец. Месяц назад Архий вернулся из Олимпии расстроенным, на этот раз без оливковой ветви, и женщине хотелось побыть с ним подольше.

Посадка прошла без спешки. Воины заняли на палубе заранее указанные места, Архий вместе со своим другом Либоном стоял у мачты, где были сложены щиты. Когда корабли отчалили, Архий спросил у Либона — его назначили старшим команды:

   — Куда?

   — В Азию.

Помолчав несколько мгновений, Либон добавил:

   — На Самос, у Азии.

Конечно, Архий не слышал ни о Поликрате, ни о Поликратовом перстне, ни о брате Поликрата Силосонте, ни о самосских изгнанниках, плывших на других кораблях.

В пути друзья обменивались друг с другом взглядом или парой слов, не проявляя чего-либо похожего на любопытство, хотя в море были впервые, а за пределами Лаконики — только в Олимпии.

Флотилия шла день и половину ночи. Наконец вдали показался скалистый берег с остроконечной горою в белом снежном петасе.

   — Керкетий! — объявил кормчий.

Ставший рядом с ним Дориэй махнул рукой в сторону совершавшего разворот корабля с самосскими изгнанниками:

   — За ним.

 

Песня костра

Демокед и Анакреонт шли Священной дорогой, на этот раз совершенно пустой. Занятые беседой, они этого не заметили, так же как не обратили внимания и на увеличение стражи у городских ворот.

   — Я сделал всё, что было в моих силах, — сказал Демокед. — Поликрат на ногах. Однако причина заболевания до сих пор мне не ясна. Что могло сломить такую сильную и деятельную натуру? Сам больной считает, что во всём виноват Оройт.

   — Это так и есть, — подхватил Анакреонт. — Первый приступ начался в день внезапного появления на острове сатрапа. Увидев перед собой голову мумии, Поликрат лишился чувств и жил всё время до твоего прибытия как во сне. Снаряжением и отправкой в Египет затребованных персами кораблей занимался Меандрий.

   — Но что это за странная история с перстнем? — продолжал Демокед. — Когда я беседовал с Пифагором...

   — Как?! Ты видел Пифагора?! Почему же ты мне об этом никогда не говорил?

   — Это моё обыкновение, — отозвался Демокед. — Я не говорю о больных до окончания лечения.

   — Больных? — воскликнул Анакреонт. — Кого ты имеешь в виду?

   — Конечно же Пифагора. Болезнь его для меня тоже загадка. Медицина ещё не определила её названия. Скорее всего, это избыток воображения. И в этом, мне кажется, таится большая опасность для окружающих. Сам же больной испытывает после каждого приступа радость обновления.

   — Ты, наверное, имеешь в виду его уверенность в прошлых жизнях? Но разве это кому во вред? Благодаря видениям, даже если это болезнь, ему становится доступным такое, чего не в состоянии пережить никто из смертных. Если я не ошибаюсь, видения — источник его интереса к загадкам природы. Я был свидетелем того, как он занимался изучением звуков, и даже ему помогал.

   — Что ни говори, но эти опыты, конечно же достойные одобрения, не согласуются с бредом о предшествующих жизнях. А его завораживающий ум может принести тем, кто с ним общается, кто ему верит, непоправимый вред, и если...

Бросив взгляд на море, Демокед внезапно осёкся.

   — Взгляни, Анакреонт, корабли! Паруса уже свёрнуты. Готовится высадка.

   — Да. Целая флотилия.

   — Не персы ли это?

Заслоняясь от солнца, Анакреонт поднял ладонь ко лбу.

   — Да нет! Это самояны. Видишь, две мачты. Я узнаю силуэт. А ведь самояны ходят только у нас. Значит, это отправленные в Египет корабли. Пифагор сохранил их и возвращает родине.

Загудели флейты.

   — Да это же дорийская мелодия! — воскликнул Демокед. — Бежим скорее под защиту стен. Вот и загадывай наперёд! Судьба всё равно распорядится по-своему!

Друзья заторопились. Вслед за ними при виде приближающихся кораблей устремились и рыбаки.

Спартанцы, подхватив щиты, деловито сошли на берег и встали строем. На некотором расстоянии от них выстроились воины Геры.

К Дориэю подвели белую козу. Ударив по шее животного мечом наотмашь, он воззвал к Аполлону и громко крикнул:

   — Надеть венки!

Как только команда была выполнена, царевич махнул рукой. Тотчас вышли флейтисты и зазвучала мелодия песни костра. Под её звуки Дориэй возглавил строй. Рядом с ним встали олимпионики Архий и Либон, и только тогда царь запел, и песню подхватили сотни голосов.

За этим захватывающим зрелищем восхищённо наблюдали Силосонт и Эвном.

   — Семь лет я ждал этого дня! — вырвалось у Силосонта. — Освобождение Самоса началось.

   — И кто бы, глядя на этих храбрецов, мог подумать, что спартанцы на чужой земле, — отозвался Эвном. — Может быть, они даже не знают, кто их противник. Им это знать необязательно: эфоры приняли решение, совет старейшин его подтвердил, их дело — выполнять приказ.

   — Когда я покидал Самос, — вздохнул Силосонт, — меня провожала возбуждённая толпа. Меня любили. Я до сих пор не могу этого забыть. Скажи, Эвном, где эти люди, верившие мне?

   — Конечно, в городе, — проговорил Эвном, вставая. — Мы же видели с корабля, как отовсюду бегут к стенам. Мне кажется, они увели даже собак. Ведь не слышно лая. Только блеяние. Овцы мечутся по равнине. По крайней мере с голода мы не умрём.

   — Не умрём, — согласился Силосонт. — Пищи всем нам хватит надолго. А вот терпения... Если город не будет взят через месяц, спартанцы нас бросят, и у нас не останется даже тени надежды.

   — Не каркай! — воскликнул Эвном. — Спартанцы зря обещаний не дают. Будем надеяться на удачу. Но вот, я вижу, зажёгся костёр. Пойдём обогреемся.

 

Чудотворец

Позади остался холм, напоминающий каменоломню. Из бесформенных, заросших плющом развалин поднималось некое подобие ворот с изображением вздыбленных львиц. Это было всё, что судьба оставила от златообильных Микен.

Дорога через низину вскоре привела к невысокому строению, в котором угадывался храм. Сойдя на обочину, Пифагор обратился к своим спутникам:

   — Давайте соберём для Геры цветы и поднесём ей, владычице городов и героев, супруге Зевса.

И вот уже они у колонн святилища с охапками полевых цветов. Но вход преградила старуха в белом одеянии со злым сморщенным лицом.

   — С цветами внутрь нельзя, — проговорила она хриплым голосом.

   — А с чем можно? — спросил Пифагор.

   — С жертвами, чужеземцы. Вступая в теменос, вы должны бы видеть коров и телят, трёх павлинов. Кукушки уже раскуплены. Приобретя что-либо из имеющегося или же изображения животных и птиц из серебра, бронзы, глины или дерева, вы сможете лицезреть нашу Геру.

   — А я уже её видел, — сказал Пифагор — Ведь у нас на Самосе копия ксоана вашей Геры. Её привёз мой предок Анкей.

Старуха отступила.

   — Самосцы, входите, но ваши дары оставьте у входа. Мы их скормим возлюбленным Герой животным.

Опустив цветы на землю, Пифагор и его спутники вступили в храм. Он встретил их полумраком и блеском пожертвованных владычице драгоценностей.

Жрица семенила сбоку, поясняя:

   — Эта золотая кукушка — дар владыки Коринфа Периандра. Он отметил им одну из своих побед. Это изображение павлина из драгоценных камней на серебре — приношение посетившего наше святилище царя Лидии Креза. А эта деревянная раскрашенная корова с золотыми рогами — дар фараона Амасиса, переданный священным посольством.

Когда дошли до оружия, Пифагор, вглядевшись в один из старинных щитов, воскликнул:

   — А это мой щит!

   — Твой? Но это же дар самого Менелая, лжец!

   — Ты меня не поняла, почтенная. Ведь я не сказал, что принёс этот щит в храм. Но щит принадлежал мне, когда я был Эвфорбом, троянцем Эвфорбом, и прибыл я к ныне разрушенным стенам Микен, чтобы освободить свою невесту, захваченную Менелаем и переданную им брату Агамемнону.

   — Но кто ты такой?! — воскликнула старуха.

   — В этой жизни я Пифагор, сын Мнесарха.

   — Слушай, Пифагор, или как там ещё тебя, вот уже четыреста лет как в храме ведётся летопись, куда заносится всё самое существенное, а о поединке под Микенами записи нет.

   — Но Эвфорбом я был семьсот лет назад, когда ещё не было финикийского письма, которым мы ныне пользуемся, и я прошу тебя возвратить мне мой щит. Ведь Менелай одолел меня не силой, а коварством.

   — Если это твой щит, не болтай, а представь доказательства.

   — Согласен. Ты же поклянись, что, если они будут, возвратишь мне мою собственность.

   — Гера свидетельница, ты это получишь.

   — Итак, поверни щит, и ты сможешь прочесть моё имя, а не Гектора или Диомеда. Но, повторяю тебе, оно будет написано древними письменами, где каждый знак передаёт целый слог — не торопись поворачивать.

   — Мне это трудно понять. Но если на щите действительно будут три знака, ты меня победил.

   — Договорились. Теперь можешь поворачивать.

Жрица повернула щит и торжествующе проговорила:

   — Тут нет никаких знаков. Ни трёх, ни четырёх.

   — Так ты их не найдёшь. Ведь щит скреплён в этом месте пластиной из слоновой кости. Сейчас я её приподниму. Вот эти три знака. Смотри!

Жрица остолбенела. В морщинах лба выступил пот.

   — Это чудо! Чудо! — забормотала она. — Чудо в храме, сотворённое Герой-владычицей. Это она привела тебя в храм. Но я слышу голоса. Пойду поведаю о чуде другим.

   — Конечно, иди. А щит пусть останется здесь навечно, только не забывай сообщать посетителям, что это щит Эвфорба, когда-то пожертвованный в святилище Геры его победителем — царём Менелаем, затем возвращённый законному владельцу Эвфорбу, ставшему в новой жизни Пифагором.

   — Да ты чудотворец... — то ли с восхищением, то ли с осуждением протянул Эвпалин, когда они остались одни. — И как тебе такое удаётся?

Пифагор загадочно улыбнулся:

   — Поразмысли над этим в пути.

   — Ты опять прочитал мои мысли! — воскликнул мегарец. — У меня и впрямь длинная дорога: сначала Коринф...

   — А потом Сузы, — вставил Пифагор.

   — И это верно, — продолжил Эвпалин. — У царя царей великие планы. Может быть, найдётся и для нас с Мандроклом хоть какая-нибудь работа. А ты-то куда?

   — Пока в Навплию, к отцу. А там в ненавистные тебе Афины за мудростью.

   — Обери их до нитки! — выкрикнул Эвпалин не то в шутку, не то всерьёз.

 

Сражение

В то утро самосцы заметили с городских стен и с кровель приближающиеся столбы пыли. Нет, это не овечье стадо, гонимое до наступления жары в горы, а воины из города, не имеющего стен, ибо лучшая его защита — доблесть мужей. И вот уже луг по обе стороны Священной дороги запылал от блеска вражеских доспехов. Мог ли кто год назад и помыслить о том, что недруги будут грозить городу не с моря, а со стороны Герайона, может быть уже ими захваченного и разорённого. Оставалось надеяться на крепость городских стен и искусство критских стрелков. Но где же они, эти наглые чужеземцы, которых Поликрат все эти годы содержал на средства города для защиты собственной власти? На стенах их не более сотни. Неужели тиран увёл наёмников оборонять и без того неприступную Астипалею, оставив город без защиты?

Наступающие всё ближе и ближе. Уже видны их яростно пылающие глаза и полуоткрытые рты. Уже слышна их песня.

И вдруг город огласился ликующими криками. Из-за холма показались критяне. Их вёл сам Поликрат, окружённый телохранителями в синих гиматиях. Засвистели стрелы. Сейчас спартанцы будут прижаты к стенам и расстреляны с двух сторон. Но так могло показаться лишь тем, кто не встречался со спартанцами на поле боя.

Прозвучала команда Дориэя. Спартанцы развернулись и, чего трудно было ожидать от тяжеловооружённых, стали наступать короткими перебежками, явно стремясь отрезать критянам отход к холмам. При виде угрозы Меандрий приказал открыть ворота, и критяне во главе с Поликратом устремились к ним. Но ещё до того как опустился щит ворот, двое спартанцев, отделившись от вождя, бросились вдогонку беглецам. И им одним удалось ворваться в город.

Это были Архий и Либон, На глазах граждан в самом городе развернулся бой двоих против всех. Став спинами друг к другу, храбрецы отражали нападение критян и сразили и ранили многих, пока не пали на том же месте.

 

Дядя Пифагор

Сразу же, спустившись с холма в низину, Пифагор услышал ребячий визг. Судя по всему, мальчики играли в войну. Те, кто залез на поваленное дерево, — осаждённые, носившиеся вокруг, крича и угрожая палками, — осаждающие.

«Конечно же я у цели, — решил он. — Кто же ещё на Пелопоннесе может изображать осаду и при этом выкрикивать по-ионийски, как не дети самосских изгнанников?! Разумеется, никто им не рассказывал, что Пелопоннес был когда-то родиной их предков, покинувших полуостров, чтобы сохранить свою свободу и речь. Но зато им известно, что их отцы и старшие братья воюют с такими же ионийцами, как они сами, в союзе с теми, кто говорит на дорийском наречии, кто превратил всех остальных, не сумевших переселиться, в илотов. Они, наверное, ещё не обучены счёту, но уже усвоили урок, что Полемос — отец всего. Наверное, он возник вместе с Эросом, как его пара, а потом уже появилось всё остальное — белое и чёрное, сладкое и горькое, жизнь и смерть».

Увидев постороннего, дети замолкли. Те, что были на дереве, сошли вниз и смешались с остальными.

   — Воины! — обратился к ним Пифагор со всей серьёзностью. — Простите, что ненароком помешал. Нет ли среди вас сыновей Эвнома?

Вперёд выдвинулся толстощёкий мальчик лет десяти с палкой в руках.

   — Ты, наверное, мой дядя Пифагор? — спросил он.

Пифагор улыбнулся.

«Какое простое, доброе и неожиданное слово», — подумал он.

   — Да, ты не ошибся. А теперь, сын Эвнома, поведи меня к своему деду Мнесарху. Он, наверное, уже не надеется на встречу со мной и обольёт меня слезами. А потом... а потом ты сможешь вернуться защищать свой Самос, ибо, кажется, разговор предстоит долгий.

Разговор был и впрямь долгим. Если раньше отец мало интересовался двадцатилетними странствованиями сына, об этом последнем, длившемся менее года, он хотел знать всё, особенно то, что произошло после прибытия в Эрик, ибо о том, что было раньше, он успел выспросить у Леонтиона.

После одного из бесчисленных вопросов, которыми Мнесарх прерывал рассказ, Пифагор подумал:

«А ведь верно говорят — что стар, что млад. К отцу вернулась любознательность, о которой я не мог знать, ведь для меня он всегда был взрослым».

Когда расспросы дошли до прибытия кораблей в Навплию и встречи с Эвномом, Пифагор перебил:

   — А теперь твой черёд, отец. Ты ведь тоже странствовал. Как тебе удалось вырваться с Самоса? Тебе помог Эвпалин?

   — Нет. Эвпалин был ещё на острове, когда ночью, дней через десять после твоего ухода, раздался стук. Я зажёг светильник и открыл дверь. И прежде чем пришелец назвался, я его узнал — ведь я его видел во сне вместе с тобой в день твоего возвращения.

   — Ты хочешь сказать, что это Абибал?! — удивился Пифагор.

   — А кто ещё другой? Он повёл меня к своему керкуру.

   — Но ведь я не мог ему этого поручить! Как он узнал? Как отыскал наш дом?

   — И ты меня об этом спрашиваешь?

   — Нет, самого себя. Ну и задал мне Абибал загадку! Надо сказать, что, оставив тебя, я всё время испытывал волнение. Ты ведь оставался заложником. Но я ни с кем не поделился. А что, если это Залмоксис?

   — Какой ещё Залмоксис?! Ты мне о нём ничего не говорил.

   — Раб Метеоха, сына Мильтиада.

   — Какого Мильтиада? Херсонесского?

   — Да, афинянина. Залмоксис был со мной на корабле до Кипра. Удивительный мальчик! Конечно же это он прочёл мои мысли и догадался о моём волнении. Только он мог направить к тебе Абибала.

 

Дикари

Поликрат и Меандрий шли по огибавшей город стене, разговаривая вполголоса. Внизу пылали костры, и вместе с едким дымом доносился запах горящего жира. Но голосов не было слышно.

   — Молчуны, — пробасил Меандрий раздражённо. — Я просил стражей прислушиваться, о чём они говорят, чтобы хоть что-нибудь выведать об их планах. Жарят и жрут баранину! Иногда перебрасываются отдельными словами и так же молча занимаются эросом.

   — Жаль, — сказал Поликрат. — Я ещё думал, не подослать ли к ним наших красоток, чтобы они развязали им языки. Наверное, и те, что ворвались к нам в город, были любовниками.

   — На всякий случай, — отозвался Меандрий, — я приказал положить трупы в мёд. Если спартанцы захотят их похоронить, можно будет вступить в переговоры. И ещё я подумал: что заставило спартанцев вопреки их обычаям покинуть Пелопоннес? Обещание богатой добычи?

Поликрат прислонился к выступу стены и внимательно посмотрел на своего казначея.

   — Допустим. Хотя мне трудно себе представить, как Силосонт смог их уговорить.

   — Тогда, — продолжил Меандрий, — мы можем им дать наличными.

Поликрат рассмеялся:

   — Но золото ведь ещё у Оройта.

   — Хватит и своего.

Меандрий засунул руку за гиматий, и на его ладони заблестела горсть монет.

   — Золотые! — выдохнул Поликрат. — Откуда это богатство? Не отыскал ли ты клад Анкея?

   — Главк ведь был самосцем, — торжествующе произнёс Меандрий. — Он научил нас сплавлять металлы.

   — Я тебя не понимаю.

   — Я наплавил тонкий слой золота на оловянные монеты.

Поликрат взял драхму и всмотрелся в неё.

   — При свете луны не отличить.

   — Убеждён, что и при свете Гелиоса тоже. На зуб же, надеюсь, они пробовать не будут.

Поликрат пожал плечами:

   — Как же ты передашь всё это спартанцам? Спустишься вниз или кинешь со стены?

   — Пока у меня лишь то, что в ладонях. Закончим работу, тогда и подумаю.

Сразу после прогулки Поликрат погрузился в сон. И приснился ему ящик с золотом и улыбающееся лицо Оройта, дружески похлопывавшего его по плечу.

Пробудившись, он увидел в предрассветном полумраке очертания другого, привычного лица.

   — Меандрий?! — воскликнул он. — Что случилось?

   — Ушли!

   — Кто ушёл? — не понял Поликрат.

   — Спартанцы!

   — Как спартанцы? Куда?

   — Снялись перед рассветом и, не проронив ни слова, строем двинулись к кораблям.

   — Ничего не понимаю.

   — Думаю, в Спарте что-то стряслось.

   — Вот и не пригодилось твоё фальшивое золото. Я как раз во сне настоящее видел рядом с Оройтом, мне его передающим.

Меандрий промолчал. По лидийским поверьям, золото во сне считалось дурным знаком.

 

Приглашение

   — Мне сказали, что ты хочешь меня видеть, — проговорил Демокед, вступая в лесху.

Он был в белом гиматии с повязкой на лбу и, видимо, только что осматривал раненых критян.

   — Это так, — отозвался Поликрат. — Я всегда рад тебя видеть. Но сегодня надо поговорить о деле. Обещание доставить тебя в Коринф, как ты понимаешь, я нарушил не по своей вине. Тебе пришлось пережить волнения осады, лечить раненых. Это не входило в твои обязанности и требует вознаграждения, которое я буду счастлив тебе вручить вместе с прежним долгом и всего через несколько дней, если ты соблаговолишь сопровождать меня в Магнезию. Дело в том, что Оройт отыскал сокровища Креза.

   — А перстня его предка Гига, делающего человека невидимкой, он случайно не нашёл? — усмехнулся Демокед. — И с какой стати он решил тебя облагодетельствовать? Ведь это твой злейший враг и, как ты сам мне говорил, виновник твоей болезни.

   — Милый мой! — сказал Поликрат, пододвигаясь к Демокеду. — Это политика, а не медицина, и здесь действуют свои законы. Злейший враг подчас становится лучшим другом, и наоборот. Ведь тебе известно, что остров разграблен, а я разорён не кем-нибудь, а Пифагором, доставившим самосские корабли изгнанникам. Оройт — а у него на Самосе есть глаза и уши — понял, какова сила спартанцев, и решил меня поддержать. Зная, что я лишился кораблей, он даёт мне золото для восстановления флота, видя в нём щит для принадлежащего персам Ионийского побережья. Ведь собственного флота у персов нет. Им служат финикийцы, которым, как показала затеянная Камбизом война против Кархедона, полностью доверять нельзя. Таковы, как я понимаю, расчёты, заставившие Оройта переменить ко мне отношение, тем более что теперь он не опасается Камбиза. Что же касается клада, то и я поначалу заподозрил неладное и поэтому послал вместе с гонцом Оройта Меандрия. Оройт показал ему сундук, полный золота, и поведал удивительную историю его находки. Я не буду пересказывать. Конечно же, если ты в чём-то сомневаешься, можешь подождать моего возвращения. Если же будешь меня сопровождать, то на том же корабле — он теперь у меня единственный — отправлю тебя в Коринф или, если пожелаешь, прямо в Кротон.

   — От этого я не откажусь, особенно после гибели И вика.

   — Какого Ивика? Неужели поэта?

   — Поэта. Ко мне на приём в Кротон из Регия, родины Ивика, прибыл старик, его отец, с жалобой на боли в сердце. От него я это и узнал. После завершения удачной торговой сделки Ивик направился на Истмийские игры, и по пути на него напали разбойники. Их потом поймали. Но ведь человека не вернёшь. И теперь от Ивика остались лишь стихи да поговорка «Ивиковы журавли».

   — А при чём здесь журавли?

   — Странная история. Не знаю, можно ли ей верить. Рассказывают, будто бы перед гибелью Ивик успел крикнуть пролетавшим журавлям: «Отомстите за Ивика, перелётные птицы!»

   — А как это стало известно? Ведь свидетелей убийства быть не могло.

   — Не было, кроме журавлей. И разбойники не взяли их в расчёт. Разделив добро Ивика, они явились на игры, чтобы взглянуть на то, чего лишили поэта, и заняли места среди зрителей. Как раз в это время, когда состязались певцы, в небе Показались журавли — может быть, не та, а какая-то иная вереница. И тут один из душегубов в ужасе вскрикнул: «Ивиковы журавли!» И эти слова услышал гостеприимен Ивика, ждавший его на игры и волновавшийся, почему его нет. «Вот они, злодеи, держите их!» — закричал он. Атлеты схватили разбойников, да так крепко, что они сразу признались во всём и на другой же день были казнены.

   — Да... Не ведает человек, что его ждёт. Знай я такое, никогда бы Ивика не отпустил с Самоса, заменившего ему на несколько лет, как и Анакреонту, отечество. Жаль, что Анакреонта не будет с нами. Его пригласил в Афины Гиппарх. А то бы он мог воспользоваться встречей с Оройтом и походатайствовать за своих соотечественников теосцев.

 

Архий и Либон

Поликрат и Меандрий стояли перед двумя только что установленными стелами. На каждой из них было по имени — Архий и Либон.

   — Конечно, ты правильно приказал высечь одни имена. «Радуйся!» было бы неуместно. Сколько бы самосцев радовались, если бы им раньше голову проломили. И ещё больше будет тех, кто тебя осудит за то, что ты тратишь деньги на сохранение памяти наших врагов.

   — Доблестных, — добавил Поликрат. — От них бежала наша сотня. Можно было бы, конечно, написать «Радуемся!» в том смысле, что их было только двое. Окажись их пятеро, ещё неизвестно, стояли бы мы с тобой здесь...

   — Чего мы ждём? — спросил Меандрий, отбрасывая носком сандалии камешек. Он угодил в стелу Архия.

   — Обещал подойти Анакреонт, — отозвался Поликрат. — Видимо, что-то ему помешало. А я и впрямь радуюсь, что их не просто швырнули в яму. О том, что мы ценим храбрость врагов, узнают там.

Он протянул руку в направлении моря.

   — Вспомни, Меандрий, Гомера — ведь он оплакивает и ахейцев, и троянцев. Кто знает, может быть, это моё деяние запомнится более всех других.

   — Во всяком случае, в Спарте, — сказал Меандрий. — Вот у этого Архия в то время, когда он здесь сражался, родился ребёнок. По спартанскому обычаю его назовут Самием или Самией.

   — Откуда тебе это известно? — удивился Поликрат.

   — Спартанские обычаи? — улыбнулся Меандрий.

   — Да нет, что родился...

   — Во всяком случае, должен был родиться. Ведь во время игр я был в Олимпии. Там об участниках игр знают все.

Поликрат покачал головой:

   — Ну и ну... А я решил, что у тебя есть свои люди даже среди спартанцев.

— Только среди периэков, — уточнил Меандрий. — Но вот я вижу Анакреонта. Он торопится. Пойдём ему навстречу.

   — Прости меня, Поликрат, — проговорил поэт, тяжело дыша. — Я уже собирался выходить, как вдруг появился ожидаемый мною корабль. Я отправляюсь прямо сейчас и не смогу тебя проводить. Ты не в обиде?

   — Конечно, нет, — отозвался Поликрат, — только не опоздай вернуться к моему приезду из Азии. Ведь у нас тоже будет торжество не хуже того, на какое ты приглашён в Афины. Главное ведь не сокровища, а то, что установился мир с Оройтом. Я уверен, если бы это сближение произошло раньше, мои враги не посмели бы напасть на Самос.

   — Обязательно вернусь. Но скажи, сколько дней ты пробудешь в Магнезии?

   — Дня три, не более, и ещё четыре дня на дорогу. Меандрий за это время всё приготовит к торжествам.

   — Конечно! — отозвался Меандрий. — Соскребу всё, что осталось в казне.

 

Беглецы

Силосонт и Эвном угрюмо сидели на связке канатов у мачты, Леонтион стоял у кормила.

   — Потеряно всё, — простонал Силосонт. — Нас предали. Ведь уговор с эфорами был на месячную осаду. Они простояли три декады и удалились. Хорошо ещё, что мы успели сесть на корабль.

   — И как объяснил свои действия Дориэй? — поинтересовался Эвном. — Ты ведь с ним сумел сблизиться.

   — Ему хватило одного слова: «Приказ». Но выглядел он расстроенным. Думаю, что снятие осады было для него такой же неожиданностью, как и для нас. Эфоры не имеют привычки обосновывать свои решения. Причину предательства мы, возможно, впоследствии узнаем — восстали ли илоты, или с самого начала эфоры задумали над нами поиздеваться. Но легче нам не станет. У нас теперь нет ни кораблей, ни денег.

   — Но корабли нам должны вернуть! — перебил Эвном. — Зачем они Спарте?

   — Должно быть, вернут и одновременно прикажут аргосцам лишить нас гостеприимства. Ведь и те рассчитывали на вознаграждение.

   — А если сначала добыть деньги? — послышался голос Леонтиона.

Эвном рассмеялся:

   — Пошарь на морском дне. Там, говорят, их россыпи. Да и Посейдон к тебе, как известно, благоволит.

   — На дно нам ещё рано! — весело произнёс Леонтион. — Вот показался берег. Это остров Сифнос с его золотыми россыпями. Вместо того чтобы платить дань Поликрату, островитяне одолжат нам, допустим, десять талантов. А если откажут, вытянем в десять раз больше.

   — Опомнись! — возмущённо простонал Силосонт. — Мы же не пираты! Если мы нападём на Сифнос, это станет известно всем эллинам. Никто нам больше не предоставит убежище. Да и боги...

   — Опять боги! — завопил Леонтион. — А твой братец думал о богах, когда завоёвывал и порабощал остров? Когда убивал твоего брата? Когда отсылал нас в египетское рабство? Коль опасаешься гнева небожителей, полезай в трюм. А я со своими людьми выйду на берег и добуду денег взамен тех, какие у тебя выманили эфоры, куплю островок Гидрею. Я его уже давно присмотрел. Переведу на него самосцев, а там уже решим, с кем воевать, куда плыть.

 

Произвол

Дориэя ввели в лесху тридцати. На скамьях сидели геронты, на возвышении перед ними — эфоры.

— Подойди сюда, — проговорил старший эфор, указав царевичу место, где он должен стоять.

После этого он продолжил:

   — В то время как ты с воинами осаждал Самос, мы здесь со старейшинами совещались о назначении царя взамен твоего умершего отца. Посылая тебя против Поликрата Самосского, мы рассчитывали, что ты возьмёшь город с ходу, и это позволило бы назвать тебя царём как победителя. Но этого не произошло, и мы решили, что нашим царём будет твой старший брат Клеомен.

Дориэй вскинул голову:

   — Позволь мне сказать.

   — Говори.

   — Клеомен старше меня, но он сын Дориды, второй жены моего отца. Если вы считаете, что Клеомен достоин быть царём более, чем я, почему вы не послали на Самос его?

Эфоры переглянулись.

   — Вы молчите, — продолжал Дориэй. — Тогда я отвечу за вас. Потому что вам известно, что Клеомен слабоумен и ему нельзя доверять войско. Я вернулся лишь без двоих воинов. Будь он на моём месте, вряд ли бы уцелела и половина. Ведь нам Поликрат устроил засаду.

   — Решение принято. И обсуждать мы его не будем, — торжественно произнёс эфор.

   — Можно и не обсуждать. Но напомню, что ты родственник Дориды и ещё до моего рождения был заинтересован в том, чтобы у Клеомена не было соперников. Мать рассказала мне, что, как только стало известно, что она ожидает ребёнка, ты и другие родственники Дориды подняли шум и стали говорить, что она обманщица и намерена выдать за своего чужого ребёнка, которого тайно внесут в царские покои. Недаром отец потребовал свидетелей, которые бы могли удостоверить моё рождение. Вы кричали, что сами будете свидетелями, и, когда моей матери пришло время родить, ты со многими другими уселся рядом с нею. Поэтому я никогда не признаю царём Клеомена и прошу вас дать мне в спутники настоящих спартанцев, чтобы я мог на чужбине прославить род Гераклидов, который по вашей вине здесь опозорит мой бедный брат.

 

Четвероногая Кассандра

Все эти дни в Астипалее царила суматоха, словно Поликрату предстояло далёкое плавание, а не переправа на другой берег пролива. Готовили триеру, украшая её, как невесту к свадебной церемонии. Собирали «приданое» — всё, чем была богата Астипалея: пышные одежды, золотые и серебряные украшения, самых юных и привлекательных рабынь для гарема Оройта, в котором, по слухам, были женщины от всех населявших его обширную сатрапию народов, запасали провизию для сухопутного пути от Милета до Магнезии и обратно.

И вот наступил день отплытия. С утра гавань заполнилась жрецами и жрицами, тысячниками и друзьями, допущенными к участию в церемонии проводов. Помимо того, пришли сотни горожан по составленному Меандрием списку. Другие, не пропущенные к молу критскими стрелками, залезали на деревья, карабкались на крыши домов. Наконец из Астипалеи вышел Поликрат в синем, шитом золотыми нитями гиматии и дорожном петасе. Рядом с ним величественно выступал Меандрий, которому на время отъезда тирана была передана власть. За ними шагали ближайшие друзья Поликрата, и среди них кротонец Демокед, вернувший, как все знали, тирану здоровье и сопровождавший его к Оройту.

И хотя никто из провожавших и зевак не ожидал, что Поликрат поделится с ним доставшимися даром богатствами, все радовались, понимая, что должна возобновиться работа на доках и в мастерских потребуются их руки. И даже гетеры в надежде на возвращение золотых времён вышли из своих обиталищ принаряженными и подкрашенными и издалека посылали своему покровителю воздушные поцелуи.

Поликрат и его свита поднялись по украшенному цветами и свежей зеленью трапу и заняли места у обращённого к берегу борта. Стал у рулевого весла и кормчий. Засуетились матросы, отвязывая канаты и поднимая якорные камни. И когда триера уже оторвалась от берега, по проходу, образованному торжественно застывшими критянами, мелькнуло что-то чёрное. Послышался собачий вой, мгновенно вытеснивший все прочие звуки — приветственные выкрики провожатых, голос кормчего, звуки флейты, задававшей ритм гребцам, треск дров, горящих на переносном алтаре. Это Реся, запертая в лесхе, каким-то чудом вырвалась наружу и, отыскав дорогу к молу, высказала воем собственное отношение к происходящему. Была ли это любовь к Поликрату и тоска от расставания с ним, или животное хотело о чём-то предупредить? Такая мысль, должно быть, и пришла кому-то в голову. Во всяком случае, прозвучали слова, потом вспоминавшиеся много раз: «Четвероногая Кассандра».

 

Скала Паламеда

В один из дней Пифагор совершил прогулку к скале Паламеда. Его сопровождал Мнесарх, первенец Эвнома.

Видимо, у отца не хватало времени для общения с сыном, а излияния деда мальчику надоели, и он с жадным вниманием воспринимал рассказ Пифагора о прошлом этих мест. И юные самосцы вскоре уже не играли в войну, а, представляя себя невидимками, рубили головы Медузе и, сражаясь с морским чудовищем, освобождали Андромеду.

   — Это крепость Персея? — спросил мальчик, когда они подошли к скале.

   — Нет, — отозвался Пифагор. — Там, на вершине, дворец Паламеда.

   — Он с Самоса?

   — Нет, не из Кипарисии — так называли в древности нашу родину. Он с Эвбеи, протянувшейся вдоль побережья Беотии и Аттики. Неизвестно, что заставило его вместе с отцом Навплием, который считал себя сыном бога морей Посейдона, переселиться на Пелопоннес. Но они обосновались именно здесь, а не в городе Сикионе, как полагают некоторые. Это было в то время, когда в Микенах правил царь Агамемнон, сын Атрея, а в ещё не завоёванной дорийцами Спарте — его брат Менелай. Об этих героях ты знаешь по Гомеру. О Паламеде Гомер не пожелал рассказать.

   — Почему? — спросил Мнесарх.

Пифагор показал на вершину:

   — Я тебе это объясню там.

Они стали подниматься по вырезанным в скале ступеням. Подъём был крут. С уступа, где они остановились, открывался вид на дугу залива с белыми отмелями, островком в центре, на окаймлённую горами Арголиду от Аргоса и Тиринфа до едва различимых отсюда Микен.

Наконец они достигли вершины холма. Перед ними расстилалась необозримая равнина открытого моря с разбросанными то здесь, то там чёрными глыбами островов.

Мальчик притронулся к одному из отёсанных камней.

   — Какие огромные камни, — сказал он. — Такие же, как в Тиринфе. И их тоже оставили киклопы?

   — О нет, не киклопы — обыкновенные люди, обладавшие большими знаниями и навыками, чем мы. Киклопов породило удивление перед мощью ума тех, кто построил Тиринф и Микены, ибо теперь дворцы и могилы во многом уступают древним. Те люди кажутся нам великанами. Паламед же был их учителем и владыкой. Он изобрёл письмена. Не те, которыми мы пользуемся сейчас, а ныне забытые. Этими письменами он записал законы, и по ним жили многие годы, пока в эти места не вторглись воинственные дорийцы, заставившие местное население покинуть Пелопоннес. Среди беглецов были и ионийцы, заселившие Кипарисию и давшие ей имя Самос.

   — А почему Гомер невзлюбил Паламеда? — спросил Мнесарх. — Он же ведь тоже был ионийцем.

   — Теперь я об этом расскажу. Паламед, как я уже говорил, установил и записал законы. Среди них был закон, обязывающий юношей нести воинскую службу. От неё освобождались лишь больные и слабоумные. Как раз в то время Менелай и Агамемнон собирали отряд для набега на Трою, город более обширный и могущественный, чем Микены и Спарта. В это время на небольшом островке Итаке жил тогда ещё юный Одиссей, тот самый, хитростью которого будто бы была взята Троя. Не желая идти на войну, Одиссей притворился слабоумным.

   — Значит, он был трусом! — воскликнул мальчик. — Зачем же Гомер его прославил?

   — Этого я не знаю, — продолжил Пифагор не сразу. — Может быть, певец хотел угодить влиятельным родичам Одиссея. Но поведение этого героя в юные годы настолько противоречило всему тому, что рассказывалось о Троянской войне, что Гомер решил вовсе не упоминать Паламеда, ибо тот раскрыл обман Одиссея, которому пришлось отправиться вместе с другими аргосцами и обитателями островов, в том числе с Паламедом, в поход против Трои. И конечно, будучи по природе мстительным, Одиссей не простил Паламеду пережитого им позора и его погубил. Рассказывают, что он убедил Агамемнона на время переместить ахейский лагерь и зарыл под шатром Паламеда золото с табличкой, что это дар от троянского царя Приама, после чего сообщил Агамемнону, что Паламед предатель. Паламед был казнён. Посейдон, дед Паламеда, я думаю, за это обрёк Одиссея на долгие скитания.

   — Но если Гомер об этом ничего не говорит, откуда об этом узнал ты?

Пифагор задумался. «Ведь не расскажешь ребёнку, что я встречался с Паламедом в другой жизни. Не скажешь, чем я ему обязан... А может быть, я и сам в той жизни был вовсе не Эвфорбом, а Паламедом?»

   — От своего учителя Ферекида, — глухо проговорил он. — Это человек редкой учёности. Я с ним познакомился, когда был на три года старше тебя. Остров Сирое, на котором живёт старец, отсюда не виден, но вскоре я туда направлюсь. Должен же я поклониться человеку, который открыл мне глаза на мир.

Пифагор уловил во взгляде мальчика недоверие. Видимо, он не верил, что может быть человек учёнее его дяди.

 

Прощание

Братья спускались к заполненному самосцами и их скарбом берегу. Слышалось скрипение снастей и лай собак. Остановившись, Эвном грустно окинул взглядом поредевшую дугу кораблей.

   — Вот результат! Вместо сорока — тридцать.

   — Но ведь, насколько я понимаю, морского боя быть не могло?

   — Его и не было. Десять самоян нам не возвратили спартанские эфоры.

   — А зачем Спарте флот?

   — Спарте ни к чему. Но они понадобились царевичу Дориэю, который решил испытать счастья в западных морях. В то время когда он осаждал Самос, на царство был избран его брат. Одновременно аргосцы предложили нам убраться восвояси. Их надежды на разгром Поликрата и на добычу не оправдались.

   — И куда же теперь?

   — Мы решили на Крит. Есть там местность, носящая имя древнего народа кидонов. Вспомни Гомера: «Там находишь ахеян с первоплеменной природой воинственных критян, кидонов...» Конечно, ныне от кидонов и их города Кидонии не осталось и следа, а равнину, где он некогда находился, заняли закинфяне, и кноссцы, некогда соперничавшие с кидонами, обещали дать нам её на заселение, если мы поможем изгнать закинфян.

   — Но закинфяне — превосходные воины, к тому же им на подмогу наверняка придёт Коринф.

   — У нас нет другого выхода, брат.

   — А если переселиться на дальний Запад, как это сделали фокейцы?

   — Но мы же не можем похоронить надежду на возвращение. Поликрат ведь не вечен. Не будем больше об этом. Скажи лучше, каковы твои планы.

   — Сначала на Сирое к Ферекиду, а оттуда — в Афины. Там я надеюсь пополнить свои знания. От афинянина, побывавшего у нас на Самосе, я узнал, что Писистрат собрал у себя лучшее из того, что написано эллинами. Ведь долгие годы, странствуя по Востоку, я был оторван от эллинской мудрости.

Братья помолчали.

   — Мой Мнесарх очень огорчён расставанием с тобой.

   — Да! — оживился Пифагор. — Я тоже к нему привязался за этот месяц. Мы с ним пешком обошли всю Арголиду. Мальчик не по возрасту умён. Хотелось бы, чтобы пребывание на Крите не прошло для него бесследно, ведь там столько интересного.

   — Думаю, что на Крите мы задержимся ненадолго. Неудача со Спартой не обескуражила нашего Силосонта. Теперь он возлагает надежды на персов.

Пифагор крепко обнял Эвнома.

   — Что бы ни случилось, знай, что у тебя есть любящий брат. Если понадобится, я отыщу вам безопасное место где-нибудь по соседству с Кротоном. Береги отца.

 

Палец судьбы

При виде самояны, входившей в бухту с уже подобранными парусами, люди на берегу мгновенно разбежались. У поликратовых сборщиков податей была на Сиросе дурная слава. Когда же вместо дюжих молодцев на мол сошёл один лишь босоногий муж, сиросцы успокоились и вышли из своих укрытий. Несколько человек обступили его.

   — Радуйтесь, старые друзья, — приветствовал их Пифагор, — снова я ваш гость, правда, уже не с пушком на подбородке, а с сединой в бороде. Прошло столько лет...

   — А как тебя зовут? — поинтересовался один из подошедших. — Откуда путь держишь?

   — Из Навплии. Я — Пифагор.

   — Такты кулачный боец! — раздался чей-то радостный голос.

   — Да нет, тот, кого ты имеешь в виду, такой же самосец, как я, ничему не учился, я же — ученик самого Ферекида. Надеюсь, старец в добром здравии?

   — Пока ещё дышит. Но плох. Никуда не выходит и никого к себе не пускает. Тело его в нарывах. Воду и пищу ему доставляют. Показать тебе дорогу к заброшенной мельнице? Там он поселился.

   — Отыщу сам.

И тотчас память услужливо перенесла Пифагора через десятилетия в низкое полутёмное помещение, некогда заполненное скрежетом тяжёлых камней, запахом мочи и пота, облаком мучной пыли. Ферекид здесь объяснял ему принцип кругового движения: «Таким же образом вращаются небесные сферы и каждое из заполняющих эфир тел. По подобному кругу движется и человеческая жизнь. То, что нам кажется прямой линией, — бесконечно малый отрезок огромной, охватывающей весь мир вращающейся дуги. И хотя нам никогда не узнать, был ли первоначальный толчок, в отличие от ослов, мы можем не только вращаться и вращать, но и познать тайны этого скрытого от нас процесса».

За холмом показалась мельница. Последнее убежище человека, никогда не имевшего семьи. Первый из эллинов, познавший финикийскую мудрость, он обратился к тайнам природы. Называя её божественной, он под Зевсом разумел эфир, насыщенный огнём, под Хтонией — землю, под Кроносом — Хроноса.

Пифагор приложил ухо к покосившейся двери и через несколько мгновений с трепетом забарабанил в неё пальцем.

   — Кто это? — услышал он.

   — Пифагор, сын Мнесарха.

   — А я уже тебя и не ждал.

   — Открой же, учитель!

   — Таким меня ты не увидишь. Ведь я уже одной ногой в Аиде. Расскажи о себе главное, времени у тебя немного: откуда ты, куда следуешь?

   — Сейчас в Афины. А побывал я в Финикии, куда ты меня послал, затем в Вавилоне; в Индии я обратился к человеческой сущности. Я узнал, что...

   — Короче, — перебил Ферекид. — Времени мало.

   — Вернувшись на Самос, я учил в пещере, пока было возможно. Покинув вместе со многими другими остров, я после долгих странствий отыскал новую родину. Там я создал школу, какой ещё не знал мир. Мои ученики будут первыми в своих городах, и с их помощью я изгоню пороки и обращу глаза людей к свету.

   — Глаза к свету? — повторил Ферекид. — Этого тебе не сделать, как не вернуть света моим глазам. Подожди. Сейчас поднимусь.

Послышалось тяжёлое дыхание и шаги. Через несколько мгновений из двери высунулся палец, изъязвлённый до кости.

   — Такой я весь, — с трудом проговорил Ферекид. — Послушай меня. Не заносись. Людей не переделать. Следуй за собственной мыслью. Она превыше всего на земле. Божественная природа содержит ещё столько никем не раскрытых тайн. Люди же платят злом за добро. Они завистливы. Их алчности не удовлетворит и самая мудрая власть, они всё равно будут её ненавидеть. Вспомни судьбу Солона и не повтори его ошибки, мой мальчик.

Ферекид замолк.

Пифагор схватил палец учителя, словно пытаясь удержать уходящую жизнь. И это возвратило его в прошлое. На колено одобрительно легла ладонь учителя. Но палец выскользнул, вернув к реальности. Послышался звук падающих костей...

Похоронив учителя на ближайшем холме, Пифагор закатил на могилу лежащий неподалёку мельничный жёрнов. Срубив кипарис и очистив его от ветвей, он укрепил его в центре жернова камнями. Ствол колебался под порывами ветра. И это могильное сооружение островитяне назовут «пальцем судьбы», рассказывая, будто лежащий под ним мудрец понёс тяжелейшую из кар за то, что никому из богов не приносил жертв и похвалялся, что проживёт не хуже тех, кто жертвует гекатомбы.