Пифагор

Немировский Александр Иосифович

Часть IV

СВИТОК И МЕЧ

 

 

И вот они, как на дуэли,

Два мира, два материка,

И между ними, как ущелье,

Пролив, солёная река.

Земля разорвана на части

Перед решающим броском.

Но кто-то думает о счастье

И единении людском.

Но кто-то роет силой мысли

Тоннель через хребет веков,

Орбиты тел небесных числит

И ждёт своих учеников.

 

Семеро персов

Их было семеро, столько же, сколько в небесной сфере блуждающих звёзд, — Виндафарна, Отана, Гаубурава, Видарна, Багабухша, Ардиманиш и Дарайавуш (Дарий).

И когда пришла весть, что царь царей Камбиз был то ли убит, то ли убил себя сам в припадке падучей, все они присутствовали на коронации младшего брата Камбиза Бардии и были введены в состав его друзей, стали приближёнными и советниками. Каждый из них мечтал сам воссесть на золотой трон царя царей, но, по обычаям Востока, царю должен наследовать ближайший родственник, а не кто-либо другой, даже если у него семь пядей во лбу. Им было трудно с этим примириться. Собираясь по-дружески за закрытыми дверями, они нередко обсуждали, можно ли, сохраняя царскую власть, ввести вместо наследования избрание лучшего. Но эти обсуждения и споры были бесплодны, поскольку персы и мидяне, даже если и слышали об иных порядках занятия трона, считали их противными отеческим обычаям и воле Ахурамазды.

Выход, как будто случайно, предложил Отана, тесть Бардин, по возрасту старший из семи.

Во время очередного тайного обсуждения неразумных и гибельных для державы деяний Бардии, сына Кураша, он спросил, словно в шутку:

   — А сын ли Кураша правит нами?

Поначалу никто из собравшихся не понял, к чему клонит Отана.

   — Какие могут быть сомнения? — вздохнул Виндафарна.

   — Он дурень! — воскликнул Багабухша. — Я слышал от отца, что Кураш в домашнем кругу иначе его и не называл. Надо же! При вступлении на престол объявить о сложении недоимок!

   — И взять в царские друзья мидийцев! — добавил Дарайавуш. — Словно он не перс.

   — А всё-таки, может быть, это не Бардия, а кто-то другой? — не унимался Отана. — Ведь не стал бы законный сын Кураша идти у черни на поводу.

   — Не стал бы, — подтвердил Дарайавуш. — И поэтому его надо сместить.

   — Давайте представим, — продолжил Отана, — что нами правит некто, принявший имя Бардии и похожий на него как две капли молока. Однако у него, допустим, на груди родинка или шрам на бедре, которые одному из нас удалось случайно обнаружить...

   — Случайно?! О чём ты говоришь?! — возмутился Ардиманиш. — Как мы могли бы это заметить, если всем запрещено даже сидеть с царём за одним столом!

   — Конечно же ты прав, — вновь вступил в разговор Виндафарна. — Надо придумать что-нибудь поправдоподобнее. Вот что! Будучи послан в Лидию, я слышал там басню о царе Мидасе, у которого отросли ослиные уши. Почему бы самозванцу не отличаться от законного наследника ушами, которые не всегда удаётся скрыть под шапкой или короной?

Все засмеялись. А Багабухша, когда смех стих, воскликнул:

   — Слушайте! Я могу назвать имя того, кто занял трон Кураша. Гаумата!

Все повернулись к Багабухше.

   — Да-да, Гаумата. Ему отрезали уши и потом отрубили и голову — но о последнем не обязательно распространяться.

   — Га-у-ма-та, — произнёс Дарайавуш, растягивая слога. — Странно, что я впервые слышу такое имя.

   — Тут нет ничего странного. Незадолго до отправления в Египет Камбиз приказал мне им заняться, а всё дело держать в строжайшей тайне. Этот маг и в Бактрии порочил Камбиза как служащего не Ахурамазде, а дэвам. Подозревая заговор магов, Камбиз поручил мне выведать имена сообщников Гауматы. Но тот никого не назвал даже под пыткой. На том всё и кончилось. Как я говорил, Гаумате отрубили сначала уши, затем и голову.

   — Подходит! — сказал Дарайавуш. — Ведь кроме тебя, Багабухша, был один лишь свидетель — палач. От него же нетрудно избавиться.

   — Но мага могут знать на его родине, в Бактрии, — возразил Ардиманиш. — И если он скрывал свои планы, то, во всяком случае, не могло ускользнуть, что на Бардию он не похож.

   — Но откуда в Бактрии знать, как выглядит царь? — заметил Дарий.

   — Всё это так, — согласился Видарна, — но если вместо нашего Бардии правит Гаумата, возникает вопрос, куда же девался Бардия.

   — Как куда?! Камбиз от него избавился перед отправлением в Египет, — неуверенно начал Видарна.

   — Безупречно! — заключил Отана. — Недаром же говорят, что одна голова хорошо, а семь лучше. Теперь нам остаётся распределить обязанности: кому покончить с Бардией, кому — устранить палача, кому — объяснить, что Бардия — не Бардия, а Гаумата...

   — Так не пойдёт! — перебил Дарайавуш. — Убивать Бардию надо всем вместе. Или, чтобы не переранить друг друга, присутствовать при этом. Ведь нельзя исключить и неудачи. Нехорошо будет, если одному придётся отвечать за всех.

   — Верно! — воскликнул Виндафарна. — А объявить, что Бардия — не Бардия, лучше всего тебе, Отана: ведь жена Бардии Федима — не моя, а твоя дочь и именно от неё ты мог узнать, что царь без ушей.

   — А палача возьму на себя я, — сказал Дарайавуш.

   — И ещё, — вставил молчавший до того Гаубурава, — надо не забыть отрубить у мертвеца уши.

 

Мёртвое тело

Лучи Эос пробились сквозь щели каюты, и Пифагор задул светильник. Всю эту ночь, не смыкая глаз, он размышлял над найденным в заброшенной мельнице свитком. Он никогда не читал трудов Ферекида и даже не подозревал, что тот записывал свои откровения. И вот впервые интеллект учителя раскрылся во всей своей мощи. Зевс (Ферекид называл его Засом) — не сын Кроноса (Ферекид именовал его Хроносом), а такая же извечная стихия. Зас — это сила созидания и превращения. Творя космос, Зас превратился в Эроса и, соединив противоположности, привёл всё к тождественности и единению, согласию и любви. Таковы были главные идеи, рисовавшие Ферекида противником учения о поколениях богов, заимствованного Гесиодом где-то на Востоке.

Часть свитка от сырости невозможно было прочесть, и изложение космогонии обрывалось.

«К чему может относиться странное выражение «крылатый дуб»? — рассуждал Пифагор. — Не тот ли же это Зевс? Ведь пеласги считали дуб деревом Тина, бога дня и всякого сияния. Отсюда угодные Зевсу дубовые венки у эллинов. Или это из какого-то мифа, какими любил оживлять свои рассказы учитель, давая им аллегорическое толкование? А что такое «покров Заса, большой и красивый»? Не идёт ли речь о работе олимпийской мастерицы Афины?»

Отложив свиток, Пифагор поднялся на палубу. Корабль сильно качало. С трудом удерживая равновесие, Пифагор прошёл к корме.

Кормчий, поздоровавшись кивком, сказал:

   — Добрый ветер. Домчал, как на крыльях.

Впереди вставал в розовом сиянии Пирей, а за ним виднелись жёлтые холмы Аттики, обжитые потомками Кекропа. В юности Пифагор обошёл их вместе с Ферекидом, узнавая с его голоса о легендах этой суровой и удивительной земли, которую он называл «вратами Эллады». В памяти возникла пещера в горах Киферона. Учитель там впервые раскрыл перед ним аллегорический смысл Тартара, видя в нём не темницу для святотатцев, а великую бездну, в которой залегают все концы и все начала.

   — Эй, на вёслах! — послышался зычный голос кормчего. — Что у вас, руки отсохли?!

Пифагор оглянулся. Сзади, на расстоянии полустадия, шла на полных парусах триера. Её высокий нос закрывал вид на палубу. Внезапно по лицу Пифагора проскользнула гримаса, словно от прикосновения чего-то отвратительного. Но этого кормчий заметить не мог.

   — Вижу, ты торопишься попасть в Фалер, — обратился он к кормчему не сразу.

   — Да, — отозвался кормчий. — Чего она нас обгоняет!

   — Не торопись. Сверни в сторону и дай торопящемуся дорогу. Ведь на нём мёртвое тело.

Кормчий от удивления потерял дар речи. Конечно же он слышал от самосцев, что тот, кому он взялся служить, — необыкновенный человек. Но такое...

   — Мёртвое тело?

   — Ну да, покойник.

   — Но паруса-то ведь не чёрные.

   — Не чёрные, — согласился Пифагор. — Да и меняют паруса только в мифах. И ещё. Постарайся причалить как можно дальше от этого судна и сразу на берег не выходи.

По тону, каким это было сказано, кормчий понял, что больше не следует ни о чём спрашивать, решив, что после высадки он обязательно отыщет этот корабль и проверит, действительно ли он привёз мертвеца.

 

День рождения

Убийство царя было назначено на день его рождения, отмечавшийся со времени Кураша с особой пышностью. В столицу со всех концов огромной державы сходились царские чиновники, царьки и вожди, чтобы засвидетельствовать почтение царю царей и выразить ему свою преданность. Сузы в этот день превращались во второй Вавилон: пестрота одеяний, чужеземная речь, необыкновенное оживление. Гости поднимались по сорока ступеням гранитной лестницы к площадке перед монументальным входом, где стражи обыскивали их, чтобы никто не прошёл во дворец с оружием.

Взглянув на семерых, стража почтительно их пропустила, не обыскав.

К тому времени когда семеро вступили в Зал приёмов, первая часть праздника уже началась. Виновник торжества восседал на троне, и к нему выстроилась длинная очередь из дарителей. В руках у каждого было по золотому или серебряному блюду, диску, шкатулке из слоновой кости или благовонного дерева, диадеме, одеянию, затканному золотыми нитями, ожерелью, уздечке, богато украшенной золотом, или какому-либо другому предмету, который не стыдно было подарить царю царей.

Он сидел, прислонившись к спинке трона, отягощённый короной, утомлённый обилием лиц, пестротой одеяний, блеском драгоценностей, думая о том, когда это кончится и он окажется один или в тесном кругу друзей. Перед его мысленным взором проходили лица тех, кого он намеревался пригласить, а дарители всё подходили и подходили, и каждый падал перед троном плашмя, после чего проворно отползал в сторону, и его место занимал следующий. Из Зала приёмов каждый, кто выполнил свой долг, попадал в Зал пиршеств, где становился царским гостем.

Огромный прямоугольный стол был державой в миниатюре, с «территорией» для каждой области — Бактрии, Лидии, Каппадокии, Армении, Иудеи. После похода Камбиза появилось ещё три «участка» — для Египта, Эфиопии и Кирены. По левую и правую сторону от царского сиденья находились места для царских друзей, выделенные каждому из них в соответствии с его рангом. Места эти постоянно менялись: кто-то пододвигался ближе к царю, кто-то отодвигался. И это было неизменным источником зависти и вражды.

Все сидели молча перед накрытым, сверкающим драгоценной посудой столом. Но вот появился Бардия. Опустившись на своё место, он запахнул занавес и прикоснулся к чаше, украшенной гербом Ахеменидов. Пир начался.

На вопрос тестя, здоров ли он, Бардия ответил:

   — Болит голова после ночного сновидения.

   — Что же тебе снилось, царь? — участливо спросил Отана.

   — Жеребец, — ответил Бардия. — Он скакал во весь опор, и я едва на нём удерживался. Внезапно он заржал, поднялся на дыбы, и я упал ему под копыта.

   — Пустое, — проговорил Отана. — В ночь перед таким светлым праздником снам не верят. Мой отец рассказывал, что в ночь перед взятием Вавилона ему тоже снилось, что его сбросил конь, а наутро он на белом коне въехал в покорившийся нам великий город.

   — Да, я тоже об этом слышал! — отозвался царь повеселевшим голосом.

Молчаливые слуги в длинных пёстрых одеяниях ходили вокруг стола, подливая вино. Развязывались языки. Присутствовавшие вспоминали о давних походах и приключениях, пирах и встречах. Чаще всего героем рассказов был Кураш. О Камбизе не вспоминали. Если бы среди гостей оказался какой-нибудь эллин из принадлежавшей персам Ионии, то написанная им впоследствии история Кураша ничем бы не отличалась от тех сказок, которые под теми или иными названиями испокон веков распространялись на Востоке, обрастая самыми невероятными подробностями.

Семеро были оживлённы и веселы, как и все. Они то и дело подносили к губам фиалы с вином, но никому не удавалось заметить, как они его выливали. Виновник же торжества жадно пил и ещё до наступления темноты был уведён телохранителями в свои покои. Отана его сопровождал до самой постели, где под балдахином царственного супруга ожидала испуганная Федима.

Что-то шепнув дочери, Отана возвратился в зал, где в отсутствие царя продолжался пир.

Было уже за полночь, когда по данному Отаной знаку заговорщики стали по одному покидать Зал пиршеств, чтобы встретиться в Зале совета.

Молча встав на колени, они прошептали слова молитвы и, поднявшись, направились к потайной двери, соединявшей зал с царской опочивальней.

Первым по ковру, скрадывавшему шаги, шёл Дарайавуш. В руке его поблескивал акинак.

 

Страшная весть

Проведя весь день и ночь на корабле и отдав распоряжение команде готовить судно к зимней стоянке и никому не сообщать о себе, Пифагор отправился в Афины.

Первым, кого он увидел, входя в город, был Метеох. Юноша бросился к нему.

   — Ещё вчера в Афинах узнал, что ты был в Олимпии, — проговорил он. — И вот ты здесь! Какое везение!

   — Ты прибыл вчера? — перебил Пифагор.

   — Да, на рассвете.

   — И я тоже. Соболезную твоему горю.

Метеох отступил на шаг.

   — Но как ты узнал? Ведь я сейчас не думал об отце.

Пифагор отвёл глаза.

   — Впрочем, я знаю, что тебе вопросов не задают... — продолжил Метеох. — Да, он завещал похоронить себя на родине, и я сейчас выполнил его волю.

   — Не задают... Но тебе могу сказать, что есть вопросы, на которые я не в состоянии ответить и самому себе. Видя вчера плывущий в отдалении корабль, я понял, что на нём есть мёртвое тело. Почувствовал, и всё... А теперь расскажи, какие твои планы. Собираешься ли на Самос?

   — На Самос? — удивился Метеох. — Разве ты не знаешь?

   — Ты имеешь в виду его осаду спартанцами? Так она же кончилась!

   — Да нет! Оройт заманил Поликрата к себе и зверски его казнил. Спутников же обратил в рабов. Среди них и кротонский врач Демокед.

Пифагор опустил голову.

   — Какой ужас! — вырвалось у него. — По твоим губам я понял, что несчастье произошло в Магнезии. И как мог Поликрат принять приглашение, зная, в какой город его зовут?!

   — При чём тут город? Он мог пригласить его и в Эфес, столицу своей сатрапии. Что бы это изменило? — пожал плечами Метеох.

   — Тогда слушай. В космосе извечно действуют могущественные силы притяжения и отталкивания. Незримые, они во всём — в камнях, в деревьях, в водах. Но есть на земле места, где эти силы наиболее могущественны. Там происходят страшные бедствия, совершаются чудовищные преступления. Горе тому полководцу, который решится дать битву близ Магнезии. Ведь там даже камни притягивают камни!

   — И ты мог бы предостеречь Поликрата? И он остался бы жив? — взволнованно спросил Метеох.

   — Конечно. И удивляюсь, что этого не сделали Анакреонт, Демокед, наконец, Меандрий — пусть они не знали о гибельности Магнезии, но коварство Оройта им должно было быть очевидно!

   — Анакреонт! Да его сама судьба спасла. Он бы обязательно отправился с Поликратом, не будь приглашён в те же дни Гиппием в Афины на торжество.

   — Так Анакреонт в Афинах! — обрадовался Пифагор.

   — Был в Афинах некоторое время, — ответил юноша. — Теперь он со своим новым другом поэтом Симонидом в Фессалии. И вообще... Не знаю, что он в нём нашёл. Говорят, он настоящий урод. Анакреонт больше мне не пишет. Что же касается Меандрия, которого ты вспомнил, в Афинах говорят, что он умышленно отправил Поликрата к Оройту на верную гибель.

   — Мало ли что говорят, — возразил Пифагор. — Видимо, всё же на всех, в том числе и на Меандрия, нашло некое затмение. Ведь удалось отразить нападение спартанцев, и казалось, больше нечего бояться. Такие моменты наиболее опасны. Но довольно об этом. Ты ещё ничего не сказал о своих планах.

   — Меня ждёт Херсонес. Помогаю дяде. Ему отец передал власть. Вновь нападают фракийцы.

   — Что же ты молчишь о самом главном? — сказал Пифагор, обнимая юношу. — Ведь ты женился. Будь же счастлив. А если родится сын, дай ему имя твоего великого отца.

   — Опять ты прочёл мои мысли! — воскликнул Метеох. — Да, я тороплюсь к жене. Она вот-вот должна родить.

   — Мне вспомнилась наша первая встреча, — проговорил Пифагор. — Гимнасий, игра в мяч. Собираясь к отцу, ты обещал писать Анакреонту. Напиши мне. Кажется, тебя ждут большие перемены.

 

Оправдание

Семеро молча сидели в Зале совета перед пустым царским троном. День рождения сына Кураша стал днём его смерти. Но никто не знал, как развернутся события дальше. Конечно, Бардией недовольны многие знатные персы. Но не сочтут ли они убийство царя, каким бы он ни был, преступлением? Не воспользуются ли те, кто сам не решился поднять на Бардию руку, возможностью устранить их, семерых, как убийц, нарушивших клятву верности царю? Не выдадут ли они их народу, обожавшему Бардию, чтобы захватить с его помощью власть?

Первым нарушил молчание Отана.

   — Мужи! Мы вместе устранили неугодного нам царя. Но на этот трон, если нам поможет Ахурамазда, сядет лишь один. Каждый из нас по суеверию или по иным побуждениям пока не выставляет своих претензий. Но уже сейчас мы должны обезопасить себя от бед, идущих от нас самих. Поклянёмся же на собственной крови, что надевший корону не предпримет ничего во вред шести другим и будет способствовать их благополучию.

   — Верно, — отозвался Дарайавуш, вынимая из ножен акинак.

Отана подставил руку, и первая капля крови влилась в чашу с вином. То же сделали шестеро других, и чаша, припадая к губам, обошла круг.

Стало светать. И тотчас по ступеням дворца в город спустились гонцы с заблаговременно заготовленными одинаковыми посланиями. «Именем Ахурамазды! Дела государства требуют твоего срочного прибытия во дворец. Виндафарна, Отана, Гаубурава, Видарна, Багабухша, Ардиманиш, Дарайавуш». Гонцам было наказано передавать послания молча, не отвечая ни на какие вопросы, и сразу возвращаться.

Зал стал понемногу заполняться. Сон ещё не покинул измятых лиц, но в глазах у многих ощущалась тревога. Присутствие семи никого не удивило и никем не было связано с тем, что трон не занят. Все молча ожидали царя.

При появлении признаков нетерпения и беспокойства Отана встал и, повернувшись к залу, произнёс:

   — Царь не придёт, ибо он оказался не царём.

По залу прошло движение. Зашелестели одеяния. Заскрипели под ступнями кедровые половицы. Послышались удивлённые возгласы: «Что ты такое говоришь?!»

   — Царь не придёт, — повторил Отана. — А самозванца мы убили.

Он сделал движение рукой, и тотчас встали шестеро и повернулись лицами к испуганному и растерянному залу.

Тишина длилась несколько мгновений, а затем взорвалась всхлипами и возмущёнными голосами.

   — Убили... — повторил Отана, дождавшись тишины, — и готовы за это отвечать по закону, данному Ахурамаздой.

Все повскакали с мест. Одни, охватив ладонями головы, запричитали, другие, вскинув кулаки, разразились проклятиями.

   — Мужи, дайте мне сказать! — произнёс Отана и начал речь, в которой было заранее продумано каждое слово. — Не мне вам объяснять, что над Курашем, как над любым, достигшим величайшего счастья, тяготел рок. Над ним самим и над всем его домом. Он, одолевший великих царей, расширивший свою державу до пределов земли, поднявший нас, персов, из мрака безвестности к свету Ахурамазды, погиб от руки женщины и претерпел позорную смерть. О старшем его сыне Камбизе уместно промолчать. Ему бы лучше вообще не родиться на свет. Младший сын Кураша Бардия был украшением царского дома. И я, не ведая о предопределении судьбы, был счастлив выдать за него незадолго до отправления с войском в Египет свою единственную дочь Федиму. Прошло совсем немного времени, и лицо дочери стало зеркалом перемен. Померкли глаза. Под румянами были видны следы слёз. «Что с тобой, Федима?» — спросил я. Она же мне ответила: «Он — не тот». Я воспринял это в том смысле, что Бардия, объявленный после смерти Камбиза царём, изменился, как каждый достигший высшей власти. Но я не мог не обратить внимания на некоторые изменения в его поведении. Однажды на празднестве багаядиш я шёл за ним и увидел, как он давит сапогом муравьёв. Раньше он этого никогда не делал. При разговоре у него стала подёргиваться правая бровь. Потом же... Потом появилось то, что пугало не меня одного. Я имею в виду изгнание двух знатных персов и замену их мидянами, сложение с народа недоимок. И вот совсем недавно ко мне ворвалась Федима и с ужасом рассказала, что во сне у царя сполз колпак, с которым он обычно не расставался, когда на нём не было короны, и она, поправляя его, обнаружила, что у супруга... нет ушей. «Такого не может быть, — сказал я ей, — проверь ещё раз, но только чтобы он не заметил». Через несколько дней она это подтвердила. И когда я поделился моими сомнениями и страхами с Багабухшей, которому Камбиз поручал расследование тайных дел, он вспомнил, что присутствовал на пытке некоего мага Гауматы, настолько похожего на Бардию, что он подумал, не сын ли Кураша перед ним. Но тот маг был низкого происхождения, а обвинялся он в том, что уверял, будто царь Камбиз поклоняется не Ахурамазде, а дэвам. Во время пыток этому Гаумате отрезали уши. Ждало его отсечение головы, но ему удалось сбежать, и мы с Багабухшей подумали, не правит ли вместо Бардии этот беглец.

   — А куда делся настоящий Бардия?! — послышался выкрик.

   — Конечно, этот вопрос возник и у нас. Я стал расспрашивать тех, кто служил во дворце при Камбизе, не замечали ли они вражды к Бардии со стороны царских друзей или кого-либо ещё. В один голос они отвечали, что Бардию любят все, кроме его родного брата Камбиза. Один из них вспомнил, что незадолго до отправления Камбиза в Египет видел выходящего из покоев Бардии царского палача. Я стал его разыскивать и узнал, что Камбиз взял его с собою в Египет. Однако из Египта он с войском не вернулся. И вот совсем недавно он появился в Пасаргадах. Возникла возможность раскрыть тайну. Но встретиться с палачом не удалось. Его нашли мёртвым. Таким образом, узнать, кто и по чьему поручению убил сына Кураша, я не смог, но подозреваю, что это дело рук Камбиза, человека, как вам известно, злобного и подозрительного. Вот что я имею вам сказать.

Тотчас поднялся Радмиак, один из недругов Отаны.

   — Я, — начал он, — один из двух мидян, которые за семь месяцев правления младшего сына Кураша взяты в число царских друзей. Отана усмотрел в этом некую перемену, забыв, видимо, кто сменил перса, уличённого тем же Багабухшей в злоупотреблении властью. Но об этом достаточно. Перехожу к искусно сплетённой басне, которую мы только что услышали. Я хочу задать тебе, Отана, несколько вопросов.

   — Задавай! — крикнул Отана.

   — Скажи, когда ты узнал, что у Бардии нет ушей?

   — В середине прошлого месяца.

   — Почему же за это время об этом твоём открытии узнали только твои близкие друзья? И почему вы одни избрали себе роль судей и палачей?

   — Отвечу коротко, — сказал Отана. — Если бы я поделился, например, с тобой, быть бы мне на колу.

Послышался смех. Видимо, ответ перса мидийцу пришёлся большинству царских друзей по душе.

   — И ещё. Ты говоришь, что Бардия давил муравьёв, что, как известно, входит в обязанности магов. Но каким образом ты усмотрел, что он давит муравьёв, а не вытирает, например, сапог он налипшего навоза?

   — Когда я подошёл к тому месту, то увидел неподалёку муравейник.

Мидийца Радмиака сменил другой недруг семи — перс. Но не успел он и слова произнести, как донёсся шум голосов.

Подбежав к окнам, вельможи увидели, что приближающаяся к дворцу толпа огромна и в руках у многих палки. Очевидно, в город просочился слух, что царь, благодетель народа, убит злоумышленниками. Царские друзья заметались. Некоторые выбежали из зала.

   — Позвольте сказать мне, — послышался спокойный голос Дарайавуша. — Я вас не задержу.

Царедворцы остановились, и в наступившей тишине, прерываемой лишь криками снаружи, Дарайавуш проговорил:

   — Сейчас не время нас судить. Надо выйти к толпе и объяснить, что решение о смещении самозванца принято всеми нами, что на этот год по случаю прихода к власти нового царя прекращается набор в войско, что из имущества самозванца, которое будет продано с торгов, каждый перс получит по сиклю серебра.

Между тем шум толпы усилился. Видимо, она уже достигла ступеней дворца. Стали слышны выкрики: «Где Бардия?», «Покажите царя!». В стену ударил первый камень.

И царские друзья впервые в истории державы приступили к голосованию. Предложение было принято почти единодушно. И тогда Багабухша предложил тело самозванца предать огню. Раздались возмущённые голоса: «Это противно воле Ахурамазды!», «Огонь священен!».

В окна влетело несколько камней.

И вновь поднялся Отана:

   — Мужи! Пусть Дарайавуш пойдёт говорить с народом, а мы тем временем решим, как уничтожить труп.

Против этого никто не возразил, и Дарайавуш выбежал из зала.

 

Панафинеи

   — Ты счастливец, — проговорил Клисфен, пропуская Пифагора вперёд. — Прибыть накануне Великих Панафиней — дар судьбы, доступный не всякому.

Пифагор коснулся ладонью плеча афинянина.

   — И добавь к этому: отыскать такого, как ты, провожатого, если не сказать...

   — Договорю за тебя: друга. Чтобы понять, кто твой истинный друг, не требуется долгих лет знакомства. Симпатия, как и любовь, рождается мгновенно. Мы с тобою вместе всего два дня. А сколько впечатлений! Словно бы побывал с тобою в Сидоне, в Вавилоне, Кархедоне, в Регии, в Кротоне, странствовал по горам, переправлялся через реки, любовался берегом Ливии и островом лотофагов.

   — А я с тобою — в Сикелии взбирался на Этну, брёл через пески Ливии к оазису Аммона, и, право, в тех местах мне больше нечего делать. Друг — это второе «я». Но всё же — куда мы сейчас идём? Мне кажется, что наблюдать за процессией лучше со стороны.

   — О нет! Праздник — это апогей жизни. Нужно находиться в самой гуще. Быстрее за мною! Вот уже юноши выкатывают из-за загородки корабль. Вглядись! Это уменьшенная копия нашей священной триеры. Видишь, они натягивают на мачту вместо паруса пеплос. Взгляни — он так блещет, словно бы соткан не на акрополе, а в ином мире, не руками наших непорочных дев, а самой Афиной. И как великолепно это изображение Афины, заносящей копьё над головой титана, мятежного сына земли.

   — Да, удивительное зрелище, — проговорил Пифагор.

   — Полюбуйся на наших дев, — восторженно продолжал Клисфен, — на их поступь лебединую, на сосуды на их головах, на сиденья, какие несут мальчики, — из слоновой кости для богов верхнего мира, из чёрного дерева для подземных богов.

   — Эти дары достойны великой искусницы и труженицы Афины, — согласился Пифагор. — Но кто это несёт над дароносицами зонты? Кто обмахивает их веерами?

   — Это дочери и жёны метеков, — пояснил Клисфен. — Но вот повели жертвенных быков и овец.

   — Это зрелище мне неприятно. Зачем омрачать праздник кровью этих прекрасных животных? Во время моего плавания кормчий-финикиец возмущался тем, что Камбиз объявил войну кархедонцам за то, что они едят собак. Я тогда подумал, хорошо бы нашёлся какой-нибудь деспот, который бы объявил войну за поедание животных, наших меньших братьев. Ведь только страх в состоянии освободить нас от этой преступной и пагубной привычки.

   — Ты, разумеется, шутишь. Мне кажется, деспотическая власть опаснее того, что вызывает у тебя возмущение. Деспотия — самое страшное из зол. Конечно, наши эллинские тираны принесли немало пользы. Они ослабили владычество евпатридов. Теперь же пора брать власть демосу.

   — О нет! — воскликнул Пифагор. — Трижды нет! Демос завистлив и невежествен. Суждение одного знающего человека весит больше, чем болтовня мириад невежд...

   — Прислушайся! — перебил Клисфен. — Стук копыт. Это приближается наша гордость — конница. И я не знаю, кто более породист — кони или наездники. Тебе ведь известно, что и я из породы этих гарцующих всадников-евпатридов, в имена которых так часто входит слово «конь».

   — Ты имеешь в виду сыновей Писистрата Гиппия и Гиппарха?

   — И их тоже. Пусть всадники служат украшением парадов, и не более того. Власть должна принадлежать тем, кто выращивает виноград и оливки, кто их продаёт, кто владеет рудниками и кораблями. Тираны всегда пользовались поддержкой этих людей, ибо они менее опасны им, чем евпатриды, но до власти не допускали. Тираны повсеместно устранили древние экклесии под предлогом того, что на них главенствовали у нас евпатриды, у тебя на Самосе — геоморы. Надо влить в старые мехи новое вино. Экклесия должна решать все главные вопросы в жизни полиса — выбирать должностных лиц, принимать законы и следить за их исполнением. И в суде евпатридам не место.

   — И кого же ты собираешься посадить на сиденья гелиэи?

   — Выборных из демоса.

   — Одним словом, ты хочешь заменить гесиодовского пестрошейного ястреба соловьями. Бессмысленно! Соловьи очень скоро разучатся петь и превратятся в таких же хищников и мздоимцев. И вот тому пример. Повсюду на Востоке должность судьи передаётся от отца к сыну. Это наследственные взяточники. Борясь с этим злом, как мне говорили, царь Камбиз казнил нескольких наиболее наглых мздоимцев и обил их кожей судейские кресла, полагая, что урок пойдёт впрок их сыновьям, которым придётся на них сидеть.

   — Какой ужас! — не удержался Клисфен. — Судить, сидя на останках отца! А я ведь слышал, что персы особенно чтут своих родителей.

   — Ужас не только в этом, — добавил Пифагор. — Сыновья судей продолжают брать мзду, как и их отцы. Контроль же за ними может привести к появлению сословия доносчиков и к тирании народа, которая ничем не лучше тирании отдельных лиц.

   — Но где же ты найдёшь столько умных и честных людей, чтобы достойно управлять государством?

   — Должно быть изменено воспитание. В каждом городе хорошо иметь школу, готовящую образованных людей. Поверь мне, они не будут ни тиранами, ни мздоимцами. Строй, который спасёт Элладу, — это ноократия.

   — Пока мы спорим, процессия миновала гору и движется к акрополю, — заметил Клисфен.

Акрополь снизу, с тёмной улицы, по которой шли Пифагор и Клисфен, виднелся сфрагидой с рельефными изображениями, сверкавшими мириадами огней. В центре белели колонны храма Афины Полиады.

   — Да, Панафинеями Писистрат оставил о себе вечную память, — проговорил Пифагор. — Он превратил Афины в один из наиболее благоустроенных эллинских городов. Ныне, когда мы идём по этой замощённой улице, слышно, как под ногами течёт вода, словно бы охлаждая кипевшие против Писистрата страсти и делая его имя образцом достойного правителя.

   — Это Эридан, текущий с Ликабета, — пояснил Клисфен. — Он перекрыт плитами, и разлив уже не грозит дворцу Писистрата.

   — А нет ли угрозы его библиотеке?

Клисфен поднял голову.

   — Библиотека на склоне холма. Видишь, вон там.

   — Слава её создателю. Библиотека притянула меня в твой город, и я с нетерпением жду с нею встречи.

 

Ржание коня

И вновь собрались семеро. Слово взял Видарна.

   — Мужи, — произнёс он, — я полагаю, что диадему должен надеть тот, кто первым спросил, сын ли Кураша правит нами, кто сумел убедить царских друзей, что Бардия — это не Бардия. С помощью Ахурамазды Отана наведёт в державе порядок.

Наступило молчание. Куда девалось то единодушие, с каким семеро устраняли сына Кураша и которое проявили на совете царских друзей!

   — Тут был назван Ахурамазда, — первым нарушил молчание Дарайавуш. — Я припоминаю одну давнюю историю, которую услышал от своего отца, — да продлятся его годы. Вернувшись из земли массагетов после гибели Кураша — он узнал о ней в пути, — отец рассказал мне, что, перед тем как отправиться в свой последний поход, Кураш вызвал его к себе и поведал о своём сновидении. Царю снился я в виде парящей в воздухе птицы, осеняющей крыльями Азию и Европу. Заподозрив, будто я, тогда ещё мальчик, злоумышляю против него, Кураш приказал взять меня в оковы. Поэтому я полагаю, что Ахурамазда, ниспославший царю сон, хочет видеть царём меня.

Поднялся шум. Видно было, что многие Дарайавушу не поверили, считая его рассказ таким же вымыслом, как и тот, что они сообща сочинили о самозванце.

   — А есть ли у тебя свидетели, что дело было именно так, как ты его изложил? — спросил Отана.

   — Кураш беседовал с отцом без свидетелей, — отозвался Дарайавуш, — но я ещё тогда рассказал об этом разговоре моему другу Ардиманишу.

   — Да, он об этом мне говорил, — подтвердил Ардиманиш.

   — И ты можешь доказать, что это было рассказано десять лет назад, а, допустим, не вчера? — съязвил Видарна.

   — Мужи, — сказал Виндафарна, — так мы ни о чём не договоримся. А тем временем народ, оставшись без пастуха, разбредётся, как стадо, и появится какой-нибудь самозванец, сотворённый не нами. В тех случаях, когда хотят узнать волю Ахурамазды, принято обращаться к жребию.

   — Какому жребию? — спросил Гаубурава.

   — К тому, который нам придётся по душе. Мне кажется, что лучше всего гадать по бессловесным животным. Я предлагаю так. Мы можем выехать все вместе на рассвете на конях за Вавилонские ворота. Чей жеребец первым заржёт, приветствуя Ахурамазду, тот и будет царём.

   — Жеребец... — проговорил Отана.

Все заметили, что он побледнел.

   — Что с тобой? — спросил Багабухша.

   — Вспомните: «Жеребец внезапно заржал, и я попал ему под копыта», — с усилием выдавил из себя Отана. — Сон убитого нами Бардии.

Наступило молчание.

   — Что вы, друзья, приуныли? — весело произнёс Дарайавуш. — Бардия был предупреждён о грозящей ему опасности вещим сном. Но предупредивший не спас его от смерти. Ведь наш замысел удался. Значит, высшая сила на нас не гневается.

   — Половина замысла, — вставил Гаубурава. — Трон ещё не занят.

   — Гаубурава прав, — сказал Отана. — Нам надо избежать всего того, что может разрушить наше единство. Давайте договоримся: если жеребец назовёт царём не меня, а кого-нибудь из вас, пусть он возьмёт в жёны мою Федиму.

   — Постой, Отана, — перебил Дарайавуш. — Ведь дочери есть у всех нас. И ты, если станешь царём, возьмёшь в свой гарем наших дочерей. Это касается и всех остальных. Мы все будем зятьями того, кого жребий сделает царём.

   — Это будет справедливо, — сказал Отана, вставая.

Вернувшись домой, Дарайавуш позвал своего конюха Ойбара и спросил, как сделать, чтобы жеребец заржал, если его вывести завтра за ворота.

   — Проще простого, — ответил конюх. — Я приведу к своему коню одну из кобылиц и поставлю её в конюшне до полуночи. А перед самым рассветом проведу её по тому пути, где ты будешь скакать. Уверяю тебя, твой жеребец заржёт, как только почувствует её присутствие.

   — Так и сделай, — распорядился Дарайавуш, — и тебя ждёт великая награда.

На заре все семеро выехали за Вавилонские ворота. Приблизившись к тому месту, где была проведена кобылица, жеребец Дарайавуша зафыркал, заржал и рванулся вперёд.

И признали шестеро жребий, представив Дарайавуша высокому собранию, которое этот выбор утвердило. И надел Дарайавуш, сын Виштаспы, муж нецарского рода, пурпурное одеяние и воссел на золотой трон Кураша. Шестеро же находились по обе стороны от него, могли видеть его лицо во время пиршеств и давать ему советы. Взял Дарайавуш в жёны Федиму, дочь Отаны, по одной дочери от каждого из остальных пятерых своих сообщников и двух дочерей Кураша — Атосу и Аристону, первая из которых была до него главной женою Камбиза и Бардии, а вторая ещё не всходила на мужское ложе, и потекла в жилах его сыновей, внуков и правнуков царская кровь Ахеменидов.

 

Библиотека

Отшумели Великие Панафинеи. На агоре и прилегающих к ней улицах улеглась пыль. В город вернулась тишина, и Пифагор отправился в библиотеку.

Вступив в лесху, он обвёл взглядом стены, уставленные полками, и навал свитков на полу. И сразу же за его спиной появился юный хранитель книжных сокровищ. Они обменялись приветствиями. Пифагор назвал своё имя. Юношу звали Филархом.

   — Книг немного, — проговорил Пифагор.

   — Как немного?! — воскликнул юноша. — Здесь почти всё, что написано эллинами.

   — А труд Эвгеона Самосского у тебя есть?

   — Книги ещё не все разобраны, — показал юноша на груду свитков в углу. — Может быть, и есть.

   — Я имел в виду, что эллинами написано немного, — продолжал Пифагор. — Ещё не расписались. Ведь пишут всего два, от силы три века. И представь себе, Филарх, какое бы потребовалось помещение, если бы письмо стало нам доступным две тысячи лет назад. В Вавилоне, в храме Бела, книгам отведена лесха раз в десять больше этой. На гипсовых полках, поддерживаемых деревянными колоннами, стоят корзины с исписанными глиняными табличками. К каждой корзине прикреплён кожаный ярлык с указанием, что в ней хранится.

   — Неужели столько написали одни вавилоняне?

   — И они, и другие народы. И в этом отличие их библиотек от этой первой мне известной эллинской, ибо, если я не ошибаюсь, тут нет сочинений пеласгов.

   — А они умели писать?

   — Умели. На Самосе есть образчики их письма. Есть и в Аргосском Герайоне. Об их письменах знал Гомер, но тайну прочтения этих древних письмён герои унесли с собой в Элизий. А вот вавилоняне умеют читать письмена своих предшественников и даже обладают словарями их языка.

   — И откуда тебе это всё известно?

   — Я был в Вавилоне и читал труды, написанные восточными письменами, которые у нас принято называть ассирийскими, разумеется, не всё, а только касающиеся математики, астрономии и религии. Это меня интересует более всего. Но попадались мне также сочинения по медицине, сборники законов. Когда мне нужно было что-либо отыскать, мне предлагали каталог. А у тебя такой каталог есть?

   — Пока нет. Я здесь недавно и даже не успел ещё книги разобрать.

   — Тогда мне ничего не остаётся, как самому пуститься в путешествие по этим волнам. И у меня уже заранее гудит в голове.

   — Гудит?

   — Ещё как! Гудит уже, когда я вспоминаю хотя бы имена тех, кого читал или о ком слышал. Ведь у каждого свой голос, а его заглушают другие. И надо его выделить. Вот и гудит.

 

Царский гнев

Площадь перед царским дворцом, вчера ещё пустая, чернела мириадами голов. Те, кому не хватило места, устроились на платанах, посаженных, по преданию, древними властителями этих мест, царями Элама. Лица были обращены к помосту с воткнутым в него колом. Здесь ежедневно творилась расправа. Кого клеймили железом, кому рубили руку, кому — голову. Для населения этой ныне главной из царских столиц наказание было излюбленным публичным зрелищем. И наполненность площади зависела главным образом от того, чьи муки предстояло узреть. Ныне такую массу зрителей собрала объявленная ещё три дня назад весть, что будет посажен на кол сам Оройт.

Имя Оройта вот уже три года звучало на огромных просторах Персидской державы. Управлявшаяся им Азия была самой населённой и самой богатой из царских сатрапий. Неудивительно, что её правитель считался правой рукой царя царей. Оройт и был ею. Но и после убийства Камбиза (народу говорили, что он во время очередного припадка священной болезни наткнулся на собственный нож) Оройт продолжал править десятками народов Азии, хотя все другие сатрапы были смещены мидийскими магами, стоявшими за спиною Бардии. В народе судили-рядили, какова будет судьба Оройта при Дарайавуше. Одни считали, что Дарайавуш, ставший телохранителем Камбиза по рекомендации Оройта, оставит ему Азию, другие уверяли, что сместит его. Но кому могло прийти в голову, что Оройта ждёт такая судьба, а любителей зрелищ — столь редкое в последние годы удовольствие!

Головы пришли в движение.

   — Ведут! — послышались голоса.

Силосонт, оказавшийся в Сузах как раз в этот день и приведённый на площадь царским толмачом самосцем Архиппом, вздрогнул. «Сейчас я увижу погубителя моего брата, обрёкшего его на не менее страшную казнь, — думал он. — Увижу искажённое ужасом лицо этого негодяя».

Но Оройта вели таким образом, что Силосонт не смог увидеть его лица — ему были видны лишь седая голова, обнажённая, располосованная бичом спина и красные шаровары.

Вот трое палачей втащили толстяка на помост, стянули с него шаровары и, подняв, насадили на кол. Раздался нечеловеческий вопль.

Силосонт отвернулся и закрыл ладонями рот, пытаясь удержать рвоту.

Проталкиваясь через густую толпу, наслаждавшуюся зрелищем казни, Силосонт и Архипп выбрались на пустую улицу. Немного успокоившись, Силосонт спросил:

   — В чём же причина гнева царя царей?

   — Царский гнев — как смерч в пустыне, — отозвался Архипп. — Кто знает, отчего он зарождается и на чью голову падёт? Ведь любое решение здесь возникает во мраке душ и царских покоев. Угоди царю чем-то особенным одна из сотни его жён, и он, расслабившись, скажет: «Проси любую награду», и летит с помоста голова вчерашнего царского любимца. И никто не спросит, в чём его вина, и может быть, даже и оплакивать его не будет из страха перед царским гневом. И всё же мне кажется, что Оройт погубил себя тем, что слишком много знал. Тебе ведь известно, как Дарий пришёл к власти.

   — А как же! Семь персов, заподозрив, что царь — не Бардия, а похожий на него маг, ворвались во дворец и убили самозванца.

   — Это так. Но царём стал Дарий, не самый знатный и влиятельный из этих семерых. В этом загвоздка и, кажется, причина гибели Оройта. Рассказывают, что семеро загадали: царём будет тот, чей конь первым заржёт на заре. Так вот, говорят, кто-то дал Дарию совет, как заставить коня заржать первым. Не был ли это Оройт?

   — И как же?

   — Очень просто. Его конюх вывел ночью за городские ворота кобылицу, которую дал покрыть жеребцу Дария в том месте, где, как договорились семеро, будут выведены кони. Утром, на какое было назначено испытание, конь Дария радостно заржал. И шестеро спешились, поклонившись ему как царю.

 

Эвгеон

По глазам Филарха Пифагор сразу понял, что юноша хочет его чем-то обрадовать.

   — Кто-нибудь меня искал? — спросил он.

   — На этот раз — нет. Но мои поиски увенчались успехом.

Юноша достал с полки и положил перед Пифагором свиток.

   — Эвгеон Самосский.

   — Из завала?

   — Не совсем. В завале отыскался отрывок папируса, конец свитка со словами «Написал Эвгеон Самосец», и я за твоё отсутствие пересмотрел все свитки без футляров — а их, как ты знаешь, тут множество. По почерку, а затем по разрыву я определил, что вот это труд твоего земляка. Я ведь слышал, что Писистрат, считая себя наследником Тесея, с особенной тщательностью собирал всё, что относится к островам нашего моря.

   — У меня было предчувствие интересной встречи. И вот он, этот незнакомец.

Пифагор погладил свиток.

   — Ну так что ж, Эвгеон, раскрой мне свою душу.

Эвгеон оказался служителем храма Геры, ведшим погодную запись примечательных событий. Пифагора привлекло сообщение об открытии неиды — так Эвгеон называл размытый Имбрасом костяк поражённого Зевсом гиганта. На самом деле, судя по описанию челюсти с огромными зубами и позвоночника длиною в пять оргиев, переходящего в хвост, это был дракон, возможно, один из тех, победа над которым якобы прославила Аполлона. «Конечно же, — думал Пифагор, — неиды — существа того отдалённого времени, когда земля, освобождённая Гелиосом от излишней влаги, высыхала и сгущалась, и всё, что обитало на ней — огромные животные, растения, — погибая, превращалось в перегной, из которого вырастали теперешние животные, рыбы, растения, а быть может, и люди. Некоторые из них по форме напоминали тех, древних, ставших перегноем. Так, маленькие юркие ящерицы — это уменьшенные в мириады раз неиды, а летающие рыбки триглы — потомки огромных летающих рыб; а из растений в прежнем виде сохранились лишь крапива и бобы. Поэтому не следует есть крапивы, бобов и тригл как наших предков».

Гелиос уходил за Киферон. На акрополь спускались вечерние тени. Впервые Пифагор и Филарх покидали библиотеку вместе.

   — И сколько бы испарилось нелепых басен, — начал Пифагор, — если бы такие книги, как та, которую ты отыскал, не отдавались на съедение жучкам, а хотя бы проглядывались. Ещё на Самосе, а затем здесь, в Афинах, я слышал о дружбе Креза и Солона, а из упоминания Эвгеоном о времени смерти афинянина Солона на острове Хиос я понял, что Солон умер до прихода Креза к власти. Наиболее интересным было то, что Эвгеон сообщает не только о Самосе, но и о совещаниях в Панионионе, в которых участвовали самосские послы. И вот мне стало известно, что задолго до захвата власти Поликратом, в те годы, когда все ионийцы, кроме самосцев, находились под властью Креза, персы попытались перетянуть их на свою сторону, но безуспешно, и будто бы после разгрома Креза и порабощения Ионии Кир на просьбу ионян об обещанном союзе ответил так: «Я предлагал вам союз, когда вы плавали, как рыбы в море, а теперь вы у меня на сковороде».

Филарх расхохотался:

   — Ну и Кир.

   — Нашему Самосу благодаря гибели Кира и распрям между его сыновьями пока удаётся избежать сковороды. Но надолго ли? Фокейцы оказались умнее всех, бросив в пучину железо и дав клятву не возвращаться, пока оно не всплывёт. Однако не возвращаться — не значит забывать. Поэтому у меня к тебе, Филарх, просьба.

   — Ко мне? — удивился юноша.

   — Ну да, к тебе. Подбери среди книг те, в которых хотя бы упоминается Иония. А я подумаю, как их переписать. Это уже моя забота.

Филарх ловил каждое слово Пифагора, и оно, подобно зерну, западало в не тронутую ещё никем почву души, ветвясь его собственными желаниями и мыслями, и юношу уже не тяготил разбор свитков, ибо он ощутил себя на службе у самой Истины, от имени которой говорил этот удивительный человек.

 

Благодетель

В то утро у главных ворот царского дворца появился необычный посетитель, судя по облику и одежде — эллин.

— Кажется, — проговорил один из стражей, — он из сатрапии, которой до недавнего времени правил Оройт. Но на кого же он пришёл жаловаться, если его обидчик уже казнён?

Второй пожал плечами.

Вёл себя эллин не как проситель — ни на кого не обращал внимания и не добивался, чтобы его пропустили в царские покои.

Начальник стражи, приведший новых часовых, подошёл к нему.

   — Кто ты такой?

   — Я благодетель царя царей, — гордо ответил эллин.

Этот ответ настолько поразил перса, что тот отошёл, решив, что лучше не иметь дела с безумцем.

На следующее утро эллин появился вновь на том же месте и так же горделиво взирал на окружающих.

И только тогда перс решил доложить царю, что у ворот сидит эллин, называющий себя его благодетелем.

   — Что-то я не припомню, чтобы какой-то явана мне оказывал благодеяние, — усмехнулся царь. — Приведи-ка его сюда. Пусть объяснит, что ему надо.

Зная об обычаях персов отдавать царю земные поклоны, Силосонт за дни сидения у ворот нашёл выход, как его обойти. Входя, он как бы случайно обронил перстень и быстро нагнулся, чтобы его поднять.

   — Подойди ко мне ближе, явана, — произнёс царь царей. — Говорят, ты считаешь себя моим благодетелем. Объясни, что это значит.

   — В Египте, о царь, я отдал тебе мой плащ.

   — Так это был ты! — воскликнул царь. — Как не помнить?! Ведь не взяв с меня денег за плащ, ты посодействовал получению этого.

Он коснулся пальцами диадемы.

   — Так, во всяком случае, мне объяснил халдей, к которому я обратился по пути из Египта. «Дарованный пурпур к трону» — таковы были его слова. И чем я теперь могу вознаградить тебя за твой дар? Возьми без счета золота и серебра, коней, красавиц из гарема, попроси голову твоего недруга — и всё это получишь.

   — О нет, царь, я не нуждаюсь ни в чём из того, что ты мне предлагаешь. Ведь я брат Поликрата Самосского, предательски заманенного Оройтом в Магнезию и там замученного.

   — Оройт наказан и за это, — вставил царь.

   — Отправляясь в Магнезию, — продолжал Силосонт, — мой брат оставил остров некоему лидийцу, человеку без рода и без племени...

   — Понял, — перебил царь. — Я тотчас прикажу моему военачальнику прогнать этого негодяя и передать власть тебе как законному наследнику Поликрата.

   — И молю тебя, царь, не наказывай никого из тех, кто поддерживал лидийца, — многие самосцы за эти годы покинули остров в страхе перед персами. Я хочу, чтобы мои подданные считали тебя милостивым владыкой, каким ты стал для меня.

 

Дельфы

Пифагор ждал, что это случится ночью. Так же внезапно, как видения, его посещали и напевы. Сначала он улавливал несколько опорных звуков, а затем, наплывая друг на друга, они складывались в мелодию. Пифагор давал им имена богов.

Однажды в Сардах во время священного сна в храме Мена ему приснилась чарующая мелодия. Потом он попытался проиграть её на кифаре, но не смог. И в ту же ночь он, как рассказывают (сам он этого не помнит), забрался на кровлю храма и ходил по её краю, как акробат. В Индии для него впервые прозвучала мелодия Геры с глухими тонами, вовсе не похожая на ту, какую он услышал, возвратившись на Самос. Эта же, новая мелодия, отличалась необыкновенной мощью. От неё захватывало дыхание. Казалось, летишь на её крыльях над ледяным безмолвием гор.

Пифагор понял, что это зов Аполлона. Нет, не бога-младенца, родившегося на Делосе, не могучего победителя Пифона, обосновавшегося на Парнасе, а сына Силена, побеждённого и похороненного близ храма.

От главных ворот Дельф до святилища Аполлона по змеившейся дороге было не более семи стадиев. Но на этот путь Пифагору потребовалось полдня, ибо он не просто шёл, а осматривал весь священный участок, ища прямоугольную плиту, на которой ему нужно было бы написать: «Аполлон, сын Силена». Наконец он заметил такую плиту и вынул захваченный с собою резец.

Вдруг он услышал старческий женский голос:

   — Что ты делаешь, сын Мармака?

   — Какого Мармака? — яростно воскликнул Пифагор. — Мой отец — резчик камней Мнесарх. Я не знаю никакого Мармака.

Жрица пронизала Пифагора острым взглядом.

   — А я знаю. Я ему служу. Это он дал тебе жизнь и имя.

   — Ты бредишь, почтенная.

   — Бредить истиной — моё призвание. Ведь я пифия, Фемистоклея, возгласившая твоё рождение.

   — Ты-то мне и нужна! — воскликнул Пифагор. — Ведь меня призвал Аполлон. Я должен написать на плите: «Аполлон, сын Силена». Ты ведь это знаешь?

   — Знаю. Но не всё, что известно нам с тобой, надлежит знать другим. Ведь люди привыкли к тому, что Аполлон — сын Зевса и Латоны, что он победил Пифона, а не пал от его ядовитого дыхания. Им нужен Аполлон-победитель, а не побеждённый. Если им раскрыть истину, они забудут дорогу в Дельфы и станут обращаться к другому оракулу. Ты меня понял, сын Мармака?

   — Я сын Мнесарха... — безнадёжно возразил Пифагор.

   — Ты им и останешься в веках, если бросишь резец и забудешь о том, что тебе нашептал Аполлон. Скажу по секрету: у богов, как и у смертных, настроения быстро меняются. Ну потянуло Аполлона раз-другой к правде, а потом опомнится и обрушит на того, кто раскрыл его тайну, всю свою ярость. Тебе ведь известно, какова она? Рассказчики мифов в этом не ошиблись.

   — Будь по-твоему! — ответил Пифагор, бросая резец в траву. — И благодарю тебя за урок. Он мне скоро пригодится.

— Знаю, знаю. Ты ведь хочешь учить. Открывай одним четвёртую часть истины, другим — половину, самым доверенным — три четверти. Всё же целиком храни для богов. Это поднимет тебя над всеми, кто тянется к мудрости.

Голос постепенно стихал. Исчезла и старица, но каждое сказанное ею слово продолжало звучать, затрагивая неведомые струны души.

«Бредить истиной... Можно ли выразиться точнее? — думал он. — Таково озарение пифии. Но таков ведь и мой дар. Всё истинное открывается в бреду. Разве истинная поэзия — это не бред, не безумие?! Но чтобы бред стал истиной, надо много видеть, много знать. Слепец Гомер был этого лишён».

Но вот и святилище. Пифагор вспомнил легенду, будто первый храм Аполлона на этом месте был из пуха. И ведь это тоже образ, символ, дающий для понимания сути Аполлона больше, чем любой миф о нём. В нём лебеди, которые летят на благодатный юг, опустились на волны и семь раз оплыли остров, давший жизнь младенцу Аполлону, Леда и лёд, гиперборейская белизна ещё не заселённого людьми мира, познать который поможет золотая стрела Аполлона, эта лёгкая пляска ведомых Аполлоном муз, эти звуки из затронутых в космосе струн, гармония сфер. О, как же были далеки от её понимания милетские софосы, искавшие первоосновы бытия! Мир текуч. Он — постоянное кружение образов, изменение очертаний и форм. До камня был пух.

Перед колоннами сгрудились служители с жертвенными животными. «Овечку Аполлону! — подумал Пифагор. — Унизить величайшего из богов самым глупым животным! Ему ли, предводителю Муз, слышать предсмертное блеяние? Съесть её? Но ведь всем известно, что ягнятина достанется этой ораве удобно устроившихся служителей Аполлона, взявших на себя роль привратников. Они обгладывают и косточки. Взглянуть бы на огромную яму, куда эти бездельники сбрасывают остатки своей трапезы. Сколько овечек, козлят, коров и быков было съедено ими за полтысячелетия существования храма? Если уж и приносить в жертву живое, то Аполлону следовало бы жертвовать волков или львов, а не овец, которым достаётся и от волков, и от людей... О, эти условности... Я же принесу в жертву Аполлону человеческие слабости».

 

Золотые оковы

Уже седьмой день Дарайавуш, лёжа на высоком ложе, стонал. Охота на львов, вместо того чтобы возвеличить нового властителя, завершилась падением с коня и нестерпимой болью. И во всей державе, от Скифского моря до Южного океана, от земель яванов до Индии, не нашлось никого, кто бы мог облегчить его страдания.

Вокруг ложа, причитая, суетились жёны, телохранители же метались по столице в поисках любого, кто подскажет, как помочь упавшему с коня. От них разбегались, как трусливые зайцы от лисы, так как знали, что главный целитель дворца египтянин Птахотеп приговорён к казни за то, что после его лечения Дарайавушу не стало лучше.

И тогда один из последних дворцовых рабов, недавно привезённых из Лидии, вспомнил, что в столице исполняет рабскую службу прославленный эллинский врач Демокед, сопровождавший казнённого правителя Самоса Поликрата. Услышав это, главная из царских жён Атоса предстала перед супругом и сообщила ему, что найден тот, кто может помочь. И произнёс Дарайавуш между двумя стонами:

   — Доставить!

И вскоре уже Демокед лежал у высокого ложа, не признаваясь в том, что он врач, и уверяя, что он повар Поликрата Самосского. Царь же царей, продолжая стонать, произнёс между двумя стонами:

   — Палача!

И явился палач с плетьми и скорпионами. Сели телохранители на голову и ноги яваны, и тот признался, что он Демокед, сын Каллифонта, и что он прибыл к Поликрату на Самос по его приглашению и излечил своего гостеприимца от недомогания, но обещанных ему денег не получил, ибо эти деньги Поликрат рассчитывал взять у Оройта, но вместо денег обрёл позорную смерть.

Царь нетерпеливыми движениями прервал этот поток излияний и приказал:

   — Приступай!

И приблизился Демокед к царскому ложу, приподнял покров над посиневшей ногой и в одно мгновение вправил лодыжку. Наутро синева с ноги начала сходить и опухоль спадать. И призвал к себе царь царей Демокеда, уже облечённого в шаровары, и сказал тому, кто облегчил его страдания:

   — Поликрат обещал тебе два таланта, которых ты не получил. Я тебе их отдаю, и, кроме того, проси у меня всё, что пожелаешь, кроме возвращения на родину.

Упал Демокед к царским ногам, уже спущенным на ковёр, и попросил даровать жизнь египтянину, которого ждала казнь.

Удивился Дарайавуш незначительности этой просьбы и сказал:

   — Пусть живёт и будет рабом твоим.

Потом, взглянув на лодыжку целителя с синими кольцами от оков, добавил:

   — Эти следы скоро исчезнут с твоих ног, но память о перенесённом по вине негодяя Оройта долговечнее; чтобы она не мучила, жалую тебе пару золотых оков.

   — С ними я стану вдвое несчастнее, чем был, о царь, — ответил Демокед.

   — Ты мне нравишься, явана, — проговорил царь царей и щёлкнул пальцами.

И тотчас появились евнухи.

   — Отведите этого человека к моим жёнам, — приказал Дарайавуш. — Скажите, что он спас мне жизнь, и пусть они его наградят из своих богатств и отведут в дом Великого Врача.

 

Корабль на колёсах

   — Вот и я, — проговорил Клисфен, вступая в лесху. — Привет тебе от Меандрия.

Поднявшись, Пифагор двинулся навстречу афинянину.

   — Ты, конечно, шутишь.

   — О нет. Я побывал на твоём острове, забрал деньги из вашего Герайона и перевёз в храм нашей Афины Воительницы. Не могу же я оставить дочерей без приданого!

Пифагор рассмеялся:

   — Это верно. У них уже появились женихи?

   — О нет! Пока они играют в куклы. Готовятся к своему предназначению, а я — к своему. Опыт Меандрия поучителен.

   — О каком опыте ты говоришь?

   — Разумеется, о политическом. Как только пришла весть о гибели Поликрата, Меандрий, вместо того чтобы объявить траур, собрал народ на агоре. Он вышел перед людьми в белом хитоне, объявил, что отныне они свободны, и предложил принести жертву Зевсу Освободителю.

   — Ну и ну! — воскликнул Пифагор. — А я его считал самым верным другом Поликрата.

   — Тирания и дружба несовместимы, — продолжал Клисфен. — Каждый друг тирана — его тайный враг, ждущий случая нанести ему удар в спину и занять его место. Я не уверен в том, что Меандрий не догадывался, что ожидает Поликрата, и не отправил его на верную гибель. Но меня заинтересовало другое.

   — Что же?

   — Наберись терпения. Самосцы не пожелали изменения порядков и отдали Меандрию единоличную власть, которую он принял. Отсюда я заключаю, что переход от тирании к демократии непрост. Люди привыкли к приказам и разучились думать, а некоторые от вольности посходили с ума. Брат Меандрия задумал перерезать всех, кто служил Поликрату. Пришлось посадить его за решётку в Горгиру.

Они вышли с агоры. У невысокого каменного алтаря Пифагор остановился.

   — Я видел в разных частях города, а за городской стеной — в роще Академа точно такие же алтари. Скажи, какому богу или богине на них приносят жертвы?

   — Это алтари очищения, — не сразу ответил Клисфен. — Стараюсь их не замечать. Надеюсь, когда-нибудь развалятся.

Дорога огибала холм акрополя. Над крутыми, покрытыми порыжевшей травой склонами поднимались скалы из лиловатого мрамора, увенчанные мощными стенами. С этой стороны не было видно колонн храма Афины, а только его черепичная кровля.

   — Ты, конечно, читал Эпименида? — внезапно спросил Клисфен.

   — Разумеется, — ответил Пифагор. — Великий был чудотворец.

   — Вот его и пригласили для очищения Афин сразу же после того, как кости моих предков выкинули из могил.

   — Я сам проходил очищение не раз, — сказал Пифагор. — Во Фракии прыгал через костёр в праздник, который фракийцы называют купальским, в Вавилоне меня очищали кровью жертвенных животных, в Индии — песнопениями. Какой же способ очищения избрал критянин?

   — Самый оригинальный. Он приказал пригнать к Ареопагу овец и всех их отпустил. Они разбрелись по всему городу, а некоторые вышли за стену, и на том месте, где каждая прилегла, её приносили в жертву, белую — небесным богам, чёрную — подземным. А на местах заклания воздвигали алтари. На них приносят жертвы в день очищения. В один из таких дней нас с отцом изгнали из города.

Пифагор с сочувствием взглянул на Клисфена и, меняя тему разговора, спросил:

   — Почему здесь так пусто?

   — Люди уже прошли, — отозвался Клисфен. — Ведь сегодня день Диониса. Должны и мы отдать ему честь.

И вот показался Пникс. Всё пространство между ним и акрополем было заполнено праздничной толпой, казалось бы бесцельно топтавшейся на месте. Приглядевшись, Пифагор заметил в массе подвыпивших мужчин девушек в венках из виноградных листьев. Ближе к Пниксу, занимавшему лесистый холм, к деревьям были привязаны качели. Время от времени они высоко взлетали с постоянно менявшимися на них девичьими фигурками.

Толпа внезапно стала расступаться, давая дорогу колеснице. Она изображала корабль с кормой и высоким носом. Рядом с мачтой стоял Дионис в священном одеянии, с тирсом, опутанным виноградными лозами. Лицо под венком было черно, показывая, что это пришелец из Индии, страны палящего Гелиоса. Тут же рядом на осле ехал Силен, лысый, толстый, как пифос, старик, и вокруг него приплясывала дюжина сатиров в масках, с рожками, высовывавшимися из волос, с хвостами, привешенными сзади, и толстыми фаллосами, торчащими впереди. За ними двигались полуобнажённые женщины в венках из плюща, со звериными шкурами на плечах, люди в масках медведей, львов и тигров — воинство Диониса, бога плодоносящей природы.

У белой черты конюх остановил коней, и гудение трубы возвестило начало представления. Сатиры уселись на землю и уставились на Диониса. Флейты завели тягучий восточный мотив. Дионис отступил от мачты и, выкинув вперёд обе руки, запел:

Куда принесло меня? Неужто же к варварам, В штаны одетым, Поющим песни свои тарабарские?

Один из сатиров, отделившись от собратьев, подбежал к кораблю и заголосил:

Ты под священной скалою Афины, сестрицы твоей, А мы — её пастыри. Готовые службу нести тебе.

Дионис, вскинув голову, проговорил нараспев:

Так вот ты где, сестрица. Приди же мне на подмогу.

Сатиры с трудом сняли с осла Силена, и тот повёл свою партию:

О Йакх, о Йакх, ревностью Геры погубленный, Из чрева спасённый Зевсом-родителем! Ты в Аттику прибыл, Освобождающий! Ты узнаешь ли меня, Силена старого, Тебя воспитавшего? Народ атгический Тебя приветствует.

И тут к колеснице приблизились поселянин с девушкой, у ног которой тёрлась собака. Дионис вступил с ними в разговор.

   — А это что за люди? — спросил Пифагор.

   — Икарий и его дочь Эригона. Они, согласно нашему мифу, оказали гостеприимство Дионису, и он одарил их своим пьянящим напитком, жертвами которого они стали.

   — Жертвами? — удивился Пифагор.

   — Случайными жертвами. Икарий угостил пастухов. Выпив лишнего, те в беспамятстве попадали на землю, а придя в себя, решили, что Икарий их отравил, и в ярости его растерзали. Собака привела Эригону к телу несчастного отца, и девушка в горе повесилась. Верную же собаку, не пожелавшую оставить хозяйку и отчаянным воем не дававшую покоя богам, они перенесли на небо. Она и теперь находится там, появляясь в самые жаркие дни в созвездии Пса. Качели, на которых качаются девушки, — символ судьбы Эригоны, тоже превращённой в созвездие вместе со своим отцом. Этот день мы называем праздником качелей. Так Диониса не чествуют нигде.

   — Какая прекрасная идея — представить миф о возвращении Диониса, принёсшего вместе с радостью и беду! Но кто придумал этот корабль на колёсах? Кто приодел Силена и сатиров и сочинил стихи? — заинтересовался Пифагор.

   — Да вот спускается к нам Дионис. Спроси лучше у него.

Актёр уже снял священное одеяние и венок, освободился от лоз, но лицо его было по-прежнему черно. Но вот он тряхнул головой, соскрёб со щёк остатки сусла, и Пифагор узнал Феспида.

Пифагор и Феспид не могли наговориться. Клисфен лежал рядом, глядя на бегущие по небу осенние облака.

   — Так ты побывал за Индом, где надлежало быть мне? — улыбнулся Феспид. — И как чтут меня индийцы?

   — Как мне растолковал мой гуру (так индийцы называют учителя), с недавнего времени они считают тебя чужаком, на что указывает само имя, под которым тебя чтут. — Кришна, ибо Кришна — это «чёрный» или, точнее, тёмно-лиловый, каким ты и предстал сегодня афинянам. Сами же индийцы, с которыми я общался, вопреки тому, что о них думают эллины, — бледнолицые и голубоглазые. Чёрные индийцы находятся у них в рабстве. И представь себе, на одном из индийских праздников я узрел тебя на колеснице, правда не такой большой, с какой ты приветствовал афинян, но такой, на какой в старину выезжали на битву герои.

   — И кто же меня сопровождал? — спросил Феспид.

   — Как и здесь, лесные демоны и пастушки в звериных шкурах. На голове у тебя был венок, в руках — свирель. Стоило тебе поднести её к губам, как они, бросив мужей, сбегались к тебе гурьбой, и ты, бесстыдник, прямо на глазах у всех их покрывал, как нынче сатиры вакханок. А опьянённые пастухи на тебя не были в обиде. Кому не хочется иметь от Кришны, то бишь Диониса, сына или дочь?!

Клисфен присел.

   — Поразительно! А я был уверен, что между индийцами и эллинами нет ничего общего.

   — Пройдя от Милета до Паталипутры, — сказал Пифагор, — я понял, как много общего в обычаях Европы и Азии, этого необозримого континента. Гильгамеш — брат Геракла, Кришна — Диониса. Белые индийцы по своему языку и облику — скорее европейский, чем азиатский народ. И сами они считают, что пришли из страны гипербореев.

Положив ладонь на колено старца, Пифагор проговорил:

   — Но я увёл тебя в такие дали, так и не узнав, как ты оказался в Афинах. Мой отец полагает, что ты обиделся на коз, изглодавших твои деревья.

Феспид рассмеялся:

   — Наксосских коз приобрели потом. Сначала я отправился к Поликрату и предложил ему дать представление для самосцев. Он мне сказал: «Зрелище развращает демос». И это сказано им, приказавшим соединить свою спальню подземным ходом с кварталом гетер! После этой неудачи я направился в Афины и был принят Писистратом. Он-то знал цену игре. А теперь...

   — А теперь, — подхватил Клисфен, — Феспид готовит представление по другим, более поучительным мифам. Я уже тебе говорил, Пифагор, что народ, переживший тиранию, нуждается в лечении, и театр должен стать лечебницей. Мы с Феспидом подобрали сюжеты, осуждающие тиранию. Их в наших преданиях предостаточно. Тиранов и деспотов нужно показать в действии, чтобы граждане увидели, что сама судьба готовит гибель тому, кто взял на себя право отнимать достояние и жизнь у смертных.

   — Ты назвал театр лечебницей, — сказал Пифагор. — А на мой взгляд, естественней сравнить его со школой. Взгляни на детей: играя, они учатся; мальчики — играя в войну, девочки — в семью. Что касается сюжетов, стоит ли публично высмеивать власть? Безвластье хуже любой тирании.

   — И какой бы ты предложил воспитательный миф? — спросил Феспид. — Кто твой герой?

   — Паламед.

   — Но ведь Гомер не счёл его достойным для своего повествования.

   — Это понятно. Паламед был врагом Одиссея. Он разоблачил его мнимое сумасшествие и вместе с тем трусость и был за это им оклеветан под Троей.

   — Как интересно! — воскликнул Феспид. — Великий мыслитель и клеветник. Я попытаюсь показать этот миф афинянам. Ведь Афина — покровительница разума, и меня здесь должны понять. И пусть мальчики подражают не бродяге морей, а учёному, создавшему меры и весы, усовершенствовавшему алфавит, вырвавшему у природы и многие другие тайны.

Клисфен кивнул:

   — Может быть, ты прав. Ведь мы уже взяли у аргосцев Тесея. Возьмём и Паламеда.

 

Атоса

Атоса принимала Дарайавуша в своих покоях каждое полнолуние. По возрасту она годилась царю царей в матери, и никто не мог сказать, какой из дней месяца они проводили на супружеском ложе и был ли такой день вообще, но все знали, что каждое полнолуние Дарайавуш откладывает любые дела и встречается с дочерью Кураша, чтобы сообщить ей о том, что происходит в мире, и почтительно выслушать её мнение и советы.

Атоса сидела на низком сиденье из слоновой кости, устремив взгляд на стоящего перед нею царя царей. Две чернокожие служанки, находясь сзади, беспрестанно обмахивали царицу веерами. Они были глухи от рождения и не могли услышать ничего из того, что говорилось в покоях.

   — Картхадаштцы, — начал царь, — отправили флот из тридцати судов на западное побережье Ливии, чтобы основать там города, совершать плавания и торговать с эфиопами и белолицыми обитателями Оловянных островов.

   — Тебе следует послать к берегам Ливии хотя бы одно судно, чтобы они не задавались, — сказала Атоса.

   — Да кто же согласится совершить такое плавание? — возразил Дарайавуш.

Губы Атосы скривились.

   — В таких случаях, когда никто не соглашался, — проговорила царица, — мой отец приглашал к себе одного из осуждённых на казнь и предлагал ему возглавить предприятие. И не было ни одного, кто бы отказался от поручения.

   — Твой отец был мудрый царь. Я подумаю, кому поручить это плавание. Но продолжу. Фракийцы воюют между собой.

   — Это очень хорошо, — заметила Атоса. — Мой отец Кураш говорил: «Если бы этот второй по численности после индийцев народ не был ослаблен междоусобными войнами, он был бы непобедим».

   — Сейчас, — продолжал Дарайавуш, — фракийское племя гетов, считающее себя бессмертным, ополчилось против других фракийцев. Во время грозы геты мечут в небо стрелы, чтобы истребить богов своих противников.

   — Это очень глупые люди, — проговорила Атоса. — А что нового у индийцев?

   — У них появился новый бог. Они его называют Буддой, что на их языке значит «просветлённый». И ему не приносят никаких жертв.

   — Но ты же ничего не сказал о яванах, — нетерпеливо перебила Атоса. — Я хочу услышать и о них.

   — Что мне о них сказать! Кончились состязания в Олимпии, начались состязания в Дельфах.

   — Так что же? — удивилась Атоса. — Они состязаются со своими богами?

   — Да нет, сами с собой.

   — А почему тогда в Олимпии?

   — Олимпия — это не Олимп, как ты, видимо, подумала. Там они бегают, прыгают, мечут копья, голыми борются в пыли. Победители же получают не золото и даже не серебро, а ветви растущей там же дикой оливы.

   — Пусть себе забавляются, — промолвила Атоса. — Почему бы тебе не озлобить их друг против друга?

 

Абибал

   — Абибал! Ты ли это? — закричал Пифагор, заходя со спины к человеку, закреплявшему на столбике канат.

   — А кто же другой! — воскликнул финикиец, кидаясь другу в объятия. — И мог ли я надеяться встретить тебя в Пирее, зная, что ты где-то в Италии. Мисдес рассказал мне о твоих похождениях на морях, а Залмоксис — о деяниях на Самосе. Он слово в слово передавал твои речения. Юноша прожил у нас зиму, а теперь он в море.

   — Как в море?!

   — Точнее, в океане. К нам в Китион прибыл кариец Скилак, которого Дарий поставил во главе флота и отправил открывать морской путь в Индию. Залмоксис явился к карийцу, и тот с первого взгляда понял, что давно стало ясно и нам — перед ним человек необыкновенных способностей. Одним словом, Залмоксис взят в плавание. Мой Хирам до сих пор не может успокоиться. Залмоксис стал ему братом.

   — О, Гера! — воскликнул Пифагор. — Мальчик, родившийся во фракийской глуши, плывёт в Индию! Его качают океанские валы... Как часто, бредя по горам и безводным пустыням, я мысленно следовал вдоль побережья Индии и Аравии. Но мог ли я подозревать, что такое свершится при моей жизни! И я готов многое простить этому Дарию за столь смелый замысел. Я уверен, что имя Скилака останется в истории рядом с именем нашего Колея. И ещё, мой друг, поведай, как тебе удалось найти картхадаштские корабли, которые спасли нас от египетского рабства? Загадка эта продолжает меня интересовать.

   — Я зажёг на Трогиле пифос с земляным маслом. Свет его виден даже на побережьях Киликии и Сирии. Рассказывают, будто впервые это сделал наш царь Пигмалион. Картхадаштцы таким же образом переговариваются со своими навархами, зажигая пифос на Бирсе.

   — Переговариваются? — удивился Пифагор.

   — Ну да. С помощью щита, закрывая время от времени пламя.

   — Нечто подобное рассказывают и наши мифы о знаках, будто бы посылавшихся с помощью костров из Трои на скалу Паламеда, а оттуда в Микены. Но я уверен, что может быть найден иной способ общения на расстоянии. Может быть, мне удастся его открыть. Но пока приходится полагаться на случай или на предчувствие, если им обладаешь.

   — Ты имеешь в виду сны? — спросил Абибал.

   — И сны тоже. Но не будем об этом.

   — Почему же? Это очень интересно.

   — Потому что природа этого явления пока не изучена. Потребуются сложные опыты. Я надеюсь заняться этим в Кротоне.

   — Ты уезжаешь в Кротон?

   — Ближайшей весной. Там за городом строится то, что я назвал храмом Муз, где я буду учить и продолжать исследования, начатые на Самосе. И может быть, ты мне в этом сможешь помочь.

   — Разумеется! С огромной радостью! — воскликнул Абибал. — Скажи только, что требуется.

   — Живя в юности в Тире, я читал там сочинения древних мудрецов и многое из прочитанного старался удержать в памяти. Мне хотелось бы иметь эти свитки в Кротоне. Если бы ты мог приобрести сочинения Моха! Необязательно их доставлять в Кротон. На Крите, в Кидонии, сейчас живут самосцы, и среди них мой брат Эвном. Передай эти свитки ему. А если там окажется мой друг Никомах — он торгует лесом, — то Никомаху. Тогда они скорее будут у меня.

   — Погоди, Пифагор, — перебил Абибал. — Ты говоришь, что будешь учить в Кротоне. А не взял ли бы ты на учение моего Хирама? Он ведь уже не ребёнок, а когда узнал от Залмоксиса о тебе, стал бредить тобой. Как ты к этому отнесёшься?

   — Конечно же я приму его, и не только потому, что он твой сын. Я за ним наблюдал в месяцы его болезни и думаю, что из него удастся сделать второго Моха. Хочешь, привози Хирама в Афины, до весны ещё много времени.

 

Птахотеп

Демокед, омытый и умащённый рабынями, нежился на ковре, ещё не веря, что всё с ним случившееся — не сон. «Если мне приведётся рассказывать в Элладе о событиях этого дня, меня сочтут лгуном. После страшной темницы оказаться в доме, не уступающем дворцу Поликрата! И это всё теперь моё, моё... Надо будет написать отцу и его успокоить. Может быть, пригласить сюда? Нет, отцу с его властным характером здесь несдобровать».

Мысли были нарушены скрипом двери. В спальню ворвался бритоголовый старик и бросился к ногам Демокеда.

   — Я твой раб Птахотеп, — лепетал египтянин, покрывая поцелуями ступни Демокеда.

   — Не унижай себя, друг, — проговорил Демокед, вставая. — Ведь ты такой же врачеватель, как и я. Случившееся с тобой несчастье не дозволяет мне считать себя твоим господином. Я знаю, как ты страдаешь. Прости меня!

Лицо египтянина удивлённо вытянулось.

   — За что?

Демокед очертил рукою неполный круг.

   — Ведь я стал обладателем твоего дома и твоих сокровищ. Но, право же, я к этому не стремился.

   — Не ты, так другой, — отозвался Птахотеп. — Но другой бы не попросил в награду сохранения моей жизни. Поэтому я и буду называть тебя своим господином и стану самым верным твоим рабом. Что же касается дома, то знай, господин, что он сооружён Киром для своего лекаря армянина Тиграна. После казни Тиграна дом был передан мне. В Сузах его называют лечебницей. Большая часть сокровищ и рабов — это дары Кира Тиграну, остальное — дары мне Камбиза и Бардии.

   — Да, я слышал, что и до Дария ты был лекарем двух царей.

   — Мне повезло. Бардия был добрейшим из владык, и, несмотря на вражду ко мне Оройта, он сохранил мне жизнь по просьбе Атосы.

   — Ах, Атоса, дочь Кира.

   — А также жена Камбиза, потом Бардии, а ныне — главная жена Дария. Здесь жёны, как и дома, переходят от одного владельца к другому. Меняют только наложниц. Тебе же предстоит лечить и тех и других. Но ты счастливец. Дарий — не сын Кира, и поэтому он не позволяет себе того, что делал Камбиз. Видел бы ты, какие кровоподтёки оставлял Камбиз на телах несчастных женщин. Его кнут ходил и по спинам телохранителей. Они называли между собой Камбиза Кнутом, сыном Кураша. Доставалось нередко и мне.

   — Нет, не зря я отказывался признаться в том, что я врачеватель, — вздохнул Демокед. — Я вижу, здесь врач должен быть также хранителем царских тайн.

   — Теперь все старые тайны, как этот дом и всё, что в нём, господин, принадлежат тебе. И они могут тебя уберечь от неверных шагов. Поэтому, перед тем как что-либо предпринять, советуйся со мною. Это станет нашей с тобою тайной. А тайны друзей я умею хранить.

   — Я в этом убедился, — сказал Демокед.

Египтянин резко повернулся.

   — Ты это знаешь? — прошептал он.

   — Да. Поликрат раскрыл мне это уже в Магнезии, незадолго до казни, называя тебя другом. И именно поэтому я особенно настойчиво добивался твоего помилования.

 

Открытие

Пифагор уже сидел на своём обычном месте, ожидая, когда Филарх принесёт ему свиток. Подавая его, юноша сказал:

   — Говорят, ты вскоре собираешься нас покинуть. В тебя вцепился Кротон. Я уверен, что настанет время, когда люди, узнавшие о тебе, придут сюда и попросят какой-нибудь свиток Пифагора, а у нас нет ни одного из твоих сочинений. Не оставишь ли ты нам что-нибудь?

   — Их нет и не будет. Ведь я ничего не пишу на папирусе, ничего на коже и камне, — я оставляю пометки на душах учеников, в надежде, что они развернутся, как свитки.

   — Тогда вот моя душа, Пифагор. Пиши на ней.

   — И ты готов последовать за мною в такую глушь, как Кротон?

   — Даже в страну гипербореев.

   — Я обратил на тебя внимание сразу и по форме твоей головы и блеску глаз решил, что ты должен быть математиком. Я ждал, когда ты обратишься ко мне и войдёшь в триаду, достойное число.

   — Триаду?

Пифагор встал. Глаза его зажглись.

   — Всё сущее складывается из трёх миров. В этом тайна космоса. В этом — великое нерушимое единство божества, человека и природы. Ощущая это с давних пор, люди, жившие родами, создавали общности — племена. В Тиррении, как я слышал, местные жители до сих пор их называют трибами. Богам приносят трёх жертвенных животных. Устраивают поминальные пиршества из трёх частей — фракийцы именуют их тризной. В эллинских храмах над входом высится священный треугольник — фронтон. Что ещё к этому можно добавить? У многих народов, отличающихся по языку и обычаям от эллинов, — у фригийцев, иллирийцев, мессапов, венетов и даже далёких индийцев — число три звучит одинаково. Триада объединяет людей как миры, так что если ты видишь эту фигуру, или в памяти представляешь её на чертеже, или говоришь «вот треугольник», то имей в виду не то, что начерчено перед глазами, а то, что стоит за начертанием.

Немного помолчав, он продолжил:

   — Однажды после целого дня мучительных бесплодных размышлений, когда я уже отчаялся открыть что-либо новое, передо мною предстал треугольник, словно бы вырезанный из металла. Мне он показался дверью, скрывавшей какую-то тайну. И я потянулся к нему, чтобы заглянуть за его край. И тотчас этот край выпятился ещё одной гранью, став пирамидой. Я хотел заглянуть за неё — она превратилась в ещё более сложную фигуру. И мне стало понятно, что это будет продолжаться бесконечно. Мир безграничен, и в основе его лежит триада. Впрочем, об этом потом. Пока мы начнём с плоскостей. Начерти три квадрата таким образом, чтобы треугольник оказался в центре.

Послышалось скрипение мела.

   — Прекрасно. Теперь...

Не закончив фразы, Пифагор рванулся к чертежу и стал лихорадочно измерять его двумя пальцами, как циркулем.

   — Квадрат, построенный на гипотенузе, по площади равен квадратам, пристроенным к катетам...

   — Да, это так. Но какая в этом польза?

   — Пользу люди отыщут. Важно, что открыт закон, — не мною, а ещё теми, кто жил в Вавилоне до халдеев. Я об этом сейчас вспомнил, как часто бывает, случайно. Подумай, Филарх, всё, что нас окружает, и мы сами подчиняемся непреложным законам, называя их то судьбой, то богами. Повлиять на законы мы не можем, но в состоянии их познать. Вот, взгляни — небо уже покрывается звёздами, и они не движутся в беспорядке, а следуют предписанному им закону. Это позволяет нам находить страны света, определять время, исчислять расстояния в космосе. Нет ничего прекраснее познания законов природы. Каждый из них, даже такой простой, как открытый мною сегодня, вносит новое в картину мира, приближает к его творцам. Перед нами развернут свиток ночи с огненными знаками. Прочтение их сулит понимание нашего и других миров, разбросанных в бесконечном пространстве. Постигая законы геометрии, мы возносимся к звёздам, к их тайнам.

 

Радуйся, Пифагор!

«Ты предсказал мне большие перемены. И как всегда, не ошибся. Вскоре после моего возвращения в Херсонес пожаловал посол царя царей и сообщил, что мне подарен город Теос. Представь себе моё удивление. Незадолго до того Дарий облагодетельствовал Силосонта Самосом. Но он-то ведь подарил персу гиматий. А за что мне такая милость? И откуда вообще Дарий узнал о моём существовании? И почему дарован именно этот, а не какой-либо другой из ионийских городов? Посоветовавшись с дядей, я принял дар. И вот теперь у меня дворец, свита, подданные, ждущие моих распоряжений. Не сон ли это? Приезжай ко мне погостить, когда наскучат Афины.

Узнав о моём назначении, вернулись многие изгнанники теосцы, возобновилась торговля. Наша гавань, принимающая до восьмидесяти кораблей, стала тесна. Кстати, известно ли тебе, что Демокед, лечивший Поликрата, — я о нём тебе говорил, — стал приближённым Дария и его любимцем, и возможно, это изменило отношение царя к ионийцам. Рассказывали, что видели в Сузах Эвпалина и что ему царь поручил что-то строить. Не Эвпалин ли рассказал Дарию обо мне?

Да, у меня родился сын. Жаль, что моему отцу не пришлось стать дедом. Имя же его живёт. Если тебе нетрудно, узнай, возвратился ли из Фессалии Анакреонт. Сообщи ему о моих новостях. Мне кажется, они его могут обрадовать».

Пифагор отложил письмо и призадумался: «Не сон ли это? Конечно, Дарий узнал о Метеохе от Эвпалина. Но не будь Метеох сыном правителя Херсонеса Фракийского, чуду бы не произойти. Внимание царя приковано к проливам. Кто следующий? Скифы или эллины?»

 

Исчезновение

Афиняне, успевшие за несколько месяцев привыкнуть к неизменности, с какой в одно и то же время босоногий мудрец проходил по агоре, ни к чему не прицениваясь, а вечером возвращался через неё, сразу же заметили его исчезновение. И поскольку о самосце рассказывали всяческие чудеса, вспомнили басни и о других то исчезавших, то появлявшихся чудотворцах. Ведь и критянин Эпименид, сумевший много лет назад очистить Афины от Килоновой скверны, как-то раз заснул в пещере, а затем, пробудившись, вернулся к себе домой и застал там всё изменившимся до неузнаваемости и лишь после встречи с постаревшим младшим братом понял, что проспал пятьдесят семь лет. Также и во фракийском племени крестонеев появился какой-то маг, который постоянно исчезает. Досужие языки подтвердили, что видели прилетавшего на золотой стреле за Пифагором не то гиперборея, не то скифа Абариса, добавляя, что у самого Пифагора было золотое бедро, порой просвечивающее через хитон.

А между тем первый в мире корабль науки уходил в неведомое плавание. Он нёсся мимо скалистого берега Аттики от одного мыса к другому, не теряя из виду земли. Словно бы совершая пляску в волнах, острова, как танцовщицы, разворачивали свои берега, напоминавшие то изгиб бёдер, то загорелую обнажённую грудь. Обращённые к востоку пёстроколонные храмы сверкали капителями, напоминающими диадемы. Радуясь свежему ветру, гребцы налегали на вёсла, состязаясь между собою в силе и ловкости.

Самосцы подняли крик:

— Жмите же! Жмите! Давайте покинем эти воды! Скорее в Новую Элладу, где начнётся иная жизнь!

Пифагор стоял на носу. Волосы его разметались. Устремлённый вперёд взор горел священным блеском.