Горизонт стал чернее, чем уголь,

Наступила последняя мгла,

Чужаки нас задвинули в угол.

Кто сказал, что Земля кругла?

Кто живёт по своим законам?

Кто посеял мрак на Луне?

Это те, что в доме Милона, —

Пусть сгорают они в огне.

 

Элея

Пифагор оказался в гавани Элеи на заре и с головой погрузился в стихию трижды прекрасной ионийской речи. Судя по сливавшимся в хор возгласам купцов, принимавших с кораблей товары, фокейцы, ради свободы обрёкшие себя на скитания, наконец нашли в этой ограждённой невысокими горами бухте надёжное убежище.

С кормы готовившегося к отплытию корабля свисал якорь невиданной формы из трёх изогнутых когтей, наподобие лапы хищной птицы.

— Откуда судно? — крикнул Пифагор кормчему.

   — Из Грависок, — ответил тот.

Вглядевшись, Пифагор различил на деревянном стержне три знакомые буквы: «СОС». Заметив любопытство Пифагора, кормчий добавил:

   — Железная хватка. Никакая буря не сорвёт.

На другом корабле внимание Пифагора привлекла обезьянка, совершавшая головокружительные прыжки от реи к рее. Матрос на палубе позвал: «Арима», и животное прыгнуло ему на плечо. Пифагор, знавший, что «арима» по-тирренски «обезьяна», к удивлению кормчего, заговорил на его родном языке.

Разговорившись с отдыхавшими на берегу людьми, судя по облику — фракийцами, Пифагор узнал, что в Элее требуются каменщики и плотники и сколько платят за день. Ему было лестно, что его приняли за своего.

Когда Пифагор покидал гавань, солнце стояло уже высоко, и он достал из котомки петас. Он не стал спрашивать, где агора, а двинулся вслед за такими же босоногими, как он, рыбаками, нёсшими на плечах корзины с рыбами, лениво бившими хвостами. У рыбного ряда он от них отделился и направился к недостроенному зданию, по внешнему виду городского совета. Но, пройдя десятка два шагов, он услышал голос и потянулся на него, как судно на маяк. Незнакомец рассуждал о строении космоса. «Конечно же это Ксенофан!» — подумал Пифагор и прислушался.

   — Солнце вытягивает из солёного моря пресную влагу, которая превращается в туман и скучивается в облака, проливающие дожди. Море — источник воды. Когда-то оно покрывало всю Европу. Вам нужны доказательства? Близ Сиракуз имеется скала с отпечатком тюленя, в горах во многих местах находят морские раковины. Всё живое непрерывно гибнет, подобно тому как земля, погрузившись в море, становится илом, чтобы потом из него возродиться. И так бывает во всех мирах.

Дождавшись, когда Ксенофан закончит свою речь, Пифагор приблизился к нему.

   — Пифагор! — обрадовался колофонец. — Наконец-то мы сможем продолжить прерванную беседу!

   — Тогда пойдём на берег, здесь слишком шумно.

Ветер освежал лицо. Прибрежная галька и мелкие раковины скрипели под их ногами.

   — Ты с корабля? — поинтересовался Ксенофан.

Пифагор поднял голову и обвёл взглядом край неба.

   — Дожди, порождаемые облаками, смыли с моих губ привкус морской соли. Я пешком обошёл эту неведомую мне страну и прямо от тебя возвращаюсь в свой храм Муз.

   — А я его посетил, — усмехнулся Ксенофан. — Мне он напомнил крепость. У ворот страж. Спрашиваю: «Можно войти?» Мотает головой. «Здесь ли Пифагор?» Опять мотает.

Лицо Пифагора растерянно вытянулось.

   — Не может быть!

   — В Метапонте, — продолжил Ксенофан, — я встретил одного из твоих учеников, очень общительного юношу. С обожанием он говорил о тебе. Но когда я попытался выяснить, чему ты учишь, он мгновенно замкнулся, словно бы невидимой стеной.

   — Чему я учу? — повторил Пифагор. — По сути дела, тому же, что и ты. Но пути учения у нас разные. Иная система. В Индии, где я был, учитель, чтобы знание не достигло слуха непосвящённых, удалялся со своим учеником в лесную глушь. Только так можно нащупать следы знания, сохранённого душой в её вечных странствиях.

   — Так вот где истоки твоей мудрости! — воскликнул Ксенофан. — Её породила Азия. И в Египте, который я обошёл, знание — достояние одних жрецов, которые, пользуясь этим, творят что хотят. Но мы, Пифагор, европейцы. Знания у нас на кончике языка. Выпустив их наружу, мы обогащаем окружающих и становимся сильнее сами.

   — О нет, Ксенофан, я так не думаю. Неразумно распыляя знание, мы открываем его иссушающим ветрам. А добываемые с такими усилиями истины оказываются захватанными равнодушными руками, как выставленный на агоре товар. Разуму нужен свой акрополь, с крепкими стенами и зданиями, построенными по законам геометрии. Кого может воспитать сумбур агоры?!

   — Но ведь стены — путь Поликрата, Пифагор! Надо ли тебе напоминать, к чему это привело?!

Пифагор бросил на собеседника иронический взгляд:

   — Можно спорить о том, как лучше обучать юношей — на агоре или за стеной, но согласись со мною, что прежде всего нужно понять, на что направить силы их ума.

   — С этим я не спорю. Если мы поймём, что наши представления о богах ложны, мы откроем себе глаза на то, каков мир на самом деле.

   — Это не так, Ксенофан. Представь себе, что ты находишься в помещении, закрытом непроницаемым занавесом, и тебе говорят, что за этим занавесом боги. Ты занят тем, чтобы сорвать его и показать, что за ним — пустота. Но ведь ты прекрасно знаешь, что, живя в изначальной темноте, мы вообще ничего не могли бы узнать ни о том, что находится за занавесом, ни о самих себе. А такие знания существуют в нас самих. Значит, они даны нам кем-то из-за занавеса...

Ксенофан резко повернулся:

   — Не потому ли у себя в школе ты учишь из-за занавеса?

   — И если существует внутренний, независимый от богов источник знаний, — продолжал Пифагор, словно не услышав вопроса, — то следует признать, что есть нечто в нас самих такое, чему пришлось побывать на свету до того, как оказаться в темноте.

   — Но ведь это очевидно.

   — Очевидность также требует доказательств, — возразил Пифагор. — Вспомни доказательство Фалесом того, что диаметр делит круг на две части. Так вот. Темнота — это наше тело, которое не в состоянии ничего узнать ни о себе, ни о том, что в небесах, ни о том, что под землёй, ни о том, что было в прошлом. Знанием обладает наш разум или наша душа — назови как угодно. Это нечто, чего мы не в состоянии взять в руки и понять, что это. Но оно существует. И главная задача того, что я называю философией, давно уже определена: познай самого себя, но не в смысле постижения своего тела, а в смысле познания возможностей, какими обладает душа, и их расширения путём углубления в прошлое. Вот этим я и занимаюсь, Ксенофан. Не призываю сорвать занавес, чтобы узреть пустоту, а пытаюсь понять, что было до мрака и как мы в нём оказались.

Помолчав, Пифагор продолжил:

— Теперь о занавесе в моей школе. Ещё до того, как ты напомнил о нём, я узнал из твоих мыслей о юноше, бывшем моём ученике, с которым ты встретился. Занавес мешает моим ученикам видеть моё лицо. И я в эти мгновения не вижу их лиц, но я улавливаю их дыхание и знаю о каждом из них больше, чем они знают о себе сами. Вот и всё, Ксенофан. Мы объяснились.

 

Двенадцатилетие

Было уже далеко за полночь, но старшим ученикам не спалось. Они уединились на холмике близ огромной кучи камней, откуда открывался вид на храм Муз, общежитие и приютившийся в саду домик Пифагора. Из общежития доносился храп.

В общежитии не горел ни один светильник. Выполнив дневные задания, молчальники, которым запрещалось покидать помещение после захода солнца, спали или лежали с закрытыми глазами, погруженные каждый в свои мысли.

Эвримен бросил взгляд на почти полную луну.

   — А ведь через три дня полнолуние. Ровно двенадцать лет назад мы пришли сюда с Пифагором.

   — Так это же юбилей! — воскликнул Филарх.

   — Но Пифагор любит больше всех чисел десятку! — вмешался Хирам.

   — Можно было бы назвать и девятку, — возразил Эвримен, — в его первой жизни отдавалось предпочтение девяти. Об этом было известно Гомеру. Вспомни его слова о Миносе: «В девятилетие раз общаясь с великим Зевесом...» Но и девятилетие, и десятилетие прошли. Давай думать не о прошедшем, а о настоящем.

   — Ты прав, — согласился Филарх. — И какой же подарок мы приготовим Учителю?

Порыв ветра вырвал из рук Хирама свиток.

   — Придумал! — закричал юноша, бросаясь к рукописи. — Мы решим какую-нибудь трудную задачу к его воз вращению.

   — Ну, это мы делаем всегда, — возразил Эвримен. — А что, если написать хронику нашей школы, начиная с первого её дня?

   — Пожалуй, это неплохая мысль, — проговорил Филарх, — но тогда придётся писать эту хронику тебе, Эвримен, — ведь только ты помнишь самые первые дни.

   — Да, здесь, в Кротоне, я первый из учеников, но до меня ещё на Самосе у него учился Метеох. Там не было школы, и занятия проходили в настоящей пещере.

   — И ещё Залмоксис, — вставил Хирам.

   — Да нет! — перебил Эвримен. — Залмоксис был рабом Учителя. Но это не помешало Самому любить его, как сына. Я не раз слышал, как во сне из уст Учителя вырывалось это имя.

   — И каким же всё-таки был первый день нашей школы? — спросил Филарх.

Эвримен на мгновение задумался.

   — Пришли мы, — начал он, — на этот склон и обмерли. Весь он был покрыт камнями, большими и малыми. В лунном свете они казались головами выходящих из земли гигантов. Только одно дерево, и под ним небольшой источник. Принялись мы вдвоём камни вытаскивать и переносить вот в эту кучу. Трудились до вечера, а камней вроде бы не убавилось. Послали за Милоном, потому что многие камни мы и вдвоём сдвинуть с места не смогли. Видели бы вы, с какой лёгкостью он их вытаскивал и бросал — словно диски в палестре. И выросла эта герма. Ведь в той жизни, когда Учитель был Эвфорбом, гермой называли не столбик с головой Гермеса, а кучу придорожных камней, которая росла по мере того, как мимо проходили путники. Всё это я могу записать, дойдя до гибели Милона. А кто меня сменит? Ты, Тилар?

   — Да нет. У меня не получится. Но я подумал — у нас храм Муз. Почему бы нам не иметь их изображений? Это должно обрадовать Учителя.

   — Прекрасная мысль! — воскликнул Филарх. — Но как ты себе их мыслишь? Не такими же, как описал Гесиод?! Ведь наши Музы вдохновляют нас на серьёзные занятия. И я не знаю, где ты отыщешь ваятеля, который мог бы воплотить идею в камень или в бронзу.

   — Или в дерево, — вставил Тилар.

   — Допустим, в дерево. Где ты отыщешь Дедала?

   — Я хочу попробовать сам, — сказал Тилар не сразу. — В детстве я вырезал фигурку нашего древнего царя Кокала, гостеприимца Дедала. Я вырежу только одну Музу. Я уже вижу, какой она будет. И если моя работа вам понравится, мы её поставим в библиотеку.

   — Работай, — проговорил Эвримен. — Но тогда кто же продолжит хронику?

   — Мы все, — предложил Хирам. — Пусть каждый вспомнит по годам и, если удастся, по дням открытия, которые за это время совершил Пифагор и все мы. Это будет хроника открытий, а не воспоминания. А потом мы соберёмся и сведём всё воедино.

   — А помнишь, как, глядя через отверстие занавеса на приведённого к нам мальчика, он сказал: «У него священная болезнь», и не понадобилось зажигать гагата.

   — Да, это удивительный человек, — сказал Эвримен. — Во время зимовки в Кротоне мы обсуждали, на каком расстоянии поместить городок, чтобы ученикам не приходилось далеко ходить в храмы. Тогда я подумал: «Какое это имеет значение, если он сам храм, хранилище божественной силы». И он, прочитав мои мысли, сказал: «Нет, Эвримен, в самом городке должно быть священное место, чтобы никто не мог нас, как Ксенофана, назвать безбожниками».

   — Он поразил меня ещё в Афинах, — вставил Филарх. — Ведь он не излагает чужих мыслей, а разворачивает собственные суждения и доводы с такой убедительностью, что ты ощущаешь себя частью его воинства и готов, не рассуждая, следовать по указанному им пути.

   — А что мы скажем ему о новом наборе? — спросил Хирам.

Наступила тишина.

   — Не будем говорить, — отозвался Эвримен. — Ведь ему и так тяжело.

   — Тяжело? — удивился Хирам.

   — А как ты думаешь? Ведь он живёт не только в этой жизни, но и во многих прошлых, а может быть, и будущих. Сколько же у него волнений и беспокойств не только за таких, как мы, но и за тех, кто остался там, и за тех, кто ещё не родился. Я думаю, он нас потому и оставил, чтобы хоть немного облегчить свою ношу.

   — Но ведь о наборе он всё равно узнает, — возразил Тилар.

   — Пусть не от нас.

 

Раскол

Этот день надолго запомнился не только метапонтийцам, но и многим жителям Южной Италии, которую через некоторое время назовут Великой Элладой. В Пританее собрались те, кто начал учиться у Пифагора, но покинул его школу по тем или иным причинам. Всех их, разбросанных по разным городам, собрал Гиппас при содействии городского совета Метапонта.

— Друзья мои, — обратился Гиппас к собравшимся, — помните, как Пифагор убеждал нас в противоположности создающих природу начал, одновременно исключая что-либо противоречащее его взглядам? У нас не было возможности не только спорить с Пифагором, но даже обсуждать сказанное им. Мы должны были подчиняться всем его акусмам — обуваться с правой ноги, а мыть сперва левую, уходя — не оглядываться. Ныне мы от всего этого свободны и открыты для истинного знания. Мы будем строить собственный храм Муз, без общности имущества, без обета молчания, без деления на математиков и акусматиков, но сохраняя пифагорейскую сплочённость и дружбу, пифагорейскую страсть к знанию.

Слово взял Килон.

   — Я не умею отрываться от земли, проходить сквозь стены, — начал Килон при глухом ропоте лесхи. — Но, не обладая способностью читать чужие мысли, я догадываюсь, что вы думаете обо мне. Вы считаете меня недругом вашего учителя и полагаете, будто я пришёл, чтобы добавить ожесточения к вашим сомнениям и вашему недовольству, заставившему вас здесь собраться. Нет. Я пришёл, чтобы объяснить вам, какой опасности подвергаетесь вы и ваши друзья. Я скажу только о Кротоне, городе, где исполняю обязанности архонта. Я напомню, как был вначале принят кротонцами Пифагор, выставлявший себя сторонником наших обычаев и законов, обещавший воспитывать юношество в верности им. Ему даже вручили ключ от города, сделав его почётным гражданином, многие кротонцы помогали строить вашу школу, многие состоятельные граждане, в том числе и мой отец, дали немало денег на постройку стен. И что же?

Послышались выкрики, то ли одобрительные, то ли враждебные. Овладев вниманием слушателей, Килон продолжил:

   — Вопреки собственным обещаниям, он поставил свои правила, свой образ жизни выше обычаев полиса. Моим согражданам трудно понять премудрости, каким учит Пифагор. Но они знают, что в Тёплых Водах живут по установленным им законам, что учеников лишают возможности общаться с родителями и в течение долгого времени они вынуждены молчать. Им известно, что у Пифагора в Кротоне и других городах имеется множество сторонников, с которыми он общается с помощью тайных знаков. А ведь любой эллин знает, что открытость — основа жизни каждого полиса, если только им не правит тиран. Именно поэтому всё тайное порождает слухи. Так, многие уверены, что Пифагор колдовством лишил Милона силы, ибо до того, как тот познакомился с ним и стал его учеником, он не знал поражений. И хотя дом Милона уже при его жизни стал местом сборищ пифагорейцев, болтают, будто Пифагор захватил дом вопреки воле Милона, оставив без приданого его дочь. Старики вспоминают Демокеда и уверяют, будто самосец с помощью того же колдовства освободился от соперника и даже погубил своего покровителя Поликрата.

И снова взял слово Гиппас:

— Друзья мои! Вспомним, чему нас учили: через весы не шагай, то есть не допускай чрезмерности. Создавая собственный свободный храм Муз, мы хотим распространять мудрость, а не ненависть к нашему Учителю. Давайте же займёмся делом. Совет Метапонта выделил для храма Муз участок за городом близ священной рощи Аполлона, а владельцы кораблей собрали три таланта серебра — ведь они понимают, что сыновей надо учить, но посылать в Кротон, к Пифагору, не хотят. Ксенофан обещал побеседовать с первым набором. Мы будем выслушивать и другие мнения, но никогда не забудем, что мы пифагорейцы.

 

Вплавь

Уже во время посадки на судно, следовавшее из Посидонии в Сибарис, Адраний обратил внимание на трёх державшихся вместе юношей. Устроившись под мачтой, они завязали беседу. По их вещам, далёким от торговли, и часто повторяющемуся имени «Пифагор» Адраний понял, что это его попутчики. Один из них, судя по тоге, был тирреном или ромеем, двое других по виду показались ему самнитами. «Хорошо, что не одни эллины будут рядом с братом», — подумал он с удовлетворением.

Дождавшись, когда они наговорятся, Адраний подошёл к мачте.

— Что же вы замолкли, друзья? — сказал он. — Ведь скоро, как мне кажется, вам придётся посадить языки на привязь.

Обернувшись, юноши удивлённо взглянули на незнакомца и его варварское одеяние.

   — Это нас не пугает, — наконец отозвался один из самнитов.

   — Лишь бы не возвратиться ни с чем. А ты сам кто? Откуда знаешь об обете молчания?

   — Ветер поднимает не одну пыль. Слухами ойкумена полнится, — ответил сикел. — Зовут меня Адраний. Я из Скифии, где был воином царя царей Дария.

Самнит, что постарше, недоверчиво улыбнулся:

   — Неужто и в Скифии о Пифагоре знают?!

   — Кое-кто знает. Повстречался мне там удивительный человек. Ему я обязан жизнью. Так вот. Верьте мне или не верьте, он на таком огромном расстоянии обменивается с Пифагором мыслями.

   — Конечно, верим! — подхватил младший из юношей. — Пифагору доступно всё.

   — Мой брат учится у него, — продолжил Адраний. — Его приняли в школу без испытаний. Я собираюсь к нему.

Разговор о Пифагоре не иссякал до самого Регия, и почти не осталось времени для рассказа о великом походе Дария и его провале. Адраний успел лишь рассказать о переходе через Данувий, когда судно вошло в бухту Кротона.

Уже издали стало видно, что мол заполнен толпой.

   — Не нас ли собираются приветствовать эти люди? — предположил тиррен. — Я слышал, кротонцы кичатся тем, что в их городе живёт Пифагор.

Адраний, сдвинув край паруса, впился глазами в приближающийся берег.

   — Не похоже, — сказал он. — Да и откуда бы им знать, что на корабле желающие учиться?

   — Да ведь набор в школу происходит в одно и то же время! — перебил тиррен. — Я слышал, что это девятый набор.

   — Смотрите! — неожиданно воскликнул другой юноша. — В руках у некоторых палки. Они ими грозят. Наверное, нас приняли за пиратов.

Враждебность толпы не осталась не замеченной и кормчим. Он повернул судно так, чтобы оно шло к молу под острым углом. Вскоре стали слышны выкрики:

   — Убирайтесь вон, пифагорейские щенки!

Брошенный кем-то камень едва не долетел до борта.

Кормчий, оставив весло помощнику, подошёл к юношам.

   — Взбесились... — проговорил он, кинув взгляд на берег. — Кроме вас, в Кротоне никто не сходит. Я не стану рисковать.

Когда судно достигло горловины бухты, Адраний подошёл к борту, протянул руки к воде и воскликнул:

   — Помоги мне, Нестис!

С этими словами он бросился в море.

   — Куда же ты, безумец? — закричал кормчий. — Я бы высадил тебя в Сирисе, откуда за полдня добрался бы до своего Пифагора!

Обратившись к юношам, он добавил:

   — Вы-то, надеюсь, не попрыгаете в волны?! К вечеру будем в Сирисе.

Юноши, не отводя взгляда от пловца, молчали.

Наконец один из них удручённо проговорил:

   — Что касается меня, я лучше вернусь обратно.

 

Муза

К вечеру того же дня Адраний был уже в объятиях брата.

   — Где твои педилы? Почему ты мокрый? — удивился Тилар.

   — Дай же во что-нибудь переодеться!

Увидев в углу полотно, накрывавшее какой-то предмет, Адраний решительно направился к нему. Но Тилар преградил дорогу. Сорвав с себя хитон, он кинул его брату.

   — Оденься. И скажи, что стряслось?

   — К вам иначе чем вплавь не доберёшься. Но веди же меня скорее к Пифагору. У меня для него новости.

Тилар бросил на брата снисходительный взгляд:

   — У тебя?! Не из страны ли гипербореев?

   — До этой страны я не дошёл, — ответил Адраний, не замечая иронии. — А о моих новостях дано узнать только ему самому. Что же стряслось, ответь лучше ты. В прошлый раз кротонцы долго растолковывали мне, как сюда пройти, расспрашивали, кого я собираюсь навестить, показали мне дорогу, а теперь забросали камнями. Трое юношей, бывших со мной на корабле, видимо, отказались стать учениками Пифагора. А где он сам?

Тилар прошёлся по комнате.

   — Хорошо. Попытаюсь тебе объяснить. Отбирая способных учеников и заселяя ими этот городок, Пифагор продумал всё, что может скорейшим путём привести к вершинам знания, и прежде всего установил строгую дисциплину. Он полагал, что таким образом создаст полис единомышленников. Но талант и повиновение — свойства, не всегда совместимые. Некоторым захотелось прийти к цели своими путями, другим трудно было отказаться от потребностей тела и выработанных с детства привычек. Элементы распада не ускользнули от кротонцев. Укрепившись благодаря советам Пифагора, они стали тяготиться его вмешательством в полисные дела. Кто-то начал уверять, что он хочет распространить порядки живущих за этими стенами на Кротон и другие города. В нас стали видеть не учёных, а тайных заговорщиков. К тому же гибель Милона...

   — Что я слышу! — воскликнул Адраний. — Милон погиб! Я его никогда не увижу!

   — Не увидишь. Да не перебивай, а постарайся понять, что и гибель Милона при всей своей нелепой случайности объясняется тем же, что и другие обрушившиеся на нас бедствия. Пифагор не принял во внимание человеческую природу. Милон же засунул руку в расщеплённое дерево и, скованный им, стал добычей волков.

   — Какой ужас! — вырвалось у Адрания.

   — Вот и нам приходится иметь дело с волчьей злобой, брат. То, что я от тебя узнал, меня пугает. Но знай, что я никогда не покину Пифагора. Тебе же лучше навестить отца. Он у нас один.

   — Но я же тебе сказал, что должен встретиться с Пифагором. Отправляйся в Энну ты. Тебе сейчас нечего делать, и вас тут много.

   — Нечего делать?! — возмутился Тилар. — А это?

Он сорвал с удлинённого предмета полотно.

   — Так ты снова взялся за своё, — проговорил Адраний, увидев статую. — Раньше ты вырезал старцев, а теперь... Не твоя ли это невеста? Какая серьёзная... И почему с палкой?

Тилар выпрямился и произнёс, выделяя каждый слог:

   — Со свитком, а не с палкой. Это Муза, покровительница знаний.

   — Ах да. У вас храм Муз... А что им приносят в жертву?

   — Всего себя.

 

Разведчик поневоле

Прошло десять лет с тех пор, как Демокед был назначен Великим Врачом. Царь доверил ему главное из своих достояний — здоровье. Слава Демокеда распространилась не только по всей Персии, но и за её пределами. Не раз направляли цари самых отдалённых земель Дарию послов с просьбой прислать «кудесника» — так называли повсюду Демокеда, — чтобы оказать помощь. Но Дарий, не утруждая себя выбором выражений, отвечал всем одинаково: «Брат мой, проси у меня золота, проси войско — и ты это получишь. Но мой лекарь не имеет цены и всегда останется при мне».

Птахотеп, каждодневно общавшийся с Демокедом, видел, что господина не радует ни почёт, ни богатство, что он пребывает в постоянном беспокойстве и плачет по ночам. И пришёл он к Демокеду и, упав ему в ноги, проговорил:

— Господин мой и благодетель! Ты болен, и заболевание твоё опаснее того, от которого ты излечил когда-то царя царей. От него, как от любви, нет иного средства, чем удовлетворение желаний. Разреши дать тебе совет. Обратись к Атосе и скажи ей, что тебя одолела тоска от пребывания на одном месте и ты хотел бы быть царским лазутчиком в земле эллинов. Она же, как женщина, найдёт способ тебе помочь.

Как раз в это время у Атосы на груди появилась опухоль. Из стыда она это скрывала и обратилась к Демокеду, когда опухоль уже сильно разрослась. Демокед взялся излечить дочь Кира, взяв с неё клятву, что она выполнит и его просьбу.

   — Если она не будет постыдной, — сказала Атоса.

   — Конечно, — ответил Демокед, принимаясь за лечение.

Ему и раньше приходилось сталкиваться с таким заболеванием, и он знал травы, способствующие рассасыванию нарыва. Собрав и приготовив отвар, он вскоре добился исцеления. И только после этого он поведал царице о гложущей тоске по родным местам и о готовности сделать всё, чтобы их увидеть и уговорить отца переехать к нему. И Атоса обещала переговорить с супругом.

В обычный день посещения царя она обратилась к нему с такими словами:

   — Уже десять лет ты сидишь на золотом троне, который занимал мой отец, а после него мой первый муж Камбиз, но ещё не успел показать себя, как настоящий мужчина. Пора тебе явить мужество, пока ты не стар, ибо с возрастом не только ослабевает тело, но и ум становится непригодным для великих свершений.

Дарайавуш с удивлением посмотрел на Атосу:

   — Что ты имеешь в виду?

   — Войну с яванами, не признающими твоей власти.

   — Над этим надо подумать, — ответил царь. — Всё как следует разузнать, найти искусных лазутчиков, которые смогут объехать яванские города и собрать сведения о тамошних настроениях и силах. Я знаю, что некоторые сами готовы мне покориться, другие же, называющие себя афинянами и спартанцами, злоумышляют против меня...

   — А чего тут думать? — перебила Атоса. — Есть у тебя человек, который лучше всякого другого мог бы добыть сведения о яванах и в случае войны стать твоим проводником. Это наш Великий Врач, в преданности которого ты смог за эти годы убедиться.

Дарайавуш неодобрительно вскинул брови.

   — Что ты такое говоришь?! Как же можно посылать того, без кого я не могу обойтись даже дня?! К тому же на него могут напасть и убить, как это сделали с прославленным яваном, соединившим Азию и Европу мостом.

   — А ты пошли с Великим Врачом надёжную охрану и во главе поставь человека, который сможет разобраться во всём том, что пригодится для неизбежной войны с яванами. Ведь твои неудачи в Скифии объясняются тем, что ты плохо представлял себе скифов и их степи.

   — Может быть, ты и права, — согласился Дарайавуш. — С Демокедом я, пожалуй, отправлю Мардония. Он хочет стать нашим зятем. Испытаем его на деле.

   — Мудрое решение, — молвила Атоса. — Мардоний энергичен и хитёр, как змей. Он будет твоими глазами и ушами.

Наутро Дарий призвал к себе Демокеда и, указав на сиденье рядом с собой, обратился к нему с ласковыми словами:

   — Исцелив меня, друг мой, ты не попросил ни золота, ни земли. Я тебе ничего не предложил, кроме золотых оков и покоев Великого Врача. Теперь в ознаменование твоих заслуг перед моим домом я хочу, чтобы ты побывал у себя на родине, повидал родных и друзей, о которых ты мне много рассказывал. Передашь подарок твоему отцу Каллифонту. Я правильно произношу это имя?

   — Да, царь.

   — Я дарю Каллифонту грузовой двухпалубный корабль финикийской работы, а ты можешь принести ему в дар всё, что захочешь, из своего имущества. По твоём возвращении я всё верну тебе сторицей.

Решив, что царь его испытывает, Демокед ответил:

   — В этом нет необходимости. Мой отец стар. И ему хватит корабля, а мне — того, чем я уже обладаю благодаря твоей милости. К тому же, о царь, я не теряю надежды, что отец, особенно увидев почёт, каким я окружён, и корабль, который ты ему даришь, согласится покинуть вместе со мной Кротон навсегда.

   — Тогда готовься к плаванию. Я не отправляю к эллинам послов. Сопровождать тебя будут мои слуги. Возглавит их мой племянник Мардоний. С ними ты оплывёшь всё побережье, не спеша осмотришь по пути в Кротон города, гавани и всё другое, что покажется им интересным. Если же спросят о спутниках, ответишь: «Это рабы, которыми меня одарил царь царей».

Демокед низко поклонился царю, и тот не смог заметить вспыхнувшего в его взгляде ликования.

Выпрямившись, он ответил буднично:

   — Я сделаю всё, что в моих силах, ибо ты — мой господин. В стране эллинов есть много удивительного и заслуживающего внимания.

 

Праздник

Пифагор появился на заре в день, свободный от занятий, но застал математиков за рабочим столом. Увидев его, они просияли.

   — Ну, что тут у вас? — спросил он, вглядываясь в лица. — Сознавайтесь.

   — Мы решили отметить двенадцатилетие школы, — отозвался Хирам.

Подвижное лицо юноши отразило охватившее его волнение.

   — Это неплохо, — сказал Пифагор. — Будни должны перемежаться праздниками. Но я вижу, что стол занят не фиалами с вином, а папирусными свитками.

   — Но ведь это особый праздник, — возбуждённо заговорил Филарх. — Вот!

Он поднял со стола один из свитков и протянул его Пифагору.

Пифагор взял свиток и взвесил его на ладони.

   — Имеет вес. А что внутри?

   — Хроника двенадцатилетия.

   — Так-так, — проговорил Пифагор, погружаясь в чтение. — Вот тут... написано, что я открыл свойство взрывной смеси. Но это же изобретение мегарца Эвпалина.

   — Но он же унёс свой секрет в могилу и смесь была открыта заново благодаря твоему рассказу, — вмешался Хирам.

   — Да, но открыта не мною...

   — А если бы не твой рассказ о возможности такого вещества, его бы не открыть, — дружно зашумели ученики.

   — Оставим это. Вот уже двенадцать лет мы вместе работаем, исследуя природу и распространяя знания. Но мы не приблизились к главной нашей цели — созданию полиса разума. Люди продолжают жить по дедовским неразумным законам, а у алтарей льётся кровь существ, имеющих душу. Пора приступить к делу, а не праздновать юбилей. В окружающем мире у нас много врагов, которые готовы использовать каждый промах. Не должно оставаться ничего того, что могло бы быть обращено против нас. Хронику сожгите. И впредь пользуйтесь для сообщений только словом. Знаком, отличающим вас, будет пентаграмма с треугольником в центре.

Наступила мёртвая тишина.

   — Не надо вешать носа! — весело проговорил Пифагор. — Давайте я расскажу вам, что случилось со мной в Давнии.

   — Да там же волки! — воскликнул Эвримен.

   — Они мне не были страшны, — продолжал Пифагор. — Мне предречена иная кончина. Так слушайте же. Однажды, задремав в тени дерева, я проснулся от жаркого дыхания. Надо мной склонилась огромная медведица с шерстью необычной, желтоватой окраски, как у фракийских медведей. Вглядевшись в зверя, я почувствовал, что мне не надо притворяться мёртвым, чтобы спасать свою жизнь. Я осуждающе посмотрел на медведицу, и она, бросившись к моим ногам, стала лизать пальцы. Я до сих пор ощущаю шершавость её языка.

На лице Филарха отразился ужас.

   — Ты же мог погибнуть!

   — О нет. Опасность угрожала скорее ей, чем мне. Я долго думал, какую на неё наложить кару, и наконец сказал: «Слушай меня, преступница. С этого часа и дня я запрещаю тебе есть что-либо живое. Ты не коснёшься ни зайца, ни оленя, ни даже мыши. Твоей пищей будут мёд и травы. Ты будешь защищать стада от волков». В ответ она, виновато заскулив, побрела не оглядываясь, а я отправился своей дорогой.

Юноши заворожённо смотрели на учителя.

«О, будь он в тот день вместе с Милоном, — подумал Тилар, — беды можно было бы избежать».

— Да. Можно было бы, — отозвался на его мысль Пифагор. — Вы не захотели меня огорчать, а я узнал об этом ещё в Тиррении. Ведь нашего Милона чтят даже те, кого мы считаем варварами.

 

Реся

Первый раз после долгих лет вступив на палубу судна, Демокед был охвачен необыкновенным волнением. Словно бы подувший в лицо ветер возвратил его в юность, — её картины наплывали одна за другой. Персы не замечали его, он был пока им не нужен, ибо их не интересовали ни Финикия, ни Сирия, ни Кипр, а только берега, заселённые эллинами.

На седьмой день пути по правому борту мелькнул знакомый выгиб берега. Демокед рванулся к перилам. «Самос... — вспыхнуло в мозгу. — Мол Эвпалина. Вот и Астипалея. Но в каком она состоянии! Блеск ушёл вместе с Поликратом. Наверное, здесь будем набирать воду. Ведь это последнее из царских владений. Далее острова, принадлежащие Афинам. Вот и причал. Да! Именно здесь толпа провожающих желала Поликрату скорого возвращения. Вот Священная дорога, где я прогуливался с оправившимся после болезни Поликратом. В последний раз моим спутником был Анакреонт, и я вспоминал о своей встрече с Пифагором. Каким я был тогда глупцом, полагая, что и он болен! Но в том, что такие люди, как он, раздвигают горизонт не только знаний, но и несут бедствия, я был прав. Отец в последнем письме сообщает о ненависти кротонцев к тому, кому они в своё время вручили ключи от своих ворот и кого почитали как бога...»

В гавани стало куда меньше кораблей. Гетеры тогда были помоложе. Увидев сбегающего по сходням эллина, они бросились к нему. Накрашенные опухшие лица. «Сохранился ли подземный ход в Астипалею? — мелькнула мысль. — Персам ведь он ни к чему...»

Гелиотропий у входа на агору показывал полдень. «Наверное, простоим здесь до вечера и в это же время завтра будем в Афинах», — подумал Демокед.

На торжище толпилось не меньше людей, чем при Поликрате. Но никто не узнал Демокеда, никто не подошёл к нему, не поклонился.

«Конечно же, — с грустью думал Демокед, — новые люди... Уцелевшие от Отанова побоища расселились по другим островам».

Демокед оглянулся.

«Моя свита, — усмехнулся он, бросив взгляд на четырёх не отстававших от него персов, — или, точнее, телохранители»

Вдоль забора брела стая бродячих собак. «Вот это новое, — подумал он. — Раньше агораномы такого бы не допустили. Да и я бы настоял, чтобы истребили этих распространителей заразы. А теперь кто посмеет их тронуть. Священные твари Ахурамазды».

Неожиданно одна из собак с почти квадратной, оброс шей торчащими отдельно волосками мордой, отделившись от стаи, повизгивая, поползла к нему на брюхе. «Что ей надо?»

И вдруг Демокед не узнал, а скорее почувствовал, что это Реся, пережившая своего хозяина.

Слёзы хлынули из глаз Демокеда.

— Реся, Реся! — повторял он, и слёзы капали на облезлую шерсть. — Как он тебя любил! Что я могу для тебя сделать, Реся?!

Персы с удивлением наблюдали за этой сценой. Им было приказано докладывать Мардонию обо всех, с кем встречался или даже здоровался царский врач. Но ведь это собака... бродячая собака.

Демокед вслед за персами возвращался к молу. Реся двигалась на некотором отдалении. Когда персы стали подниматься по сходням, она тявкнула. Старец с канатом в руке оглянулся. Увидев Демокеда, глядевшего на Ресю, он спросил:

   — Твоя?

   — Не моя.

   — А я решил, что твоя. Обычно она ни к кому не подходит и никому не даётся в руки. Обегает остров с высунутым языком. У мыса Трогилия останавливается и, обернувшись к Азии, воет, да так, что в жилах стынет кровь. Рыбаки хотели было её прикончить, да персов боятся — вдруг им станет известно.

Корабль отделился от мола. Демокед следил за Ресей. Она бежала в сторону Герайона обочиной Священной дороги и, кажется, уже забыла о встрече. «Дорогой солнца, — подумал Демокед. — На заре должна быть у Трогилия».

 

Предвидение

Пифагор сдавливал пальцами наконечник скифской стрелы, словно бы стараясь пробиться сквозь шелуху слов Адрания. К тому, что скрывалось за ними. Когда Адраний дошёл до последней встречи с Залмоксисом, он спросил:

   — А у идола не было глаз?

Юноша оцепенел.

   — Но ведь я... — вырвалось у него.

   — О костре, — проговорил Пифагор, — я узнал по огонькам, вспыхнувшим в твоих зрачках, об идоле — по движению головы. Конечно же фракийцы боятся сглаза, и даже у кукол, в которые играют их девочки, — только отверстие рта. Картхадаштцы, как тебе известно, также не рисуют на корабельном носу глаз. По правде сказать, и у меня глаза вызывают какое-то опасение. Что же передаёт мне Залмоксис?

   — Он умоляет тебя покинуть Кротон. Видел бы ты его волнение.

   — Мне уже был дан такой совет, и, кажется, в то же самое время. Но это невозможно. Могу ли я бросить дело всей моей жизни?! Расскажи лучше, как ты добрался до берега. Течение здесь сильное?

   — Это ещё одно чудо. Не знаю, как его объяснить. Когда кормчий повернул корабль, я увидел совсем рядом Залмоксиса. Колеблясь в воздухе, он приказал: «Плыви! Нестис тебе в помощь!»

   — Нестис?! — воскликнул Пифагор. — Сикелы тоже почитают Нестис?!

   — Да, мы ей молимся, и она встаёт на пути у стаи огненных волков, которых выпускает из своих недр Этна.

   — Как ты сказал? Волков?

   — Конечно. Ведь Этна — это великий огненный волк. Поэтому мы называем её Вулка. Раз в году мы топчем голыми ступнями раскалённые угли и славим Нестис.

Адраний подошёл к цветам у окна и, ткнув пальцем в землю одного из горшков, проговорил:

   — Пора пересаживать.

   — Ты прав. Растения жили без меня год и соскучились. Вот я к ним и вернулся. А ты, я вижу, любишь цветы?

   — Люблю всё живое, — ответил Адраний. — В прошлый раз, когда я приходил к брату Тилару, во дворе ничего не росло. Теперь появились молоденькие деревья.

   — Так ты у меня был, воин!

   — Я уже не воин, — перебил Адраний. — Я дал Залмоксису клятву не брать в руки оружия и назвать своего первенца его именем.

   — Залмоксис прав, — проговорил Пифагор после паузы, отвечая на невысказанную мысль Адрания. — Богом трудно быть. Ох как трудно. Так же, как отцом. Запомни это, Адраний, чтобы не огорчаться, если твой первенец Залмоксис, которого ты попытаешься сделать похожим на того, кто открыл тебе глаза на жизнь, станет, допустим... Нет, я не знаю, кем он станет. А второй твой сын, Дукетий...

   — Откуда ты знаешь, что я так решил его назвать?! — воскликнул Адраний.

   — Я же бог, — усмехнулся Пифагор. — Так вот, твой второй сын, которого ты захочешь сделать садовником, станет вождём сикелов. Отец твой водит корабли. Сын твой поведёт народ в бой против эллинов. Ну иди, Адраний, иди. Передай мой поклон отцу. Он вывел в жизнь прекрасных сыновей.

 

«Зачем нам Афины?..»

На третий день плавания от острова к острову показалась крайняя оконечность Аттики. На верхушке мыса белела колоннада храма.

   — Посейдон! — услышал позади себя финикиец-кормчий и оглянулся.

Великий Врач протягивал к капищу руки и что-то напевал.

Финикиец разобрал повторяющееся слово «талатта». Оно ему ничего не говорило.

С этого момента Демокед заметался по палубе, подбегая то к Мардонию, то к кормчему.

   — Нельзя ли прибавить парусов? Мы тащимся как черепахи!

   — Присядь, — предложил Мардоний, показывая на канаты.

Демокед сел.

   — Я понимаю твою радость, — заговорил перс. — Но не будем забывать о деле. Мы плывём вдоль сильно изрезанного берега. Я вижу массу бухточек, рыбачьи судёнышки, деревни на холмах. Что это за земля?

   — Побережье Аттики. Его обитателей называют паралиями — прибрежными. Это мореходы, рыболовы, ремесленники — люди, живущие не возделыванием земли, а морем. С ними приходится считаться правителям Афин, ибо они строят корабли, составляют их команду. Первая крупная бухта на этом побережье — Фалер, которую афиняне, живущие в парасанге от моря, сделали своей гаванью.

Демокед сидел на канатах, погруженный в угрюмое раздумье. «Каким счастьем казалось мне в Сузах посещение этих мест, помнящих меня молодым! А теперь мне кажется, лучше бы вовсе не видеть этой бухты, этого берега и окаймляющих долину зелёных гор. И как я покажусь в городе с такой свитой?»

Послышались мягкие шаги Мардония.

   — Это какой-то праздник? — спросил он.

Демокед кинулся к борту. На берегу царило оживление. Люди плясали, обнимались, что-то выкрикивали. И никто не обращал внимания на приближающиеся к молу корабли.

   — Так эллины не празднуют, — сказал Демокед. — Да здесь и не место для праздника. Это Фалер, порт Афин. Пожалуй, мне лучше сойти сначала одному, а ты прикажи подвести корабли вон за ту кучу пифосов.

«Что бы там ни было, — думал Демокед, спускаясь по сходням, — лучше, когда люди заняты собой и не приглядываются к чужеземцам».

Некоторое время он стоял в нерешительности, не зная, стоит ли подходить к неведомо чем возбуждённым людям.

И вдруг из-за пифосов к нему кто-то кинулся, и он узнал Анакреонта. Появление его было столь неожиданным, что Демокед на мгновение остолбенел.

   — Ну и ну! — воскликнул он наконец, обнимая поэта. — После твоего письма я рассчитывал повидаться с тобой на агоре, во дворце твоего покровителя, а ты... встречаешь меня здесь. Не чудо ли это? Не стал ли ты провидцем, как Пифагор?!

Поэт глубоко вздохнул.

   — О, если бы я им был... Тогда бы мне не пришлось прятаться, как беглому рабу, и дрожать за близкого мне человека.

   — Объясни же, что произошло.

Анакреонт безнадёжно махнул рукой.

   — Толпа ворвалась во дворец, оказавший мне гостеприимство после того, как случилось несчастье с Поликратом. Всё разнесено. Видишь, они празднуют победу, я же сопровождаю побеждённого.

   — Ты о Гиппии?

   — Да. Я надеялся найти здесь корабль. Жизнь Гиппия в опасности. Ведь четыре года назад кинжал, поразивший Гиппарха, был направлен против него. Но кто возьмёт на борт человека, ныне преданного проклятию?!

   — Погоди! Мне кажется, есть выход. Ведь я прибыл на персидском корабле.

   — Да, — с грустью проговорил поэт. — Наверное, царь направил к Гиппию послов. А он вынужден скрываться в одном из пифосов.

   — Да нет. Дарий приказал мне объехать Элладу в сопровождении стражей, с тем чтобы потом я смог побывать на родине. Стражей я должен выдавать за своих слуг. Среди них царский племянник. Сейчас я выясню, возьмёт ли он на борт тебя и твоего покровителя.

   — Нет, только его. Меня ждут в Фессалии.

Вскоре Демокед вернулся:

   — Решено. Гиппий может сесть на судно с наступлением темноты, и мы сразу же отплывём в Мегару. Там твой покровитель будет в безопасности.

   — Как! Ты не побываешь в Афинах?! Не увидишь только что отстроенного театра Диониса? Не услышишь моих новых песен?

Демокед развёл руками:

   — Решаю не я. Мне запрещено далеко уходить от провожатых. А им теперь Афины не нужны. Так и было сказано: «Зачем теперь Афины, если у нас будет Гиппий».

 

Удар судьбы

В то утро математики внесли в домик Пифагора статую Музы и поставили её у окна, дожидаясь, когда Учитель вернётся с обычной утренней прогулки. Послышались его шаги. Юноши замерли: неужто и этот их дар не будет принят?

Но вот раскрылась дверь. И сразу же послышался тихий возглас. В нём прозвучало огорчение, чувство, которое, как им казалось, чуждо Учителю. Но вскоре они увидели его лицо, как всегда спокойное и благожелательное.

   — Скажи, мальчик, — обратился он к Тилару, — почему разгневана твоя Муза? Во время странствий она мне явилась в видении, и лицо её скорее выражало просьбу, и она очень похожа на одну женщину, которую ни ты, никто из вас не мог знать. Нет, я не пронёс её через все мои жизни, но в этой она была последней. Долгие годы я о ней ничего не слышал. И теперь она передо мною. Родопея... Слепок из дерева. А я и не знал, Тилар, что ты художник.

Тилар поднял голову, и то, что Пифагор прочитал в его взгляде, ещё более его потрясло: «Девушку звали Мией. С такими глазами не обманывают. Я не мог нарушить обета молчания и ей помочь».

Услышав тяжёлое дыхание Эвримена, Пифагор повернулся к нему и, захваченный смятением его мыслей, проговорил:

   — Так ты не пустил мою дочь... Ты ей не поверил? Но не огорчайся, Эвримен, ты ни в чём не виноват. Ты выполнял моё распоряжение. Я и сам не знал о её существовании. Для меня это дар судьбы, как всегда нежданный. Её замыслы не ведомы никому. И где ты теперь, Мия? Найдёшь ли ко мне дорогу или исчезнешь бесследно, как твоя мать?

Юноши молча покинули лесху. Вскоре оттуда донеслись звуки кифары, и такие пленительные, что можно было подумать, будто вместе с гармонией по миру растекается потрясённая душа.

Пифагор не вышел из дому ни в этот, ни в следующий день. Видимо, происшедшее было для него не даром, а ударом судьбы.

 

Сибариты

Это был осенний месяц, который тиррены называли хуру, ромеи — октобером или восьмым, а эллины — боэдромионом. Полетели на юг журавли. Был собран виноград, и начались праздники Диониса. Повеяли бурные ветры, загоняя суда в гавань. В прошлые годы в эти дни можно было видеть юношей в сопровождении отцов или старших братьев, направляющихся в Кротон, чтобы испытать судьбу. Только немногим из них посчастливилось остаться в храме Муз. Большинство из них возвращались домой с обидой на самих себя. Но были и такие, которые надолго затаили ненависть к тому, кто не сумел оценить их способностей. Некоторые из них со временем достигнут в своих полисах высокого положения и поставят целью отомстить обидчику.

Таков был кротонец Килон, в своё время отвергнутый Пифагором из-за отсутствия способностей к научным занятиям. Он носил то же имя, что и афинянин, впервые попытавшийся силой захватить власть и убитый у алтаря Алкмеонидами. От афинского Килона пошло выражение «Килонова скверна». Кротонский Килон сам был носителем скверны и остался безнаказанным.

Пифагор завершил чтение глиняных табличек с ассирийскими письменами, присланных Демокедом. Находясь в Вавилонии, Пифагор знал, что наблюдением за небесными светилами до вавилонян занимались ассирийцы, и слышал об ассирийском царе Ашшурбанипале, собравшем в своей библиотеке результаты наблюдений за много сотен лет. Но мог ли он думать, что в его руках окажутся именно эти таблички? Их привёз Демокеду один из пленённых вавилонянами иудеев, не последовавших за своим народом, отпущенным персами на свободу. Он набрёл на развалины разрушенной ассирийской столицы и набрал целую корзину табличек. Оказалось, что задолго до ассирийцев какой-то населявший Месопотамию народ установил периодичность небесных явлений и, осуществив за ними наблюдения, расположил их результаты в арифметические ряды. Применение к этим рядам геометрических правил позволяло вычислить орбиты движения планет.

За спиной послышались шаги Эвримена.

   — К тебе сибариты, Пифагор.

Их было пятеро. Одного из них Пифагор знал в лицо и по имени: Менестор, ботаник, лучший из учеников Демокеда. Говорили невпопад, перебивая друг друга.

   — Чернь распоясалась, — начал Менестор. — Негодяи во главе с Телисом стали врываться в дома. У меня разбросали свитки и уничтожили коллекцию растений. Искали золото, ибо распространился нелепый слух, будто я выпариваю его из трав. В других домах изнасиловали жён и дочерей.

   — Они разбили трубы, по которым текло вино! — подхватил другой сибарит. — Пьяных ничто не могло остановить. Нам удалось спастись на лодке. Но Килон не захотел нас даже принять.

   — А мы хотим помочь Кротону! — выкрикнул третий. — Мы готовы служить в вашем войске. Нашему примеру последуют многие порядочные люди.

Пифагор понял главное: Сибарис захвачен начальником наёмников италийцем Телисом. У Килона появился предлог для военных действий против Сибариса, и он отказывается от помощи беглецов, чтобы не связывать себе руки.

«Удивительно, как перемена власти на ничтожной части земной поверхности может приостановить исследования», — подумал Пифагор, но вслух произнёс:

   — Я попытаюсь вам помочь. Оставайтесь пока здесь. Я отправлюсь в Кротон.

 

К Мегарам

Давно уже на Демокеда не обрушивался такой словесный поток. И он не только его не прерывал, но делал вид, что увлечён рассказом, понимая, что Гиппию, пережившему такое потрясение, надо выговориться. Он не вникал в детали, пропуская сквозь слух, как через решето, ничего не значащие для него имена — Гармодий, Аристогитон, Критий, Клисфен...

   — Жалуется? — спросил вполголоса сидевший рядом Мардоний.

Демокед кивнул.

   — Расскажи ему, как милостив царь царей по отношению к тем, кто служит ему верой и правдой. Это его успокоит.

И пришлось Демокеду поведать гостю всю свою историю, начиная с излечения Дария. И она, кажется, не только удивила, но обрадовала изгнанника. Во всяком случае, глаза его оживились, а когда Демокед начал описывать пожалованный ему дворец, он перебил:

   — В юности ты исцелил моё тело, а ныне дух. Мне кажется, я смогу начать в Персии новую жизнь.

Персидские корабли медленно входили в пролив. Мардоний подошёл к борту, наблюдая, как сближаются противоположные берега.

   — В этом месте не более трёх стадиев, — проговорил Мардоний.

   — Два с половиной, — поправил Демокед, подходя к нему. — Хороший стрелок с того или другого берега может поразить корабль, идущий по центру.

   — Ну нет, — возразил перс. — Для этого пролив должен быть вдвое уже, но я не позавидую наварху, который осмелился бы ввести сюда тяжёлые корабли. А что за холмистый берег слева?

   — Прославленный остров Саламин.

   — Чем прославленный?

   — Соперничеством между Афинами и Мегарами. Всего полвека назад Саламин принадлежал Мегарам, к которым мы сейчас плывём. Представь себе, что ощущали афиняне, зная, что их отделяет от враждебного им города эта узкая полоска воды.

   — Представляю. Но почему эти города враждуют?

   — О, это длинная история. Если я её начну, то едва успею закончить до высадки, если ты, конечно, не прикажешь убавить паруса.

   — Ну всё же, если коротко.

   — Прежде всего Афины и Мегары — соседи, и этого одного бывает достаточно для вражды. К тому же мегарцы — дорийцы, а афиняне — ионийцы, родственные тем городам Азии, над которыми властвует твой и мой повелитель. Мегары, меньшие по размеру, чем Афины, имеют множество колоний. Поэтому, глядя с материка на остров, афиняне вспоминали о том, как мегарцы мешают им в Сикелии — там их колония Мегара Гиблейская — и на Понте, где их колония Гераклея, сама имеющая колонии.

   — На Таврике Херсонес, — оживился Мардоний.

   — И это всё, — продолжил Демокед, — разожгло неприязнь. Одно время она достигла такого накала, что афиняне постановили казнить каждого, кто упомянет вслух Саламин. И тогда поэт Солон, притворившись безумным, прочитал о Саламине стихи:

Это было подобно разряду молнии.

   — Прочитал стихи! — расхохотался Мардоний. — И зачем тогда ему было притворяться безумным? Разве афинянам не известно, что тот, кто говорит стихами, безумец?

   — Твоим замечанием, Мардоний, ты лишил себя возможности услышать стихи Солона до конца и понять, что Солон высказал с необыкновенной проникновенностью истину, лежащую на поверхности и доступную пониманию каждого, разумеется, афинянина. Живя на Самосе, я там познакомился с мегарцем Эвпалином, и он, изъясняясь прозой, высказал суждение, противоположное тому, что вещал Солон.

   — Я где-то слышал имя Эвпалин.

   — Ещё бы не слышал! — воскликнул Демокед. — Ведь это он обещал Дарайавушу перебросить через пролив мост, но сам не успел осуществить свой замысел.

   — Так вот оно что... — протянул Мардоний. — Дарайавуш рассказывал об этом человеке, удивляясь тому, что за такой труд он не потребовал от него ни города во владение, ни корабля, нагруженного золотом. Теперь я понял — им руководила ненависть к афинянам, и я расскажу об этом нашему повелителю и объясню ему, что знать об отношениях яванов между собой не менее важно, чем о расположении проливов, направлении ветров и устройстве гаваней.

   — А вот и показались Мегары, и тебе уже поздно убавлять паруса.

Мардоний улыбнулся:

   — Ты прав. Уже пора готовить якорные камни.

 

В Метапонте

Сухопарый, остролицый, Ксенофан стоял перед кафедрой, словно бы что-то припоминая. Ученики пожирали глазами странствующего софоса — так его называли многие. Со слов Гиппаса, находившегося тут же в лесхе, они знали, что его гость также и поэт, высмеивающий в элегиях косность и невежество эллинов и варваров.

С элегии Ксенофан и начал:

Сделав паузу, он продолжил:

   — Вот что я написал после многих странствий, заметив, что у эфиопов боги чёрные, с приплюснутыми носами, а у фракийцев — рыжие, голубоглазые. И этих-то, с позволения сказать, богов люди считают могущественными и, добиваясь их милости, приносят им лучшее, что у них есть. Само их множество, что бы мне ни возразили, не согласуется с могущественностью: ведь если бы даже богов было всего лишь двое, они не были бы могущественными, ибо один должен был бы подчиниться другому. Бог не только могуществен, но и безупречен. А вспомните, какими изобразил богов иониец Гомер. Какими только пороками он их не наделил, уподобив людям! Но даже если принять его россказни за клевету на богов, нам для рассмотрения достаточно и повсеместно господствующего мнения, что одни боги рождают других. Утверждающий это, на мой взгляд, — нечестивец. И такой же нечестивец тот, кто уверяет, будто мир, подобно камню, не имеет сознания, не видит, не слышит, не чувствует. Вот из другой элегии:

Этот бог — беспредельный мир, который некоторые называют космосом. По своей форме он шарообразен. У него есть центр и периферия, все точки которой отделены от центра одинаковым расстоянием. Часть бога-мира — и Земля, которую населяем мы, наделённые сознанием. Откуда бы оно взялось у нас, если бы его был лишён окружающий нас мир?! Бог не просто видит и слышит, он обладает вернейшим слухом и зрением, позволяющим ему управлять миром наилучшим образом...

Проводив Ксенофана к кораблю, Гиппас вернулся в храм Муз.

   — Друзья! — обратился он к ученикам. — Дав вам возможность выслушать Ксенофана, я преследовал цель сопоставить два учения. Вы, должно быть, заметили их общие черты — обращённость к космосу, неприятие эллинских представлений о богах, навеянных мифами. Сильная сторона Ксенофана — это критика мифов. Их неприятие привело его к идее о космосе, наделённом божественным сознанием, и это противоречит всему тому, чего достиг в своих изысканиях и прозрениях Пифагор. Ведь если космос — божество, совершенно отличное от человека по облику и сознанию, несовершенному человеческому уму незачем заниматься науками. Пифагор, в отличие от Ксенофана, не считает нужным опровергать рассказы о богах. Он своими опытами и своими исследованиями выбивает из-под них почву. Для нас, акусматиков, Пифагор — не бог, не чудотворец, а величайший наблюдатель природы, ведь так он называет сам себя, уверяя, что пришёл в мир ради наблюдения и приобретения знаний.

Помолчав немного, Гиппас подошёл к сфере и повернул её так, что она обратилась к ученикам тремя материками.

   — Сегодня у нас земная география, преобразованная Пифагором в науку, так же как арифметика, гармоника и астрономия.

 

Дориэй

Мог ли думать Килон, что вестником удачи станет для него сторож в гавани, известный всему городу под именем Пиявка? Он попался ему на пути к Сирису, где был разбит лагерь кротонцев.

Растопырив руки, старик лепетал:

   — Самояны! Самояны, как тогда. Два паруса... Свинки на высоком носу...

Взглянув в тёмное, сморщенное, словно ссохшееся от солнца лицо с заплывшим глазом, Килон проговорил брезгливо:

   — Иди проспись. Привиделось тебе. Не поднимутся самояны со дна, а новых не строят — некому и незачем.

   — Они самые! — не унимался старик. — В тот год, когда Демокед нас покинул, я снадобьями торговал. Самояны гавань заполняли. Зимой же их на сушу вытаскивали. А теперь их только три.

Утомлённый старческой болтовнёй, Килон повернулся и, схватившись за голову, почти бегом бросился к гавани.

Корабли со снятыми парусами уже покачивались у мола, и по сходням спускались люди в шлемах с перьями.

Прошло ещё немного времени, и Килон стоял уже рядом со спартанским вождём, пытаясь выяснить, что привело его в город.

   — Плыву в Сикелию, — сказал спартанец.

   — А самояны откуда у тебя?

   — С той поры, как Самос осаждал.

Поняв, что перед ним Дориэй, Килон оживился.

Мгновенно в памяти всплыла вчерашняя стычка в совете, когда вновь Пифагору удалось настоять на своём. «Хорошо же, — со злорадством подумал Килон, — ты воображаешь, Пифагор, что одержал надо мной победу, добившись включения в наше войско жалкой кучки беглецов. Посмотрим, как ты запоёшь, узнав, что на моей стороне будут сражаться непобедимые спартанцы».

   — А что ты потерял в Сикелии? — спросил он Дориэя.

   — Там есть гора, где мой предок Геракл победил Эрика и предупредил, что Гераклиды вернутся за наградой. Вот я и возвращаюсь.

   — А у нас в Кротоне нет храма Геракла, — пояснил на всякий случай Килон. — Мы — ахейские поселенцы. А Эрик — место славное, и вид с него открывается дивный. Но ведь там крепость кархедонцев.

В глазах спартанца что-то сверкнуло, и его словно бы высеченное из камня лицо утратило неподвижность.

   — Там храм Афродиты, — сказал он.

   — Танит, — поправил кротонец. — И городок элимов. Его кархедонцы в крепость превратили года два назад. А ты откуда путь держишь?

   — Из Ливии. Там близ Кирены наша колония была. Кархедонцы натравили на нас чернокожих. Пришлось уходить.

   — Осада — дело долгое, — продолжил Килон. — А места на Эрике безлюдные, без припасов не обойтись. И мог бы ты от нас не с одной водой уйти.

   — А что требуется?

   — На нас напали сибариты.

   — Слышал я о них. Они тёплой водой моются и щеголяют в гиматиях, расшитых золотом.

   — Вот-вот! — подхватил Килон. — У них агора замощена серебряными плитами, и вино в дома из гавани по трубам подают. Воины они никчёмные. Давай договоримся о цене.

 

Пляшущие кони

Всю ночь спартанцы и кротонцы двигались двумя колоннами к Сирису. Ночь была безлунной. Дориэй, как и тогда на Самосе, надеялся скрытно подойти к стенам. И если враг прячется где-нибудь по пути, напасть и гнать к воротам и ворваться по его стопам в город. Осада Дориэя не устраивала. Ведь его ждала Сикелия и гора Эрик, которую ему, как потомку Геракла, обещали его будущие подданные элимы.

К рассвету перешли Сирис вброд.

На пограничной реке, которая когда-то, как рассказал согражданам покойный Милон, приветствовала Пифагора, сибариты столкнулись с железной фалангой спартанцев.

Сразу по тому, как фаланга двигалась к реке, Телис, командовавший пехотой, понял, что перед ним не кротонцы, и приказал повернуть назад.

Видя, что врага нет, Дориэй разрешил воинам омыть разгорячённые ходьбою лица. И в это время послышался топот копыт. Из-за леса выскочил первый конный отряд сибаритов, за ним — второй, третий.

«Сколько же их!» — с ужасом думал Дориэй, давая воинам команду отступать.

Находившиеся слева от него кротонцы дрогнули. Стало слышно бульканье воды. На правом берегу оставалась небольшая кучка людей, двое из них — с флейтами. Это были беглецы из Сибариса, принятые в кротонское ополчение.

«Слабаки, — подумал Дориэй. — И стоило из-за таких в дело ввязываться!»

Всадники между тем развернулись в два длинных ряда. Кони как на подбор. Первый ряд — из белых коней, второй — из вороных. Сверкало оружие и доспехи. По данной кем-то команде всадники вскинули пики. Сейчас они сомнут всё на своём пути и втопчут в землю...

И в это время послышались напевные звуки. Храбрецы бесстрашно дули во флейты, словно их не пугала стремительно несущаяся лавина копыт, конских грудей, голов и занесённых для броска пик.

«Безумцы! — подумал Дориэй. — Кому дают команду эти люди? Ведь кротонцы едва их уже слышат».

Но что это?! Кони сменили галоп на шаг, и не на простой. Они картинно поднимали ноги и медленно их опускали на землю, не обращая внимания на всадников, пытавшихся ударами пик прекратить пляску. Животные, подчиняясь одной музыке, словно сами были увлечены тем, что им так хорошо удаётся то, чему их учили. Несколько коней поднялись на дыбы и скинули на землю своих лишённых слуха седоков.

И тут Дориэй крикнул:

   — В ногу!

Грозный спартанский строй двинулся вперёд. Спартанцы запели:

Флейты, уловив новую мелодию, её подхватили.

Дориэй повернул голову.

«Да кротонцы ли это? — подумал он, глядя на флейтистов. — Не братья ли это Диоскуры, пришедшие нам на помощь и не давшие бесславно погибнуть на чужбине?!»

 

Противостояние

Килон поднялся на возвышение. Низкорослый и щуплый, он казался рядом с рослыми воинами пигмеем. Доспехи же придавали ему ещё большее сходство с жабой.

   — Граждане! Члены совета! — выкрикнул он, брызжа слюной. — Мы победили! Те, кого мы боялись столько лет, разбиты, и нам предстоит решить их судьбу. Мы можем наложить на сибаритов дань. Но даже если мы заберём у них всё и оставим голыми, они поднимутся и разбогатеют вновь с помощью своих могущественных друзей — тирренов и милетян. Такая победа, которой мы добились, даётся только раз, и надо ею воспользоваться, чтобы уничтожить врага раз и навсегда. Вы спросите — как это сделать. Ведь разрушение такого города потребовало бы много времени и сил. И я вам отвечу. Вспомните, как Геракл выполнил задание Эврисфея по расчищению авгиевых конюшен. Он пустил на них реку. Дадим же работу Сирису и Кратису. Направим их на Сибарис. Пусть они его разнесут, как навоз, и покроют своим песком, чтобы, если и останется имя Сибариса, никто бы не мог отыскать его места.

Восторженный рёв заглушил последние слова.

Когда всё стихло, Килона сменил Пифагор. Никогда он ещё не был так красив, как в тот запомнившийся всем день. Если бы не седая шапка волос, его можно было бы принять за юношу. Лицо светилось благородством, глаза — умом.

   — Только что, кротонцы, — начал Пифагор, — проходя по агоре, мимо статуи Милона, я ощутил на себе его неподвижный взгляд и остановился. Я вспомнил тот далёкий день, когда, возвращаясь из Сибариса, мы с ним отдыхали на берегу Сириса перед тем, как его перейти и услышать «Хайре, Пифагор». Хочу вам сказать, что я был удивлён не менее Милона, и не тем, что меня приветствовала река. Я терялся в догадках, почему она приветствовала именно меня, чужеземца, не успевшего ещё ничего сделать для этих мест, а не того, кто их прославил. И только теперь я понял, отчего удостоился этой чести, и буду пока говорить не в защиту Сибариса, а в защиту реки, которую вы хотите сделать убийцей города.

Нестройные крики прервали и заглушили речь.

   — Я вижу по всему, — продолжил он, — что вас удивляют мои слова, что в вашей нетерпеливой мстительности вы забыли, что каждая река — могущественное божество, подчинённое собственной, а не чьей-либо воле. Это хорошо понимают ромеи, в землях которых я недавно побывал. Для них величайшее преступление не только сдвинуть ручей с его места, но даже проложить через него сбитый гвоздями мост. Через могучую реку Тиберис они, зная нелюбовь её божества к новшествам, соорудили деревянный мост, не осквернив его воды железом. За безопасностью рек там наблюдают особые жрецы, которых они называют понтификами, что в переводе на наш язык означает «мостоделатели», и под их властью состоят все остальные священнослужители.

Но оставим ромеев с их обычаями. Милон был не только самым сильным человеком на земле, но и мудрецом. Однажды я его спросил, в чём причина его побед, и вы знаете, что он ответил? «В моих противниках. В соперничестве с ними я стал первым». И он мне перечислил каждого из тех, с кем состязался в Олимпии, Немее, на Истме и в Дельфах. Вам же, кротонцы, мало того, что вы одержали победу. Вы хотите уничтожить своего противника, да так, чтобы потом никто не мог отыскать даже места, где когда-то стоял город. И вы думаете, что этим обеспечите себе безопасность? Да нет! Вспомните, что стало с Микенами после гибели Трои. К тому же сибариты — такие же эллины, как и вы, и так же, как вы, они живут на чужой земле. Вашему общему счастью и богатству завидуют те, кого вы называете варварами.

Вздохнув полной грудью, он закончил:

— Я призываю вас, кротонцы, остановитесь, пока не поздно! Дайте рекам течь там, где они хотят, а сибаритам жить там, где жили их предки.

Произнося речь, он, казалось, не слышал враждебного шёпота, а оказавшись на полупустой улице, не заметил, что за ним на некотором расстоянии крадётся какой-то человек в чёрном гиматии с капюшоном.

В закатных лучах показавшийся в отдалении дом Милона утратил обыденность и словно бы вырос. «Так меняются люди перед кончиной», — почему-то подумалось Пифагору.

Вдруг послышался какой-то звук. «Что он мне напоминает? Резец отца, проводящий по камню борозду? Гомон кузнечиков? Рыдания уносимой Аполлоном Окирои? Бормотание волн? Шум разрезающих пространство светил? Или что-то звучит во мне, предупреждая о мраке?»

Резко повернувшись, Пифагор зашагал к городским воротам, но звук не прекращался. Он изменил направление, уже исходя не от дома, а от чего-то стоящего на пути. Впереди был проулок. Пифагор зашёл за угол и замер. Звук приближался. Пифагор поднял два кулака и, едва человек в чёрном стал виден, обрушил их на голову незнакомца. Злоумышленник свалился замертво. В едва слышный звук мягкого падения тела вошёл звон ударившегося о камни клинка.

 

Признание

Не шевелясь, с закрытыми газами, Мия ощущала беспокойство лежавшего рядом Гиппаса. Она чувствовала, что он тоже не спит. Он явился поздно и, не спросив, против обыкновения, как прошёл день, ни к чему не прикоснулся за столом. Таким далёким она его ещё не знала.

   — Сегодня, — неожиданно произнёс он, поворачиваясь к ней, — я встретил Никомаха. Это посейдонец, проделавший с самосскими кораблями весь путь до Кротона. Оказывается, в тот месяц и день, когда я находился в Посидонии, через неё проходил и мой учитель. И это его я видел в гавани, приняв за рыбака. Я тебе не решался сказать, что моим учителем был Пифагор.

Мия нежно прикоснулась к плечу мужа.

   — Я об этом догадывалась.

   — Ведь я самовольно покинул храм Муз, — вновь заговорил Гиппас, захлёбываясь от волнения. — Прошёл слух, что Учитель проклял меня и распорядился поставить кенотаф. Это оказалось ложью. Теперь мне стыдно, что я скрывал от тебя правду. Со слов Никомаха мне стало известно, что Пифагор знает о твоём посещении храма Муз...

Странная история. Кто-то из учеников вырезал статую Музы, и Учитель понял, что это ты, по сходству с твоей матерью. Но никто ещё, кроме Никомаха, не знает, что ты со мною. Я просил его держать это в тайне.

   — Хочешь, отправимся к нему? Ведь ты спас меня, и он должен понять...

   — Нет! Нет! — застонал Гиппас. — Однажды он уже закрыл глаза, не желая меня видеть... Не знаю, что делать... Конечно, я мог бы отпустить тебя с Никомахом, но боюсь. Сейчас там война.

   — Как?! На Кротон осмелились напасть варвары?

   — Да нет. Это кротонцы напали на Сибарис, а в самом городе смута.

   — Смута?! Но тогда нельзя медлить! — вспыхнула Мия. — Отцу нужна помощь! Всё остальное не имеет значения. Вставай же скорее! Мы должны отправиться в Кротон.

Гиппас прижал Мию к себе.

   — Не волнуйся. Нам незачем торопиться. Я же ещё не сказал тебе, что мы уже всё обсудили с Никомахом. Он направляется в Кротон и не оставит друга в беде.

Мия заплакала.

   — Тогда тем более я должна быть с отцом. А ты, если хочешь, оставайся! Между прочим, если ты боишься встречи, необязательно показываться на глаза, но не прийти на помощь...

Гиппас решительно спустил ноги на пол.

   — Конечно же ты права. Как я сам не подумал! Бежим же! Мы ещё успеем к утру добраться до Таранта на лошадях. Прости, я промолчал о том, что Никомах уговаривал меня присоединиться к нему и сказал, что не будет спешить с отправлением.

 

Тарант

   — Какое великолепное зрелище! — воскликнул Мардоний, когда корабли, обогнув мыс, приблизились к молу. — И как хорошо, что город стоит прямо у моря!

   — Как все молодые эллинские города, — проговорил Демокед. — Некогда старались строить на расстоянии от берега. Вспомни Афины, Мегары и так поразивший тебя Коринф.

   — Да. Пришлось добираться по жаре пешком. И чем ты объяснишь, что в старину держались подальше от моря?

Великий Врач пожал плечами:

   — С медицинской точки зрения это оправдано. Излишняя влажность и возможность занесения повальных болезней с кораблей. Что касается военной стороны, выгод или неудобств, судить не мне.

   — Ты назвал этот город молодым, но он занимает весь полуостров, — проговорил Мардоний, не отрывая взгляда от берега.

   — Приморские города растут быстро. К тому же и первыми обитателями Таранта были рабы, а их всегда больше, чем свободных.

   — Так это город рабов?! — воскликнул Мардоний.

   — Полуилотов, — пояснил Демокед. — Когда спартанцы вели войну с мессенянами — а война была нелёгкой, — они надолго покинули своих жён. Должен тебе сказать, что по своей природе женщины страдают от отсутствия эроса больше мужчин. Мне приходилось не раз сталкиваться с женскими заболеваниями, возникшими на этой почве. Одним словом, когда спартанцы вернулись на родину с победой, почти у каждого в доме было по младенцу мужского или женского пола. Следует иметь также в виду, что спартанцы живут по законам своего древнего царя Ликурга и не совершают ничего, что бы им противоречило. Законы Ликурга предписывают убивать слабых или увечных младенцев, что спартанцы и делают. Дети же, рождённые от илотов, были, как назло, здоровыми и сильными и приветствовали входивших в дома спартанцев лепетанием «па-па».

Мардоний расхохотался:

   — Вот тебе и победители!

   — На сборище, — продолжил Демокед, — было решено младенцев — их стали называть парфениями — не убивать, а выкормить и вырастить, не давая им спартанского воспитания. Это было выполнено. И тогда отправили в Дельфы послов посоветоваться, куда отправить полукровок. Оракул ответил:

   — А кто такие япиги? — спросил перс.

   — Это местное, управляемое царями племя, — ответил Великий Врач. — В его земли была выведена колония. Так возник Тарант. Теперь слушай и запоминай: Тарант, когда я жил в Кротоне, обладал флотом в тридцать триер, выставлял тридцать тысяч пехотинцев и три тысячи всадников. Тогда здесь была демократия. Теперь же, как я слышал, чернь поставила у власти Аристофилида, судя по имени, знатного человека, как, впрочем, повсюду. В Кумах тираном стал Аристодем, сын Аристократа, в Афинах долгое время правил Писистрат из рода Алкмеонидов, на Самосе — Поликрат, все из высшей знати.

Сообщая об Аристофилиде, словно бы о чуждом ему человеке, Демокед одновременно оживлял в памяти облик юноши, которому он вправил вывих, а затем зрелого мужа, которого лечил от боли в желудке. Сложившиеся между ними отношения допускали откровенность, и ещё в Мегарах Демокед думал о Таранте как о городе, где удобней всего освободиться от стражей-соглядатаев. Теперь, кажется, настало время для выполнения задуманного.

Сойдя на берег и отделившись от персов, занятых осмотром великолепной внутренней гавани, Демокед нырнул в знакомый ему проулок и вскоре оказался у дворца, как раз в тот момент, когда Аристофилид в сопровождении телохранителей выходил на улицу.

   — Ты ли это, Демокед?! — воскликнул тиран, бросаясь в объятия к врачу.

   — Я самый! — отозвался Демокед. — Подробнее потом. Сейчас главное — мне требуется твоя помощь. Дарий, которому я вынужденно служу, отпустил меня навестить родину в сопровождении охраны, которую я должен выдавать за своих слуг. Сейчас они в Западной гавани. Они в персидских одеяниях. Пошли их схватить, а через несколько дней, когда я буду в безопасности, отпусти.

   — И только-то? — отозвался тиран и обратился к одному из телохранителей: — Задержи этих людей и сними с их судов кормовые вёсла.

Отдав это распоряжение, он взял ладонь Демокеда и поднёс к своей груди:

   — Слышишь, как бьётся? Радуется встрече. О тебе у нас помнят, и часто можно услышать: «Это было во времена Демокеда и его друга Милона». Теперь же здесь всё изменилось. Люди вовсе обезумели. Ты слышал, что стало с Сибарисом?

   — Да нет, — проговорил Демокед. — Из писем ученика мне, правда, известно, что власть в городе захватил демос во главе с Телисом.

   — Так ты не знаешь, что кротонцы захватили Сибарис?

   — Но ведь у Сибариса могущественный союзник! — воскликнул Демокед. — Как тиррены это допустили?!

   — У тирренов свои трудности. Восстала Рома, кротонцам же помог скиталец Дориэй.

   — Надо же! Ведь именно осада Дориэем Самоса задержала меня у Поликрата, и я оказался в персидском плену... Как же судьба сводит одних и тех же людей! Что же касается твоего сердца, друг, то должен тебя огорчить. Прошу пожаловать ко мне в Кротон, чтобы я мог за тобой понаблюдать и назначить лечение.

Аристофилид опустил глаза.

   — Конечно же. Но когда там успокоится.

   — Успокоится? — повторил Демокед. — Что ты имеешь в виду?

   — Смуту. Кротонцы ополчились против пифагорейцев. Дело может дойти до кровопролития.

Морщина прорезала лоб Демокеда.

   — Мне кажется, моё присутствие там необходимо. Не оставить ли триеру персам и воспользоваться подаренным моему отцу судном? Нет, лучше я доберусь по суше.

   — Разреши дать тебе совет, — сказал Аристофилид. — В гавани стоит быстроходный корабль Никомаха.

   — Кто это?

   — Посидонец и друг Пифагора. Можешь взять на его корабль что-нибудь из царских даров.

   — Нет! Я вернусь в Кротон с пустыми руками и с чистой совестью. Впрочем, можно захватить оковы.

   — Оковы?! — удивился Аристофилид.

   — Золотые оковы, — объяснил Демокед. — И подобно тому как дева, вступая в брак, приносит в дар Гере свои детские туфельки и игрушки, я пожертвую их богине в память о годах, проведённых в Персии, о дворце, в котором я был пленником, о золотом моём рабстве.

   — Дай я обниму тебя, друг, — проговорил Аристофилид. — Ты побеждал многие болезни, и, может быть, тебе удастся утихомирить разбушевавшуюся Ату, внести успокоение в смятенные умы.

Всё было тихо. Лишь изредка до слуха доносился плеск бивших о борт волн. Вечерний туман, окутывая бухту, полз по полуострову, смывая, словно губкой, дом за домом. Стал накрапывать дождь, и под ладонью заскользили, словно натёртые маслом, перила.

«Это судно шире финикийского, — подумал Демокед, — и, кажется, рассчитано на перевозку леса. Его владелец не похож на обычного торговца. Недаром это друг Пифагора. Но почему он не даёт команду поднимать якоря? Что-то его волнует, и он тоже вглядывается в берег».

Внезапно в шорох капель ворвался дробный стук. Сквозь туман проступили человеческие фигуры. Юноша и совсем молоденькая девушка, схватившись за руки, бежали к кораблю. Они выглядели так, словно уходили от погони.

   — Не на Кротон ли корабль? — крикнул юноша, подбегая.

   — На Кротон, — отозвался Демокед. — Но будет лучше, если ты возвратишь похищенную отцу.

   — Я к отцу её и везу, — ответил юноша.

И тотчас с кормы прозвучал радостный возглас Никомаха:

— Это ты, Гиппас?! Наконец-то ты решился и снял с меня обет. И теперь я не буду бояться смотреть в глаза, пронизывающие насквозь.

 

Сказка без конца

«Скакал я сегодня полночи

И ржание слышал во сне.

И словно бы кто-то хохочет

Иль, может быть, плачет по мне.

Должно быть, белая ласка

Спугнула в конюшне коня?»

Ответил гаруспик с опаской:

«Окончилась сказка твоя».

Город ликовал. Поток Сириса прорвал невидимую сагрскую плотину, перекрывавшую в душах кротонцев поры, и наружу вырвалась радость. С венками на головах они высыпали на улицы и, обнимаясь, пели забытые гимны. В хмелю первой за многие десятилетия победы Совет пятисот принял решение воздвигнуть алтарь Гераклу, предку Дориэя, и наградить его самого званием почётного гражданина. На мраморной доске у пританея имя Дориэя появилось сразу же за именем Пифагора.

Ночью на агоре зажглись костры, и на весь город распространился запах поджариваемого бараньего сала и тмина.

Зная любовь спартанцев к агонам, кто-то предложил состязаться на прожорливость. И конечно же всех одолел Дориэй, прямой потомок Геракла, по преданию съевшего по пути в Микены в один присест целого быка Гериона. Так же, как кротонец Милон был самым сильным из смертных, Дориэй был самым прожорливым. Толпа подхватила Дориэя на руки, чтобы понести его в гавань, но не сумела удержать. Падая, он своей тушей переломил нескольким кротонцам руки и ноги.

И в это время на полную луну легла тень. Наступил мрак. Ликование сменилось воплями отчаяния.

   — Это колдуны! Они в доме Милона!

   — Туда! Туда! Это они, звездочёты!

С каждым мгновением толпа увеличивалась. Крики подняли на ноги и тех, кто отсыпался у себя в домах. Среди них были люди спокойные, неспособные на преступления, но неистовая энергия разъярённой толпы заразила и их, и они понеслись, что-то выкрикивая, неведомо кому угрожая.

День первой олимпийской победы Милона решено было отпраздновать в его кротонском доме. Туда отправились все математики, кроме Хирама, оставленного для наблюдения за затмением.

   — Друзья, — начал Пифагор, когда все уселись, — статуя Милона на агоре, а дух этого удивительного человека с нами. Не будь его, не было бы нашего храма Муз. Ведь это он добился для него участка и постоянно поддерживал его всем, чем только мог. Не было ещё ни одного мужа, одержавшего в состязаниях с сильнейшими столько побед, и ни одного атлета, который одновременно был бы учёным.

За стенами послышался шум. Подбежав к двери, Эвримен сообщил, что движется откуда-то взявшаяся толпа с кольями и во главе её — Килон.

   — Не будем отвлекаться. Эти люди, уничтожившие великий город, достойны лишь презрения. Я уверен: если бы был жив Милон, Сибарис остался бы цел. Сядем к столу и вспомним за чашей вина нашего друга.

Едва было разлито вино, как донёсся запах гари.

   — Они поджигают дом! — воскликнул Эвримен.

   — Успокойтесь, — проговорил Пифагор. — Если выхода нет, встретим смерть достойно. Есть в Тиррении город Церы. Там я увидел на стене поющего гаруспика. Он пел по-тирренски, и я не смог полностью понять ритмическую речь. Когда же он опустился на землю, я попросил его пересказать песню. Оказалось, что это история, сочинённая каким-то тирренским Эзопом. Он назвал имя, но я его не запомнил. Однажды весною после перелёта птицы вернулись в свой лес, к своим деревьям и дуплам. И соловей увидел, что его дупло занято старым вороном. Некоторые перья его от возраста побелели. «Это моё дупло, — пролепетал соловей. — Здесь я пел много лет, пока рождались мои дети, здесь скрывался от непогоды. Ты же птица городская. Зачем тебе этот лес и моё дупло?» — «Было твоё, а теперь моё, — ответил ворон, — но если хочешь, можем помериться силами».

Пифагор поднялся.

— Дым мешает мне продолжить. Но я успею вам сказать: моя последняя жизнь подходит к концу. У вас же впереди ещё много жизней... Мужайтесь, души.

 

Полнолуние

Дул попутный ветер. Корабль резво бежал по волнам, разрезая лунные дорожки. В небе стояла полная луна, и паруса отсвечивали синевой.

Утомившаяся после бурного дня Мия дремала на канатах рядом с Никомахом. Демокед и Гиппас, уединившись, тихо роняли слова.

   — Вот после такой же ясной ночи я покинул Самос на корабле Поликрата, — проговорил Демокед. — Он обещал высадить меня в гавани Милета, связанного с Сибарисом великой дружбой. Я рассчитывал отыскать там идущий в Сибарис корабль, а оттуда добираться в Кротон, хотя бы пешком. Но едва мы сошли на берег, как нас схватили. В оковах отправили в Магнезию. Двенадцать лет я был оторван от родины. Теперь, казалось бы, всё позади. Но что-то давит душу.

   — Это от полнолуния. Пифагор связал этот феномен со своей теорией колебаний.

   — И к тому же мне неприятно, — продолжил Демокед, — что Мардоний и остальные персы в оковах. И что об этом подумает Дарий?

   — Но что тебе до его мыслей?! — возмутился Гиппас. — Ведь он тебя насильно удерживал столько лет! Ты возвращаешь себе свободу.

Демокед покачал головой:

   — Тебе это трудно понять. Прежде всего, Дарий извлёк меня из пучины рабства и поставил выше многих. Он доверял мне свои личные тайны. И я ему раскрылся как другу. Он знает всю мою жизнь. Мы с ним часто встречались и говорили о Милоне и Пифагоре.

   — О Пифагоре?! — удивился Гиппас. — Но ведь ты с ним едва знаком.

   — Я с ним переписывался, и каждое из посланий, написанное рукою Эвримена, становилось известным Дарию. Он просил меня с ними знакомить. Узнав о том, что Пифагор провёл много лет в Вавилоне, Дарий захотел посетить храм Бела. Это было сразу же после восстания вавилонян, жестоко подавленного Гобрием. Надо сказать, что персы, поклоняющиеся Ахурамазде, считают вавилонских жрецов служителями злых дэвов, и само восстание Дарий полагал делом рук жрецов. Так вот, узнав мнение Пифагора о жрецах храма Бела, Дарий оказал им милость и освободил от оков. Его очень растрогало, когда Пифагор просил меня прислать ему гаты Заратуштры, или Зороастра, как его называют эллины.

   — Учитель как-то раз упомянул Зороастра, но о гатах ничего не говорил.

   —  Дарий достал для меня гаты, и я их по его просьбе перевёл для Пифагора. Гаты — это гимны в виде диалога между Заратуштрой и Ахурамаздой. Заратуштра спрашивает, Ахурамазда отвечает. Это великое творение. Вот послушай...

   — Демокед! — перебил Гиппас. — Я всё время следил за берегом. Уже скоро должен быть Кротон. А где же огни Сибариса?

   — Может быть, сибариты перестали пировать по ночам? — предположил Демокед.

   — Даже если это так, зачем они погасили маяк, указывающий путь в гавань? Да и огни города, когда мы с Мией плыли в Метапонт, были хорошо видны.

   — Горит! — послышался голос Мии.

Демокед и Гиппас бросились к корме. Никакого пожара не было. По выражению лица Мии стало ясно, что она кричала со сна, да, кажется, и продолжала ещё спать. Протягивая руку, она повторяла:

   — Горит! Горит!

Гиппас положил ладонь на мокрый от испарины лоб жены.

   — Успокойся. Тебе померещилось. Обычный кошмар. Волнение последних дней.

И в это мгновение показалось зарево.

 

Эпилог

Демокед безмолвно стоял у пожарища. Это были остатки дома, в котором до отплытия к Поликрату он принимал больных. Затем, до постройки школы, как писал отец, здесь жил Милон, и дом стали называть домом Милона.

Неподалёку толпилась стайка подростков, и Демокед невольно прислушался к их разговору.

   — Так я его и не увидел... — почти простонал один из них. — Хотел бы его увидеть хотя бы мёртвого.

   — Но ты хоть слышал его, — проговорил другой. — Мне же не пришлось.

   — Куда же он мог исчезнуть?! Вот загадка! — воскликнул третий. — Обнаружили тридцать девять полуобгоревших трупов, а в доме он был сороковым, и по росту и кольцу со смарагдом его легко можно было бы опознать — ведь он никогда его не снимал, а золото и смарагд не могли сгореть.

   — Может быть, он ушёл подземным ходом, — проговорил мальчик, до этого молчавший. — Говорят, из дома Милона есть ход в гавань, там стоял корабль из Акраганта, он исчез и, наверное, взял Пифагора.

   — Это враки, — возразил первый. — Он никогда бы не бросил учеников, и никакого подземного хода нет. По дороге сюда я встретил Хирама. Он не был с математиками, ибо наблюдал небо. Так вот, он уверяет, что в созвездии Лебедя появилась новая звезда.

   — Да и вообще как мог сгореть Астрей? Это невероятно! — заключил третий мальчик.

   — Астрей? — удивился первый.

   — Ну да, Астрей. Летом я был в Дикеархии. Там есть один старец, лет, наверное, ста. Зовут его Андроклом. Так вот, Андрокл рассказывает, будто резчик камней Мнесарх нашёл под красивым белым тополем грудного младенца, который лежал, глядя прямо в небо. И не мигал, хотя солнце стояло в зените. Во рту у него была маленькая тоненькая тростинка, и он всасывал через неё падавшую с тополя росу. Андрокл это точно знает, потому что Мнесарх поручил ему воспитание мальчика, когда тот немного подрос.

   — Это я слышал, — проговорил четвёртый. — Только был не один младенец, а два. И второго звали Залмоксисом. И не Мнесарх их нашёл, а медведица.

И в это время к пожарищу приблизились четверо — двое пожилых мужчин, юноша лет двадцати пяти и тоненькая хрупкая девушка. Внезапно она вырвалась вперёд и рухнула лицом в золу.

   — Не надо, Мия! Не надо! — вскричал юноша как безумный.

Демокед перевёл взгляд на мальчишеские лица, и из них, излучавших свет, по каким-то неуловимым чёрточкам собрался кристально ясный образ того, с кем он виделся лишь раз, а думал — все годы.

   — Мальчики! — неожиданно вырвалось у него. — Пойдёмте на наш корабль. Здесь больше нечего делать. В старой Элладе мы создадим новый храм Муз.