Буря

Сильный ветер надувал паруса. Гаула неслась, подымаясь с волны на волну. Позади нее крутилась белая лента кипящей пены.

Ганнон радостно ощущал себя частицей этого огромного, вечно колеблющегося мира. Снова море горячило его кровь, как доброе сицилийское вино.

Ганнон пробыл в Керне ровно столько, сколько было необходимо для снаряжения гаулы. Сочувствие, встреченное им среди матросов, вдохнуло надежду. Он мог рассчитывать на их помощь. Конечно, он понимал, что найти след «Сына бури» в океане труднее, чем отыскать бусинку в песчаном холме. Но он сделает все для спасения Синты, он отомстит вероломным пиратам и вернет республике корабль.

Вслушиваясь, как поет ветер в снастях, как дрожит под ногами палуба, Ганнон вспоминал удивительно верные слова Малха: «У каждого корабля своя душа!» «Око Мелькарта» был устойчив и послушен воле кормчего. Но ему не хватало той легкости и изящества в движениях, которыми отличался «Сын бури». «Око Мелькарта» был тружеником, а «Сын бури» – беспечным баловнем судьбы. И, хотя он изменил своему господину и ходит сейчас под чужим флагом, Ганнон сохранил к нему чувство нежности, как к блудному сыну.

С утра океан был спокойным, но к полудню подкрались тучи, черные, как кровь каракатицы. С берега подул резкий восточный ветер. Он то стихал, то с еще большей силой свистел в снастях. Океан стал белым от пенных гребней волн. Туго натянутые канаты тревожно звенели, как струны, по которым ударяют пальцы чьей-то огромной невидимой руки.

– Когда стихнет этот проклятый ветер! – простонал один из матросов.

– Ты хочешь навлечь на нас беду! – набросился на него Адгарбал. – У ветра есть уши!

Моряки бросали за борт испеченные еще в Карфагене ячменные лепешки. Они срывали со своих ушей серьги, снимали ожерелья, все, что им было дорого и напоминало о доме, и кидали на палубу. Волны слизывали эти дары своими языками. Море и ветер казались людям ненасытными чудовищами. Их нельзя было смягчить слезами или мольбами. Их ярость можно утолить только жертвами. Но как часто они, обуреваемые жаждой разрушения и смерти, отвергают бескровные жертвы!

Ветер все усиливался. Страшно было разомкнуть губы.

Казалось, вихрь ворвется внутрь и разорвет тебя на куски. Застонала мачта. Короткий и жалобный звук казался криком боли. Высоко над головой, как крылья огромной птицы, бешено захлопали паруса. Знаками Ганнон показал, что пора их снимать. Матросы подтянули паруса к реям, вынули мачту из гнезда и укрепили ее и реи на палубе дубовыми брусьями. На нижней палубе они привязали весла, сняли уключины. Отвели гребцов в трюм.

Волны поднимались все выше и с грохотом обрушивались на палубу. Гаула зарывалась носом в волны. Люди уже работали по колено в воде. И, хотя из-за брызг нельзя было различить человеческие лица, Ганнон чувствовал на себе взгляды моряков, полные мольбы и укора.

Ночь прошла в борьбе с волнами. Было так темно, будто черная смола растеклась и залила луну и звезды. Одного матроса смыло волной за борт. Ганнону в реве волн все время чудились крики о помощи. «Еще одна жертва! – думал суффет. – Океан берет себе сам кого захочет и когда захочет».

К утру ветер стал слабеть и волны утихли. Корабль, истерзанный бурей, крутился, как пес с перешибленным позвоночником. По небу быстро неслись тучи, но сквозь них кое-где уже пробивались блестящие мечи Мелькарта. Люди в мокрой, прилипшей к плечам одежде поднялись на верхнюю палубу. С надеждой следили они за этой схваткой света и мрака, жизни и смерти. Силясь перекричать волны, они взывали к солнечному божеству, молили его о помощи.

Вскоре уже можно было ходить по палубе без опасения быть смытым в море. Матросы принялись вычерпывать воду из трюма, убирать обломки весел. Мокрые паруса разложили на корме для просушки. Солнце вышло из-за туч. Ганнон провел рукой по щеке и ощутил кристаллики соли.

Вокруг, куда ни глянь, расстилался вздыбленный волнами океан. Где они сейчас? Куда их угнала буря?

И, как бы в ответ на этот вопрос, раздалось:

– Земля! Земля!

Ганнон подбежал к Адгарбалу. Это он разглядел узкую полоску в океане. Земля! И она в той стороне, куда садится солнце! Значит, это не покинутая ими Ливия! Не родной их материк!..

Вся команда высыпала на палубу. Люди до боли в глазах вглядывались в лежащий по ветру берег. И сразу вспыхнули споры. Одни уверяли, что впереди остров, другие по каким-то им лишь известным признакам утверждали, что гаула приближается к неведомому материку.

– Что вы спорите о тени осла! – улыбнулся Ганнон. – Даже сам Малх на таком расстоянии не смог бы ничего сказать об этом береге.

Матросы замолкли. Авторитет Малха был среди них велик.

«Остров это или материк, – подумал Ганнон, – но он появился вовремя. Без парусов и без пресной воды до Ливии нам не дойти».

Земля росла. Казалось, она шла навстречу гауле. Яснее становились очертания берегов.

– Смотрите, гора! – крикнул один из матросов.

– Белая, а над нею дымок, – заметил другой.

Солнце уже наполовину погрузилось в океан, когда корабль подошел к незнакомому берегу. Трепет, всегда испытываемый в новых местах, овладел Ганноном. Он потянулся вперед. Словно его притягивали к себе эти выступающие из волн утесы, напоминающие башни огромной крепостной стены.

Ночь прошла в борьбе с течением, сносившим корабль в открытое море. Люди устали. Их мучила жажда. Подкрепить силы было нечем. Все припасы испортила просочившаяся в трюм вода.

Снова из волн поднялось солнце. Его лучи осветили крутой берег, кое-где голый, а местами покрытый кустами и редкими деревьями. С унынием смотрели на него моряки. Неужели они найдут гибель в этих скалах? Как подвести корабль к берегу?

– Бухта! – вдруг закричал Адгарбал, вглядываясь в прибрежные кусты.

– Где? Где?

– Там! Правее сломанного дерева.

Действительно, слева по борту был узкий вход в бухту. Но войдет ли в него гаула?

– Надо послать вперед лодку, – решил Ганнон.

В лодку сели трое матросов во главе с Адгарбалом.

Вооружившись шестами, они обследовали горловину бухты. Известие было обнадеживающим: в бухту можно пройти!

«Око Мелькарта» медленно входил в бухту. Она имела форму амфоры. Берега ее были гористы. Отмель, расположенная против горловины, была песчаная и низкая.

– Клянусь ветром, – воскликнул один из матросов, – там люди!

– Белолицые! – протянул другой. – Вот чудо!

– И они нас не боятся! – радостно воскликнул Мидаклит. – Смотрите, они нам машут руками!

– Словно они ничего не знают о пиратах и работорговцах, – заметил со вздохом Ганнон.

– А может быть, и не знают! – промолвил грек. – Ведь мы уже побывали в стране непуганых зверей, а теперь, может быть, попали в край доверчивых людей.

Защищая глаза от солнца, Ганнон долго всматривался в берег. Он искал лодку, какой-нибудь челнок, которым должны были пользоваться эти прибрежные жители. Но берег был пустынен. И это удивляло Ганнона. На берегу не заметно было и сетей, которые обычно сушат рыбаки, развешивая их на кольях. «А почему эти люди не подходят к воде? – удивлялся Ганнон. – Боятся замочить ноги?»

Песчаная отмель позволяла посадить корабль кормой на берег, но из предосторожности Ганнон приказал бросить якорь локтях в сорока от берега.

Послышался плеск, и якорь исчез под водой. Спустили лодку. Ганнон первым сошел в нее по лестнице, сплетенной из кожаных ремней. Вместе с ним в лодку сели Мидаклит и трое матросов, вооруженных одними ножами. Остальным Ганнон приказал оставаться на борту и быть наготове.

Вскоре челн уткнулся носом в берег. Заскрипел по песку киль. Ударили по борту мокрые весла. Медленно и нерешительно вышли моряки на сушу. Люди на берегу кричали, но к воде по-прежнему не подходили.

 

Потомки атлантов

Ганнон и Мидаклит медленно шли по берегу. Его устилало множество каменных обломков и раковин невиданных форм и цветов. Ганнон также заметил огромные черепашьи щиты, разложенные в каком-то определенном порядке, один против другого.

От толпы отделился человек в ярко-красном плаще.

«И здесь добывают пурпур», – подумал Ганнон, но сразу же отбросил эту мысль: ведь на берегу не было ни одной лодки. В нескольких шагах от карфагенян человек остановился и скрестил руки на груди. Догадавшись, что их приветствуют, Ганнон и Мидаклит повторили жест незнакомца.

Перед ними стоял пожилой человек с седеющими редкими волосами. На лбу его теснились морщины. Тонкие, крепко сжатые губы придавали лицу несколько суровое выражение. Серые, глубоко запавшие глаза пристально следили за Ганноном и Мидаклитом, но в них можно было уловить лишь любопытство, а не неприязнь.

– Хайре! – услышал вдруг Ганнон и вздрогнул от неожиданности.

Греческое приветствие – здесь, на земле, затерянной в океане!

Грек еле сдерживался, чтобы не броситься к своему соотечественнику, волею судеб оторванному от матери Эллады.

– Приветствую вас, о ахейцы! – продолжал незнакомец, как-то странно выговаривая слова. – Мой народ ожидал вас семьсот пятьдесят лет.

Обращение «ахейцы», странное произношение греческих слов, самый их смысл – все это насторожило карфагенян.

Старец указал на черепашьи щиты, приглашая расположиться на них.

И вот они сидят друг против друга, как подобает хозяину и гостям.

– Откуда вы? – спросил старец, высоко взметнув брови.

– Из Карфагена! – отвечал Ганнон по-гречески, стараясь как можно отчетливее произносить слова.

Но так как его речь не произвела на старика никакого впечатления, он счел нужным разъяснить:

– Карфаген – мать городов, рассыпанных от Сицилии до океана. Корабли Карфагена бороздят все моря, разнося о нем славу.

На тонких губах незнакомца появилось какое-то подобие снисходительной улыбки.

– Что вы, молодые народы, знаете о городах земли? Вы, как козы, бездумно пасетесь на пажитях истории. Что твой Карфаген перед великим городом атлантов?

Сердце Мидаклита бешено забилось.

– Где же они? Где этот город? – нетерпеливо прервал он незнакомца.

Тот медленно повернул к нему свое лицо. Грек прочел на нем выражение какой-то отрешенности.

– Рождение и смерть – таков закон, которому подвластно все, что есть на земле и на небе… – начал старец торжественно.

Ганнон и Мидаклит не заметили, как их окружила молчаливая толпа, с интересом рассматривавшая пришельцев. Внимая словам старца, люди поднимали вверх руки, словно молились.

– Рождаются и умирают люди, – продолжал старец, – погружаются на дно океана материки и всплывают новые. Звезды сгорают, как факелы. Вон там, – и он протянул руку к морю, – лежала когда-то земля моих предков – великая Атлантида. Ею управляли могущественные правители. Им платили дань народы всех четырех стран света. Слава о могуществе атлантов заполнила весь мир. Атланты открыли свойства растений, им удалось проникнуть в тайны неба. Понятен был им и язык грома, и язык молнии. Они поднимались к облакам на крыльях, опускались на дно океана. Не было предела их желаниям, дерзким мечтам. Но морской владыка Посейдон жестоко их покарал. Он внезапно погрузил страну моих предков под воду вместе со всеми ее городами и храмами. Когда моряки, посланные к далеким восточным островам, вернулись на родину, они увидели вместо огромной родной земли один лишь остров. Это были горы погрузившейся на дно Атлантиды. Из всех атлантов уцелело небольшое племя горцев, они-то и поведали морякам о страшной катастрофе. Вот эти горы. А самая высочайшая из них, – старик показал на гору со снежной вершиной, – зовется у нас Колесницей богов. Мы живем у ее подножия, мы в ее власти. Мы потомки тех моряков. У нас все в прошлом. Мы пасем коз, собираем дикие яблоки и другие дары земли.

Ганнон и Мидаклит переглянулись. То, о чем говорит этот старец, так удивительно, что легче поверить сказкам о Сцилле и Харибде, чем его рассказу.

– Но почему твой народ говорит на языке ахейцев? – спросил после долгой паузы Ганнон.

– Мой народ говорит на своем языке, – отвечал старик, – на том наречии, на котором я разговариваю с вами, мы обращаемся с молитвами к Зевсу, Посейдону и другим бессмертным богам.

– Но откуда вы знаете это наречие? – нетерпеливо воскликнул Мидаклит.

– Очень много лет прошло после гибели Атлантиды, – продолжал старец, – и вот однажды с той стороны, где рождается солнце, пришел белокрылый корабль. На берег нашего острова высадились люди с палками из красной меди. Это были очень сильные и очень жестокие люди. В своей ярости они не щадили ни детей, ни женщин. Но моих предков было больше. Они победили этих людей и разломали их палки. Пришельцы поселились вместе с ними в пещерах. Они перенесли на берег сокровища, добытые где-то в далеких странах. Они вытащили на песок свой корабль. Пришельцы научили атлантов своему языку и искусству письма. И тогда они записали на свитках предания об Атлантиде. Они стали приносить жертвы их богам, Зевсу и Посейдону, и с тех пор все жрецы наши носят имя Радаманта. Так звали чужеземца, бывшего нашим первым жрецом. Так зовут и меня.

Из груди Мидаклита вырвался крик радости. Обнимая Ганнона, он воскликнул:

– Мы счастливейшие из смертных – мы на Елисейских полях!

– Откуда же прибыли эти люди? – спросил Ганнон.

– С острова, которым управлял могущественный царь Минос.

– Так это же рит! – закричал грек, и из уст его сами полились волшебные строки Гомера:

– Что же стало с чужеземцами? – спросил Ганнон, перебивая грека.

– Они прожили у нас двадцать лет и еще два года, – продолжал старец. – Об этом мы знаем из наших свитков. Пришельцы говорили, что, хотя наша земля богаче их далекого острова, сердце их не может выдержать разлуки с трижды желанной родиной. Их корабль вскоре сгнил, и они соорудили лодку. Сокровища свои они оставили на нашем острове, пообещав, что вернутся за ними. Мои предки вручили им костяную табличку и завещали нам отдать сокровища тем, кто покажет эту табличку. С тех пор никто не появлялся у наших берегов.

Мидаклит, казалось потерявший дар речи, вытащил из хламиды костяную табличку и протянул ее Радаманту. Тот взял табличку из его рук, поднес к глазам и поднял высоко над головой. Потом он что-то крикнул на непонятном языке.

Толпа подхватила карфагенян и с ликующим ревом понесла их на руках в глубь острова.

 

Дочь Радаманта

И вот они на поляне, освещенной ярким полуденным солнцем. Впереди виднеется невысокая скала. Ее вершина поросла лесом, отвесный склон покрыт зеленью вьющихся растений. Подойдя ближе, карфагеняне разглядели наполовину скрытые свисающими ветвями круглые и продолговатые отверстия. Это были жилища их гостеприимных хозяев.

Из одной пещеры наружу выпорхнула стайка девушек. Передники и накидки оставляли открытой грудь. Руки девушек не были украшены золотыми или медными кольцами, без которых не покажется людям ни одна карфагенянка. На ногах у них не было сандалий. Но здесь это, видимо, не являлось признаком бедности или траура, как в Карфагене. Одна девушка была выше и стройнее других. Волосы ее отливали золотом.

При виде чужеземцев девушки остановились и потупились. Замер их звонкий смех. Но золотоволосая, гордо запрокинув голову, направилась к ним. Подойдя к Радаманту, она коснулась его одежды своими легкими пальцами и с любопытством и вызовом взглянула на Ганнона. Глаза у девушки были ясные, как утреннее море.

Жрец нахмурился. Он сказал девушке что-то на незнакомом карфагенянам языке, отчего она съежилась и поникла, как роза под палящими солнечными лучами.

Взяв Ганнона за руку, Радамант повел его к пещерам. Казалось, он хотел увести гостей от юной красавицы.

У пещеры стояла большая тростниковая корзина. Из нее высовывалась кудлатая собачья голова. Собака даже не залаяла, увидев незнакомцев, только зевнула, обнажив белые клыки и розовое нёбо. В глубине корзины Ганнон разглядел нескольких щенков, тыкавшихся своими мордочками в брюхо матери. Эта картина напомнила Ганнону далекое детство. Вот таких же щенят принесли в подарок его матери. Повар на кухне уже точил ножи, но Ганнон и Синта унесли щенков и спрятали их в старом, высохшем колодце. Они таскали своим пленникам еду. Ласкали и утешали их. Когда же взрослые раскрыли их тайну, уже было поздно. Наступило время летнего поста. А после поста щенята превратились в собак.

Первая детская тайна сблизила Ганнона и Синту, а потом пришла любовь. Ее тоже нужно было скрывать от взрослых: ведь они принадлежали к враждующим родам. Но вскоре тайное стало явным. Миркан, отец Синты, казался благосклонным. И, может быть, их жизнь сложилась бы иначе, если бы не Гимера. Миркан воспользовался тем, что Ганнон отправился в Сицилию. Он отдал свою дочь в храм. А разве он не мог поступить, как все отцы города – заменить сына на жертвенном ложе каким-нибудь юным рабом?..

Вслед за жрецом карфагеняне вошли в пещеру. Факелы освещали закопченный потолок и стены, украшенные изображениями каких-то фантастических животных, грубо сколоченные столы и низкие скамьи. В углу трещало пламя очага, наполняя пещеру ароматом смол.

Усадив гостей, Радамант оставил их одних. Ганнон успел переброситься с Мидаклитом несколькими фразами.

– Вот мы и на пороге тайны.

– Мне кажется, я вижу чудесный сон, – отозвался восторженно грек.

Вошли двое юношей с тонкими, как у девушек, талиями. Каждый из них нес плетеную корзину. На столе появились фрукты и деревянные чаши с вином.

Гостям поднесли воду и золу для умывания.

– Как у нас в Карфагене, – шепнул Ганнон.

Вошел Радамант и сел рядом с Мидаклитом.

– Так и живем, – сказал он, обводя пещеру грустным взглядом. – Только по свиткам из козьей шкуры мы знаем о равнинах, изрезанных каналами, о людных городах, о мудрых правителях и вдохновенных певцах Атлантиды.

– Откуда же эти свитки? – поинтересовался Мидаклит.

– Я уже говорил, что в те давние времена, когда на наш остров высадились люди с палками из красной меди, память об Атлантиде была еще жива. О ней пели старцы на пирах, матери рассказывали о ней своим детям. Радамант Первый приказал записать эти предания на твоем языке.

Жрец подошел к нише в стене и достал оттуда высокую амфору. Он вынул из нее свиток и протянул Мидаклиту.

Грек дрожащими руками развернул свиток и впился в него глазами. Лицо его разочарованно вытягивалось. Радамант молча следил за Мидаклитом. Внезапно он выхватил свиток из его рук и, перевернув, снова ему подал.

– Ничего не понимаю! – шепнул Мидаклит. – Жрец говорит, что их предания записаны на моем языке, но это же не греческие письмена!

– Не подавай виду, – прошептал Ганнон. – Нас могут принять за самозванцев.

– Скорее за невежд, – грустно сказал Мидаклит. – Я держал свиток вверх ногами.

– Скажи, Радамант, – обратился Ганнон к жрецу. – Мы приплыли к тебе с востока, а что лежит к западу от твоей земли?

– Море и еще раз море, – отвечал Радамант, – а за морем – материк. Так говорится в свитке, который держит твой друг. Атланты не раз бывали на этом материке. После катастрофы мои предки вздумали туда переселиться. Но их постигла неудача. Они наткнулись на густые водоросли, опутавшие весла. Они поняли: боги хотят, чтобы они остались на родине. Вернувшись на остров, моряки сожгли свои корабли и дали обет никогда не выходить в море. Этой клятве верны и мы, их потомки.

Пора было возвращаться на корабль. После происшествия с «Сыном бури» беспокойство за корабль никогда не покидало Ганнона.

Суффет поднялся и, по обычаю своей родины, низким поклоном поблагодарил хозяина за гостеприимство. Мидаклит передал жрецу свиток и в знак благодарности приложил правую руку к сердцу.

– У меня не выходит из головы, – обратился грек к Ганнону, когда они остались одни, – слова жреца о непроходимом море к западу от острова. Ведь об этом же море писал Солон со слов саисских жрецов. Только это море, оказывается, было непроходимо из-за водорослей, а не из-за окаменелой грязи, как написано у Солона.

– Да, это удивительно! – согласился Ганнон. – Предание атлантов стало известно в Греции.

– А разве менее удивительно, что старинный критский щит попал в Карфаген?

Тропинка спускалась к ручью. Увлеченные разговором, путники не заметили, как оказались рядом с золотоволосой девушкой. Она стояла с амфорой на плече. Так носят воду и на их родине.

Увидев Ганнона, девушка поставила амфору на траву и медленными неверными шагами приблизилась к юноше. Сняв со своей головы венок, она возложила его на голову карфагенянина.

– Я Тинис, дочь Радаманта, – сказала она тихо.

Ганнон остановился в смущении. Он не знал, как ему поступить. Решив, что так принято знакомиться на острове, он взял маленькую ладонь Тинис и молвил:

– Я Ганнон, сын Гамилькара.

Закрыв лицо руками, девушка пятилась к ручью. Наткнувшись на амфору, она опрокинула ее. Вода полилась на землю. Девушка скрылась. Все это произошло в одно мгновение.

– Какие странные обычаи у этих людей! – удивился Ганнон. – Я подал ей руку, а она отшатнулась от меня, словно я ее оскорбил.

– Когда я впервые прибыл в Карфаген, – сказал грек, – для меня было не менее странным видеть, как вы вызываете дождь, размахивая ивовыми прутьями. Я был поражен, когда узнал, что египтяне месят тесто ногами, а глину – руками. В Гадире мы с тобой видели людей, проклинающих солнце. У каждого народа свои обычаи. То, что для одного хорошо, у другого вызывает отвращение.

На берегу карфагеняне лишний раз убедились в справедливости этих слов. Один из матросов, охранявших лодку, вздумал искупаться. Он сбросил с себя плащ и ринулся в волны. Это вызвало ужас у стоявших на берегу островитян. Они бросились без оглядки бежать к своим пещерам.

– Боятся моря! – сказал Мидаклит. – Помнишь, что рассказал жрец о клятве уцелевших атлантов? Море поглотило Атлантиду, уничтожило все, что они имели. Отсюда ненависть к морю и страх перед ним.

На гауле Ганнон снял с головы венок и положил его перед собой. Запахло весенней свежестью. ак хорошо остаться одному со своими мыслями! Увидеть прошлое, которое несешь в себе и которое не нужно никому, кроме тебя. Услышать голоса, которые, может быть, никогда больше не прозвучат. Синта! Где тыр Повесть нашей любви так же грустна, как песня, которую ты так любила:

 

Колесница богов

Прошел месяц с той поры, как «Око Мелькарта» бросил якоря в бухте Амфоры. Матросы готовили гаулу к плаванию. Они поставили новую мачту и реи, смазкой из толченых раковин и оливкового масла заделали щели борта. Радамант прислал Ганнону три кожаных мешка с красной краской. Эту краску добывали из сока исполинских деревьев, растущих на склонах высокой горы, вершина которой была покрыта снегом. Ганнон приказал выкрасить этой краской паруса. Это привело моряков в восторг. Пурпур так дорог, что только цари могут себе позволить носить багряную одежду и жить в шатрах, окрашенных им.

– Чтобы добыть несколько багрянок, – вспоминал Адгарбал, – нас заставляли спускаться на глубину в тридцать, а то и сорок локтей. Вынырнешь и ухватишься за край лодки. Дышишь, как рыба. Силы покидают тебя, надсмотрщик бьет плетью по рукам. Ныряй! На берегу еще секут, если мало выловил. Смотришь на яркие ткани и думаешь: нет, не пурпуром, а кровью они окрашены.

Краски было так много, что матросы выкрасили ею борта гаулы и весла. Некоторые окрасили и свою одежду и стали весьма живописно выглядеть в своих лохмотьях. Не успел Ганнон опомниться, как в мешках не осталось уже ни капли драгоценной краски, которую он решил привезти в Карфаген. Конечно, он мог бы попросить у Радаманта еще пару кожаных мешков с краской, и жрец, наверное, ему бы не отказал, но ему хотелось посмотреть на само дерево, источающее пурпур. Если привезти его семена и высадить где-нибудь близ Карфагена, его родина обогатится. Не надо будет платить серебром и золотом иноземным купцам за пурпурные ткани. Их можно будет выделывать в самом Карфагене для себя и на продажу. Вот почему, выбрав погожий день, Ганнон решил отправиться за краской и семенами исполинских деревьев. Он взял с собой Мидаклита. Оба несли по кожаному мешку.

– Основать бы здесь колонию! – Ганнон задумчиво глядел на берег, на гору со снеговой шапкой. – Я не знаю лучшего места на земле. Мягкий климат, тучная земля. Здесь можно будет посадить пальмы, по склонам горы разбить виноградники, у пещер построить город.

Мидаклит неодобрительно покачал головой:

– Ты не подумал о том, что вместе с колонистами прибудут сюда и алчные купцы или наглые пираты вроде Мастарны. Они сделают доверчивых островитян своими рабами.

– Да, ты прав, – согласился Ганнон. – Я об этом не подумал. Сюда надо пустить только избранных, благородных людей.

Грек, видимо, хотел что-то возразить, но возглас Ганнона отвлек его:

– Смотри, как странно ведет себя эта собака!

Мидаклит обернулся. За время пребывания на острове карфагеняне успели приглядеться к огромным четвероногим, напоминающим молосских псов ростом и длинной желтоватой шерстью, только эти псы были совершенно беззлобны. Эти животные почитались здесь священными существами, подобно быкам у ливийцев и крокодилам у египтян.

У собаки, попавшейся им на глаза, был какой-то жалкий и растерянный вид. В зубах она тащила щенка. Тревога животного никак не гармонировала со спокойствием, разлитым вокруг.

Путники вышли на луг, пестревший яркими, невиданными цветами. Среди них выделялись оранжевые колокольчики и папоротник с вейями, отливающими золотом.

– Если бы эти цветы росли в Элладе, кто бы стал украшать себе голову лавром, а вазы и амфоры плющом? – С этими словами грек сорвал несколько растений и бережно, чтобы не смять, положил их за край своего плаща.

Луг манил к себе.

– Отдохнем, – предложил Ганнон. – Полдень еще не скоро.

Друзья растянулись на траве. Вдыхая утреннюю свежесть и аромат цветов, Ганнон задумчиво глядел на плывущие по небу причудливые облака. Счастье уплыло от него, рассеялось, как призрачное видение в пустыне. Остаться бы здесь, на этом чудесном острове, с Синтой, и ему не нужны ни власть, ни богатство, ни слава.

К шелесту трав прибавился какой-то новый звук. Приподнявшись на локтях, Ганнон увидел, что со скал, огибающих луг большим полукружием, спускались козы. Они так ловко прыгали, что их можно было принять за диких. Но вот из-за поворота показался пастух. Он играл на свирели.

Стадо приближалось. Козы шли прямо на людей, нисколько не пугаясь их.

– И козы здесь так же доверчивы, как и люди, – вздохнул Мидаклит. – Звуки свирели заменяют свист бича.

Когда пастух и стадо скрылись из виду, путники встали и двинулись тропой, извивающейся между скалами. Легкий ветер ласкал лицо, трепал волосы Ганнона.

– Ты смеешься над своим учителем за его любовь к Гомеру, – молвил Мидаклит, – но не Гомер ли описал этот чудесный остров, не он ли поведал нам о златовласом Радаманте:

Ганнон уже не раз слышал эти строки, но лишь теперь он осознал их пророческую силу. Как мог поэт, никогда не бывавший здесь, дать такое проникновенное описание природы острова Атлантов? Откуда он слышал о Радаманте?

К полудню путники вступили в сосновый лес. Пахло хвоей и смолой.

– Смотри, какие длинные иглы у этих сосен! – восторгался грек. – Здесь все не так, как у нас в Элладе. А птички с красной спинкой и желтым брюшком! Видел ли ты нечто подобное?

Солнце уже клонилось к западу, когда путники остановились у огромного дерева. Толщиной своего ствола оно не уступало исполинскому дереву Страны Высоких Трав, но было выше его. Ствол его был совершенно гладкий, без всяких ветвей, и только на самой его макушке ветви образовали густой пучок наподобие вычурной прически карфагенской модницы или букета цветов. В сероватой коре дерева были пробуравлены отверстия, из которых вытекали алые капли. Трава у подножия дерева была красной.

– Пурпурное дерево! – воскликнул грек.

Мидаклит вытащил нож и стал ковырять им кору.

– Не хочешь ли ты и здесь начертать мое имя? – пошутил Ганнон. Но сразу по его лицу пробежала тень. Ведь в Стране Высоких Трав их было четверо. Нет Малха и Бокха…

Грек не успел ответить. Послышался какой-то гул, переходящий в грохот. Казалось, дребезжа, катилась с горы колесница. Ведь Радамант назвал гору со снежной вершиной Колесницей богов. Раньше это название казалось Мидаклиту странным, а теперь… Мидаклит еще в детстве испытал землетрясение в своем родном Милете. Ему вспомнились развороченные мостовые, развалины, мечущиеся люди…

– Бежим! – крикнул грек. – Здесь оставаться опасно!

Что было сил они побежали к морю. Сзади гремело, с треском валились деревья. Катились обломки скал. И вдруг все стихло. Только волны поднимались так высоко, что, казалось, вот-вот они поглотят остров.

– Вот чего боялась собака! – промолвил Ганнон, опускаясь на траву. – Природа наделила это животное удивительным чутьем!

Грек тяжело дышал. Приложив ухо к земле, он прислушивался к доносившимся из земных глубин ударам. Казалось, там, внизу, кузнецы бьют молотами по наковальням.

На лице Мидаклита появилось выражение тревоги.

– Эта гора, – сказал он, – напоминает мне сицилийскую Этну. На голове ее снег, а в груди огонь.

 

Пещера сокровищ

Прошла еще неделя. Матросы были заняты тем, что ловили рыбу и сушили ее на солнце. Сушеная рыба должна была в пути заменить морякам мясо.

С ужасом смотрели потомки атлантов, как матросы вытаскивали на берег тяжелые сети и потрошили рыбу, перед тем как ее разложить для сушки. Ганнона это уже перестало удивлять, но Адгарбал возмущенно размахивал руками:

– Я могу понять египтян и иудеев, готовых лучше умереть, чем съесть кусочек свинины. Но что может быть чище рыбы!

Мидаклит совсем редко появлялся на гауле. Он проводил все дни у Радаманта, слушая предания о древних городах Атлантиды, о ее поэтах и мудрецах. Рассказы Радаманта во многом совпадали с тем, что Мидаклит уже знал из свитка Солона, но то, что там ему казалось красивой сказкой, здесь выступало во всем могуществе достоверности.

На этот раз Мидаклит был особенно возбужден. Усадив Ганнона на чистый прибрежный песок, он стал чертить пальцем какие-то знаки.

– На каком языке я пишу? – спрашивал он, загадочно улыбаясь.

Ганнон пожал плечами:

– Откуда мне знать?

– Я пишу по-гречески! – воскликнул Мидаклит. – По-гречески, – повторил он, быстро начертив еще какой-то значок. – Пятьдесят лет я прожил на свете, прочел тысячи свитков, беседовал с ученнейшими людьми, но даже не слышал, что у греков до Гомера было свое письмо. И где я узнал об этом? На острове, затерянном в океане!

– Тебе это сказал Радамант?

– Да. Сегодня он был как-то особенно печален. Когда мы с ним остались одни, он достал ту костяную табличку, которая была в щите, и протянул ее мне обратно, горько усмехнувшись: «Блаженные острова». Так я узнал, что написано на табличке. Жрец очень удивился, что эти письмена мне непонятны. Откуда ему было знать, что теперь у нас другая грамота, заимствованная у твоих предков. «Все равно, – молвил он, – каким путем вам досталась эта табличка. Сокровища будут принадлежать вам».

– Сокровища? О чем ты говоришь, учитель?

– Ты разве забыл, как он нам рассказывал о моряках, оставивших на острове свои сокровища?

– Так это правда?

– Истинная правда, как и то, что у ахейцев была своя грамота. А ведь это ценнее всех сокровищ!

– А не видел ли ты Тинис? – спросил Ганнон.

– Видел! Но она меня избегает. Не пойму, чем мы обидели эту девушку.

– Смотри, – воскликнул Ганнон, – идет Радамант!

– Ты хочешь сказать – бежит.

Действительно, жрец бежал. И это было совсем на него не похоже.

Встревоженно переглянувшись, Ганнон и Мидаклит двинулись навстречу жрецу.

– Я вас искал повсюду! – Радамант был очень взволнован. – Вы должны немедленно покинуть нашу землю! – И он показал на гору.

Над вершиной ее клубилось белое облако, и гора удивительно напоминала голову жителя пустыни в белом капюшоне.

– Беда идет оттуда! Страшная беда! С вершины вот-вот польется огонь. Скоро займутся леса и остров наполнится едким дымом. Вам здесь оставаться нельзя.

– А ты и твоя дочь? – в тревоге спросил Мидаклит. – На корабле и для вас найдется место!

– Мой народ не уместится на твоем корабле! – отвечал Радамант. – А я не оставлю мой народ в беде! – Жрец сделал карфагенянам знак, чтобы они следовали за ним.

Одно из круглых отверстий в скале было расположено выше, чем другие. К нему вела лестница со стершимися от времени ступенями. Мидаклит бывал здесь уже не раз. Но Ганнона, не знавшего, куда его ведут, не покидало чувство беспокойства.

На верхней ступени Радамант снял плетеные сандалии. Ганнон и Мидаклит последовали его примеру и, нагнувшись, чтобы не задеть головой нависший камень, шагнули вслед за жрецом. Они очутились в храме.

Пещеру освещали прикрепленные к стене бронзовые светильники. Стены ее были гладкие, а пол неровный, с протоптанными на нем дорожками. Одна из них вела к мраморному жертвеннику, сделанному в виде огромной чаши с высокими загнутыми краями. В нише, вырубленной у подножия жертвенника, лежали докрасна раскаленные угли, мерцавшие, как глаза каких-то сказочных чудовищ.

Радамант зажег факел и высоко поднял его. Красное пламя закачалось над головой жреца. Отблески этого пламени пробежали по белому мрамору жертвенника. Ганнон не удержался и заглянул через край чаши внутрь алтаря. На его дне копошились, сцепившись в клубок, змеи. Свет факела отражался на их чешуе и неподвижных желтых глазах. Встревоженные светом, они раскрывали свои рты и высовывали длинные языки.

Ганнон содрогнулся. «Змеи в храме! Это для них пылает священное пламя. Для них совершаются жертвоприношения. Но что это за жертвы? У алтаря не белеют кости животных».

Радамант приблизился к двери, обитой позеленевшими бронзовыми листами. «Откуда здесь металл?» – подумал Ганнон.

Жрец нажал на какой-то рычаг, и дверь медленно открылась. Ганнона обдало затхлостью.

Они оказались в небольшом помещении. Его можно было принять за кладовую храма. На полу свалены в кучи какие-то предметы.

– Вот они, сокровища людей с палками из красной меди! – прозвучал голос Радаманта. – Теперь эти сокровища принадлежат вам!

Издав радостное восклицание, Мидаклит бросился в угол пещеры. И вот он держит в руках продолговатый щит. На нем изображен корабль с распущенными парусами. На палубе – фигурки людей в высоких головных уборах, на носу – богиня со змеями в руках.

Ганнон смотрел на Радаманта. Жрец стоял, опустив голову и закрыв лицо руками. Во всем его облике были скорбь и отчаяние. Внезапно он протянул руку к щиту и взял его у Мидаклита. Затем он перевернул щит. Видимо, что-то в рисунке на щите было ему неприятно.

Подняв над головой факелы, Ганнон и Мидаклит наклонились над грудой сокровищ. Сверкали золотые и серебряные кубки, украшенные узорами. Они изображали мужчин с двойными топорами в руках, быков, опустивших рога, дельфинов, извивающихся осьминогов, птиц, парящих в воздухе и сидящих на деревьях. Под кубками лежали слитки золота, драгоценные камни. Одни из них были светлы и прозрачны, как вода, другие искрились, как вино.

Вот хорошо знакомые Ганнону бериллы и калхедоны. Их привозят в Карфаген из пустынной страны Гарамантов. Этими драгоценными камнями украшают свои пальцы богатые купцы Карфагена. А это, наверное, бриллианты, которыми славится сказочная Индия. А этот молочно-белый камень, кажется нефрит, столь ценимый египтянами. А вот кроваво-красный рубин. А этот зеленый камень – изумруд. Его доставляют из далекой Скифии.

Мидаклит и Ганнон стояли как зачарованные, не в силах оторваться от этого зрелища. Они думали о людях, когда-то, в давние времена, бороздивших моря в погоне за этими бесценными богатствами. Жажда добычи гнала их в океан. На что только ни шли эти люди, лишь бы заполучить эти яркие камешки! Но их сокровища остались на затерянном в океане острове, не нужные никому.

Голос жреца заставил карфагенян вздрогнуть:

– Торопитесь! Вас ждет море!

С этими словами жрец покинул храм. Карфагеняне решили: одному идти к лодке за матросами, другому остаться в пещере, чтобы отобрать наиболее ценные сокровища.

В пещере остался Ганнон. Укрепив на полу факел, он стал откладывать золотые и серебряные кубки, драгоценные камни. Камни он решил сложить на щит. Ганнон еще раз взглянул на него. Как две капли воды, он был похож на щит, купленный им в Карфагене.

Шорох заставил его обернуться. В нескольких шагах от него стояла Тинис. Она была в длинной белой тунике. Сейчас Тинис ничем не напоминала ту девушку, которую Ганнон встретил у ручья. Всем своим гордым обликом она походила на богиню. Несколько мгновений Ганнон удивленно смотрел на дочь Радаманта.

Потом приблизился к ней. Но Тинис жестом остановила его.

– Ты мой суженый! – сказала она, с трудом подбирая слова. – Я подарила тебе венок. Почему ты оскорбил меня рукопожатием?

Теперь Ганнон понял все. Венок – это не просто дар, это признание в любви.

– Ты должен был вернуть венок, если не любишь меня, – продолжала Тинис.

И вдруг какой-то порыв охватил Ганнона. Сердце его затрепетало, как парус во время внезапно налетевшей бури. «Вот оно, сокровище, которое мне посылает Танит!»

Ганнон снял со своего пальца серебряное кольцо с квадратной печаткой и надел его на палец девушки. Ее руки были холодны, как мрамор.

– Уже поздно! – произнесла Тинис. – Поздно!

Снаружи послышался шум голосов. Тинис вздрогнула всем телом и отступила к двери. Еще мгновение, и она исчезла во мраке.

– Тинис! Тинис! – звал Ганнон, и его голос гулко разносился под сводами.

Ганнон выбежал из пещеры.

Все пространство перед скалой было заполнено людьми.

Мужчины, женщины и дети выходили из пещер и шли к морю. На Ганнона никто не обращал внимания. Он искал глазами Тинис, но ее не было видно, не было и Радаманта.

Небо покрылось тучами. С моря подул сильный ветер. Со свистом он проникал в расщелины скал, шумел в кронах деревьев, клокотал в ручье.

– Тинис! Тинис! – звал Ганнон.

И, словно дразня его, откликалось эхо: «Тинис! Тинис!»

И тогда Ганнон увидел Мидаклита. Волосы его развевались по ветру.

– Скорее! Скорее! – кричал грек. – Сокровища уже на корабле! Сейчас за нами придет лодка!

Мидаклит бросился к берегу. И в этот миг Ганнон увидел Радаманта. Высокий и безмолвный, он стоял, окруженный несколькими островитянами. В руках у жреца была амфора.

Ганнон рванулся к Радаманту:

– Где Тинис?

Лицо жреца потемнело. Он отвел взгляд от Ганнона.

– Передай это другу, – произнес Радамант, протягивая Ганнону амфору. – Здесь самое дорогое, что у меня есть, – свитки.

– Где твоя дочь? – настаивал Ганнон.

Жрец молчал и медленно удалялся, окруженный безмолвными островитянами. На их лицах не было тревоги, скорее светилась покорность судьбе.

Адгарбал и Мидаклит подхватили Ганнона под руки и силой усадили его в лодку. Весла ударили по воде, и вот уже Ганнон на палубе гаулы. Загремела, заскребла по сердцу якорная цепь. Забился, затрепетал на рее парус. Зашумели под килем волны.

И тогда Ганнон увидел на утесе одинокую женскую фигурку. Хотя до утеса было никак не меньше двухсот локтей, Ганнон сразу узнал Тинис. Девушка стояла лицом к морю. В руках ее извивались змеи.

– Ифигения из Атлантиды! – воскликнул Мидаклит. Ганнон молча взглянул на учителя. «Ифигения? Что ты этим хочешь сказать?» – говорил его взгляд.

– Когда ты был в храме, – промолвил грек, – я узнал о страшном обычае островитян. Здесь девушки приносят себя в жертву подземным богам, чтобы отвести их гнев.

– Подземным богам?

– Да, подземные боги у них почитаются в образе змей.

Ганнон не отрываясь смотрел на утес. Ему показалось что одна змея, как черная плеть, скользнула по груди Тинис. Мучительно жаль было эту девушку, ее отца, весь этот народ, обреченный на гибель. Образ Тинис слился с образом Синты, как в тигле сплавляются два драгоценных металла. Ганнон протянул вперед руки, но на утесе уже никого не было. Словно все, что он видел мгновение назад, было сном.

Гаула выходила в открытое море.