ПРОЛОГ

Митридат положил руки на подлокотники. Трон осел под тяжестью его тела. Львиные лапы ножек впились в пол.

Сотни посетителей сменились на этом месте. Здесь они стояли, падали на колени. Это были цари, послы, перебежчики, слуги. Одни вызывали любопытство, другие — раздражение. К третьим царь был равнодушен. Но, кажется, этот юноша пробудил у Митридата живую симпатию. В его смуглом, с широко раскрытыми глазами лице было что-то трогательное и внушающее к себе доверие. И имя его, означавшее «Благой», удивительно к нему подходило.

— Продолжай, Хрест! — приказал Митридат.

— Отец не болел. Смерть была настолько внезапной, что подозревают действие яда. Завещание, найденное в храме, передавало власть Никомеду Филопатору.

— Кажется, он воспитывался в Риме?

— В Капуе, государь. Но два года назад брат вернулся в Никомедию. Его сопровождал целый эскорт ростовщиков. Все это время они ссужали ему деньги, поощряя пороки. Мне пришлось покинуть дворец, где отец воспитал меня, как сына и свободного человека. Я жил в Эфесе, кормясь трудом рук своих. Узнав о смерти отца, я пришел к тебе.

— Чего же ты хочешь?

— Справедливости! Однажды я уже пытался добиться ее у римлян. Это едва не стоило мне жизни. Меня обвинили в том, что я покушался на жизнь проконсула.

— Так это был ты? — воскликнул Митридат. — Я слышал об этом странном случае.

— Меня спас секретарь Аквилия Эвмел. Он же посоветовал обратиться к тебе.

Митридат задумался. В годы его младенчества на орхестре жизни ставилась та же трагедия. Теперь ее представление возобновлялось. Невидимыми руками на свет вытащены запыленные маски и розданы новым актерам. Маску Аталла получил Никомед, сын Никомеда. Маска Аристоника вручена этому юноше. Неужели и исход должен быть прежним? Вифиния превратится в римскую провинцию? Никомедия станет вторым Пергамом? Но ведь актеры свободны в своих действиях, и опыт отцов может чему-нибудь научить?

— А где твои гелиополиты? — спросил Митридат.

Хрест поднял глаза. В них сквозило недоумение.

— Я хочу знать, — пояснил Митридат, — на что ты надеешься?

— Мое войско — ненависть к Риму! — воскликнул юноша. — Стоит объявить, что я изгоню римлян, и под мои знамена станут тысячи. Я освобожу рабов и дам им оружие.

«Так же поступил Аристоник, — подумал Митридат. — Именно это напугало отца, пославшего против гелиополитов войско».

— Я помогу тебе, Хрест! — молвил Митридат с неожиданной решимостью. — Я изгоню твоего брата и отдам Никомедию тебе. Ты будешь властвовать над проливами!

Отпустив юношу, Митридат сжал руками виски. Никогда он еще не выходил за пределы Понта — круга, предназначенного рождением. На родине Хреста начинался другой, не знакомый ему круг земель — Великого моря. Где-то в его центре — город с коротким и рокочущим именем Рим, а на противоположном краю, у Столбов Геракла, начинался колоссальный и вовсе неведомый круг, прозванный Океаном. И весь мир представал Митридату цепью из этих кругов или колец. Настала пора преодолеть пространство между малым и средним кругом.

 

БЕГСТВО

Невнятный шум голосов сливался с ревом разбушевавшегося Понта. Непогода не удержала синопейцев, еще с вечера заполнивших дворцовую площадь. Горели факелы, озаряя встревоженные лица и раздуваемые ветром гиматии. Не спал и дворец. Его окна были освещены и смотрели во мрак, словно глаза какого-то чудовища.

Слух об исчезновении Митридата распространился по городу с такой быстротой, словно птицы разнесли его на своих крыльях. В это трудно поверить! Если пятнадцать лет назад царь бежал от врагов, то что заставило его покинуть свой дворец теперь, когда его окружают друзья, когда он обладает землями вокруг Понта Эвксинского? В его руках Боспор! Скептухи Колхиды и правители мосхов платят ему дань! Царь скифов Палак, ставший другом, шлет всадников!

И все же Митридат исчез. Его не видели на церемонии выхода богини Ма в храме Команы. Посол парфян, которому была назначена встреча, покинул Синопу, не повидав Митридата.

Неизвестность заставляет предполагать худшее. Кто-то уверял, что Митридат отравлен римлянами, не забывшими об унижении своего посла. Толпа двинулась ко дворцу, чтобы увидеть Митридата или узнать о его участи.

К синопейцам вышла Лаодика. Ветер рвал диадему с головы, и она пыталась удержать ее рукой. Призывая подданных к спокойствию, царица объяснила, что супруга заставили удалиться обстоятельства, которые должны остаться в тайне.

Наполовину успокоенная этим сообщением, толпа расходилась по домам. Еще в юности царь исчезал на семь лет. Сколь долгим окажется его новое отсутствие? И каким будет правление этой второй Лаодики?

Возвратившись в свои покои, царица отослала слуг. Она открыла ларец с письмами Митридата. В них она искала разгадку бегства. В первых письмах страсть и нежность сменяли друг друга. А потом пошли папирусы, похожие на приказы: «Сделай», «Позаботься». Последнее письмо было в том же стиле: «Должен удалиться. Советуйся с Архелаем».

Появление херсонесита в синопском дворце поначалу прошло незамеченным. Мало кто знал о его подвигах в скифских войнах. Но недавнее назначение на должность верховного жреца Ма привлекло к Архелаю всеобщее внимание. Эллин — владыка Команы! Это неслыханно! Персидские и каппадокийские вельможи называли Архелая «бегуном», вкладывая в это слово презрительный оттенок. Эллинские торговцы и владельцы кораблей восторженно цокали языками:

— О наш быстроногий Ахилл! Кто тебя обгонит?!

«Я должна считаться с этим сыном ювелира», — с горечью думала царица.

Обида наполняла все ее существо и, не находя выхода, излилась слезами.

— Мама! — услышала она тоненький голосок.

Лаодика оглянулась. К ней тянулся Махар, гибкий, как тростинка.

— Мама, кто тебя обидел?

— Почему ты не спишь, сын мой! — сказала она строго. — Солнце еще не встало из-за гор. Злые духи бродят по земле.

— Они похитили моего отца? — робко спросил мальчик.

— Твой отец покинул нас сам! У него много дел! Он царь!

— А я не оставлю тебя, когда сделаюсь царем. Мы будем вместе, как Диоскуры.

Лаодика улыбнулась. Детская ласка растопила ее сердце.

— Так говорят все сыновья, — сказала она, поднимая ребенка на колени.

— И отец говорил это тоже своей матери?

Лаодика вздрогнула. Лоб ее покрылся холодным потом.

— Мама! Что же ты молчишь? Мама!

 

БУХТА МУДРОСТИ

Несмотря на день, ливший мелким осенним дождем, в гавани Эфеса было людно. Толпа окружила какого-то человека лет тридцати пяти. Стянутые ремешком волосы открывали шишковатый лоб, придававший ему сходство с известным изображением Сократа. Чем он привлек всех этих людей, терпеливо стоящих под дождем и не замечающих сырого и холодного ветра? Нет, это не гадатель, раскрывающий будущее за драхму, не моряк, рассказывающий басни о сиренах и сталкивающихся островах. Судя по всему, ото философ, собравший ценителей благородного искусства слова, тех, кто предпочитает беседу грубым удовольствиям невежд.

— Ты спрашиваешь, — обратился философ к одному из слушателей, — почему я беден? Я не буду разъяснять древних изречений: «Мудрость не приносит богатства» или «Богатство не купит мудрости». Я расскажу тебе о своей жизни. У меня был в Афинах дом. Отец — его, так же как меня, звали Аристионом — не чаял во мне души и выполнял любую мою прихоть. У меня была лучшая в городе упряжка коней и самая красивая серебряная посуда. Раб нес за мною складной стул, чтобы я не сидел где попало. Но меня одолевала зависть к тем, кто богаче, чьи кони побеждали на олимпийских играх. Мои траты разорили отца, и он вскоре умер; жизнь моя потеряла опору, и стало меня болтать, как корабль на одном якоре. Сгорел дом. Разбежались рабы. Сверстники и товарищи по попойкам покинули меня. Во всех своих несчастьях я обвинял богов, повторяя басни о их зависти к счастью смертных. Ибо свою беспечную и пустую жизнь я называл счастьем.

Я отправился в плавание, надеясь найти в чужих землях то, что потеряно на родине. Меня привлекли рассказы о Блаженных островах, где можно жить, пользуясь дарами природы, где богатство достается без затраты сил. Но корабль, на котором я плыл, потерпел крушение. Меня, потерявшего сознание, полузахлебнувшегося, выбросило на берег. Когда я очнулся, моему взору предстала очаровательная бухта в виде зеркала, обращенного рукояткой к открытому морю. Я подошел к прозрачной, ничем не замутненной воде и увидел… нет, не камни и водоросли, а свою душу, до самого дна. И понял я, что зло не от богов, не от их зависти, а от человека. И то, что мы называем богами, это наша жадность, жестокость, тщеславие, наши страхи и невежество.

Вернувшись в Афины, я стал рассказывать согражданам о моем открытии. Я призывал их отказаться от погони за богатствами и искать Бухту Мудрости, так назвал я место, куда меня выкинула жизненная буря. Меня спрашивали, где эта бухта и как ее найти, словно я был кормчим или лоцманом. Богачи не пожелали взглянуть внутрь себя. Мой урок их ничему не научил. Бедняки оказались восприимчивее. Они окружали меня толпами. Они отказывались платить налоги, чтобы не обогащать тех, кто служит ложным богам. И вот меня выслали из Афин. Я явился к вам, в Эфес, чтобы найти людей, которые верят в добро и его силу.

Митридат был захвачен мощным потоком мысли философа, его фантазией. Он понимал, что такие люди могут принести ему большую пользу, чем тысячи воинов. Они ведут за собою толпу.

Дождавшись, когда слушатели разошлись, Митридат подошел к философу.

— В память об этом дне, — сказал он, — я хочу оставить тебе подарок.

Аристион поднял голову. О каком подарке он говорит?

Митридат расстегнул кожаный мешочек и, убедившись, что поблизости никого нет, протянул философу массивный золотой перстень с геммой.

Аристион отшатнулся.

— Ты, кажется, не понял моей речи?

— Понял, — с улыбкой ответил Митридат. — Если тебя смущает цена подарка, можешь бросить его в море. Но прежде рассмотри гемму.

Философ поднял перстень к глазам. На гемме был изображен его собеседник, только у него пышно разметались волосы.

— Митридат! — воскликнул философ, догадавшись, кто его слушатель.

— Я был Митридатом. Теперь я Гнур, слуга, сопровождающий тебя, господин, в твоих странствиях.

— Куда же нам идти? Что искать?

— Бухту Мудрости!

 

В ТАБЛИНЕ ОТЦА

Шестеро дюжих рабов несли на плечах лектику. По форме своей она напоминала кораблик с изогнутым носом и крутой кормой, маленькое изящное суденышко, в котором совершают путешествия знатные господа из Рима. Белые занавеси с вышитыми на них орлами окаймлялись позолоченными планками, образующими квадрат. В просвете виднелось бритое лицо с мясистым носом и редкими, словно выщипанными бровями. Толстая шея подпирала голову, придавая римлянину сходство с морской свинкой.

Десять лет назад Маний Аквилий торопливо спускался по этой же улице под неприязненными взглядами эфесцев. Теперь он восходил как победитель. Небрежно и величественно облокотившись на тугие подушки, он лицезрел город, в котором началась его карьера. Эфес мало изменился за эти годы. Те же сверкающие белизною колонны в густой зелени садов. Краски контрастнее, чем в Риме. Та же струя из рога изобилия в руках у бронзового Аполлона. «Все течет!»— не к месту подумал Маний Аквилий.

Раньше при появлении римского консула на улицы высыпали толпы любопытных. Теперь эфесцы прячутся по домам. «Мы привлекаем одних варваров», — подумал Маний Аквилий, заметив у стены великана с обритой головой. Он был выше своего господина эллина почти на локоть. В упорном взгляде варвара можно было уловить удивление, смешанное с неприязнью.

А вот и платан у поворота на агору. Здесь бросился на него безумный фригиец. Потом под розгами он кричал, что Маний отнял у его дочери честь. Тупица! Он не мог осознать, какая честь была оказана его дочери.

С этого эпизода началась непонятная ненависть эфесцев, заставившая Мания Аквилия поспешно возвратиться в Рим. Можно подумать, что его отец и другие римляне вели себя иначе! Словно победителям не принадлежит все в этой стране: имущество побежденных, их жены и дочери.

Носилки плавно опустились на землю. Раздвинув занавески, Маний Аквилий вышел наружу. Разминая затекшие ноги, он ожидал проконсула со свитой. Но, кажется, никто не собирался устраивать ему торжественной встречи. Как выяснилось, проконсул Луций Кассий отправился инспектировать войска на границе. Маний Аквилий сделал вид, что удовлетворен этим объяснением, хотя и догадывался об истинной причине отсутствия Кассия: хитрец оттягивал свидание, надеясь выиграть время.

— Остался ли кто-нибудь из слуг моего отца? — спросил Маний Аквилий у центуриона.

— Я пришлю тебе Эвмела, — коротко ответил тот.

Эвмел уже знал о высоком назначении Мания Аквилия. Это было видно по его заискивающему взгляду. Но в глазах старого грека консуляр не уловил и тени радости. «Что ж, — подумал он, — слуги остаются верны своим господам».

Замок в двери отцовского таблина не открывался. Видно, сюда редко кто заходил. Это могло показаться хорошим признаком. Мания Аквилия считали наследником отцовских деяний, и таблин сохранили для него.

— Дай, я сам, — сказал Маний Аквилий нетерпеливо.

Под его плечом заскрипела дверь. Пахнуло затхлостью давно не проветривавшегося помещения. Здесь было все как при отце: стол из черного дерева, бронзовая статуэтка Немесиды — подарок галикарнасцев, восковые фигуры у стен.

Маний Аквилий ходил по таблину, словно принимая парад. На него смотрели желтые лица царей, цариц, полководцев. Вот этот кривоногий коротыш — царь Прусий, по прозвищу Охотник. Сенат хотел лишить его власти, но он нарядился либертом, напялил на стриженую голову пилум и упал перед консулом на колени. Вызвав смех, Прусий получил прощение и потом много лет управлял вифинцами, внушая им ужас и отвращение. А этот красавец — сын Прусия, Никомед Эпифан. Маний Аквилий не раз бывал у него во дворце и знает всю его подноготную. Вступив в Никомедию, он убил Прусия и управлял, во всем советуясь с римлянами. Месяц назад он умер, завещав свое царство сыну. Статуи Филопатора не оказалось, но Маний Аквилий живо представил себе вертлявую фигуру с разболтанной походкой и особенно мизинец с длинным окрашенным ногтем. Им наследник любил почесывать завитую, пахнущую благовониями голову.

Рядом с вифинскими правителями поместились цари Понта. Вот этот остроносый — Фарнак. На лице его словно написана наглость. Воспользовавшись праздником, он захватил Синопу и сделал ее своею столицей. Он открыл каппадокийским правителям путь к морю. Между понтийскими царями затесался эллин Диофант, возомнивший себя историком. Вместо истории он плел нити заговора против Лаодики, затем воевал по поручению Митридата со скифами и теперь прозябает где-то в изгнании.

О, как прыгали эти фигуры, когда отец топал ногами! Маний не удержался от смеха, и это вызвало еще большую ярость родителя. Хорошо, что прошли времена бородатых консулов, когда отцы убивали сыновей за неповиновение. Отец не кинулся к мечу. Он лишь изрыгал проклятия и прыгал, как ливийский колдун. Конечно же, слуги слышали все! На следующий день в театре, во время представления Медеи, кто-то за спиной Мания Аквилия Младшего крикнул: «Волосатый червь!» Сын консуляра не оглянулся, сделав вид, что увлечен игрою актера. В другой раз в театре он услышал: «Луканская тыква!» Это никак не могло относиться к происходящему на сцене. К тому же и весь театр разразился понимающим хохотом.

Тогда же консуляр отправил своего отпрыска в Рим. На следующий год он исполнял обязанности эдила. В Риме мало кто знал об эфесских неприятностях Мания Аквилия Младшего, и его путь к высшей должности напоминал прогулку по Аппиевой дороге. Кое-кто прочил ему славу Гая Мария.

Надо же было, чтобы в гол его консулата в Сицилии восстали невольники! Победа над ними не принесла Манию Аквилию славы. Лишь позднее, когда всплыло обвинение в ограблении провинции, вспомнили о его заслугах. На заседании суда прославленный оратор Марк Антоний подозвал обвиняемого и эффектно разорвал на нем тунику, показав шрамы от меча предводителя рабов Афиниона. Судьи оправдали Мания Аквилия. Но это не мешало им впоследствии злословить о странной форме шрама. И вскоре по городу распространилась молва, что на груди у Мания Аквилия вовсе не рубец, а знак в виде латинской буквы «F». Злые языки уверяли, что рабы взяли консула в плен и выжгли на его теле несмываемое клеймо.

Маний Аквилий стал замечать, что при встрече с ним собеседники смотрят не в лицо, а ниже шеи, словно пытаются прочесть сквозь ткань, что написано на груди. Но не мог же он удовлетворить их любопытство! Было бы смешно доказывать, что раскаленное железо оставляет иные следы!

При поддержке Гая Мария Маний Аквилий добился назначения в Азию. Провинция была уже занята Луцием Кассием, а соседней Киликией управлял Оппий. Сенат изыскал Манию Аквилию особую миссию: ему предстояло примирить царей. Это тонкое и деликатное поручение ставило его выше проконсулов и делало независимым от них. Оно давало надежду совершить нечто такое, что навсегда заткнет рты недоброжелателям.

Манию Аквилию нужна была не пограничная стычка, а большая война, после которой победитель получает право триумфа. Маний Аквилий уже видел себя на триумфальной колеснице, а впереди скованных пленников. Закрывая глаза, он совершенно явственно различал поднимающуюся над ними голову со спутанными золотыми волосами. Уже тогда, в Синопе, сын Лаодики был высок и крепок не по летам. Подобно Александру, он усмирил дикого коня и скрылся на нем от своих преследователей. Теперь о нем ходят легенды. Говорят, что он сплющивает двумя пальцами римский динарий, чтобы показать свою силу, а может быть, и презрение ко всему римскому. За один присест он съедает барана. Он не знает устали ни в плавании, ни в любви. Уверяют, что он может управлять упряжкой из шестнадцати коней и обладает гаремом из четырехсот наложниц. Это единственный противник, победа над которым принесет Манию Аквилию бессмертную славу.

 

НОВОЛУНИЕ

Наступило новолуние. Над агорой и улицами Никомедии, над ее прославленными храмами и убогими жилищами повис край месяца, как узкий нож виноградаря. Он едва освещал акрополь и громаду царского дворца. Дворец терялся во мраке, отягощенном воспоминаниями о бедствиях прошедших времен и ожиданием новых, еще более страшных.

Сорок лет назад в такое же новолуние Поседейона во дворец ворвались воины Никомеда. Они были беспощадны не только к людям, но и к стенам. И до сих пор можно видеть на них вмятины от бревен и опалины от огня.

Прусий был убит не здесь, а в храме Зевса, где он спрятался от своего сына. Теперь правит внук Прусия, и ему, в тот же день Поседейона, угрожает сын рабыни Хрест. За Хрестом стоят тысячи никомедийцев, называющих себя новыми гелиополитами. В отличие от приверженцев Аристоника, они не мечтают о Государстве Солнца. Их единственная цель — освобождение народов, обращенных в рабство римлянами.

Заговорщики давно уже давали о себе знать дерзкими нападениями на римских ростовщиков, расплодившихся как мокрицы в сырости. Они покрывали стены дворца оскорбительными рисунками. В осле с непомерно большими ушами, оседланном воином в латах, все узнавали Никомеда. И если кто в этом сомневался, того могла убедить надпись: Филоримлянин. Так было изменено имя Филопатор в народе.

Носачи Никомеда давно уже пронюхали, что нити заговора тянутся в Синопу. Однажды им удалось захватить корабль с оружием, предназначенным для новых гелиополитов. В другой раз они узнали, что под видом купца из Эфеса прибыл бродячий философ Аристион, давно уже мутивший умы. Обнаружить его убежище не удалось.

Избрав временем для выступления памятную никомедийцам ночь, заговорщики заблаговременно заняли дома, окружавшие дворцовую площадь. Многие из этих домов недавно принадлежали римским ростовщикам. Напуганные угрозами и нападениями, они уступали их за полцены, а сами бежали в римскую провинцию под защиту легионов.

Царь проснулся от чудовищного треска. Подбежав к окну, он увидел, что вся площадь покрыта огненными пятнами факелов. Группа людей у ворот отводила бревно тарана для нового удара. Первым среди них был человек, в котором Никомед узнал Хреста. За его спиной стоял великан с бритой головой. Хотя он был в грубом хитоне раба, чувствовалось, что он руководит штурмом. Внезапная догадка пронзила сознание Никомеда: «Да ведь это сам Митридат!»

Никомед отпрянул от окна. Дрожащими руками он нащупал столу своей наложницы и набросил ее на себя. Вихляющей походкой Никомед шагал по коридору, освещенному восковыми свечами. Его никто не узнал.

Широким жестом Митридат отер пот со лба.

— Наконец достучались! Твой братец, кажется, глух.

Хрест улыбнулся.

— Теперь остаются лить морские ворота.

— Для этого мало бревна! Чтобы протаранить проливы нужен флот. Поэтому я возвращаюсь в Синопу.

— Ты возьмешь охрану?

— Мне еще надо побывать в Пергаме. Там меня ждет Аристион.

 

ПОДСТРЕКАТЕЛЬ

— Никомед, сын Никомеда! — доложил Эвмел.

Маний Аквилий удовлетворенно хмыкнул. Сразу видна отцовская выучка! Другой бы на месте Эвмела сказал: «Никомед, царь Вифинии!» Это было бы неточно.

— Пусть войдет.

Ожидая посетителя, Маний Аквилий еще раз обвел взглядом стены таблина. Наконец он обрел должный вид. Вместо всех этих восковых истуканов, к которым питал пристрастие отец, появились полки. На них аккуратно разложены церы, еще совершенно чистые, не знавшие прикосновения стиля. Все эти Атталы, Диофанты, Лаодики стали восковыми табличками.

Мысли Мания Аквилия были прерваны появлением просителя. Это слово больше всего подходило сейчас к Никомеду. Маний Аквилий не без злорадства отметил униженный поклон Никомеда Филопатора, жалкую улыбку на обмякшем лице. Вся его спесь и чванливость остались во дворце, захваченном Хрестом, откуда он, как говорят, бежал в платье рабыни, перепуганный насмерть. Но именно таким он и нужен был ему.

— Что же ты стоишь? — сказал Маний Аквилий, указывая на сиденье.

Но Никомед не слышал обращенных к нему слов.

— Я пришел просить у тебя защиты, — начал Никомед. — Враги римского народа захватили царство моего отца, верного союзника и друга римлян.

— Мне уже все известно, — самодовольно отозвался Маний Аквилий. — Римские граждане, бежавшие от разъяренной толпы, прибыли раньше тебя.

— От толпы?! — Голос Никомеда срывался. — Твои люди увидели только толпу! Страх смыл лица и слил отдельные голоса в рев.

— О чем ты?

— Эту толпу возглавлял Митридат! Я своими глазами видел, как он направлял в ворота бревно тарана.

— Я тебе верю, Никомед. Но это усложняет дело. Надо брать легионы Кассия, нанимать галатов. Расходы удваиваются, так же как и риск.

Лицо Никомеда вытянулось. Он уже пожалел о своей откровенности.

— Казна моя захвачена мятежниками, — молвил Никомед.

— Но ты можешь подписать обязательство…

— Разумеется, если сумма…

— Дело не в сумме, — перебил римлянин, — а в твоей готовности выполнить долг дружбы, так же как выполняю я.

Он протянул восковые таблички Никомеду.

— Пиши: «Я, Никомед, сын Никомеда, обязуюсь по первому требованию моего друга, Мания Аквилия, вернувшего мне отцовский трон, выступить против врагов римского народа. Я обязуюсь также уплатить…»

Проверив запись, Маний Аквилий свернул церы и с удовлетворением положил их на место.

Глядя на полки, заполненные табличками, Никомед, может быть, впервые представил себе могущество Рима, держащего в своих руках царей, как ростовщик должников. «Маний Аквилий говорит о долге. Но каковы будут проценты?»— думал Никомед.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ НИКОМЕДА

Золотые статеры с мелодичным звоном отлетали в сторону и ложились ровными рядами по обоим краям стола в пространстве между ними неистово плясали пальцы словно исполняли кордак.

Услышав шаги, человек у стола повернулся. На его вытертом, как старая монета, лице можно было прочитать неудовольствие, вскоре сменившееся удивлением. Титий встал. С животом, выставленным вперед, с руками, подпирающими бедра, его можно было принять за пифос с родосским вином.

Да, Титий не был красавцем. Но еще Маний Аквилий Старший захотел иметь его восковую фигуру в своей коллекции. Ростовщик отказался от такой чести: ему, сыну менялы из Брундизия, не пристало стоять рядом с царями и полководцами. Но всем было известно, что Титий играет ими с такой же легкостью, как монетами. Сколько из них, стоя перед его вытертым столом, униженно выпрашивали деньги, а он, выпучив рачьи глаза, требовал гарантий и поручителей. Осуждение одного из честнейших римлян — Рутилия Руфа — это дело его рук. Рутилий Руф не дал Титию ограбить Эфес и за это после окончания срока своей должности был осужден в Риме как грабитель. От стола Тития тянулись тысячи невидимых нитей к особнякам влиятельных римских ростовщиков и к скамьям сенаторов в курии, где сидели их должники.

— Меркурий в помощь! — сказал Маний Аквилий с той мягкостью в голосе, которая появлялась у него лишь при встрече с равными. — У меня к тебе дело, Титий. Мой друг Никомед, тебе он известен, нуждается в деньгах.

— Каковы гарантии? — спросил ростовщик.

— Я отправляю легион и галатов в Никомедию.

— Проценты?

— Сорок восемь, как обычно.

— Твоя доля?

— Пятнадцать процентов.

Титий помотал головой.

— Компаньоны не согласятся. Слишком велик риск. Хреста поддерживает Митридат.

— Тебе и это известно?

— Такова моя профессия.

— На что пойдут компаньоны?

— Десять процентов за комиссию.

— Когда будут деньги?

— Завтра!

На следующее утро Никомед получил два миллиона сестерциев. Половина сразу же досталась Манию Аквилию за легион, который он посылал против Хреста. Остальные предназначались на выплату жалованья галатским наемникам.

Войско выступило после полудня, когда спала жара. Белая пыль, поднятая калигами и карбатинами, ложилась на доспехи, на трубы, на оружие, на значки манипулов и знамена галатских отрядов. Легионный орел плыл впереди. Он был виден всем, кто отправлялся в поход: Манию Аквилию и Никомеду, ехавшим верхом, и Титию, избравшему себе повозку. Римский всадник никогда не садился на коня.

— Завтра ты будешь у себя дома, — сказал Маний Аквилий дружелюбно. — Посмотришь, как сражаются римляне. Каждый из них стоит десятка этих гелиополитов.

— Не сомневаюсь! — сказал Никомед, потрясая кошельком. — Только чем я буду им платить?

— А твоя казна?

— Я уже говорил: казна у мятежников. И они уже ею распорядились.

— Придется порастрясти Лаодику.

— А Митридат? — удивился Никомед.

— Митридата я возьму себе. Он украсит мой триумфальный кортеж.

Над Никомедией сгустился туман, покрывший небо багровой пеленой. Костры горели на всем пространстве от агоры до Северной гавани, отмечая места недавней расправы. Маний Аквилий приказал охранять тела распятых, дабы они устрашали всех, кто сочувствовал мятежникам я оказывал им помощь.

Треск пламени сливался с выкриками и короткими ударами. Легионеры коротали время за игрой в кости.

Воин в круглом шлеме, перемешав костяшки, ловко швырнул их на деревянную доску. Наклонившись над ними, он пробормотал:

— Опять собака!

Раздался хохот.

— Не горюй, Луций, — успокаивал сосед, остролицый, с орлиным носом. — Вот поймаем бритоголового, набьешь мошну!

— Дался консулу этот раб. Мало он их, что ли, в Сицилии на крестах поразвешивал!

— Болтают, будто это и не раб вовсе, а царь Митридат, переодетый рабом.

— Вот оно что! Да если бы ты мне раньше сказал, я бы его из-под земли выкопал!

— Какой скорый нашелся! — Остролицый нахлобучил своему партнеру шлем на голову. — Митридата голыми руками взять захотел! Да ведь это оборотень, а не человек! Его еще в детстве прикончить решили, он невидимкой стал. Вынырнул, словно со дна моря, где-то на том берегу и там семь лет пропадал. К Митридату надо ключ иметь!

— Какой такой ключ?

— Магический. Я слышал, что здесь, в Никомедии, у одного человека тот ключ хранился.

— У кого?

— У него!

Остролицый повернулся и протянул руку в направлении столба с распятым на нем юношей.

Раздался новый взрыв хохота. Легионеры сочли это шуткой. Они-то ведь знали, что этот мятежник был упорнее всех прочих и даже не назвал своего имени.

 

ГИГАНТЫ И БОГИ

Гелиос пылал гневом. Казалось, он не желал простить смертным, что они приносят жертвы другим богам, и ревниво осыпал землю тысячью огненных стрел. Пергамцы скрывались от них под черепичными крышами, мраморными кровлями портиков, кронами деревьев. Гнев Гелиоса не остановил лишь двух путников, терпеливо поднимавшихся в гору. Может быть, у них не было в нижнем городе пристанища? Или дела не допускали промедления?

На одном была хламида из тонкой милетской шерсти, выдававшая в нем человека богатого и независимого. Другой, в коротком грубом плаще, какие носят обычно рабы, шагал впереди. За его плечами болтался кожаный мешок. В правой руке был кувшин с узким горлышком для вина или воды. Он помахивал им, не замечая, что капли влаги выливаются наружу и тотчас же испаряются на раскаленных камнях.

— Эй, Гнур! — крикнул первый.

Митридат обернулся. За месяцы странствий по городам и селениям Азии он привык к своему новому имени и к роли слуги знатного господина. Царская печать и троп оставлены супруге. Он принял чужое имя и переменил одежду, чтобы обойти страну, подвластную римлянам. Подобно похитителям золотого руна они засеяли ее зубами дракона. И вот уже вздымается земля. Семена ненависти прорастают щетиной копий.

Азия жила в предчувствии грозных событий. Какие-то странники, переходя из города в город, рассказывали о страшных знамениях: в святилище Артемиды Эфесской, восстановленном после пожара, мыши изгрызли золотое одеяние богини. Для объяснения этого чуда не надо было обращаться к халдеям. Кому не известно, что богатства Азии также расхищаются римлянами? В многолюдном Милете среди бела дня орел разрушил воронье гнездо на платане, посаженном, по преданию, Антигоном. Смысл и этого знамения был ясен, так как орел показался с восточной стороны горизонта.

Все объединилось в ненависти к пришельцам из Рима, но сами они этого, кажется, не замечали. По-прежнему сенаторы, окруженные свитой, посещали театры и гимнасии. Так же, как и раньше, римские всадники собирали подати. На гладко выбритых лицах то же спокойствие, та же надменность. Склоненные головы и согнутые спины они сочли залогом вечной покорности, не разглядев злобы в опущенном взгляде. Они поверили, что Азия, привыкшая подчиняться царям, смирилась и с их господством.

Митридат подождал, пока Аристион с ним поравняется, и почтительно подал медный кувшин. Эллин на этот раз не улыбнулся, чтобы поощрить его артистический талант. В его взгляде Митридат прочел какое-то странное нетерпение.

— Не время! — сказал философ, отстраняя кувшин.

И вот они снова поднимаются в гору, томимые ожиданием чего-то неизбежного и уже близкого. Их сандалии хлопают по раскаленным камням. И со стороны никто их уже не примет за господина и раба. Это два воина, идущие к цели.

Дорога, огибая дома, сделала еще один поворот, и путники неожиданно оказались перед квадратным строением, разрезанным широкой лестницей. На ее верхней площадке высился лес мраморных колонн, образующих обрамление алтаря.

— Вот! — сказал Аристион, показывая на фриз под колоннами.

Митридат вскинул голову. Перед ним, словно отделившись от стены, выступило лицо с мучительно сведенным ртом и круглыми от ужаса глазами. Воин схватился обеими руками за древко копья, направленного ему в грудь. Над поверженным склонилась божественная голова. В сжатых губах жестокая решимость, и лишь округлость щек и подбородка выдавала женщину.

«Лаодика!»— едва не вскрикнул Митридат, пораженный сходством. Такой он представлял себе мать все годы изгнания. Она убила отца и готова была убить его. Но он вырвал копье из ее рук…

И взгляд Митридата скользит дальше. Змеиные хвосты. Рушащиеся колесницы. Спины, скрученные, как тетива катапульт. Головы, отрывающиеся от плеч, как ядра. Молнии раздирают небо. Гром заглушается скрежетом зубов, воплями, ржаньем. Мрамор ожил.

— Что это?

Митридат отшатнулся.

Лицо Аристиона выражало ликование, словно он оказался победителем. Кажется, он радовался тому, что царь ощутил силу эллинского искусства. Фриз Пергамского алтаря выразил все, что он хотел ему сказать, расставаясь, может быть, навсегда.

— Боги и гиганты! — выдохнул он.

Митридат не отрывал взгляда от фриза. У него было много врагов. Некоторых он знал в лицо, других по именам. Иные были безымянными. Он скрывался от них, отвечая ударом на удар, хитростью на хитрость. Но он не понимал до глубины, что такое битва. Здесь, под мраморным фризом, он разгадал ее тайну. Это над ним занес копыта конь! Копье приставлено к его груди!

— Гиганты и боги! — повторил Митридат, словно прозрев.

Наблюдения, мысли, чувства — все, почерпнутое из путешествия, нет, из жизни, — казалось, выплеснуло из него и застыло в этих мраморных фигурах. В мире нет сыновей, отцов, матерей и братьев. Есть лишь гиганты и боги. Между ними не прекращается схватка! Нет жалости и сострадания! Быть втоптанным в землю или занять Олимп!

Митридат напрягся, как лев перед прыжком. Но в это мгновение на плечо опустилась рука, и царь очнулся.

Площадь была пуста. От деревьев и статуй ложились резкие тени. Камни Пергама жгли подошвы.

— Прощай! — сказал Митридат.

Взгляд его нащупал где-то за горами родной Понт и лежавшие за ним скифские степи. Там было его воинство, дети земли — гиганты.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ МИТРИДАТА

Скалистые горы то отступали от берега, то вплотную подходили к нему, обрываясь в море блестящими темными скалами. Глаз еще не успел привыкнуть к этому движению суши, напоминающему игру в прятки, как вдруг цепь гор оборвалась и прямо впереди выступили пологие холмы в матовой зелени оливковых рощ. За ними, разворачиваясь пурпуром черепичных крыш и ослепительной белизною стен, выплывала Синопа.

Митридат схватился за поручни. Можно было подумать, что увидел город впервые. Нет! Открывшееся зрелище не радовало его и не вызывало умиления. В давно знакомом ему облике столицы он уловил что-то размягченное и мечтательное. Словно и впрямь она была основана влюбленным юношей, а не грозным воителем, изгнавшим амазонок. Где башни цитадели? Где мачты боевых кораблей?

Митридат резко повернулся и, не дожидаясь, пока укрепят сходни, спрыгнул на берег.

Он широко шагал, не замечая обращенных на себя взглядов, не слыша приветствий. Во всем его облике ощущалось жадное нетерпение. Не успевшие отрасти волосы еще более подчеркивали юношескую неугомонность. Он был жестким и колючим, словно северный ветер со снегом, что здесь называют «скифом».

Синопа строила корабли. Это известие, как гигантское эхо, обогнуло Понт Эвксинский. Все, кто умел держать в руках топор, ладить снасти, крепить паруса, кто рассчитывал найти работу, спешили в Синопу. На запах наживы, как мухи на мед, слетались предприимчивые купцы.

Из Фазиса, что в стране колхов, пришло полотно, соперничавшее по плотности с египетским, а из земель мосхов, где пчелы роятся на деревьях, — воск. Танаис, этот северный Нил, прислал молодых рабов. Они были светловолосы, крепкотелы, неповоротливы, как медведи. Никто не мог понять их варварского наречия.

В обоих гаванях города росли горы бревен, отесанных брусьев, досок. Тут была прославленная питиунтская сосна для мачт, пантикапейский дуб для килей, вифинская пихта, незаменимая для рей и весел, не знающий себе равных диоскурийский ясень, твердый, как кость, колхский самшит. Из-за Таврских гор на верблюдах доставили несколько бревен железного дерева. Арабские купцы уверяли, что под водою оно сохраняется двести лет.

Рубкой отборного леса, предназначенного для великого флота, ведали опытнейшие дровосеки. Они не были знакомы со знаменитой «Историей растений» Феофраста, но по вековому опыту знали, как выбрать лучшие деревья, как их рубить, когда снимать кору, как хранить. Пихты были срублены на лунном ущербе, чтобы древесина была крепче, сосны — когда на них нет шишек. Бревна бука мочили в воде, чтобы они не гнили, а отесанные брусья смазывали коровьим навозом, чтобы быстрее сохли.

Синопа превратилась в огромную мастерскую. В верфях целая армия ремесленников обтесывала, строила, пилила, конопатила. В городском предместье Армене не умолкали удары молотов. Опытные мастера, потомки халибов, ковали медные листы, чтобы превратить корабли в гоплитов. В арсенале под руководством прославленного Никонида строились баллисты и другие военные машины. Нашлась работа ткачам и косторезам. Даже знатоки Гомера, от которых не ожидали пользы, были заражены корабельной горячкой. Они предлагали названия судам, которые пока еще были бревнами или даже горделивыми соснами где-нибудь в Париадре или в горах соанов: «Амфитрита», «Протей», «Медуза», «Тритон»… Все имена морских богов были исчерпаны, и тогда пошли в ход женские имена — греческие, персидские, армянские: «Аристо», «Эро», «Миттина», «Мендико», «Сотерида», «Коттиха», «Роксана», «Нисса». Флагманскому кораблю Митридат дал имя «Хрест».

Рождался великий флот. Синопа была его матерью. Если первые ее сыновья закрепили за нею прозвище «покровительница искусств и наук», то новое детище должно доставить Синопе славу владычицы морей, понтийского Карфагена. Милет и Галикарнас, Афины и Коринф строили корабли из понтийской сосны, чтобы угрожать ими Понту. Теперь Понт будет иметь свой флот, равного которому не видел Гелиос. Понт Эвксинский тесен для этого флота. Ему нужны просторы моря, которое теперь называют Римским.

Одновременно со строительством флота в Кабире, выше слияния Лика и Ириды, воздвигался дворец. По специально проложенной дороге туда везли квадры мрамора, статуи, саженцы редких деревьев для парка, животных для зверинца. Митридат начинал новую жизнь.

 

САРАНЧА

Агенты Тития рассыпались по Вифинии, как саранча. Всюду, где только они появлялись, слышались вопли, плач, бессильные проклятия. Мычали уводимые из хлевов коровы, блеяли овцы. По дорогам к Никомедии тянулись толпы Девушек и юношей с серыми от горя лицами. Там их уже ждали корабли предприимчивых делосских работорговцев. А где-то в морском тумане виделся Рим, подобный чудовищу из легенды о Крите. Как Минотавр, он пожирал сыновей и дочерей поселян и ремесленников. Их слезы и горе становились золотом, наполнявшим кованые железные сундуки Тития и его римских компаньонов.

Но ошибся бы тот, кто подумал бы, что между консуляром и ростовщиком царило согласие. Тития ничего не интересовало, кроме золота. Найдя казну Никомеда пустой, он решил выколотить долг и проценты с его подданных. Те, кто не могли внести поголовной подати, теряли не только имущество, но и свободу. Титий готов был превратить все царство в пустыню. Мания Аквилия, уже успевшего получить изрядный куш, заботило состояние Вифинии и ее армии. Он понимал, что, если не одернуть Тития, в стране останутся одни старики и старухи. Кто будет работать? Кто будет служить в войске? Специальный закон, изданный Никомедом по настоянию консуляра, запрещал продажу в рабство за долги. Корабли работорговцев стали уходить из Никомедии пустыми. Им больше нечего было делать в Вифинии. Но зато оживились безлюдные прежде долины в горах восточнее Никомедии. Они были превращены в лагеря для обучения новобранцев. Их сгоняли со всех концов царства. Это были отцы семейств и безбородые юнцы, виноградари, рыбаки, пастухи, мелкие торговцы, школьные учителя. Под наблюдением специально подобранных Манием Аквилием центурионов они превращались в воинов.

Это было зрелище, способное вызвать смех. Новобранцы не понимали приказаний, путали ряды, наталкивались друг на друга, падали. Самые простые команды ставили их в тупик. В латах, со шлемами, напяленными на лоб, они напоминали комических персонажей Менандра. Но стоило вспомнить, что их руки привыкли к сетям, виноградному ножу, к плугу, молоту, чтобы почувствовать жалость к этим несчастным пленникам Ареса. Чувство это было чуждо их учителям, считавшим всех вифинцев лентяями, хитрецами, а то и тайными сторонниками Митридата. Жестокое обращение заставило нескольких вифинцев бежать. Римляне распяли их у лагерных ворот на устрашение всем остальным.

Казалось, Маний Аквилий мог быть доволен результатами своей деятельности. Прошло лишь полгода после возвращения Вифинии Никомеду, а у вифинского царя впервые была армия, обученная по римскому образцу. Конечно, подготовка воинов оставляла желать лучшего. Но Маний Аквилий и не рассчитывал на победу Никомеда над войсками Митридата. Ему нужен был предлог для военной поддержки своего союзника. Был уже назначен день похода к понтийской границе. Однако Никомед стал вести себя как осел, на которого взвалили неподъемную ношу. Страх перед могущественным соседом заставлял его изыскивать всякие причины для оттяжки выступления. Манию Аквилию пришлось напомнить принятое Никомедом обязательство и сказать ему, что знает еще одного сына его отца, который мечтает занять трон. Никомед смирился со своей участью. Труднее было справиться с Титием, который не мог простить Манию Аквилию понесенных убытков. Он отказал консуляру в кредите, ссылаясь на невыполнение прежних обязательств. Манию Аквилию пришлось связаться с делосскими ростовщиками, потребовавшими в качестве залога за займ вифинские корабли.

Видя, что Маний Аквилий обходится без его услуг, Титий прибег к помощи своих друзей в Риме. Но золотые времена Тития миновали. Горький опыт Рутилия Руфа и других сенаторов, осужденных всадническими судами, заставил отцов города отвергнуть все нападки на Мания Аквилия. Народный трибун Ливии Друз Младший выдвинул на комициях предложение отнять у друзей Тития — римских всадников — судебную власть. В ответ всадники привлекли к суду нобилей, обвиняя их в вымогательстве и грабеже.

Рим шел к гражданской войне. Это чувствовалось не только в его провинциях, но и на далеких берегах Понта Эвксинского.

 

ЧЕРЕШНИ

Единственным украшением стола, разделявшего Митридата и Архелая, было блюдо с черешнями. Архелай, казалось, не замечал его. Его речь была плавной, доводы вескими. Римские новости были ему известны во всех подробностях, словно он сам присутствовал на заседании сената.

Архелай внезапно запустил ладонь в блюдо, и на пальцах гирляндами повисли янтарные ягоды. Подняв руку над головой, он патетически произнес:

— Отцы сенаторы! Эти невиданные плоды растут лишь в трех днях пути от нашей провинции. Посмотрите на них! Они появляются раньше вишен и превосходят их красотой и сладостью. Допустите ли вы, чтобы враги наслаждались этими дарами Помоны, в то время как дети Марса и не мечтают о фруктах?! Как бы то ни было, я полагаю, что Синопа должна быть разрушена.

Митридат расхохотался. Напряжение, вызванное рассказом, было снято шуткой. Маний Аквилий перед отъездом из Рима, разумеется, не произносил подобной речи, и, наверное, ему вовсе неизвестно о существовании черешен, выращенных в понтийском городе Керасунте. Но нет сомнений, что он вообразил себя новым Катоном. Он так же мечтает об уничтожении Синопы, как старый цензор бредил разрушением Карфагена. Конечно, консуляр не придумает ничего нового. Ему нужен новый Масинисса — человек, на которого должен обрушиться первый удар. И он уже нашел его. Это Никомед!

— Ты прав! — воскликнул Митридат. — Перед глазами Мания Аквилия стоит Карфаген. И этим необходимо воспользоваться.

— У тебя есть план?

— Да! Отправляйся в Рим. Римские сенаторы привыкли к роли арбитров. Пусть они рассудят меня с Манием Аквилием.

Архелай уронил ягоды в блюдо. Мог ли он думать, что шутка выльется в серьезное поручение?!

— А как Комана? — вырвалось у него. — На кого я брошу Кибелу?

— Пусть она останется за тобою. В споре с Марсом, — сказал Митридат, — не обойтись без ее покровительства… и ее сокровищницы! Кто это сказал: «Рим падет, как только отыщется подходящий покупатель»?

— Нумидийский царь Югурта, если верить молве.

— Последуй его совету! Явись во всеоружии. Встреться с Марием. Я слышал, что у него затруднения. Римский народ ненасытен. А если откажет Марий, обратись к Сулле. Он рвется к власти и нуждается в золоте. — Митридат встал. — Желаю тебе удачи! И пожелай того же мне в деле с Тиграном.

 

СВАДЬБА

Митридат пододвинул к себе фиал, до краев наполненный вином.

— Твоя страна, — начал он мечтательно, — впервые открылась мне с круч Париадра. Склоны в косых солнечных лучах казались розовыми. И с тех пор, стоит лишь услышать слово «Армения», как в глазах встает этот цвет.

— А мне на чужбине родина виделась ослепительно голубой, как вода ее озер, — отозвался Тигран. — Парфяне поместили меня в каменистой степи ниже Гирканского моря. Три года я ел там лепешки из толченых яблок, пил вино, выжатое из каких-то корней. Мое возвращение обошлось Армении в семьдесят долин!

— Но ведь ты уже возвратил их, как я слышал?

— Да! — подтвердил Тигран. — Но горы стали тесны моему народу, как младенцу колыбель. Мы владеем истоками всех великих рек. Так почему же их устьем должны обладать другие? Без выхода к морю нет державы. Это понял твой дед Фарнак, пробивший мечом путь к Понту. Пойду за ним и я…

— Географы, — сказал Митридат после долгого раздумья, — считают, что ойкумена имеет форму хламиды, а физики добавляют, что эта хламида поизносилась за многие тысячи лет. Нас, политиков, это ничуть не беспокоит. Мы, как портные, сшиваем старые куски, и нам кажется, что получается нечто новое. Но что осталось от былой империи Кира и Александра? Сгнили нити, связывавшие сатрапии, империя распалась на отдельные куски.

— Ты хочешь сказать, что великая Армения мне не по плечу?

— Нет! Я просто спрашиваю, где те нити, которыми ты сошьешь Македонию, Атропатену, Армению, Албанию?

— А какие нити у тебя? — поинтересовался Тигран.

— Моя нить — свобода эллинов. Она может объединить тысячи людей, живущих в разных городах. Я это понял, путешествуя по Азии. Вернувшись в Синопу, я позаботился и об игле.

— Об игле? — удивился Тигран.

— Я говорю о флоте, — продолжал Митридат. — Но одного флота мало. Для борьбы с римскими легионами мне нужна тяжеловооруженная конница.

Он откинулся на сиденье и внимательно, словно впервые, взглянул на Тиграна. «Сможет ли этот тридцатилетний полнеющий человек быть полезен моему делу? Годы парфянского плена не сломили его. Он многому научился в неволе. Но мечта о Великой Армении? Не выроет ли она пропасть между нами?»

— Я дам тебе свою конницу, — сказал Тигран решительно. — Но мне хотелось бы знать, как ты отнесешься к моему предложению…

Митридат сделал вид, что не понимает, куда клонит его собеседник.

— Разумеется, если в моих силах…

— У тебя есть дочь на выданье, — молвил Тигран вкрадчиво. — Я хотел бы породниться с тобою.

Митридат задумался.

— Я согласен, — сказал он, поднимая свой фиал.

Дворец Кабиры готовился к праздничному торжеству. Его новые неистертые мозаичные полы опрыскивались пахучими аравийскими маслами.

Статуи богов в нишах украшались гирляндами зелени и цветов. К столбам ограды и мраморным колоннам портиков прикреплялись факелы и светильники. В то мгновение, когда перед гостями покажутся царственные жених и невеста, забьют невидимые фонтаны и из портиков польются звуки флейт и кифар.

В подвалах под присмотром Лаодики рабыни разбирали содержимое сундуков, чтобы выбрать приданое для Клеопатры. Это были сокровища, принадлежавшие предкам Митридатов и доставшиеся ему по наследству. По этим тканям, коврам, украшениям, дорогой посуде, драгоценным камням знаток мог бы восстановить историю горного и лесного царства, превратившегося в необъятную морскую державу. Из сундука с табличкой «Митридат Ктист» вынимались ковровые дорожки с вышитыми на них петухами, видимо, приношения пафлагонских князьков, грубые шейные обручи работы халибских кузнецов. Сундуки Фарнака были переполнены доверху нарядами из златотканой пергамской парчи и узорными милетскими коврами. Все это было доставлено в Синопу родосскими или делосскими купцами в обмен на строевой лес и рабов. Из сундуков Митридата Эвергета рабыни вынимали шкуры диковинных зверей, статуэтки из слоновой кости и черного дерева, куски янтаря и сосуды из драгоценного финикийского стекла. Все это когда-то принадлежало карфагенским богачам и было платой римлян своему союзнику за присылку эскадры под стены Карфагена. В сундуках без табличек были вещи, принадлежавшие отцу невесты. Мириадами огней переливались груды драгоценных камней, привезенных с Рифейских гор, за степями сарматов. Горделиво высились сосуды из горного албанского хрусталя. В цистах из чеканного иберийского серебра блестели золотые монеты.

А в это время в женской половине дворца свахи окружили виновницу торжества. Миловидное личико Клеопатры казалось утомленным и растерянным. Еще вчера она играла с подружками в черепаху. Девочки бегали вокруг нее, спрашивая: «Чере-чере-чере-паха! Что ты делаешь там, посредине?»И она не успела пропеть: «Мотаю шерсть и сучу нить», как появился отец. Игра была прервана на саком интересном месте.

Вспомнив об этом, Клеопатра заплакала навзрыд. Слезы текли по ее щекам, прокладывая извилистые дорожки в румянах, исчезали за воротом.

— О боги! — голосили свахи. — Ты испортишь свой наряд, что скажет жених, когда увидит тебя в слезах.

Рабыни едва успели зашнуровать тонкие и узкие башмаки на ногах невесты, как дворец и все пространство перед ним заполнилось звуками флейт. Это был гимн, всегда звучавший на свадьбах, но сейчас он исполнялся сотней музыкантов.

Свахи накрыли лицо невесты фатой, пажи подхватили края ее обшитой золотом столы, и вот она уже плывет сквозь толпу навстречу неведомому.

Звуки флейт сливаются с радостными возгласами гостей и с треском разбиваемых орехов.

— На счастье! На счастье!

Трещит под ногами скорлупа. Несколько орехов ударяют невесту по ногам, но она не чувствует боли.

— На счастье! На счастье!

В многоголосый хор врывается какой-то рев. Он доносится со стороны зверинца.

— Даже дикие звери в своих клетках приветствуют новобрачных, — пошутил кто-то в толпе.

И только когда на дорожке в нескольких шагах от невесты выросла огромная взлохмаченная фигура, стало ясно, что произошло нечто непредвиденное.

Гости и провожатые бросились врассыпную, оставив напуганную, почти бездыханную Клеопатру.

Медведь был рядом. Он протягивал к девушке своп огромные лапы, словно хотел ее обнять.

И в это время появился Митридат. Став перед зверем, он хладнокровно направил ему в пасть кинжал. Медведь отшатнулся, но успел пройтись когтями по руке Митридата. Хлынула кровь. Перехватив кинжал другой рукой, царь наносил удар за ударом.

Когда сбежалась стража, медведь уже лежал бездыханный, а царь стоял рядом, перевязывая себе рану подвенечной фатой.

Сделав знак, чтобы оттащили тушу, он гаркнул во все горло:

— Все сюда! Торжество продолжается! Эй, флейтисты!

Свахи подбежали к невесте. Снова запели флейты. Но теперь голоса гостей звучали жидко и неуверенно:

— На счастье! На счастье!..

 

НА ФОРУМЕ

Был час, когда форум заполнялся людьми. Нобили со своими клиентами, торговцы, ремесленники по узким и кривым улочкам текли к этому сердцу Рима. Они стояли перед базиликами и перед храмом Кастора и Поллукса, где заседали сенаторы, окружали ростры, теснились между статуями консулов и триумфаторов. В толпе было много иностранцев, приехавших со своими товарами или с жалобами на наместников или привлеченных слухами о вольготной жизни в столице мира. В этой массе людей посол Понта не привлекал внимания. Его здесь никто не знал. Никому не приходило в голову, что этот эллин с полноватым лицом и внимательными серыми глазами выполняет ответственное поручение своего царя, давно уже доставлявшего римлянам беспокойство. Здесь на форуме он был не послом, а просто чужеземцем, беспокойным и жадным до зрелищ. Никого не удивляло, что он с толпою зевак следовал за процессией, появившейся на Священной улице.

Шестеро невольников несли носилки с каким-то предметом, завернутым в холст. За носилками торжественно следовал человек лет шестидесяти, окруженный пышной свитой. Пурпурная мантия и корона из перьев, украшавшая голову, выдавали в старце африканского царька, одного из тех союзников римского народа, с помощью которых Рим держал в руках воинственных и непокорных берберов.

Из замечаний, которыми обменивались завсегдатаи, Архелай понял, что перед ним Бокх. Имя его было памятно Архелаю. Это он выдал римлянам своего зятя Югурту. Очевидно, Бокх решил напомнить римлянам о себе, и предмет под холстом не что иное, как дар, предназначенный Юпитеру Капитолийскому и выражение его благодарности римскому народу.

Появление мавританского царя с даром Юпитеру заинтересовало не одного Архелая. В толпе, окружившей носилки, царя и его свиту, было немало людей в потрепанных тогах. Они что-то кричали, указывая на носилки. Толпа понесла его к возвышавшемуся над форумом Капитолию.

У площадки перед лестницей храма рабы опустили носилки, и сам царь сдернул холст. Блеск золота ослепил зрителей, и несколько мгновений тишина нарушалась лишь учащенным дыханием. В фигуре человека, скованного цепью, все узнали Югурту. Но кто этот второй в римском вооружении, протягивающий руку к пленнику?

— Золотой Сулла! — крикнул кто-то.

И тотчас же по толпе прокатился глухой ропот, перешедший в негодующие возгласы.

— В пропасть Суллу! Долой нобилей!

Десятки рук потянулись к статуям, брошенным испуганными носильщиками, и если бы не великий понтифик, вышедший из храма в окружении безмолвных весталок, изображениям Суллы и Югурты была бы уготована участь беглых рабов: их сбрасывали с этой скалы.

Ненависть плебеев к нобилям была так велика, что напоминание о событии, происшедшем пятнадцать лет назад, могло всколыхнуть Рим. Плебеи считают победителем Югурты Мария, командовавшего легионами, а нобили — Суллу, которому с помощью Бокха удалось захватить безоружного нумидийского царя.

 

РИМСКИЕ ВСТРЕЧИ

Марий с трудом повернулся. Боль свела поясницу и отозвалась в затылке. Это был враг поковарнее Югурты. Он не делал выбора между последним рабом и триумфатором. Старость осаждала Мария подобно невидимому полчищу и превращала все его победы в ничто. У нее тысяча стрел, и самая страшная из них — забвение, ранящее в самое сердце.

В последние годы Марий стал ощущать вокруг себя пустоту. Давно уже осыпались его лавровые венки. Околели кони, которые влекли его триумфальную колесницу. Проходя по форуму, он уже не слышал почтительного шепота. Квириты привыкли к тому, что среди них находится человек, бывший шесть раз консулом, а иностранные послы, которые когда-то осаждали его дом, исчезли. Словно их больше не тревожили варвары, не волновали интриги соседей. Они искали совета и помощи у других. Марий приказал построить новый дом у самого форума, надеясь этим привлечь посетителей; он приказал знаменитым художникам расписать стены. Но посетителей почти не прибавилось. Посол, о котором доложил Марию раб, был первым после календ.

В ожидании Мария Архелай разглядывал картину, украшавшую стены зала. Стараясь угодить вкусу хозяина дома или, может быть, выполняя его заказ, художник изобразил равнину, окаймленную снежными горами. В центре ее был лагерь. Тщательно вырисована каждая палатка с заплатами на холсте и подтеками от дождя, видны разрывы между пластами дерна, образующими трибунал. Лагерь пуст, но о том, что он оставлен победителями, говорит груда трофеев у претория. Тут шлемы в виде огромных звериных морд с разинутой пастью, белые щиты с изображением черепов и скрещенных костей, огромные плоские мечи. Нетрудно было догадаться, что нарисован лагерь Мария при Верцеллах, где он уничтожил целый варварский народ, искавший в Италии места для поселения.

Услышав шаркающие шаги, Архелай обернулся. Перед ним стоял сам победитель, которого, как он знал, называли третьим основателем Рима. У него было ординарное лицо воина, состарившегося при знаменах, и только глаза выдавали природную сметку и ум.

Предупрежденный, что Марий не знает греческого языка и считает смешным обучаться наукам у тех, кто попал в рабство к римлянам, Архелай приветствовал хозяина дома по-латыни. Это был язык, который он знал хуже и, может быть, поэтому в его словах ощущалась скованность.

— Мой господин, посылая меня в Рим, наказал встретиться с тобою, — начал он. — Маний Аквилий, которого сенат послал мирить царей, делает все для того, чтобы их рассорить. Он обвиняет Митридата в нарушении союзного договора, а сам подводит легионы к границам. Он требует, чтобы Митридат перестал строить корабли, необходимые ему для борьбы с боспорскими пиратами.

— А какие у твоего господина силы? — перебил Марий.

Вопрос этот поставил Архелая в тупик. Кажется, великий римлянин не понимает основ дипломатии.

— Что же ты молчишь?

— Я думаю, что больше, чем у Никомеда, но меньше, чем у римлян, — не сразу нашелся Архелай.

— Тогда пусть он накопит больше сил, чем у римлян, или молчит и делает то, что ему приказывают.

Марий повернулся и, слегка прихрамывая, двинулся к Двери. Он не счел нужным даже проститься с послом.

Надежда подкупить Мария оказалась тщетной. Таким людям нужна только слава. Марий хочет войны, чтобы возглавить войско и добиться нового консулата и триумфа. В Митридате он, кажется, видит другого Югурту и мечтает провести его по Риму в цепях.

В тот же день произошла еще одна встреча, которую Архелай не предвидел. Какой-то торговец на форуме ему дал пенал для свитков. Во вложенной в него записке были указаны время, место встречи и приметы проводника.

И вот Архелая ведут по улочке, стиснутой неопрятными домами. Вонь гнилых кож смешивается с запахом чеснока и жареного лука. Это район Субуры, куда без настоятельной необходимости не решался заглянуть ни один римский сенатор.

Вслед за провожатым Архелай переступил порог помещения, освещенного квадратным отверстием в потолке. Рядом с небольшим бассейном была каменная скамья. Архелай не успел присесть, как из двери, находившейся против входа, к нему кинулся человек. Из потока слов Архелай понял, что перед ним не кто иной, как спутник Митридата по его странствиям, философ Аристион.

— Что привело тебя в пещеру циклопа? — спросил Архелай, искоса поглядывая на незнакомца.

— Человеколюбие! Я узнал, что эта страна, так же как мои родные Афины, превращена в темницу, а город, носящий имя Рим, — это камень, закрывающий выход узникам. Тебе не надо говорить, что я имею в виду тех, кого римляне именуют союзниками. Равным образом наездник мог бы назвать союзником коня, на которого он сел сам и положил свою ношу. Отношения между наездником и конем — это тоже союз. Но какой?

Сделав паузу, философ продолжал с тем же пылом:

— Мои друзья хотели добиться справедливости в сенате и пригласили меня составить им речь. Мой Аполлон! Я нашел для них такие слова, которые могли бы расплавить камни. Но циклоп слышит лишь то, что ему выгодно. Поняв это, союзники поклялись уничтожить Рим. Я поведал им о твоем повелителе, о его щедрости и великодушии. И они надеются получить от него помощь.

— Митридат об этом позаботился! — с ликованием в голосе воскликнул Архелай. — Он послал тебе и твоим друзьям золото и ничего не просит взамен,

Аристион широко раскрыл глаза,

— Ему уже известно о нас?

— Да! Он знает все, что делается в мире. У него тысячи глаз. Тысячи рук готовы ему помочь. Понт Эвксинский тесен ему, как дельфину лохань. Его корабли уже стоят у проливов. Армянский царь пришлет ему свою тяжелую конницу, скифы — стрелков. Осталось недолго ждать.

 

ГРУШИ

— Что ни говори, но дым отечества светлее огня на чужбине! — сказал Архелай, пододвигая блюдо.

Вместо черешен в нем высились груши, сочные плоды осени. Этот сорт называется «Амасийский». Он выращен садоводами города, где Архелай не был много лет. Когда же Митридат даст ему отдых? Он так устал от чужой речи, от чужих лиц.

— Я понял это сегодня, по пути в Кабиру, — продолжал Архелай. — Над садами поднимались струйки дыма, и мне так захотелось остаться здесь, чтобы дышать этим воздухом, этим ароматом увядающих листьев.

— Я понимаю тебя, — сказал Митридат. — Но плоды созрели.

Он вонзил зубы в грушу. Брызнул сок.

— Твой рассказ убедил меня. Десять легионов и войско Никомеда — вот и все, на что может рассчитывать Маний Аквилий. Конечно, давая золото, я думал о подкупе сенаторов. Но если ты считаешь, что друзьям Аристиона можно доверять…

— Я в этом не сомневаюсь. Римляне превратили Италию в крепость. Тверды ее стены, непроницаемы запоры, но нет преград для золотого дождя. Вот увидишь, твое золото принесет проценты, о каких ты и не мечтал!

— Проценты! Кстати, Маний Аквилий тоже собрал проценты. Сегодня войско Никомеда перешло границы моего государства.

— И ты говоришь об этом так, словно из Вифинии перебежали козы!

— Вот именно козы, — улыбнулся Митридат. — Маний Аквилий рассчитывает, что я спущу на Никомеда свору псов. Но пусть козочки пощиплют травку, погрызут кору, Я человек мирный. Прежде, чем гнать чужих коз, нужно пожаловаться на потраву. Я прошу тебя встретиться с Манием Аквилием.

— Зачем?

— И все-таки я полагаю, что Синопа должна быть разрушена, — сказал царь после паузы. — Ведь это придумал ты сам! Маний Аквилий ждет сейчас известий от Никомеда. Он рвется в бой. Надо сбить его с толку, задержать, пока из Армении не подойдут всадники Тиграна.

 

У СТЕН ТРОИ

Маний Аквилий разбил лагерь у подножия Нового Илиона. Выбор консуляра был обусловлен соображениями отнюдь не военного свойства. Во всей Вифинии не могло бы найтись лучшего места для описания его деяний. Будущим историкам легче всего будет начать труд о победе над Митридатом с описания пожара Трои и бегства троянского героя Энея с родителем Анхизом на плечах. Отсюда они смогут перейти к возвращению на свою прародину потомка Энея, каким считал себя Маний Аквилий, или к рассказу о посещении этих мест Александром Македонским.

Хотя Маний Аквилий и не писал ничего, кроме донесений сенату, он позволил себе занести в церы несколько фраз, какие лучше всего отражали величие момента: «Маний Аквилий стоял, озирая орлиным взором долину Скамандра. И тогда он увидел скачущих на конях гонцов своего союзника, потомка древних фригийских царей, Никомеда. Они сообщили ему о нападении на его войско злокозненного Митридата. И приказал отважный и решительный полководец трубачам трубить сбор. И легионы двинулись навстречу восходящему Гелиосу».

Гонцы действительно приближались. Но вопреки ожиданиям Мания Аквилия, их отправил не Никомед, а Митридат. И в голове консуляра возникла другая фраза, которую он не успел записать: «Посол Митридата протянул свиток и нагло воскликнул:» Мой господин объявляет тебе войну!»И приказал отважный и решительный полководец трубачам трубить сбор…»

Но и эта фраза не подходила к моменту, явно доказывая, что Маний Аквилий не родился историком и не был пророком.

Архелай не был похож на человека, готового бросить вызов. Скорее, это был проситель, ожидающий милости.

— Что ты принес? — раздраженно спросил Маний Аквилий.

Хитрый грек не реагировал на эту грубость. Он вежливо улыбался, словно его встретили приветствием, а не окриком. И, кажется, его вполне устраивало, что Маний Аквилий расположился в долине Скамандра, а не где-нибудь в другом месте.

Наклонившись, он поднял комок земли. Перетирая его между пальцами, он сказал, словно продолжая прерванный разговор:

— Да! Это земля священной Трои, разрушенной воинами Агамемнона и Ахилла, Троя, которая породила твоего доблестного предка, о Маний Аквилий! И в том, что ты принимаешь меня здесь, я вижу добрый знак. Кому не известно, что справедливость и благочестие были присущи твоему предку? Ты унаследовал их, и поэтому я взываю к твоей помощи.

Лицо римлянина побагровело.

— Я вижу, тебя удивляет, что мой господин просит у тебя помощи, — продолжал Архелай патетически. — Ведь ты еще не знаешь, что безо всякого повода Никомед перешел границы Понта и двигается, разрушая селения, расхищая имущество земледельцев и пастухов. Не желая кровопролития, мой господин приказал своим войскам отступить. Но Никомеда это не остановило. Пользуясь безнаказанностью, он подходит к Синопе. И только твоя помощь может его остановить!

О какой помощи ты говоришь? Ведь Митридат нарушил условия нашего союза. Он перешел границу Европы и подчинил большую часть Таврики. У него триста боевых палубных кораблей, и он строит еще новые. Он разослал за кормчими своих людей в Финикию и Египет. Можешь ли ты это отрицать?

— Но мой господин никому не угрожает. В Таврику его пригласили эллины. Боспорское царство ему передал Перисад, так же как Аттал завещал свое царство Риму. А что до финикийских и египетских кормчих, то они водят и римские корабли.

Маний Аквилий почувствовал себя, как в тот день, когда Афинион выбил из его руки меч. С наступлением придется повременить. Лагерь надо будет перенести.

— Хорошо, — произнес римлянин после долгой паузы. — Ты получишь письменный ответ. Его тебе вручат у границы.

Видимо, ответ стоил Манию Аквилию немалых усилий: «Мы бы не хотели, чтобы Митридат потерпел какой-либо ущерб от Никомеда, но мы не потерпим, чтобы против Никомеда началась война».

 

БИТВА ПРИ АМНЕЙОНЕ

Долина Амнейона напоминала разворошенный муравейник. Во всех направлениях сновали человеческие фигурки; особенно густо — у реки, где были шатры, и у подножия холмов, откуда доставлялись камни и лес. Никомед, усыпленный уступчивостью Митридата, кажется, не ожидает нападения. Он готовится к прибытию своих союзников и покровителей, строит для них лагерь.

Все это было ясно каждому, кто наблюдал за врагами с вершины холма. Но теперь Неоптолему предстояло принять решение: дать битву или выждать, пока подойдут главные силы.

Обманутый малочисленностью врага, Никомед развернул фалангу плотным строем. В первом ряду, выставив щиты и копья, стояли гоплиты в медных панцирях. За первым рядом — второй, за вторым — третий. Так двадцать четыре ряда в глубину. Справа и слева гарцевали на своих конях всадники числом до пяти тысяч. Неоптолем выставил легковооруженных на гребне холма, а за ними в лощине спрятал колесницы. Они оставались невидимыми для вифинцев.

Сигнал к бою дали трубы. Они пробудили застывший квадрат вифинской фаланги, и он, сохраняя свою форму, стал перемещаться к гребню возвышенности, где в ожидании схватки колебалась длинная линия понтийского строя. Удар Никомеда пришелся по ее центру, и она стала выгибаться, втягивая в себя вифинскую фалангу. Никомеда не пугал этот охват. Что могут сделать легковооруженные гоплитам? Фланги надежно защищает конница.

И в это время перед наступающей фалангой взметнулся столб пыли. Навстречу вифинской пехоте рванулись спрятанные в лощине боевые колесницы. Их появление было настолько неожиданным, что воины не успели расступиться. Кони врезались в фалангу. Вращающиеся на оси косы захватывали в свою орбиту то одного, то другого воина и выбрасывали окровавленные обрубки. Это зрелище потрясало. Бросая бесполезные щиты, вифинцы обратились в бегство. Но стрелы и дротики настигали их, не давая уйти. Беглецы катались по земле, пытаясь вытянуть зазубренные острия. Долина Амнейона заполнилась воплями и стонами.

Всадники во главе с Никомедом почти без потерь отступили к лагерю. У рва, преграждавшего дорогу колесницам, бой разгорелся с новой силой. Вифинцы с мужеством на грани отчаяния отражали воинов Неоптолема. Сверкали обнаженные мечи, опускаясь на головы и плечи наступавших. Конец схватке положил крик: «Нас предали!» Кто-то обнаружил, что царь со своими телохранителями скрылся.

Никомед гнал коня. Его бессильная ярость вырывалась стонами. Память то оживляла сцены недавней битвы, то возвращала к истокам бедствия. Оно началось в таблине проконсула, с этих восковых табличек, которые заставил его подписать Маний Аквилий. Воск оказался роковым. Римлянин толкнул на войну, сам же остался в стороне. Он, как шакал, спрятался в кустах, ожидая конца сражения. Ему еще неизвестно, что Митридат, не ввел в бой своих главных сил. Пусть он встретится с ними сам!

 

ПОСЛЕ ПИРА

На поле горели костры. Как вехи, они выделяли место недавнего сражения. Огненные языки пожирали обломки колесниц, щиты, древки копий. Дым щекотал ноздри. Тени прыгали по угрюмым, насупленным лицам пленных, ожидавших своей участи. Кто из них не слышал о жестокости Митридата! Никомед в своих посланиях величал его не иначе как людоедом! Ходили слухи, что он убил свою мать. Было известно, что он наводнил свою страну свирепыми северными варварами, готовясь спустить их как свору псов.

Что может ожидать тех, кто с оружием в руках вступил в его владения? Пытки и казнь? Мрак и сырость подземных штолен? Тяжелые весла понтийских триер?

Из лагеря, занятого понтийцами, доносились смех, шумные возгласы, звон кубков. Кто перед битвой не мечтает о такой встрече в кругу друзей? Кому не приятно оживить в памяти эпизоды недавней схватки? Но одним достается победа, другим — поражение. Одним — кубки с вином, другим — могилы или оковы.

О чем сейчас идет речь за столами? Славят ли там богов, даровавших победу, или злословят по поводу побежденных? Пленные, бывшие ближе к лагерю, прислушивались. Они вскоре научились выделять голос Митридата из десятка других. Это был звучный голос глашатая. Царь шутил. Он уверял, что может опоздать на сражение, но не на пир, и предлагал отметить победу состязанием едоков.

— Тебя никто не переест! — ответил ему кто-то.

После взрыва хохота царь вспомнил, что еще не знает, каковы трофеи.

Дальше нельзя было разобрать ни слова. Потом вдруг послышалось:

— Так где же они?

Прошло еще несколько мгновений, и пространство у лагеря покрылось огненными пятнами. Факелы приближались. Впереди шагал Митридат, похожий на великана. В правой его руке был факел, в левой — кубок. На некотором отдалении следовали его сподвижники.

Царь остановился. Факел ходил в его руке.

— Эй вы! — крикнул он во всю мощь своих легких. — Почему вы топчете мою землю? Расходитесь по домам!

Пленные замерли, ожидая подвоха.

— Отчего они медлят? — Митридат обернулся к подошедшему Неоптолему.

— У них нет денег на дорогу, — пошутил тот, вспомнив, что Никомед давно уже не платил своим воинам жалованья.

— Что же ты молчал? Путь до дома далек. Прикажи выдать каждому по статеру с моим изображением!

Неоптолем отступил на шаг. Это было просто безумие! Расплачиваться за Никомеда! Но херсонесит не успел вымолвить слово, как один из пленных бросился в ноги к Митридату.

— А тебе что надо? — спросил царь, освещая его факелом. — Может быть, тебе мало статера?

— Отец мой был рыбаком, — говорил пленник захлебываясь. — Он передал мне сеть и лодку. Я умею владеть острогою, но никогда не держал в руках меча. Стражники Никомеда пришли в мою хижину и увели меня. Вчерашняя битва была для меня первой. А этой ночью я уже простился с жизнью, с женой и детьми. И вот ты отпускаешь меня! И даешь мне деньги. Чем я могу тебе отплатить? Когда ты будешь в моих краях, зайди в мою хижину, я угощу тебя копчеными угрями!

— Копченые угри! — закричал Митридат. — Да ведь это пища богов! Старик Гомер напутал, что боги наслаждаются амброзией. Я уверен, что Посейдон, дав своим скакунам отдых, насаживает угрей на трезубец, а Гефест коптит их над пламенем горна. Стоит мне только вспомнить об этом лакомстве, и я готов бежать хоть к Геракловым Столбам. Но где же мне найти тебя, добрый человек?

— Моя деревня под Кизиком. Спросишь Евкрата.

— Что ж, Евкрат, жди меня в гости! Я постараюсь не задержаться.

Неоптолем с удивлением смотрел на Митридата. Теперь он был уверен, что это не каприз пьяного, а расчет трезвого.

 

В ДОЛИНЕ САНГАРИЯ

Митридат шагал впереди своего войска как простой проводник. Его не останавливали ни крутые горные склоны, ни изнуряющая жара. Телохранители еле поспевали за ним, не переставая удивляться его силе и выносливости.

А дорога становилась все круче и круче, пока наконец не вывела на перевал. С него открылся вид на долину, окаймленную остроконечными холмами. Это была Вифиния — царство Никомеда.

Давно ли Митридат вместе с Аристионом обходил его города? Давно ли он вместе с Хрестом разбивал тараном дворцовые ворота? После победы пришлось отступить. Но теперь враги получат сполна за свое вероломство.

Потеряв при Амнейоне половину своего войска, Никомед двигался на соединение с Манием Аквилием. Так, во всяком случае поначалу, считал Митридат. Но разведчики из сарматской сотни донесли ему, что за переправой через реку Никомед резко повернул на юг, направившись вверх по течению к землям галатов. Там стояли легионы наместника Киликии Кассия. Маний Аквилий со своим сорокатысячным войском оставался один, отрезанный высокими труднопроходимыми горами.

С вершины холма была видна равнина, простиравшаяся к югу до моря, а на севере ограниченная линией гор. Она напоминала развернутый, словно изъеденный червями свиток. Это были причудливые узоры Сангария и впадающих в него ручейков.

Но Маний Аквилий не замечал красоты Сангарийской равнины. Его воспаленные от бессонницы глаза выхватывали то один, то другой участок дороги, откуда мог показаться Никомед. В ожидании прошли три дня и три ночи, а этого проклятого азиата не было, словно его поглотила земля. На четвертый день войско показалось. Но это был не Никомед. Это был Митридат.

Царь объезжал строй. Конь плясал под ним, словно ему передавалось нетерпение всадника. Первыми стояли персы. Китары на их головах колебались как петушиные гребни.

— Даст вам победу Ормузд! — крикнул Митридат на языке отца.

И над строем взметнулись копья и луки. Персы приветствовали своего царя, потомка Кира.

Эллины Синопы и Амиса были в белых хламидах, оттенявших загорелые руки и ноги. Блестели коринфские шлемы.

— Да победит Арес! — крикнул Митридат на языке матери.

Мелькнули продолговатые шлемы и застыли над головами подобно черепичной кровле. Эллины приветствовали потомка великого Александра.

Армяне были в панцирях из железных пластинок наподобие рыбьей чешуи.

— Да хранит вас Анаитида! — произнес царь, поднимая руки со сжатыми кулаками.

За армянами стояли халибы в льняных панцирях, доходивших почти до колен, в карбатинах, покрывавших лодыжки. На сверкающих медных шлемах виднелись искусно припаянные медные уши и рога.

— Пусть бог Бык растопчет римскую волчицу!

Над шлемами вскинулись рогатины и круглые щиты из косматой бычьей шкуры.

Митридат запрокинул руку назад и сделал резкий взмах. Это движение придавало ему сходство с вдохновенным хорегом. Десятки тысяч людей были огромным многоголосым хором. Луки в их руках — лирами, щиты — кимвалами. Крики, свист стрел, звон мечей, удары — все это было грозной симфонией боя, сопровождаемой неистовой пляской.

Пестроте понтийского войска противостояла строгость римского строя. В нем было продумано все, от высоты древка серебряного легионного орла до числа гвоздей в солдатском башмаке. Ничего лишнего, нецелесообразного, бьющего на эффект. Этим римляне всегда побеждали. Они не боялись сражаться против «восточного базара», даже если он намного превосходил своей численностью их силы. Они врубались в него, и азиаты бежали, путаясь в своих длинных одеждах.

Но пестрота понтийской армии, как вскоре убедился Маний Аквилий, была обманчивой. Враги, разделенные на отряды, двигались с завидной четкостью. Под яркой одеждой были сильные и ловкие руки, обученные метать дротики и копья.

И снова с вершины холма была видна долина Сангария. Но как она не похожа на ту, которой была час назад! Все покрыто копошащимися человеческими фигурками, конями, колесницами. Воздух не вмещал крика и шума, поднятого многоплеменным войском.

Римляне, не выдержав натиска понтийцев, бежали, бросая оружие. От полного разгрома их спас мрак. Оставшиеся в живых, и среди них Маний Аквилий, ушли в Пергам.

 

СТАТЕР И ДИНАРИЙ

Евкрат безмолвствовал не потому, что ему нечего было сказать. Все внутри у него кричало от негодования. Молчать заставлял статер, засунутый под язык. Это было самое надежное место в его положении.

С тех пор как Митридат освободил воинов Никомеда и расплатился за его долги, рыбак не расставался со статером. Для него это был не просто золотой кружок. Это была святыня, подобная тем статуям, которым поклонялись в храмах. Рыбак легче бы отдал отрубить руку, чем лишился статера. Поэтому, когда хижину Евкрата окружили римские легионеры, он сразу положил статер под язык. Он не стал доказывать воинам, что жена больна и дети малы, что в море у берега поставлена сеть, которую некому снять. Его покорность понравилась римлянам, и они ставили «немого»в пример другим крикливым азиатам.

Но в лагере под Кизиком, куда согнали три тысячи вифинцев, «немой» заговорил. При этом он обнаружил красноречие, удивительное для человека его профессии.

Разжимая кулак со статером, Евкрат шептал:

— Смотри, друг! Это изображение моего спасителя, Митридата. Слышал ли ты, чтобы какой-нибудь царь отпускал пленных без выкупа, да еще давал деньги на дорогу?!

Когда Евкрату казалось, что человек колеблется, он добавлял:

— Царь идет с несметными силами. Он сомнет римские легионы, как орех, в своих железных пальцах.

Для упорствующих он находил иные слова:

— На кого ты лаешь, собака! На того, кто хочет освободить тебя и твоих братьев от римских ростовщиков, против друга эллинов (или фригийцев, галатов, пафлагонцев — в зависимости от того, кто был слушателем)?

Наутро, когда Маний Аквилий со своей свитой явился для обучения новобранцев, он обнаружил, что лагерь пуст. Какой-то пафлагонец, вылезший из-под полога шатра, уверял, что царский лазутчик, переодетый рыбаком, предлагал ему, как и всем другим, золото.

В донесении сенату Маний Аквилий писал: «Царь Митридат употребил несметные богатства на подкуп подданных Никомеда, и продажные азиаты последовали за ним. Если не будут присланы легионы, вся Азия окажется в руках злейшего врага римского народа».

К вечеру того же дня о происшедшем узнал Митридат. Бросив все свои дела, он отправился в гавань Гераклеи, где Архелай встречал какой-то корабль.

— У меня хорошие вести, — сказал царь другу. — Если бы ты знал, какие проценты принес мне один статер!

— И у меня недурные вести, — сказал Архелай, выслушав рассказ царя. — Из Рима прибыл человек. Он привез это.

Архелай торжествующе протянул руку. На ладони блестел новенький золотой.

— Римский динарий, — разочарованно протянул Митридат.

— Корфинийский, — поправил Архелай. — Есть такой городок — Корфиний. Он стал столицей Италии и местом чеканки этих удивительных монет.

Митридат наклонился. Только теперь он понял причину ликования Архелая. В центре золотого кружка был изображен бык, топчущий волчицу. Итак, восстали италики, его друзья и союзники! Это была победа, которой Архелай мог гордиться не меньше, чем он своей.

 

ТРИУМФ

Эвмел осторожно наклонился над спящим. Смертельная усталость не сгладила черт, давно вызывавших у него неприязнь, а страх перед расплатой наложил новые, еще более отвратительные. Да! Маний Аквилий Старший понимал людей. Он не ошибся и в своем сыне, отослав его от себя. Может быть, уже в первых его неудачах он увидел предвестие этого разгрома, с которым не может сравниться ни одно поражение Рима за последние сто лет.

Все эти годы Эвмел служил этому человеку, выполняя его приказания. Он повиновался неписаному закону: «Слугам не дано выбирать господ, также как сыновьям родителей». Он был верен ему по привычке, выработанной годами общения с его отцом. И Маний Аквилий Младший принимал это как должное. Он перестал замечать Эвмела, словно бы тот превратился в одну из тех восковых статуй, которые он приказал растопить. А Эвмел все больше и больше присматривался к Манию Аквилию Младшему я открывал в нем то, чего не замечал в его отце.

Зная, что Эвмел потерял слух, Маний Аквилий говорил все, что так тщательно скрывал его отец. И губы, движение которых Эвмел научился понимать, разбалтывали тайны, не известные ни одному из приближенных. Эвмел был в курсе всех интриг. Перед ним прошла эпопея с Титием, сделавшая Мания Аквилия богачом. Он видел, как в его паутину попался Никомед и неуклюже барахтался, пытаясь вырваться. Но сеть лопнула, когда ее попытались накинуть на Митридата. И паук на земле. Он лежит, разметав руки с длинными и черными от грязи ногтями. И шрам на груди впрямь похож на клеймо. И может быть, есть доля правды в рассказах о том, что Афинион, поднявший на борьбу невольников Сицилии, заклеймил жадного и жестокого консула той печатью, которой клеймят беглых рабов. Манию Аквилию и впрямь пришлось пережить все, что испытывают эти несчастные, гонимые люди. Его ищут во всех гаванях, по всем дорогам. И тех, кто это делает, прельщает не награда. Их ведет ненависть к этому человеку, принесшему неисчислимые бедствия всей Азии.

Маний Аквилий ехал верхом. Под римлянином был крепкий мул, вот уже пять лет вывозивший нечистоты из Пергама. Он шел, весело помахивая хвостом. Его не пугала толпа и ее вопли. Может быть, ему нравилось внимание, оказывавшееся его седоку. Или он успел оценить преимущества новой службы, где для него впервые не жалели овса.

Солнце жгло голову Мания Аквилия через толстый войлочный колпак, крепко привязанный волосяной тесьмой у подбородка. Тесьма врезалась в кожу, и Маний Аквилий дергал головой, желая ее поправить. Этот жест вызывал у зевак, следовавших за римлянином, хохот. Зеваки истолковывали жест по-своему:

— Смотри какой гордый!

И в пленника летели палки, комья грязи, камни. В Эфесе женщины, потерявшие сыновей, выстроились в два ряда от Милетских ворот до агоры. Тысячи плевков облепили лицо и одежду виновника войны. Какой-то шутник назвал это «эфесским дождем».

После Эфеса Маний Аквилий уже не дергал головой и не делал попыток отогнать мух, садившихся на его лицо и грудь, будто бы заклейменную царем рабов Афинионом. В Мании Аквилий уже нельзя было узнать даже человека. Поэтому начальник эскорта, сопровождавшего пленного из города в город, приказал рабу-германцу, обладавшему зычным голосом, провозглашать звания Мания Аквилия. И раб делал это добросовестно, со свойственной германцам методичностью:

— Маний Аквилий, сын Мания Аквилия, устроителя Азии, бывший эдилом, претором, консулом и удостоенный овации за победу над царем рабов Афинионом.

Не успевал он закончить, как толпа уже кричала:

— Триумф! Триумф!

«Триумф»— одно это слово слышал Маний Аквилий, уже не ощущавший ни жжения солнца, ни ударов. «Триумф! Триумф!..»

Скорее бы Пергам! Пусть лучше расплавленное золото. Но только бы не слышать этого слова, казавшегося таким желанным прежде.

 

ПРОЛИВЫ

Пастух, первым пригнавший свое стадо к этому месту, видимо, долго таращил глаза, не в силах понять, куда попал. Противоположный берег так близок, что можно думать — это широкая река, наподобие оставшегося сзади Истра или Борисфена. Но вода была соленой, и коровы ее не пили. Бык, соблазненный свежей зеленью на другом берегу, поплыл. Почесывая затылок, пастух невозмутимо сказал: «Боспор», что на его языке означало «бычья переправа». И это имя закрепилось за проливом, соединявшим Понт Эвксинский с Пропонтидой.

Первому моряку, чей челн или плот занесло сюда из Понта, пролив должен был показаться горлом. Именно это сравнение и пришло на ум Митридату, когда он с палубы «Эвергета» озирал свои новые владения. Да, это было горло Понта Эвксинского, образованное двумя континентами. Тому, кто владел этими берегами, ничего не стоило перетянуть пролив цепью, и ни один корабль не мог бы войти в Понт или выйти оттуда. Великий и могучий Понт Эвксинский злой волей превращался в большое озеро наподобие Каспия. Сколько царей протягивало сюда руки, сколько крови было пролито из-за этой полоски воды!

Первыми, насколько помнит история, ее захватили цари Трои, преградив путь в Понт аргонавтам. Нет! Не из-за прекрасной Елены сражались герои Гомера и олимпийские боги — из-за проливов. Потом много лет спустя сюда пришел предок отца Митридата, Дарий, перекинувший через пролив мост. Эллинские колонии по берегам Понта были отрезаны от метрополий. Война оказалась неизбежной. Предок матери Митридата, Александр, где-то здесь перешел в Азию. А потом римляне поставили здесь своего раба Никомеда, и он, исполняя их приказ, стянул горло Понта Эвксинского цепями.

Митридат уловил слева по борту шум голосов. Повернувшись, он увидел всадников. Они казались глиняными детскими игрушками. Да это ведь скифы. Скифы Палака! Почему они кричат? Радуются ли флагу со звездой и полумесяцем? Или негодуют, что пересекли Понт, а колчанов раскрыть не пришлось? Города один за другим открывали ворота. Скифов встречали не расплавленным свинцом, не кипятком, не ядрами, а цветами и фруктами. Их поили вином. Путь от Синопы до Византия показался им праздником.

— Какое знамение дали нам боги? — услышал Митридат знакомый голос.

— О чем ты, Архелай? — спросил царь херсонесита.

— На том месте, где ты видишь скифов, царь царей перекинул мост и повел свое войско в Европу.

— Но ведь Дарий потерпел поражение.

— Он шел против скифов, а ты со скифами! — воскликнул Архелай.

Византии остался позади. Волны Пропонтиды хлестала борта «Эвергета». Суда, следовавшие за ним, развертывались в треугольник. Эскадра приняла форму гигантской стрелы, нацеленной к Римскому морю.