ЯД ПАМЯТИ

Пир был в разгаре. Слуги разносили жареных фазанов. В перьях из теста, облитых глазурью, на подстилке из ароматных трав и листьев птицы колхидских болот выглядели живыми.

Но тот, кому хотели угодить царские повара, был равнодушен к их искусству. Тот, об аппетите которого ходили легенды, не притронулся в тот вечер ни к одному кушанью, не выпил ни глотка вина. Из блюда с фазанами он взял лишь травку, узенький зеленый стебелек.

Стиснув его зубами, Митридат ощутил кончиком языка, а затем и всем существом, прошлое. Словно уполз туман времен, и рядом возникло лицо, пересеченное шрамом. Оно медленно поворачивалось, наклоняясь над ним. И снова он слышал: «Хочешь царствовать — глотай!»

Яд памяти — опаснейший из ядов. От него нет противоядия. Он гнездится в глубинах мозга годами и десятилетиями, не давая о себе знать. Но внезапно пробуждается та кристальная ясность, которую может дать только яд. Оживает давно забытое, невозвратимое. И человек предъявляет к себе беспощадный счет.

Что сделано тобою за эти годы, за эти десять лет? Ты построил новый дворец. Породил на свет еще троих сыновей. Увеличил коллекцию гемм, приобрел новые статуи и картины. А то, к чему ты так страстно стремился в юности? То, к чему шел сам и вел других? Кажется, никто не помнит о твоем позоре. Но разве ты забыл о тех кораблях? Их паруса сжались, как крылья подстреленных птиц. Ты приказал отдать их врагу. Твой язык не примерз к гортани. А города, встречавшие тебя цветами? Чем ты их отблагодарил? Краска стыда не заливает твоего лица. Ты стерпел и эту пощечину.

Царь обвел все вокруг просветленным и яростным взором. Главные друзья и друзья, придворные, гости склонились над блюдами. Оплывшие глаза ничего не выражают. Все наслаждаются благами мира. Никому нет дела до того, что Никомед завещал свое царство Риму и римские триремы стоят в преддверье Понта. Рим могуч и непобедим! Война с ним — безумие! Все пароды поняли ото и смирились! Теперь с римлянами воюют одни лишь римляне!

Митридат ударил по столу с такой силой, что задрожали тяжелые серебряные подносы. Вино из фиалов фонтанами брызнуло вверх. Это был приступ ярости, непонятный тем, кто знал царя недавно. Что ему надо? Чем он недоволен? Может быть, иссякло золото в его сокровищницах? Или в его конюшнях мало породистых скакунов? Или — о боги! — его разлюбила Монима?

Выпрямившись во весь рост, он выкинул вперед огромную руку с зажатым кулаком:

— Берегись!

Это была старая македонская команда, заставлявшая когда-то замирать фаланги Филиппа и Персея, требовавшая от воинов внимания. Но в устах Митридата она звучала грозным предупреждением.

— Берегись! — повторил Митридат, всматриваясь в напуганные лица пирующих.

Один Неоптолем смотрел на него с радостным восхищением, узнавая прежнего Митридата, царя-воина.

 

КОРАБЛЬ ИЗ СИНОПЫ

Военный корабль «Тритон» принадлежал к быстроходным парусникам второго класса — дикротам. Гребцы сидели в два ряда. Борта не были покрыты медными листами, как у катафрактов. Судно было остроносым и низким, легким и стремительным — один взмах весел посылал его вперед на три корпуса. Сто таких кораблей насчитывал флот Митридата, но только «Тритон» избирался для особых поручений.

Это был корабль Неоптолема, старейшего из царских друзей. В годы, предшествующие Дарданскому миру, Неоптолем воевал с даками в устье Тираса и поэтому не был заподозрен в причастности к заговору эллинов или в поддержке Архелая. Там ему удалось добиться невозможного. С небольшим отрядом он разбил полчища варваров и, как трофей своей победы, воздвиг на песчаной полосе, отделяющей Понт Эвксинский от лимана Тираса, башню. Она получила его имя.

Неоптолем смотрел на удаляющийся берег. Снова и снова он возвращался к последней беседе с царем. Пересечь все Внутреннее море незаметно для римлян! Уже это одно требовало удачи. Но мало доплыть до Испании. Надо отыскать там Сертория, не попасться на глаза его противникам. Но и это еще не все! Надо убедить Сертория, что Митридат ведет честную игру, заручиться его поддержкой.

Ситуация во многом напоминала ту, которая сложилась в конце последней войны с Римом. Тогда в Азии оказалось сразу две римских армии, армия нобилей и армия популяров. Никто из этих противников не хотел уступать права воевать с Митридатом.

— Эге-е-е!.. — послышалось над головою Неоптолема.

Караульный предупреждал об опасности.

Повернувшись, Неоптолем увидел справа по борту флотилию. Это были небольшие однопалубные корабли наподобие камар. Здесь их называют миопаронами.

— Пираты! — кричали матросы.

Послышался топот босых ног, скрип рей и канатов, хлопанье паруса.

Кормчий направлял дикрот к берегу, надеясь выброситься на песок. Но пираты поняли эту нехитрую уловку. Три миопароны обошли судно и отрезали его от берега.

Ужас охватил матросов. В отчаянии греки молились Посейдону. Неоптолем спустился в каюту. Когда он поднялся наверх с каким-то свертком в руках, миопароны уже окружили триеру, как лаконские псы оленя. Неоптолем видел лица разбойников, сверкавшее в их руках оружие.

Сильным движением он поднял сверток, и ветер раздул алое полотнище с серебряным месяцем и звездой.

Прошло несколько мгновений, и на ближайшей миопароне выбросили что-то белое. Обычно так поступали те, кто отдавался врагу на милость. Но вряд ли можно было думать, что пиратов напугал флаг Митридата. Наверное, это знак их мирных намерений. Прошло еще несколько минут, и с миопароны был спущен челнок. Посланец пиратов ловко греб веслами и с такой же ловкостью поднялся на палубу триеры по сброшенному ему канату.

Лицо пирата показалось Неоптолему знакомым. Но где он мог видеть этого человека? Пират тоже удивленно смотрел на наварха и неожиданно бросился ему в ноги.

— Прости меня, доблестный наварх, что я напал на твое судно! Ведь я не мог знать, что оно принадлежит моему спасителю — царю царей Митридату Евпатору.

Он торопливо сунул правую руку под пурпурную тунику, и Неоптолем увидел на его крепкой ладони золотой статер.

— Евкрат, это ты! — вскрикнул Неоптолем. — Или меня обманывают глаза?

— Нет, они тебя не обманывают, — сказал вифинец, обнимая ноги Неоптолему. — Да, я Евкрат. Рыбак, воин, а ныне, как видишь, архипират.

— Завидная метаморфоза! — сказал херсонесит, поднимая Евкрата. — Но как это произошло?

— О, это очень длинная история! Скажу тебе только, что с тех пор, как мой благодетель Митридат вернул мне свободу, я служил трем полководцам. — Он растопырил ладонь левой руки, на которой было всего лишь три пальца. — Манию Аквилию. — Он загнул мизинец, черный от смолы. — Наместнику Киликии Октавию. — Он загнул безымянный палец. — Фимбрии. — Он загнул палец, называвшийся когда-то средним. — Каждый раз мне удавалось бежать, прихватывая кое-кого из воинов. Но потом Азию захватил Сулла. Он продал в рабство жителей моей деревни за неуплату долгов. Я рубил лес для римских трирем в горах Фракии. Пять лет не видел моря и уже начал забывать, как шумят волны. Я стал зверем, заросшим и косматым, как медведь. В дождливые дни мы играли в кости. Мне выпала собака. Я их проиграл. — Он поднял ладонь с обрубленными пальцами. — Потом мне удалось бежать. Началась вольная жизнь. — Его лицо расплылось в широкой улыбке. — Помню, как мы высадились в Италии. Претер Антоний послал против нас флот и потрепал наших лошадок. — Он показал на миопароны. — Решили мы ему отомстить. Забрали мы его сестру. После этого я вверх пошел. На другой год меня архипиратом выбрали. Вот и плаваю. За мою голову награда назначена: пять тысяч золотых! Сначала думал я сам ее за себя внести, откупиться, — он улыбнулся, показав кривые зубы, — а потом думаю: зачем? Пусть ищут! А ты как будто тоже свое ремесло переменил? — спросил он Неоптолема.

— В море спокойнее.

— Вот-вот! — подхватил пират. — Я тоже так считаю. В море ты сам себе хозяин. И не ты перед богами дрожишь, а они трепещут. И готовы тебе все свои сокровища выложить.

— Оставил бы ты богов в покое, — укоризненно сказал Неоптолем. — Нам надо с людьми разобраться. Ты слышал, что царь Никомед умер?

— Подох, собака. Вот кого бы я на рее вздернул! Из-за него все началось.

— Перед смертью, — продолжал Неоптолем, — Никомед завещал свое царство римлянам, и консул Аврелий Котта тотчас же передвинул флот к проливам. Теперь у римлян все Внутреннее море от Боспора до Геракловых Столбов.

— Нет, — возразил пират, — столбы у Сертория. Клянусь Посейдоном, ты ведь к нему плывешь!

— Не буду от тебя скрывать: меня посылает к Серторию Митридат. Царь надеется, что я сумею договориться с этим римлянином, и тогда мы ударим на Италию с двух сторон. Третья же остается тебе.

Он широким жестом показал на море.

— Не мои это воды, — отозвался пират. — Теперь они Седому достались. Вот если бы Спартак в Африке восстал…

— О чем ты говоришь? Седой, Спартак… Что это за люди?

— Седой — такой же, как я, царь морских людей. Только его владения к северу от Сицилии, а мои к югу. Мы друг к другу не заходим. Спартак же гладиатор! Он Риму войну объявил и рабам свободу дал.

Неоптолем взволнованно заходил по палубе.

— Знай об этом Митридат, он послал бы меня не к Серторию, а к Спартаку. А ты бы мне встречу с Седым устроил.

— С Седым! — воскликнул Трехпалый. — Да он тебя римлянам на второй день выдаст. Когда его еще Чернобородым звали, он им пятки лизал.

— Чернобородым! — вскрикнул Неоптолем. — И еще папой Хароном. Вот оно что! Мне повезло, что я в твои воды попал.

 

РУКА МИТРИДАТА

С нескрываемым любопытством Неоптолем смотрел на своего собеседника. Этот одноглазый римлянин был одним из тех людей, которые при жизни входят в легенды. Спасаясь из пламени гражданской войны, он бежал на острова Блаженных, а по пути всколыхнул всю Испанию.

Серторий с неменьшим интересом разглядывал царского посла. Он и раньше слышал об его удивительной победе на льду Боспора Киммерийского. Этот посол — признак серьезности намерений Митридата.

— Я не мог тебя встретить, — сказал Серторий. — Побережьем владеют враги. Они задерживают купцов, чтобы лишить меня оружия и припасов. Удивляюсь, как тебе удалось высадиться и сохранить корабль.

— О! Мои друзья знают это побережье не хуже, чем твои — тропы в горах. У них быстрые корабли и опытные кормчие. Тебе надо бы иметь свой флот.

Серторий улыбнулся.

— Могу ли я об этом мечтать!

— Митридат пришлет тебе сорок дикротов! — произнес Неоптолем. — Он протягивает дружескую руку через горы и моря в надежде, что ты ему ответишь тем же.

Серторий вспомнил, что незадолго до Марсийской войны в Риме только и говорили, что о «руке Митридата». Любое недовольство и возмущение приписывали этой мифической «руке». А теперь он уже видит ее пальцы.

— Чем я отвечу на этот щедрый дар? — Серторий перешел на патетический тон, чтобы скрыть свое беспокойство. Он не верил в бескорыстие царей.

— Провожая меня, Митридат сказал: «Хорошо бы соединить наших иберов!» Это была шутка. У моего повелителя нет недостатка в воинах. Он ищет друзей, ибо, как говорят кавказские иберы: «Есть у тебя рука — возьми кинжал, есть у тебя кинжал — добудь жену, есть у тебя жена — построй дом, есть у тебя дом — отдай другу».

Серторий улыбнулся:

— Мой дом в Сабинских горах. У меня нет жены. Я мог бы дать коня, но, кажется, легче было Гераклу пригнать в Микены быков Гериона, чем тебе доставить моего Кайкия в Синопу. Вот мой подарок!

Он вынул из ножен на поясе кинжал и, как бы взвешивая его на ладони, протянул Неоптолему. Серебряная рукоятка была украшена двумя лентами изображений: на верхней — фигурки грифонов тончайшей работы, на нижней — головки львов, разделенные какими-то знаками или буквами.

— Митридат собирает древнее оружие, — сказал Неоптолем, почтительно принимая подарок. — В его коллекции меч Кира с рукоятью, украшенной сапфирами, и золотое копье Александра. Я ему доставил булаву царицы саков Тамары. Теперь у него появится кинжал Сертория.

— Это оружие Аргантония. Так, во всяком случае, уверили меня иберы. Они раскопали могильный холм в устье Бетиса, где когда-то стоял крепкостенный Тартесс.

— Кинжал Аргантония! — воскликнул Неоптолем с восторгом. — К тому же древняя надпись! Помнится, мы проходили через землю галатов. Там, на скалах, высечены фигуры, стершиеся от времени. Под ними надписи, похожие на следы когтей каких-то чудовищных птиц. Надо было видеть, как Митридата они притянули. С трудом удалось увести мне его. А потом он меня долго корил, что я не дал ему изучить языка хеттеев. Ибо рисунки и надписи оставлены хеттеями.

В открытый полог шатра просунулась взлохмаченная голова.

— Она пришла! — раздался ликующий крик варвара.

Серторий растерянно взглянул на гостя.

— Мне надо идти! — сказал он, как бы извиняясь. — Но мы вскоре продолжим нашу беседу.

Уловив на лице Неоптолема тень неудовольствия, Серторий добавил:

— Ты можешь идти со мной, если хочешь.

— А я не помешаю твоему свиданию? — спросил Неоптолем нерешительно.

Серторий расхохотался:

— Пойдем!

Нет! Это не видение, не призрак. Со скалы, перебирая ногами, тонкими, как струны, спускалась белая лань. Ее не пугали вооруженные люди и кони. Воины, в которых Неоптолем узнал иберов, стояли как зачарованные, боясь пошевелиться. Один лишь Серторий вел себя так, как будто ничего не произошло. Его правая рука опустилась па шею животного. И если бы не подбежал Неоптолем, Серторий мог бы прижать к груди голову с кроткими изумленными глазами.

Римлянин, кажется, даже не понял, что Неоптолем спугнул животное. Он шепнул ему:

— Смотри!

Неоптолем оглянулся. Иберы стояли на коленях в молитвенных позах. Многие протягивали к Серторию руку, словно к богу.

— Мои друзья ненадежны, — сказал Серторий гостю, когда они остались одни. — Это храбрые и мужественные люди. Но для них я останусь римлянином. И если бы не лань, может быть, они давно бы покинули меня. Их удивляет любовь ко мне животного, которого они считают священным за его редкий белый цвет. Они не знают — надеюсь, ты не выдашь им этой тайны? — что три года назад, охотясь в горах, я подстрелил лань, а детеныша вскормил в пещере.

— Обещаю, что этот секрет буду хранить так же свято, как и другие твои тайны. Того же я жду от тебя. После долгих раздумий мой господин решил возвратить земли, незаконно у него отнятые римлянами.

Серторий насторожился. Теперь он понял замысел Митридата.

— О каких землях идет речь?

— О Вифинии и Азии.

— Это исключено! — сказал Серторий. — Азия никогда не принадлежала Митридату. Это владения аталлидов. Вифинию уже нам завещал Никомед.

— О боги! — воскликнул Неоптолем, отступая па шаг.

— Что тебя удивляет?

— Я представляю себе, как бы ты разговаривал со мной, находясь не в этой горной глуши, а в сенате. Пусть Вифинией владеет сын Никомеда. Что касается Азии, то царь добивается, чтобы из нее были изгнаны его враги. Тебе бы он оставил Азию, как наши иберы отдают друзьям дом.

— Вот и прекрасно! — сказал Серторий. — Я пошлю с тобою Легата, чтобы он принял Азию.

У Неоптолема перехватило дыхание. Он не рассчитывал на такой оборот!

— Легата?

— Марка Магия. Это лучший из моих воинов. Те, кто сталкивались с ним на деле, называют его магом. Поистине он творит чудеса.

Не дожидаясь ответа посла, Серторий крикнул что-то по-иберийски.

Прошло несколько мгновений, и в шатер вошел воин невысокого роста. Взглянув ему в лицо, Неоптолем оторопел: у римлянина не было левого глаза.

— Теперь ты понимаешь, на какую я иду жертву, — пошутил Серторий. — Иберы говорят, что у нас два глаза на двоих.

— Зато у тебя будет свой глаз в Азии, — ответил Неоптолем шуткой.

 

СМОТР

Ипподром, в котором когда-то юный царь усмирил дикого коня, стал местом другого зрелища. По всему зеленому полю от ворот до меты выстроились воины в одеждах и вооружении тех стран, откуда они явились. Каппадокийцы были в пестрых хитонах с рукавами и панцирях из железных пластинок наподобие рыбьей чешуи. Они держали большие луки и короткие копья. Армении имели на голове медные шлемы, сплетенные из проволоки, и были вооружены медными щитами и дротиками. Меоты Олфака имели на голове остроконечные шапки из плотного войлока. Иберы были в черных высоко подпоясанных хитонах и шапках из шкуры барса. Тавры, одетые в овчины, потрясали изогнутыми скифскими луками и каменными булавами наподобие человеческих голов, которые они когда-то приносили в жертву Деве. Сарматы, называвшие себя царскими, были в кожаных безрукавках, опушенных мехом, и длинных кожаных штанах. У одних из них были железные топорики — клефцы — с острием в виде клюва цапли, у других — длинные, слегка изогнутые мечи, которыми было удобно рубить с коня. Ахейцы, считавшие себя потомками воинов Агамемнона, выставили перед собой продолговатые деревянные щиты с грубо намалеванными кораблями. Будто бы на этих судах они покинули берега Троады и, заблудившись, вместо благословенных Микен попали в теснины Кавказа. Одежда светловолосых гигантов — бастарнов, занявших низовья Данавия во времена Лаодики, напоминала фракийскую, но на головах у воинов были шлемы с рогами, а в руках копья с плоскими листовидными наконечниками.

Коренастый римлянин, обходивший строй рядом с Митридатом, крутил головой. Кажется, он был недоволен устроенным для него парадом. Он обратил к Митридату свой единственный глаз и бросил несколько слов на своем языке.

Царь остановился.

— Приказывай! — ответил он по-гречески. — Я передаю войско под твое командование, Марк Магий.

Римлянин обернулся и сделал знак воинам, стоявшим у повозки. Они сбросили холст и стали снимать и раскладывать на земле пилум к пилуму, щит к щиту, гладиус к гладиусу. Это было оружие римского легионера, простое и прочное, проверенное временем. О его мощи знали народы от Тага до Евфрата. Перед ним склонялись цари.

Магий отбежал к телохранителю Митридата Битаиту и снял с его головы шлем.

— Что ты делаешь? — воскликнул галат, ощутив прикосновение враждебного железа.

— Магий хочет тебя одеть римским воином! — пояснил Митридат.

А тем временем одноглазый подавал пилум и поножи.

Раздался глухой ропот. Воины поняли план нового командира: дать войску римское обличив. Но ведь к оружию привыкаешь, как к другу. С каждым шлемом, щитом, булавой связано столько историй, правдивых и маловероятных, что не хватит жизни для того, чтобы их выслушать. Оружие переставало быть листом меди или пластиной из стали. Оно становилось частью человеческой судьбы. Недаром, по древним обычаям, оно должно было сопровождать воина в царство, откуда нет возврата. И эта святыня объявляется никому не нужным хламом. Взамен проверенных, испытанных, пригнанных к телу и как бы сросшихся с ним доспехов надо надеть чужие, холодные, сияющие враждебным блеском латы, взять в руки гладиус, холодный и нескладный, не то кинжал, не то меч, надеть тяжелые, обитые гвоздями калиги.

Ипподром встревоженно гудел. Каппадокийцы, армении, фракийцы, галаты — все племена и народы, не желавшие подчиниться римской власти, не хотели принять римское оружие.

Магий пожимал плечами. Ему было непонятно возмущение воинов Митридата. Римляне охотно заимствовали все достойное подражания у своих врагов, и он мог бы указать, что в вооружении легионера принадлежит этрускам, а что галлам.

Митридат выхватил меч из ножен.

— Эй, вы! — крикнул он громовым голосом. — Кто не желает снимать свои доспехи, я сниму у того голову.

По ипподрому прошло движение. Зная, что Митридат в таких случаях не шутит, воины стали бросать на землю свое оружие и доспехи.

— Вот так! — сказал Митридат. — Можешь приступать к делу, Магий.

Все чаще Магий вспоминал наставления Сертория: «Ты отправляешься в Азию, в мир, где все наоборот». Прежде он не придавал этим словам значения, считая их шуткой. Теперь он понял, что против него в этой войне будут не одни лишь сулланцы.

 

КЛОДИЯ И КЛОДИЙ

Лукулл раскрыл цисту и, отбрасывая на стол золотые фибулы и браслеты, достал перстень. Медленно поворачивая его, он всматривался в каждую черточку на гемме. В памяти вставал образ Суллы, победителя Митридата. Теперь, когда вспоминают его имя, говорят о проскрипциях и казнях. Болтуны с ростр толкуют о мрачном и кровожадном тиране. Выдумали басню о гневе Аполлона, наславшего чудовищную болезнь за ограбление дельфийского храма. Забыли о том, что Сулла спас Италию от мятежей и раздоров, вернул сенату достоинство, рабам страх. Он был веселым и находчивым собеседником, человеком отчаянной смелости. Правда, в его поведении всегда ощущалось что-то загадочное. Верил ли он в свое счастье или создал легенду о нем, чтобы обмануть других. Этот перстень, отнятый у мятежника Аристиона, он считал своим талисманом и не захотел вернуть его Митридату. За несколько дней до кончины он призвал Лукулла к себе в ванную комнату (он не выходил из воды, чтобы унять нестерпимый зуд) и снял перстень со среднего пальца. Почему он призвал не Мурену, успешно воевавшего с Митридатом и мечтавшего о новой схватке с ним, не Помпея, которого он сам незаслуженно провозгласил Великим, а его, Лукулла? Было ли это случайным капризом или завещанием войны?

Сулла должен был понимать, что Митридат не удержится в границах Понта. Люди такого рода отравлены честолюбием и рвутся в бой, не соразмеряя своих сил. Уже старик, он думает о войне, заключает союзы, строит флот. Раньше ему помогали эллины, теперь римляне. Говорят, что Серторий принял царское золото и отправил в Синопу своего друга Марка Магия. Это опытный и талантливый начальник, не чета Котте, вообразившему себя властелином Вифинии. Захватив золото Никомеда, он унаследовал его спесь. Пример Мания Аквилия ничему его не научил.

Сзади послышались легкие шаги. В таблин вступила Клодия. В утреннем свете она казалась еще более привлекательной.

Вчера он высказал ей все, что накопилось у него на душе. Это были резкие и горькие слова. Он уличал ее во лжи, напоминал о ее былых прегрешениях. Казалось, разговор будет последним, и самолюбивая римлянка навсегда покинет этот дом. Но этого не случилось.

— Я узнала, — произнесла Клодия низким грудным голосом, — что жестокий Митридат похищает моего Лукулла. Тиренские трубы зовут его в поход. Но Клодия займет место среди воинов. Она пойдет за Лукуллом к Гирканскому морю, обучится скакать на коне, стрелять из лука.

Она откинула назад руку, словно натягивая невидимую тетиву. Упала стола, обнажив мраморную белизну плеч. Клодия — амазонка! Сам Митридат, этот ценитель женской красоты, захотел бы скрестить с ней оружие.

— Римляне не берут на войну жен, — сказал Лукулл.

В его голосе не было суровости. Сцена примирения была разыграна Клодией так очаровательно, что ей можно было простить притворство.

— Римляне оставляют жен на попечение пенатов, хранителей домашнего очага. И когда возвращаются, усталые и иссеченные шрамами, они застают жен за прялкой, а не с кифарами в руках, в окружении рабынь, а не поклонников.

Лениво потянувшись, Клодия положила на плечи Лукулла обо руки. От нее исходил густой запах кинамона. Это был дух царских покоев, дразнящий и дурманящий запах Азии, побежденной на полях сражений, но ставшей победительницей в домах сенаторов и консулов. Это была роскошь частной жизни, против которой боролся старик Катон на словах, содействуя ее торжеству на деле. Она пришла из заморских стран вместе с трофеями завоевательных походов и толпами чужеземных рабов. Это они, ловкие и лукавые эллины, пышнокудрые сирийцы, коварные египтяне, обучили Порций и Лукреций искусству высоких причесок и соблазнительных поз, пляскам, игре на кифаре, притворству.

— Ты оставляешь меня на попечение пенатов. Но кому я поручу тебя? Кто будет охранять тебя от вражеских стрел, от суровой непогоды? Кто поможет тебе преодолевать горы и бурные потоки? Я решила: с тобою пойдет Клодий. Он будет твоим телохранителем.

— Клодий? Телохранителем? Пусть он лучше стережет мое доброе имя здесь и не знакомит свою сестру со всякими бездельниками.

Клодия топнула ножкой. Ее личико покраснело.

— Валерий не бездельник, а великий поэт. А брат мой давно мечтает о ратных подвигах. Еще ребенком он слышал о тебе и твоем плавании в Египет. И когда ты посещал дом моего отца, он был твоим первым ходатаем.

— Хорошо! — молвил Лукулл, смягчившись. Ему было приятно, что равнодушная к делам Марса Клодия помнит об этом эпизоде. — Я возьму с собой твоего братца. Только пусть он не думает, что я его допущу в свой шатер. Пусть он подышит дымом солдатских костров, натрет мозоли. Тогда я сделаю его легатом.

Клодия обняла Лукулла.

— Я знала, что ты мне не откажешь. Благодарная Клодия клянется хранить тебе верность, как Пенелопа.

Она выбросила жестом легионера тонкую холеную руку. Блеснули ярко накрашенные ногти.

Лукулл расхохотался:

— А уроки твоего веронца? Ты думаешь, я их забыл?

Говорит она, что любит

Одного меня на свете,

И клянется: «Сам Юпитер

В этом будет мне свидетель!»

То, в чем женщина любая

Брату нашему клянется,

Написать в воде текучей

Или в воздухе придется.

К счастью, моя Клодия, — продолжил он после паузы, — я не удаляюсь, как Одиссей, на двадцать лет. Не позднее, чем через год, я проведу по Священной дороге самого враждебного и ненавистного из царей.

Клодия захлопала в ладоши.

— Как интересно! Я буду супругой триумфатора.

…На равнине у Брундизия происходили последние приготовления войска. Солдаты отрабатывали отражение атаки боевых колесниц. Это упражнение было новым и сложным, поэтому им руководил Лициний Мурена. Лукулл доверил ему обучение воинов, так как знал, что Мурена начал службу в легионе, которым командовал его отец, легат Суллы. Лагерь был для него родным домом. В свои тридцать шесть лет он уже имел пять наград за взятие городов.

— Раз! — кричал Мурена.

И солдаты отвели копье назад.

— Два!

Они выбросили его вправо.

— Три!

Копья задергались. Послышался смех.

Мурена обернулся в гневе и растерянности. Он увидел юношу, одетого и причесанного столь тщательно, словно он только что вышел из терм. Казалось, он пришел не в лагерь, а на прогулку или на свидание.

— Что тебе здесь надо, бездельник? — закричал Мурена.

— Меня прислал Лукулл, — молвил юноша, одергивая тогу. — Он сказал: «Направляйся к Мурене, пусть он проведет тебя сквозь копья!»

Солдаты затряслись от хохота. Этот желторотый птенец не знает, что пройти сквозь копья означает наказание палками.

Юноша покраснел. На глазах его выступили слезы. Он скинул тогу и остался в короткой тунике. Тело было крепким и загорелым.

— Что вы смеетесь, мужланы! — выкрикнул он, поднимая с земли чье-то копье.

Не торопясь, он отвел руку назад и с силой метнул его в тонкий столб, украшенный легионным орлом.

Копье впилось в центр столба и задрожало. Из уст воинов вырвался удивленный вздох. Этот юнец превратил в мишень лагерную святыню! Но какая меткость!

И в этот момент из-за оливковой рощицы, отделявшей лагерь от виллы какого-то сенатора, показался всадник на взмыленном коне. В том, с какой стремительностью он приближался, чувствовалось, что произошло что-то, сулящее перемены.

Выхватив из рук всадника свиток, Мурена пробежал его глазами. И через мгновение все поле огласил крик: «На корабли!» Его подхватили сотни ликующих голосов. Наконец-то наступило время, когда вместо утомительного учения можно попробовать свои силы в схватке с неприятелем, увидеть неведомые страны и города. Солдаты выбивали колья палаток, сворачивали парусину, сносили к преторию оружие и военные значки. Слышалось ржание коней, выводимых из стойл, кричали мулы.

— Что же ты стоишь, Клодий! — сказал Мурена, положив руку на плечо юноши.

— Откуда ты знаешь мое имя?

— Я знаком с твоей сестрой. Но об этом потом. За работу!

Лицо юноши радостно зарделось. Ему было приятно, что его уже считают своим…

С верхней палубы Клодий провожал взглядом удаляющийся италийский берег. Мелькнули белые камни островка Барр и скрылись за покатостью моря. В мыслях Клодия уже маячила Азия с ее горами и долинами, дворцами и храмами, с ее садами и гаремами. В плеске волн, хлеставших борта триремы, он уже слышал звон мечей и свист стрел.

— Эй! — послышался чей-то грубый голос.

Перед Клодием возникло круглое лицо с приплюснутым мясистым носом и толстой выпяченной нижней губой. Льняные волосы спускались на низкий лоб.

— Будем знакомы! — сказал солдат, протягивая руку. — Меня Феридием звать. Я из твоего манипула. Здорово ты им нос утер. Велика наука копьем крутить. Ты не из Лигурии, брат? Я слышал, там хлеба детям не дают, пока они его копьем за сто шагов не пронзают.

— Нет! Я римлянин, — ответил Клодий с улыбкой. — Я на Марсовом поле обучался, на берегу Тибра. Учителя меня хвалили. Но поверь, в столб я случайно попал.

— Не говори! Мне как-то в бабки большой куш выпал. Все говорили: счастливый случай! А я ведь биту свинцом набил.

Он расхохотался, обнажив редкие зубы.

— Случай случаем! Но, кроме случая, надо храбрость иметь. Вот уж я своего не упущу! Я с самнитами воевать начал. Ты скажешь, что с них, нищих, возьмешь. И то ведь такой серебряный кубок добыл, что сам Мурена, отец нашего легата, его захотел иметь. Отвалил он мне за него триста монет. Я слышал, что Митридат свои сокровища в пещерах держит. Вот бы нам с тобой на такую пещеру напасть!

Он подмигнул юноше.

Тот с изумлением смотрел на своего нового знакомого. Нет, не таким он представлял себе римского воина! Но что он знал о воинах и о войне?

 

ХАЛКЕДОН

Этот городок в прошлую войну был стоянкой понтийского флота. Отсюда дикроты и катафракты Архелая совершили прыжок в Пирей. И здесь же по условиям Дарданского мира они были переданы Сулле. Халкедон стал базой римских кораблей. А с тех пор, как царь Никомед передал свое царство римлянам, в Халкедоне обосновался консул Аврелий Котта, которому сенат поручил охранять Вифинию и Пропонтиду. Здесь он вынашивал свои планы войны с Митридатом, принимал посольства царей и городов. Казалось, все было уже готово для нанесения удара, когда гонцы принесли известие, что царские войска перешли через реку Галис и двигаются в направлении к Никомедии.

Котта решил, что настал его счастливый час. Собранный Лукуллом легион еще находится в Италии. Котте предстоит одному встретить Митридата, одному получить триумф. В предстоящей победе консул не сомневался, так как представлял себе пестрые полчища, оружие, изукрашенное золотом и драгоценными камнями, разноязыкие варварские вопли. Каково же было его удивление, когда с верхней площадки башни он увидел стройные колонны легионов. Да, это были настоящие легионы, хотя на древках вместо орлов были полотнища со звездой и полумесяцем. За полгода Марк Магий преобразовал царское войско, приучил его к повиновению.

Разработанный заранее план сражения рушился. Моряки, занимавшие укрепления впереди города, вместо того чтобы нанести удар во фланг царскому войску, бежали. Для их преследования царь выделил конницу бастарнов. Один вид этих светловолосых гигантов мог внушить ужас.

Беглецы скопились у стен Халкедона, рассчитывая укрыться в городе. Но Котта, опасаясь, что бастарны ворвутся внутрь, приказал держать ворота на запоре. На глазах у римлян, заполнивших городские стены, произошло истребление цвета их флота. Свист стрел и дротиков заглушался отчаянными воплями несчастных. Лишь нескольких человек удалось поднять на ремнях. Остальные, а их было три тысячи, устлали своими телами все пространство перед стенами. Чувство ужаса охватило осажденных. Собираясь кучками, солдаты осуждали консула, не пожелавшего вывести войско из этой ловушки. Все понимали, что Котта не захотел соединиться с Лукуллом, опасаясь, что придется делить с ним славу.

На этом злоключения осажденных не кончились. Следующей ночью ловец губок Креонт подплыл к медной цепи, загораживающей вход в гавань, и срезал ее пилой. Впоследствии царь наградил его золотым веслом и поставил во главе своих водолазов. В образовавшийся проход вошли дикроты Неоптолема и взяли на буксир римские триремы и квинквиремы. Все это произошло так неожиданно, что многие римские матросы опомнились лишь тогда, когда оказались за пределами гавани, в открытом море.

Утром, осматривая гавань, консул недосчитался шестидесяти кораблей. Страшнее, чем эта утрата, оказалась потеря престижа среди провинциалов. Назначенный охранять Пропонтиду от царского флота, Котта не уберег собственных кораблей.

В эти дни вифинцы приветствовали друг друга вытянутой рукой с согнутым указательным пальцем. Палец обозначал крюк, с помощью которого Неоптолем выудил из гавани Халкедона римские корабли. Этот жест стал паролем для всех, кто не забыл о Хресте и гелиополитах, кто искал дружбы с Митридатом.

 

МЕТРОДОР

И снова эллины приветствовали Митридата как освободителя. Можно ли было подумать, что в Вифинии столько городов, а в них столько его почитателей. Города открывали свои ворота, и если бы царь захотел их всех посетить, он задержался бы до осени.

Чтобы ускорить путь, Митридат свернул с главной дороги и стал объезжать города. Но и это не избавило его от одной встречи.

Заметив, что ему наперерез бежит человек в длинном гиматии, Митридат остановил коня.

— Будь счастлив, царь царей, на земле Скепсиса! — сказал незнакомец, отдышавшись.

У него было удлиненное лицо с высоким лбом и глубоко сидящими карими глазами. Рот с тонкой верхней и толстой нижней губой напоминал створку раковины.

— Как? — удивленно переспросил Митридат.

— Скепсиса, — повторил незнакомец. — Ибо таково имя города, который ты не захотел посетить. А меня зовут Метродором.

— Я сожалею, Метродор, что не слышал о твоем городе раньше, — улыбнулся Митридат, — ибо его имя заставляет предполагать, что в нем обитают одни философы.

— О нет, государь! Такого не бывает даже в государстве, созданном воображением Платона. Одним философам не просуществовать. В моем городе живут воины и торговцы, ремесленники и рыбаки. В общем, он ничем не выделяется среди других городов. Может быть, здесь о тебе знают больше, чем в других местах.

— Откуда такая осведомленность?

— Ты это поймешь, если последуешь за мной, — ответил Метродор, указывая в сторону города.

Вскоре они оказались у кладбища, огражденного квадратом кипарисов. Могильные холмы расположены по обе стороны дороги и, по обычаю эллинов, украшены мраморными плитами с надписями и изображениями.

— Вот! — сказал Метродор, останавливаясь около одной из плит.

Митридат посмотрел на эллина, внутренне сожалея о потраченном времени. Но, видя, с каким благоговением тот смотрит на могильную плиту, он решил спешиться и встал за спиной своего нового знакомого. Через его голову он прочитал:

— «Диофант, сын Асклепиодора, прощай!»

И вот он уже стоит на коленях перед покосившейся плитой и шепчет, припав к ней губами:

— Да видят боги, я сделал все, чтобы отыскать тебя, учитель! Мог ли я думать, что такой будет наша встреча!

— Последние годы своей жизни Диофант провел у нас в Скепсисе, — сказал Метродор. — Он имел многих учеников. Я был в их числе. Уже ослепнув, он диктовал мне историю твоего царствования и взял с меня клятву, что я ее передам тебе вместе со словами любви, которую он сохранял к тебе до последнего вздоха.

Метродор достал из-за края плаща свиток и передал его Митридату.

— Здесь ты найдешь рассказ о себе и людях, тебя окружавших, о тех, кто изменил и остался тебе верен, о сражениях, выигранных и проигранных тобою.

— Моя история там! — Царь показал на равнину, на море, сверкавшее, как расплавленное серебро. — Это еще чистая восковая табличка, табула раса, как ее называют римляне. Все еще впереди, в тумане. Вчера я разбил Аврелия Котту, но сегодня где-то во Фригии должен высадиться Лукулл. И пока мне нужны не историки, а воины.

— Но Диофант был воином и историком, — сказал Метродор. — Меч и стиль никогда не мешали друг другу.

— Может быть, ото так, — молвил Митридат, задумавшись. — В моем войске найдется место историка, если ты, брат, захочешь его занять.

— Ты называешь меня братом! — воскликнул Метродор.

— Да! Ты ученик Диофанта, ставшего мне отцом. И хотя твоя родина Скепсис, я верю тебе так же, как когда-то ему.

 

ПЕРВЫЙ УРОК

Якоря бесшумно погрузились в черную воду, и трирема задрожала всем корпусом, словно конь, почуявший узду. Сходни судорожно схватили берег, как бы желая его притянуть к кораблю. И замелькали силуэты, тени в шлемах, острия копий, щиты.

Высадка легиона продолжалась не более часа. Любой полководец мог бы гордиться такой слаженностью военного механизма. Но Лукулла, кажется, это не радовало. Он знал, что легионы в Азии, над которыми он должен принять командование, испорчены привычкой к роскоши и жаждой наживы. Ведь это они убили своего консула и полководца Флакка, а потом предали своего нового начальника Сулле! Ему было известно, что греки с ликованием встретили войско Митридата и что царю удалось нанести поражение Котте. Можно было бы, конечно, бросить этого глупца и его воинов в Халкедоне, идти вперед и захватить Понтийское царство, пока оно лишено защитников. Но можно ли полагаться па такое войско? Уже ночью, вскоре после высадки, один из воинов Мурены проник в сокровищницу храма и был схвачен его служителями в тот момент, когда вскрывал ящик с дарами.

В этом непроницаемом мраке мерцало лишь одно светлое пятно: крупнейший из греческих городов Пропонтиды — Кизик — закрыл перед Митридатом свои ворота, и царь царей приступил к его осаде. Его трехсоттысячное войско окружило город рвом. Корабли патрулируют в прибрежных водах. Но Кизик не Халкедон! Недаром кизикийцы считают, что их город дан самим Зевсом в качестве приданого за его дочерью Корой! Стены Кизика строились столетиями! О них Митридат обломает свои зубы! А тем временем римские воины научатся переносить невзгоды и радоваться не блеску золота, а ломтю хлеба и тростниковой подстилке.

К вечеру Лукулл собрал в своем шатре легатов. Полководец говорил медленно, с трудом подбирая слова.

— Мы пришли, чтобы завершить войну, начатую нашими отцами. Мир, заключенный Суллой, дал нам передышку. Но ею воспользовался и Митридат. У него огромное войско и сильный флот. Серторий прислал ему своего друга, и тот обучил воинов по нашим правилам. Вы столкнетесь с могущественным врагом. Войну выиграет тот, на чьей стороне будут греки. Греки ненавидят нашу власть, но они боятся и Митридата. Они уже успели убедиться в его коварстве и жестокости. Мы должны вести войну за греков. Воины ждут добычи. И они получат ее, когда мы захватим царские сокровищницы. Здесь же никто не должен упрекнуть нас в лихоимстве. Уже сегодня один из воинов пытался ограбить храм. Я приговариваю его к казни.

Шум голосов за шатром говорил, что приготовления закончены. Открыв полог шатра, Лукулл вышел наружу. Преступник стоял у врытого в землю столба с надписью «Вор». Лицо и плечи его покрывал кожаный мешок.

Лукулл сделал знак, и из рядов вышло десять воинов с увесистыми камнями в руках.

Клодий отвернулся. Под кожаным мешком был Феридий, подошедший к нему на корабле. И кто дал Лукуллу право отнимать у человека жизнь.

— Раз! — послышалась команда, и тотчас же раздался нечеловеческий вопль.

Легионеры проходили мимо тела, наполовину заваленного камнями. Лукулл дал своему войску первый жестокий урок.

 

МАРК МАГИЙ КВИНТУ СЕРТОРИЮ ПРИВЕТ

Ты спрашиваешь у меня, собирается ли царь выполнять данные через Неоптолема обещания. Опишу все по порядку. Когда я прибыл в Синопу, Митридат встретил меня с почетом и принял в число своих друзей. Следуя моим советам, он отказался от пестрых полчищ. Он вооружил воинов гладиусами и пилумами, а оружие и сбрую, изукрашенные золотом и драгоценными камнями, отвез в сокровищницы, что у него в горах. Ибо, как тебе известно, все это более прибавляет жадности врагу, чем мощи своим обладателям.

Когда мы двигались через Вифинию, многие эллины встречали нас с воодушевлением, ибо никогда они еще столько не терпели от сборщиков податей и римских ростовщиков, как со времени Суллы. Город Кизик закрыл перед царем свои ворота, так как кизикийцы живут торговлей с городами и варварами Таврики и Кавказа, которую перехватила Синопа. Вместо того чтобы всем войском двигаться на Лукулла, царь разделил ее на две части. С одной осадил Кизик, другую поручил мне и приказал идти во Фригию. Там на холме Отрий Лукулл стоял лагерем, надеясь выиграть время. Но я выманил его на равнину. Войска наши уже сходились, как вдруг небо разверзлось и показалось большое огненное тело, которое упало в промежутке между нами. По виду оно более всего походило на удлиненную бочку, а по цвету на расплавленное серебро. Мои воины разбежались, напуганные этим знамением, и я не смог их удержать. Все гладиусы и пилумы вместе со щитами и шлемами достались Лукуллу. Митридат был в гневе и сказал: «Эта комета предвещала мне победу, а ты ее упустил!» Друг же царя ученый грек Метродор отправился на место боя и отыскал там куски металла, которого нет на земле. Он собирается написать сочинение «О пришельцах с планет»и уверяет, что уже не раз на землю падали предметы, посланные разумными существами. По его словам, глупцы и невежды, населившие небо богами, принимают их за знамения. Царь согласился с Метродором, но гневаться на меня не перестал. Может быть, со временем он сменит гнев на милость, и я его смогу убедить, что твоя победа над Помпеем для него так же важна, как для нас с тобой.

Прощай!

 

ГОЛОВА ИЗ КАТАПУЛЬТЫ

Мурена вбежал в преторий. Никогда еще Лукулл не видел своего легата таким возбужденным.

— Он прорвался. Два катафракта и десять дикротов. Их видели у Лесбоса. Клянусь Геркулесом! Этот одноглазый все-таки выманил у царя корабли для своего Сертория.

Лукулл задумался. Было бы неплохо, если бы этот Магий добрался до Испании. Это усилило бы Сертория, сбило бы спесь с Помпея. Но ведь тогда крикуны в сенате и на форуме получат пищу для кляуз и обвинений. Ведь уже послано донесение, что проливы на замке и ни один вражеский корабль не выйдет в Римское море. Конечно же, заявят, что он, Лукулл, умышленно выпустил врага, чтобы продлить свое командование на Востоке.

— Сколько кораблей в Эфесе? — спросил Лукулл.

— Двадцать родосских триер и три пентеры, присланные египетским царем.

— Скачи в Эфес. Бери корабли. Ты еще успеешь его, догнать. Если сможешь, приведи живым.

…Этот скалистый безлюдный островок у Лесбоса был прославлен в древних сказаниях. Говорили, что именно здесь остановились ахейцы на пути в Трою, и завистливые боги наслали на героя змею. Ужаленный Филоктет испытывал нечеловеческие страдания. Рана стала гнить, испуская зловоние. Воины покинули несчастного и вспомнили о нем лишь через десять лет, когда им понадобились лук и стрелы Геракла, которыми обладал Филоктет.

Остановившись здесь со своей флотилией, Магий не подозревал, что и для него островок окажется роковым. Иначе он не стал бы дожидаться здесь Трехпалого с миопаронами, как ему советовал Неоптолем, а плыл бы сразу в Испанию. Чтобы дать знать о себе дружественным пиратам, он приказал развести костры на скалах у входа в бухту.

На рассвете вместо ожидаемых миопарон к островку подошли римские триеры и пентеры. Бухта была слишком мала, чтобы вместить и римскую флотилию. Поэтому Мурена попытался выманить Магия в открытое море. Он посылал в бухту по два корабля, и те курсировали вдоль ее берега на почтительном расстоянии от понтийцев.

Магий приказал своим матросам поставить суда на днища. Это придавало им устойчивость и позволяло в случае приближения врага забросать его ядрами из бортовых баллист.

Видя невозможность атаки с моря, Мурена замыслил нападение с суши. Он перевел на одну из пентер отборных воинов и вместе с ними направился к противоположному берегу островка.

Пентера плыла вдоль берега. Нависшие над морем черные скалы казались чудовищами, выгнувшими спины перед прыжком. Мурена вглядывался в берег, надеясь отыскать бухточку или просто небольшое углубление. Но берег был одинаково неприступен на всем протяжении.

Пришлось спускать на воду лодки и высаживаться на них. Это отняло всю ночь. А день ушел на преодоление скалистой гряды, разделявшей остров на две части. Только к вечеру римляне оказались над бухтой Филоктета. Сверху им были видны подтянутые к берегу вражеские корабли и две своих триеры, качавшиеся на волнах. Понтийцы, видимо, уже привыкли к их присутствию и, не обращая на них внимания, занимались своим делом. Кто-то на берегу развел костер, и его пламя осветило человека с черной повязкой на лице. Он что-то говорил окружавшим его морякам, потом вместе с ними исчез в отверстии пещеры.

Мурена дал знак воинам, и они поползли, прижимаясь к еще теплой, пахнущей полынью земле.

— Не убивать одноглазого, — шепнул им Мурена.

Прошло еще несколько томительных минут, пока тишина не разорвалась криком и звоном оружия. Мурена понял, что солдаты ворвались в пещеру и ведут там бой.

…Они стояли друг против друга, и если бы не связанные за спиной руки одного, их можно было бы принять за встретившихся в пути прохожих.

— Кто ты — перс или римлянин? — спросил Лукулл.

Единственный глаз его собеседника злобно блеснул.

— Для таких римлян, как ты, я — перс, для тех же, кто хочет очистить Рим от сулланских собак, я — квирит.

— Тогда, — сказал Лукулл размеренно, — я отдам твою голову царю-варвару, которому ты служил, а тело брошу в болото.

В тот же день римская катапульта, расположенная против царского лагеря, выпустила лишь один снаряд. Это была голова Магия.

 

ОБМАН

— Пиши! — сказал царь, обращаясь к Метродору. — «В десятый день боэдромиона, отмечая годовщину осады Кизика, Митридат приказал провести под стенами кизикийских пленников, и те стали просить своих близких, чтобы они сдали город…»

— Что же ты остановился? — сказал он после паузы.

— Я устал, государь!

— Отдохни! — Царь вышел из шатра.

Метродор откинул голову и положил восковые дощечки на ковер. Он действительно устал, но это была не физическая усталость. Он утомился лгать и слышать, как лгут другие. Из слов начальников отрядов выходит, что Кизик вот-вот падет. Но ни один из них не осмелился поведать царю, что его воины выбились из сил и умирают от голода, что уже съедена вся трава на склонах Диндима, что многие, по варварскому обычаю, поедают человеческие внутренности.

О гибели флота, посланного Серторию, стало известно не от спасшихся моряков, а от врагов, пустивших из катапульты голову Магия. Горе тому народу, который обманывается своим правителем, а правду узнает от недругов! Обман становится необходимостью, как вино для пьяницы. Обманывают друг друга и пытаются обмануть историю. Ведь пленные кизикийцы вовсе не призывали близких сдать город, а кричали, чтобы они сражались до конца.

Появление царя прервало размышления Метродора.

Морщины на лбу Митридата сошлись в резкие впадины, губы стянулись, обозначив горестную складку.

— Ветер! — молвил он отрешенно. — Ветер обрушил гелеполу, подведенную к башне, он же и сдул Никонида, который ее строил. Его не могут найти. Теперь я думаю, что тот же ветер обрушил туннель, подведенный под стены Кизика.

— Геродот рассказывает об африканском народе, объявившем войну ветру, — молвил Метродор.

— Чем же кончилась эта война?

— Народец был погребен песками. Так уверяет Геродот.

— Твой Геродот был лгуном! Нет и не было народа, который был бы настолько глуп, чтобы воевать с ветром, или царя, который мог бы приказать высечь море. Так же как нет людей с собачьими головами и муравьев, добывающих золото. Всюду ложь! Я и сам лгал себе и другим, потому что невыносимо смотреть правде в лицо. Она ослепляет как солнце. Она не оставляет ни тени надежды.

 

ГНЕВ ПОНТА

Отослав в Вифинию остатки конницы и обоз, Митридат бежал морем. Этот путь казался ему наиболее безопасным, так как он знал, что римляне не решатся его преследовать в чужом и незнакомом для них Понте. Но сам Понт встретил беглецов страшной бурей.

Огромные иссиня-чериые валы, подгоняемые бичами Борея, мчались к берегу. Они увлекали за собой легкие дикроты и с ревом разламывали их о скалы. На глазах у потрясенного Митридата корабль Неоптолема взметнулся на гребне волны и исчез в пучине.

«Эвергет» упорно противостоял стихии. Бессильные сорвать его с якорей, волны злобно обрушились на палубу. Вода, пробив дощатые щиты, ворвалась в люки. И вот она уже плещется в трюме, заполненном царским добром. Всплыли пеналы со свитками, деревянные расписные доски, шкатулки. Гибли сокровища искусства, предназначенные для украшения храмов и дворцов. Никому не было до них дела. Каждый думал о спасении жизни: и рабы, ослепляемые солеными струями, и царь, скрывшийся в кормовой каюте со своим летописцем Метродором.

Рев волн не мог заглушить зычного голоса Митридата. Он разносился по всему кораблю:

— Артемида Владычица! Мои нечестивцы разбили твое мраморное изваяние. Я поставлю тебе статую из чистого золота. Умерь свою ярость!

И словно прельщенные этим обещанием покорные Артемиде волны ослабили свой напор. Утих ветер. Но без кормовых весел к берегу не подойти.

И в это время слева по борту словно вынырнули из морских глубин косые пурпурные паруса. Пираты! Они всегда слетаются как коршуны, чтобы урвать свою долю. И неизвестно, что страшнее: гнев моря или жадность его сыновей.

Но на этот раз пираты не кинулись на легкую добычу. Миопароны держались на почтительном расстоянии. Лишь одно из суденышек скользило к «Эвергету»с подветренной стороны.

— Смотри, Метродор! — воскликнул царь. — Они подняли мои знаки.

Эллин вытянул шею, разглядывая еле заметное полотнище.

— Клянусь Ма! Это Трехпалый. Вон тот в черном колпаке!

Метродор содрогнулся.

— Оборони, Афина! У нас в Скепсисе Трехпалым пугают детей.

Развернувшись, миопарона подходила к борту «Эвергета». Митридат изготовился к прыжку. И в то мгновение, когда эллин крикнул «Остановись!», царь перемахнул расстояние, отделявшее корабли и оказался среди пиратов.

Ударили весла. Миопарона рванулась вперед.

Митридат приложил ладони ко рту:

— Отправляйся в Пантикапей! Пусть Махар шлет воинов!

Царь стоял, опираясь о мачту и едва не доставая головой нижней реи. Широкоплечий, седобородый, он напоминал бога морей, каким его изображают на картинах или мозаиках.

Трехпалый отступил на несколько шагов и изогнулся невероятным образом, растопырив кривые ноги.

Когда он выпрямился, его багровое от напряжения лицо выражало восторг и умиление.

— Мой драгоценный! Вспомнил о своем обещании. Только твой раб не припас копченых угрей. Чем тебя угостить?

— Новостями! — бросил Митридат нетерпеливо.

Пират почесал за ухом искалеченной ладонью.

— Новости у меня не сладкие. Твоего союзника Сертория прирезали.

— Это мне известно.

— В Италии Красе с Помпеем гладиаторов разбили, живых на столбах поразвесили, от Рима до Капуи.

— Слышал! Говорят, без твоей помощи тут не обошлось.

— Мало ли что болтают! Буду я римлянам помогать. Это Седого дело. Вот собака! Никак не успокоится!

— Еще!

— На нас облаву готовят. Мой человек из Рима передает, будто бы строят флот и самому Помпею корону Нептуна дают.

Митридат задумался. Эта последняя новость была теперь самой тревожной. Римляне со свойственной им методичностью хотят довести войну до конца. Им нужно чистое море, чтобы перебрасывать в Азию солдат и продовольствие. Покончив с Серторием и Спартаком, они подбираются к пиратам.

— Нелегко будет!

— Я тоже так думаю, — подхватил пират. — И ребятам своим говорю: не мне ваши корабли водить! Тут не моя голова нужна!

— О чем это ты?

— Стал бы ты нашим царем. Свою силу на море испробовал бы. На суше тебе не везет! Корабль я для тебя отделаю. Палубу устелю пурпуром, весла серебром оправлю, якоря отолью из чистого золота. А что до одежд и драгоценностей, то их для всех твоих жен хватит.

Митридат улыбнулся, представив себе Мониму в столе с чужого плеча.

— Не веришь! — обиженно протянул Трехпалый.

— Тебе верю. Одному тебе! Верю и ценю твою преданность. Но, посуди, могу ли я оставить царство на растерзание римлянам. Меня ждет Синопа, Амис, Трапезунд. Лукулл хочет захватить эти города, а меня загнать в горы, лишить меня Понта. Теперь ты мой единственный союзник. Пусть твои миопароны жалят римлян как осы, Евкрат!

— Ты запомнил мое старое имя! — изумился Трехпалый.

— Я помню всех своих друзей, — сказал Митридат после долгого раздумья. — Теперь это не трудно. Труднее запомнить недругов. Их становится все больше и больше. Моя голова уже не вмещает их имен. Ведь с тех пор, как я объявил Риму войну, народилось новое поколение. Сыновья Мания Аквилия, Суллы и Мурены так же ненавидят меня, как их отцы. А мои сыновья…

 

МАХАР

Махар слушал Метродора, не перебивая. Полное лицо с правильным рисунком носа и губ выражало вежливое равнодушие, словно наместника Боспора не волновала трагедия трехсоттысячного войска и захват римлянами проливов. Лишь когда эллин касался действий Митридата, в зрачках Махара вспыхивал неприязненный огонек, и он, желая его скрыть, опускал глаза.

— Чего же теперь добивается мой отец? — сказал Махар, когда Метродор закончил свою печальную повесть. — Каковы его планы?

— Он требует у тебя воинов. Лукулл идет к Синопе.

— Но Боспор не бездонный пифос. Эллины Херсонеса и Фа нагорий уже не хотят слышать об этой войне. Она сделала их нищими. Тебе ведь известно, что мой отец не платит им за хлеб, за корабли, за все, чем они его снабжают. Его верные друзья — скифы — давно уже поняли, какая им отведена роль. Они бегут из своих становий, как только появляются мои послы. Не могу же я гнаться за ними или искать других союзников за Рифейскими горами!

— Царь настаивает! Напрасно твой брат Фарнак убеждал его дождаться, пока он пришлет ему своих иберов.

— Фарнак! — перебил Махар. — Сидел бы он в своей Колхиде.

— У твоего отца широкие планы, — сказал Метродор многозначительно. — Он хочет объединить степь и горы в одних руках.

Это было похоже на правду. Метродор ничего не выдумывал, а только придавал фактам иную окраску, слегка смещая их, и собеседник ощущал сначала смутную тревогу, а потом распаленное воображение создавало, соединяя разорванные нити, зримую опасность.

— Что же мне делать? — спросил Махар взволнованно.

— Ты посылаешь отцу воинов. Почему бы тебе не иметь среди них своего человека? Война уже исчерпала себя.

Махар бросил на Метродора быстрый взгляд. Чего добивается этот эллин? Его называют римоненавистником, а он говорит о невозможности войны.

Взяв на себя обязанности гостеприимца, Махар сопровождал Метродора до сходен корабля. По пути он показал достопримечательности города, но эллина почему-то заинтересовало лишь место гавани, где длинными рядами стояли пифосы. Подойдя к одному из них, он заглянул внутрь.

— Не удивляйся, — произнес он с внезапной отрешенностью. — Когда я думаю о судьбе и ее превратностях, в моем воображении встает пифос Диофанта, его жалкое убежище. Учитель часто рассказывал мне о той страшной ночи Пантикапея.

— Диофант твой учитель? — воскликнул Махар.

— Да. Я был последним учеником этого удивительного человека. Меня называли Поводырем, так мы были неразлучны. Утром я заставал его склонившимся над каким-нибудь кустиком или цветком в зарослях сада. От его зорких пальцев не ускользала ни одна царапинка на стебле, ни один надорванный лепесток. Он говорил мне, что напрасно был стратегом, ибо его призвание не убивать, а лечить. Вечером, когда спадала жара, мы шли в лавку ювелира. Геммы были его страстью. Если бы ты слышал, с какой топкостью Диофант оценивал работу резчика, его стиль, как он называл недоступные моему пониманию особенности мастерства. В одних геммах он находил буйную фантазию Геродота, в других — сдержанную силу Фукидида. И потом, знакомясь с творениями историков, я уже различал их неповторимые голоса. Лишь один раз Диофант ошибся. Но и ошибка его была пророческой!

Метродор засунул руку за край гиматия и вынул гемму. На черном камне бело-розовым овалом выделялся женский профиль. Высокий лоб, тонкий нос с горбинкой, волна волос придавали лицу незнакомки какую-то невыразимую прелесть.

— Он счел это изображением Елены, — продолжал Метродор. — И я скрыл от него истину. До конца дней своих Диофант был уверен, что обладает геммой погубительницы Трои.

— Кто же это?

В голосе Махара ощущалось волнение. Он не отводил от геммы горящего взгляда. Его лицо преобразилось, словно приняв на себя отблеск той божественной красоты, которая открывается лишь умеющим любить.

— Как! — воскликнул Метродор. — Ты не знаешь Монимы?

— Монима… — тихо и мечтательно произнес Махар. — Диофант назвал ее Еленой. Он не ошибся. За нее можно отдать и царство и жизнь.

Евнух Вакхиллид, обходивший царские покои, сразу заметил что-то неладное. Дверь в спальню плотно закрыта, но по полоске света внизу видно, что царица не спит. Наклонившись, евнух услышал незнакомый мужской голос.

— Ты мне казалась злым духом. И даже в имени твоем мне слышалось что-то змеиное. Тебе я приписывал все беды, все несчастья. Ведь отец разлюбил нас, когда узнал тебя. Оставалось утешение, что он не вечен. Но вот случилось чудо.

— О каком чуде ты говоришь?

— Чудо Афродиты. Это она послала мне гемму с твоим изображением. Ослепленный, я пришел к тебе. Нет, за тобой. Корабль стоит в гавани. Я назвал его Голубем. Голубь провел Арго сквозь Симплегады.

— Но ты сын Митридата! — послышался голос Монимы.

— Нет, Лаодики. В моих жилах течет ее кровь. Я видел ее страдания, поэтому могу понять твои.

— Что тебе известно о моих страданиях? Вот они, письма твоего отца. Неиссякаем поток его любви, прекрасны ее слова.

— Это гибельный поток. Он сметет тебя, как песчинку. Я дам тебе степи, нетронутые плугом, шелест ковыля, паренье птиц. В твоей короне не будет яда. Я сплету ее из мирта Афродиты.

— Мне ничего не надо от тебя. Уходи!

— Я вернусь. Ты поймешь, что счастье со мной. Отец завораживает блеском власти. Но не вечно же он будет царем.

— Вечно, — ответила Монима. — Для меня и для всех, кто его любит, вечно.

Махар бешено гнал коня. «Вечно, вечно»… Но почему забывают о его преступлениях? Когда-то из моих уст вырвался робкий упрек. Рука матери мягко легла на мои губы: «Это твой отец. Он дал тебе жизнь». Нет! Он лишил меня счастья. Я его раб! Но ведь рабы могут мстить «.

 

ЛУКУЛЛОВЫ МУЛЫ

Много дней шли римляне безлесным, иссеченным складками плоскогорьем. Тяжелые мешки били по спинам. Оружие терло бока.

— Мы — мулы Лукулла! — сказал Клодий на одном из привалов.

И эта горькая шутка обошла все войско.

Клодий давно уже освоился с солдатским житьем, и солдаты успела привыкнуть к нему, оценив его общительность и остроумие. Но, деля со всеми наравне трудности походной жизни, Клодий сохранил немало» патрицианских» привычек. Это обеспечило ему кличку «Неженка». Но всем было известно, что у Неженки крепкие кулаки и он не даст себя в обиду.

Преодолев Пафлагонские горы, римское войско спустилось к Понту. Как радовались легионеры при виде городов, тонущих в матовой зелени оливковых рощ и голубизне моря! Вот достойная награда тем, кто под стенами Кизика страдал от непогоды, задыхался от вони гниющих трупов, нес на своих плечах бремя войны!

Но Лукуллу эти понтийские греки дороже собственных воинов. Он щадит города, не давая их взять приступом. Разве с таким полководцем наживешься? И уже не только солдаты, но и военные трибуны осуждали Лукулла.

Лукулл пропускал упреки мимо ушей. Но Мурене он счел нужным объяснить:

— Дождемся весны! Пусть царь накопит силы.

Легат одобрительно кивал головой. На самом деле, за спиной Митридата Армения. Там может укрыться хоть тысяча царей. Да и зачем загонять его в объятья к Тиграну.

Весной, оставив часть войска под Синопой, Лукулл двинулся на Митридата. Легионеры ликовали, предвкушая богатую добычу. Но в трех милях от Кабиры, где стоял царь, Лукулл приказал остановиться и разбить лагерь. Это вызвало новый взрыв возмущения. Одни усматривали в поведении консула трусость. Другие считали, что он умышленно затягивает войну, чтобы продлить свои полномочия еще на год.

Напрасно посланные Митридатом всадники дразнили римлян и вызывали их на схватку. Лукулл приказал не обращать на это внимания и заниматься своим делом. Теперь и Мурена перестал понимать полководца.

— Что ты медлишь? — говорил он ему. — Смотри, как бы мы с тобой не остались одни.

Лукулл на этот раз не объяснил своих намерений. Он только сказал:

— Плод не созрел!

Однажды какой-то понтийский всадник, действуя чересчур дерзко, угодил в ров. Консул приказал вытащить его и привести в свой шатер.

— Меня прислал Махар! — сказал варвар, озираясь.

Лукулл с трудом скрыл ликование.

— Я слышал о Махаре. Это, кажется, сын Митридата.

— Махар — владыка всех земель вокруг Меотиды. Ему подчиняются эллины Таврики. Скифы платят ему дань.

— Чего же хочет Махар?

Варвар наклонился и снял с ноги кожаный сапог. Засунув руку внутрь, он вытащил квадратик пергамента.

Лукулл взял его двумя пальцами и углубился в чтение.

— Чем ты докажешь, — спросил он, поднимая взгляд, — что послан Махаром?

— Своей жизнью, — ответил варвар.

Отослав варвара и приказав охранять его пуще зеницы ока, Лукулл вызвал Мурену.

Склонившись над картой дорог Понта, консул отыскал извилистую линию, соединявшую Кабиру с Команой.

— Поставь воинов здесь! — Он ткнул пальцем в то место, где линия изгибалась.

— Клянусь Геркулесом! — воскликнул Мурена. — Ты, кажется, дождался своего часа. А водь кое-кто считал, что ты просто оттягиваешь время.

Лукулл пожал плечами.

— Каждый живет по своей клепсидре. Сулла сказал бы, что она дается нам судьбой. Со стороны кажется, что капли застыли, а они льются. И только потомкам будет ясно, медлил я или спешил.

— Вы здесь, сыновья возмездия, и на ваших мечах — отблеск судьбы.

Эти выспренние слова, произнесенные к тому же, по-латыпи, заставили консула остановиться. Он спрыгнул с коня и подошел к старцу, преградившему ему путь.

Седой и сгорбленный, он мог быть принят за одного из тех отшельников, которые живут в горах, питаясь подаяниями.

— У кого ты научился моему языку? — удивился римлянин.

— Горе нетерпеливым, — молвил старец. — Пройдем в шатер, и ты узнаешь все по порядку.

Так они встретились, Ариарат и Лукулл, и провели в беседе всю ночь.

— Это было так давно! — вырвалось у Лукулла, когда он выслушал неторопливый рассказ старца.

— В мою пещеру не проникало солнце, — отозвался тот. — Год был днем. Кибела научила ждать. И вот меня посетил сын врага, и я принял его, как друга. Теперь я его вестник.

— Кто это? Говори яснее.

— Его имя Махар.

— Чего же он хочет? Получить корону Понта из моих рук?

— Ты ошибся, император. Махару нужна Монима.

Лукулл расхохотался.

— И только!

— Не смейся, римлянин, — глухо сказал старец. — Много лет назад меня поучал Маний Аквилий. В таблине стояли восковые статуи, и уроки были наглядны. Если бы я смог показать тебе изображение Монимы, ты бы понял, как велика эта награда.

— А какую награду получу я? — спросил Лукулл.

Старик протянул свиток.

Среди извилистых линий выделялся кружок со звездой и полумесяцем. К нему через долины Лика и Фермодонта вела стрелка. Расстояние было обозначено парасангами, как это было принято на схемах царских дорог.

— Что это? — спросил Лукулл.

— Сокровищница Митридата. Сюда он свез золото всей Азии. Твои воины станут Крезами.

Глаза Лукулла хищно блеснули.

— Крезами… А кто еще знает об этом?

— Только царь и его наследник. Рабы, доставлявшие золото, сброшены в пропасть.

— Что же, — решительно произнес Лукулл, пряча свиток, — ты можешь идти. Махар получит свою Мониму.

Лукулл напряженно смотрел в спину удалявшемуся старцу. Все это было похоже на сон! Но в руках у него свиток, и он самый богатый человек в мире. Свершилось то, о чем он мечтал все эти годы. Золото — это власть, которой не обладал никто из римлян. Сулла считал себя счастливым, но счастье его добыто проскрипциями. А здесь сокровища врага, Митридата, Он его наследник.

Что-то вспомнив, Лукулл подозвал легионера.

— Смотри! — сказал он ему. — Этот человек слишком долго жил. Ты меня понял?

 

ОБЛАВА

Такого еще никогда не бывало. Римляне словно выкинули в море густую сеть. Пиратские миопароны, гонимые отовсюду, натыкались на римские триремы и либурны. Поняв бессмысленность сопротивления и невозможность бегства, разбойники складывали оружие. Трюмы квинквирем, превращенные в плавучие тюрьмы, не вмещали больше пленников, и их оставляли на своих судах под охраной легионеров. Только Трехпалый все еще метался от острова к острову, надеясь уйти от преследователей. Награда, объявленная за его голову, возбуждала их рвение и жадность. Претор Габиний, рассчитывая взять куш себе, не сообщил своему соседу и сопернику Луцилию, что добыча в его квадрате, и тот в ночном мраке пропустил миопарону.

Трехпалый вышел к южному побережью Киликии. Он знал здесь каждый выступ, каждый изгиб берега. То, что для римлян было хаотичным нагромождением камней, ему представало огромными лицами со скошенными глазами, широкими скулами и щеками, иссеченными ветром и исхлестанными волнами. Эти скалы, имевшие свои клички и имена, были молчаливыми хранителями его тайн. В их складках замерли стоны тех, кому он, как наместник Посейдона, выносил приговор, тех, кто стал у него на пути или вышел из его доверия. И теперь место, где он вершил суд и прятал сокровища, стало его убежищем.

Миопарона вошла в арку, образованную нависшими скалами, и ветви, раздвинутые носом, сомкнулись за кормой плотным пологом. Вода под веслами напоминала тяжелое земляное масло. И скользившая по ней миопарона казалась еще более легкой, почти невесомой. Трехпалый отбросил кормовое весло и лег навзничь на палубу. Воздух, пахнущий гнилью и сыростью, пьянил, как старое вино…

Когда Трехпалый проснулся, солнце стояло в зените. Лучи, пробиваясь сквозь ветви, ложились на воду цветным узорным ковром, придававшим мрачной расщелине сходство с человеческим жильем.

И от этого Евкрату стало еще более одиноко и тоскливо. Его дом, почти уже забытый, вставал в памяти с такой ясностью, словно он только что закрыл за собой дверь. Стены из закопченных камней, коврик на земляном полу. Шелест материнской прялки. Нет! Это плеск волн под веслами римлян. Кто-то из гребцов, пока он спал, вышел на наружные скалы и выдал его убежище. Он в ловушке!

В тот же день пленника доставили на борт большого судна. Он оказался перед человеком лет тридцати пяти. Вьющиеся, откинутые назад волосы, безукоризненно правильные черты лица придавали ему сходство с Митридатом времен Амнейона, только римлянин был невысок и склонен к полноте.

— Я Помпей Великий, — представился римлянин, видимо ожидая, что одно это имя заставит архипирата задрожать или упасть на колени.

Но Трехпалый стоял в невозмутимо небрежной позе и бормотал что-то себе под нос.

— Повтори, пожалуйста, я не расслышал.

— Нечего повторять! Ты знаешь, что я — Трехпалый.

— Но это ведь кличка. Каково твое настоящее имя?

— Мое имя ведомо лишь друзьям. А для врагов я был Трехпалым, Трехпалым и умру.

— Говорят, — продолжал Помпей, — именно ты дерзко похитил дочь триумфатора Антония в то время, когда она находилась в пути между Римом и Капуей.

— Может быть, — с усмешкой проговорил пират.

— Ты также взял в плен двух преторов — Секстилия и Беллина вместе с их ликторами и свитой.

— Припоминаю.

— И ты же ограбил храм Асклепия в Эпидавре, храм Геры на Самосе, храмы Аполлона в Акции и на Леваде.

— Было дело.

— Римский народ и сенат готовы тебе простить эти преступления, если ты возместишь ущерб.

Пират расхохотался.

— Я верну преторам их тоги и фасции, а храмам — их сокровища, но прости меня, милостивый консул, что я не могу возвратить весталке того, чем она не обладала.

— Я не о том, — невозмутимо продолжал Помпей. — Мне известно о твоих отношениях с Митридатом. Мы бы оставили твою миопарону, заменив ее команду. Ты бы провел ее в известное тебе место…

— Чего захотел! — перебил пират Помпея. — Это вы, римляне, готовы отца родного продать за сходную цену.

Помпей растерялся. Он не ожидал такой дерзости. И совсем неожиданным оказался бросок Трехпалого к борту. Со связанными руками он не мог рассчитывать на спасение. Волны сомкнулись над его головой.

 

ПАНИКА

Все было тихо так, словно боги пролили на землю сонное зелье. Пинии у недвижной чаши озера застыли, как свечи желтого понтийского воска. Горы в остроконечных серебряных шлемах казались стражами, поставленными охранять покой.

И в эту тишину горного утра ворвался шум, принесенный издалека ветром. В нем различался звон оружия, топот шагов, голоса.

Конный отряд понтийцев вступал в узкую долину, чтобы перерезать путь в Каппадокию, откуда римская армия получала продовольствие. Понтийцы не догадывались, что еще с вечера в скалах, нависавших над дорогой, устроена засада. Манипулы, порученные Мурене, заняли выход из долины.

По сигналу труб римляне ринулись в атаку. Узость прохода делала коней бесполезными. Кинув их, понтийцы падали под ударами. Лишь нескольким сотням удалось прорваться сквозь заслон.

К ночи, преследуемые римлянами, беглецы достигли царского лагеря под Кабирой. Не подозревавшие о случившемся, воины были разбужены воплями и стенаниями тех, кого стража пустила в лагерные ворота.

— О горе! Враги напали на наш отряд. Все, кроме нас, погибли. Теперь они идут сюда…

Митридат выбежал из шатра. По улице, образованной палатками, неслась толпа обезумевших воинов. Страх перед римлянами был настолько велик, что даже появление царя не смогло остановить беглецов.

— Стойте, трусы! — кричал Митридат. — Я посажу вас на кол!

Слова эти потонули в реве и топоте.

Пытаясь преградить бегущим дорогу, Митридат был сбит с ног. Кто-то поднял его, и он, затертый в толпе, понесся, как щепка в горном потоке. Под ногами было что-то мягкое. Толпа шла по телам упавших и раздавленных.

— Стойте!

За воротами стало свободнее. Воины разбегались в разные стороны. Митридат уже не пытался их удержать. Он заметил вдали несколько мулов с поклажей и двух всадников на маленьких лошадках,

— Коня мне! — закричал Митридат.

Всадники обернулись. Митридат узнал Метродора и Вакхиллида.

Евнух спрыгнул наземь и упал в ноги царю.

— Владыка! Это Махар тебя предал. Он хотел увести Мониму…

— Римляне! — послышался крик Метродора.

Со стороны реки наперерез скакала группа всадников. Грозно блестели их шлемы.

Митридат вскочил на лошадку и рванул поводья. Метродор скакал рядом. Евнух с воплем мчался в нескольких шагах позади.

— Прости, государь! Прости!

Один из оставленных мулов, напуганный криками и топотом, шарахнулся в сторону. Упал мешок, наспех привязанный к его спине. Со звоном посыпались золотые кубки и чаши.

Прекратив погоню, легионеры бросились к добыче. Спешившись, они отталкивали друг друга, хватали кубки и чаши. Возникла свалка. Никому не было дела до Митридата. Так золото еще раз сослужило Митридату службу. Оно спасло его от плена и позора.

 

«Я ЦЕЛУЮ ТЕБЯ, МОНИМА!»

Солнце било в лицо Митридату, и каждая морщинка на его лбу выделялась, как трещина на ледяном поле. Глаза, устремленные вперед, выхватывали знакомые очертания гор Париадра. Здесь ребенком он мечтал о мести Риму. Здесь Моаферн, казалось бы, обезопасил его ох яда, но отрава проникла внутрь. Махар! Вот кто виновник всех несчастий! Убедившись в недоступности Монимы, негодяй предался римлянам. Он указал Лукуллу долину, и понтийская конница попала в засаду. Теперь он покажет крепость, где скрываются жены и сестры. Монима достанется ему, как награда за измену отцу.

Митридат заскрежетал зубами. Бессильная ярость душила его.

— Вакхиллид! — крикнул он грозно.

Евнух упал на колени.

— Ты должен искупить свою вину.

— Я готов принять смерть, если прикажешь.

Митридат отвернулся.

— Потеряно войско, — бормотал он как в бреду. — Потеряно царство. Изменил первенец. Но честь еще можно спасти…

Евнух поднял сморщенное личико. Он понял, чего добивается царь.

— Это Мониме! — молвил Митридат, срывая перстень с пальца. — И передай ей мой поцелуй.

Монима отдернула занавес. В лучах, окрашенных багрецом и золотом, заплясали пылинки и также, беспорядочно тесня друг друга, закружились мысли. Как случилось, что она, которую называли единственной, оказалась среди многих? Дни и ночи были полны ликования. Казалось, не будет конца торжеству любви. Потом хлынул поток писем, такой же неудержимый, как его душа. В последнем послании не было ни клятв, ни обещаний. Одна просьба: доверься Вакхиллиду. И все же Монима продолжала ждать. Она верила, что здесь, в этом убежище отвергнутых и забытых, она одна любимая, неоставленная. У Митридата нет другой. Митридат поглощен войной.

Расчесывая волосы, она ощущала прикосновение его рук. Она слышала, как он зовет ее: «Монима!» Ее имя в его устах звучало то как радостный победный клич, то как жалоба избалованного ребенка. Нет! Он не знал этих женщин! Он всегда был с нею и в порыве ветра, и в лепете ручья, и в письмах, запечатанных царским перстнем.

За стеной послышался цокот копыт. Монима схватилась за прутья решетки и просунула в них голову. Вакхиллид! Что в его кожаном мешке? Чем царь вознаграждает за пустоту этих месяцев? Золотой диадемой? Хрустальным ларцом? Или восковыми табличками с пылающими как факел словами?

Монима бросилась к лестнице, отталкивая женщин. Что им надо? Чего они хотят, эти толстые и неряшливые армянки к персиянки? Притирания не возвратили им молодости. Румяна не вернут красоты. Они уже давно забыты, давно…

Вакхиллид остановился в нерешительности. За годы службы в гареме он узнал женщин и обучился обращению с ними. Он привык к их болтовне, к их хитростям и слезам. Ему приходилось их утешать и наказывать. Но то, что поручено теперь, свыше сил.

— Где царь? Что он нам прислал? — послышались голоса.

Вакхиллид вывернул мешок. Зазвенели, ударившись о каменный пол, кинжалы. Мягко легли скрученные шнуры.

Монима отшатнулась. Волосы ее взметнулись как пламя.

— Это мне?

— Всем, — пропищал евнух. — Всем, кто, повинуясь царской воле, хочет уйти от позора. А тебе он шлет перстень со словами: «Я целую тебя, Монима!»

Женщины молча брали царские подарки и уходили в свои кельи.

Одна лишь Монима бросилась на пол. Разбрасывая кинжалы, раня об их острия трепещущие руки, она кричала:

— Вот они, его поцелуи, его объятья, его обещания, его клятвы! О Афродита, зачем ты дала мне красоту!

 

ТИГРАНОКЕРТА

С высокомерием взирала Тигранокерта на великую равнину, начинавшуюся под ее стенами: ни здесь, у истоков царственных рек, ни там, в их низовьях, не было города, могущего с нею соперничать. Во исполнение древних пророчеств в развалинах Вавилона гнездились скорпионы и змеи. Руины Ниневии стали логовищем шакалов. Забыты имена древних царей. Их славу и богатство унаследовал армянский царь Тигран.

Артаксата, столица предков, стала тесна Тиграну, как детские пеленки растущему богатырю. Отгороженная от его новых владений громадою Арарата, она стесняла его взор, уже проникавший к Римскому морю.

И тогда на холме в верховьях Тигра выросла новая столица. На пятьдесят локтей от земли поднялись массивные стены цитадели. Рядом на пустом месте появился дворец из пестрого мрамора и деревьев кедровых, еще ниже — парк с прудами и фонтанами. На противоположной стороне холма был построен театр на шестьдесят тысяч зрителей. Зрители театра и жители города появились с такой же сказочной быстротой, как дома и стены. Совершив поход в Киликию и Каппадокию, Тигран увел население двенадцати городов. Эллины, курды, каппадокийцы, пафлагонцы стали подданными Тиграна.

И на холме, еще недавно слышавшем блеяние овец и посвист пастушьей свирели, забурлила жизнь. Шумная, многоязычная толпа заполнила агору и прилегающие к ней улицы. Продавцы кожаных сандалий предлагали свой товар так же рьяно, как на своей родине. Так же пестрели ковры, брошенные прямо под ноги покупателям. Так же пахло бараньим салом от переносных жаровен. Необычным было лишь обилие воинов и соседство дворца. Ниши в стенах цитадели были превращены в казармы и стойла для коней. Оттуда доносилось ржание и нестройные крики. Когда ячменная водка кончалась, воины шли за новой и всегда забывали платить. Соседство дворца было еще более обременительным и опасным. Чуть ли не каждую неделю царские вестники объявляли о новых сборах и налогах, и еще чаще — о розыске беглецов, решивших променять гордый блеск Тигранокерты на свои дикие горы. Пойманных наказывали тут же плетьми, вбивая им в бока и спины чувство гордости, столь же необходимое для столичного жителя, как для царя царей обладание новой столицей.

Тигран принял посла Митридата в недавно пристроенном ко дворцу зале. Его стены были обиты пластинками горного хрусталя, а пол устлан жемчугом. Но Метродор, кажется, не был поражен царской роскошью. Он гордо нес голову, уже посеребренную сединой, и только у трона слегка ее наклонил.

— Мой повелитель приветствует тебя, царь царей Тигран Великий, и желает долгих лет царствования, счастья твоему дому, побед твоим колесницам!

Тигран уже был наслышан об этом эллине, достигшем при понтийском дворе такого влияния, что ему был дарован титул «отца царя».

— Мой господин, — продолжал Метродор, — просит помощи по праву союзника и родственника. Ведь римляне и твои враги, они…

Тигран сделал нетерпеливое движение:

— Я понимаю, что нужно Митридату. Но что мне посоветуешь сделать ты? Я хотел бы услышать не посла, а философа.

— Как посол, я прошу за своего государя, — решительно ответил Метродор. — Как советчик, говорю: откажи!

Тигран схватился обеими руками за трон. Перстни на его пальцах засверкали ослепительным блеском.

— Три года я служу Митридату и наблюдаю за ним, — продолжал Метродор невозмутимо. — Сначала я думал, как многие, что это Дионис Освободитель. Но, проведя с ним зиму под Кизиком, я понял, что он — Дионис Кровавый. Власть опьянила Митридата, как старое вино. Она плотной пеленой отуманила его взор. Царь находит друзей в льстецах, а в доброжелателях и советчиках усматривает врагов. Колеблется под ним земля, и, чтобы удержаться на ногах, он готов на любое преступление. Если ты поможешь Митридату, твоя Армения превратится в пустыню. Чужеземцы осквернят твои храмы, разрушат дворцы. Они уведут в рабство твоих сыновей. Города станут логовищами шакалов.

Тигран не перебивал.

 

ОДНО СЛОВО

Лукулл медленно обходил строй. На него смотрели суровые, обветренные лица. Но сегодня ему казалось, что губы едва скрывают насмешку. Неужели им стало известно содержание письма, доставленного гонцом? Интриги Помпея не оставляют его и здесь, на краю света. Вчера Помпей был объявлен владыкою всех морей. Сегодня он добивается командования над всеми легионами.

Взгляд Лукулла внезапно остановился на Клодии. Семь лет назад он обещал его сестре провести Митридата в триумфальном шествии, а этот царственный старец по-прежнему неуловим. Он ускользнул из лагеря, оставив сокровища. Но жен он приказал умертвить. Во всяком случае, они остались ему верны. А Клодия? Даже через моря и горы прошла молва о ее доступности. Давно ли Мурена протянул ему свиток со стихами: «Смотри, твоя супруга состязается с тобой в славе!» Слава Клодии — это бесславие его, Лукулла.

Но этому Клодию не откажешь в смелости. Он отличился в конной схватке у Кабиры. Потом, правда, не захотел идти за хлебом в Каппадокию, заявив, что это занятие, но достойное патриция. Патриции испокон веков были послами. Это назначение заткнет рты всем, кто уверяет, будто он, Лукулл, переносит свое отношение к Клодии на ее брата.

— Мы уже не родственники, — начал Лукулл, оставшись наедине с Клодием. — Я послал твоей сестре развод. Она предпочла мне, патрицию, какого-то веронца.

Юноша пожал плечами:

— Женщину можно ослепить происхождением, но чтобы одержать над нею победу, надо владеть оружием Катулла — ямбом.

Лукулл выдавил из себя улыбку. Она застыла на его обветренных губах.

— Оставим стихоплетам их сомнительные трофеи. Пусть они собирают дань с легковерных красавиц! Воинам должно думать о другом. Тебе известно, о чем я намерен тебя просить?

— Водя богов и намерения полководцев — тайна для простых смертных! — произнес Клодии насмешливо.

Немного помедлив, Лукулл достал из-за края тоги свиток, скрепленный консульской печатью.

— Это мое послание Тиграну. Митридат скрывается где-то в его владениях и, как я слышал, внушает всем ужас. Почему бы Тиграну не выдать тестя для нашего триумфа?

Клодии взял свиток.

— Ты еще не оставил мысли провести старика по форуму?

— Этот старец моложе любого из своих сыновей и внуков. В нем не остывает пыл ненависти. Рим не может быть спокоен, покуда его голова не слетит с плеч.

— Но сам Сулла должен был отпустить Митридата с миром. Я уже не говорю о Мании Аквилии Младшем…

— Пока дышим, надеемся, — перебил Лукулл. — Объясни Тиграну на словах, что война не в его интересах. Напомни ему о преступлениях Митридата, о том, как он поступил с матерью и женами. Обещай, что римский парод сохранит за ним все его приобретения.

Дорога в Антиохию была подобна речи софиста. Она петляла так, словно ее единственной целью было доказать, что чем дальше уходишь от исходного пункта, тем становишься к нему ближе. В конце концов Клодии отослал проводников и двинулся напрямик.

На третий день пути с перевала ему открылись черепичные кровли Антиохии, некогда столицы Селевкидов, а ныне одной из резиденций Тиграна. Самого царя в городе не оказалось. По словам придворных, он был занят покорением каких-то приморских городов.

Смирившись с перспективой длительного безделья, юноша занялся осмотром города. С утра, облекшись в тогу, он погружался в толкотню улиц. Знакомясь с городом, он вскоре сам стал его достопримечательностью. Антиохийцы, известные своим пристрастием к роскоши, впервые увидели, что такое римский щеголь. Каждая складка на парадном одеянии Клодия лежала так, словно ее приклеили. Пола, перекинутая через левое плечо, была распущена красивым полукругом наподобие веера. Завязки сандалий образовывали на ноге замысловатый узел.

Впрочем, вскоре выяснилось, что антиохийцев привлекла к послу не одна его внешность. Одни хотели выяснить у римского посла, когда же со своим войском появится Лукулл. Другие выражали свое сочувствие тем, что приглашали Клодия отведать их яств, преподносили подарки и вообще одаривали знаками внимания. Узнав о прибытии в Антиохию римского посла, соседние города тайно отправляли к нему своих представителей.

И все это было прервано возвращением Тиграна. Он проехал по главной улице на белом коне в золоте и драгоценных камнях. За ним бежало четверо в коротких хитонах. Как объяснили Клодию антиохийцы, это были не рабы, а цари, владения которых захватил Тигран.

Зрелище это не смутило и не напугало Клодия. Получив в тот день у Тиграна аудиенцию, он передал ему требование консула о выдаче Митридата.

Тигран спокойно выслушал Клодия. Но послание Лукулла привело его в ярость.

— Твой начальник забыл, к кому он обращается, — сказал Тигран. — Я царь царей. Мне прислуживают цари. Я владею землями от моря до моря. Мои сокровищницы полны золота, а кладовые оружия. Стрелы моих воинов могут затмить солнце.

Клодий понял, что переговоры потеряли смысл.

Тигран обнял Митридата.

— Даже солнце среди бела дня закрывается тенью.

Тигран показал рукой в пространство за воротами. Под перекладиной ветер раскачивал фигуру в белом хитоне.

— Это он скрыл исходящий от тебя свет истины.

Вглядевшись, Митридат узнал в повешенном Метродора. «Еще один эллин, ставший на сторону моих врагов», — с горечью думал Митридат.

— Мы объединим наши силы! Мы поднимем против Рима весь Восток! Мы сбросим Лукулла в море!

Митридат иронически взглянул на своего зятя.

— Я давно уже не полагаюсь на своих родственников. Когда я был ребенком, мать лишила меня отца. Моя сестра Лаодика была заодно с римлянами. Махар, — голос Митридата дрогнул, — послал мою диадему Лукуллу. Мой зять, — Митридат сделал паузу, — едва не выдал меня. Теперь моя сила в слабости врагов. Однажды меня спасла их корысть. Теперь я рассчитываю на их соперничество.

 

НАСТУПЛЕНИЕ

Узкая горная дорога втянула в себя римское войско и на третий день пути выбросила на перевал. От открывшегося зрелища захватывало дух. За первой линией гор показалась другая. Вершины напоминали караван белых верблюдов. На них, как бурдюки с вином, висели окрашенные зарей облака. Ниже темнели леса, перетянутые извивами рек.

Это была Армения Тиграна, царство вечных льдов, избранное богами для наказания титанов, а может быть, и людей. Какой неразумный порыв гонит сюда Лукулла? Ослепленный блеском льдов, оглушенный шумом рек и грохотом обвалов, полководец не видит тех, кто идет за ним, не слышит их голосов. Он не догадывается о роли, которую взял на себя его родственник Клодий. В короткое время юноша стал солдатским кумиром и оракулом. Этот изнеженный потомок суровых бородатых консулов был создан для форума. С легкостью прирожденного оратора он превращал в ростры любой обломок скалы.

— Вас сделали рабами честолюбия и жадности. Вы идете на край света ради прихотей и капризов начальников. Вы охраняете мулов с награбленным золотом и драгоценностями. Эти богатства достанутся Лукуллу. Он пропьет и проест их в Риме с такими же обжорами и пьяницами, как он сам. А вам придется ни с чем возвращаться к своим остывшим очагам и голодным семьям.

Это был новый Гракх, такой же красноречивый и деятельный, но еще более опасный. Ибо его слушателями были не безоружные земледельцы, а воины, готовые повернуть свое оружие не только против полководца, но и против республики. Пока они только глухо ропщут и слушают зажигательные речи. Они еще повинуются легатам и центурионам и тащат на своих плечах груз войны.

Первый гонец прискакал в Тигранокерту к вечеру того же дня, когда римское войско, достигнув Евфрата, остановилось на привал. Перед вестником открылись обитые медью городские ворота и золотые двери царских покоев. Выслушав гонца, Тигран сделал еле заметный жест. И тут же фракийские телохранители сарапары отрубили гонцу голову.

Второй гонец прискакал утром и, проникнув тем же путем во дворец, сообщил о переправе римлян через Тигр. Царь царей поднял вверх указательный палец, и несчастного посадили на кол.

Но уже к полудню того же дня начальник царской конницы Митрабарзан, стоявший в десяти парасангах от Тигранокерты, сообщил о появлении передовых частей римлян. Выслушав донесение верного воина, царь царей произнес одно лишь слово, тотчас же занесенное в «Книгу деяний»: «Растоптать!»

Лукулл уже расположился лагерем под склоном холма с раздвоенной вершиной. Армянский стратег, буквально поняв приказ Тиграна, решил обрушиться на римлян сверху и был со всеми своими всадниками прижат оставленным в засаде легионом к лагерному валу. Те, кому удалось избежать гибели или плена, разнесли весть о неисчислимых силах римлян, об их луках, не дающих промаха, о непробиваемых панцирях.

Тигран, встревоженный вестью о разгроме своей конницы, покинул столицу. С ним были его гвардейцы, которых он, по образцу персидских царей называл «бессмертными», все его бесчисленные слуги, наложницы, евнухи. Когда беглецы проходили узким и тесным ущельем, на них напал Мурена. Множество армян было перебито, еще более пленено.

Тем временем Лукулл передвинул легионы к Тигранокерте и расположил их вокруг города. Каждому легиону были поручены ворота с участком стены. В течение нескольких часов на равнине выросли десять лагерей или «льняных городов», как их называли осажденные.

 

В АРТАКСАТЕ

Никогда еще древняя столица армянских царей не видела у своих стен такого огромного войска. Мидийцы привели всадников, закованных в латы из ослепительно сверкавшей маргианской стали. Со всеми силами явились царьки Адиабены. От Вавилонского моря прибыли полчища арабов на верблюдах, от Гирканского — толпы албанов. Заслышав об обещанном царем царей золоте, с Кавказа спустились сухопарые соаны и керкеты; с низин Фазиса пришли рыхлотелые колхи. Не было ни одного правителя, который бы не откликнулся на отчаянный призыв Тиграна. Даже враждовавший с ним Фраат, царь парфян, прислал сына с отрядом тяжеловооруженных воинов.

Таксил, которому было поручено ведение войны, насчитал полтораста тысяч пехотинцев, из которых семнадцать тысяч было заковано в броню, пятьдесят пять тысяч всадников, двадцать тысяч лучников и пращников. Людей же, занятых прокладыванием дорог, рубкой леса, наведением мостов, было тридцать пять тысяч.

Таксилу, сражавшемуся под Херонеей, было ясно, что разумнее избегать встречи с «неодолимыми»и предоставить Лукуллу возможность осаждать Тигранокерту, тем временем занявшись обучением воинов. Но узнав, что у него двухсотпятидесятитысячная армия против сорокатысячной римской, Тигран не хотел и слышать об отсрочке похода.

Хор придворных льстецов на пирах и в царском совете твердил ему о необходимости немедленно проучить зарвавшегося Лукулла. Поведение Таксила стало казаться едва ли не предательством. Когда подобные же советы через гонцов и в письмах стал давать Митридат, Тигран заподозрил, что понтийский царь из зависти отговаривает его от совершения великого подвига.

Не желая делить с Митридатом славу, Тигран не стал его дожидаться и выступил к Тигранокерте со своим колоссальным войском. Царские летописцы занесли в «Книгу деяний» его изречение той поры: «Жаль, что мне придется сражаться с одним Лукуллом, а не со всеми полководцами сразу».

 

ГНИЛОЕ ЯДРО

Тигранокерта, окруженная римлянами, сверху могла показаться понтийским орехом в серебряной кожуре. И это сравнение давно уже пришло кому-то на ум, сказавшему, что Лукулл обломает зубы о столицу Тиграна.

Напрасно день и ночь били тараны. Они дробились о гранитную толщу стен. Не помогли и подведенные римлянами гелеполы. Они рушились под ударами камней, выбрасываемых гигантскими катапультами.

— Попадись мне эллин, воздвигнувший эти стены, я бы его распял на кресте, — выдавил из себя Лукулл.

На лице у Мурены появилась улыбка. Ее называли змеиной, по созвучию имени легата с хищной рыбой, по виду напоминавшей угря.

— Сулла бы поступил иначе, — молвил Мурена. — Он бы наградил Никонида и ввел бы его в круг своих друзей.

— Тебе известен строитель? — воскликнул Лукулл.

— Еще бы! Фессалиец Никонид сопровождал моего отца в те годы, когда он пытался исправить Дарданский мир. После того как Сулла приказал ему возвратиться в Рим, Никонид перешел на службу к Митридату. Он соорудил осадные машины, едва не разрушившие стены Кизика, а потом, как говорят, перебежал к Тиграну. Мой Геркулес! Не он ли это стоит там наверху, у него такое же квадратное лицо и почти нет шеи.

Человек на стене размахнулся пращой, и свинцовое ядро, просвистев, упало в нескольких шагах от римлян.

— Недурно! — воскликнул Лукулл. — Твой знакомый к тому же неплохой стрелок.

Мурена кинулся к ядру. Подняв его, он повернулся спиною к стене.

— Так и есть! — сказал он подошедшему Лукуллу. — Это Никонид. Он приветствует тебя и приглашает в гости.

Мурена протянул Лукуллу ядро, и тот смог сам прочесть послание Никонида. Оно покрывало всю поверхность снаряда, и содержало сведения о составе гарнизона, наличии продовольствия, о недовольстве ассирийцев, гордиенцев, каппадокийцев, насильственно согнанных в Тигранокерту.

— Ты прав! — сказал Лукулл, пряча ядро. — Этот эллин действительно заслуживает награды. И когда падет Тигранокерта, я прикажу отлить для него такой же точно снаряд из золота. Я слышал, что Тигранокерту называют непробиваемым орехом, но если в орехе гниет ядро, не нужны и тараны.

Наступили октябрьские ноны, один из самых мрачных дней римского календаря. В этот день ровно сорок лет назад римляне в битве с кимврами потеряли восемьдесят тысяч воинов. И когда Лукулл еще только собирался переходить реку, отделявшую его войско от огромной армии Тиграна, Мурена крикнул ему вдогонку: «Ты забыл о черном дне!»

Лукулл обернулся. На нем был блестящий чешуйчатый панцирь и обшитая бахромою накидка.

— Что ж! Я и этот день сделаю для римлян счастливым! — крикнул он, обнажая меч.

Наблюдая за движением римлян к реке, делавшей к этом месте крюк, Т игран решил, что враг отступает.

— Смотри! — крикнул он Таксилу. — Вот и бегут твои неодолимые!

Таксил покачал головой.

— Римляне перед бегством не начищают щитов и не обнажают оружия. Блеск говорит…

Армянский стратег не успел закончить своей речи, как показались значки римских легионов. Они были обращены в сторону холма с плоской и широкой вершиной, под которой расположилась армянская броненосная конница. Вражеские всадники не могли подняться на этот холм, а пехотинцы были отрезаны от него своими же всадниками. Это был точный маневр, решивший исход боя.

Заняв холм. Лукулл дал знак фракийским и галатским всадникам, чтобы они ударили по армянской коннице с флангов; сам же устремился со своими когортами вниз.

— Подходить вплотную! Подходить вплотную! — кричал он.

Лукулл знал сильные и слабые стороны всадников, одетых в броню: они неуязвимы для стрел и дротиков, но их можно бить мечами в неприкрытые бедра и голени.

До схватки дело не дошло. Броненосные всадники, напуганные римской атакой, обратились в постыдное бегство. Всей своей тяжестью они обрушились на армянскую пехоту, стоявшую ближе к берегу. Возникла свалка. Римляне рубили бегущих, как овец, и топтали их конями.

Лукулл писал донесение в сенат. Он решил не пересчитывать трупы павших врагов. В конце концов, не все ли равно, сколько погибло этих азиатов, пятьдесят или сто тысяч. Цифра «сто» хлеще ударит по римским крикунам, изощряющимся в клевете и наветах. Пусть будет сто тысяч пехотинцев да и вся броненосная конница.

Снаружи послышался шум и голоса.

— Это ты, Мурена? — спросил консул, отрывая каламос от пергамента.

— Смотри, какая добыча! — воскликнул легат, врываясь в палатку.

Он рванул материю. Блеск золота и драгоценных камней ослепил Лукулла. Смарагды, топазы, рубины, укрепленные в золотых гнездах, составляли сказочный узор. Можно было различить фигурки грифонов, терзаемых орлом, и льва, попирающего своими лапами поверженные человеческие фигурки.

— Царская диадема, — протянул Лукулл.

— Да! Тигран, убегая, отдал ее на сохранение своему слуге, а тот был захвачен нашими всадниками.

— Лучше бы ты привел самого Тиграна, — сказал полководец. — Тогда бы в Риме не говорили, что я воюю с призраками.

Митридат, спешившись, медленно шел по тропинке, еще покрытой росой. Он наслаждался этим безоблачным осенним утром, и будущее казалось таким же ясным. Его план начал приносить плоды. За несколько недель он вернул большую часть своего царства. Оставленные Лукуллом гарнизоны сдавали города или разбегались. Легионеры прослышали, что Помпей более щедр, чем Лукулл, и обещает всем своим ветеранам землю в Италии.

— Повелитель! — услышал он голос Битаита.

После бегства Метродора Митридат окружил себя галатами. Битаит стал его главным телохранителем.

— Смотри, повелитель! — кричал галат, указывая на берег реки.

Там плелось несколько человек. Плащ на одном из идущих показался Митридату знакомым. Митридат вскочил на подведенного Битаитом коня и поскакал вниз.

И вот они встретились снова. Тигран бросился на шею Митридату.

— Все потеряно! — кричал он, заливаясь слезами. — Ты видишь самого несчастного из людей. У меня нет войска, нет столицы, нет сыновей!

— Почему ты меня не дождался! — воскликнул Митридат.

— Мой разум был ослеплен. Армия Лукулла показалась мне ничтожной, и я не устоял перед соблазном одним ударом покончить с римлянами.

Митридат хорошо понимал, что заставило Тиграна торопиться, но он обнял его за плечи.

— Еще не все потеряно, — сказал он. — Мой сын Фарнак набирает колхов. Я обучу их римскому строю.

 

ОТЕЦ

Войска уже выстроились в долине Арсания на виду у Артаксаты, когда поднялся столб пыли. Митридат озабоченно всматривался в даль. Он опасался обходного маневра римлян. Но складки на его лбу внезапно разгладились. Фарнак! Его сын! Его надежда! Он откликнулся на призыв и, преодолев Мосхийские горы, пришел на помощь отцу. Этот завистник Махар, обольщавший Фарнака и склонявший его к предательству, не смог помешать брату совершить этот подвиг, так же как не сумел овладеть Монимой. Чувство отцовской гордости, ранее едва ли знакомое Митридату, захватило его с невиданной силой. Чтобы скрыть выступившие на глазах слезы, он поднес ладонь к бровям, будто бы защищаясь от солнца.

Когда к нему вернулось зрение, он увидел, что римляне начали спускаться с холмов. Митридат насчитал двенадцать манипулов. По флангам двигалась вражеская конница. Мелькали черные хитоны фракийских всадников, блестели начищенные шлемы галатов.

Митридат бросил беглый взгляд на Тиграна. Его преисполненное важности лицо приобрело выражение растерянности. Он не ожидал, что у римлян окажется такая сильная конница. Он был уверен, что у него больше всадников.

— Передвинь влево мардийских лучников и иберийских копейщиков, — посоветовал Митридат.

Дернув поводья, он поскакал на правый фланг. Он хотел сражаться рядом с Фарнаком.

Видя, что римляне теснят мардийцев и иберов, Митридат повел в наступление скифов и колхов. Стремительная атака, которую никто уже не ожидал, заставила римлян дрогнуть. Дело дошло до рукопашной. Митридат сражался в первых рядах. Его меч опускался со свистом на головы римлян, и не нашлось ни одного, кто бы мог противостоять его ярости.

Но внезапно рука Митридата замерла. Он увидел, как раненный дротиком, упал Фарнак, Соскочив с коня, царь бросился к сыну.

Наклонившись, он поднял его обеими руками и понес перед собой как драгоценную ношу. Митридат уходил в горы, не слыша ни звона мечей, ни криков, раздававшихся сзади. Ему не было дела до Тиграна, его страны и армии. Он забыл и о своем царстве. В эти мгновения он был только отцом,

 

ЛУКУЛЛОВ ПИР

Возвращение в Рим было обещано сразу же после битвы. Но его пришлось отложить ввиду появления царьков-арабов, отдававших в руки Лукулла свои владения. На следующий день явились послы от парфянского царя с предложением дружбы и союза. На третий день пришло известие, что оправившийся от поражения Тигран идет с союзными ему иберами и колхами. Лукулл приказал свертывать палатки и двигаться навстречу неприятелю.

Но воины отказались повиноваться. Они удалились из лагеря подобно древним плебеям. «Священной горой» их вожак Клодий избрал берег горного озера.

Лукулл бросился к солдатам. Не было такого унижения, которому бы он себя не подверг. Он уговаривал каждого солдата поодиночке, со слезами на глазах обходя палатки. Но воины отворачивались от него, швыряя ему под ноги пустые кошельки. Они вспоминали, как он заставлял осаждать их бесчисленные горные крепости, как он нагружал их словно мулов провиантом и частями военных машин. Когда же наступало время брать богатые греческие города, он договаривался с греками о их добровольной сдаче. И то, что должно было наполнить солдатские мешки и кошельки, доставалось одному полководцу.

— Довольно! — можно было различить в реве солдат. — Воюй сам!

В отчаянии Лукулл бросился к Клодию. Он схватил его за руку, напоминая о своих благодеяниях. Но Клодий отстранил его. Протягивая свиток, скрепленный сенатской печатью, он сказал:

— Ты никто! Теперь полководец — Помпей.

Шатер подобно кузнечному меху впускал и выбрасывал гонцов с письмами и депешами, уполномоченных городских общин, центурионов, военных трибунов, легатов. Словно невидимые нити тянулись в эту глухую галатскую деревушку и сходились в руках у римлянина с дерзко вздернутым носом и стальными глазами. Никогда еще ни один из потомков Ромула не обладал такой властью. Сохраняя командование над морскими силами, Помпей получил в управление все провинции и войска, во главе которых стоял Лукулл. Одни шли в шатер с донесениями, другие с жалобами, третьи хотели заручиться его поддержкой. И Помпей каждому открывал полог шатра.

Он воевал в Италии, сражался в Сицилии, Африке и Испании, объезжал великое море в погоне за пиратами, но только теперь он ступил на землю, завоеванную Александром. И прежде находили, что он похож на великого македонца. Теперь же он докажет, что их роднит нечто большее, чем внешность.

— Кто еще хочет меня видеть? — спросил Помпей у секретаря-грека.

— Остался какой-то воин. Он сам назовет тебе свое имя.

В шатер вступил сухощавый человек в грубом дорожном плаще. В коротко подстриженных волосах поблескивала седина.

— Лукулл! — воскликнул Помпей.

— Я пришел поздравить тебя и передать эту небольшую вещицу.

Он снял с пальца перстень и протянул его Помпею.

Помпей наклонился. Его привлекла гемма.

— Юный Митридат! Но ведь мне предстоит сражаться со старцем.

— Сулла ценил эту безделицу. Я помню, как он сказал: «Вещи казненных приносят счастье!»

— Казненных! — воскликнул Помпей, взяв перстень двумя пальцами.

— Да! Таковы были слова Суллы. Ибо перстень принадлежал Аристиону. В то время философ был уже мертв. Для тебя я тоже мертвец.

Помпей сделал протестующее движение.

— Не лукавь! — продолжал Лукулл. — Ты ведь отменяешь мои приказы, подстрекаешь моих воинов к неповиновению. Мне известны твои слова, что я сражался с призраками.

— А я знаю, что ты назвал меня коршуном, пожирающим чужую добычу. Будто победа над Серторием не моя заслуга, будто кто-то другой разбил пиратов. Ты несправедлив, Лукулл!

— Справедлива одна лишь судьба. И я благодарен за то, что она сохранила меня для лучшего.

— Этот перстень сделал и тебя философом! — иронически заметил Помпей.

— Философом меня сделал Восток. Он научил меня радоваться жизни и не замечать ее огорчений. Воины не приняли моего приглашения. Я устрою праздник для квиритов. Я накрою пиршественный стол на форуме. Я перенесу сады Семирамиды на римские холмы. И слава моего пира даст мне больше, чем тебе твой триумф.