Петр Немировский   

CОДЕРЖАНИЕ

Корона Анны      -------------------------- новелла

Вечный Жид       -------------------------- новелла

Глен     ------------------------------------- повесть

Двое      ------------------------------------ рассказ

Джон     ------------------------------------ новелла

Фокус Сальери  --------------------------- повесть

КОРОНА АННЫ   Новелла 

1

Стив работал полицейским в одной больнице Нью-Йорка, в должности помощника начальника больничной охраны. Ему было сорок два года. Женат никогда не был и детей не имел.  

         Он родился в Нью-Йорке и вырос в этом городе. Его родители – потомки немецких иммигрантов во втором поколении – практически полностью ассимилировались в американской культуре. А Стив считал себя американцем, хоть и помнил, что в его жилах течет немецкая кровь. 

         Он был привлекательной наружности, видный, правда, несколько склонен к полноте. Лицо с правильными, но простоватыми чертами. Взгляд светло-серых глаз выдавал в нем человека умного и наблюдательного.

         Работа в больнице не требует особой выправки и того полицейского лоска, что имеют копы, патрулирующие центральные улицы Манхэттена. В этом отношении Стив не был исключением: его униформа сидела на нем слишком свободно, даже мешковато.   

         Но походка у него – живая, энергичная. По натуре человек открытый, Стив и в манерах был открыт. Без повода не хмурился, любил шутку, порой смеялся до того громко и сильно, что сотрясалась его массивная грудь и плечи. Эпикуреец, он мог охотно посидеть с приятелями в баре за бокалом эля и хорошим стейком.

         В полицию его привела не страсть к погоням и стрельбе. Не какие-то скрытые садистские наклонности или желание наслаждаться властью. Отнюдь нет.

         Его родители хотели, чтобы сын пошел по стопам одного из них: его мать работала учительницей в школе, отец – менеджером в супермаркете. Стив выбрал специальность администратора. Но, получив диплом и недолго поработав в одной фирме, убедился, что административная работа не для него. Задумался, чем же заняться. Решил стать полицейским. Помимо приносимого материального достатка, служба копа согласовывалась с его понятиями о пользе и долге. 

         С детства мама приобщала его к истории средневековья, к эпохе рыцарства, крестовых походов и возвышенной любви к Прекрасной Даме, ради которой рыцарь готов на любые страдания, даже на смерть. Представления о чести, впитанные с детства, тоже повлияли на решение Стива стать полицейским.

         Он, правда, не искал себе приключений и опасностей. Закончив Полицейскую академию, сначала служил рядовым копом, патрулирующим улицы в разных районах города, а последние семь лет – в больничной охране, что его вполне устраивало.  

         В больнице, конечно, тоже порой случаются ЧП: у кого-то украдут кошелек, кто-то из пациентов или их родственников в сердцах накричит на врача, воришки пытаются что-то утащить из припаркованных на стоянке автомобилей. 

         Больше всего хлопот – от отделений Психиатрии и Скорой Помощи («ER»). В «ER» – понятно: туда привозят людей со всего города: подобранных на улице, избитых, пьяных, попавших в аварии. Немудрено, что там всегда нужно быть начеку. В Психиатрическом отделении – тоже, нетрудно догадаться, спокойствия не жди.        

         В целом, однако, работа полицейского в больнице не опасна. Пистолет, хоть и имеется, но из кобуры за семь лет Стив его ни разу не вынимал, как и никто из его коллег в этой больнице. Наручниками, правда, несколько раз воспользоваться пришлось.

         Во время смены Стив проверяет наряды, расставляет патрульных, составляет графики дежурств. Словом, несет службу.      С подчиненными ровен, даже, скорее, с ними запанибрата.   

                                                 ххх

         На вопрос, почему не женится, Стив полушутя отвечает, что, «как порядочный человек, должен сначала выплатить долги за дом и машину». От предложений познакомить его с «классной девочкой» всегда отказывается. 

         Во время ланча или после работы идет к озеру, что в старом парке, неподалеку от больницы. Озеро находится в низине, туда ведут узкие петляющие дорожки. По склонам, среди догнивающих пней и трухлявой коры, бегают белки. 

         Стив несет пакет с хлебом. Свежим, купленным в бакалейном магазине возле парка. Пользуясь тем, что на нем полицейская форма, проходит свободно в тех местах, где стоят знаки, запрещающие вход обычным посетителям. Парк – старый, повсюду оползни, часто падают, обламываясь, тяжелые сгнившие ветки, а то и целые деревья.  

         Стив спускается к берегу, к месту, выстланному замшелым булыжником. Сдвинув за спину на поясном ремне кобуру с пистолетом, садится на корточки.

Рассекая ряску, к нему тут же плывут лебеди. В стае около десяти птиц, случается, несколько из них улетают на другое озеро, неподалеку отсюда, а иногда и с того, другого, озера «соседи» прилетают сюда.

         Стив отрывает кусочки хлеба от ломтя и бросает, приговаривая: «Плыви сюда... бери еще...» Птицы хлопают крыльями, иногда дерутся за упавший в воду кусок. А хлеб тем временем размокает, от него расходится белесая муть. Более всего достается уткам, которые тоже стараются поживиться. Хоть они мелкие и проворные, лебеди все же не впускают уток в свои владения, отгоняют их меткими ударами клювов.

         Кормить лебедей – любимое занятие Стива. Пожалуй, ничто в жизни: вкусная еда, компания приятелей, езда на новой машине – не приносит ему такого наслаждения, как это, казалось бы, малоинтересное занятие – кормить птиц. Здесь, у озера, он забывается. Улетает мечтами – то ли в неведомое будущее, то ли в далекое прошлое... 

         Будучи еще ребенком, Стив всегда ждал прихода субботы. Не   только потому, что – выходные и не нужно идти в школу. Под конец недели в супермаркете, где работал отец, оставался непроданный хлеб. Почти весь багажник отцовской машины был заполнен упаковками того хлеба.

         Отец брал Стива с собой; мама, если была свободна, тоже присоединялась к ним. Еще звали с собой и соседскую девочку – Джейн. Все вместе ехали на канал.

         На канале, у причалов, стояли рыбачьи корабли и прогулочные катера. Там было шумно: рыбаки продавали только что пойманную рыбу, веселая публика поднималась на яхты и катера. А на противоположном берегу было малолюдно, тихо.

Отец вынимал пакеты с хлебом и давал их детям. Сразу же со всего канала к ним неслись лебеди и чайки.

         Родителям отходили в сторонку. Отец курил, мать что-то ему рассказывала, поглядывая, как Стив и Джейн бросают птицам кусочки. Дети следили за тем, чтобы ни один лебедь не остался голодным. Соревновались, кто бросит дальше и кто сумеет накормить лебедя с руки. И ничего на Земле не было и не могло быть прекрасней: яхты, мосты, родители. Лебеди. Джейн...

         Она была королевой, Прекрасной Дамой, а он – ее верным рыцарем. Ланселотом. Или Зигфридом.

         Иногда мимо них проплывала семья лебедей: белые родители и два сереньких лебеденка между ними. Стиву тогда было лет шесть-семь, но в этой проплывающей семье птиц он словно видел отражение своего желанного будущего: они с Джейн поженятся, и у них будет двое детей. И вода этого канала всегда будет чиста, и с причала будут уходить в океан корабли, и лебеди отсюда никогда не улетят...  

                                                        ххх

         Стив потерял свою мужскую силу в двадцать три года. (В этом случае можно употребить слово – импотенция, но уж слишком оно отвратно в своей беспомощности, слишком по-медицински безжизненно.) Это произошло в один день, неожиданно.

         Они по-прежнему встречались с Джейн, хоть жили уже в разных концах Нью-Йорка. Имели, разумеется, интимную близость. Собирались пожениться, когда закончат учебу и устроятся работать. Он не изменял ей и – не сомневался – Джейн тоже была ему верна.

         Но в одно утро Стив проснулся с ясным пониманием, что его мужская сила исчезла. Что как мужчина, в сексуальном отношении, – он абсолютно бессилен. И никаких объяснений, почему это случилось и за что он так наказан, не было. Ему сразу стало очевидным и то, что это бессилие у него – не временное, не на день или неделю, а надолго, быть может, на всю жизнь. 

         Обращался к врачам. Принимал таблетки, делал тесты, проводил утомительные часы за различными упражнениями. Ходил и к «знахаркам», покупая у них разные травы. Пробовал искусственно себя возбуждать: смотрел порнографию, несколько раз сходил в стриптиз-клуб. Ничего не помогало.

         Все это можно было скрывать от друзей и состарившихся родителей. Невозможно это было скрыть от Джейн. Они расстались. Не сразу – приблизительно через год после того, как это случилось.

         И для Стива рухнули надежды иметь крепкую семью, детей. Четыре лебедя на водной глади: заботливые родители, а между ними – несмышленые лебедята... Не будет этого никогда! Некому будет ему читать книжки про рыцарей. Не гладить ему волосы дочери, сидящей у него на коленях. Не целовать по ночам жаркую Джейн. Все это похоронено в душе Стива...

         Из коллег, разумеется, никто не понимал, почему этот веселый, благополучный полицейский не женится и зачем ходит в старый парк кормить лебедей. Его родители умерли, так никогда и не узнав про беду сына.

         Он обвыкся, приспособился к такой своей участи. Конечно, можно его упрекнуть в том, что его веселость и открытость – не натуральны, что он носит маску весельчака, под которой несчастный человек скрывает от всего мира свою трагедию. Все же его добродушие – естественное, случившееся его не озлобило, не превратило в лицемера или в завистника чужого счастья.

2       

         Однажды в осеннем парке Стив встретил молодую женщину. Он кормил птиц. Но почему-то, против обыкновения, некоторые из лебедей, схватив кусочек-другой, отплывали от него, устремляясь куда-то. Стив повернул голову и увидел на берегу, в осоке, крохотную женщину в светлом плаще, с распущенными черными волосами. Она тоже бросала птицам крошки.

         – Не знал, что у меня появился такой серьезный конкурент, – пошутил он, подойдя к женщине, складывая вчетверо уже пустой целлофановый пакет.

         – А я вас тут видела в прошлый раз. Но вы были так заняты, что меня не заметили, – прозвенела она в ответ.

         На вид ей – лет тридцать. Но сказать наверняка про ее возраст было трудно – в ее необычайно белом, с правильными чертами лице было нечто таинственно ускользающее. Во взгляде темно-карих глаз странным образом соединялись и тревожная застенчивость, и дерзость, и доверчивость. Ощущение неопределенности возраста женщины усиливала ее маленькая, исполненная удивительной грации, фигура.

         – Меня зовут Анна, – она протянула ему свою белую ручку, и Стив накрыл ее своей ладонью, как лапой. – Неподалеку отсюда я даю уроки балета в одной студии. После урока прихожу сюда. Здесь очень красивое место, напоминает мне Россию, – сказала она, и Стив понял, какой акцент звучит в ее английской речи. – А когда увидела здесь вас, то и вовсе перестала бояться ходить в эту глушь. Вы – такой большой, такой сильный, еще и полицейский, с пистолетом...

         Она разломала в ладошке последний крекер и, размахнувшись, бросила в воду. И в одном ее движении – взмахе руки, когда Анна вся изогнулась, превратившись в существо, состоящее не из костей и мышц, а ветра и воды, было столько пластики, что Стив замер.

         ххх

         Они часто встречались у того озера. Анна стояла там же – в нише из осоки, а Стив на камнях. Приветствовали друг друга.

         Когда весь хлеб и печенье были отданы птицам, вместе возвращались обратно, в шум города. Порою путь преграждала толстая ветка, рухнувшая от старости или ветра. Тогда Стив отодвигал ветку в сторону или приподнимал ее над головой Анны. Сделав грациозный книксен, она проходила вперед.    

         Анна закончила в Санкт-Петербурге балетную школу, потом танцевала в Мариинском театре. Быстро сделала карьеру от второй солистки до примы. Затем по контракту поехала в Японию и пять лет работала в токийском театре Империал. Полгода назад очутилась в Нью-Йорке, где у нее тоже был контракт в театре Метрополитен, но что-то сорвалось. Поэтому сейчас у нее получился как бы незапланированный творческий отпуск: она дает классы в одной балетной студии. Ее продюсер оказался либо бестолковым, либо непорядочным, и ей теперь приходится многие свои дела устраивать самой, попутно занимаясь поиском нового продюсера.

         Относительно балета Стив не был силен. Правда, в школе несколько раз под Рождество их всем классом водили на «Щелкунчика». Родители порой брали его с собой на постановки во время сезонов Американского театра балета. Видел он и «Лебединое озеро», и «Жизель», и «Дон Кихота». Кстати, на «Лебединое озеро» и «Жизель» ходил не раз – с Джейн. 

         Теперь, когда он шел рядом с Анной, слушая ее рассказы о создании балетов, об Анне Павловой, в честь которой она была названа и которая была ее божеством, Стив воскрешал в памяти те дни, когда любил Джейн, когда сидел с нею в партере театра, ожидая поднятия занавеса...    

                                                  ххх

         Анна делилась с ним своими планами. У нее дома много бесценных картин и антиквариат. Она хочет создать в Нью-Йорке своеобразный музей, вернее, Храм Искусств. Собрав эти ценности по всему миру, привезла их в США. Но здесь связалась с какими-то «недобрыми» людьми, которые ее обманули, отняв часть коллекции, и она теперь пытается все вернуть.     

         Людей Анна делила на две категории – добрых и недобрых. Сначала Стив полагал, что в ее английском словаре просто не хватает слов для более разнообразной характеристики, но вскоре убедился, что дело не в ее английском. Анна действительно различала людей только таким образом и жаловалась на свою непростительную наивность, которая всегда ей внушает, что человек лучше, чем он есть на самом деле. 

         – О, из-за своей наивности я столько натерпелась! – признавалась она, подхватив с земли длинную, тонкую ветку и проделывая ею ловкие движения, словно шпагой. Руки у нее, несмотря на грациозность, были достаточно сильными. – Меня и грабили несколько раз, и обманывали с контрактами, и писали обо мне в журналах и газетах всякую чушь... – очутившись рядом со  Стивом, она вдруг привстала на цыпочки и легонько коснулась кончиком ветки его плеча.    

         – Вы сейчас будто бы исполнили ритуал посвящения в рыцари, положив шпагу мне на плечо, – пошутил наблюдательный Стив, когда Анна отбросила ветку в сторону.

         – Вы угадали. Вы кем хотите быть – Зигфридом или Дон Кихотом?  

                                               ххх

         Стив не имел ясного ответа, зачем ему эта связь. Не раз хотел прекратить эти встречи. С женщинами он не имел близких отношений уже почти двадцать лет. Он не балетоман. В Россию в ближайшее время не собирается. Зачем же ему встречаться с Анной, которая, сама того не ведая, растравливает его душу, будит в ней какую-то тоску?..       

         Но каждый раз, давая себе обещания больше с ней не видеться, не мог дождаться ланча. Несся в бакалейный магазин, а потом с пакетом хлеба – к озеру...

         И вот Анна пригласила его к себе. Ее квартира находилась в престижном районе Манхэттена. Квартира состояла из трех огромных, как залы, комнат.

         В одной зале были собраны картины, скульптуры и различные антикварные ценности. Всего так много и в таком беспорядке, что создавалось впечатление склада. Другая комната была оборудована под зал для упражнений. Там находилось зеркало на всю стену, станок; на полу были разбросаны циновки. Третья комната – спальня, но туда Анна войти ему не дала.

          Она заварила чай и, с его согласия, капнула в заварник несколько темных вязких капель из какой-то бутылочки. На поднос положила орехи и сухофрукты.

         – Я ожидал, что вы будете меня угощать русской водкой с блинами. Или суши с саке, – пошутил Стив, садясь в кресло, скрипнувшее под тяжестью его крупного тела. Он был в штатском – джинсах и свитере.         

         За окнами темнело. Они пили чай. Стив ел изюм с орехами, но предпочел бы сейчас хороший стейк. 

         Анна – в черных рейтузах, босиком, в белой навыпуск рубашке.  Рассказывала о балете – об Анне Павловой, которая сто лет назад первой из великих русских танцовщиц гастролировала в Америке, а потом со своей труппой отправилась в Японию. 

         – Не поверите, в Японии о тех ее гастролях помнят и поныне. Японцы умеют хранить традиции, у них ничего не пропадает. Они даже сохранили корону Лебедя, которую когда-то специально изготовили для Анны Павловой. В этой короне Павлова потом исполняла свою знаменитую партию «Умирающего Лебедя», – она вдруг умолкла и устремила на Стива пристальный взгляд своих чуточку раскосых глаз. Будто бы пыталась определить, какой степени доверия он заслуживает.

         Стив слушал ее вполуха. Он не вникал в подробности гастролей столетней давности известной русской балерины. Но когда Анна, сказав о короне Лебедя, умолкла и в комнате возникла странная тишина, Стив наморщил лоб и сам в ответ почему-то пытливо посмотрел на нее. Вдруг понял, что сможет рассказать этой женщине о своем скрываемом от всего мира горе, – не иметь семьи, не знать радости супружества и отцовства. Она – эта чужая и далекая ему женщина – будет единственной на Земле, кто узнает его тайну. Далекая и чужая – она, в то же время, кажется ему родной. Роднее его собственной души...

         – Сейчас я вам что-то покажу, – прошептала Анна и, словно змейка, сползла со стула.    

         Исчезла из комнаты и через миг уже стояла перед ним. На ее дрожащих ладонях лежала филигранной работы корона с белыми перьями. Золотая проволока была соединена концами в невидимых спайках, обруч был инкрустирован меленькими рубинами. 

         Стив хотел было взять корону, но Анна отпрянула. 

         – Не трогайте! Вы же ее сломаете! – воскликнула. – Мне эту корону Анны Павловой вручили в театре Империал, в знак высшего признания балерины. Ее нельзя продавать ни на каких аукционах, нельзя никому дарить. Она вручается лишь на время лучшей балетной танцовщице, а потом снова возвращается в Японию.   

         Стив недоуменно пожал плечами, потер бритую мясистую щеку. В общем-то, он ничего и не собирался делать с этой короной, хотел только получше ее рассмотреть. Но раз нельзя – значит нельзя.

         А спустя час, допивая третью чашку чая, рассказал Анне о своей беде. Он даже не покраснел, хотя боялся, что предательская краска стыда зальет его лицо. 

         – Да, я вас понимаю. Все это непросто... – после недолгой паузы Анна неожиданно улыбнулась. – Я вас вылечу. В Японии я узнала много различных рецептов, как сохранять молодость и как побеждать любые болезни. Я и сама, признаюсь по секрету, употребляю некоторые из них, чтобы сохранять себя в отличной форме, – она взяла в свою руку пальцы правой ноги и легко, без всякого усилия, подняла распрямленную ногу. – Я вас вылечу, не переживайте.

                                               3

Стив не надеялся, что Анна сможет его излечить. Почти не надеялся. Он уже давно перемучился ожиданиями и не верил в свое исцеление. Когда-то он ознакомился с огромным количеством литературы по этому вопросу, истязал себя различными, самыми варварскими, методиками и, по истечении стольких лет, смирился.

         С Анной же поделился не в надежде, что она поможет ему чем-то конкретным. Просто с нею ему все казалось естественным, и любые тайны выглядели бы ложью, притворством.

         Но когда Анна с такой легкостью пообещала его вылечить, Стив понял, что надежда никогда не умирала в его сердце. В нем снова пробудились самые разные чувства, страхи. Он словно затаился в ожидании. Оставаться копом-весельчаком в кругу коллег ему теперь давалось с большим трудом. 

         Анна предлагала ему различные лекарства. Сначала небольшие, размером с орех, желтые шарики – гормоны уссурийского тигра. Потом – темную тягучую жидкость в серебряной рюмке – настойку из печени змей, омолаживающую весь организм. (Эту горчайшую настойку Анна, кстати, тоже пила.) Потом – тонкие кислые на вкус палочки – высушенный экстракт из кишок каких-то птиц. Все это она покупала в специальных магазинах Нью-Йорка, а кое-что заказывала из Японии.

         Стив все принимал, как велела Анна. Преодолевая брезгливость, пил змеиные настойки и жевал тигровые гормоны. Чувствовал на себе благотворное влияние этих диковинных средств: энергия постоянно приливала, с тела ушел лишний вес, исчезла недавно появившаяся одышка. Спал он крепким сном, всего лишь по пять часов в сутки, но просыпался всегда бодрым. Незримая сила налила его мышцы крепостью. Коллеги отмечали, что у него даже голос стал звонче.

         Во время ланча он по-прежнему спускался к старому озеру. Шел по заснеженным дорожкам. Порою выпавший снег таял в тот же день – нью-йоркские зимы крайне переменчивы – и парк быстро превращался в котлован, заполненный талой водой.  

         Анна сюда приходила уже редко: она подписала контракт с новой студией, находившейся от этого парка далеко.

         Все у Стива было превосходно: работа, лебеди, пышущее здоровьем и энергией тело. Но мужской силы так и не было. Он попробовал смешивать средства, что давала ему Анна, с «Виагрой» – никакого эффекта. Все та же мертвенность. 

                                               ххх

         О своей личной жизни Анна ему рассказала скупо: была замужем, но недолго, и развелась. Умоляла Стива не расспрашивать ее о «том семейном кошмаре».    

         Зато о балете могла говорить, не умолкая. Спохватившись, как хозяйка, наливала гостю еще зеленого чаю и спрашивала, не голоден ли он. И если Стив деликатно отвечал, мол, да, немного голоден, предлагала сухофрукты.

         Балерины, как известно, соблюдают строжайшую диету. Весьма озабочены тем, чтобы на тело не наплыл ни один грамм жира, чтобы суставы и мышцы обладали гибкостью ивовых прутиков, а кожа была натянута и эластична. Поэтому из их рациона удалено все жирное, сладкое, калорийное. Короче, остается только зеленый чай, и сухофрукты, и вареный на пару рис.

         – В «Лебедином озере», в том варианте балета, который мы сегодня имеем, очень мало общего с его первоначальным замыслом, с тем, как это было в оригинале у великого Чайковского, – говорила Анна. В белом трико, она сидела на полу в позе лотос, положив руки на колени. – В современном варианте как? Там – лебедь-Одетта была когда-то обычной женщиной, но ее заколдовали, и она ждет, чтобы ее полюбил мужчина. Тогда она сможет расколдоваться и опять станет женщиной. Короче, у нее почти все в порядке, только лебединые крылья ей мешают вступить в законный брак. А у Чайковского все гораздо глубже! У него Одетта – фея, фея в облике лебедя. Фея не мечтает о браке с земным мужчиной. Фея – это птица, это красота, это свобода!.. – Анна вдруг взмахнула руками и приподнялась так, словно какие-то невидимые струи подхватили ее. – Фея всегда тоскует по земной жизни. Но ее трагедия в том, что столкновение с земной жизнью для нее опасно. Человек, с его страстями, плотью, злым эгоистичным сердцем, не выдерживает связи с прекрасной феей, – Анна отвела руки далеко за спину, соединив пальцы между собой. – П-фф...

         – По-моему, в «Лебедином озере», в самом конце... – промямлил Стив, не будучи уверенным, что правильно помнит финал этого балета.

         – Там все заканчивается хорошо, хэппи-энд! – помогла ему Анна. – Колдун погибает, Одетта и Зигфрид целуются, она уже не лебедь и может спокойно выходить замуж. А каков был финал по Чайковскому? Там... – Анна вдруг вся как-то внутренне съежилась, ее и без того большие глаза расширились и почти перестали моргать.

         Порой наступали такие минуты, когда Анна, ведя малозначительный, по мнению Стива, разговор, вдруг сжималась, внутренне напрягалась, будто бы испытывая в душе неизъяснимый ужас. В такие минуты и Стива, обладающего от природы здравомыслием, тоже охватывало темное чувство страха и ожидания чего-то гибельного...

          – Он сорвал с нее корону... А когда с феи-Лебедя срывают корону, она лишается своего царства. Она тогда попадает в мир людей, в этот страшный холодный мир... – Анна неожиданно поднесла к лицу ладони и затрясла головой. – Нет, нет... это ужасно, ужасно...

         Стив недоуменно смотрел на эту хрупкую странную женщину. Молча крутил часы на растяжном металлическом браслете. Между прочим, часовая стрелка приближалась к XII, пора домой. Весь вечер проболтали о балете. А он-то собирался поговорить о его ситуации. Ведь ничего ему не помогает, ни-че-го. И как долго ждать? Или, может, вообще отказаться от этой затеи? Зачем себя снова подвергать мучениям – надеяться, прислушиваться к своему телу после каждой выпитой рюмки с настойкой, после каждой съеденной пилюли, из каких бы зверей или птиц она ни была? Не лучше ли вовсе уйти от этой русской балерины, которая сейчас сидит перед ним, как безумная, обхватив свою голову, отчаянно вздрагивает и шепчет какие-то заклятия? Даже ни разу не спросила, помогают ли ему ее лекарства?  

Ее волнуют полузабытые истории каких-то фей из фольклора. 

Эгоистка! Ничего не видит, кроме себя, ни о ком не думает, кроме себя. Живет в мире только своих грез и своей славы!

         На стенах ее квартиры – только ее портреты и фотографии: в костюмерной и на сцене, на приемах и фуршетах, с букетами роз во время вручения призов, в аэропортах, посольствах! И никого другого на этих картинах и фотографиях: ни ее родных, ни друзей – только она!..

                                               4      

         Однажды Анна пригласила его в одну из самых престижных танцевальных студий Нью-Йорка, на конкурс. Она там – в жюри, к тому же и сама исполнит номер. 

         С этого выступления, по ее словам, начинается ее возвращение на большую сцену после творческого перерыва. Ее новый продюсер заключил контракт с Американским театром балета, а летом она отправится на гастроли в Бостон и Вашингтон. На удивленный вопрос Стива, почему на конкурсе она будет исполнять аргентинское танго, Анна, не менее удивленная, ответила, что любая профессиональная балерина танцует не только классические балетные партии, но и народные танцы.   

         …Вечером Стив сидел в баре той студии, пил коктейль с такими же, как и он, приглашенными.

         Начался конкурс. Сменялись танцоры. Им аплодировали – то густо, то жиденько. Фотографы и телеоператоры ходили по залу, направляя на исполнителей объективы. Анна в паре с каким-то мужчиной стояла за столиком жюри, раздавала танцовщикам комплименты и делала им замечания.

          Стиву было скучно. Он уже томился и жалел, что пришел.

         Но когда зазвенели струны гитар, когда ударили клавиши рояля, и на сцену вбежала Анна в черном облегающем платье, из разрезов которого выныривали ее белые гладкие ноги, когда замелькала ее белоснежная спина, окаймленная вырезом платья, когда поплыла по воздуху ее тонкая шея, несущая изящную головку с подобранными кверху и стянутыми в тугой узел волосами...

         Там-та-та... Она ходила по сцене в сопровождении худенького партнера, совсем еще мальчика, который служил ей только для опоры. Нет же, она не ходила и не носилась по сцене, нет! Она рассекала воздух своим молодым жгучим телом. Она звала, томилась, взрывалась страстью. То проползала черной змеей между ног юноши, оплетая его и вися вниз головой, сдавливала его горло своими змеиными ногами, то, упав на пол, через миг опять взлетала за его спиной...    

         Музыка стихла, и танец закончился. Но публика молчала, боясь нарушить витающее в зале очарование. И только после того, как Анна сделала книксен, зал взорвался...

         Ожидая Анну, Стив зашел в уборную. Там мужчины, открывая краны над раковинами, отрывая салфетки от бумажных роликов, не умолкали. Будто пьяные, не понимая, что с ними происходит, забыв о всяких приличиях, говорили только про танец Анны. Все признавались, что были крайне возбуждены ее танцем, что в штанах у них было «железно» и что такого сильного влечения никогда не испытывали ни к своим женам, ни даже к любовницам.   

         Стив тоже мыл руки, рвал салфетки, поддакивал, хохотал. 

         Проводив Анну домой, помог ей занести в квартиру цветы и снять шубу. Наговорил ей кучу комплиментов. Вдруг признался:

         – Когда вы танцевали, я почувствовал... Впервые за столько лет мне захотелось женщину...   

         Ничего не говоря, Анна прошла вперед, в «танцевальную» комнату. Покусывала ноготь большого пальца, что делала только тогда, когда требовалось принять какое-то важное решение. Стив повесил свою куртку и последовал за ней.  

         – Я знала, знала, что вас может исцелить только Красота, – тихо сказала Анна, приоткрыв раму большого окна, и в комнату подуло мартовским ветром. Затем подошла к Стиву. – Но... я должна вам сказать, что... Я не могу любить мужчин. Я могу их только жалеть, могу для них танцевать. Но я не вступаю с ними ни в какую интимную связь. Может, когда-нибудь, в будущем, я и смогу их любить, как женщина. Но пока... Обещайте, нет – клянитесь, что никогда не прикоснетесь ко мне без моей воли.  

         В знак согласия, он сжал ее маленькие ручки в своих ладонях. Услышал ее взволнованное дыхание на своем лице. Видел, как вздымается ее маленькая грудь под вечерним платьем. 

         – Я вам верю. Верю, как никому никогда не верила до сих пор. Вы добрый и благородный. Вы – рыцарь. Помните, как я когда-то вас посвятила в рыцари там, в парке? Кстати, я тогда не шутила, и то посвящение было настоящим. Я еще потребую от вас великих подвигов, – она засмеялась и, словно пылинка, отлетела от него. – Больше ни о чем не спрашивайте. Главное – помните о клятве.   

         Исчезла в спальне, а Стив сел на пол.

         Он думал о том, что за все время их знакомства никогда не испытывал к Анне никаких влечений. Да, он не мог иметь с женщинами половой связи, но влечение к ним порой ощущал, – какой-то болезненный огонек слабенько пробегал по его жилам. К Анне же никогда не испытывал и этого. Даже когда она делала перед ним разные упражнения, растяжки, шпагаты, ходила перед ним в неплотно запахнутом кимоно, когда наклонялась и выгибалась, когда он порой видел ее груди под отошедшими краями футболок, ее ноги в трико, открытые выше колен, – ничто не вызывало у него желания. Более того, ее тело почему-то даже иногда отталкивало его, оно казалось созданным из какой-то сырой органической массы, скажем, глины.  

         Но сегодня вечером там, в студии... Эта сырая масса превратилась в огонь. И этот огонь побежал по всему телу Стива, распаляя каждую его клеточку. Голова его кружилась, как после виски. Он ощутил, что может обладать женщиной... 

         Анна вышла из спальни. В белой пачке и белых чулках, на голове – корона. Подойдя к ящику музыкального театра, выбрала музыку. И когда зазвучала мелодия, Анна встала на пальцы и медленно, вся трепеща, поплыла... 

         ...– Нет! No! – кричала она, пытаясь вырваться из его рук. 

         Он рвал на ней одежду, осыпал поцелуями ее плечи. Уже ничего не соображая, расстегнул пояс своих брюк. Куски белого разорванного шелка, порванные бретельки мелькали перед его глазами, словно в тумане. 

         – Нет! Нет! – кричала Анна, царапая его лицо и пытаясь вырваться.

         Он злобно отвел ее руки и сдернул корону с ее головы.

         И в этот миг вся комната вдруг наполнилась белыми хлопьями. Стиву сначала почудилось, что это ветер вдул в окно снег. Но замелькали перья, и красные клювы, и перепончатые лапы.

         ...Зашумели деревья, завыл ветер. Грязный снег летел на дорожки старого парка и на озеро. Но там, в парке, лебедей не было, ни одного.   

         А лебеди сейчас били Стива крепкими клювами. Били в шею, в спину, пытались выклевать ему глаза.

         Наконец он выпустил Анну и, закрыв окровавленное лицо руками, перевернулся на спину. Подтянув согнутые ноги к животу, издал чудовищный вопль:

         – А-а!

         Вскочив, ринулся прочь. Отмахиваясь от птиц, которые неумолимо преследовали его своими ударами, вплоть до самых дверей.

                                                 5

         Неделю Стив не выходил на работу, пока раны не затянулись. Потом коллегам соврал, что якобы в одном баре, где он пил пиво, возникла пьяная драка, он попытался усмирить дебоширов, но получил удар в лицо разбитой бутылкой. Расспросы на этом закончились.

         А Стив... пустился во все тяжкие. Его помолодевшее тело, неустанно извергающее энергию, требовало удовлетворения всех потребностей. Особенно – плотской. Он жаждал женщин. Как будто хотел наверстать все упущенное за двадцать лет.

         Он был упоен своим мужским могуществом, и, казалось, никакая сила теперь не сможет ослабить его. Во время уикендов ночи проводил в клубах для джентльменов; там уводил в темные углы не одну, а сразу двух, а то и трех стриптизерш. Приглашал их и к себе домой, где они занимались с ним любовью и покидали его квартиру с полными карманами денег.

         Произошло, правда, нечто странное: лебеди в том старом парке стали его бояться. Стоило ему показаться на берегу, на тех камнях, с пакетом хлеба, как вся стая срывалась и с тревожным клекотом уносилась прочь.

                                               ххх

         Через некоторое время Стив познакомился с Дилией, работавшей менеджером в той же больнице, в отделе Медицинской документации. 

         Дилии было тридцать пять лет, в больнице она появилась недавно. Американка итальянского происхождения, она была чертовски обаятельна. Среднего роста, с широкими бедрами, покатыми плечами и налитыми грудями, красивая форма которых легко угадывалась под ее шелковыми блузками. Но наибольшую прелесть имели ее сочные губы и большие, подобные двум черным маслинам, глаза.

          Коллеги-копы, глядя Дилии вслед, вздыхали и часто отпускали шуточки, начинавшиеся со слов: «Если бы она мне дала...».

         Однажды их увидели вместе, выходящими из дверей больницы: Стив что-то громко рассказывал, жестикулируя, а Дилия смеялась.

         Они казались созданными друг для друга: оба видные, красивые, устроенные. У Дилии была своя вилла на Статен-Айленде, доставшаяся ей от родителей. Год назад она развелась с мужем. По ее словам, то замужество с самого начала было неудачным, выбор был сделан неверно. Но пять лет, прожитых в неудачном браке, несмотря ни на что, многому ее научили: сбили с нее спесь, заставили быть более внимательной к другим, не быть такой упрямой и такой эгоисткой, как раньше.

         В скором времени Стив уже проводил все уикенды на ее вилле, где был бассейн, тенистый сад, на мангале запекался лосось. Налив себе красное вино, Дилия ложилась в шезлонг и глядела, как Стив плавает в бассейне.

Она лежала на солнце, как спелая блестящая маслина, упавшая с ветки на полосатую ткань шезлонга. Ее прекрасное тело источало нежнейший аромат, и этот пьянящий аромат хотелось вдыхать день и ночь...

         Они были действительно созданы друг для друга, и, наверное, в те дни на всей Земле не было людей, счастливее их. Их тела сами тянулись друг к дружке, желая снова и снова отдаваться и отдавать, всего и всю себя – без остатка. 

         Ураган страсти, однако, постепенно спадал. Уже больше времени они проводили в прогулках, занимались садом, ходили в кино.

         Дело шло к помолвке. Стив уже купил обручальное кольцо и через месяц собирался сделать Дилии официальное предложение, подарить ей кольцо в Лас-Вегасе, где они забронировали номер в гостинице. Для Дилии это не было тайной, она даже сказала Стиву, кольцо с каким камнем хотела бы. Добавила при этом, что тоже, как и он, надеется, что первой у них родится девочка, а вторым – мальчик.

         У Дилии были связи в администрации больницы. Она начала хлопотать, чтобы Стив получил место начальника охраны, – их босс собирался на пенсию.

         Про Анну Стив не вспоминал. Старался вычеркнуть ее из своей памяти. Первое время после случившегося его мучили страхи и по ночам преследовали кошмары. Но стриптиз-клубы, девицы и, наконец, любовь к Дилии заглушили тот тонкий голосок.                                   

                                               6

         Однажды во время смены он вышел из «дежурки» проверить посты. Прошел по этажам, здороваясь с персоналом и механически улыбаясь посетителям.

         Набрав секретный код на электронном приемнике, направился в отделение Скорой Помощи. Ступил шаг и... попятился назад, спрятавшись за одной из колонн. Краем глаза видел, как мимо него, в сопровождении двух рослых санитаров, прошла крохотная женщина в светлом халате, похожем на ночную рубашку. И только когда все трое – санитары и женщина – скрылись, Стив перевел дыхание.

         Вернулся обратно в «дежурку». Там, у мониторов, сидел молоденький, недавно нанятый на службу полицейский. Стив сел к нему спиной, за свой стол. 

         Анна... Лебеди... Корона... Откуда-то из глубины, словно со дна уснувшего темного озера, стали подниматься и возникать перед его глазами образы: захлопали белые крылья, и полетели пушинки, и белый шелк балетной пачки тихо зашуршал возле самых его ушей. И Анна, вся трепеща, шла на пальцах своих божественных ног...

          Стив зажмурил глаза и накрыл уши ладонями, чтобы не слышать этого шороха шелка, разрывающего ему сердце, и не видеть этих парящих тоскующих птиц.

         Развернувшись в своем кресле, он подъехал поближе к мониторам. Нажал на пульте кнопку под надписью «Psych ER» (Психиатрическая скорая помощь), не сомневаясь, что Анна именно там. И мрачно уставился на экран.

         ...Анна ходила по небольшому помещению. То приближалась к стойке, где сидела дежурная медсестра, то зачем-то трогала кресло-каталку, на котором пациентов, привязанных ремнями, оттуда увозят в сумасшедший дом. 

         Медсестра вышла из-за стойки и, подойдя к Анне, стала размахивать перед нею рукой, указывая на одну из палат. Видимо, требовала, чтобы Анна ушла туда. Анна вдруг начала подпрыгивать перед ней.   

         – Во дает! Баба точно – crazy (сумасшедшая), – усмехнувшись, промолвил сидящий рядом со Стивом молодой коп. Он тоже глядел на монитор.

         Стив поднялся и молча вышел.      

         В отделение Психиатрической Скорой Помощи попасть было непросто. Железная дверь туда открывалась только изнутри, с помощью секретной кнопки, вмонтированной под столом дежурной медсестры. Над дверью висела видеокамера.   

         Стив нажал кнопку звонка. 

         В небольшом помещении Психиатрической скорой помощи стоял резкий запах лекарств и хлорки. Из одной палаты вылетали вопли, там кто-то бил в стену кулаками.

         Со Стивом поздоровался медбрат, идущий в палату с заряженным шприцем в руках. Дежурная медсестра за столом разговаривала по телефону. На приветствие Стива, пошевелила в ответ пальчиками.

         Он заглянул в одну из палат. Там пусто. Затем открыл дверь в соседнюю палату и сразу вошел туда.

         Анна сидела на кровати, отрешенно глядя в потолок. Перевела на Стива свой взгляд. Лицо ее даже не изменилось. Лишь глаза сузились, словно она не могла разглядеть, кто перед ней. Но вот, вздрогнув, как от легкого удара, запричитала:

         – Мне плохо... Плохо...

         Стив решительно взял Анну за руку и увлек за собой. Подошел к перегородке, где стоял вернувшийся медбрат, а медсестра продолжала разговаривать по телефону.

         – Открывай дверь, – сказал он медбрату, стараясь сохранять внешнее спокойствие.

         – Открыть дверь? А она тебе зачем? – медбрат кивнул на Анну, безропотно стоявшую рядом со Стивом. 

         – Она идет со мной. Так надо. Открывай дверь.

         Медсестра, видя, что происходит что-то неладное, положила трубку телефона:

         – Стив, что случилось? Куда ты ее ведешь?

         – F..ck you! – Стив вдруг выдернул из кобуры пистолет и навел на медбрата. – Открывай дверь!

         Медбрат попятился назад, не сводя перепуганных глаз с черной маленькой дырочки в стволе пистолета.

         – Он сумасшедший… – прошептала медсестра, нажимая секретную кнопку, чтобы открыть дверь.

                                               ххх

Стив увез Анну в своей машине далеко от больницы, к тому каналу, где когда-то в детстве кормил лебедей.

         Ничего не осталось от того живописного места. Ныне там царил упадок: сначала в районе построили многоэтажки для бедноты, потом там появились склады для горючего и пункты по приему вторичного металла. Район быстро пришел в запустение. Стив не был в этом месте, пожалуй, лет десять.

         Он припарковал машину. Заглушил мотор и открыл дверцу, где сидела Анна. Всю дорогу они молчали. 

Так же, молча, пошли к воде по валунам. На валунах, зацепившись, трепетала на ветру оборванная леска, в темных щелях валялись пустые бутылки от водки, между которыми бегали крысы. Стив шел первым по камням, потом спустился на илистый берег у воды. Следом за ним спустилась и Анна. Прошли к кустам неподалеку.

         Стив сел на бревно. Смотрел на неподвижную гладь залива, из которой торчал нос затонувшего катера.

         Он пока не хотел думать о последствиях своего поступка в больнице. Наверняка, его разжалуют. Может, и вовсе погонят из полиции. Но сейчас это было неважным.

         Он хотел многое сказать Анне. О том, что, причинив ей зло и расставшись с ней, он был несчастен так, как может быть несчастен только последний, отчаянный убийца. 

         Несколько раз он раскрывал рот, но спазм душил горло. 

         – Вот и встретились, – произнес он, наконец.

         – Ты украл, украл мою корону! – вдруг закричала Анна. – Мне ничего не надо! Забери у меня все картины, драгоценности, деньги, только верни корону! Верни, верни!.. – упала на землю. – Ты можешь меня спасти... – на коленях подползла к нему.

         Стив взглянул на нее и вдруг увидел перед собой... обезумевшую старуху с растрепанными волосами и дряблой кожей обмякшего лица!

         – Если ты откажешься от своей мужской силы, то я снова смогу танцевать. Но тогда ты не сможешь иметь близости с женщиной, не будешь никогда иметь семью... – она затряслась. – Ты должен на это согласиться! Только согласись, скажи «да», и я спасена! Ты должен, ты же рыцарь!..

         Он бережно поднял ее с земли. Крепко и ласково, как только мог, обнял. Поцеловал в лоб. И так же медленно разжал кольцо своих рук, словно выпуская ее на свободу.

         – О`кей, – сказал странным, едва ли не веселым голосом и отступил назад.

         ...Перья, перья. Крылья и клювы. И пух. И ликование... Лебеди, прилетев из-за мыса, кружили вокруг Стива и Анны, целуя их своими клювами, касаясь их нежными перьями.

         Стив плыл в шорохах и шелесте, в предчувствии спасения мира красотой этой бессмертной балерины… 

За хлопаньем крыл он не слышал сирен двух полицейских машин, остановившихся возле его припаркованной машины, номера которой уже были объявлены в розыск.

         Открыв глаза, он увидел перед собой Анну. Она – вечно юная, в золотой короне и балетной пачке, стояла, положив на свою взволнованную грудь скрещенные тонкие руки. Влюбленная в себя с такой безумной силой, что не видела ничего вокруг...

         Не видела ни заходящего солнца, ни луны. Не видела, как улетели лебеди. Не видела и того, как Стив ушел за валуны. Вытащил из кобуры пистолет, вложил ствол себе в рот и нажал курок.   

                                                                                              2012 г.

                     ВЕЧНЫЙ ЖИД

                            Новелла

                                     1                         

           

Когда они спускались в лифте, Илья подумал: хорошо бы попрощаться сейчас, здесь. Сказать Лене «бай» и, черт с ней, поцеловать в щеку. В напудренную щеку, спрятавшуюся за лисьим воротником.

Лифт остановился. Пройдя через холл, они сквозь дверь-вертушку вынырнули на улицу.

– Тебе куда? – Лена посмотрела на свои часики.

– К сестре, на Фэшн-стрит.

         Она взяла его под руку:

– В таком случае, нам по пути. 

         Для последних дней января погода была сносной. Легкий ветерок касался лица, принося с собой запахи пиццы, жареных орехов и выхлопных газов. Вдоль тротуаров темнели затвердевшие в гари и копоти бугры снега.

– Скоро мы откроем новую телестудию, – Лена крепче прижала его руку к себе.

Она стала рассказывать о контрактах своего мужа – владельца телестудии, с новым спонсором, об обещанных трех миллионах долларов – якобы этих денег будет достаточно, чтобы студия продержалась, как минимум, три года. В прошлый раз у них был миллион, и они продержались ровно год.

                                               ххх

Илья писал новости, Лена – телеведущая, их читала. Он приходил в студию рано утром, когда все двери еще были заперты. Лишь в коридоре хлопотала уборщица, распевая романс «Жестокий друг, за что мученье?» Включив аппаратуру, Илья просматривал сюжеты событий, случившихся в мире за последние сутки: падение курса акций на Уолл-стрит, убийство в Гарлеме, наводнение в Индии. Все просмотрев, писал тексты к отобранным сюжетам.

Часа через три приходила Лена. Носком сапожка открывала дверь и застывала в дверном проеме, как в портретной раме. Принимала различные позы – отличная натурщица для фламандцев, но эстеты-итальянцы дали бы ей от ворот поворот из-за мышиных бровей и пухлых маленьких губ.

Лена протягивала руку к Илье и произносила приглушенным, грудным голосом: «Дай хоть что-нибудь». Брала листы и, быстро пробежав текст, садилась у окна перед овальным зеркальцем. На столике лежали флакончики с тушью, пудра, помада. Она накладывала макияж, перебрасываясь малозначительными фразами с оператором и монтажером, готовящими аппаратуру к съемкам.

Работа Ильи уже была закончена. Перед уходом он съедал свое традиционное яблоко. Изредка поглядывал на Лену. Как ни старался, не мог преодолеть легкой эстетической брезгливости к ней – похожей на моль, пухлогубой и безбровой, с бесцветными пушистыми волосами. 

Она подводила последний штрих – поднимала над головой баллончик, и после пшика в зеркале отражалась настоящая восковая кукла, хлопающая отяжелевшими от туши ресницами. Кукла вставала и, произнеся: «Мальчики, я готова», скрывалась за дверью студии с табличкой «Тише! Идет запись!». Монтажер включал экран:

– Готово? Поехали!    

И… на экране, на фоне небоскребов Манхэттена, под синим небом появлялась Она. Камера полностью преображала Лену, на экране возникал ее двойник. Пусть Петрарка опишет мечтательно-задумчивый взгляд ее глаз, пусть кисть Тициана изобразит игриво сбившуюся прядку волос, пусть резец Праксителя пробежит по ее точеной шее, удалив последнюю крупицу лишнего мрамора…

Надкушенное яблоко застревало в зубах Ильи, струйка белого сока стекала по его небритому подбородку.

– Черт! – неожиданно вскрикнув, Лена наклоняла голову и прикладывала пальцы к левому виску. – Опять слеза. Да убери этот проклятый свет!

Закрыв левый глаз, массировала висок. Потом доставала косметичку и приводила себя в порядок:

– Сколько я сижу в кадре?

– Шесть секунд.

– С какого места начнем?

– Обрушился циклон.

И все продолжалось. А Илья, не прощаясь, выходил.

Обычно он совершал пешую прогулку к кофейне, которую держали израильтяне. Заказывал кофе, сваренный так, чтобы пышная пенка возвышалась над чашкой. Садился за столик на улице. Солнечный лучик бегал по блестящей чашке. До того горячей, что пальцы можно было обжечь.

Здесь часто слышался иврит, перенося Илью на улицы Назарета. В этом районе Нью-Йорка возник кусочек Израиля: на вертелах жарилось конусом нарезанное мясо, таким же крепким и ароматным, как в Израиле, был кофе, такими же острыми – приправы. В речи прохожих звучала чудовищная смесь глухих и шипящих звуков, рожденных в глубине гортани. За полтора года в Израиле Илья так и не научился произносить как следует «гхка» и «гкхэ».

…Вспоминалась шуарма, купленная в арабской деревне. Съев все, до последней крошки, наспех вытерев жирные пальцы, он бежал на гору. Так, без всякой цели.  

Взобравшись на вершину, подолгу смотрел, как в небе парят орлы, как в низинах белеют деревни и Иорданская долина краснеет маками. Он думал, что простоит на той вершине тысячу лет, пока не пройдет перед его глазами вся история: от самолета компании «Эль Аль» до верблюдов Авраама. И в последний день в долине Армагеддон встретятся Гог и Магог. Илья обязательно будет там, со своими пожитками, ожидая исхода битвы, а затем – решения Господа. Он предстанет перед Всевышним голым и, как всегда, небритым. В руках будет держать все, что скопил и чем дорожил, – чашку кофе и шариковую ручку. Как скипетр и державу.

История с географией на этом, однако, не закончилась. После самолета компании «Эль Аль» появился «Боинг» компании «Америкэн Эрлайнз», перелетевший Атлантический океан. Верблюды остались далеко позади. Но во время блужданий по Нью-Йорку Илье порой чудилось, что знакомое двугорбое создание только что мелькнуло и скрылось за углом.

                                                     2 

Елена Тимофеева, бывшая актриса какого-то молодежного театра в Москве, а ныне – телеведущая в Нью-Йорке, давно охладела к своему мужу. Она проклинала грузина-мануальщика, который полгода назад за сто долларов за сеанс ей «растягивал позвоночник» на массажном столе. Потом их отношения изменились, и деньги потекли в обратном направлении. Но так как подобная откровенность Елене Тимофеевой претила, грузин дарил ей, этой царице, золотые кольца с рубинами – пусть знает, что такое настоящий джигит! Грянул гром – грузина за что-то арестовали, недолго продержали в тюрьме и выпустили, настоятельно порекомендовав исчезнуть из Нью-Йорка. Что он и сделал немедля, даже не сообщив своей царице, в каких краях настоящего джигита искать.

И вот, c некоторых пор присутствие Ильи в телестудии вызывало у Лены странное волнение.

...Начиналась съемка. Особенно Лену впечатляло сообщение о падении биржевого индекса Доу-Джонса. Доу-Джонс, видимо, представлялся ей героем трагедии – царем Эдипом или принцем Гамлетом: он страдал, боролся с судьбой и в финале падал. На три пункта.

– Черт, опять слеза! Да выключи этот яркий свет! Что за мучение!..

Но лишь один Илья знал, что эти слезы – ему. Молодой, тридцатилетний (между прочим, незанятой), он сидит и смотрит, как страдает женщина. Как проливает слезы неразделенной любви. Как жаждет, чтобы Илья вошел сюда, в студию, выгнал в шею этого бесполого оператора, сам взял в руки камеру и навел на нее. И тогда она легко вскочит на стол, щелкнет пальцами, чтобы включили музон. Извиваясь как змея, медленно выползет из своего черного платья и останется в «Виктории Сикрет», только вчера купила эти белоснежные шелковые трусики и бюстгальтер. И пусть он возьмет ее крупным планом. Не бойся, смелее, наезжай камерой. Вот так…

                                     ххх

…Жизнь Ильи как-то неожиданно для него самого наладилась: хорошая любовница, неплохая работа, сносная зарплата.

Но, как говорится, счастье длилось недолго. Студия закрылась – истратили миллион долларов. Новый спонсор обещает дать три миллиона. Когда? Неизвестно.

Илья с трудом устроился журналистом в газету, на мизерную зарплату. Роман с Леной хоть и продолжался, но тоже неминуемо приближался к финалу…  

                                     ххх

– Зайдем в бар? – предложила Лена.  

– Не хочу. Кстати, твой муж со мной не рассчитался, остался мне должен тысячу долларов.

– Ну что ты за человек? Он же сказал – отдаст, значит – отдаст. Тебе нужны деньги?

– Нет, – Илья высвободил руку. – Тебе пора.

     Они стояли у входа в подземку.

– Ты обижаешься? – Лена хотела погладить его по щеке, но он отклонился.

И Елена Тимофеева поняла, что пора искать нового мануальщика. У нее уже давно болит позвоночник. Вдобавок, по утрам мучают мигрени,  тайленол не помогает. Нужен основательный массаж. А этот небритый Илья… он еще пожалеет.

                                       3

         Снег летел косо, сек по лицу и таял на асфальте. Из-под земли сквозь металлические решетки поднимались клубы пара. Под ногами загудело – мчался поезд.

         Поежившись, Илья ускорил шаг. А обещали солнце. И без снега. Нью-йоркские зимы хуже израильских и несравнимы с киевскими. В Киеве сыпал снег, мягкий, пушистый. Сугробы лежали, как на новогодних открытках. По-пушкински. Можно было валяться на лежанке и смотреть в окно – на раме снизу медленно нарастала неровная белая полоска. Под бочком лежала какая-нибудь книжица, а в комнату сквозь тиканье часов прорывались волчьи завывания ветра – «у-у»…

         В Израиле зимой было сыро. Одежду приходилось сушить на слабом электрокамине, привезенном из Киева. На улице бывало теплее, чем в квартире. Но вдруг могло выглянуть солнце – тогда огромные листья пальмы под окном, быстро высохнув, отливали темно-зеленым. На скамейке около дома сразу появлялись два старых грузинских еврея в кепках-«аэродромах», раскладывали нарды  и, словно два жреца, трясли кости в сложенных ладонях: «Гош-гош-гош – зара, давай!» А рядом с ними, на краешек скамейки, присаживалась бабушка…

         Илья прошел мимо скульптуры еврея в ермолке, сидящего за швейной машинкой «Зингер». Здесь, в кварталах Фэшн-стрит, сто лет назад сбежавшая из царской России шолом-алейхемовская беднота уселась за свои «Зингеры». И начала новую жизнь. Ради детей. Чтобы дети выучились, стали врачами и адвокатами.

         У бабушки Ильи тоже был «Зингер». Все бабушки начинали и заканчивали «Зингером». «Зингер» становился членом любой семьи, как соковыжималка или радиоприемник. Для ребенка наибольший интерес представляла шпулька, упрятанная в нижней части машинки под блестящей выдвижной пластинкой. Бабушкины пальцы, грубые, распухшие в суставах и искривленные артритом, умудрялись нырнуть в эту щель и легко, в одно мгновение, вытащить шпульку на свет Божий.

         Бабушка захотела взять машинку с собой, в Израиль. Был бой, уговоры. Что сказать? – Старуха просто выжила из ума. Что она собирается там шить? Открывать ателье? Снабжать магазины? Ну и как прикажете эту машинку везти? В чемодане? Или в авоське?

Но бабушка все-таки настояла, упрямая была старушка. По приезде даже что-то шила и латала. «Когда сердце начинает болеть, сажусь за «Зингер», и боль сразу отпускает». Ей никто не перечил, но втихомолку,  чтобы не обижать, выносили залатанное старье на улицу и оставляли на заборах. Она, конечно, обо всем догадывалась, но виду не подавала. Все играли в эту игру, пока бабушка не слегла.

         Зима уже шла на убыль, на носу был март, и бабушка почему-то верила, что если дотянет до весны, то обязательно встанет. Несколько раз уже выглядывало солнце, и пальма под окном веселее хлопала на ветру тяжелыми листьями.

         Но, видимо, богини судьбы Парки что-то не согласовали с синоптиками. В тот, свой последний, вечер бабушка, пожелтевшая и высохшая, как мумия, подозвала Илью. Она была спокойна, и глаза ее светились тихим светом. «Знаешь, я думала: потеплеет, выйду на улицу, сяду на скамеечку… – умолкла, глядя куда-то сквозь Илью. Грустно улыбнулась. – Не получилось…» Съехала по подушке. Съежилась. Вздрогнула.

Назавтра ее в белом саване опустили на каменное дно могилы. Как назло, в небе горело такое яркое солнце, что хотелось замазать его густым черным дегтем…

А швейная машинка пылилась в углу. Отдать ее было некому, выбросить жалко. Стояла там до тех пор, пока не уехали в Нью-Йорк. Пусть новые жильцы решают, что с ней делать.

И надо же! Машинка неожиданно вынырнула здесь, в Нью-Йорке, попав в руки к бронзовому еврею.

                                     4

Илья вошел в широкие стеклянные двери, поднялся на третий этаж. Здесь работала его старшая сестра Таня, закройщицей в ателье у бразильской еврейки.

– Хэлло, «Сара-кутюр» слушает, – секретарша, молоденькая черноглазая израильтянка Рахель, в приемной разговаривала с кем-то по телефону.

Она улыбнулась Илье во весь свой широкий рот. И он сразу понял – ничего не получится. Куда он ее позовет, эту добрую Рахель, которая мечется в поисках честного Иакова? В кино? В кафе? На берег Гудзона? И о чем они будут разговаривать? Он и по-русски запинается. А тут придется на английском, с примесью иврита.

Лучше сразу привести Рахель к себе домой. И зачать младенца Иосифа. Крепкого, румяного малыша. С ямочками на щеках. И будет Иосиф расти под зорким оком Всевышнего. И станет младенец Иосиф похожим на деда Ильи, которого тоже звали Иосифом. Его могила где-то там, в киевском рву, о ней почти ничего не известно. 

– Таня сейчас выйдет, – сказала Рахель, снова широко улыбнувшись.

Нет, домой к нему она не пойдет. Она – девушка строгих правил. Сначала ухаживания, затем хупа и лишь тогда зачинать Иосифа. В обратном порядке не получится. И зачем она так широко улыбается? Жалкое подражание американкам – отбелить зубы до блеска. Чтобы горели, как бляхи на солдатских ремнях!

Илья прошел по коридору ателье. Сквозь матовое стекло были видны размытые фигуры. В одной из примерочных стояла крупная дама в широком бордовом платье. У нее в ногах ползала какая-то тень. Порою слышался голос Тани – на английском, с тяжелым русским акцентом:

– Стянуть еще больше? Поднять выше? Еще выше? О`кей.

Илья вернулся в приемную. Вскоре появилась и Таня – в шлепанцах. Простое черное платье из легкой шерсти обтягивало ее худощавое тело. Кажется, это платье Таня носила еще в Киеве.

– Эта сука выпила у меня пол-литра крови! – возмущалась Таня, когда они с Ильей спустились в кафе. – Ей пятьдесят восемь лет, выдает третью дочку замуж, а хочет на свадьбе затмить невесту. Готовится, как Наташа Ростова на бал. И грудь ей сделай, чтобы казалась упругой, и тут – выше колен. Ее раздеть и умыть – слезами обольешься. Заказала себе платье за семь тысяч долларов! 

– Не нервничай, ешь салат.  

– Представляешь, – продолжала Таня, – ползаю у нее в ногах, а она в это время звонит своему мужу и говорит, что по дороге на примерку купила дом за полмиллиона. Но – какое горе! – дом без бассейна. Муж в это время делает операцию в госпитале. Просит позвонить ему минут через двадцать, мол, быстренько закончит с больным, отрежет ему, что надо, и тогда они смогут спокойно обсудить ситуацию с купленным домом. Вот так надо жить, – Таня отставляет пустую тарелку, берет стакан с апельсиновым соком. – Ты что-то похудел. Может, тебе деньги нужны? – открывает кошелек, среди банковских и кредитных карточек находит деньги. – На, бери, мне эта сука чаевые дала, – протягивает Илье сто долларов.

В его груди поднимается волна оскорбленной гордости. Еще миг –  и он расплачется от жалости к себе. Правда, эти сто долларов в корне меняют всю финансовую картину. Останется раздобыть еще двести, и за оплату квартиры в этом месяце можно не беспокоиться. Где-то в дверях промелькнула тень хозяина дома, где живет Илья. 

– Бери же, – Таня решительно сунула деньги в карман его пальто.    

– Как там мама поживает?

– Нормально. Сидит с Ричардом. Все, мне пора, а то хозяйка будет злиться. Завтра у папы день рождения, не забудь его поздравить, – вспомнив об отце, Таня вытерла набежавшие слезы.

(Отец остался в Израиле – встретил там другую женщину.)

Слезы у Тани появлялись в секунду, глаза сразу краснели, а нос, крючковатый и тощий, казалось, вытягивался еще больше. Слезы ее старили. К счастью, порывы горя длились недолго – Таня быстро брала себя в руки.

Она поправила волосы и, подмигнув, ушла. Низенькая, в черном платье, прижимая под мышкой кошелек, Таня возвращалась к заказчицам. Она все больше становилась похожей на бабушку. Только без «Зингера».

                           

                                5      

Близился полдень. Снег перестал. Ботинки шлепали по лужам. Со всех сторон толкали, обгоняя, прохожие. На перекрестке возникла пробка, от сигналов закладывало в ушах. Десятки такси желтым удавом выстроились одно за другим. Дорогу перекрыл трейлер, из которого выгружали рулоны ткани. У дверей некоторых зданий охранники – рослые негры в униформе – курили вонючие сигареты и громко смеялись.

Пора в редакцию. Но почему-то Илья пошел по Бродвею вверх, хотя в редакцию следовало идти вниз. Он оказался в парке, заказал в ларьке кофе. 

Здесь, в парке, дышалось легче, воздух казался чище и свежей. Хотелось делать глубокие вдохи и выдышать из груди скопившуюся тяжесть. В Нью-Йорке дышать трудно. Просто задыхаешься. И постоянно болит голова. Зато в этом городе ты совершенно свободный. Как сбежавший из психбольницы. Можешь объявить себя королем Испании, никто возражать не будет. Ты в свободной стране, делай, что хочешь. Главное – не забудь уплатить за квартиру. Из-за ствола дерева снова выглянула тень хозяина дома. Илья сунул руку в карман, проверил, на месте ли сотня долларов. И тень успокоенного хозяина растворилась.

Порывом ветра подхватило и куда-то понесло пустую целлофановую упаковку... Наконец стало совсем легко. Захотелось, как когда-то в Израиле, лазать по горам, искать там пещеры. Или, сторговавшись с бедуином, вспрыгнуть на верблюда, усесться между его горбов и заорать «Авоэ!» И верблюд понесет вперед, в землю Ханаанскую. Где с избытком меда и молока. И немножко крови и слез.

Илья уехал из Израиля в Штаты по вызову сестры. Сколько можно было там надрываться на стройке? И видеть каждый день хитрые глазки босса – марокканского еврея, который вечно обещал выплатить зарплату в следующий понедельник…

Илья допил кофе. На дне чашки темнела гуща. Он наклонил чашку – гуща на дне лениво сползла. Лена. Есть сто долларов. Можно заказать столик в Гринвич-Виллидж. Жареных креветок и графин сангрии. …Они сядут в укромном уголке кафе. Он нальет вино из кувшина, где между кубиков льда будут плавать дольки апельсинов и ягоды. Достанет за веточку красную вишенку и поиграет ею над Лениными раскрытыми губами. Выйдут из кафе, крепко обнявшись. Она прижмется к нему, нет же – она просто навалится на Илью, и они медленно пойдут к метро, тая в запахах шашлыков, пиццы и марихуаны. Он ее никуда не отпустит. Проснутся утром. Лениво потянувшись, Лена белой рукой коснется его щеки и спросит, почему он не укрыт. Илья поцелует ее в губы, в глаза. И они снова зароются в верблюжье одеяло, потому что наверняка будет холодно, ведь хозяин не включает по утрам бойлер из-за нового повышения цен на мазут…

Илья достал из кармана мелочь и пошел искать ближайший телефон. Опустив монету в щель аппарата, набрал номер. Длинные гудки, затем щелчок – кто-то на том конце снял трубку.  

     – Хэлло, – голос Лены.

     – Это я.   

     – Кто это? – ее голос звучал спокойно, подозрительно спокойно.

     – Я. 

     – А-а… Что-то случилось?

     – Да. То есть, нет… Давай встретимся. В кафе «Эспаньол».

     Тишина.

     – Ну, Лен…

     – Не знаю. Вообще-то, я занята, – и после недолгого молчания. – О`кей, я постараюсь.

     Его лицо осветила улыбка, слова готовы были вот-вот прорваться. Но, испугавшись, что одним нелепым словом можно все испортить, он лишь промолвил:

     – Приходи к шести. 

    Повесил трубку. В автомате что-то звякнуло – в приемник упала монета. Илья положил ее на ноготь большого пальца, щелчком подбросил в воздух и, поймав, зажал в кулаке. Вот так! И живо зашагал в сторону редакции.

    Поначалу шел быстро, но постепенно замедлил шаг. Редакция, эта конура, на каждой стене, как издевка, висят портреты Шолом-Алейхема и Башевиса Зингера.

Две главные темы газеты. Во-первых, Холокост. Точнее, восстановление исторической справедливости – евреев уничтожали нацисты, теперь их потомки требуют компенсаций. «Больших баксов», как говорят в Америке. Редактор газеты мрачно шутит, что быть жертвой Холокоста нынче стало профессией, причем очень выгодной. 

     Вторая тема – воспевание образа бронзового еврея в ермолке. Из номера в номер в «Колонке редактора» появляется редакторская заметка приблизительно такого содержания: «Каждое утро я прохожу мимо памятника, который наводит меня на глубокие размышления. Я думаю о евреях, которые, когда-то сбежав от черносотенных и петлюровских погромов, приехали в Нью-Йорк с худыми одеялами и швейными машинками «Зингер». И здесь, в Новом Свете, они решили строить новую жизнь». Затем описывается, как те счастливые горемыки сошли на берег по корабельному трапу, сели в трамвай, который отвез их на Ист-Сайд. Короче, идет пересказ второй, довольно слабой, части романа Шолом-Алейхема «Мальчик Мотл».

     В первый год по приезде в Нью-Йорк Илья бродил по шолом-алейхемовским местам, как когда-то в Киеве – по булгаковским. Пытался представить, как сто лет назад сюда приезжали зачумленные, насмерть перепуганные иммигранты, как галдели на смеси идиш, польского и украинского. Матери прижимали младенцев, мужчины нервно дергали свои бороды. Где-то здесь ходил трамвай с веселыми звонками. Наверное, такой же, как в Киеве, с той лишь разницей, что можно было вспрыгнуть на ходу, и этот трамвай вез их всех, с детьми и «зингерами», на Ист-Сайд.

    Там они открывали булочные, обувные и швейные мастерские. Бабушки варили куриный бульон с фрикадельками. Такой же, как когда-то варила и его бабушка, и держали полные ложки этого бульона перед стиснутыми губами своих упрямых внуков…

    Когда-то Илье в руки попала книжонка «Антология знаменитых американских гангстеров», где в списке рядом с именами Аль Капоне и Гамбино стояли имена двух евреев – Луиса Лепке и Дача Шульца. Оба начинали как все бандиты: тихо отворяли двери мастерских и очень вежливо просили денег. И тогда швейной машинке «Зингер» приходилось работать на износ, чтобы прокормить беременную жену, пятерых детей и процент с выручки отдать Лепке или Шульцу. Портные создавали профсоюзы – бандиты Лепке и Шульца убивали лидеров и ставили на их место своих. Они ворочали миллионами, скупив почти все мануфактуры и ателье на Фэшн-стрит. ФБР удалось с ними справиться с большим трудом: Лепке усадили на электрический стул, а к Шульцу подослали двух киллеров, которые расстреляли его в упор в туалете одного кошерного ресторана.

                                                 6

     …Только один человек в Нью-Йорке всегда по-настоящему тепло улыбается Илье при встрече. Спрашивает мягким баритоном: «Как дела, сэр?» и подводит его к лифту. Они успевают переброситься несколькими словами – о погоде, и пожелать друг другу хорошего дня. Илья поднимается в лифте, думая о том, какой славный парень этот негр-швейцар, работающий в здании, где находится редакция их газеты. Швейцар всегда опрятен и в настроении. Впрочем, чего ж ему горевать при работе не бей лежачего и зарплате 50 тысяч долларов?

     А ты – карабкайся. Выживай. Господь все видит. Сверху, с крыши Эмпайр-билдинга. У Господа Свой замысел, и тебе нужно пройти весь маршрут. Господь Сам решит, где тебя остановить – в пещере земли Ханаанской, на нью-йоркской улице или в киевском рву, где тебя расстреляют, как деда Иосифа.

     ...Дед Иосиф был служкой в синагоге на Подоле. О нем мало что известно: ушел утром в синагогу, хотя немцы уже взяли Киев. До Бабьего Яра оставалось несколько дней. Жена с сыном (бабушка с будущим отцом Ильи) эвакуировались. Дед злился – поддалась панике. Чего вдруг? Немцы не тронут. Разве они тронули пальцем хоть одного еврея, когда стояли в Киеве еще до прихода Петлюры? И разве Всевышний позволит?

     Облавы прокатились на следующий же день после взятия Киева. Начали с подольской синагоги, где хранились древние книги и свитки. Немецкие автоматчики загнали всех прихожан в подвал, а вечером вывели их в глухой яр и там расстреляли. Правда, потом говорили, что их расстреляли на берегу Днепра: жители Подола видели, как утром к берегу прибило распухшие трупы в белых талесах и мешочки с молитвенными принадлежностями.

     А ценные книги немцы вывезли: в синагогу вошли мужчины в штатском и, пересмотрев фолианты, приказали солдатам упаковать отобранное в металлические ящики. Потом все увезли и продали через нейтральные страны американским евреям. Потому что лишь американские евреи могли тогда дать за эти книги большие баксы.

                                          7

Заморосил мелкий дождь, ветер задул сильнее. Илья поднял воротник пальто и спрятал лицо в эту ненадежную крепость. 

А что, если он сегодня вообще не появится в редакции? Позвонит и скажет, что заболел. Но его – столь ценного работника – ведь могут уволить! Или уже уволили? Придет в редакцию, а на его столе лежит конверт с последним чеком. Куда же он тогда пойдет? За прилавок в «Макдональдс»? Или швейцаром?..

– Подайте ветерану иракской войны, – перед ним стоял мужик в лохмотьях, из кармана куртки торчало горлышко бутылки. 

     Протянув бродяге мелочь, Илья сбежал по ступенькам в подземку. 

В полупустом вагоне какой-то мрачный тип подносил ко рту зажатую в кулаке сигарету, и воздух наполнялся пряным запахом марихуаны. На следующей остановке вошли двое хасидов. Один достал маленький молитвенник и, накручивая пейс на свой указательный палец, углубился в чтение. Другой развернул «Уолл-стрит джорнел» с последними биржевыми новостями и тоже углубился. Тот, кто с «Уолл-стрит», похож на хозяина дома, где живет Илья. Впрочем, и тот, с молитвенником, тоже похож.

     Хозяин дома – добрый человек, лет пятидесяти пяти, может, постарше – поди, догадайся за густой бородой и очками. Шестеро детей, ждет седьмого. Он может часами рассказывать о грядущем приходе Мошиаха и советует Илье чаще ходить в синагогу. Но скажи ему, что деньги за квартиру он получит на день позже… только скажи. 

     Получив деньги за квартиру, хозяин обычно подходит к окну. Пересчитывает. Губы за пегой бородой беззвучно шевелятся. Купюры достоинством в 50 и 100 долларов рассматривает на свет, щупает, трет ногтем. Затем поднимает глаза к небу – задает Всевышнему задачу на сложение и, получив правильный ответ, прячет деньги глубоко в карман лапсердака. Лишь тогда из его глаз струится свет глубокого душевного покоя.

     Когда Илья только приехал в Нью-Йорк и снял эту квартиру, хозяин здорово ему помог – устроил в ешиву. Разумеется, не директором, а уборщиком. 

     По ешиве, как кролики, носились худые мальчики в очках и ермолках. Начались занятия. Илья взял швабру и несколько раз прошелся ею по полу в коридоре. Затем поставил швабру на место и ушел домой. По дороге вспоминал, как когда-то в Киеве сам едва не стал ешиботником.

…Он оканчивал университет, а на Подоле при синагоге открылась первая, еще тогда полуподпольная ешива. Там, за столами, сидело несколько парней, в ермолках и с первыми побегами пейсов.

     Мужчина лет сорока, в черном, читал лекцию о сотворении мира. Он говорил на чистом русском языке, лучше преподавателя русской филологии в университете. Раскрывал тайны Торы:

     – Извечно существует Всевышний, и души евреев окружают Его Престол. Всевышний отправляет души на землю, чтобы Ему возводили Храм. Когда Храм будет построен, явится Мессия – в пенье труб и громе литавр…

     Илья слушал и завидовал этому еврею в потертом пиджачке, который сегодня все еще продолжает верить в эту милую сказку. Тем более здесь, на Подоле, где полвека назад в Днепре плавали трупы расстрелянных раввинов, в Бабьем Яру безостановочно строчил пулемет и соседи выдавали евреев за буханку хлеба...

     Илье предложили учиться, но при условии, что жить он будет в общежитии неподалеку от синагоги. Будет изучать Тору, древний и современный иврит. И лишь раз в неделю – в субботу – разрешалось покидать эту еврейскую бурсу.

     Как раз был май, цвели каштаны и сирень, в густом теплом воздухе с жужжанием проносились хрущи. Наверное, в такую пору гоголевский Андрий встретил в Киеве панночку, которая сгубила его казацкую долю. Панночкой была Инка, ладная, налитая. Страшно хотела замуж. Но упорствовал Илья. И тогда на горизонте возник другой казак – сумрачный студент из Ирана, заканчивавший в университете факультет международных отношений. Он и увез Инку в Тегеран как законную свою супругу…

                                                           8

Илья вышел из подземки на «Бликер стрит». Морозец крепчал. Скорей бы попасть в теплое место и выпить чего-нибудь горячего.

Через несколько минут он сидел в кафе «Эспаньол». Там на стенах висели гитары, украшенные алыми бантами, официанты принимали заказы и разносили блюда.

Илья заказал кувшин сангрии и – чуть попозже, когда придет сеньора, – жареных в чесночном соусе креветок. Черную фасоль? Да, пожалуйста.

Когда официант удалился, Илья на миг прищурил левый глаз – заказ долларов на тридцать пять. Плюс чаевые. Из потертого портмоне вытащил деньги: две купюры по двадцать долларов и новенькая сотня, которую дала Таня. Молодец сестра. Тем более что послезавтра – первое февраля, ни свет, ни заря заявится хозяин и радостно воскликнет: «Шалом!»

Илья намазал масло на теплую хрустящую булочку. За соседним столиком сидела пожилая пара: седоволосый мужчина профессорского вида в костюме и с черной бабочкой на шее, и напудренная дама. С важным видом работали ножами и вилками, изредка косились на Илью.

Он налил себе из кувшина стакан вина. Когда же, наконец, эта профессура утрется салфетками и исчезнет? Они ушли, когда Илья допивал третий стакан вина, а часы с застывшей кукушкой показывали начало седьмого.

– Сеньору подавать блюдо?

– Да, одно принесите.

Полчаса – законное дамское время на опоздание. Правда, Лена обычно опаздывала минут на десять-пятнадцать, не более, а по утрам порой приходила даже раньше девяти, когда Илья еще нежился в постели.

   Лена дробно стучала в дверь своими длинными пальцами с накрашенными ноготками: «трам-трам-трам». Илья тут же вскакивал и, не одеваясь, шел открывать. Правда, в последнее время, когда раздавалась знакомая дробь, уже не спешил, а нехотя плелся к двери. Один раз даже не встал – лежал, глядя на закрытую дверь. Лена стояла за дверью и стучала. Илье почему-то понравилась такая ситуация. Показалось, что он ей мстит. Хотя мстить-то ей было не за что…    

     В тот раз Лена, не дождавшись, ушла. Потом Илья соврал, что заболела мать, и ему пришлось переночевать у сестры. Лена, кажется, не поверила, но кое-как уладилось, хотя отношения уже были ни к черту.

       Но теперь все изменится. И что он себе придумал? Чем был недоволен? Лена ведь ничего не требовала, не ставила никаких условий. Сама приходила к нему.  

       Часы показывали начало девятого. Смысла заказывать блюдо для сеньоры уже нет. Не придет. Впрочем, он ведь заранее это знал. Зачем он ей нужен? Нищий. Замученный. Еще и с претензиями. С ним сложно. А ей, женщине сорока лет, нужен такой, с кем легко. Легко и красиво. Проблем и нервотрепки хватает дома, с мужем. Но, кроме мужа, должна быть другая жизнь. С другим героем. Не таким, как Илья.

Он заказал сто граммов коньяка. Да, так желает сеньор. Вторую порцию креветок, пожалуйста, оставьте себе. Нет, с собой он не возьмет. У сеньора в доме найдется, что поесть. Полный холодильник. Сто граммов коньяка и чек, пожалуйста.

     Прищурившись, Илья изучил чек: 17, 10, 8. Как ни странно, уложился в сорок долларов. Он вытащил из бумажника деньги и положил их под опорожненную стопку. Все, пора отчаливать. 

…Порывом морозного ветра обожгло щеки. Но холодно ему не было – внутри приятно грело. В барах и кафе горели огни. Обнявшись, спешили куда-то гомосексуалисты и лесбиянки. Бездомные негры устраивали себе ночлег из картонных коробок и рванья.

А, может... гуляй, душа? Зайти в бар. Заказать виски с содовой. Купить марихуану. Сколько той жизни? И вообще, кому нужна его жизнь? Сестре? Матери? Отцу? Ну, поплачут день-другой. Поплакали, когда умерла бабушка. И ничего, жизнь продолжается. Вот у Тани родился сын. Теперь все вокруг него, как вокруг солнца: Ричарду – то, Ричику – это. Так и должно быть: кто-то рождается, кто-то умирает. А чья-то жизнь, может, вовсе не нужна. Может, родился по ошибке. Всевышний чего-то не доглядел, вместо надежного каменщика отправил на строительство Храма халтурщика…

Неожиданно, вынырнув из-за угла, перед Ильей возникла какая-то фигура. Невысокий худощавый парень, похоже, подросток, в хаки и в черной натянутой на лицо шапочке с прорезями для глаз стоял в двух-трех шагах. Держал в руках что-то похожее на винтовку, обмотанную тряпками.

– Отдавай кошелек, – глухо произнес парень.

Илья по акценту понял – негр из Гарлема. Ствол, направленный в его грудь, опустился немного ниже. Илья почувствовал, как в животе сразу похолодело, и, забегая мыслью вперед, ощутил, как пуля входит в его живот, он оседает на асфальт…

– Отдавай кошелек, – повторил черный, правда, уже не так уверенно. 

Руки Ильи – в карманах. Пальцы нащупали бумажник, потянули за уголок стодолларовой купюры. Но вдруг он громко произнес по-русски:

– Что ты хочешь?

Негр, опасливо озираясь, снова направил ствол в грудь Ильи и повторил, но уже совсем растерянно:

– Отдай кошелек.

– Что ты хочешь?! – заорал Илья по-русски. – Что ты хочешь?! – он сделал шаг вперед. Будь что будет, он ведь знает, чует нутром, что это – не конец, еще не все он сделал в жизни, в этой проклятой жизни, а деньги – сто долларов – не отдаст!

Негр завертел головой по сторонам, отступил на шаг-другой и, развернувшись, бросился наутек. Оглядывался, не преследуют ли. Он держал в одной руке «винтовку», с которой, разматываясь, слетали тряпки. Теперь было ясно, что в руках у этого мерзавца – кусок трубы. 

Илья поначалу хотел погнаться, громко закричал – сперва по-русски, затем по-английски: «Ловите убийцу!», но голос сорвался на писк и хрипоту. 

Вдалеке на улице показалась какая-то пара с мольбертами. Проехала машина. Все спокойно. Илья перевел дыхание. И вдруг заплакал. Слезы катились по щекам, но он не вытирал их. Вытащил стодолларовую купюру, разгладил на ладони и, поднеся к лицу, плюнул на нее. Но тут же подумал, что этот жест слишком театрален и глуп, сунул доллары в карман и побрел вдоль улицы...

                                                                                    2000 г.

                                       ГЛЕН

                                   Повесть

                                    Глава 1

Глен Чернов сидит в баре аэропорта Кеннеди, пьет дорогой в цене и исключительно мерзкий на вкус кофе.

         Нью-Йорк, душный июньский день, впрочем, внутри в здании   спасительная прохлада от кондиционеров.

         Усилием воли Чернов подавляет в себе желание то и дело смотреть на часы. Себе ли самому, кому-то ли незримому другому задает вопрос: «А если она – моя дочь? Что тогда?» Сокрушенно вздыхает, делает глоток отвратительного кофе, отчего на душе становится еще хуже. «Нет, быть этого не может, не может никак!.. А если все-таки дочь?..» Ответа на этот вопрос Чернову дать не может никто, кроме Киры. Но Кира далеко, аж в Москве, и не виделись они с ней ровно двадцать лет. Глен кривит губы, надувает щеки. 

         Звучат объявления о задержке или прибытии очередного самолета. Все томимы ожиданием. Детишки выклянчивают у родителей деньги и возвращаются к игровым автоматам: на экранах с визгом и грохотом переворачиваются автомобили, взрываются подбитые самолеты.       

         «Встреча сорокасемилетнего папаши с девятнадцатилетней дочуркой, которую он видит впервые. И где? В аэропорту! Вот сейчас она подойдет, обнимет и скажет: «Здравствуй, папочка!» Ну чем не древнегреческая трагедия на современный лад?..»

         Наконец, услышав сообщение, он идет к заградительным перилам, где встречают пассажиров рейса Москва – Нью-Йорк.      

         Коридор для прибывших пассажиров пустует недолго. Вскоре по нему проплывает стайка стюардесс – белозубые улыбки, мелькающие икры стройных ног.

         Перед глазами Глена вдруг возникает рой картин и образов; сквозь гам аэропорта, крики и болтовню он явственно слышит голос Киры, ее волнующий шепот, ее ночное дыхание на его плече...

         ...Москва, Шереметьево, 1994 год. Глен сидел на своем чемодане, ждал, когда начнут регистрировать билеты. Шла первая война с Чечней, боялись терактов – усиленные наряды вооруженных солдат патрулировали аэропорт. Солдаты требовали предъявить документы у кавказцев и всех подозрительных типов.   

         А за высокими стеклянными дверями аэропорта мела пурга, снегом заносило шоссе, луна – и та была не видна в небе воюющей страны. Глен тогда почему-то посчитал это удачей – улетать в такую жуткую зиму, в снегопады и бураны – словно снегом должно было замести, засыпать все его следы.

         И вдруг... Как ведьма, Кира влетела в аэропорт, раскрасневшаяся с мороза, в короткой шубке, в тупоносых сапогах и сбившейся набок сиреневой шапочке. В руках держала огромный кулек. Глен посмотрел на нее своими мутными с похмелья, измученными глазами и только тогда понял, что любит Киру – однажды и навсегда – со всей ее бабьей нелепостью и безграничной преданностью ему.

         – Я слышала, что в Нью-Йорке нет натуральных веников, там ведь всё искусственное. А, зная твою любовь к чистоте... 

          Кира вытащила из кулька веник, роскошный, надо сказать,  добротный веник с ровненькими, упругими прутиками:

         – А если прижмет нужда, сможешь его использовать как кисточку, – пошутила она. Щеки ее пылали то ли от мороза, то ли от обиды. – Что же ты? Или думаешь, прилетела Баба-яга в аэропорт слезы лить? Ошибаешься. Просто хочу пожелать тебе удачи. Я в тебя верю. Станешь великим художником... Мама тебе тоже желает... 

         Он захотел ее обнять, прижать к себе. Потянул было руку, но Кира отклонилась и сделала решительный шаг назад, словно черта уже проведена и переступать ее нельзя. Она едва ли не всучила ему в руки тот дурацкий веник, шмыгнула по-детски носом и убежала к дверям выхода, за которыми мела метель и наглые таксисты заламывали фантастические цены за поездку в ночную столицу.     

         Глен так никогда и не разгадал, что за намек был зашифрован в том ее странном прощальном подарке. Сквозило в этом венике для него что-то оскорбительное, какое-то глубокое женское презрение – мол, выметайся отсюда, горе-мазила.      

         Почему он тогда не остался с Кирой? Почему не ринулся за нею? Вместо этого прямо там, в аэропорту, приколол кнопками к мольберту лист бумаги и с остервенением стал наносить карандашом жирные штрихи. Словно пытался таким образом остановить и вернуть ее – только что исчезнувшую навек...

         Вот ее лицо: классический итальянский овал, чистый лоб, маленький носик, пухловатые, но красиво очерченные губы и большие темные глаза, в которых всегда выказывалась едва ли не детская доверчивость. И в то же время, глаза – две змеиные норы. Очи черные, черт бы вас побрал!..

         Внезапно Кирины глаза возникли перед ним. Ее взгляд буквально обжег Глена, всё как-то помутилось, покачнулось, он даже покрепче сжал перила.   

         – Здрасьте. А я вас сразу узнала. Вы Глеб, да? Чернов? Ваши  американские таможенники такие дотошные, еще хуже наших. Ну что, идемте?  

                                               Глава 2

         Двадцать лет назад Глеб Чернов приехал в Америку по приглашению родственников его матери, осевших в Коннектикуте. Уговор был таков: все необходимые документы родственники оформляют, но никаких обязательств перед Глебом не несут, да и видеть его большим желанием не горят. Со своей стороны, Глеб тоже не собирался тратить бесценное время на пустопорожние посиделки в провинциальном Коннектикуте. В его блокноте имелись несколько адресов художников, живущих в Нью-Йорке, которых ему рекомендовали преподаватели Воронежского художественного института и те московские художники, с кем за три года проживания в столице он успел сблизиться. Словом, несся в Нью-Йорк, охваченный пылом тщеславия, в предвкушении блестящего будущего.

         Увы, в «столице мира» после нескольких месяцев проживания в очень шумном и грязном общежитии на Брайтоне, более похожем на скорбный притон, где жильцы постоянно пили, дрались и делили проституток, после неоткрытых высоких дверей в Манхэттене, невозвращенных телефонных звонков и вежливых, но очень твердых просьб не мешать, Глеб всерьез задумался о правильности своего решения остаться в Штатах. Ему даже начала сниться Кира, злорадно хохочущая. Червь сомнения зашевелился в его смятенной душе и наверняка бы превратился в питона, и проглотил бы несчастного Глеба, не отправься он однажды в Центральный парк, где встретил Давида.          

         Давид – высокорослый армянин, сидел в зимней безлюдной аллее и писал углем какой-то этюд. Разговорились. Глеб сразу же почувствовал с Давидом некое глубинное, кровное родство. 

         – Художник. Из Москвы. А-а... – Давид растягивал «а-а», вкладывая в этот звук самые разные интонации. – Хочешь пробиться? Выставляться в галереях? А-а... Любишь Эль Греко, прерафаэлитов и ранний французский модерн? А-а...

         Так, под эти ра-а-аспевания небритого Давида, для которого время протекало в ином измерении, во взгляде которого сквозили отрешенность и  страдание, а во всем облике выказывались одновременно непомерная гордыня и тишайшее смирение, они шли по заснеженным аллеям парка.

         На изломах веток лежал снег, порой слетая искрящейся пылью. Тишину нарушало редкое карканье ворон. А за каменным парапетом начинался иной, настоящий Нью-Йорк, где высились здания люксовых гостиниц, бутиков и ресторанов, в жиже тающего снега визжали машины, где жизнь текла по своим законам, чужим и еще совершенно непонятным Глебу.  

         Давид помог Глебу с жильем – пристроил у одного своего знакомого, владельца дома. За проживание в полуподвальной комнатушке Глеб должен был чистить снег у дома, мыть лестничные клетки и выносить мусорные мешки. Вонь, грязь, химикаты. Зато теперь была крыша над головой и даже небольшая зарплата, которой хватало на еду, бумагу и краски. А главное – был Давид.

         Студия Давида напоминала келью монаха. Да и сам он, вечно небритый, молчаливый, на вид – спокойный и безразличный, но в глубине души страдающий от вечного недовольства собой, был похож на аскета какого-то горного армянского монастыря. Давид уже вышел на тот уровень, когда мог зарабатывать на жизнь искусством. Ему заказывали портреты богатые американцы, его картины висели в престижных галереях. Однако ко всем этим своим достижениям Давид относился без особого пиетета, даже с некоторым презрением. Еще и злился потому, что вынужден заниматься черт знает чем, вместо того, чтобы завершить «картину своей жизни».

         «Последнее пришествие Христа» – вот полотно, над которым Давид бился, по его словам, уже пятый год: закончив отделку последних деталей, внимательно смотрел на законченную работу и... Неожиданно взяв скребок, нещадно срезал с холста все три фигуры – Христа, Иоанна и Богоматери. Через минуту на холсте средь огненных молний и грозовых туч серели три бесформенных пятна.     

         – Па-анимаешь, Христос должен внушать не только страх, но и надежду. Даже на Страшном Суде человеку нужна надежда! Я видел такое «Пришествие» на одной иконе в церкви Ариче... – Давид брал в руки тряпку, выливал на нее смывку из бутылки. Вытирал грязные руки, продолжая хмуро глядеть на изуродованное полотно.  

         Глеб, в это время сидящий в уголке на кушетке, под молитвенные армянские песнопения из магнитофона уносился куда-то – то ли в древние церкви Воронежа, то ли в Ариче, на Кавказ. Пытался запомнить эту композицию: отчаянного Давида, в черных спортивных штанах и майке, на фоне картины Страшного Суда сжимающего скребок. А потом дома, в своей комнатушке, делал эскизы...    

                                               Глава 3

         – Честно признаться, я пока окончательно не решила, чем буду здесь заниматься и как надолго останусь. Официально срок моей студенческой визы истекает в сентябре. Но мне облом возвращаться назад, в свой педагогический институт. Посмотрим, может, удастся зажечь что-нибудь в Нью-Йорке. 

         – Что сделать?

         – Зажечь. В смысле устроить что-то такое, необычное. Так сегодня в Москве молодежь выражается. Вы здесь, в Штатах, совсем отстали от жизни, законсервировались, – сказала Неля, входя в квартиру.  

         – Вот кладовка, в ней вешалки для одежды, – он опустил на пол ее сумку с вещами.

         – А как вас правильно называть – Глеб или Глен? Мама говорила, что в оригинале вы Глеб, но когда мы вас разыскивали, потратили кучу времени: в «Гугле» вы пишитесь как Глен. Какой вы конспиратор, однако. 

         – Называй как тебе удобно. Что Глеб, что Глен – один хрен, – ответил шуткой Чернов и вновь поймал себя на мысли, что с этой девочкой чувствует себя крайне неловко, не в своей тарелке. «И зачем я согласился ее принять? Ненужная головная боль». Впрочем, виду не подал: 

         – Проходи в комнату. Здесь я живу.

         Неля ходила по двум просторным комнатам:    

         – Вот это я понимаю: модерново и без претензий. Мне тоже нравится, когда в квартире мало мебели и нет ничего лишнего. Это кто?

         – Мои родители, – Глен остановился возле книжной полки, где в рамочках стояли две фотографии мужчины и женщины. – Они умерли.  

         – А вы немножко похожи на свою маму... У-у, какая клевая панорама, – подойдя к окну, Неля отвела прозрачную занавеску.

         Если бы не угол соседнего дома с глухой стеной, то вид на Манхэттен отсюда был бы действительно великолепен. 

         Прибитый к оконной раме мордой вниз, висел декоративный крокодил. 

         – Привез его из Флориды, там крокодилий террариум, целое крокодилье царство.

         – Вы, наверное, объездили полмира. А в России за все эти годы так никогда и не были?      

         – Был дважды. Когда умерли родители.

         – Почему же вы к нам не заехали? Мама была бы вам очень рада. Она когда о вас вспоминает, то говорит, как о настоящем чуде в ее жизни. Вы и в самом деле гений?

         Вопрос был задан с такой непосредственностью и одновременно серьезностью, что Чернов даже растерялся:

         – Да какой к черту гений. По молодости, знаешь, мы все гении, Рафаэли. Но потом, как говорится, жизнь берет свое: амбиции потихоньку уходят, бытовуха заедает. И все Рафаэли разбегаются кто куда, как мокрые петухи, – он хмыкнул. – Впрочем, тебе это знать пока не обязательно, всему свое время. Давай лучше обсудим правила общежития, – тон Глена приобрел деловитость.     

         – Давайте. Вы только сильно не переживайте, я очень послушная и аккуратная. Вы даже не заметите мое присутствие, гарантирую. Ой, какой любопытный портрет. Это вы? – она остановилась у портрета на стене, выполненного во вкусе уличных портретов. – Вы тут на себя не очень похожи. Или нет... – наклонила голову набок. – В общем-то, похож, но... какой-то страшный. У-у... 

         – Да, интересный портрет. Иногда сам любуюсь этим древнеримским патрицием, – Глен кивнул в сторону своего портрета. – Но порой меня воротит от него. Карамазовский паук, да и только. Случается, что даже снимаю его с гвоздя и – с глаз долой, в темный чулан. Но проходит время, каким-то образом он снова попадает на стену.     

         – Кто же его написал? Вы сами? 

         – Нет. Был у меня когда-то приятель – Давид, талантливый художник. Умел видеть суть вещей, а не просто ямочки на щеках. Где он сейчас, что с ним, даже не знаю... Ну, да ладно, поболтать об искусстве у нас еще будет предостаточно времени, – Глен встрепенулся: разговаривать о живописи ему явно не хотелось. Напустив на лицо холодно-приветливую улыбку, прошел в другую комнату:      

         – Это твоя норка. Ящики комода я освободил, пользуйся. Постельное белье, полотенца – здесь. Кондиционер, – он нажал кнопку, и комната наполнилась мерным жужжанием. – Этим компьютером можешь пользоваться, Интернет подключен, только загружай поменьше мусора. Договорились? Кровать, – произнес совершенно безразличным тоном. 

         – Все поняла. Олл райт! Да вы не волнуйтесь, я вас не обременю. Я буду супы варить и жарить картошку, если, конечно, время позволит. Я ведь намерена здесь заработать много денег. Мне нужно вернуть долг за билеты и с собой привезти еще тысяч пять. Как вы думаете, это реально?  

         – М-м... В Америке устроиться на любую работу очень трудно. Но нужно пробовать. 

         – И почему мама говорила, что вы сложный человек? Мама любит все на свете усложнять. По-моему, с вами очень легко, – Неля звонко засмеялась, глаза ее радостно сверкнули.   

         – Иди прими ванну с дороги. А я состряпаю что-нибудь на кухне. Окей?

         – Йес, сэр! 

                                               ххх

         – А вскоре открылось, что у него есть другая семья, двое детей, представляете? Целых десять лет он не хотел меня видеть, хотя с мамой они иногда встречались. Мама замуж так никогда и не вышла... Зато меня очень любила бабушка, папина мама. Они из потомственных дворян, из Трубецких, просто эту фамилию во время исторических катаклизмов они потеряли. Бабушка по папиной линии показывала мне фамильную реликвию – шкатулку с дарственной надписью великой княгини и старые фотографии, еще дореволюционные, представляете? Вы, конечно, можете сказать, что это – лажа, подделка. Но бабушке-то зачем было мне врать?           

         – А что случилось с твоим отцом? Где он сейчас? – допытывался Глен, сидя напротив Нели.

         Кухонный стол был уставлен банками немецкого пива, тарелками с нарезанным сыром бри, копченой колбасой и салатами.  

         – Папа умер, когда мне исполнилось тринадцать лет. У него была больная печень. В последние три года он почему-то изменился по отношению ко мне, даже приглашал к себе домой, где я познакомилась со своими сводными сестрами. У меня с собой есть фотография, где мы все вместе. Хотите посмотреть? – Неля, было, спустила ноги со стула, чтобы пойти за снимком, но Глен ее удержал. 

         – Потом, в другой раз. А что – отец сильно пил, если печень была больная? – снова возвращался он к расспросам об ее отце, который почему-то сейчас его очень интересовал.    

         – Нет, совсем не пил. У него был гепатит, из-за которого потом развился цирроз печени, – на Нелино лицо, светлое и свежее после душа, набежала тучка.  

         – Понятно. Вино хочешь?

         – Нет, я вино не пью. Лучше пиво, – она потянула скобку, и после легкого щелчка из отверстия банки с шипением выползла белая пенка. – За встречу!      

         – За встречу! – он поднял и свою пивную банку.

         Сказать по правде, Глен сам себе был противен в этот час. Что за допрос с пристрастием он устроил этой бедной девочке, выросшей практически без отца? С каким пристальным вниманием, напрягая свой острый взгляд, от которого не могла скрыться ни малейшая крапинка, он сейчас изучал этот живой экспонат – Нелю, стараясь обнаружить в ней хоть какие-то черты сходства с собой.

         Большие темно-карие глаза, пухлые, но красивой формы губы, мягкий подбородок – нет, все это Кирино. Какая поразительная схожесть матери и дочки, трудно поверить! Кира, перед ним сидела Кира, девятнадцати лет, с ее характерным поворотом головы, непринужденностью движений, наивностью, доверчивостью, сумасбродством, словом, Кира. «Кира... Неужели двадцать лет пронеслось с тех пор, как мы, вернувшись с театра, сидели в кухне, в твоей московской квартире, где над головой тикали часы и молчала до срока злая кукушка?..»

         ...В тот вечер на Кире было шерстяное лиловое платье. Черные крупные бусы на шее подчеркивали красоту огромных глаз. Глеб что-то рассказывал, а Кира слушала, вставляя колкие комментарии. Глаза ее блестели все сильнее, все жарче. А на улице было холодно, так холодно и снежно, как никогда, и Глеб молился в душе всем богам, чтоб они подбросили еще снежку, самую малость, и тогда ее мама, эта ведьма, может, останется на ночь у своей сестры.

         Потом Кира нежным котенком куталась в одеяло, молча наблюдая, как Глеб колдует у заиндевевшего белым дремучим лесом окна. Он дышал на стекло в разных местах и выводил на нем причудливые вензеля, то и дело, наклоняясь, чтобы в слабом свете ночника увидеть, соблюдена ли симметричность в узоре...         

         – Почему вы ничего не спрашиваете про маму? – возмутилась Неля и, не дожидаясь, сама начала рассказывать.

         «Нет, скорее всего, не дочка. Единственная улика – нос, прямой и длинноватый, точно как мой. Но и у потомственного дворянина Трубецкого мог быть точно такой же прямой нос». Чернова вдруг охватила странная злоба на того Трубецкого – вспышка запоздалой ревности. «Подлец! Морально искалечил ребенка! Десять лет не хотел видеть родную дочь! А вдруг... Трубецкой тоже подозревал что-то? Догадывался, что Кира беременна не от него? Ох, уж эти женщины!..» – Чернов на миг проникся мужской солидарностью и даже сочувствием к тому неизвестному князю-циррознику. «Н-да, в общем, мы оба с ним остались с носом», – мысленно резюмировал, вслух же промолвил: 

         – Ты наверняка устала и хочешь спать, да? 

         За окнами уже стемнело. Весь день был наполнен такими впечатлениями, такой духотой, что теперь, после пива, по телу Глена потекла приятная истома. Захотелось принять душ, лечь, посмотреть телевизор.  

         Неля, тоже уставшая от перелета и впечатлений, умолкла, сладко потянулась, выгнувши по-кошачьи спину. Ее большие груди рельефно обозначились под легкой футболкой: 

         – Да, не мешало бы вздремнуть.  

         «Соски, похоже, маленькие, острые, – отметил Глен, вставая, чтобы убрать со стола. – Что же теперь мне делать? Терпеть? Или, как отец Сергий, отрубить себе палец?» Он подставил нож под струю горячей воды, стер мочалкой с лезвия присохшие крошки.

         – Давайте, я вам помогу, – Неля стала рядом и как будто попыталась легонечко отодвинуть Чернова своими бедрами в шортах. 

         – Нет, спасибо, я сам. Видишь ли, я – закоренелый холостяк, покрытый ракушками привычек. А холостяки – самые безнадежные консерваторы.  

         – Не хотите – не надо, – сказала Неля, выходя из кухни.

         «Обиделась, что ли?» Со злостью он еще раз тиранул мочалкой по ножу. «Девочка, похоже, с характером. Как и ее мамаша. Черт бы их всех побрал!»

                                               Глава 4

         Ночь. Монотонно урчит кондиционер. Сквозь окна льется в комнату тусклый свет.

         Глен, с закинутыми за голову руками, лежит на диване в черных спортивных трусах. Худые ровные ноги вытянуты, ребра грудной клетки круто вздымаются, на месте живота – впадина. Свет слишком слаб, чтобы различить редкие волосы на груди Глена.   

         Его глаза открыты. Разговоры с московской гостьей, воспоминания нежданно растревожили, разбередили раны. 

         Он смотрит на свой портрет на стене, когда-то написанный Давидом. Черты лица на портрете из-за слабого света сейчас практически не видны.

         Глен все же напрягает зрение – в портретной раме как будто происходит странное движение: голова там начинает медленно поворачиваться.

         Напряженней гудит кондиционер. Легкий хруст раздается в его решетке, наверное, потоком внутрь затянуло муху или бабочку, и сейчас лопасти вентилятора переламывают ей крылья.

         Лысая яйцеобразная голова высовывается из портрета. Вот уже видны белки глаз, нос с широкими ноздрями. 

         – Хулио, ты?

– Si, señor. (да, сеньор – исп.)

         ...Встречу с этим аргентинцем можно смело отнести к разряду роковых, во всяком случае, для Глена, который к тому времени мыкался в Нью-Йорке, менял комнаты в подвалах и на чердаках, бедствовал, перебивался с хлеба на воду, получая случайные заработки, рисовал портреты на улице, мыл посуду в буфете, штукатурил стены и разносил флайеры.

         Правда, все свободное время отдавал живописи. С закрытыми глазами Глеб мог пройти по этажам Метрополитен музея в любой желанный зал. Только теперь, в оригиналах, он по-новому открывал для себя богатство палитры, мастерскую отделку каждой детали на холстах божественного Рафаэля, Рембрандта, Эль Греко. 

         Конечно, и в России он часто, насколько мог, бывал в Эрмитаже, а с переездом в Москву много ходил по залам Третьяковки и Пушкинского музея. Но тогда Глеб только становился на художественную стезю, искал и определялся в своих вкусах. Да и слишком много времени тогда уходило на болтовню об искусстве, на кабаки, на желание блеснуть перед приятелями-художниками. Теперь же, став в Нью-Йорке своего рода изгоем-одиночкой, горемыкой-иммигрантом, причем нелегальным, он был совершенно свободен, как потерянный пес. Соперничать ему было не с кем, поражать своими художествами было некого. Окружали его, в основном, грузчики и посудомойки. 

         Единственным маяком в море тоски и бедности оставался Давид. Иногда Глеб приносил ему свои наиболее удачные работы, и Давид-мэтр указывал на их достоинства и ошибки. Случалось, они вдвоем ходили в музеи. Давид всегда надолго останавливался в зале Итальянского Возрождения: «Надо же, насколько армянское Возрождение перекликается с итальянским! Жаль, что здесь нет ни одной миниатюры нашего великого Тороса Рослина!»       

         Рука Глеба потихоньку крепла, кисть работала уверенней. Он уже начал постигать прозрачную легкость светотени и красоту аскетичных линий. Рядом с Давидом Глеб чувствовал себя причастным к некоему высшему ордену, и тогда в его сердце звучала благодарность Богу.    

         Единственное, что порою омрачало, – это непомерная гордыня Давида. Давид парил в своих мирах, почти не интересуясь житейскими нуждами Глеба. Стоило Глебу начать жаловаться на свои мытарства и бедность, как лицо Давида приобретало отрешенное выражение, слушал он в пол-уха, произнося свое тягуче-распевное «а-а...» Давид порой казался Глебу бесчувственным аскетом, напрочь забывшим о своих земных собратьях и дерзающим разговаривать лишь с небожителями.  

         Все так бы и продолжалось, если бы вдруг...

         – Си, синьор.

         В его жизни появился Хулио.

         Назвать Хулио уродом было бы полной неправдой. Но и к писаным красавцам его тоже нельзя было отнести: остриженная наголо яйцевидная голова, большие с крупными белками глаза, чувственные губы, постоянно кривящиеся в лукавых, ироничных улыбках. Коренаст, ростом чуть ниже среднего. Словом, ничем не был примечателен синьор Хулио, даже именем своим, звучащим для русского уха несколько двусмысленно. Если бы не... ШАРМ. Можно ли смотреть на субтропическое солнце летом без защитных очков, когда оно в зените? И если продолжить аналогию с солнцем, то шарм уподоблял Хулио солнцу – прекрасному всегда, в любое время дня и года, и даже во время солнечных затмений...     

                                                        ххх

         С Глебом они познакомились случайно, в одном супермаркете Манхэттена, где в холле на первом этаже были выставлены две огромные бронзовые скульптуры Адама и Евы, стоимостью в миллион долларов каждая. Адам и Ева были похожи на двух бегемотов, стоящих на задних лапах. Никто из входящей в супермаркет публики покупать их, похоже, не собирался. Зато все с удовольствием фотографировались на их фоне: мужчины – у массивной задницы праматери Евы, женщины – возле коротенького, торчащего карандашиком, члена праотца Адама, причем за член с жадностью норовили ухватиться нежные ручки сразу всех желающих.

         – Хотел бы я очутиться на месте этого Адама, – мечтательно промолвил Хулио.       

         Стоящий рядом Глеб оценил шутку:

         – Вот это, я понимаю, творческий успех. Интересно, кто автор этого  уродства?

         Познакомились. Хулио признался, что зашел в этот супермаркет не просто так: хочет найти какие-то концы, завести знакомство с тем, кто бы помог ему выставить здесь на продажу его картины. Оказывается, Хулио тоже художник. Его вкусы и предпочтения – импрессионисты. Да, он любит и русскую живопись, но все же больше – французскую и южноамериканскую. 

         Сам он родом из Буэнос-Айреса, но его предки – испанские гранды, в Севилье у него даже своя вилла. Занимался когда-то профессиональными восточными единоборствами, получил черный пояс, однако потом из большого спорта ушел и посвятил себя живописи. В Буэнос-Айресе у него остались бывшая жена и десятилетний сын, которого он безумно любит и посылает туда деньги. Еще у Хулио свои бизнес-проекты, акции в нефтяных компаниях, партнерство в нескольких рекламных фирмах. Впрочем, деньги его не интересуют, вернее, интересуют, но не до такой степени, чтобы из-за них лезть в петлю. Его главная цель – живопись.  

         – Деньги – мусор, они нужны только для того, чтобы не занимать голову художника заботами о хлебе насущном. Художник не должен всю жизнь прозябать в подвале или на чердаке. Если ты нищий, значит, ты раб, а рабы не могут свободно творить, – говорил Хулио, когда они с Гленом гуляли по ночному городу. 

           Свои слова Хулио подкреплял поступками. Они останавливались в «Табачном дворце», и Хулио заказывал мастеру-кубинцу изготовить ему сейчас сигару из самых крепких табачных листьев. Не глядя, вынимал из кармана своей кожаной, отороченной лисьим мехом, куртки сотню баксов и отдавал сигарных дел мастеру. Заказывал в баре устриц, напитки и десерт стоимостью месячной квартплаты Глена и уходил, оставляя щедрые чаевые, даже не притронувшись к еде. 

         Ну, положим, он немножко пускал пыль Глену в глаза. Зато все это проделывалось с такой пластикой, с такой озорной иронией в умных, немного замутненных марихуаной глазах, что не поддаться обаянию, устоять перед этим художником-миллионером было невозможно.  

         Глен, утомленный скитаниями, мытарствами, проклятой нуждой, ожиданиями, вспышками отчаяния, безверия, вдруг ожил, устремившись навстречу новой жизни. Глен потянулся к Хулио как к брату-близнецу, которого когда-то потерял в детстве и потом всю жизнь искал. 

         Хулио обещал, проливая на голову Глена золотой дождь. Обещал помочь с документами. Обещал работу – не грузчика или посудомоя, а дизайнера в солидной фирме. Обещал потом, когда у Глена появятся деньги, советами, как их выгодно вложить. Обещал поездку по Европе с остановкой на его севильской вилле, океанские рыбалки, полеты на вертолете, уроки по ушу у японских мастеров. Красивых натурщиц.      

         – Держись только вместе с победителями, избегай общения с жертвами! Вы – русские, любите сами себе создавать проблемы, – поучал Хулио. Произнося слово «проблема», он проглатывал звук «б» и сильно смягчал «л», отчего роковое для русских ушей слово «проблема» в устах Хулио звучало очень мило – «пролем».  

         – Жизнь любого русского – сплошная пролем. У вас, что ни возьми – любовь, работа, отдых – всё пролем. Вы не забываете о пролем даже во время оргазма!

         Глен не спорил с этими призывами к свободе. Мрачный, холодный, грязный Нью-Йорк, с его мусором, холодом, ветром, с его веселым бездушием, жадностью, ханжеством и напускным оптимизмом, короче, Нью-Йорк вечной нужды и злости, в котором эти годы жил Глен, исчезал, растворяясь в бокалах рома, текилы и коктейлей. Жизнь, казалось, бросила ему вызов – лайковую перчатку – и Глен эту перчатку поднял.

         Конечно, Глен не забывал, что все эти блага пожалованы с барского плеча его аргентинского собрата, который, стоит лишь тому захотеть, одним щелчком может сбить Глена со своего плеча.

         Зато, как художник, Глен ощущал свое превосходство перед Хулио. Знал, что его работы гораздо сильнее. 

         Откуда только брались силы шататься с Хулио по ночному городу! Заходили и в дешевые грязные пабы, и в бары пятизвездочных отелей. Хулио платил за все и ничего не просил у Глена взамен, наслаждаясь ролью мецената.    

         Единственное, чего не обещал Хулио, – это помочь с карьерой художника.  

         – В Нью-Йорке конкуренция среди художников страшнее, чем среди акционеров на бирже. Художники здесь друг друга душат и мочат, как ушуисты, – Хулио подпрыгивал и с криком «и-й-ая!» в полете начинал колотить руками невидимого ненавистного противника. – Художники здесь, унижаясь, ползают раком, продают все, что могут, даже самих себя, ради одного – выставиться. Пробиться в Нью-Йорке как художнику – единственная для меня пролем... 

         Поэтому всемогущему Хулио приходилось самому давать взятки, искать знакомства, пресмыкаться. И перед кем? Не перед критиками живописи и даже не галерейщиками, а чаще – перед представителями администраций банков, супермаркетов, госучреждений, отвечающих за интерьеры зданий. Они-то, эти серенькие мышки, закончившие провинциальные колледжи и получившие места в администрациях, решали картину или скульптуру какого художника принять и выставить на обзор и продажу.     

         – И-й-яа!!! – орал Хулио и с разворота в прыжке ударял пяткой ноги в сапоге ствол исполинского дуба с такой силой, что на верхушке его дребезжали листочки, и перепуганные вороны со всего сквера тучей взмывали в небо.   

         – Опять отказали! Джейн из Сити-банка, эта резиновая галоша в трусах от «Виктория Сикрет», сказала, что якобы не может выставить в центральном отделении их банка моего «Быка Мира». Она отдала контракт Ботеро, этому прохвосту! Подаренный ей набор косметики за тысячу баксов, два билета в первом ряду на Бродвейский мюзикл – все напрасно. И-й-яа! – белки его больших глаз наливались бычьей кровью. – И-й-яа! – он бешено прыгал и, вращаясь вокруг своей оси, бил сапогами дубовый ствол.

         Самым странным было то, что этого дикого сибарита иногда охватывали тяжелые приступы меланхолии. Поникший, совершенно раздавленный, в сдвинутом на ухо берете и обмотанном кое-как вокруг шеи шарфе, приходил Хулио в комнатку Глена. Стягивал шарф, словно веревку, доставал из пачки сигарету и начинал жаловаться. Жаловался на свою смерть как художника, на запоры и на подругу Марину, которая любит не его, а только его деньги.    

         – Вы, русские, правы: жизнь – это сплошная пролем. Мне очень одиноко. Моя жизнь не имеет никакого смысла... Ты – единственный человек на свете, кто меня понимает... – он плакал.

         Глен задыхался в чаду от сигарет. Маленькое окошко под потолком не выручало. Тогда он предлагал прогуляться, и они брели с Хулио по улицам, куда глаза глядят, два неразлучных брата...

                                               Глава 5

         Неля искала работу. Девушка смелая, рисковая, она загодя не сужала  горизонтов своих возможностей и пробовала, что называется, все подряд. 

         В самолете по дороге в Нью-Йорк она познакомилась с двумя сверстницами, летевшими в Нью-Йорк по таким же, как у нее, студенческим визам, с такими же планами – заработать денег. Правда, в отличие от Нели, девушки имели предварительные договоренности на работу в конкретных местах: одна – домработницей в семье богатых евреев, другая – в пекарне.   

         Умея поразительно легко и достаточно неразборчиво заводить знакомства, Неля обменялась с девушками номерами телефонов. Случайное знакомство скрепили нерушимыми клятвами о взаимной помощи в чужой стране. Такой почин не мог не вдохновить, и Неля, верившая в роковые случайности и приметы, обрела, наконец, полное внутреннее равновесие.

         В глубине души она всегда признавала правильность слов мамы и бабушки, что она – неисправимая идеалистка и фантазерка. Но мама, хоть и выговаривала Неле за ее идеализм, сама не ахти как много преуспела в жизни: осталась незамужней и при всех своих разнообразных способностях работала обычной телефонисткой на телефонной станции. Тоже терпела моральный террор со стороны бабушки, единственной реалистки в их семье.     

         Неля не боялась ни путешествия в чужую страну, ни испытаний. Напротив, возможные трудности ее увлекали. Но мама и особенно бабушка с самого начала были против этой ее поездки, видели в этом очередной Нелин каприз, чудачество и неоправданную трату денег на билеты.  

         И вдруг жилищно-бытовая часть ее пребывания в Нью-Йорке разрешилась чудесным образом – есть у кого остановиться, причем совершенно бесплатно! Мамочка любимая – молодец, через «Facebоok» нашла какого-то друга своей юности, связавшего ее с загадочным мистером Глинтвейном (так Неля еще до встречи окрестила Глена). Позвонили ему в Нью-Йорк и вопрос сразу решился. Вот и вся цена пресловутой практичности: хорошие люди помогают друг другу и так, на шару.           

         Недели две спустя по приезде в Нью-Йорк, Неля, отоспавшись и «похиляв по Бродвею», попутно спрашивая в барах и гостиницах, не нужны ли им официантки или горничные, и получая в ответ неизменно вежливое «нет», слегка взгрустнула. Но три месяца впереди казались ей таким необъятным, запредельным сроком, что из-за каких-то двух потерянных недель не стоило сильно нервничать.  

         Глинтвейн сразу отстранился от ее трудоустройства. Надо сказать, Нелю несколько тяготил плохо скрываемый скептицизм Глена на ее счет. Стоило завести с ним разговор о ее деловых беседах с боссами баров и в гостиницах, где она безуспешно пыталась устроиться на работу, как лицо Глена сразу грустнело, глаза искали чего-то по сторонам, он издавал невнятные звуки: «э-э», «о-хо», чередуя их редким, но очень противным мычанием. 

         Ну и, вдобавок, если копнуть еще глубже и говорить начистоту, то работать ей совершенно не хотелось – ни официанткой, ни горничной. С гораздо большим удовольствием Неля проводила бы все вечера в дискотеках.             

         Романтических планов и больших надежд подцепить богатенького америкоса и выйти за него замуж или же просто увлечься кем-нибудь в Нью-Йорке, у нее не было. Повезет – хорошо, нет – не надо. Конечно, ей все уши прожужжали рассказами о «русских невестах» за границей. Мама просила дочку «не влипнуть ни в какую историю», а бабушка – та вообще прочла серию лекций о случайных связях за границей, которые заканчиваются похищениями, арестами и СПИДом. Многие сведения бабушка явно почерпнула из прессы и кино.

         Накануне поездки Неля рассталась с Вадимом после очень бурного, но кратковременного романа. Сердце ее было абсолютно свободно, если не считать незначительного пространства, занятого там Жорой, с которым она познакомилась в трамвае за день до вылета в Нью-Йорк и пригласила его на свою шумную прощальную вечеринку, проведенную на крыше их 16-этажного дома.             

                                                        ххх

         Приблизительно через три недели, когда на нежную кожу Нели лег нью-йоркский загар, она неожиданно получила звонок от «самолетной» подруги – та звала ее в Нью-Джерси, где работала прислугой в доме у богатых евреев; их старшая дочь недавно родила ребенка, нужна была няня-уборщица.

         К тому времени Неля, с одной стороны, была опечалена своими неудачными поисками работы, с другой – входила во вкус нью-йоркских пляжей. Океанский прибой, тающие на мокром песке медузы, шезлонги, пестрые зонтики, мешанина языков и наречий, таинственные взоры молодых мужчин – всё это серьезно расслабляло ее трудовой настрой.

         Получив звонок и уточнив условия работы и оплату, Неля воскликнула: «Согласна! Выезжаю завтра же, первым автобусом!» Сложила свои вещи и даже купила упаковку немецкого пива, которое любил Глен, нажарила к его приходу картошку и закатила прощальный ужин.       

         Убирать чужой дом где-то в нью-джерсийской деревне и нянчить там чужих детей ей абсолютно не хотелось. Но это была настоящая работа, у американцев. А это означало, что за два с половиной месяца она отработает долг за билеты, купит себе шмотки, которые в Нью-Йорке, оказывается, на порядок дешевле, чем в Москве и, может, еще удастся попутешествовать по Штатам.

         И что самое главное – наконец уедет от Глинтвейна. Его скептические хмыканья в ее адрес раздражали Нелю чрезвычайно. Самым ужасным было то, что она не могла Глена ни в чем упрекнуть по делу: он был замурован в броню своей напускной вежливости и великодушия – щедро подбрасывал ей деньги на карманные расходы. При этом Неля не могла избавиться от ощущения, что Глен – паук, злой паук. А себя она порой мечтательно воспринимала его будущей жертвой – прекрасной бабочкой...      

         Провели прощальный вечер: пили пиво с жареной, немного пересоленной и подгоревшей картошкой, слушали музыку. Глеб Гленыч, похоже, тоже был рад ее отъезду и даже немножко пустился в откровения:  

         – В данный момент я работаю в одной фирме ритуальных услуг. Нет, не гробокопателем и не обмывающим трупы. Руковожу там дизайном. Как бы тебе вкратце объяснить? Люди помирают, и их надо хоронить, так? Но их ведь просто в гроб не положишь – перед этим их надо умыть, одеть в приличную одежду, еще разослать приглашения на похороны, отпечатать программу церемонии прощания, раздать родным и близким поминальные открытки. Вот наша фирма и обеспечивает всю оформительскую часть.  

         – И как оно – работать в таком заведении? На психику не давит? – спросила Неля. Почему-то ей захотелось отодвинуться от Глена подальше, хотя итак сидела на достаточном от него расстоянии.   

         – Честно признаться, поначалу сильно смущало. Там у нас в фирме, знаешь, есть шоу-рум – зал, где экспонируется все это барахло: костюмы, платья, носки, четки, таблички для гробов, урны для пепла, короче, весь джентльменский набор покойника. Мне, чтобы из своего офиса попасть в офис менеджера, приходится каждый раз проходить через тот зал. Это – единственное, к чему трудно было привыкнуть. Хоть оно и странно: с натуральными покойниками я имел дело еще, когда учился в институте; нас водили в анатомку и – ничего, смотрел спокойно. А вот этот зал почему-то не переношу...   

         Изменившись в лице, посерьезнев и погрустнев, Неля спустила ноги с кресла. Рассказ Глена отозвался в ней смутной печалью, тревогой и... жалостью к нему. Угадала глубокую, скрытую беду этого на вид оптимистичного, но в душе очень несчастного человека.    

         – Но вы же – художник. Как же так?.. Мама говорила, что ваши картины выставлялись в галереях Москвы и Парижа, что когда вы писали  портреты на Арбате, собиралась огромная толпа, люди даже залезали на фонари, желая поглазеть на вашу работу. И тут – какая-то похоронная контора, буклеты, урны с пеплом...    

         Глен пожал плечами:

         – Что сказать? Было дело. Рисовал. Насчет Парижа мама немножко преувеличила. И про фонари на Арбате тоже не припоминаю. Но в галереях Москвы выставлялся... В общем, так: дело это давно минувших дней, и все неправда, – его явно стал тяготить этот разговор.

         Вдруг почувствовал, что эта девочка заглянула в его душу и поняла то, что он тщательно скрывает все эти годы от многих и от себя самого.  

         Внимательно посмотрел на нее. В приглушенном свете лампы лицо Нели приобрело особую мягкость: запавшие у переносицы тени, выбившийся завиток волос у чистого лба, взгляд сострадательных глаз – все вмиг заключилось в единое и произвело на Глеба такое сильное впечатление, будто кто-то в утихшем храме опустил пальцы на клавиши органа...    

         Странное для обоих молчание длилось неизвестно как долго.

         – А я вот тоже: учусь в пединституте, но не для себя – больше для мамы с бабушкой. А чего хочу в жизни, сама толком не знаю, – призналась она. 

         – Ничего, еще разберешься, пробовать у тебя еще время есть... Похоже, мы немножко засиделись. А тебе завтра рано утром в дорогу.  

         – Да, первый автобус в Нью-Джерси – в пять утра. Разбудите меня в половине четвертого, ладно? Только разбудите обязательно. Я, может, буду брыкаться и прятаться под одеяло, но вы не обращайте на то внимания.  

                                               ххх

         Испуганная птица вспорхнула с подоконника, когда Глен щелкнул выключателем и яркий поток света ударил по всей комнате. Он полагал, этого вполне достаточно, чтобы проснуться любому. Сам Глен давно страдал бессонницей. Однако Неля лежала, не шелохнувшись, и усом, имей она таковой, не повела.

         Плед наполовину сполз на пол, открывая ее ногу до самого бедра и кусочек розовых шелковых трусиков с черной кружевной бахромой. Нелин рот был приоткрыт, ее длинные волосы, днем обычно собранные сзади в узел, сейчас были распущены и беспорядочно спутаны.    

         Постояв пару минут, Глен кашлянул, снова щелкнул выключателем. Трудно было поверить, что можно спать, невзирая на все эти громкие щелканья и покашливания. Но не дрогнула ни одна Нелина ресничка, ее лицо выражало такую открытость миру, невинность и беспечалие проснувшейся, но так крепко спящей молодости, что Глен усомнился, спит ли она в самом деле, или притворяется. Наклонился к ее ушку и вдруг... услышал запах ее тела. Повеяло ландышами в весеннем лесу, сосновой корой, ручьями талого снега...  

         – Нелюша, вста-а-авай.

         Она пробормотала что-то невнятное: «И если уйду... Чур меня...» И крепко сжала подушку. 

         Голова Глена сильно закружилась, какие-то предрассветные тени поползли в окна... С остервенением он защелкал выключателем и вдруг заорал:

         – Мадам Трубецкая! Подъем!

                                               ххх

         Нелина трудовая карьера длилась ровно десять дней. Вечером накануне она позвонила Чернову, предупредив, что возвращается завтра утром в Нью-Йорк тем же, первым автобусом. Просила положить ключ под коврик у двери.  

         Подробности ее работы и причины увольнения она потом излагала Глену сумбурно, с возмущением и ругательствами в адрес хозяйки, которая «эксплуатировала ее нещадно, пила кровь хуже пиявки» и, в конце концов, рассчитала, не доплатив, кстати, пятьдесят долларов, за которые Неля собиралась еще «повоевать».   

         По его совету, она тогда начала искать работу через газеты. Возвращаясь с работы, Глен заставал ее расхристанной, иногда в пижаме, сидящей на полу, где на раскрытых газетных полосах стояла чашка кофе, валялись ручки, мобильный телефон, пилочка, щипчики для ногтей и пузырьки лаков.    

         – Как успехи, мадам? – спрашивал Глен из ванной, сдерживая гнев в голосе: в тазике валялась кипа нестиранных полотенец, все шкафчики были распахнуты, его крем для бритья почему-то лежал на другой полочке, обмылок расплывался в мутной лужице в раковине, а на сушильных трубках висели ее разноцветные трусики и лифчики.   

         – В двух местах обещали перезвонить, в третьем сперва позвали на интервью – кассиршей в винно-водочный магазин, но потом перезвонили, сказали, что уже не надо. В общем, облом, – отвечала Неля из комнаты. – Сегодня разговаривала с мамой, она передает вам привет.  

         Из ванной, где Глен принимал душ, уже доносился только шум льющейся воды. Затем там грюкали дверцы шкафчиков, и мычание Глена звучало, как львиный рык.

         ...– Я через час ухожу. Еду на интервью в агентство, – однажды вечером сообщила Неля, когда Глен со взъерошенными, еще мокрыми волосами, в одних шортах, вышел из ванной. На его мускулистых плечах блестели невытертые капли.

         Неля ненароком остановила взгляд на его красиво сложенной фигуре: мышцы груди с аккуратными круглыми сосками подтянуты, от пупа вниз бежала тонкая полоска волос, где ее обрывал пояс шортов. Вид полуголого Глена не раз вызывал у Нели внутренний холодок, пробегавший по всему ее телу и сладко застывая где-то в глубине живота...         

         – Что за агентство? – его лицо уже приняло обычное отстраненное выражение. 

         – Одна русская фирма. Им нужна девушка – в ночную смену в стриптиз-баре разносить дринки. 

         – Что? В борделе по ночам разносить напитки?

         – Да. Они меня сами туда отвезут, а утром привезут обратно. Двести баксов за ночь! Представляете? Для этой работы не требуется никакой опыт. Единственное, они просят показать им паспорт, что мне уже есть 18 лет, – Неля победно подняла подбородок.   

         – Послушай, дорогая. Мы ведь с тобой договорились с самого начала, если помнишь, что ни в какие стриптиз-клубы ты не идешь. Мне плевать, что они тебе обещали! Хочешь трахаться за бабки – пожалуйста, воля твоя. Но тогда я – пас, отдавай ключи и живи, где хочешь. Окей? – Красные пятна пошли по его лицу. – И еще – что за бардак ты устроила в квартире?! Все валяется, раскидано, телевизор не выключается, компьютер забит всяким мусором, жрать нечего. Хоть домработницу вызывай! – он толкнул дверь и вышел из комнаты.       

         Пытался чем-то себя занять – сел у компьютера. Старался не слышать и не думать, что происходит в соседней комнате, где звонил телефон и Неля с кем-то разговаривала, смеялась. Потом она прошла за его спиной. Не поворачивая головы, он все же повел глазами в сторону прихожей, где Неля надевала босоножки.   

         – Не обижайся, – сказала она тихо. – И не устраивай скандалы. 

         Глен молчал, поразившись, во-первых, такому ее нахальству, а во-вторых, внезапному переходу на ты. 

         Снова зазвонил телефон. Неля только поднесла его к уху, как Глен, подскочив, вырвал у нее телефон и заорал в него по-русски:

         – Ты, раздолбай! Забудь этот номер! Еще раз позвонишь, заявлю на тебя в полицию. Понял?

         – Что вы так нервничаете? Вы что, ее папа? – услышал он в ответ вежливый мужской голос.

         – Да, папа! Я ее отец! А ты сядешь в тюрягу, понял? 

         – Fuck you, – была последняя фраза в этом разговоре.

         Грудь Глена тяжело вздымалась, лицо дышало яростью. Всё накопившееся раздражение, злость, томительная страсть – хлынули разом, опрокинув его шаткое спокойствие. 

         – Убирайся! Завтра же! Складывай свои манатки и – аут! Поменяй дату вылета, я оплачу все издержки и сам отвезу тебя в аэропорт! 

          Он смотрел на нее, в короткой юбочке, с пошлым макияжем на лице.    

         – Поняла? Завтра же! – хотел добавить что-то обидное, типа «шлюха» или даже совершенно убийственное «блядь», но удержался.

         – Поняла, – промолвила она и, обиженно оттопырив нижнюю лиловую губку, сняла с плеча сумочку и пошла назад в комнату. 

         «Даже лифчик не надела!» – гневно отметил Чернов, выходя  на улицу, чтобы успокоиться, а заодно и убедиться, что у подъезда нет черного лимузина или какой-нибудь подозрительной машины с затемненными стеклами, в которых обычно возят проституток.     

                                                    ххх

         Ночью он лежал, ворочаясь с боку на бок. Вставал, пил минералку. Смотрел на свой портрет на стене. Решил завтра же снять этот проклятый портрет и спрятать в кладовку. Нет, просто выкинет его к чертовой бабушке. Мочи нет смотреть на этого эстета-извращенца! 

         В комнате у Нели горел свет. Она кому-то звонила, шепотом о чем-то договаривалась, плакала, открывала ящики. 

         – Ключ вам сейчас отдать? – спросила, входя в его комнату. – Извините, что доставила вам столько хлопот, нарушила ваш покой.  

         – Ничего, я не обижаюсь... Иди сюда, ко мне, – произнес он неожиданно.  

         Огнем ударило в голову. Словно тысячи ветров, сорвавшись с гор, с океана, с островов, где еще дымят вулканы и дышит земля, ворвались в его душу... Он гладил ее молодое тело, жаркие бедра, мягкую грудь, проваливался в глубокие ущелья и пропасти...   

                                                   ххх

         В комнате так темно, что глазам больно. Глен – нагой, слегка прикрытый простыней. Неля – рядом, едва слышно ее тихое дыхание. Спит. 

         Глубокая ночь. Совершенная тишина, несмотря на урчание кондиционера. Глену становится страшно. Он проводит ладонью по своей руке, затем тихонько – по ее плечу. Его пальцы продвигаются по ее грудям, животу.    

          – Эй, проснись, – шепчет он в ужасе.

          Но лежащая рядом не шевелится.

         В его ноздри вдруг проникают забытые, волнующие запахи подмосковного леса, старой одежды на подмосковной даче. Запах Кириного тела, волос, губ...

         Он ощупывает свое лицо. Ему так страшно, будто он сейчас умрет... 

                                               Глава 6

         Приблизительно неделю спустя, в час ночи черный «Ягуар» Глена остановился у одного особняка в Манхэттене. Глен потянулся к своему мобильному телефону, чтобы позвонить, но наружная дверь дома вдруг отворилась, и коренастый мужчина в футболке с пестрыми попугаями и в соломенной шляпе появился на крыльце.    

         – Привет. Долго ждешь? – спросил Хулио, открывая дверцу. 

         – Нет. Садись и поехали.  

         Путь лежал неблизкий, в самый конец Лонг-Айленда. Там, на причале, подвешенное к столбу, раскачиваемое океанским ветром, болтается на тросу большое каучуковое чучело акулы, что провожает и встречает корабли. И висит это великолепное чучело там уже лет десять, сколько помнит Глен, когда они впервые с Хулио открыли для себя новое место для рыбалки. 

         – Какие новости? – спросил Хулио, удобнее располагаясь на сиденье.  

         – Никаких. 

         Хулио помолчал. За столько лет знакомства они так хорошо изучили друг друга, что могли угадывать малейшие изменения настроения даже по интонации голоса.   

         – Что, покойники одолели? – спросил Хулио, наконец.

         – Да.

         – Ноу пролем. Потерпи еще несколько месяцев, когда станет ясно, что бизнес налажен и будут проданы первые акции. Ты, дубина, сам не понимаешь, какое сделал дело. Типография фирмы теперь работает без выходных – столько заказов! Три самых престижных похоронных дома подписали с нами контракты.

         Глен притормозил. Почудилось, кто-то черный, быть может, земляная свинья, впереди перебежала дорогу. Машина мчалась уже по Лонг-Айленду, по обе стороны шоссе потянулись перелески. Мелькали дорожные знаки, бензозаправки.   

         – К осени наклевывается интересный контракт с итальянцами – они хотят запустить здесь журнально-кулинарный бизнес. Самоуверенные идиоты, они считают, что в Нью-Йорке не хватает лазаньи и спагетти. Впрочем, какое мне дело? Они платят, мы делаем. Поможешь адаптировать их дизайн к американскому рынку. Тебе заправить машину не нужно? – Хулио хотелось курить, но Глен на дух не переносил запах сигаретного дыма.

         – Доедем до Минеолы, там заправка и туалет. Заодно и покуришь.

         – Кто это поселился в твоей квартире, а? Судя по голосу, девочке лет двадцать. Говорит так забавно: «sorry» вместо «please». Она из России?

         – Да, – Глен нажал педаль газа так, что стрелка на спидометре резко качнулась вправо, и Хулио даже слегка отбросило назад.

         – Ого! – засмеялся он громко. – Смотри, старик, не перегрей мотор. «Виагра» не нужна? Могу поделиться.

         Глен не ответил. Он долго молча смотрел на ровную черную полосу асфальта. Очень редко по встречной полосе ехала какая-нибудь машина, и тогда Глен легким нажатием рычажка менял дальний свет на ближний.

         – Деньги, счета, акции... Каждый день смотрю на похоронные надписи, открытки с сусальными ангелочками и Мадоннами, на черные траурные костюмы, галстуки, шляпки, носки – всё это покойницкое шоу мод... Урны для пепла, четки, что оплетут чьи-то опухшие пальцы, таблички, на которых будет выгравировано пожелание лежать с миром... Короче, я выхожу из этого морга.         

         Случалось, что и раньше Глена охватывала пронизывающая все его естество жалость к самому себе. Порой он останавливался в этой беготне, вечной спешке. И в круговерти комфорта, состоящего из квартиры в престижном районе, дорогой машины, поездок на острова, женщин; с неразлучными спутниками этого комфорта – постоянными счетами и бесконечными деловыми встречами, вдруг цепенел в ужасе, видя, как катится его жизнь. Нет, вовсе не так, как этот черный «Ягуар» – стрелой по гладкому прямому шоссе, а разбитой телегой по ухабистой дороге. Да, как старая телега с пьяным извозчиком, которая попала в глубокую рытвину и не может оттуда выбраться…        

         – Я все понимаю, но так из бизнеса не уходят. Поговорим об этом позже, – ответил Хулио. Тень пробежала по его улыбчивому лицу. Он знал Глена в хандре. Однако угадал, что сейчас с приятелем происходит нечто иное. 

         Машина сделала последний поворот, и в редеющих сумерках впереди показались мачты белых кораблей.

         Вытащив из багажника два вместительных пластмассовых ящика и спиннинги, приятели направились к домику, у которого за билетами уже выстроилась очередь мужчин. 

         Веял океанский бриз, запах соли смешивался с сигаретным дымом стоящих в очереди рыбаков. С дублеными лицами, в резиновых комбинезонах и высоких сапогах, вполголоса они разговаривали о последней рыбалке, о разрешенных в этом сезоне размерах и количестве рыбы для отлова.        

         – Два билета, синьора, – Хулио протянул в окошко свою кредитную карточку.

         И вот, отшвартовавшись, корабль пошел в открытый океан.

         На палубе никого не было, кроме двух матросов: один – пожилой, в оранжевом дырявом кожаном фартуке, с пегой неухоженной бородой, обветренным сухим лицом и впалыми морщинистыми щеками, и другой – лет двадцати пяти, коротко стриженный, узкоплечий и с татуировкой на худой шее, тоже в кожаном переднике и сапогах. Оба матроса ходили по палубе, поправляя многочисленные спиннинги в лунках железных трубок. Затем старый распахнул дверцу подсобки на корме, вытащил оттуда ведра, из которых торчали рукояти ножей. Швырнул на стол упаковки мороженых устриц и принялся колоть их ножом.       

          Все рыбаки пока находились в трюме. Некоторые играли в электронные игры на своих IPhone, но большинство спали в креслах. Трое французов в ладно подогнанных комбинезонах о чем-то увлеченно разговаривали и громко смеялись.

         Хулио рассказывал Глену о недавно купленной системе «Modern Art», где холст электронный, кисточка тоже электронная, и рисовать можно даже не прикасаясь к холсту.

         Глен едва ли слушал приятеля. После долгой поездки по ночному шоссе можно было и подремать – плыть предстояло часа два.

         ...Он видел Воронеж, где пролетело его детство и юность: дощатые заборы, мостовые, крыши домов с торчащими антеннами, Чанга – их фокстерьера, рыжеватого, с темными пятнами. Вот Чанг, еще щенок, выбегает из дома и с лаем устремляется к глубокой луже, не высыхавшей даже летом. Неподалеку от лужи выбрасывали мусор из хлебного магазина, и там всегда копошились птицы. В один миг всю тучу голубей и ворон подбрасывало в небо, и было забавно наблюдать, как маленький Чанг такое устроил... 

         – Очнись, пора, – Хулио трясет Глена за плечо и, потянувшись крепко, до хруста в суставах, сам уходит на палубу.

         Глен закрывает глаза в надежде досмотреть сцену, когда птицы  спускаются с неба и, осмелев, начинают теснить отважного Чанга. Но тот не уступает ни пяди, лает, огрызается... Лай, однако, скоро заглушает мощный рев двигателя корабля и топот ног многочисленных рыбаков по ступенькам лестницы, ведущей на палубу. 

         Солнце еще только выползло на несколько вершков над волнующейся темной водой. Беспокойно и радостно пищат чайки над кораблем: корабль – значит, будет им пожива. Далеко вдали – берег в пустынных, крутых обрывах.

– Yes, I got it! (есть! зацепил!) – раздается первый счастливый крик.

         Все прутья спиннингов вдоль палубы быстро приходят в движение.

         – Got it! Got it! – кричат со всех концов корабля, и в большие пластмассовые ящики шлепаются первые пойманные рыбы.

         Глен и Хулио стоят рядом, сжатые с обеих сторон рыбаками. На железной перекладинке отмерзают устрицы для наживки.

– Que sopresa! Fabulosо! (замечательно! фантастика!) – кричит Хулио на испанском. Покрепче обхватив ручку спиннинга под мышкой, крутит катушку. Леска натянута, леску водит над водой таинственными кругами.     

         В темно-зеленой волнующейся бездне блестят серебристые зеркала – рыбы, изо всех сил стремящиеся уйти назад, в глубину, где мрак, холод, камни, крабы. Но какая-то чертова сила, вцепившись в верхнюю губу, тянет их наверх, в ужас света и жара. Повсюду слышатся возгласы, ругань, чье-то пение, кто-то зовет моряка на помощь – затянуло леску под днище корабля.

         – Сорвалась. F-fuck!.. – Хулио поправляет соломенную шляпу и мрачно смотрит туда, где миг назад из воды вылетела большая белая рыба с острым, как пика, носом. Резанула зубами ненавистную леску, тянувшую ее в смерть, и плюхнулась обратно в волны.    

         – Для такой нужен стальной поводок, – спокойно комментирует стоящий рядом худощавый негр. В который раз он подкуривает окурок, прилипший к его большой губе.  

         Все звонче пищат чайки. За корму полетели их первые «блюда» – рыбьи кишки и отрезанные головы.

         Несколько китайцев, оставив свои спиннинги, уже устроили себе ленч прямо на корме: усевшись кружком на ведрах, поедают ломтики сырого рыбьего мяса, окуная их в маринад и запивая рисовой водкой.    

         – Какая женщина может доставить мужчине столько кайфа, а? – Хулио пытается вынуть крючок изо рта крупного окуня.

         – На, возьми щипцы, – Глен передает Хулио щипцы. У него уже полный ящик камбал и окуней. Двух маленьких акул он отдал китайцам, которые берут всё подряд, даже ядовитых морских скворцов. 

         Холодные соленые брызги летят в лицо. Руки и одежда в слизи устриц, чешуе и рыбьей крови.

         К обеду клев постепенно спадает.

         – Вынимай снасти! – командует толстолицый капитан, сидящий наверху в кабине. Ему уже хочется назад, на берег, но еще часик-полтора придется отработать – покрутиться, попробовать несколько других мест. 

         И вот корабль идет обратно, к берегу. Трюм снова полон. Китайцы, насытившись сырой рыбой в маринаде и захмелев от рисовой водки, французы от вина и песен, негры от пива и качки, – все спят.

         А корабль швыряет в гигантских волнах, что  спичечный коробок...     

                                                        ххх

         Машина возвращается в Нью-Йорк. Глен за рулем. Хулио, разомлев, полулежит в кресле:

         – Может, мне и не нужно было продавать свою яхту? Но эти дорогущие  страховки, техинспекции, ремонты, поиск дока на зиму... Нет, слишком много пролем, – размышляет он вслух. Позевывает. – Ну, старик, расскажи, наконец, про свою новую герлфренд.

         Глен смотрит в зеркало заднего вида: 

         – Это не новая, это – старая.  

                                                  

                                                Глава 7

         – Да, мамочка, я все запомнила, не волнуйся. Где Глеб Викторович? Он только что вышел. Купить себе краски и мне что-то похрустеть в дорогу.         

         В светлой футболке с короткими рукавами, открывающими бронзовый загар рук, Неля сидела перед монитором лэптопа. На экране – Кира. Связь была никудышной, изображение Киры часто крошилось на мелкие разноцветные квадратики.      

         – Да, мамуля, представляешь, вчера мне позвонила та богатая еврейка с Нью-Джерси, у которой я когда-то работала, помнишь, и сказала, что хочет, чтоб я к ней вернулась. Даже извинилась за свое скотское обращение со мной тогда. Она согласна платить мне аж двенадцать долларов в час, представляешь? Я посчитала: за полгода я заработаю десять тысяч баксов!   

         – Нелюня, а как же институт? Десять тысяч баксов, конечно, хорошо... Но тебя же отчислят из института. 

         – Ма, не дрейфь. Я уже звонила в деканат. Декана, правда, не было, он еще в отпуске, но я разговаривала с Галиной Петровной, из секретариата. Она сказала, что я могу взять на год академический отпуск. Нужно только заполнить специальные формы, они есть на Онлайн. Ма, ты что, подстриглась? – Неля наклонилась поближе к монитору, чтобы разглядеть маму получше.   

         – Да, немного подравняла волосы. Хотела перекраситься в рыжий, но Танька отговорила, – Кира поправила волосы. – Все-таки я не одобряю твое решение остаться в Америке. Или у тебя там кто-то появился?  

         – Нет, что ты. Я бы тебе сразу сказала. К твоему сведению, здесь почти все мужики озабочены только деньгами и все на «Виагре».   

         – Что-о? 

         – Говорю, что по телевизору и в газетах здесь все обсуждают только, как заработать побольше баксов, при этом избежав депрессии и импотенции. 

         Неля засмеялась своей шутке, и Кира ответила ей веселым прысканьем из Москвы.

         – А как поживает Глеб Викторович? – спросила Кира с едва уловимым замиранием в голосе.    

         – Глен Викторович? Очень хорошо, просто прекрасно. Пишет картины вовсю, с утра до ночи, ночью, кстати, тоже рисует. Вся его квартира теперь превратилась в мастерскую. Хочешь посмотреть? 

         Аккуратно взяв в руки лэптоп, Неля встала и начала медленно поворачивать его экраном по всей комнате, подходя то к стенам, обвешанным рисунками, то к холсту на станке. Даже повернула лэптоп экраном вниз, показывая лежащие на полу эскизы.   

         – Ба-а... – протянула Кира, принимая нормальное положение вертикально, когда лэптоп был повернут и возвращен на стол. – Кого это он рисует? Не тебя ли? Уж больно похожа, мне, правда, не очень хорошо видно отсюда, из Москвы. 

         – Нет, мамочка, тебя. Любимую свою Кирюлю. У Глеба Викторовича, оказывается, феноменальная память. Он помнит такие подробности своей московской жизни, что можно летопись составить.    

         – И что же он помнит? – настороженно спросила Кира.

         – У-у, мамочка, очень многое. И помидорные грядки на нашей даче, и рисунок обоев в нашей спальне, и даже перышко на твоей подушке. И как ты ему позировала... Он, кстати, мне рассказал, что во время путча в 91-м вы оба несли бутылки с зажигательной смесью, изготовленной по его рецепту: ты прятала свою бутылку под юбкой, а он свою – под рубашкой. Но все обошлось, и вы потом пили шампанское за победу.  

         Помолчав, Кира откинула челку со лба: 

         – Я поговорю с Глебом. Слишком много он...

         – Поговори, мамочка. Правда, не уверена, что у тебя получится. Он ни с кем теперь не разговаривает. Разговоры его отвлекают, мешают творить.  

         Зарокотал лежащий на столе мобильный телефон. Неля взглянула на высветившийся номер и имя звонившего. 

         – Yes, yes. Okay, – ответив, положила телефон обратно на стол. – Это Глеб Викторович, сказал, что заправит машину, и минут через двадцать чтоб я выходила с вещами. Он меня отвезет на вокзал, оттуда я поеду в Нью-Джерси. А как там наша бабушка?

         – Нормально, по-стариковски. Она будет очень переживать, что ты остаешься в Америке... – голос Киры звучал задумчиво и немного тревожно. – И что, на всех этих картинах – я? Он что, пишет по памяти?

         – Да, мамочка. Всё – ты. В разных позах. Много портретов, но есть и постановочные. Конечно, много ню. Я тебе еще не все показала. Жаль, что у меня времени в обрез. В папке «Золотой фонд» еще штук двадцать, самых лучших работ. Там ты написана и в образе боярыни Морозовой, и ботичеллиевской Весны. Я недавно предложила ему нарисовать тебя голышом на крыше Манхэттенского небоскреба.   

         – Перестань! Прекрати паясничать! – голос Киры дрогнул. 

         – Почему же, мамочка? Я же ничего такого не сказала. Я просто хочу тебе сообщить, что Глеб Викторович тебя по-прежнему очень любит и не может забыть. Он мне рассказывает абсолютно всё о вас, даже как вы однажды занимались с ним любовью на крыше. Я так понимаю, что на него внезапно налетали порывы страсти, и он хотел тебя, невзирая на место и время. Он ведь – художник, человек творческий, свободный. И, между прочим, я не вижу в этом ничего ужасного. Я даже тебе немножко завидую. У меня не было и, наверное, никогда не будет такой сумасшедшей любви... 

         Кира уже молчала, только вытирала с лица невидимые на экране слезы. Темные полоски расплывшейся туши потянулись от ее глаз по щекам.  

         – И еще, мамочка, он очень добрый и чуткий человек. С идеалами. И мне очень жаль, что вы с ним расстались. Я бы мечтала иметь такого отца. Мне даже иногда кажется, что он и есть мой отец, самый настоящий, а не Трубецкой, и ты с моим рождением всё придумала. 

         – Нет, Нелюша, ты ошибаешься... Мы потом поговорим об этом...

         – Ладно, мамочка, мне пора. Я тебе позвоню из Нью-Джерси, как приеду. Целую, родная. Привет бабушке, – Неля нажала мышку, и Кира исчезла. – Фу-ух...

         Неля сидела, не шевелясь. Сердце ее забилось сильней: «тух-тух», причем удары возникали не там, где им положено – слева в груди, а почему-то в середине живота, и по нарастающей поднимались к груди. «Бедная мамочка, прости, что такое тебе устроила...» Неля прижала ладони к лицу, будто хотела зарыться, исчезнуть, чтобы ее никто не видел.   

         В ее закрытых глазах – полный мрак, мертвая ледяная бездна. Из этой бездны вдруг возникает Глен – совершенно голый. Подходит к ней, кладет свои ладони на ее груди, гладит соски, целует. И они оба летят в белый пух... Вот он падает на подушки, тяжело дыша. Смотрит в потолок. Поднимает свои мускулистые руки, делает ими плавные волнообразные движения. Говорит что-то, не совсем понятное для Нели – о какой-то постановке «Современника», об опоздавшей электричке...    

         – А как мы бежали, чтобы успеть на премьеру! – его ладонь касается ее плеча, гладит тихо. – Да, нельзя человеку отрываться от себя. Нельзя себе изменять. И менять в себе ничего не нужно, даже буквы имени своего... Ки-ра... 

         Вот так! Поначалу эти ошибки Глена звучали, как случайные оговорки. Спохватываясь, что снова принял ее за Киру, Глен извинялся. Но порой он как будто и не видел, или не хотел видеть, кто перед ним на самом деле. Он уносился в свои миры – любви и искусства – когда-то в молодости оставленные им. Вскоре Неля поняла, что Глен предпочел бы, чтобы Неля была... Кирой. И рисует он Киру. И любит Киру-Кирюлу, ее одну...      

         Неля мотает головой. Длинные волосы, вырвавшись на волю из соскользнувшей красной резинки, колышутся шатром. 

         – А-а... – подвывает по-волчьи.    

         Вот она – сидит на стуле, в шубе на голое тело. Немая, все суставы жгут огнем. Болит все, до последнего онемевшего суставчика, болит чугунная спина, затекли ноги. Он не дает ей встать, даже чтобы глотнуть воды. Впивается в нее сверлящими глазами и сосет, сосет из нее кровь.

         Вот его рука с карандашом, поднятая, замирает надолго. Он смотрит на холст и вдруг с отчаянным стоном ломает карандаш. Садится на пол и, схватив себя за волосы, раскачивается, глядя перед собой несчастными глазами.  

         Неля подходит к холсту. Там – женщина ее возраста, в шубе, с ее лицом, ее телом. Но это – мама. 

         Вот она – на диване, голая, в розах. Хоть жуй эти розовые лепестки! Глеб у станка, проводит кисточкой последнюю линию. На миг застывает и... Издав дикий восторженный вопль, как молодой фавн, прыгает к ней на диван. Его губы  целуют ее спину, плечи, волосы. Он швыряет розы вверх к потолку, яростно переворачивает Нелю на спину:    

         – Кира, Кирюля!.. 

         Неле противно. Она презирает и ненавидит себя. Он ползает по ней,  гадкий мерзкий паук, щупает ее, мацает. Ей хочется сбросить его с себя...

         – Тварь!

         Вскочив, Неля подбегает к стене и начинает срывать эскизы. Холодная решимость овладевает ею. Звякают на полу отлетевшие металлические кнопки. Разорванные женские лица грудой сыплются на пол. Затем раскрывается большая папка «Золотой фонд». Женские тела в различных позах и в разной степени законченности рисунка подвергаются той же казни: руки, ноги, головы летят в общую кучу, как в общую могилу.  

         Неля торжествует. Ее заплаканные глаза сверкают огнем мщения. Она валит станок с полотном, где у нежной Киры-Весны ноги нарисованы лишь до коленей.   

         – Ага, культяпая, попалась! – гремит Неля, для верности пнув холст ногой и прорвав в нем дырку. – Прости, мамочка.

         Ее взгляд падает на компьютер. Подскочив к нему, набирает на клавиатуре названия порносайтов, где полно вирусов. На экране возникают мужские волосатые ноги, женские спины – пиршество мяса и волос. Неля кликает мышкой только на «yes».     

         Несется к дивану, прихватив швабру и бутылку с вонючей смывкой. Выливает на белоснежную постель мутную жидкость, из тюбиков выдавливает краски и все месиво размазывает шваброй.   

         – Ну вот, дорогой Глен Гленыч. Попрощались... 

         Минут через пять она – в подъезде, с большой сумкой. С той сумкой на колесиках, с которой прилетела в Нью-Йорк. Волосы ее наспех причесаны, щеки еще горят. По плиткам пола гремят колесики сумки в направлении лифта.  

         На улице у бровки стоит роскошный белый «Бентли» с затемненными стеклами. Неля подходит к машине, воровато оглядываясь по сторонам. Открывает дверцу и, просунув голову в салон машины, просит:

         – Открой багажник.

         – Но пролем, сеньорита, – отвечает Хулио. 

                                               Глава 8

         Глен нажал педаль газа, запуская свою машину «в галоп». Проехал мост, и вскоре вдали искорками костра замигали красные неоновые огни стриптиз-клуба.     

         ...В просторном зале грохотала музыка. Ярким светом были залиты только два участка: бар, где девушки в чепчиках и с открытыми грудями разливали напитки, и сцена, где танцевали стриптизерши.    

         Глен подошел к стойке бара.         Официантка с золотистыми кудрями, напоминающая куклу Барби, налила ему в рюмку коньяк.  

         – Давно тебя не видела здесь, – сказала она. 

         – Привет, Анжела, – сухо ответил он.  

         – Ты плохо выглядишь, дружок. Что, потерял работу?

         – Нет, отстань.

         Обычно эта обстановка стриптиз-клуба несколько бодрила и быстро одурманивала Глена, особенно после коньяка. Но сейчас после выпитой рюмки, словно гадкий дымок поднялся над болотцем его души. 

         На сцене танец стриптизерш перешел к части раздевания: девушки снимали платья и продолжали партию на шесте. Работали с полной отдачей – от силы впечатления, которое они сейчас произведут, зависел их ночной заработок, когда они спустятся с подиума и пойдут по залу предлагать себя – вытряхивать деньги из карманов мужчин.     

         Глен угрюмо смотрел на сцену. Рука его начала теребить связку ключей в кармане.

         – Хулио недавно вышел, если ты ждешь его, – сказала Анжела, наклонившись вперед над стойкой к Глену, чтобы не кричать в этом грохоте. – Он просил передать, чтоб ты обязательно его дождался.   

         Глен кивнул в ответ. Снова посмотрел на сцену, куда выходили новые стриптизерши. Все они сейчас напоминали ему атлеток во время разминки перед перетягиванием каната. И вдруг среди них он увидел...

         Он так сильно сжал в кулаке ключи, что зубчики бородки впились в кожу. Пол под ним заходил ходуном, закачался, словно на корабле в океане. Ноги Глена задрожали, он крепче сжимал ключи в кулаке, будто от силы этого сжатия, от того, как глубоко в кожу вонзятся острые зубчики, зависело, выдержит ли он этот шторм.  

         – Она хорошо смотрится на сцене, согласись, – раздался веселый голос Хулио у самого уха Глена. – Посмотрим, как у нее получится в зале, – развернувшись к бару, он заказал себе коньяк. – Мне полагается хороший бонус за ее трудоустройство в этот клуб.  

         – Как ты посмел? – выдавил Глен.

         – Старик, ты потерял голову. Зачем она тебе нужна? Подумай: сколько лет ты строил свою жизнь, чтобы потом все разрушить из-за какой-то непутевой девки? Возьми себя в руки! Только посмотри, в кого ты превратился. Представляю, что творится с твоими банковскими счетами. Из-за тебя, кстати, мы просрали контракт с итальянцами. Ты – неисправимый русский идиот! – Хулио полушутя ткнул Глена пальцем в голову.    

         Сорвавшись со стула, Глен ринулся к сцене. Но ноги его не слушались. За что-то зацепившись и потеряв равновесие, он полетел головой вперед. Сзади кто-то подхватил его под мышки и поднял:      

         – Мэн, разве можно так напиваться?

                                               ххх

         Мигающие огни вывески слабо освещали парковочную площадку возле здания. Там, прислонившись к бамперу одной из машин, стоял Хулио. Курил сигару, выпуская дым в ночное небо.     

         Глен сидел на асфальте, прислонившись спиной к колесу своего «Ягуара». Обращался к Хулио, даже не глядя на него:

         – Ты – подонок. Ты всегда мне завидовал. Потому что ты – не художник. Ты всегда хотел меня затоптать. Но это тебе не удалось.

         Злобно отшвырнув сигару, Хулио присел на корточки так близко, что его колени едва не касались груди Глена: 

         – Кто художник, а кто нет, об этом мы поговорим потом. Сейчас речь о тебе. Ты хоть понимаешь, что ты любишь не ту женщину? Она – Неля, а Кира живет в Москве, понимаешь? Кира – мама, Неля – ее дочка. Запомнил? – он потрепал Глена по щеке. – Слушай меня: забудь про эту девочку. Кстати, из таких, как она, получаются отличные стриптизерши – любит жить на халяву, а торговать собой она научится быстро. С нею все ясно. Лучше займись собой. Ты перегрелся. Пойди к врачу, пусть выпишет тебе таблетки. Поезжай на острова, отдохни. Хочешь, могу дать тебе ключи от моей виллы в Севилье.  

         Глен, запустив пальцы в свои густые черные волосы, стал сжимать их у самых корней с такой силой, словно желая вырвать. Вдруг поднял голову, тихо и очень странно посмотрел на Хулио:

          – Ты не знаешь, не знаешь главного. Кира мне вчера призналась... Неля моя дочь. Дочь!   

         Хулио в ужасе попятился назад.

         ...На выстрел из стриптиз-клуба выбежал народ. На парковочной площадке между машин стоял Хулио, съежившись, как перепуганная кошка.

         А неподалеку от него лежал на земле Глен, с пистолетом в руке, и на его простреленной груди растекалась темная лужица. 

                                                                                               2014 г.

                                               ДВОЕ 

Рассказ

                                               1      

Несмотря на раннее утро, солнце уже пригревало. Яков Петрович и Лидия Адамовна шли к станции метро. Яков Петрович, любитель быстрой ходьбы, вынужден был подстраиваться под супругу и замедлял шаг – у Лидии Адамовны больные ноги. В руках у него – лопата и сумка, Лидия Адамовна тоже несла сумку.

– Хорошая погода сегодня, слава Богу, нет дождя, – сказала она и, тяжело вздохнув, добавила: – Жаль, что нет детей с нами. Надо будет им обязательно написать, что мы сегодня были на кладбище.

– Напишем, – буркнул он. 

          – Хватит злиться. Они ни в чем не виноваты. 

Яков Петрович и Лидия Адамовна остались одни – дети жили от них далеко.

Вначале в Америку с мужем и дочкой уехала дочь Света. Звонила, писала родителям письма, подбадривала, уверяла, что скоро заберет их к себе. Родители первое время надеялись, но по различным причинам отъезд откладывался. То возникла какая-то неразбериха в Вашингтонском иммиграционном центре; то вдруг обнаружилось, что не хватает некоторых важных справок, а оформлять эти бумаги у дочери пока нет времени, то еще что-то. Постепенно родители смирились с мыслью, что в ближайшее время в Америку не попадут. Догадывались, что Света уже и сама не очень-то хочет, чтобы они приехали. Переписывались, звонили друг другу, но речь об отъезде заводили все реже. Дочка иногда присылала доллары и посылки с вещами, а внучка – нарисованные ею картинки: «лес», «море», «птица», и в подписях к картинкам все чаще встречались английские буквы.      

Потом в Голландию уехал сын Вадим. Он был отличным программистом и, подписав контракт с голландской фирмой, отправился на два года в Амстердам. Контракт продлили, Вадим остался еще на год, потом еще. Вдруг родители получили конверт, в котором лежала цветная фотография – Вадим стоял в обнимку с молодой женой. Писал, что Гретхен – замечательная девушка, работает в престижной фирме по выращиванию тюльпанов. Они планируют купить свой дом и… ждут ребенка – Гретхен на четвертом месяце беременности. Обещал приехать в гости, уладив прежде кое-какие дела. Может, приедут вместе – Гретхен давно хотела побывать в России.

Родители отправили молодым поздравление.

В гости, тем более с молодой женой, Вадим не приехал. Зато прислал фотографию новорожденного сына. Позвонил, сказал, что безумно счастлив, что очень занят.

Так и случилось, что на старости лет Яков Петрович и Лидия Адамовна остались одни. Когда в душе вскипала досада, он говорил, что хорошие дети так не поступают: «Мы их растили, воспитывали, а они… Эгоисты, что сказать!» Лидия Адамовна шикала на мужа: «Это ты – эгоист, переживаешь только за себя. Думаешь, им там легко?» По ночам она частенько плакала, особенно после телефонных разговоров с детьми. Он же, зная, какая рана на сердце у жены, злился на детей еще больше.  

Спустившись в метро, прошли через турникеты. У эскалатора он остановился, подождал жену: сама она побаивается стать на движущиеся ступеньки, потому что страдает близорукостью, а очки ей подобрать никак не могут.

Подъехал поезд.  

– Яша, не забудь лопату. Если потеряем, соседка будет ругаться. Ты же ее знаешь.  

          

                                            2

Пока ехали в поезде, он порою вздыхал и цокал языком. По всему было видно, что переживает, вспоминает что-то. Ах, как досадно… А вспоминал он своего двоюродного брата Григория, который умер восемь месяцев назад, – сгорел от водки. 

Григорий когда-то работал фрезеровщиком на том же заводе, что и Яков Петрович. Дважды неудачно женился, дважды развелся. Третья жена работала ювелиром, имела связи. Настояла, чтобы Григорий ушел с завода, и пристроила мужа в какую-то коммерческую фирму. Купили новую квартиру, роскошно ее обставили. Поездки на моря, курорты, рестораны. Рос сын. Все бы хорошо, да была одна трещинка – Григорий крепко любил прикладываться к бутылке.  

         С двоюродным братом и его женой Григорий виделся редко. Это и понятно: зачем иметь дело с такими людьми, как Яков Петрович и Лидия Адамовна? Что с них возьмешь? Яков Петрович работал до пенсии на заводе вахтером, Лидия Адамовна в прошлом – самая заурядная няня в детском саду. Люди они маленькие, простецкие, как говорится, ни то ни сё.  

         Но случилось так, что жена Григория скоропостижно скончалась, как свидетельствовало заключение медэкспертизы, – от рака. Хотя на похоронах слышался шепоток: дескать, никакого рака не было, она отравилась, не в силах больше мучиться с мужем-пропойцей. Как бы то ни было, ее похоронили, и Григорий остался с пятнадцатилетним сыном. Запил сильнее прежнего и вскоре превратился в законченного алкоголика. Сын же его связался со шпаной, начал потихоньку таскать из дома все нажитое родителями.

         Узнав, что с Григорием беда, Яков Петрович поспешил к брату. Долго топтался у дверей, наконец, позвонил. Вошел – и застыл, пораженный: Григорий, мертвецки пьяный, валялся на полу, а его сын резался с дружками в карты. Шкафы и сервант – нараспашку, ящики выдвинуты, словом, кавардак. Яков Петрович набрался духу и в каком-то истерическом негодовании прогнал шпану. Вызвал брату «скорую».

Вернувшись из нарколечебницы, Григорий некоторое время продержался. Но в годовщину смерти жены пригубил рюмку и… снова запил.

Яков Петрович ухаживал за братом, который, кстати сказать, нередко выгонял «опекуна», когда тот отказывался принести ему водку. Обижался, уходил, давая себе слово больше не возвращаться в тот дом. Но через несколько дней снова появлялся. Григорию становилось все хуже, приезжала одна «скорая» за другой, ставили капельницы, делали уколы. Сын тем временем продавал и проигрывал в карты то, что не успел пропить отец. Пропали и мебель, и шубы, и хрусталь. В конце октября Григорий, посеревший и распухший от цирроза печени, умер. Его кремировали, урну с прахом Яков Петрович забрал домой.  

Вскоре после смерти отца в милицию угодил сын – участвовал в ограблении. Его судили и отправили в колонию.

Яков Петрович написал несколько писем в Америку родственникам Григория, мол, случилось такое горе, но никакого ответа от них не получил. Да и что, позвольте, могли ответить родственники из Америки? Чем помочь?

Урна с прахом долго стояла в шкафу, и Яков Петрович не знал, как ею распорядиться. Однажды ночью ему вдруг приснился Григорий. Посиневший, с всклокоченными волосами, спрашивал: «Ты почему, братуха, не хочешь со мной разговаривать?» Через несколько недель покойный снова явился во сне, опять просил поговорить с ним. Яков Петрович не был суеверен, но от этих визитов ему стало немножко не по себе. 

Рассказал жене о своих снах. Добавил, что брат все же был несчастлив.

– Что ты все плачешься о нем? Алкоголик, загнал в гроб свою жену, оставил ребенка сиротой. Мало ты за ним ухаживал? Мало сидел в больницах? Сколько раз он тебя прогонял? Да ты ему никогда не был нужен. А теперь переживаешь.

         Слова супруги, жестокие, но правдивые, неприятно резанули.

– Да, да. Но ведь все равно – брат. 

– Вообще-то, если жалуется – значит, ему ТАМ плохо. Просит помощи, – сказала она.       

– А почему просит меня?

– А кого же еще? Его же и ювелиры, и бизнесмены – все бросили. Ты один такой дурной остался.

После этого разговора он твердо решил урну с прахом захоронить. На кладбище в бюро справок узнал участок и место, где похоронены родители Григория. Заказал металлическую табличку с гравировкой, на заводе сделали скобы. В один день сказал жене:

– Нужно бы на кладбище съездить, давно у тещи на могиле не были. Там еще одно дело есть…    

                                                 3

Солнце подбиралось к зениту, когда они отыскали сто шестой участок. Именно там, как сообщили в справочном, находится могила Яревских – родителей Григория.

Старый, запущенный участок зарос кустарником и бурьяном. Все говорило о том, что здесь давно никого не хоронят и ко многим могилам приходят очень редко.

         – Постой здесь, а я поищу могилу, – сказал он жене.

         – Я одна боюсь. Пошли искать вместе.

         – Чего ты боишься? Тут же никого нет.

         – Я боюсь. 

         Они блуждали среди могил, вглядываясь в фотографии и вчитываясь в надписи. Но могилу родителей Григория найти не могли.

 – Яша, идем отсюда. Найдем в другой раз.

Но упрямый муж продолжал ходить вдоль рядов, продирался сквозь колючий кустарник и крапиву, перешагивал через поваленные стволы деревьев и обломки плит.

– Отстань, – цедил он сквозь зубы, когда нытье жены становилось невыносимым.

И вдруг – гранитная плита. Две фотографии и надпись: «Михаил Аркадьевич Яревский. Анна Леопольдовна Яревская».

– Нашел! 

         Вдвоем молча постояли у могилы, поросшей бурьяном.

         – Вот так, отец его пил, сгорел от водки. Теперь мы ему и сына принесли, тоже от водки погиб, – сказал Яков Петрович.  

         – И жену свою как тот погубил, так и этот, – добавила Лидия Адамовна.

         Он выкопал возле ограды ямку, неглубокую, но достаточную для урны. Собрал камешки и насыпал их на дно ямки. Достал из сумки урну – черную, пластмассовую, с выплавленным на крышке ритуальным факелом. Весила урна около килограмма.

         – А там действительно прах? – спросила полушепотом Лидия Адамовна. – Интересно, какой он?

        Дома как-то раз, одолеваемый любопытством, Яков Петрович открыл плотную крышку урны и увидел там прах – похожий на пепельно-серый крупный песок. Но сейчас праздное любопытство жены его раздражало:

– Все тебе интересно. Обыкновенный прах, – проворчал он и принялся засыпать урну землей.

Засыпав, прижал маленький бугорок земли ладонью. 

– Вот – все, что от человека осталось. Как будто и не жил никогда, – вздохнув, промолвила Лидия Адамовна.

– Н-да… – отозвался он.

         Затем, отряхнув руки, достал из сумки табличку, скобы, инструменты.

– Яша, а у тебя получится? – осторожно спросила Лидия Адамовна, по горькому опыту зная, как редко мужу удавалась даже простенькая мастеровая работа.

– Отстань, – он и сам-то волновался.

Присев на корточки, стал прикреплять скобами металлическую табличку к ограде. Сопел, что-то бурча под нос. Наконец прикрепил, проверил, прочно ли держится.

– Порядок, – сказал довольный, еще сам не веря, что умудрился такое проделать. – Теперь – по-людски: мать, отец и сын лежат вместе. Да, надо было эту табличку сделать с фотографией…  

Поставили в банку купленные цветы. По еврейской традиции положили на плиту по камешку. И пошли на противоположный конец кладбища.

– Надо бы Гришиному сыну в колонию посылку отправить. Продукты, может, вещи какие, – по дороге сказал Яков Петрович.  

– У него есть родственники в Америке, пусть и шлют ему посылки. Тебе что, больше всех нужно?

         – Да тише, разошлась. Что тебе до них? У них – своя жизнь, у нас – своя. А парня жалко. 

         Лидия Адамовна хмыкнула. Не ожидала, что мужа так тронет судьба двоюродного брата и двоюродного племянника. Может, дело в том, что, оставшись без детей и внуков, они таким образом стараются спастись от одиночества, от холода подступившей старости? Или на склоне лет родственные чувства обостряются? Или же просто ее муж такой человек – неравнодушный?

Вслух, однако, пробурчала:

– Богач нашелся.     

4

Подошли к могиле, где покоилась мать Лидии Адамовны.

– Жаль, что сейчас рядом нет Светочки. Она бы посадила анютины глазки. Мама их так любила…

         Пока были с ними рядом дети, эта могила имела более ухоженный вид. Дети любили свою бабушку. Уезжая в Америку, Света взяла с этой могилы горсть земли. Когда-то Света сажала здесь цветы, Вадик красил ограду и подстригал кусты. Но теперь вместо цветов безобразно раскинулся бурьян, а кусты слишком разрослись.

– Мама, вот мы и пришли. Если бы ты встала, посмотрела, какие у тебя хорошие внуки. Если бы ты встала… – запричитала Лидия Адамовна.

– Ладно, – произнес муж. – Давай немного приберем.

         Взял лопату, выкопал бурьян. Лидия Адамовна попыталась подстричь садовыми ножницами куст морозника вдоль ограды, но стебли оказались слишком жесткими, не поддавались. Ее руки быстро устали. Вытерли памятник, поставили в банку цветы. 

– Света так похожа на маму, одно лицо, – сказала Лидия Адамовна. – Мама, мама, скоро и мы к тебе придем… – снова запричитала она, но муж оборвал ее.

– Что ты спешишь? ТУДА всегда успеем. Нужно жить, понимаешь – жить!

         В голубом небе тянулись длинные белые облака...

Вокруг – ни души. Возле могилы справа – место, поросшее травой. Супруги стояли, молча глядя то на могильный камень, то на свободное место рядом.

         – Идем, – тихо промолвил он. – Идем.

         Он хотел добавить «родная», но почему-то не смог. Взял жену под руку, и они неспешно тронулись в обратный путь. Бездомный пес, поскуливая, плелся за ними.   

         – Почему я не заказал его фотографию на табличке? А с фотографией было бы так хорошо, а-ах!.. – досадовал Яков Петрович.  

Лидия Адамовна вздыхала – устала, болят ноги. Порою прищуривала близорукие глаза и, словно всматриваясь вдаль, говорила: 

– Ничего, когда мы приедем к Светочке в Америку, я там все расскажу! Скажу Гришкиным родственникам, что они оставили своего умирающего брата, забыли про родного племянника. И только мой муж повел себя по-человечески. Я им, в Америке, еще устрою…

                                                                                              1999 г.                                            

         ДЖОН

                            Новелла                                 

                                     1

...Домик на берегу Десны. Гладкие листы фанеры, которыми обшиты стены. Листы приколочены мелкими гвоздиками. Мой палец медленно водит по ним, порою накалываясь на заостренные зубчики. Поскрипывают металлические сетки кроватей, изредка у самого окна вдруг вскрикнет ночная птица.

Еще пахнет дымом: полчаса назад, выкуривая комаров, мы жгли здесь газеты и едва не устроили пожар. Горящий обрывок, словно огненный лепесток, упал на пол, обдав жаром лицо Алины. Она отскочила, выронив пылающую газету. В замешательстве оглядывалась по сторонам, не зная, что делать, и если бы не я, отважно ринувшийся…

         Не спится. Вероятно, всему виной луна. Ее светом охвачены все предметы: графин и стаканы на столе, стулья, кровати. Душа тоже погружена в глубокий дымчато-лиловый свет. Быть может, в такие ночи Селена скорбит у изголовья навеки уснувшего Эндимиона, а сердца людей наполняются печалью об ушедшей любви... Но когда тебе шестнадцать, грустить и вздыхать о прошлом, пожалуй, рановато. Смутные желания волнуют грудь, да еще когда совсем близко тоже почему-то не может заснуть и вертится на кровати твоя сверстница, а в домике кроме вас – никого.

                                     ххх

Долгое время я рос хилым, субтильным ребенком, что подтверждают фотографии той поры. Родители надеялись, что за летние месяцы на Десне я наберу пару желаемых пару килограммов. Но к шестнадцати годам я уже окреп и был строен, как Аполлон. Бронзовый загар, волосы, как у «битла», закрывающие уши, и тонкие мягкие усики заставляли меня все чаще задерживаться у зеркала.  

Алина тоже перешла свой отроческий рубеж. В этом году ее черный в голубую полоску купальник довольно плотно облегал округлившиеся бедра и два курганчика грудей. Она стягивала резинкой сзади темно-русые волосы, но парочка непослушных завитков вилась змейками, словно желая укусить мочки ее маленьких ушей.

                                     ххх

Эта база отдыха на Десне принадлежала швейной фабрике, где работали наши родители: мой отец – наладчиком швейных машин, мать Алины – бухгалтером.       

Зинаида Никитична, мама Алины, очень любила куховарить. Наверное, была единственной из отдыхающих, кто расходовал весь запас газа в баллоне за две недели вместо полагавшихся четырех. Комендант базы (в старом моряцком кителе и кедах на босу ногу), когда привозил на тачке новый синий баллон и подключал его к плите, недовольно ворчал, дескать, это безобразие, лишних газовых баллонов у него нет.   

Наши матери относились друг к другу со взаимной симпатией. 

В тот год, недели через две после заезда, Зинаида Никитична заболела. Поначалу громко кашляла, приходила к нам за малиновым вареньем, а спустя несколько дней слегла. Мама, выслушав ее жалобы, вздохнула: «Зиночка, похоже на воспаление легких. Думаю, одной малиной не обойдетесь». Посоветовала ехать в город лечиться: «Алину можете оставить с нами. Она нас не стеснит».

Так в нашем домике под кроватью появился еще один чемодан, на гвоздике – розовое полотенце, а в стакане возле умывальника – на одну зубную щетку больше. 

                                         2

На выходные к нам приезжал отец.

– Сашка, погнали купаться! – звал он меня, перебрасывая через плечо полотенце. 

Но в ту субботу купаться мы не пошли. Войдя в домик, отец с поникшей головой тяжело опустился на кровать. 

– Что случилось? – спросила мама.

Отец тоскливо взглянул на меня, кисло улыбнулся Алине.

– Идите-ка, погуляйте, – сказал он нам, и мы вышли.

– Так получилось... Приволок тот проклятый рулон к забору. Жду, а Вовки все нет. Решил вернуться в цех, а тут – они, из отдела охраны... – тихо говорил отец.

– Чуяло мое сердце, это добром не кончится. Что же теперь будет? – причитала мама.

– Составили протокол. Могут передать дело в прокуратуру. До двух лет тюрьмы...

Я стоял у окна, над головой шелестели листочки березы. Представил отца в телогрейке. Его заводят в камеру. Он сидит на железном стуле у зарешеченного окошка и пишет нам с мамой письмо...      

Я побрел по песчаным тропинкам. Возле домиков за столами шумно ели, выпивали, играли в карты. Неужели все вокруг скоро узнают, что мой отец – вор?! Неужели его посадят в тюрьму? Не за политику и даже не за драку. А за украденный кусок кожи!

На берегу приятели жгли костер.

– Джон, что там случилось у твоих? – спросила Алина.

– Не знаю, – ответил я. Уши мои запылали. 

– Садись, скоро испечется картошка.  

Дымок вился над костром. Алина сидела, обхватив руками колени. Смотрела то на огонь, то украдкой на Вадика Гольдштейна.  

                                     ххх

Выходные тянулись мучительно долго. Отец на пляж не ходил. В бильярд тоже не играл, а бильярдистом был классным. Из разговоров родителей я знал, что когда-то отец был одержим бильярдом, играл на деньги, иногда выигрывал, но чаще проигрывал, и только семейные скандалы излечили его от этой страсти.

В воскресенье вечером мы проводили его к причалу. По деревянному трапу на катер поднимались отъезжающие. Отец прошел на корму и оттуда помахал нам рукой. Мама постаралась улыбнуться, помахала ему в ответ и быстро ушла. Кажется, она плакала.

Катер отчалил. Я смотрел вслед удаляющейся белой щепке. Жалость к отцу, стыд за него, надежда, что все обойдется и его не посадят, сменяли друг друга. Вдоль берега носилась черная овчарка Тайга и яростно лаяла на волны: недавно комендант утопил ее щенков...

На следующее утро мама, наготовив нам с Алиной еды, навела тонкие стрелки у беспокойных заплаканных глаз и, пообещав вернуться через несколько дней, тоже уехала.

                                                  3

– Выкуривали мы этих комаров, а все без толку, – говорит Алина, шлепнув очередного кровопийцу на руке. Она лежит в кровати напротив меня.

– Да, кусаются, – прислушиваюсь к тонкому писку над головой. Писк перемещается влево, к самому уху.

– Джон, что же все-таки стряслось у твоих родителей?

– У отца какие-то неприятности на фабрике.

         – На этой фабрике не ворует только ленивый. Полгода назад там задержали одну бабу – обмоталась дорогой кожей под пальто. На проходной, когда ее остановили, сказала, что беременна. Ее завели в отдельную комнату и попросили снять пальто. А под ним – почти рулон кожи! Ее могли посадить в тюрьму, так она и вправду забеременела и отделалась лишь годом условно.

         – Да, история... – отзываюсь, хмыкнув. Я не могу ей признаться в воровстве отца. Или, может, Алина уже знает о нашем семейном позоре?  

         – Джон, ты кого-нибудь любишь? – вдруг тихо спрашивает она.

         – Была одна девочка. Но счастье длилось недолго: вмешались ее предки и все испортили. 

         – Чем же ты им не понравился?

         – Она – дочь профессора. Должна окончить школу с золотой медалью и поступить в институт. А я – хулиган... 

         – А почему тебя называют Джоном?

         – Я знаю наизусть много песен «Битлов». И вообще, я человек крайне западных взглядов.

– Вы с Вадиком учитесь в одном классе? 

         – Нет, в параллельных. А что?

         – Да так, ничего. Давай спать. 

Еще вчера Алина была для меня просто подругой детства. Настоящий же интерес вызывала одна брюнетка лет двадцати пяти. На пляже она часто  растирала свое тело кремами, потом ложилась на живот и расстегивала лифчик. Я тут же захлопывал книгу и мчался в воду. Плыл, проделывая полукруг, чтобы, возвращаясь по берегу, пройти мимо нее. Она отдыхала одна. Вечерами я старался сесть рядом с нею в беседке, где смотрели телевизор, пытался сыграть с нею партию в настольный теннис, словом, тайно ее преследовал и безнадежно страдал.

И вдруг... Алина. И мы с нею ночью вдвоем...    

Я долго ворочаюсь. Почему-то вспоминаю Вадика Гольдштейна, вижу его пухлые губы и очки на кривом носу.

         – Вот сволочь! – хлопаю себя по шее и растираю в пальцах что-то липкое.

                                               4

         Отец Вадика Гольдштейна занимал должность замдиректора фабрики. Впрочем, это абсолютно не интересовало парней из старших классов нашей чудесной школы. По двое или по трое они на переменах ходили по школьным коридорам, отлавливали ребят-евреев и вымогали у них деньги или вполсилы отрабатывали на них удары. Мои еврейские сверстники без особой нужды в коридорах не появлялись, а после занятий что было духу мчались из школы вон. Преподаватели знали об этой травле, но почему-то никаких серьезных мер не принимали. Вадик Гольдштейн тоже нередко становился жертвой этих, из школьного «гитлерюгенда».

         Зато летом, на деснянской базе отдыха, Вадик из затравленного утенка превращался в прекрасного лебедя. Здесь вступали в силу иные отношения: отдыхающим не нужно было напоминать, что этот смуглолицый паренек – сын замдиректора фабрики Якова Наумовича Гольдштейна.

         Их просторный дом был затенен липами, по веранде вилась виноградная лоза. Вадику было позволено многое: в его распоряжении всегда были весла и ключи от замков привязанных лодок, и сети, и старые аккумуляторы. Свинцовые пластинки этих аккумуляторов мы переплавляли на рыбачьи грузила, разжигая костры у домиков. Комендант, завидев такое вопиющее нарушение правил пожарной безопасности – если с нами был Вадик, не орал матом, а вежливо просил переместиться с огнем за территорию базы.

         Вадик отдыхал со своей бабушкой. Вне сомнений, в молодости она была эффектной женщиной. Даже сейчас, в свои шестьдесят лет, обращала на себя внимание статью и явно не фабричными манерами: носила соломенную шляпу и стильные солнцезащитные очки, на пляже сидела в шезлонге и под зонтом, редко купалась, в основном читала журналы и, отрываясь от чтения, рассматривала свои холеные руки, унизанные кольцами на длинных ровных пальцах.

         Словом, на этой солнечной базе, под снисходительной опекой своей аристократичной бабушки, Вадик чувствовал себя поместным дворянчиком. Мое прежнее сочувствие к нему, как к еврею, здесь сменялось пролетарской завистью и плебейским заискиваньем.

         Испортить с Вадиком отношения было проще простого. Унижения и травля в школе развили в нем болезненное самолюбие, а выгодное положение сына замдиректора фабрики разбудило чувство превосходства. Вадик позволял себе легко обижаться, но в пострадавших обычно оказывался сам обидчик, поскольку лишался права кататься на лодках, разводить где угодно костры, а главное – ловить рыбу сетями.

         ...Мы осторожно продвигаемся по воде, высматривая косяки рыбы. Завидев темные спинки, останавливаемся и растягиваем сеть. Несколько ребят обходят стаю сзади и, выстроившись в цепь, гонят косяк на сеть. Теперь главное – побольше шума. 

– А-а! У-у!.. – раздаются наши вопли, и перепуганные рыбы врезаются тупыми головами в узкие ячейки.

– Толян, заходи слева! Джон, бери правей! Поднимаем!

Вынимаем из бурлящей воды сеть, набитую жирными язями и красноперками. Выволакиваем сеть на берег и приступаем к дележке. Львиную долю, разумеется, – Вадику, потому что сеть его и потому что без него ловить сетью открыто, средь бела дня, мы бы не рискнули. Впрочем, Вадику рыба давно не нужна – его бабушка-аристократка говорит, что от вида постоянно прибывающей рыбы уже воротит даже их кота.   

Рыбу можно жарить, варить, сушить. Но лучше – продавать. На v-образные срезанные ветки нанизываем через жабры рыбешек. Чередуем крупняк и мелочь, чтобы каждая связка имела, как говорится, товарный вид. Идем к причалу продавать их отъезжающим в город. Потом просим кого-нибудь из отдыхающих купить нам за наши честно заработанные деньги сигареты и пиво.     

                                                               5

         Как-то неожиданно Алина вошла в мой мир и стала в нем божеством. Я ходил вместе с нею на пляж, предлагал сыграть партию в теннис, смотрел с нею телевизор в беседке. И, разумеется, ждал прихода ночи. «Боже, сделай так, чтоб мама и сегодня не приехала! Пусть она остается в городе как можно дольше». Про беду, случившуюся с отцом, я и вовсе забыл.

         Снова томительно тянулась ночь в наших пустых разговорах о комарах, о школе. Когда же разговор сворачивал на опасную тропинку любви, все птицы за окном умолкали, перепуганные грохотом моего сердца... Но грохот скоро стихал, потому что Алина начинала расспрашивать о Вадике: как он учится и нравится ли мне, как он играет на гитаре.

         – Учится он отлично, он же – еврей. А на гитаре играет неважно, – обиженно отвечал я.

         – Можно подумать! Тоже мне, нашелся – Джон Леннон.

Глубокой ночью мы, наконец, засыпали. В полусне я еще долго видел сползающие с ее плеч бретельки купальника, ее загорелую спину, маленькую белую грудь. И себя, подкравшегося и подглядывающего в щель неплотно прикрытой двери... 

                                               ххх

         Нежно плещутся волны. Под надзором мамаш бегают голозадые детишки. Неподалеку от нас бабушка Вадика дремлет в шезлонге. Мы сидим на подстилке и играем в карты.  

         – Сегодня мне должны привезти две бутылки вина, – полушепотом говорит Толян. – Я попросил дядю Витю, из десятого домика, он свое слово держит.

         – Где будем пить? – спрашиваю я.

         – Давай у тебя.

         – Нет, мама может нагрянуть в любую минуту.

         – Давайте на лугу, – предлагает Вадик. – Там уже собрали сено в стога. Вы ведь тоже пойдете с нами? – спрашивает он Алину и Светку.

         Мы заговорщицки переглядываемся – наклевывается что-то заманчивое: вино, стога сена, девушки...

         Оставляем карты и идем купаться. Ныряю первым и плыву под водой, сколько хватает сил, в тайной надежде вызвать у Алины восхищение. Выныриваю и оглядываюсь. 

Она стоит на берегу, возле нее – Вадик, что-то ей говорит. Сквозь плеск волн до меня доносится ее смех. Они хорошо смотрятся вдвоем: Вадик – высокий, крупный, с шевелюрой черных волос; Алина – тоже высокая, с выразительно округлившимися бедрами. А я, черт возьми, мелковат...

Вот они входят в воду и плывут. 

Когда на ГЭС шлюзы закрыты, течения на речке почти нет. Когда же шлюзы открывают, речка, еще минуту назад спокойная, вдруг взрывается: вода с Киевского моря бурно вливается в устье, купаться в это время опасно. 

– Поплыли на косу, – предлагает Вадик. 

– Сейчас шлюзы откроют, – возражает Алина.

– Ничего, успеем.

– Поплыли, – поддерживаю я Вадика.

Согласившись, Алина плывет вперед. Ей приятно находиться в сопровождении двух влюбленных кавалеров. Мы одолели уже более полпути, как вдруг вдали раздается раскатистый грохот – открыли шлюзы!

Вода стремительно прибывает. Мы энергичней работаем руками. Может, вернуться назад? Тревожно оглядываемся – пляжники на берегу уменьшились до размеров точек. Уж легче доплыть до косы. 

Дышать все трудней. То один, то другой из нас кашляет, захлебываясь водой...  

Вадик – на косе! Победно потрясает поднятыми кулаками. Затем прищуривает близорукие глаза и всматривается – где же мы. 

А нас с Алиной сносит течением. До косы – всего лишь метра три, но при таком мощном потоке и уставших мышцах три метра превращаются в тридцать три. В три тысячи...

Собрав последние силы, бросаю тело вперед. Еще один взмах чугунных рук. Еще... Нога, наконец, нащупывает дно. Ура! 

Протягиваю руку Алине. Она плывет, как жалкая собачонка. Пытается схватить мою руку, но ее ладонь выскальзывает из моей. В ее глазах – ужас, течение начинает ее побеждать.

Делаю еще один опасный шажок вперед. Вдруг вспоминаю маму – что будет с нею, если я утону...

Алина цепко хватает мои согнутые пальцы. Протягиваю свободную руку Вадику, и он вытаскивает нас обоих на обетованную мель!        

                                     6

Ночное небо усыпано звездами. На лугу стрекочут кузнечики. От выпитого вина шумит в голове. Сжав кулаки, я иду к стогу, за которым только что скрылись Вадик с Алиной. «Увел мою девушку! Ну, сейчас я ему задам трепку! А она? Предала! Лучше бы я ее не спасал!..»

– Джон! Ты куда? – кричит мне вслед Толян. 

– А ну вас всех, – махнув рукой, ухожу прочь. 

В нашем домике светятся окна. Родители?! Вбегаю, даже не подумав про запах от выпитого вина.

Там – мама, натягивает свежую наволочку на подушку. Лицо ее словно помолодело:

– Сашенька, сынок, наконец-то! Двенадцатый час, я уже начала волноваться.

– Что с папой? Я знаю, что он пытался вынести с фабрики рулон кожи...

Застигнутая врасплох, мама смущена, ее щеки заливает краска стыда:

– Все обошлось благополучно. Отец Вадика пообещал, что до суда дело не дойдет. Золотой он человек, Гольдштейн... А где Алина?

Я смотрю на свисающую с потолка блестящую ленточку с прилипшими к ней мухами. Думаю о том, что в субботу приедет отец. И мы обязательно отправимся с ним купаться. Потом он пойдет играть в бильярд, будет загонять шары в самые тугие лузы. И никаких писем из тюрьмы, никаких слез. Все остальное – мелочи. Кровь перестает сочиться из моего сердца. Все-таки жизнь прекрасна!

– Алина? – вместо ответа, улыбнувшись, пою: – Yesterday, all my troubles seemed so far away…

                                                                                    1999 г.

              ФОКУС  САЛЬЕРИ

                                      Повесть

Глава 1

«... Долгое время я не мог привыкнуть спать на скамейке, стиснутый с двух сторон собутыльниками, не мог привыкнуть и к влажному матрасу. Как-то я пожаловался на это одному дружку. Он ответил: «Улица – не пятизвездочный отель. Но все к ней привыкли, привыкнешь и ты». У того дружка был испытанный годами опыт жизни на нью-йоркской улице. Он верно предсказал мое американское будущее: за пять лет я привык спать не только на скамейках, но и на картоне, на мокрой траве, на голом бетоне, в заброшенных домах, в полицейских участках...»

         – Н-да, интересно, – сказал Давид, когда Мартин, закончив чтение, положил исписанные страницы обратно в свой рюкзак.

         Прищурившись, отчего в уголках глаз возникли глубокие морщины, Мартин поднес к губам наполовину выкуренную сигарету. Темнело, последние страницы он читал быстрее, часто останавливался, приближая бумагу к глазам. 

         Пляж покидали последние отдыхающие. Трое латиноамериканцев с криками тащили мертвецки пьяного приятеля, его ноги волочились по песку. На пляже еще можно было различить высокие смотровые стулья спасателей, детскую площадку. 

Давид и Мартин сидели на огромных камнях волнореза, метров на сто вдающегося в океан. 

         – Потом я жил с двумя поляками, в каком-то гараже, – Мартин затянулся так крепко, что огонек подобрался к самому фильтру. Выпустив струю дыма, щелчком отбросил окурок. Поднялся.

       Ему – тридцать четыре года. Невысокого роста, в джинсовом костюме и черных ботинках. На голове – несмотря на то, что июнь, тепло и хорошо на пляже, – серая шапочка с длинным козырьком. Если присмотреться повнимательней, туловище чуть перекошено вправо, и ходит, слегка прихрамывая. Это после травмы: автомобиль сшиб Мартина, когда он просил милостыню. В машине сидели веселые ребятки, пьяные, наверное, после вечеринки, вот Мартин-попрошайка и очутился на бровке, с поломанной ногой и сотрясением мозга. 

         Его лицо – грубое, мясистое, черты тяжелые, словно вырублены топором: вздернутый нос с широкими ноздрями, круглый подбородок со шрамом и щетиной, толстые губы. Лба не видно, поскольку шапочка. Типичное лицо селюка-славянина, хоть чех и, вроде бы, должен быть поутонченней. Ах да, глаза обычные, серые, мутноватые, в красных прожилках – больные глаза. Словом, лицо алкоголика, хоть Мартин не пьет уже больше года. Но долгие годы тяжелого пьянства из жизни не вычеркнешь. А что сквозит в лице алкоголика? – отупение, пустота, отчаяние. Это не изглаживается, во всяком случае, за один год.

         Но, странное дело, под полуокаменевшей маской ханыги живо и другое лицо. Когда Мартин улыбается, его лицо раздвигается, вмиг добреет, под этим добродушием проглядывают еще и хитринка, и лукавство. А Мартин задумчивый смотрится философом, погруженным в свою «думку». Думки, кстати, у него крепкие – от жизни, хотя часто болтает без умолку, бубнит что-то на чешско-польско-русском наречии. Давид к этому бормотанию привык. Он знает, что у Мартина это – от пожизненного одиночества.

         Давид не всегда-то и вслушивается, о чем Мартин бу-бу-бубнит. Признаться, и не все понимает. Но он знает – Мартину нужен терпеливый слушатель. Если бы вместо Давида рядом стоял, скажем, глухонемой индус, Мартин бубнил бы точно так же, рассказывая о своих житейских проблемах: на работе босс – постоянно норовит обмануть; хозяйка дома, где он снимает чердак, – полячка Ванда, обжора и неряха; его родители в Чехии болеют; он хочет купить попугая и т. д.

         – Смотри, крыса, – Мартин проводил взглядом крысу, выбежавшую из урны и темным мохнатым комком покатившуюся по песку.

         – Да, – отозвался Давид, переведя взгляд с крысы на Мартина.

         Мартин добродушно улыбнулся: 

         – Когда-то я с этими крысами жил.

         – Здесь?

         – Да. Спал вон под тем зданием, – Мартин кивнул в сторону невысокого здания душевой. – Крысы иногда по мне ползали. Но пьяному все побоку. 

         Уже окончательно стемнело, солнце погрузилось в океан, в небе обозначился молодой полумесяц. Вдали по воде скользила яхта под белым парусом. 

         Давид, чуткий к красотам природы, тем более к морским – яхтам, плывущим в пенистых волнах, чайкам, месяцу, – в такие минуты впадал в сентиментальность, ему на глаза набегали слезы. Знал, что и Мартин сейчас тоже чувствует эту красоту. Но... какими разными глазами они смотрят на мир! Вот пробежала крыса. Давид заметил ее и тут же забыл, снова любуется пейзажем. А у Мартина следом за этой крысой наверняка побежало воспоминание из жизни. Иначе с чего бы на его лице появилось такое кошачье выражение?            

         – До чего же мне осточертел мой журнал, хоть бы кто редакцию поджег! – пожаловался Давид, когда, поднявшись с камней, они медленно пошли по песку к деревянному настилу. 

         – Дэ-авид, разве может надоесть работа в журнале? – удивился Мартин. Имя приятеля он произносил, растягивая первый слог, заменяя «а» на «э-а». – А если бы тебе пришлось по десять часов в день замешивать бетон или красить стены, каково бы тогда? А так – ты редактор, встречаешься с интересными людьми, окружен интеллигенсией, – продолжал Мартин. Некоторые слова он произносил, смягчая согласные и чуточку шепелявя. У него не было многих зубов – выбили в драках или сами сгнили.    

         – Да-да, сраной интеллигенсией, – огрызнулся Давид. – Мои коллеги-журналисты только хорошо умеют, что лизать задницы хозяину.

         Они вышли на набережную, остановились у скамейки. Давид стал отряхивать песок с ног, чтобы надеть сандалии. Случайно взглянул на туго зашнурованные ботинки Мартина. Ботинки прочные, в таких можно ходить до глубокой осени, даже зимой. Но сейчас они явно не по сезону. «Вроде бы мы понимаем друг друга и даже чем-то близки. Но из каких мы разных миров!»

         Мартин тем временем сел на скамейку, снова закурил. И давай бубнить о своем: нужно идти к дантисту, а денег нет, босс недодал двадцать долларов, сказал, что через неделю...

– Ты когда-нибудь спал с бомжихой? – вдруг перебил его Давид. 

         – Была одна уличная любовь. Ее звали Иларией.  

         – Литовка, что ли?

         – Эстонка, – против обыкновения, Мартин не пустился в воспоминания, а вдруг как-то погрустнел и умолк.

                                          ххх

Давиду – сорок шесть. Крепкого телосложения, слегка полноват. Роста – чуть выше среднего; движения – тверды, резковаты, в чем сказывается натура деятельная, однако экспансивная, нервическая. Серые проницательные глаза за линзами очков, насаженных на крупный семитский нос. Курчавые волосы еще хороши по бокам и сзади, но впереди уже проглядывает лысина. 

         Работу он свою не очень любит. Но не идти же ему – бывшему москвичу, интеллигенту, автору двух книг – работать водителем или швейцаром! Его место – за компьютером в редакции, за писательским столом.

         Трудно сказать, что сблизило этих двух, казалось бы, таких разных людей, – Давида и Мартина.    

         Они познакомились, когда Давид писал очерк об одном приюте при православной церкви на Брайтоне, где тогда обитал Мартин. Парень ему сразу признался: он – католик, и русскому попу руку не целует. Живет в этом приюте временно, пока холода и нет денег снять комнату. Давид поразился дерзости этого чеха. Другие обитатели приюта громко врали, что церковь и чудесный батюшка, дескать, им помогают жить правильно, по-христиански. От некоторых, правда, при этом разило перегаром. Тихонько просили у «господина журналиста» деньги на опохмел. А вот Мартин – наглец, батюшку называл «скучным попом» и денег у Давида не клянчил.

         Он вообще заметно выделялся среди этих опустившихся, побитых жизнью русских людей. Держался особняком. Когда же они заговорили, Давид вскоре выключил диктофон. Понял, нутром почуял: перед ним – не простой бомж, а особенный.

         Единственное, что Давида тогда смутило, – запах, исходивший от Мартина. Есть такой специфический смрад от нью-йоркских бомжей, замешанный на резких, тяжелых запахах грязной, месяцами немытой одежды, заскорузлых носков и долго немытого тела, сквозь поры которого проступает ядовитый пот после запоев. Даже горячий душ с мылом, даже дезодоранты, шампуни, новая одежда не смогут этот запах перебить. Нью-йоркский бомж впитал в себя вонь величайшего города, всех его помоек, свалок, выгребных ям, испарений, блевотины, мочи, тления и разложения, гнилья,  спермы, слюны, мусорных урн, мусороуборочных машин, крыс, дохлых кошек и голубей; вонь проникла и всосалась во все поры, в каждую клеточку его тела. И этот гордый чешский католик вонял нью-йоркским бомжем, как никто другой.

         Давид – эстет, но к запахам его нос был почти глух. Он хорошо различал лишь резкие запахи. Но был совершенно глух к нежным духам, что несколько огорчало его бывшую жену. Правда, хорошо различал и помнит запах ее тела. Кстати, так же пахнет кожа и у сына, с которым он не виделся уже две недели…

         Потом Давид встретился с Мартином еще раз, но уже не в приюте, а на набережной. Якобы хотел закончить с ним интервью.

         Что-то отозвалось и затрепетало в душе Давида, когда Мартин рассказывал о своей жизни. Какая-то мрачная красота приоткрывалась в нем. Подавляя брезгливость, часто посапывая и потягивая носом, иногда отворачиваясь или отдаляясь еще на полшага, Давид все же шел рядом, слушал... Потом они встретились еще раз, уже без всякого повода.

                                                        ххх

         – И что же Илария? – спросил Давид.

         – Она была очень красивой, но несчастной. Правда, я тогда тоже не чувствовал себя счастливчиком, – признался Мартин.

         – Как она выглядела? Я смутно помню в том приюте одну бомжиху – блондинку с синяком под глазом и в шляпке. 

         – Да, скорее всего, это была она. Из-за нее однажды все в приюте напились и устроили драку.    

         Они приближались к метро. Прогретый за день асфальт отдавал тепло, смешанное с испарениями пролитого переработанного машинного масла и газом из выхлопных труб.

         – Мы с Иларией познакомились в сквере. Она сидела на скамейке, пила пиво. Я в нее сразу влюбился. Я называл ее Золотцем… – Мартин снова полез в карман джинсовой куртки за сигаретой. 

         – Извини, я должен идти, нужно закончить статью, – соврал Давид. Два-три часа они вместе – и Мартин обычно начинал его раздражать.

По-собачьи чуткий ко всему, что относится лично к нему, Мартин понятливо закивал головой и вернул сигарету в пачку.

         – Послушай, почему бы тебе не написать рассказ про эту... как ее там... Иларию? – предложил Давид.  

         – Рассказ про Иларию? – Мартин прищурился. – Но ты же знаешь: я хочу написать серьезный роман. Прочитал тебе сегодня первую главу о том, как я начал бомжевать, а ты даже не сказал, понравилось ли тебе.

         – Роман? Рано тебе еще писать романы. Думаю, с крупной формой ты не справишься. Попробуй-ка сначала делать зарисовки, набей руку на малых формах. Впрочем, как знаешь, дело твое. Все, я побежал, – пожав Мартину руку, Давид направился к серебристым турникетам.

         Поднимаясь по ступенькам, зачем-то поднес и задержал у носа правую ладонь. Принюхался. Никакого запаха вроде нет. Нет на его ладони ни порезов, ни шрамов. Его ладонь совершенно чиста.

                                               Глава 2   

         « ...Она схватила свою сумочку и, назвав меня «трахнутым чехом», ушла. Я ждал Золотце несколько недель, хоть был уверен, что она больше не придет. Предчувствие меня не обмануло.

         Что с ней случилось потом, не знаю. Недавно увидел ее во сне, плывущей в белом платье по реке. Звала меня к себе. Я проснулся с лицом, мокрым от слез...»     

– Вот это шекспировские страсти! – Давид прижал дужку очков, ненадолго задержав указательный палец на переносице.

         Он припомнил ту бомжиху, когда писал очерк о приюте. С большим синяком под глазом и в какой-то дурацкой шляпке, женщина ходила по церковному дворику, вызывающе хохоча. Она была пьяна. Давид подошел к ней, стал убеждать ее лечиться от алкоголизма. Она будто бы соглашалась. Вдруг крепко обхватила его за плечи, исступленно повторяя: «Да-да, я несчастная, я падшая...» В какой-то миг Давид ощутил силу и жар ее еще молодого тела. Но длилось это совсем недолго – женщина неожиданно нагло расхохоталась и, оттолкнув Давида, крикнула: «Пошел к черту, лысый козел!» И отбежала к какому-то мужику. Вот, собственно, все, что он помнил о ней...  

         – Ну что, понравилось? – осторожно спросил Мартин, нарушив затянувшееся молчание.

         – Да, неплохо. Правда, ее образ у тебя не совсем ясно обрисован, несколько размыт.

У Мартина от обидчиво сведенных бровей на переносице появилась глубокая складка. 

Они сидели в японском баре, ели суши.

– Сцена, когда вместо водки ты ей подсунул воду, мне понравилась, – продолжал Давид. Ему стало немножко жаль Мартина. – Представляю себе эту картину: женщина, которую с похмелья бьет озноб, просит водки. А шутник Мартин с плутоватой улыбочкой вместо водки подсовывает ей в стакане воду. И при этом испытывает наслаждение, потому что таким образом мстит ей за то, что она не захотела с ним спать. 

            – Дэ-авид, ты настоящий литературный критик. Еще и тонкий психолог... Мне очень повезло, что я тебя встретил. Без тебя я бы пропал.

         – Прямо-таки, – протянул польщенный Давид. – Ведь обходился же ты все эти годы и без меня. Пять лет ползал по нью-йоркскому дну, и ничего – выжил... Знаешь, о чем я сейчас подумал? Что, если я эту твою главу напечатаю у нас в журнале? Так и назовем: «Золотце».

         – В журнале? Но ты же сам говоришь, что нет ясности образа, все размыто...    

         – Не переживай, для дебюта нормально. Только нужно сначала перевести с чешского на русский. Мы с тобой сможем это сделать и без переводчика.  

         – Давид, я давно хотел тебя спросить, – начал Мартин, когда они вышли из суши-бара. – Ты так хорошо понимаешь алкоголиков. Откуда это у тебя? Ты что, тоже пил?

         – Нет, никогда... Просто много об этом читал.

         – Да, твоя натура никогда тебе не позволит спиться. У тебя есть сила воли, есть цели и интересы в жизни. Ты писатель.

              – Да, ты прав, – согласился Давид, но без всякой радости.

                                                          ххх

         Он – писатель? Все так, все правда: Давид Гинзбург – автор двух книжек. Но...

         Он всегда мечтал стать знаменитым писателем. Быть просто писателем его не устраивало. Да, он обладал литературными способностями, но отнюдь не гениальностью. В том-то и заключалась беда. Он желал, чтобы читателей потрясали его книги. Его душила зависть к знаменитостям. «Перестань быть гением. Напиши лучше хороший рассказ», – советовала ему бывшая жена.

         Две его книжки – сборники повестей – были изданы в Москве средненьким издательством скромным тиражом. Книжки, в целом, неплохие, есть там сильные страницы. Но, не раскрученные, незаметно утонули в море современной российской беллетристики.

        Тираж кое-как разошелся, Давид от издательства не получил ни гроша, хоть и обещали долю от выручки. Вот и вся литературная слава, и все богатство… 

         Потом родился Антон. Потом словно подменили жену: она стала жить только ребенком, проблемы Давида ее больше не интересовали. Больше не верила в его призвание. В семье начались конфликты. Давид все больше злился, все чаще жаловался и... все хуже писал. Искал виноватых, обвинял семейную жизнь, работу. Стал выпивать.  

         Дошло до того, что развелся, оставил работу. Думал, бросив все, напишет блестящий роман, который сделает его знаменитым. Ведь он принес Аполлону такую жертву – отказался от семьи, от работы журналиста! Но, увы, Аполлону эта жертва была не нужна.

Листы бумаги, измаранные его каракулями, летели в мусорный бак. Ни в одной строке не горел огонь. Писать ему было не о чем: душу ничего не жгло, никого, кроме себя, он не видел и не слышал, никому не сопереживал. А тщеславие продолжало душить. 

Закончилось тем, что Давид – удачливый журналист, вроде бы еще молодой и подающий надежды писатель, вовсе умолк. Даже быстро полысел.  

Стал пить, уже не просыхая. Налегал на виски «Jack Daniel`s». Виски согревало, от него было не так мрачно на душе. Но выходить из похмелья становилось все трудней.               

Нужно было признаться себе: он – не только не гений. Он – импотент, литературный импотент!..   

Однажды утром с раскалывающейся от похмелья головой он вошел в синагогу. Увидел седобородого раввина. Признался ему, что хочет покончить с собой.

О чем они говорили, сидя на скамейке в той синагоге, где на кафедре лежал свиток, завернутый в алый бархат? Буквы древнего иврита были вышиты серебром на том бархате. Надпись гласила о Боге, который не только ангельскими голосами зовет в горние сферы, но и топчет в свином навозе. И грозно глаголет: «За все будь Мне благодарен, человек! Ибо я – Господь Бог, Мне лучше знать, кому дать, а у кого отнять, кого одарить талантом, а кого нет, кому бросить одну монетку, а кому насыпать сполна. Но горе тому, кто не примет и не оценит ЛЮБОЙ Мой дар!..»

Давид молча кивал головой, слушая раввина, его многовековую мудрость, что и в молчании нужно уметь жить и быть благодарным, что писательство – это не цель бытия, а лишь грань богатого человеческого сердца...  

         Он вышел из синагоги, по-прежнему больной и разбитый. Но вечером не выпил ни капли виски, дав себе слово искать работу.

         И уже через несколько месяцев это был прежний Давид – энергичный, решительный, чуточку самовлюбленный. Занимал должность редактора журнала, писал статьи, ездил отдыхать в Мексику и во Флориду. К жене, правда, не вернулся, зато часто встречался с сыном. Ненадолго сходился с женщинами. Словом, вел приятную холостяцкую жизнь. Правда, две свои книжки забросил в кладовку и старался о них не вспоминать.

         Казалось, примирился с судьбой. И вдруг – встреча с Мартином...

                                               ххх   

         Широки лестницы в здании ООН, что на сороковых улицах Манхэттена! На стенах – фотографии, где ООНовцы кормят каких-то доходяг, чернокожим в бунгало делают прививки от гепатита и проверяют на СПИД. Тут же развешаны детские рисунки и плакаты на всех языках, призывающие к разоружению, сотрудничеству и миру. Полно туристов, делегации.

          Сидя в кресле в просторном, светлом коридоре, Давид прослушивал запись на своем диктофоне с закончившейся пресс-конференции. Бросив диктофон в сумку, встал и направился к выходу.

         – Давид?

         – Лара?..

         Перед ним – женщина лет тридцати пяти, в строгой темной юбке и бежевой блузке. Черные волосы, аккуратно зачесанные и собранные сзади, открывали овал ее белого лица с гладким лбом и тонким, с горбинкой, носом. Темно-карие глаза со вкусом подведены. Она – среднего роста и гармонично сложена, правда, плечи чуть узковаты для таких бедер. Но эта маленькая диспропорция едва заметна, спрятана в хорошо продуманном фасоне юбки.

         – Ты ли это? Не может быть! – прозвенела она.

         – Я, он самый. Что ты здесь делаешь?

         – Работаю здесь. Надо же, какая встреча... Сколько лет мы не виделись?

         – Лет двенадцать, не меньше. Во всяком случае, с тех пор, как я уехал в Америку.

         – А ты совсем не изменился. Правду говорю.

         – Верю, – Давид зачем-то пригладил поредевшие волосы. – Кстати, ты тоже почти не изменилась, – соврал он в ответ.

         – Ну-ну-ну. Я стала толстой и старой.

         – А чем ты здесь, в ООН, занимаешься? Отправляешь посылки детям Африки? Или спишь с генеральным секретарем?   

         – Чтобы спать с генеральным секретарем, нужны большие связи, у меня таких пока нет. Но, думаю, все поправимо, как говорят американцы: it`s only a matter of time – все дело времени. Уже почти два года работаю в отделе, который занимается энергетикой. Перед этим закончила специальную программу университета в Дании.

         – А где сейчас твоя мама? Что с ней? – спросил Давид.

В памяти смутно вырисовался образ немолодой женщины. Тихая еврейская женщина, кажется, одета во что-то невзрачное, сама тоже невзрачная. Давид даже не мог сейчас припомнить ее лицо. Впрочем, видел ее лишь однажды, когда Лара в первый и единственный раз завела его к себе в квартиру перед киносеансом, чтобы сменить туфли.

         – Мама живет в Джерси Сити, у нее все в порядке.

         Она смотрела в его глаза, улыбалась, и, невзирая на эти внушительные плакаты на стенах, мраморные лестницы, консулов и туристов, он вдруг увидел ее – двадцатитрехлетнюю Ларку. Вспомнил, как когда-то на Арбате ее портрет нарисовал один художник, превратив скромную студентку МГУ в роскошную царицу Савскую. Почему они так ни разу и не переспали?..    

         – Мне пора в офис, ленч закончился, – сказала Лара, поглядывая на свои часики.

         – Когда же мы увидимся? 

         – M...м, сегодня вечером у меня свидание с одним испанцем. Он –  майор, из корпуса миротворцев. Очень красивый мужчина, правда, глупый до невозможности. Зачем он мне нужен, сама не знаю. 

         – Тогда давай в другой день, – перебил Давид. Ему почему-то не хотелось слышать про испанского майора-миротворца.

– Как насчет пятницы, после работы?  

                                               Глава 3

         « Освобожден. Теплая, тихая июньская ночь. По пустому тротуару идет пожилой негр. Что-то бормочет под нос, смеется.

         – Сколько сейчас времени? – спрашиваю у него.

         – Половина первого.

         – Закурить не найдется?

         Чернокожий дает мне две сигареты и, продолжая что-то бормотать, уходит. Сигареты есть, но нет спичек – их у меня забрали при аресте. Зато есть двенадцать долларов. Полицейские у меня деньги не отняли. Хорошие копы. Перед тем, как я вышел из камеры, полицейский Перез даже угостил меня на прощанье куском пиццы и кофе. Сокамерники мне завидовали.

         Я поделился пиццей с Педро, который, не знаю почему, тоже был в тюрьме и ожидал суда. Понять Педро невозможно – этот спесивый сальвадорский пьяница за годы жизни в Нью-Йорке не выучил и пары английских слов. Впрочем, ему достаточно испанского, чтобы попрошайничать в испанском Гарлеме. Амиго.

         Это была моя третья посадка. Перез меня хорошо знает, я постоянный его клиент. Впрочем, не я один: Педро, Африка и все остальные из банды алкашей и бездомных, обитающих в районе 125-й стрит, что на границе негритянского и испанского Гарлема.

В этот раз арестовали меня за открытую бутылку пива. Теперь, завидя Переза, мне нужно быть вдвойне осторожным. Уверен, что он захочет упечь меня в камеру снова.

На какой я нахожусь улице? 36-я стрит и 1-я авеню. Ну, вперед, до самой 125-й! 

Внимательно слежу за тротуаром, прошел один квартал – и в кармане уже полно бычков. Ой! Передо мной на асфальте едва подкуренная «верджинка». Здесь, в Манхэттене, живут очень богатые люди, выбрасывают сигареты, едва успев прикурить. Попробуй, найди такие бычки в Бруклине. Куда там! В Манхэттене и в урнах, и возле ресторанов можно хорошо поживиться едой: найти даже неразвернутые сэндвичи с бужениной и яйцами или гамбургеры с ветчиной и помидором. Я голоден, кусок пиццы, который я получил, выходя из камеры, давно переварился в желудке. 

Жую найденный бутерброд, неспешно иду по пустой ночной улице. На мне кроссовки «Nike», подаренные Африкой. Очень хорошие кроссовки: почти новые, легкие и мне по размеру. Есть ли где негр, чернее Джамиля-Африки? Чернота кожи, однако, не самое главное его свойство. Не знаю другого такого щедрого чернокожего. Он всегда веселый, потому что курит марихуану. Помню, когда Перез надевал на меня наручники, стоящий рядом Джамиль-Африка смотрел на эту сцену довольно мрачно. Еще бы! Открытая бутылка пива была-то ведь его, не моя. Он просто ее поставил возле меня, когда мы с ним пили на скамейке. Из-за этого недоразумения я должен был с жутким отходняком целый день валяться в участке на бетоне, пить тухлую воду из-под крана и испражняться в присутствии сорока сокамерников.

Чудесная страна Америка! После того как судья меня оправдал, мне вручили карточку на проезд в метро, чтобы я добрался домой. Но мой дом – улица, в подземку я спускаюсь только зимой, и то, когда очень холодно. За все годы бомжевания я спускался в метро, может, раза три. Все из-за полицейских, которые не разрешают там спать на скамейках лежа. Завидят, что кто-то лег, – обязательно подойдут и заставят сесть, а то и просто выдворят из подземки. А спать сидя неудобно. Не говоря уж о том, что мешают своим грохотом поезда. Чтобы спать в метро в таких условиях, нужно напиться до немоты. А это не по мне, я люблю до полунемоты. До полунемоты – чешский способ, пивной; до немоты – русский, водочный.

У меня карточка на проезд, нужно ее продать. Предлагаю со скидкой вдвое. Купил один прохожий. Теперь у меня четырнадцать долларов.

 Теперь – прямым ходом в бакалейную лавку. Хочется курить. Где же взять спички? Улица пуста. Но возле одного дома сидят кружком три старые китаянки, в центре горит свеча в фонарике. 

–Извините, нет ли у вас спичек?

Одна из женщин вынимает из кармана спички, протягивает их мне. Жестом дает понять, что могу оставить спички себе.

Вот, наконец, 125-я стрит и любимая бакалейная лавка. Возле нее, как всегда, куча забуханных негров и испанцев, среди них Джонни. Покупаю двенадцать бутылок пива и упаковку табака. Одну бутылку даю Джонни, а он за это дарит мне марихуану.

Затем, сойдя с дороги, продираюсь сквозь кустарник. У невысокого здания с заколоченными дверьми и окнами лежит матрац, кусок пластика и одеяло – это моя летняя резиденция. Вдруг замечаю: кто-то здесь есть. Какая-то чернокожая сидит на моем матраце. Завидев меня, вскочила.

–Sorry, sorry, – залепетала она. – Это твой матрац?

–Да, мой. Здесь моя вилла.

Она хихикнула, оценив шутку. Она довольно привлекательна. На вид ей лет двадцать, одета в легкую футболочку и очень короткую юбку. Несложно догадаться, что проститутка. Через плечо перекинута сумочка, в которой наверняка лежит «походный» набор – косметика, сигареты и презервативы. 

–Что ты пьешь? – спросил я.

–Все подряд: виски, водку, ром.

–А пиво?

–Пиво тоже.

Даю ей бутылку. Вместе с ней сидим, курим ее сигареты, пьем мое пиво.

–Меня зовут Лили, – сказала она и поцеловала меня в губы.

Губы ее теплые и гладкие, как шелк. Не сомневаюсь, что Лили – ее профессиональная кличка, среди проституток Гарлема Лили часто встречаются. Она рассказывает о себе: «работает» на улице с пятнадцати лет, курит крэк, пьет. Школу не закончила, живет в негритянском Гарлеме, но работает в испанском. По ее словам, в испанском не такая жесткая конкуренция.

Лили допила пиво, ей пора «на работу». Сказала, что не прочь бы к тому забору приводить своих клиентов: ей это место очень понравилось. Спросила, не помешает ли мне.

–Нет, не помешаешь.

Поцеловав меня еще раз, ушла. А я закуриваю марихуану, подаренную Джонни. Выкуриваю только половину сигареты. У Джонни очень крепкая марихуана, от такой могут начаться глюки.  

Пришла. Крыска Анечка решила проведать, как мои дела. Смотрит рубиновыми глазками, чистит свои усики. Анечка красивее и крупнее крыс Бруклина: вся она серая, а сзади, вокруг хвоста, желтое пятнышко. 

–Сегодня, Анечка, у меня для тебя ничего нет. Я сидел в тюрьме. Поесть тебе принесу в другой раз. 

Анечка, понимающе поморгав, убежала. А мне стало очень тоскливо, потому что меня давно бросили все женщины, я никому не нужен, даже крысам. Остается разговаривать с самим собой, с родителями, с друзьями, даже с теми, кого уже нет в живых...

Допью последнее пиво и лягу спать. Что же я буду делать завтра? Пойти на WаrdsIsland, где полно бомжей? С недавних пор там появилась банда поляков, с которыми мне встречаться незачем. Лучше собрать на улице газет, чтобы по фотографиям и заголовкам узнать, что происходит в мире, купить много пива и скрыться на камнях, на берегу Гудзона.

Там хорошо. Река, тишина, ширь, обзор. Нет ни испанцев, ни русских, ни поляков. Есть особая красота в том, чтобы быть одному.

Гарлемские звезды светят. Гарлемский люд спит. Тоже иду спать».

         …........................................................................................................

– Понравилось? – настороженно спросил Мартин, кладя в рюкзак страницы только что прочитанной главы. 

Искоса покосился на Давида, сидящего на валунах волнореза. Казалось, тот даже не услышал вопроса. Может, и вовсе не слушал его?

         Раздетый по пояс, Давид смотрел туда, где мальчик и девочка на берегу строили замки из мокрого песка. И Антоха прилепился к этим строителям. Худой, как щепка. Носит в ведерке воду, половину разливая по дороге, копает песок совком.   

         – Дэ-авид, почему же ты молчишь? – снова спросил Мартин. Одет он был в тот же джинсовый костюм, ботинки и бейсбольную шапочку. В такую-то жару. 

         – Когда ты избавишься от своей дурацкой привычки все носить с собой?! Ведь ты больше не бомж, у тебя – своя комната, пусть хоть на чердаке, но своя, ты за нее платишь деньги. Почему бы тебе не оставлять дома хотя бы рюкзак и куртку? – Давида явно что-то сильно раздражало.   

         – Ты прав, – согласился Мартин и поник.

         – А глава – хорошая. Это самое лучшее из всего, тобой написанного до сих пор. Растешь. 

         Мартин недоверчиво покосился на Давида, шутит он, что ли? Нет, вроде серьезно. Впрочем, Мартин и сам знает, что глава о его бомжевании  в Гарлеме удалась.

         – Кстати, завтра выйдет журнал с твоим «Золотцем», – сказал Давид по-прежнему раздраженным тоном. – Наши в редакции читали – все под впечатлением. Одна только машинистка, когда набирала текст, брезгливо морщилась. В любом случае, равнодушным не остался никто. Поздравляю, твоя карьера бомжа закончилась, и началась карьера писателя. 

         Мартин, переварив в голове услышанное и окончательно убедившись, что Давид не шутит, расплылся в улыбке:

         – В котором часу ваш журнал появится в продаже? – спросил он.

         – В восемь утра.

         – На всякий случай, выйду из дома в семь, может, к тому времени уже подвезут. Сколько он стоит?

         – Доллар.

         Мартин зашевелил губами, размышляя вслух:

         – Неделю поживу без обедов, не умру. В случае чего, сэндвичи можно будет подбирать и на улице.  

         – Сколько же ты собираешься купить экземпляров? – иронично спросил Давид. – Или ты намерен скупить весь тираж?

         – Штук тридцать. Парочку отправлю родителям в Чехию, они, правда, на русском не читают, но все равно. Еще подарю своей хозяйке Ванде, пусть знает, кто у нее живет на чердаке. Еще отнесу на работу, Андрию и Бене... В общем, куплю тридцать штук, не меньше.  

         Солнце уже припекало. На пляже то там, то здесь возникали новые зонтики.    

         – Антоха! Дай девочке поиграть твоим совком. Она поиграет и отдаст! – крикнул Давид.

         Щупленький Антон, услышав отцовский наказ, с надутыми губками, отдал девочке совок.  

         – В этом городе даже дети вырастают капиталистами! Ничем не хотят делиться, все гребут под себя.  

         – У тебя сегодня, по-моему, плохое настроение, – заметил Мартин. – Что-то случилось? 

         Конечно, он не сомневался, что Давид ему ничего не скажет. За время их знакомства Давид так и не впустил его в свою жизнь. Никогда не рассказал, например, почему развелся с женой или почему больше не занимается литературой. К себе домой тоже ни разу не пригласил. Мартин подозревает, что Давиду стыдно приглашать в дом бомжа. Стыдно перед соседями, перед коллегами-журналистами. Может, стыдно и перед самим собой. Ладно, Мартину не привыкать.                              – Ничего у меня не случилось, – угрюмо ответил Давид. Закатав джинсы, почти до колен вошел в воду. Наклонившись, стал плескать себе на плечи, обтер грудь и живот.

         Вода холодная, но в такую жару приятная.    

              – Давай-ка помогу тебе, – подойдя к сыну, присел, стал выгребать рукой песок вокруг уже проседающего замка. – Сынок, а кто в этом замке живет?

         – Кощей Бессмертный, Шрэк и носорог, – сразу ответил Антоха. 

         Давид усмехнулся. Ему припомнилось свое детство, когда семьей отдыхали в Крыму. В Крыму песок был мягкий и нежный, лился желтым ручейком сквозь пальцы, под которыми возникали барочные каскады. А песок на берегу Атлантического океана жесткий и тяжелый, совсем не пригоден для изящного строительства...

         – Пап, ты мне потом купишь мороженое?

         – Конечно, куплю.

         Антоха бросил совок и, подойдя к Давиду, вдруг обнял его.

                                               ххх

Зачем Давид нужен Мартину, более или менее понятно. Давид для него – полубог. Ну и, разумеется, приятель. Правда, их дружба с заметным перекосом в одну сторону, но уж какая есть. Спасибо и на этом. Мог ли Мартин помечтать о таком еще год назад, когда его окружали одни только попрошайки и уличные проститутки?  

         Но на что Давиду сдался Мартин? – вопрос. Ладно, Давиду приятно выступать покровителем-меценатом, иногда угощать бедного Мартина суши или пиццей. Положим, и самолюбие приятно щекочет – поучать литературному ремеслу начинающего автора.

         Ерунда! Давид всосался в этого чеха, как пиявка. Умолкший и безвдохновенный, он ухватился за Мартина как утопающий за соломинку. Так старость, ворчливая и завистливая, цепляется за молодость, тьма льнет к свету. Рядом с Мартином Давид оживает. Воскресает труп писателя, который давно лежит в склепе его сердца.

         Он наблюдает Мартина со стороны, а потом медленно вползает в его джинсовый костюм и тяжелые ботинки, в его кожу, покрытую шрамами и рубцами, даже в его распухшие десны, из которых торчат полусгнившие пеньки. Давид тогда видит мир во всем его великолепии: луна, чайки и цветы, даже грязь, – все вдруг преображается, сливается для него в едином звучании, в полноте и глубине Слова...

         А Мартин – самородок, сверкает гранями. Он счастлив, что не живет на улице, что не пьет, что пишет. 

         Недавно, когда они в «Макдональдсе» переводили очередную главу, Давид стал подсказывать Мартину сюжетные ходы. Он предлагал одного из героев – Сашу-музыканта – сбросить с пирса. Эффектная концовка. Но Мартин проявил редкую неуступчивость, уверяя, что Саша-музыкант жив, он его недавно видел, правда, забуханного и побитого. Саша напел Мартину песенку и выклянчил «за концерт» десять долларов. Они бы поговорили еще, но Мартин спешил на работу. Зачем же такого Сашу убивать? Ради литературной финтифлюшки отступать от красоты жизненной правды?

         «Вы – русские писатели, любите сразу выплескивать свои эмоции, сразу расставляете все точки над «i». А мы, чехи, – другие, мы любим постепенность. Вам, русским, не хватает сдержанности, поэтому вам трудно сохранять литературную форму...» – так говорил Мартин, на тройки закончивший среднюю школу в каком-то чешском поселке.

               

                                                        ххх

         Возвращаясь домой, Давид остановился на одном перекрестке.  Почему-то задержал взгляд на мусорной урне. Там, на груде мусора лежала пустая банка пепси-колы. Давид взял эту банку, приблизил ее к лицу. В нос ударил отвратительный запах – настолько ядовитый, что на глазах выступили слезы. Давид швырнул банку обратно в урну и, сконфуженный, поспешил прочь.    

         ...Согласился бы он заплатить за творчество такую цену? Мартин заплатил. Зато теперь, гляди, как пишет. Строки – летят. Почему же он, Давид, не может больше родить ни слова, а этот полуграмотный чех, долгие годы убивавший свои мозги алкоголем, бродяжничеством и тупой работой на стройке, такое творит?! Или Господь Бог, всемилостивый и справедливый, дал Мартину литературный дар, но запросил за это столь высокую плату?..

         Дома Давид принял душ, смыл с себя засохшую океанскую соль. Лег на диван. Снова, в который раз за этот день, зачем-то поднес к носу правую ладонь. Откуда это странное ощущение, что от ладони разит? И почему теперь, читая главы из будущего романа Мартина, его душит отвратительный запах? Было время, когда Давид и вовсе перестал ощущать этот запах от Мартина: либо его нос адаптировался, либо Мартин за год отмылся. Но почему же теперь даже воспоминание о Мартине сразу наполняет воздух вокруг невыносимой вонью?..

                 

                                               Глава 4

         – Нью-Йорк для писателей – ужасный город, самый опасный город на земле. Писателей здесь душат врачи, адвокаты, агенты по торговле недвижимостью. На человека свободного здесь надевают смирительную рубашку, а холуй счастливо разъезжает на «Мерседесе», – говорил Давид, передавая Ларе корзинку с теплыми ломтиками французской булки. – Знаю одного чеха, талантливый парень. Как, думаешь, он закончил?

         – Как? – спросила Лара, намазывая на булочку тонкий слой масла. 

         – Попрошайкой на улице... Все вокруг вздыхают, ох да ах! мол, Нью-Йорк – чудесный город для творчества. Дураки! Здесь пресмыкаются перед менеджерами и бизнес-администраторами, перед этой серостью, но на непризнанных художников смотрят, как на психически больных.

         – Как я поняла, ты – антиамериканец.

         – Напротив, я – самый настоящий американец, поэтому возмущаюсь. Будь я безразличен к Америке, я бы ее только хвалил.

         Они сидели во французском кафе. Услужливая молоденькая официантка, подав им меню, советовала, что заказать.  

         – Ви, но, мерси, – полушутя отвечал Давид, и девушка в ответ улыбалась еще больше, еще приятней, почти натурально.

         – Спрашиваешь, какая у меня жизнь? Мотаюсь по миру, с одной страны в другую. В каждой завожу себе любовника, на случай, если приеду туда снова, чтобы не тратить время на поиски.

         Давид слушал, кивал. Раздражался немножко, когда речь заходила о ее любовниках. Но, в общем – ничего, сносно.  

         – Сначала я хотела найти мужчину, полностью укомплектованного: при деньгах, с положением и, разумеется, красивого. Но ни в коем случае – лысого или с животом. Лысые и толстые у меня вызывают брезгливость, – звенела Лара, поглядывая на Давида, словно примеряя его к своим стандартам. – Еще он, конечно, должен быть умным. Ну, и в постели, само собой... 

         – И где же, если не секрет, ты искала этакого Джеймса Бонда? В Нью-Йорке, что ли? – спросил он, погружая ложку в горячий глиняный горшочек с луковым супом. – Мне кажется, Нью-Йорк – отвратительный город не только для писателей, но и для идеальных мужей.  

                        – Абсолютно с тобой согласна. Мужчины здесь – ни рыба ни мясо. У меня были и топ-менеджеры известных корпораций, и крупные чиновники из ООН. Короче, все те, кого ты называешь серостью. Признаюсь, теперь я их презираю точно так же. Все они напоминают мне разбалованных детей. Их постоянно нужно утешать и жалеть. А кто утешит меня? Мне, может, тоже бывает очень тяжело… – не без кокетства вздохнув, она взяла стакан с рубиновым вином и сделала пару глотков.

        – Перед тем, как ложиться с ними в постель, нужно было хорошенько выпить. Тогда все пошло бы как по маслу, – посоветовал Давид.

          – Пила, пила! Первое время это выручало, но затем все равно следовал разрыв. Или, по-твоему, я должна была пить постоянно? Тогда я решила: черт с ними, миллионерами, дайте мне мужчину с обычной зарплатой, но с положением. Главное, не лысого и не толстого, – она снова покосилась на Давида. – Но все равно, ничего путного не попадалось. Психанув, я даже завела роман с одним итальянцем, владельцем пиццерии, он был красивым и умным, с чувством юмора. Но, как всегда – но! Я же не могла его показать своим друзьям и коллегам! Подумай, как бы я его представила: «Синьор Джузеппе, пицца-мэн»?

          – Да, сложный случай, классический разлад между рассудком и сердцем, – заключил Давид.

                Он не мог избавиться от мысли, что приблизительно в таком же духе, должно быть, проходят сеансы психоанализа: всепонимающий психотерапевт и капризная пациентка. Нервы ее совсем разболтаны: «Помогите, доктор. Скучно мне».

               – И на каком этапе ты сейчас?

         – Период затишья. Разогнала весь свой гарем. Хожу на вечеринки, на разные презентации. Сам понимаешь, когда занимаешь определенное положение и хочешь оставаться на плаву, нужно постоянно поддерживать связи, находить новые знакомства, заводить полезных друзей. Времени на все это совершенно не хватает, – она выпила весь бокал до дна, салфеткой вытерла тонкую струйку в уголке рта. – Но что я все о себе? Ты-то как?   

         Давид пожал плечами, не зная, как ей представить свою жизнь в Америке:

         – Что я? Работаю редактором в журнале. Развелся. Сыну пять лет. В Москве вышли две моих книжки. В общем, сделал карьеру, но с твоей, конечно, не сравнить. Еще вот, полысел, растет животик. В твой идеал не укладываюсь. 

         – Я тоже не та, что двенадцать лет назад, не переживай, – она поднесла руки к голове и стянула с волос резинку – на плечи волной упали черные волосы, с рыжеватым отливом. – Или я еще ничего, а?

Давид ощутил легкое головокружение – Лара-ангел мгновенно превратилась в таинственную летучую мышь...

Невыносимая духота стояла в городе. Футболка Давида прилипала к спине, лицо, руки, даже ступни ног в сандалиях были противно-липкими. Пешеходов почти не было. Но почему-то каждый раз Давид и Лара касались друг друга. Легкие, совершенно случайные касания рук, плеч, слов, каких-то давних московских воспоминаний, несбывшихся надежд...

                                               ххх

– Ну вот, уложила еще одного, – с кисловатым выражением лица Лара легонько коснулась кончика носа спящего Давида. – И что мне теперь с тобой делать? С лысым, толстым, в очках? – спрашивала она шепотом. – Зарплата у тебя, наверное, в пять раз ниже моей. Должность редактора журнала, конечно, звучит. Но ведь это не «Ньюйоркер» и не «Форбс», а жалкий иммигрантский журналишко. В постели ты даже хуже, чем Джим. Плюс – пятилетний сын, алименты. Еще и храпишь.  

Она сползла с кровати и пошла в ванную. Стоя под душем, вдруг замерла – почудилось, что щелкнул замок наружной двери.      

         – Мерзавец! – вбежав в спальню, Лара упала на кровать, втерлась лицом в простыню, еще хранившую тепло и запах его тела. – Почему, почему он ушел?! – она извивалась, как змея, на простыне.

                                               ххх

Через несколько часов, когда на город спустилась ночь и тротуары опустели даже в Манхэттене, когда так же великолепно сверкали рекламные щиты, но смотреть на них уже было некому, Давид вывалился из какого-то стриптиз-клуба и, пошатываясь, побрел по дороге. От выпитого виски голова горела огнем. Перед глазами еще извивались стриптизерши, все, включая мулаток и азиаток, чертовски похожие на Лару.

–  Значит, я толстый, лысый и в очках. Старик, с мизерной зарплатой и без положения. И в постели хуже Джима!  Э-эх... – обращался он вслух к самому себе.

Он снова мысленно увидел: себя в кровати Лары, притворившимся спящим. И Лара над ним, ледяным шепотом зачитывает его мужскую характеристику, как приговор.

– А ведь все, что она говорила, правда, правда!       

Насквозь, до самых пят, Давида пронзила острая жалость к себе. Единственный человек, кому он еще нужен, – Антоха. Вспомнил, что обещал сыну завтра пойти с ним в зоопарк. И вот – пожалуйста, так надрался... 

                                                Глава 5

          – А что, закончишь последнюю главу. Потом найдем переводчика и издадим твой роман на английском в Америке. Станешь богатым и знаменитым, как Стивен Кинг.    

         – Хотелось бы... – хмыкнул Мартин.

         Они вошли в парк. Темнело. По газонам бегали белки.

         – Недавно случайно встретил свою давнюю знакомую, еще с московской поры, – промолвил Давид, садясь на скамейку. – Угадай, где она работает. В ООН! Занимается каким-то глобальным энергетическим проектом, объездила полмира.  

         – Красивая? – спросил Мартин, удивляясь, что Давид заговорил с ним о своем личном. 

         – Да, красивая... Ее отец когда-то бросил семью. Похоже, для нее это не прошло бесследно: у нее возник комплекс покинутой девочки. Тридцать шесть лет, а замужем так и не была. Бегает от мужика к мужику и первая же уходит. 

         – Боится быть брошенной?

         – Да, что-то вроде того. Хочешь, познакомлю тебя с ней?

         – Нет, зачем мне это? – Мартин заерзал на скамейке. – Я ведь бомж. Она будет смотреть на меня, как на орангутанга в зоопарке. 

         – Какой же ты бомж? Ты снимаешь комнату, работаешь, больше не клянчишь деньги, не воруешь, не собираешь пустые банки.

         В парке – сумеречно. Шорохи, шелест.

         – Иногда я еще собираю банки. По ночам, чтобы никто не видел... – признался Мартин.

                                               ххх

         В ванной, выложенной белым кафелем, Давид принимал душ. Тер себя мочалкой. Тер яростно, до пунцовых пятен. Мышцы буграми вздувались на его сильных руках, сотрясался живот.     

         Помывшись и зачем-то обнюхав себя, Давид вытерся свежим полотенцем. Бросил полотенце в таз, на гору белья, и поехал к океану.

                                               ххх

         ...Бледная луна висела над водой. Волновалась бухта, шумела. Волны шлепались о камни пирса. Ни чаек, ни альбатросов. Мертво, пустынно. 

         Давид сидел на холодных камнях. Бутылка «Jack Daniel`s» стояла на камне, рядом лежало пару яблок.   

         – Понимаешь, я тебя ненавижу. И ничего не могу с этим поделать, – признавался он Мартину, сидящему напротив. – Скоро ты допишешь последнюю главу своего романа, и мы оба придем сюда, на пирс. 

         – Да, я подозревал что-то... – отозвался Мартин. Лицо его – спокойное, даже румяное, хоть и непроглядная ночь, светилось каким-то неземным светом. Взяв яблоко, он потер его о рукав своей джинсовой куртки и с хрустом откусил. 

         – У меня с собой будет виски или водка, – продолжал Давид, наливая себе в стакан из бутылки. – Нет, я забыл, ты же – чех, ты водяру не пьешь. Я принесу тебе пиво, твое поганое чешское пиво. Холодненькое, янтарное, с горчинкой. Гарантирую, ты не устоишь. Сначала ты выпьешь одну бутылку, а потом и весь ящик. Потому что ты – алкаш, запуганный, наглый, нелюдимый алкаш.

         – А что будет после того, как я напьюсь? – спросил Мартин, глаза его вдруг широко раскрылись и перестали моргать. Две луны упали в них. 

         – Я проделаю приблизительно такой же фокус, что и Сальери, отравивший Моцарта. Я сброшу тебя с этих камней, – Давид кивнул туда, где о край пирса разбилась волна, обдав их брызгами. – А роман заберу и издам под своим именем. Я это замыслил давно, когда ты прочел мне свою первую главу. Иначе зачем, думаешь, я с тобой вожусь все это время?  

         – Ты не сможешь этого сделать, – тихо, но очень твердо произнес Мартин.

         – Почему же? Думаешь, испугаюсь? Поверь мне, ни одна душа не узнает об этом. Никто не будет тебя разыскивать. Никто не заявит ни в полицию, ни в ФБР. Бомжем больше, бомжем меньше, – разницы никакой. Или, по-твоему, я буду мучиться совестью? Ха-ха-ха!  

         – Все равно ты этого не сделаешь. Я тебя хорошо знаю.

– Что ты обо мне знаешь?! Что? Ты даже не знаешь, сколько денег я трачу теперь на мыло, чтобы избавиться от проклятой вони, исходившей от тебя и передавшейся мне? Разве ты знаешь, что мне приходится сторониться людей, потому что от меня разит мусорными контейнерами, блевотиной, мочой, гнилью, дохлыми крысами, урнами, в которых ты рылся столько лет?! Твоей вонью пропиталась вся моя квартира, мой редакторский кабинет, моя душа!    

         – Перестань зариться на мой крест, и ты станешь пахнуть, как куст сирени, – совсем тихо промолвил Мартин и растворился.  

                                         Глава 6 

Трудно сказать, сколько книг в товарообороте магазина «Вarnes & Noble», что в Нижнем Манхэттене. Наверное, тысяч десять. Может, и все сто. Книги на любой вкус: проверенная веками классика и мимолетные, как яркие мотыльки, однодневки. Какой из авторов не мечтает презентовать там свою новую книгу?!

...Проходя вдоль стеллажей, Лара смотрела на корешки книг. Иногда брала какую-то из них и, перелистав, ставила обратно. На лице ее – волнение от предвкушаемого радостного события. Но сквозь радость проглядывала тревога.

Лара подошла туда, где в свободном пространстве в несколько рядов стояли стулья и широкий стол. На столе в три колонны возвышались книги в суперобложке: «Давид Гинзбург. Нью-Йоркский бомж»; рядом стояла тележка, полная этих же книг.

Мужчина, сотрудник магазина, любезно сказал Ларе, что если понадобится, если вдруг непредвиденный фурор, со склада можно будет притащить еще, там этих «бомжей» – полно. Но до такого, он думает, вряд ли дойдет, – ведь автор без имени. Лара вежливо возразила, что на эту книгу вышло немало рецензий в прессе. Разговор их прервался – мужчина пошел к дверям, где посетители уже донимали сотрудников вопросами, где будет презентоваться новая книга даровитого русского автора.   

Вид пришедших книголюбов подействовал на Лару успокаивающе. Не зря, значит, старалась. Не зря пустила в ход свои связи: нашла известного переводчика, организовала рекламу; ради этого пришлось даже переспать с Джимом, брат которого работает в известном издательстве и имеет знакомства в масс медиа. Рецензия в «Нью-Йорк таймс» Ларе запомнилась особо: «Давид Гинзбург наделен ярким писательским даром, позволившим ему – московскому интеллектуалу, столь правдоподобно изобразить жизнь чеха-алкоголика, который долгие годы бродяжничал в Нью-Йорке. Безусловно, этого писателя ждет блестящее будущее».

Но что с Давидом? Уже все рассаживаются, менеджер стучит пальчиком по микрофону, и глухой звук «дух-дух-дух» разносится по всему огромному магазину. А Давида нет.

Поправив блузку в поясе брюк, Лара начала выравнивать и без того ровные стопки книг на столе. Где же этот черт?! Где его носит?! Или он и сегодня выкинет очередной фортель? Дикие выходки Давида в последнее время стали просто невыносимы. Пьет едва ли не каждый день, шляется бог весть где, разыскивая какого-то Мартина. А эта его паранойя с запахами!..  

Вскоре Лара шла следом за рослым охранником в униформе.   

– Нет-нет, вы ошибаетесь, это невозможно, – повторяла она сконфуженно. 

Остановились перед металлической дверью в тыльной части магазина. Охранник провел пластиковым пропуском по щели электронного приемника, и дверь открылась.

– Боб, ты еще здесь? Я думал, ты уже ушел, – сказал ему другой охранник. 

– Хотел уйти, но задержали какого-то пьяного придурка. Пришлось ненадолго остаться, – ответил Боб. – Идемте, мисс, – обратился он к Ларе, пропуская ее вперед, в хорошо освещенную комнату. 

– Да... Да... Да... – застряло в ее горле. 

Давид сидел на стуле, судорожно сжимая в руках какой-то старый рюкзак. Вид имел безобразный: взъерошен, небрит, на одутловатом лице – свежие царапины, белая футболка вся в пятнах.

Стол был уставлен баллончиками с дезодорантами.       

– Скажи этим болванам, кто я.       

– Это – Давид, известный писатель... – пролепетала Лара.

Охранники недоуменно переглянулись. 

А на лице Давида возникла пьяная улыбочка. Наклонившись, он заглянул под стол: 

– У вас тут, ребята, гляжу, тоже крысы бегают. Вон – еще одна побежала. Как тебя зовут? Анечка? Иди ко мне, кис-кис-кис. Ги-ги-ги! – он громко расхохотался. 

Охранники стояли в нерешительности, не зная, что предпринять.    

– Боб, давай отдадим ему его барахло, и пусть убирается. Мисс, вы бы не могли его сейчас забрать? Или мы будем вынуждены вызвать полицию.

– Давид, вставай и пошли отсюда, – приблизившись, Лара стала гладить его по голове. – Ты же обещал, что не будешь пить. Ты же клялся здоровьем сына...

Давид долго тер мутные глаза. Потом тихо заговорил:

– Сейчас я все расскажу. Правду и только правду... Это случилось полтора года назад. Мартин позвонил мне по телефону, сказал, что его можно поздравить – он закончил роман. Я взял такси и поехал туда, на пирс... – Давид ненадолго умолк, припоминая ту ужасную ночь. – Был сильный шторм. Мартин сидел на камнях. Он был смертельно уставшим, но неописуемо счастлив, смеялся, как безумный... Я дал ему бутылку пива, потом виски. Он сильно напился. Я хотел уйти и больше никогда его не видеть... Но на камнях лежал рюкзак с его законченным романом. Вот этот проклятый рюкзак! – Давид схватил старый рюкзак и стал бешено его трясти. – Арестуйте меня! Посадите меня в одиночную камеру! Скажите всем, что я самая большая в мире бездарность! Идемте со мной туда, на пирс! 

 – Давид, опомнись!.. – с мольбой в голосе произнесла Лара.

Неожиданно судорога свела его лицо. Словно какая-то незримая сила приближалась, наступала на него. Давид вжался в комок и вдруг издал чудовищный вопль:   

– Я вор и убийца! – он слез со стула и на четвереньках пополз к кому-то невидимому у двери. – Забери все, все, что у меня есть! Можешь взять и ее тоже, – он указал рукой на Лару. – Но только не вороти лицо от меня. Я знаю, знаю, что от меня смердит!

Ринувшись к столу, он схватил баллончик и начал прыскать на себя дезодорантом. Направлял струю себе на грудь, шею, голову, обнюхивал себя, стряхивал с футболки каких-то невидимых насекомых, снова прыскал...   

– Боб, вызывай машину. У парня – ку-ку, белая горячка…»

                                               ххх

– …Ну что, понравилось? – тихо спросил Давид.

Уже совсем стемнело. Редкие фонари и луна слабо освещали безлюдную бухту.

Давид сидел на скамейке. Последние страницы он читал, часто останавливаясь, приподнимая очки и поднося бумагу к самым глазам.

         Отложив рукопись, он посмотрел перед собой. И… с удивлением обнаружил, что Мартина рядом нет.

Да и не было никогда.   

                                                                                              2008 г.