ОБЕЗЯНИЙ ПИНЧЕР

Порода имеет большое значение. Даже для животных.

У меня, например, собака имеет две породы. Она Лабрадор и она стаффордширский терьер (когда ей надо). Зовут ее Надя. Если бы у нее была одна порода, она бы стоила больших денег, а так этот гембель достался мне бесплатно. Почему-то бесплатно обычно достается именно гембель.

И вот гуляю я с этим гембелем по бульвару, и моя Надя замечает другую собачку, которая гуляет вокруг толстой противной тетки. Тетка стоит на месте и оживленно беседует с каким-то дяденькой. Мое дружелюбное животное полезло знакомиться, а та гнусная гадина размером с войлочный тапок в ответ полезла кусаться. И главное, тетка радостно так верещит: « Ой, смотрите, он же на нос бросается! Он же хочет укусить ее за нос! Это у вас девочка? Да? У меня мальчик, но ему все равно, он на всех кидается. Это порода такая.»

Удивляясь злобности мелкого кобелька, я хотела спросить у монументальной хозяйки:

«Это у вас лисий пинчер?» Потому что лисий пинчер - это отдельная история....

Есть такая собачья порода - пинчер. Есть еще доберман-пинчер, но это совершенно другое дело. Доберманы тут совершенно не при чем. А пинчер - это такое худосочное и плюгавое создание на тонких дрожащих ножках, с мерзким характером и выпученными глазками (владельцы настоящих собак понимают, о чем я). Ну и вот этот (или почти что этот) пинчер, конечно, известен во всем мире как декоративная и породистая собачка.

А еще есть такая собака - болонка. Точнее, была раньше. Потому что последние Б-г знает сколько лет болонки из Одессы исчезли. Видимо, туда же, куда исчезли врачи-ухогорлоносы, братья Хаисы, у которых лечились все одесские дети. Точнее, когда лечились частным образом. Можно было лечиться и в поликлинике. У меня, например, в районной поликлинике, был ухогорлонос Димант. А еще там были доктора Диамант, Брильянт, Рубинчик, Шафиро и участковый Перчик - на закуску. Но они все не шли ни в какое сравнение с Марой и Люсиком Хаисами, хотя исчезли все вместе. И вместе с ними с улиц и дворов исчезли болонки.

Вероятно, юные болонки очень симпатичны. Но кто и когда видел молодую болонку? Они всегда были старые, жирные, с гусеничной походкой, лысой спинкой, на которой отсвечивала розовая кожа и пятна зеленки... Еще у них торчали вперед зубки и они дышали так: апф-апф-апф. У них обязательно было бельмо на левом глазу и дома они назывались «звоночек».

Анина бабушка, уроженка средней Молдаванки, когда раздавала знакомым (и незнакомым) очередных Чапыных щеночков, настойчиво пропагандировала именно это достоинство породы: «Нет, ты посмотри, деточка, это же не собачка, это же истинный звоночек. У меня еще под окном не прошли, а я уже знаю, куда они идут, потому что Чапочка, дай ей Б-г здоровья, хотя и уже не видит, но такой звоночек, такой звоночек».

Так вот, раньше эти звоночки гуляли во дворах. И нет-нет, встречали иногда гулявших там же пинчеров... А на кого еще могла рассчитывать такая болонка? И на что еще мог претендовать такой пинчер? Кстати, все та же Анина бабушка называла его «пичнэр» - «Посмотри, деточка, это же не просто собачка, это добротное породистое животное - пичнэр! Он тебе будет на радость в доме!». У нее были не только болонки.

А генетика устроена так (наша прабабушка Шпринца Сендеровна очень любила порассуждать о генетике. Она говорила: «женские гены прочнее мужских». Почему же прочнее - спрашивали мы, дети, вооруженные знанием учения Генриха Менделя, Вейсмана-Моргана и Уотсон-Крика. «Потому что мать - она точно мать. А с отцом это еще вопрос» - парировала прабабка - «вот почему у евреев национальность всегда по матери - на всякий случай») - так вот, генетика устроена так, что отскрещивания пинчера и болонки образовывались два устойчивых фенотипа.

Одни щеночки получались умильными и почему-то рыженькими. Они сохраняли все выдающиеся черты пинчеровой породы - крутой лобик, вытаращенные истерические глазки, дрожащие ножки и жестко обусловленное количество бородавок на мордочке. Правда, на ушкаху них вились кудлашечки, как у игрушечных собак отечественного производства из первых синтетических материалов. У моей дочери была такая игрушка. Сие изделие было заводным и должно было самостоятельно передвигаться по ровным поверхностям. Оно обычно не передвигалось, и поэтому детка носила его с собой просто в руках. И вот как-то заходит моя дочь с этой собачкой в руках, держа ее кверху пузиком, и протягивая ее мне (хвостом вперед), важно изрекает: «сябацька - сюцька!». Я ребенка половым различиям у животных на тот момент еще не обучала и почему-то страшно сконфузилась. Мне это почему-то показалось стыдным. Растерявшись, я пробормотала: «Откуда ты знаешь?». И тут папаша моего ребенка посмотрел на меня, постучал себя кулаком полбу и сладким голосом спросил у детки: «Женечка, как тебя зовут?». «Сеня!» - честно и радостно отрапортовал ребенок. Так вот, почему щеночки получались рыженькими, я не знаю. Думаю, ученые тоже не знают, потому что вряд ли кто-то дал на это грант.

Вторая разновидность щеночков была менее удачной. Они тоже сохраняли признаки пинчеров, но в какой-то простецкой интерпретации. Шерстка у них была жесткой и клочковатой, на морде торчали клоки, окрас был неравномерно-пегий. Да и характер у них тоже был врожденно-гнусный. Но бородавки были на своих местах, где положено.

И вот такие дивные зверушки без всякого плана и надзора за породой бесконтрольно плодились по всей средней и дальней Молдаванке. Да и по центру города тоже, не буду скрывать. Открывать всем и каждому неприличную тайну происхождения «этих принцев» было бы, по мнению наших бабушек, «не жентильно», а потому были изобретены термины «обезяний пинчер» и «лисий пинчер». Обезяний - тот, что пострашнее, если вы сами еще не поняли.

Но порода «на словах» - это еще не порода. И не гарантия, что когда ваш обезяний пинчер принесет в подоле, вы найдете, кому отдать эти сокровища... Есть такие люди, которые никому не верят на слово, им обязательно надо показать бумагу. Особенно, если речь идет о том, чтобы взять в дом щеночка. Можно подумать, что такой звоночек много съест. Эти люди, хочу я вам сказать, места себе не находят, пока не докажут всем, что они-таки знают больше вас. Они найдут и принесут вам «Атлас пород собак» и будут размахивать им у вас под носом, и брызгать слюной, и захлебываться праведным гневом... Короче говоря, неправильные они люди. Нехорошие.

А нехорошим людям надо утереть нос. И выставить против их «Атласа» свое оружие. Не менее бронебойное. А бабушки у нас в Одессе - это святое. И то, что просит бабушка - это надо сделать. Не подумайте, что это прямо-таки приказ, нет. И вы, конечно, если бабушка о чем-то просит, можете выбросить это из головы и идти развлекаться себе дальше. Идти и не думать. Идти и не думать, что бабушка сейчас переживает, какие у нее неблагодарные внуки, что на ней лица нет, что у нее же давление... Да, идите развлекайтесь себе. Да.

Короче. Чей-то внук имел-таки доступ. Не к чему-то там сверхсекретному, не прямо-таки к архивам ВЦСПС или еще куда-то. Он тихо работал в Клубе служебного собаководства. И имел доступ к бланкам. И, конечно же, очень любил свою бабушку. А еще он, может быть, любил пошутить. И вот, вопреки всем международным конвенциям, съездам кинологов и все тому же надзору за породой, очередные щеночки с Раскидайловской отправились к своим новым хозяевам уже с родословной. Где русским по белому было зафиксировано «лисий пинчер» для одних, и «обезьяний пинчер» для тех, кому лисих не досталось. Подпись, печать, всё.

А когда у этих щеночков в добрый час завелись уже свои щеночки, то это уже были щеночки породистых родителей. И этот самый Клуб служебного собаководства был просто вынужден выдать на них на всех щенячьи карточки. А попробовали бы вы не выдать на их месте. Когда вы сидите за своим рабочим столом в подвале на улице Розы Люксембург, и никого не трогаете, и занимаетесь настоящими собаками, а вам ни с того, ни с сего на этот стол выгружают из корзины десяток обезяних пинчеров, суют их вам в нос и причитают: «Нет, вы же посмотрите на этих звоночеков, это же не собачка, это радость в доме! И где вы видите, что они не породистые, когда у них все бородавки на месте и нёбо черное? И вот у меня даже документы имеются. И Софочка сказала, что надо уже на таких еще маленьких озаботиться получить родословную, потому что не дай Б-г выставка или что, а мы без паспорта... Не хотите вот этого большенького? Посмотрите, какой он активненький, золото, а не мальчик, ваши дети будут иметь счастье...Нет? Так когда мне прийти, после обеда? Вы же сегодня выпишете, сколько там работы, двенадцать щеночков, пшик! А бабушка будет вам благодарна. Да? Через полчаса? Так вы хотите этого мальчика или вон ту девочку? Нет? Ладно, я подожду во дворе на скамеечке, не буду вас отвлекать...». И что, я хочу на вас посмотреть, как вы будете проявлять принципиальность и защищать мировое кинологическое сообщество от неконвенциональных пород! Кроме того, у вас, если вы живете в Одессе, тоже есть своя бабушка...

 

ЧЕЛОВЕК ДЛЯ ЖИЗНИ

Можете не клацать выключателем - свет не загорится. Если вы хотите свет, просто включите вон ту переноску. Нет, на ней выключателя нет, просто надо вилку вставить в розетку, вон там за шкафом. Садитесь на тот стул, это целый, - а я пока поставлю чайник.

У меня есть знакомый в энергосбыте, дипломированный электрик. Сто лет назад он мне уже обещал починить этот свет, но он же ж боится ко мне приходить... Он себе вообразил, что я покушаюсь на его нравственность. Где его нравственность - известно всему городу. Можно подумать - я его по телефону назвала «властелин света», а он себе что-то придумал.... Два года назад, когда был этот снег, у нас оторвало от света полквартиры. Так починить это все просто за деньги почему-то не удается. Что я пережила за эти два года...

Во-первых, все мои знакомые сделали из этих потемок свои многозначительные выводы. Они поднялись до высот обобщения - раз у меня такое тут в доме творится, так это потому, что у меня нет человека для жизни. Человека, который починит свет, кран, склеит вон ту табуретку, на которую я вам сказала не садиться, принесет в дом картошки - и вообще будет всячески заботиться о таком бестолковом существе, как я.

Так где-то за год до этого снега у меня такой человек еще был. И был он у меня примерно лет десять. Вон ту розетку видите? Не дотрагивайтесь! это он чинил... Он чинил все. А оно потом почему-то не работало. Он опять чинил. Он снова чинил. А оно не работало и не работало. К тому году, когда этот снег пошел, все что еще здесь работало - был вот этот свет на кухне. Про ту розетку за шкафом он, слава Б-гу, не знал. Ой, я вам скажу, он чинил... он прищемлял себе пальцы, он падал с лестницы, его било током, он вбивал в себя гвозди и резал себя болгаркой. Еще он любил вешать повсюду полочки. Не оглядывайтесь - полочек здесь нет. В тот день, когда он поприбивал полочки по всей кухне, самая большая сорвалась и упала ребенку на голову. Надо отдать ему должное - он их сразу все снял. Видите эти следы на стенах? Это от дюбелей. Я сто раз ему говорила - если не умеешь что-то делать, дай денег человеку, который сделает все за тебя. Но он воспринимал это в каком-то скабрезном смысле и страшно обижался. Он строил козьи морды и устраивал мне концерты на всю ночь, выспрашивая, на что я ему намекала. Слава Б-гу, у него уже новая жена, он теперь ей все чинит. А то даже когда мы развелись, он иногда звонил, спрашивал, все ли у меня в порядке

- и рвался зайти что-нибудь починить. Кстати, вот эти обойки на кухне клеил тоже он. Моющиеся обои были дорогие, так он нашел где-то дешевый ситчик

- и кто-то ему сказал, что если поклеить такой ситчик на стену и покрыть лаком, так будет ничуть не хуже. Но он же спешил, и не дал просохнуть. И вода из-под обоев не имела куда уйти - и в ней начала жить плесень. Вот эти все черненькие разводы - это она себе там живет...

Так всем моим знакомым стало обидно, что я теперь живу одна и мне хорошо! И они начали искать мне человека для жизни, который опять мне будет все тут чинить. Я никогда не знала, что в этом городе столько идиотов и они все хотят на мне жениться... Один был даже известный артист. Сам он из Одессы, но сейчас снимается в Москве, в каких-то сериалах. Если у вас хорошее зрение, вы сможете разглядеть его фамилию в титрах. Он был как раз в Одессе, и наши друзья накрутили ему хвост, чтобы он пригласил меня в кафе. Так этот идиот пригласил меня позавтракать. В девять утра. Я не знаю, как у них в Москве, а у нас тут приличные места открываются не раньше одиннадцати. Кроме того, все, на что я способна в девять утра - это выключить будильник. Я не говорю уже выглядеть. Но в двенадцать мы с ним пошли-таки в кафе. И там случилось страшное - его никто не узнал. И никто не попросил автограф. И он мрачнел, мрачнел и мрачнел прямо на глазах. Потом окончательно надулся, сослался на срочные дела и исчез на два месяца. Через два месяца было какое-то восьмое марта, и он прислал мне смску - дивное поздравление в собственных стихах. Я исправила ошибки и отослала это ему обратно. Тогда он позвонил лично. Позвонил и сказал, что хотел бы передать мне подарок, и что это, на мой взгляд, должно быть? Я пятьдесят раз сказала, что мне от него ничего не надо. На пятьдесят первый, чтобы просто уже отвязаться, я попросила три кило краски, нужной мне для работы. Еще два часа он выяснял, где эту краску найти, как ее переслать и сколько она стоит. И таки передал! Не совсем ту, что мне была нужна и поездом, который приходил в пять утра - но я поняла, что у него серьезные намерения. Потом он мне еще что-то дарил... залипушную «Шанель №5», которую в Москву явно привезли из Одессы (потому что, кроме Мили, в такие коробки никто уже сто лет самопал не фасует). Индийский шарфик - вон тот, видите, под кошечкой? Китайский «Паркер», чтобы я на работе выглядела человеком. Потом он опять приехал сам. Мы снова пошли в кафе, и тут он сделал мне предложение. Он предложил мне стать его женой и переехать жить к нему в Москву. Он очень красиво выразился: «Я открою тебе Москву». Я была не готова.... Тогда он опять начал мрачнеть и бормотать что-то о подарках, которые он мне прислал. Я разобрала только одну фразу: «таскаю и таскаю, а секса все нет и нет...». Вот скажите, и надо мне так открывать Москву?

Потом был один моряк. Мне его пыталась подсунуть его же собственная мама: «Мальчику сорок лет, а он еще не был женат». Я так понимаю, что этой маме никто особо не подходил, пока она не увидела, сколько лет ее мальчику. И не увидела, что мальчик понемножечку начинает пить. Тогда она решила из двух зол выбрать меньшее и пристроить его в хорошие руки. Вам надо описывать мальчика, который в сорок лет еще ни разу не был женат? Но дело даже не в этом. Пока она на этой кухне пила мой кофе и агитировала меня за своего мальчика, она умудрилась одновременно стащить мои фотографии, штук десять. А когда мальчик пришел из рейса и позвонил познакомиться, он сказал: «Я вас узнаю - мамочка передала мне ваши фотографии, они грели мне душу в дальних морях». Я даже не хочу знать, что еще они ему грели в этих дальних морях... Но иметь в своей семье такую мамочку я заранее не готова. Поди знай, что она еще стащит у тебя при удобном случае, и кому и зачем отдаст.

Прибивались еще разные мелкие, но они и дня не продержались. А один-таки задержался. У него была мощная поддержка - все мои подруги в один голос, с грудью наперевес ломали мое сопротивление. Он не пил. Вообще. Не курил. Никогда. Занимался спортом. Сам воспитывал ребенка (я тогда не видела, как). Имел две квартиры, одну он сдавал. А главное - он был хозяйственный.

- Это же человек для жизни, - дружно твердили Лилечка и Леночка, - ну что тебе стоит хотя бы попробовать?

Мне было проще попробовать, чем от них отвязаться.

Да. Он был хозяйственным. Он-таки был монументально хозяйственным. Всякие мелочи, вроде помыть за собой чашку или убрать носки со стола, просто не попадали в поле его зрения. Ему нужны были тонны цемента, огромные железные балки, бетонные плиты. Его тонкая душа стремилась к глобальной архитектуре. Он строил себе балкон.

И строил так, что соседи были в панике. Для начала он сорвал пол. Потом вместе с шестью грузчиками затащил на четвертый этаж гигантские железные балки, вроде рельсов. Три балки положили через всю комнату и наружу вдоль. Еще одну, тоже через всю комнату, наварили на них сверху. Поперек. Потом всю эту конструкцию надо было как-то выдвинуть из квартиры, чтобы на нее потом поставить балкон. Вы себе представили или нарисовать? Они все это стали выдвигать поверх старого балкона, который там уже был. Но оно все лежало еще слишком высоко. Тогда они начали пилить стену под этими балками, чтобы убрать старый балкон - а новый чтобы опустился на его место. И конечно, какие-то искры от болгарки попали на балкон соседей снизу. И те были очень недовольны. Потому что, если бы они не высунулись как раз в этот момент ругаться, что им шумит, они бы не увидели, что их балкон уже давно горит...

Дня два пилили стену. И таки точно, эта конструкция начала становиться на место. Пол положили назад - я сдуру подумала, что жизнь начинает налаживаться. Так он завез остекление. Добротное такое. Даже не двойной металлопластик, а какой-то усиленный. Вы слышали про Архимеда, который изобрел рычаг? Он говорил: «Дайте мне точку опоры, и я переверну Землю!». Когда весь этот металлопластик поставили на железяки, пол всхлипнул, хрустнул и начал медленно подниматься. И из-под него на поверхность тихо полезли те самые железные балки.... А будка из металлопластика, напротив, стала плавно опускаться на балкон к погорельцам. А внизу еще три этажа старого дома... Поставьте себя на место соседей - было от чего паниковать, это же ракушечник.

Не знаю, чем там все закончилось. Я ушла за сигаретами навсегда в тот момент, когда поведение соседей стало казаться мне угрожающим...

Так Лилечка с Леночкой, эти две змеи, пилили меня еще полгода. Да, конечно. Он делал горячий завтрак и подавал мне его в постель. Но - в шесть утра, под громкую бодрящую музыку и задолго до того, как я бы себе планировала просыпаться. При этом он носился по квартире и бодро выкрикивал: «Вставай! Я приготовил нам велосипеды. Поедем к морю, дышать и разминаться! Не делай вид, что ты спишь - все нормальные люди давно проснулись». Велосипеды! Так пусть я буду ненормальная, зато буду спать, сколько мне надо. И если для этого надо спать самой - так это все-таки лучше, чем со всякими идиотами?

Может, у вас есть знакомый электрик, который мог бы починить свет просто за деньги? Желательно женщина. Хотя женщины сегодня тоже бывают всякие....

 

ПИОНЕРЫ-ГЕРОИ

Как-то мне не верится, что дети могут рождаться сразу умными. Потом - да, но до этого «потом» еще дожить надо. А сразу? И не надо мне рассказывать, как этот сверток смотрел на вас «такими умными глазками» - он придуривался. Инстинкт самосохранения применял. Он же тоже - только родился, откуда ему знать, в какие он руки попал. Вдруг вы посмотрите, решите, что он бракованный и засунете его в морозильник? Вот он и строит из себя, на всякий случай. Умными они уже потом становятся. Если - да. Или нет... Как повезет. Вот у меня в семье, например, никто еще из детей сразу умным не рождался. Даже я. Ты помнишь Райку? Ну да, ту что в Германии сейчас. Так это она сейчас такая умная - командует бандой программистов, на конгрессах всяких выступает... А было нам по шесть лет...

У нас во дворе на Еврейской был вход в катакомбы. В подвале. Их тогда много везде было, как-то потом позаделывали - а тогда можно было свободно пролезть. Или почти свободно. Никто ж не заморачивался кирпичом заложить. Так, доски прицепят, краской напишут «Хода нет» и успокоятся. А нас туда тянуло со страшной силой. Мы ж кино смотрели, «Неуловимых мстителей» всяких. И про пионеров-героев читали, а кто еще читать не умел, тому в детском саду успевали рассказать.

И ходили среди детей по дворам слухи, что в этих самых катакомбах патроны просто под ногами валяются. Партизаны набросали. Что значит «зачем девочкам патроны»? Ой, я тебя прошу, это ты тогда за немецким пупсиком страдала, а нам с Райкой было надо. Мы к героизму стремились. Короче, собрались мы в этот подвал на разведку. Фонарики взяли, катушку ниток - по дороге разматывать, пирожки с повидлом (такие, длинненькие, по пять копеек, сейчас таких не делают) на случай, если далеко зайдем и проголодаемся. Тихо туда пролезли, чтоб дворничка не видела. И практически сразу эту штуку и нашли, просто еще в подвале, даже не в катакомбах.

Штука была бомбой. Или снарядом. Мы не сильно разбирались. Здоровая такая, тяжелючая. Но не настолько здоровая, чтобы мы - такие две умные, с ней не справились.

- Это фашисты тут забыли. Или специально заложили, чтоб потом рвануло. Как думаешь, она с часовым механизмом? - поинтересовалась Райка, трогая железяку носком сандалии.

- Не тикает, - сказала я и поправила очки жестом героя из «Неуловимых мстителей».

- Значит, дотащим, - решили мы и поволокли свою добычу из подвала.

Тащить было недалеко. На соседнем квартале имелось заведение «комендатура» и в окна было видно, как внутри курили военные солдаты в погонах.

Бомба была грязная. Она пачкала руки и вещи - а ржавчина отстирывается так себе... Не было ж тогда ванишей всяких. Мы бы себе имели что послушать дома за эти пятна... Ну и в руках она тоже не сильно держалась...гнусная такая была железяка, неправильная. И мы ее покатили. Прямо ногами. Ой, я тебя прошу, кто там что думал? Она ж не тикала. Последний участок был особо трудным - высокий бордюр и булыжная мостовая. Мы напряглись и пропинали свой снаряд по булыжнику к самому порогу комендатуры.

Постучались и сказали: «Солдаты! Вот вам бомба».

Когда они стали выскакивать и бегать туда-сюда, мы поняли, что нам-таки будет, если мы не смоемся. Прикинь, дойдет до родителей - они ж думают, что мы во дворе, а не в катакомбах. Загонят и неделю не выпустят. Это сейчас детей на улицу не выгонишь, у них там гномы всякие в компьютерах. Эльфы. Гоблины. А у нас что было? Двор, чердаки-подвалы. Ключ на шее и «войнушки».

Вобщем, сидим мы у себя во дворе, на заборе и тут Райка спрашивает: «А если бы она рванула, мы бы были пионеры-герои?». Я подумала, очки поправила тем самым, знаменитым жестом и сказала: «Неа. Мы ж не пионеры еще».

 

ЮЛИЧКА

Если смотреть на вещи с точки зрения красоты - так вы, безусловно, правы. С точки зрения красоты юличкино платье богаче. Но если вы уже не шьете, и не покупаете, и вам не прислали родственники.... Если вы хотите сэкономить и берете свадебное платье напрокат, так вам надо подумать, чтоб оно было мало того, чтобы красивое. Оно должно быть удачное.

Вы вообще знаете юличкино платье? Знаете, откуда оно взялось?

Юличка была такая....Сказать «коса до попы» - это значит, ничего не сказать. У Юлички коса была докуда хотите. И вообще она была вылитая Ким Бессинджер, только у той не было такой косы. И конечно, ее все время звали замуж - немцы, англичане, румыны, американцы, и даже какой-то адвокат с Новой Зеландии. Звали, но не брали.

Помню, когда-то мы с Лилечкой возили с собой Юлю в Краков, продавать плойки и тонометры, и когда торговля почему-то не шла, Лилечка закатывала грустный глаз к потолку и говорила: «Ну, с голоду мы не помрем. Отправим ее в люди, заработает нам на обратную дорогу...». И если бы Юличка таки-да пошла «в люди», мы бы имели денег больше, чем со всех этих утюгов и гантелей. Но Юличка в люди не хотела. Она хотела счастья.

Она хотела простого, заграничного принца с парой миллионов и белым «Мерседесом», который любил бы ее по-настоящему, кормил пирожными и не жмотил на колготки. И чтобы уже никогда, ну совсем никогда ей не пришлось торговать этими плойками.

Юличка знала, что такое счастье и готова была за него бороться. Она была красой и гордостью двух десятков брачных агентств. Она была их «золотым фондом».

Знаете ли вы, как брачные агентства вручают девушкам цветы?

Предположим, Мистер-Твистер, штат Мишигене, воспылал страстями и захотел, чтобы девушка таки-да получила от него шикарный букет. Он договаривается, дает деньги - но он не верит этим аферистам, он хочет иметь подтверждение. Он за свои деньги имеет право. И ему никто не мешает это его право иметь. Но что будет иметь с этого агентство? И что будет иметь девушка? Особенно если ей вовсе не нужны эти его цветы, а нужны, скажем прямо, колготки. Или помадка. Или еще какая-то их девичья дребедень, кто их разберет, что им надо. И вот хитрый Мистер-Твистер придумал верный ход - он хочет получить моментальный снимок, как его девушке вручают его же букет. Ха! Большое дело. У нас тут брачные агентства открывают такие же хитрые. Девушку сажают в такси, везут на цветочный базар, где за какие-то десять гривен вы можете фотографироваться с практически любым букетом. А деньги пополам. И все довольны. Мистер имеет свое право, агентство и барышня - свои полбукета.

Юличка кормила своими букетами эти брачные агентства лучше, чем агропромышленный комплекс Украины кормит своих дойных коров. На ее букетах люди покупали квартиры и давали детям образование. А что делала со своими деньгами Юличка? Она растила своих детей. Ну да, у нее были дети. Немного, трое. Но все девочки. Дело в том, что несколько брачных туристов, несмотря на все препятствия, таки добралось до Юличкиного сердца. А она так хотела замуж, и столько раз репетировала эту роль, что очень хорошо умела говорить «да» и совершенно неумела говорить «нет». Впрочем, детей Юличка любила и ее эти мелкие неудачи, в принципе, не расстраивали.

Почему женихи не задерживались? Я хорошо помню одного, Френки из Германии. Он был немолодой уже патологоанатом и в материальном смысле хорошо стоял. И помню, как я говорила ей:

- Юличка, солнышко, я тебя умоляю. Ты только не тащи, когда он пригласит тебя в ресторан, всю свою мишпуху. И не заказывайте там все меню. Он же немец, он может испугаться!

- Да-да, - отвечала Юличка, - Я все так и сделаю. И делала точно до наоборот. Немец пригласил ее в ресторан «со всеми ее друзьями». И понятно, зачем - он имел в виду посмотреть, кто потом будет толочься у него на кухне. И Юличка пригласила всех своих друзей... Скажите мне после этого, у нее есть голова? Потом она плакала и удивлялась, почему он даже не попрощался. Мало того, что они заказали все меню и пили, как перед концом света, они пытались продать ему прямо за столом немецкий антиквариат- столик от швейной машинки «Зингер», бархатные знамена «Бригада коммунистического труда» и гипсовый бюстик Сталина. Причем весь товар у них был с собой...

Приезжал сюда и еще один претендент. Высокий такой, красивый как артист Дюпардье. Этот интересовался культурой. Юличка возила его в Москву показывать Кремль, они вместе четыре часа стояли под дождем, посмотреть на мумию Ленина. Очень был приличный. Заказывал ей отдельный номер, хотя с Юличкой и без этого можно было обойтись. Так эта дура познакомила его со своей мамой... Он потом прислал письмо «очень сожалею, но ты не девушка моей мечты». Конечно, с такой мамой.

А один был настоящий принц. Лет под восемьдесят, оч-чень богатый, и сразу видно, что долго не протянет. И он ее повез на Кипр. А главное, сразу хотел жениться. И прямо на Кипре он ей купил вот это шикарнейшее платье и потащил в нем под венец. И он составил ей богатейший брачный контракт, что в случае развода она будет получать каждый месяц столько раз по десять тысяч долларов, сколько лет они проживут вместе. Ну не красавец? Они миловались в отеле, а потом он говорит: «Надо серьезно относиться к жизни. У тебя дети, им надо дать хорошее образование. Дай мне документы детей, я слетаю в Америку и устрою их в частную школу. Потому что потом им надо будет учиться в Гарварде, а для этого надо сначала закончить частный колледж. Я быстро, за неделю обернусь туда и назад». Но обернулся он только туда.

Первую неделю Юличке без него было очень хорошо. Все-таки Кипр - это Кипр. Через две недели она начала испытывать смутное беспокойство. А еще через две недели явился какой-то прощелыга в костюме и принес ей бумагу, что она разведена. И еще строил ей глазки и заглядывал в декольте.

И вот Юличка сидит на Кипре - без мужа, но со счетами за гостиницу, и ничего не понимает. И она звонит мне... Хорошо, что Шмушкевич связался с Гутманами, а они позвонили Тарнопольскому, а Тарнопольский в хорошем контакте с половиной Америки, - и мне удалось выяснить, где собака зарыта. Этот старый подонок имел себе план. По прошлому разводу он обязан был платить бывшей жене невероятные алименты. Но в случае, если у него появлялась новая семья с несовершеннолетними детьми, он получал амнистию. И он нашел себе такую семью!

А Юличке пришлось возвращаться домой. Нет, конечно, ей предлагали остаться на Кипре. Но остаться не так, как она хотела. Как она платила долги и добиралась в Одессу - отдельная история, но на память о ее первом и пока последнем браке ей осталось вот это вот платье. И теперь она его сдает в прокат. Так будете брать или все-таки померяете вон то розовенькое?

 

ВЫПАВШАЯ ИЗ ГНЕЗДА

Нужно, конечно, было идти по дороге. Но я поняла это позже, когда проплутала по лесу добрых два часа. Просто, когда я была в Таборах и тамошний доброжелательный краснолицый дядька советовал мне идти напрямую через лес, обещая, что так я сэкономлю три километра пути, из Таборов Гуту было хорошо видно. И было видно, что до нее совсем недалеко. А в лесу тропинка, по которой я шла, уперлась в речушку и поплелась вдоль нее в обход, а потом в овраг - и взялась обходить овраг, а потом пересеклась еще с тремя тропинками, так, что стало вовсе неясно, по какой же мне теперь идти. Солнце тем временем не плутало, а совершало свой путь по небу прямолинейно, и теперь уже целенаправленно убыстряло бег к линии горизонта. Бронза сосновых стволов стала явственно отдавать красной медью, небо стало из джинсово-голубого пронзительно-синим. Сумерки еще не ощущались, но уже угадывались где-то с противоположной от солнца стороны. Сосновый бор - место радостное и оптимистичное, пронизанное солнечными зайчиками и светлым и чистым запахом. Но это днем. А встретить в этом лесу сумерки, а то и провести в нем ночь - совсем не радостная перспектива для стопроцентной городской девушки-филфаковки.

Я полезла на сосну, в надежде с высоты снова увидеть светлые шиферные крыши и голубые ставни Гуты. Сосны щедро раскидывали сучья и ветви на высоте метров двадцати, а до этого перлись в небо сплошной гладкой колонной. Так что лезть мне пришлось, обнимая сосновый ствол руками и ногами, плотно прижимаясь к нему грудью и животом, и попутно обтирая волосами. Пахучая сосновая живица щедро обмазывала мои джинсы и футболку, и умащала главу мою благоуханным елеем. Крупные черные муравьи, сновавшие по ущельям сосновой коры, охотно налипали на пахучую смолу, очевидно надеясь через сорок миллионов лет ощутить свое бессмертие, плотно запакованное в солнечных окатышах янтаря. Рыжие сухие сосновые иглы дамскими шпильками пикировали мне в волосы и вместе с муравьями надежно вмуровывались в смолу. Наконец я добралась до первого сука и смогла передвигаться, переступая ногами с ветки на ветку. С вершины сосны на зеленом каракулевом лесном одеяле по обе стороны от меня вальяжно расположились путь отбытия и пункт назначения. Таборы и Старая Гута. За два с половиной часа я одолела полтора километра.

Спуск с сосны был ничуть не проще подъема, поскольку в пределах моей видимости не было ничего, кроме слоящейся тончайшими бумажными лепестками сосновой коры с засохшими ладанными белесыми бугорками моей любимой живицы. Ступив ногами на пружинистую хвойную подстилку, я с трудом отклеила живот футболки от соснового ствола и быстро, пока не потерялось направление, помаршировала туда, где мне помнилась Гута. Солнце бежало со мной наперегонки. Когда лес кончился и начались огороды, оно висело в двух пальцах над верхушками деревьев у меня за спиной. Автобус на Староконстантинов, единственная связь с Большой Землей, должен был отбыть полчаса назад. Бежать на автостанцию не имело смысла и только гостеприимство местных жителей могло спасти меня от холода, комаров, бродячих собак, приставучих пьяниц, отсыревшей одежды, сумеречных призраков и онемения всех мышц организма - словом, от всего того, что предшествует наступлению рассвета для одинокого путника на большой дороге из Гуты в Старо-Константинов. Я понеслась как педальный конь по деревенскому главному проспекту, добивая свои ноги и хищно высматривая аборигенов, не успевших спрятаться за своими заборами. Когда я наткнулась на свою жертву, солнце уже уволилось за лес и еле подсвечивало облака на зеленеющем небе. Облака стирали с себя золотые отблески и наливались темно-фиолетовой свинцовой мизантропией.

Жертв было две, классические дед и баба из сказки про Колобка, с корректировкой на малороссийский местный колорит.

- Добрый вечир, - жизнерадостно приветствовала я старосветскую парочку, улыбаясь оптимистичной улыбкой доярки с советского плаката. Парочка молчала, рассматривая меня без единого звука, без жестикуляции, без малейшего мимического движения.

- Добрый вечир, кажу - я стояла напротив них как ковбой на главной улице американского среднезападного городка. В живых мог остаться только кто-то один. Пусть молчат хоть два часа, я буду стоять и смотреть на них. Кто первый дрогнет, тому хана. Лобовая атака. Подвиг Гастелло. Повесть о настоящем человеке. Нам нет преград.

- Вечер добрый, - не выдержала бабка, когда у меня уже начали неметь ноги и я готова была сдаться (но не сдалась бы все равно, хоть ты тресни). Они проиграли. Победитель получает все. Теперь я буду ночевать у них, в курятнике, на сеновале, укрывшись пугалом на огороде - где угодно, но не на дороге и не в лесу.

- Я перепрошую, спизнылась на автобус до Староконстантынова. Чи не пидскажете, може у вас можна десь переночувать? Мени не обовъязково в хати, можна десь на горище або у сарайчику, бо страшно ж ночью дивчини самий...

У большинства одесситов нет привычки говорить по-украински, да в те времена употребление этого языка в Одессе вообще считалось дурным тоном и признаком чужака в нашем городе. Украинские слова легко входили в одесский язык наравне со словами из идиш, французского, молдавского, английского сленга и Б-г знает еще чего. Но говорить на украинском или на суржике коренные одесситы считали ниже своего достоинства. Поэтому украинская речь в моем исполнении звучала предательски чужеродно.

- А звидки вы? - спросила бабка, продолжая рассматривать меня.

Я сделала вид, что поняла ее вопрос как «Откуда вы в данный момент появились?», а не как «Где вы родились и где проживаете» - так было выгоднее, потому что сказать «Я из Одессы» было чревато ассоциациями с воровством, бандитизмом, налетами, Сонькой Золотой ручкой и украденным с веревок бельем.

- Я з Таборив, - ответила я, делая рожицу простой сельской девочки.

- А в кого ви там булы?

- В Петра, - Петром звали краснолицего дядьку, который объяснял мне, что правильнее всего идти через лес.

- В Охрименка?

- Ну да, в Петра, - я на всякий случай не врала, а крутила дипломатические увертки. Талеиран в селе Гута.

- А що ж ви в нього не зосталысь?

- Так треба ж було йихаты до Староконстянтинова, - сельская тупизна позволяет хоть сто лет отвечать на вопросы, так ничего и не ответив.

- А що ж вин, не знае, колы автобус?

- Та знае, я дви годыны як выйшла, та пишла лисом и ось, спизнылася.

-Так тут лисом пивгодыны.

- Так я ж заблукала.

Лица моих визави изобразили полное и стопроцентное неверие ни одному моему слову. Заблудиться между Таборами и Гутой тут не смог бы и грудной ребенок.

- А вы Гундосчиху знаете? - это был, судя по всему, ключевой вопрос, от которого зависела моя судьба. Еще никогда Штирлиц не был так близок к провалу. Рассказать про Гундосчиху я ничего не смогла бы, поэтому решила сказать правду.

- Нет, не знаю. - Точно?

- Прысягаюсь.

- И совсем не знаете и никогда не видели?

Судя по всему, ответ про Гундосчиху удовлетворил моих собеседников и оставалось только убедить допрашивающих в правдивости моих слов.

- Никогда-никогда ни разу не видела и даже не слыхала о такой. От вас в первый раз слышу. А кто она такая?

Дедок взглянул направо и налево и суетливо включился в разговор.

- Так что ж ты держишь дытыну на улице, пошли уже уложим ее спать. Ночь на улице, дытына устала...

Передо мной отворили калитку. «Получилось» - ликовала я. В хате в крохотной комнатке с потолками чуть ниже моего роста и окошком со спичечный коробок огромная кровать ожидала меня вспененной периной и пирамидой сдобных подушек. Я разделась и утонула в блаженстве волглого белья, пахнущего свежестью и плесенью одновременно. Моя распрямившаяся впервые за день спина растворилась в перине и потащила меня за собой в сон, наполненный сосновыми стволами и папоротниками.

Разбудили меня, как и положено, петухи. Крохотное окно умудрилось пропустить в себя весь забортный свет и комнатка с белеными стенами была наполнена рассветом.

Пока я искала в рюкзаке, на что сменить тот костюм лешего, в который превратилась вчера моя одежда, в комнатку без стука вошла бабка.

- Проснулась уже? Я слышу, ты ходишь. Пишлы снидать.

- Хвылынку, переоденусь.

Бабка деликатно прикрыла за собой дверь. Я надела чистую футболку и джинсы и оценила шансы спасти свой вчерашний туалет. Шансы были невелики. Сосновая смола за ночь окаменела, превратив мои джинсы и футболку в жесткую конструкцию, испещренную хвоей и черными шариками невинно убиенных муравьев. Оставалось догадываться, как выглядели мои волосы. Судя по ощущениям, их легче было срезать, чем отмыть. Ладно, добраться бы до дому, подумала я, выходя во двор.

Во дворе к стволу столетней груши был приделан чуть более молодой умывальник. Рядом стоял стол с пожелтевшей и потрескавшейся клеенкой, сохранившей свой клетчатый рисунок только у самых обтрепанных краев. Вытоптанная земля вокруг стола была испещрена куриным пометом. Сами куры, в количестве трех штук, порпались возле небольшого дощатого курятника в углу двора. Пока я умывалась над рукомойником, из хаты вышел хозяин, несущий в одной руке большую глиняную миску, а в другой стопку общербленных тарелок.

- Сидайте, - дружелюбно пригласил дед, расставляя немудреную сервировку, - поснидаем.

Мы уселись на топорных табуретках, и я смогла рассмотреть предназначенное нам блюдо. В глиняной миске слегка подваренные яйца были размяты с резаным зеленым луком, укропом и, по-моему, щавелем.

К нам присоединилась бабка, дополнив стол резаным крупными желтыми кубиками старым салом, несколькими толстыми ломтями четырнадцатикопеечного хлеба и молочной бутылкой с мутным самогоном. Все мое нутро решительно взбунтовалось против такого утреннего рациона, а смешанный аромат старого сала и бурячанки грозил рвотным рефлексом. Но обижать своими городскими мансами людей, которые предоставили мне свой кров, было бы одновременно свинством и чистоплюйством.

-Так вы звыняйте, что вчера так долго не пускали вас. Все через ту Гундосчиху, соседку нашу. Бона людям робыть, и нам робыть, так мы подумали, может вы тоже з тех, - дедок деловито разливал самогон по граненым стаканам, пальца по три в каждый.

- Ты меньше патякай, а то бутылку зараз назад в хату отнесу - перебила его бабка и обратилась ко мне - вы ешьте, ешьте, тюречку вот себе накладывайте, сало берить...

- А что она вам поробыла, та Гундосчиха - живо заинтересовалась я, тщательно оттягивая момент произнесения тоста и неизбежного вслед за этим глотания убийственной бурячанки.

- Багато чого поробыла. Корову извела, индюков тоже. Мы сперва не понимали, ну хворает корова и хворает, а потом нам уже другая соседка рассказала, что Гундосчиха ей поробыла...

- Бона поробыла, а мы не знали. Потом уже и водой свяченой поливали, и что только не робылы, а чего уж, когда худоба померла. А Гундосчиха всю жизнь людям робыть, а еще до нее и мать у ней, и бабка - обе были ведьмы.

- Настоящие ведьмы? - заинтересовалась я.

- А как же не настоящие. У нас вообще в селе люди не такживуть, как везде. Вот в Таборах даже. Живут люди и живут, а у нас один одному роблять. Это может потому, что у нас село не хрестиянськое.

-А какое же?

- Тут раньше все больше жиды жили, то есть еврэи - бабка очень интересно произносила это слово, то ли как эвреи, то ли еврэи. Филолог во мне проснулся и мысленно достал блокнот и ручку. – И церквы тут нашей не было, как и нет, а была только ихняя. Наших только и было три десятка хат. А ихних было много, они еще спокон веку тут жили. Вот за речкой в сторону Староконстянтинова будет их кладбище, так оно больше, чем все наше село. Только крестов нет ни одного. Им нельзя. А ставят они такие надгробки, и там по ихнему написано, и иногда вырезаны рука, или львы и звезда ихняя.

- Еврэи свиней не держат, и свинину не едят - поделился своими познаниями дедок - а нам, християнам, можно. И горилочку можно, и сало. Так что не тяните, гранчаки берите, разом поднимайте, салом заедайте - в дедуле вдруг на секунду проснулся удалой парубок и балагур, и в его выцветших глазах даже промелькнула молодая искра.

Мне пришлось пригубить бурякового самогону и сивуха шибанула мне в нос неповторимым ароматом сельского праздника. Я закусила хлебной корочкой, избегая даже смотреть на старое до янтарной прозрачности сало. Один взгляд на него вызывал воспоминания о растекающемся под нёбом вонючем жире.

Бабулька лихо выпила свои полстакана, зажевала салом с пером зеленого лука и продолжила тему.

- Тут в Каменном Броде фабрика была ихнего богатея Зусмана. Вот даже тарелка эта с той фабрики - бабулька перевернула тарелку, на которой лежала зелень. На донышке тарелки действительно красовалось клеймо «Ф-ка Зусмана. Каменный Бродъ.» - ну и вокруг в селах было больше еврэев, чем наших. А у нас, в Гуте, жил ихний Рабин.

- Цадик его звали - поправил дед.

Рабин Цадик - согласилась бабка - только его еще звали Йосип. И очень этот Рабин Йосип был у них знаменитый. Считался вроде как святой. Кому что надо было, к нему шли. Даже и наши. Вот и тетка моя, детей у нее не было аж до пятдесяти лет. Она и в Киев в пещеры ходила, и в Почаев. Ну нету и нету. А у моей матери было шестеро, и она страшно завидовала. Тут собрался этот Рабин Йосип в Умань. Там какой-то ихний еврэйский святой похоронен. И если на той могиле того святого чего попросить - все будет. Так наши еврэи с Гуты все понесли до того Рабина записки, кому что надо. И тетка моя приносит. Он ей: ты чего, Ганна, ты ж не нашей веры. Она и говорит: вы, еврэи, Б-га дольше знаете, он вас лучше слушает. Так что, говорит, прошу тебя, Рабин Йосип, Христа ради, отнеси мою записочку тоже до вашего святого.

- Они в Христа не веруют - дедушка веско указал пальцем куда-то в облака.

- Веруют - не веруют, а пристала она к тому Рабину так, что записку он взял. И через год ровно родила. Сына Ми колу. Только его потом в войну убили.

- Ну то ты ж не знаешь, может она б и так родила.

- Знать не знаю, а только она говорила, что как тот Рабин поехал до своей Умани, ей приснилось, что она стоит возле хаты, а какой-то старый еврэй снимаете телеги и подает ей колыску.

Ну может и того... Вообще правда, Рабины большую силу имеют. Они и молнии не боятся. Вот вы в городе как говорите - ночь воробьиная. Это когда гроза или буря ночью. А правильно говорить - рабиновая. Кроме Рабина никто в такую ночь ходить не будет. А они не боятся, потому что сколько свет стоит, еще ни одного Рабина молнией не убило.

- А зачем раввинам ходить по ночам в бурю? - спросила я.

- А это когда посуха, идет Рабин на самый высокий холм в округе. И там молится, чтобы дождь пошел. И пока дождь не пойдет, с того холма не уходит. Ну и возвращается-то уже под грозой - как о чем-то совершенно естественном сообщил дедок. Рабины вообще большую силу имели. Даже и с той Гундосчиховой бабкой. Заелась она с тем рабином

- только его Цадик звали, а не Йосип - и решила ему поробыть. И на хату его взялась поробыть, и на худобу, и на детей. А он тогда в Староконстянтинове был, у тамошнего корчмаря мать хоронил. Так отсюда приехал до него один еврэй и говорит: Рабин, на вас Гундосчиха поробыла и на весь дом ваш. А тот спокойно так отвечает и даже ласково

- никто, говорит, кроме Господа, судьбой не распоряжается. Похоронили они мать того корчмаря и едут обратно. Так проезжают мимо хаты старой Гундосчихи - она тогда с краю села жила, смотрят, а ее уже выносят. То значит все, что она поробыла, он против нее перевернул.

- Ну, чтоб нам добро было, а врагов наших чтоб земля взяла - оптимистично произнес дедок и мне снова пришлось влить в себя едкий керосин бурячанки.

- Так я поеду, пожалуй, спасибо вам за ночлег, за завтрак - начала я откланиваться.

- Куда ж ты поедешь, когда автобус только в два часа будет - отмахнулся дедок, и плеснул всем еще на два пальца самогону.

Я поняла, что в этой хате я была праздником, первым гостем за кто знает сколько лет, свободными ушами, в которые неизбежно будет втиснуто все, что так хочется рассказать, а некому. И я сидела и слушала, как рубали еврэив в гражданскую. А после добивали немцы в Отечественную, как из всех осталось восьмеро человек, как соседка моих деда и бабки сховала еврэйську дытыну, а когда после войны мать разыскала ее, то дытына сказала: «Я до тэбэ не пийду, ты жидивка, йиж сама свою жидивську курочку», а когда мать спросила соседку, отчего же та спасала еврейского ребенка, если так ненавидит евреев, соседка ответила: «Та воно ж ще дытына...»

«На Волыни нет больше пчел» - вспомнился мне Бабель, жара и самогон раскалывали мне голову, и я чувствовала себя впрессованной во время, как те черные шарики муравьев в живичной смоле на моей футболке...

Пузырь времени лопнул с наступлением часа дня. Меня проводили до щелястой калитки, показали дорогу на автостанцию и пригласили заходить, когда буду в Таборах или в Гуте.

Старенький ПАЗик уже ждал пассажиров и точно в назначенное время вобрал меня в свое нутро в числе плотных немолодых женщин с авоськами, курами, десятками буханок хлеба, большими алюминиевыми бидонами и отдельными мужьями с одинаково выцветшими глазами и черной косой сеткой морщин на шее ниже затылка. В автобусе стоял хорошо ощутимый аромат бурячанки, да и я сама, по-видимому, вносила свой вклад в это парфюмерное единство. Меня слегка укачивало на ухабистой дороге, выпитый самогон замутнял и притуплял сознание. Казалось, пейзаж за окном от Гуты до Староконстантинова, и от Староконстантинова, где я сделала пересадку, до Житомира, был все время один и тот же: абсолютно плоская равнина с белым, выгоревшим небом над ней, словно репродукция, приклеенная к окну снаружи.

Когда-то здесь располагался центр мира и процветала Черняховская культура, высочайшая для своего времени. По этим равнинам бродили стада длиннорогих коров, в степи строились огромные круглые города, а древние черняховцы первыми сочиняли мифы и сказки, которыми мы живем по сей день. Сейчас у меня было чувство, что я еду по задворкам вселенной, по местам, от которых отвернулись ангелы. Въезд в Житомир не поднял настроения. Часов до восьми я металась по городу, разыскивая Лильку, которая, конечно, уже вся переволновалась и была уверена, что мое тело найдут под папоротниками в лесу где-нибудь через полгода. Мы счастливо воссоединились и отправились на вокзал, потому что темнело, и по многим признакам мы ощущали, что бродить по вечернему Житомиру не стоит. Но и на вокзале было очень неуютно. Традиция не ездить никуда в трезвом виде и общая стилистика отношения к женщинам, характерная для жителей окраин небольших городов - одним словом, жлобство, украшенное пивом и семечками, не обещали нам спокойного и расслабленного ожидания полуночного поезда. Покружив по привокзальной площади, а потом снова по вокзалу, пропахшему мочой, никогда не стиранными носками, матом, перегаром и сигаретами «Прима» без фильтра (четырнадцать копеек пачка), мы обнаружили спасительный оазис в виде маленького буфета на втором этаже. Пиво в нем не продавалось и поэтому публика была поприличнее. За пятью столиками располагались две молодые парочки и три одинокие девушки, тоже, по-видимому, обретшие тут спасительное убежище. Пока мы брали мутный кофе в липких граненых стаканах, одна из девушек как раз ушла и мы с Лилькой стали монопольными обладательницами стола.

Мы пили приторный кофе, курили Лилькины сигареты одну за другой (Б-же мой, я почти сутки не курила!) и Лилька рассказывала мне свои страхи за меня, а я ей - свои приключения. Мы снова были вместе, мы говорили на одном языке, мы понимали шутки друг друга, а стрелки часов пинками под последний вагон подгоняли к нам поезд, который должен был увезти нас в Одессу. Домой.

В тот момент, когда я рассказывала Лильке про Таборы и Гуту, про куриц, которые клевали корм из немецких касок, про найденный мной на сельской дороге дукач, изготовленный из серебряного талера Марии-Терезии, про дорожную разметку, сделанную из фарфорового крошева - утилизация брака соседнего Барановского фарфорового завода, про кладбище в Таборах, которое сотни вышитых рушников, надетых на кресты, превратили в какой-то этнографический ансамбль, про то, как я первый раз в жизни пила самогон, и справилась - в этот момент от соседнего столика к нам подошла девушка попросить спички. Она направилась к нам, держа незажженную сигарету перед своим лицом и всем своим видом показывая, что жаждет огоньку. Я прервала свое повествование и молча протянула ей спички.

- Спасибо - неестественно громко поблагодарила девушка и выразительно закивала головой.

- Не за что - вежливо ответила я, подозревая в ней несколько неадекватную особу.

- Ой, дивчата, а вы розмовляетэ? - совершенно нормальным голосом изумилась девушка, расплываясь в здоровой улыбке психически нормального человека. - А я думала, вы глухонемые...

- Мы? Глухонемые?

- Нуда, вы ж розмовлялы, як глухоними...

На минуту мы с Лилькой действительно онемели. Потом в моей голове зашевелилась смутная догадка. Я внимательно осмотрела соседние столики, буфетную стойку, за которой буфетчица любезничала с каким-то свои кавалером, первый этаж, на котором толпилось и юрбилось с полсотни граждан. Люди вокруг разговаривали, спорили, некоторые даже ругались. В углу парень явно подкатывался к девушке, и, похоже, рассказывал ей какие-то непристойности. Две подружки сплетничали. Но при этом руки у всех оставались неподвижными.

Одесситов среди них не было.

 

«ЧТО ДЕЛАТЬ?»

 

Кригер - редкая для еврея фамилия. Кригер - значит «военный». Такую фамилию носил отец моей прабабки, Шпринцы, а значит, она - урожденная Шпринца Кригер. Еще до ее рождения семья перебралась из Вены в Россию, поскольку Кригер стал главным представителем фирмы «Зингер» на этом безграничном рынке сбыта швейных машинок. Открывшиеся перспективы настолько захватили Кригера, что в 1903 году он сменил австрийское гражданство на подданство Российской империи - так было проще вести дела в этой стране. Умный! Уже через пару лет его семья по-настоящему поняла, что еврей в России - больше, чем еврей и поблагодарила Кригера за его талантливый деловой ход незлым тихим словом. Впрочем, тем Кригерам, которые остались в Австрии, также пришлось весело, хотя и позже - в 39-м. В конечном итоге в Австрии не выжил никто, а в России, со всеми ее ужасами, семья моей прабабки все же уцелела. Так что, может быть, Кригер был действительно умный. А может быть, если он был бы умный, надо было ехать сразу в Америку - хотя кто знает, как сплетутся человеческие судьбы и как поступки наших предков, благословенны будь их имена, проявятся в нашей судьбе и в нашей личной истории, и кто знает, насколько мы сами плетем полотно своей судьбы, а насколько скользим по его поверхности. Нет звезды у Израиля, говорили наши мудрецы, не прочитать еврею свою судьбу в гороскопе - ибо каждое слово и каждый поступок в высших мирах производят изменения, которые тут, внизу, мы ощущаем то как ласковый теплый ветерок, то как сметающий все ураган.

Кригер не был пророком, он был нормальный деловой предприимчивый еврей. Он видел в России перспективу и он вгрызался в эту перспективу крепкими молодыми зубами. Швейные машинки «Зингер» стрекотали от Санкт-Петербурга до Варшавы, от Омска до Бухары. Они стрекотали и в Зимнем дворце и в помещичьих усадьбах, стояли на почетном месте в домах зажиточных кулаков-мироедов и прибалтийских хуторян, снились по ночам бедным портным еврейских местечек, сотнями въезжали в Лодзь и пробирались в Сибирь.

Историки называют имена каких-то деятелей, которые будто бы сделали эмансипацию и феминизм. Так это все неправда. Эмансипацию и феминизм сделал Зингер, который освободил женщину от бесконечного прокладывания ручных швов и научил ее вместо этого подкручивать винтики, регулировать механизмы и тщательно смазывать кривошипы и шатуны веретенным маслом. После ножного «Зингера» ручной пулемет осваивался уже легко и радостно, и стрекотание «Максима» и «Льюиса» было для женского ушка привычной музыкой будничного пошивочного процесса. Изящный тонкошеий «Зингер» по сути, выступал локомотивом прогресса, и в Российской империи машинистом этого локомотива был Сендер Кригер.

И конечно, он был прогрессистом во всем. Никаких лапсердаков, никаких пейсов или штраймлов - модный пиджак, дорогой котелок, брокаровский парфум и гаванская сигара - еврей может выглядеть и так, если он хочет быть современным и успешным. Конечно, в доме все соблюдалось - кашрут, пасхальная посуда, Йом-Кипур, Седер на Песах - но соблюдалось как-то по-особенному, с каким-то прогрессивным вывертом, с какой-то модной ноткой во всем. Жена Кригера, мама моей прабабки, честно носила на голове парик. Но как она это делала? Она заказала масенький паричок, не больше чепчика для новорожденного, добросовестно надевала его себе на голову, а потом тщательно зачесывала поверх паричка собственные роскошные волосы серебряной щеткой из великолепного несессера производства поставщика Двора Е.И.В. Овчинникова. Сам Кригер признавал, что раскуривать в субботу его любимые гаванские сигары не совсем правильно, но дополнял талмудические пояснения субботних заповедей собственной новацией: «но если никто не видит, то можно».

Его родной брат, Пиня Кригер, который притащился из Вены вслед за Сендером осваивать тучные пажити Российской империи и занимался хлебной торговлей, тот был очень религиозный, тот соблюдал все. Он настолько всесоблюдал, что не подписывал свои векселя, считая, что ставить подпись - это все равно, что давать клятву, а это запретно. И что? Его векселя спокойно принимали в любом банке Одессы без подписи, потому что порядочность Пини Кригера - правильнее может быть даже сказать, щепетильность - были в городе притчей во языцех. И конечно, стильный, модный и современный Сендер издевался над своим братом, как только мог. Представьте - проезжает этот щеголь в пролетке, сигара в зубах, серебряная тросточка, брильянтиненные усики, золотые брелоки на часовой цепочке поверх муарового жилета - проезжает мимо Хлебной биржи. И видит своего брата в лапсердаке и широкополой шляпе, с пейсами и с бородой. Сендер трогает извозчика рукояткой трости и останавливает пролетку.

- Что с Вами, брат мой? Что Вы себе позволяете? - в ужасе кричит он.

- В чем дело, Сендер, что за гвалт? Вус, не томи, что случилось? Что ты голосишь, как на пожар?

- Эти шнурки, Пиня! Эти шнурки на твоих башмаках! Где ты взял этот ужас?

- Что, Сендер, что мои шнурки? Я их купил у Брусиловского, что с этими шнурками такое?

- Пиня, Пиня! Я знаю эти шнурки у Брусиловского, он их возит из Тарнова. Так там эти башибузуки делают их из шерсти пополам с шелком. Реб Пиня, Вы нарушаете мицву шаантрез!

Либер Готт, это же ужас! Они ввергли меня в блуд! Хорошо, что ты мне сказал, Сендер, я сейчас же выкидываю этот треф! - и с этими словами побледневший Пиня панически выдергивал шнурки из своих башмаков. Конечно, без шнурков они на ногах уже не держались. И шкандыбая в спадающей обуви, Пиня плелся ловить извозчика. А Сендер в пролетке хохотал как мишигене и хлопал себя руками по ляжкам.

Еще он любил высмеять узколобость и ограниченность взглядов своего брата, его национальную и религиозную ангажированность. Выглядело это так:

- Пиня, Пиня, ты слышал это несчастье?! Это такое горе!

- Вус ерцих, Сендер, что уже опять случилось?

- Сошел с рэльсов поезд Одесса-Кишинев, вагоны всмятку, есть жертвы.

- Ужас, ужас, это же погибли живые люди... Ой, ты заставляешь меня переживать.

- Пиня, но есть и хорошая новость.

- Ну?

- Поезд сошел с рэльсов в субботу, а значит, евреев в нем не было.

- Слава Б-гу, Слава Б-гу, а то я уже весь испереживался.

Конечно, вся история с поездом была выдумкой, Сендер радостно похохатывал над местечковым национализмом своего ограниченного брата. Он-то был человек широких взглядов!

И именно в силу своих широких взглядов он хотел, чтобы его единственная дочь Шпринца не была замкнута в узкую клетку еврейской ограниченности. Он хотел счастья для своей дочери. Поэтому он растил из еврейской девочки русскую интеллигентку. Музыка - да, домоводство - тоже да, основы еврейских наук - обязательно, она же должна знать, как правильно вести дом. Но! Кроме этого всего девочка должна знать по-французски и по-немецки, и даже русский язык она на всякий случай должна тоже выучить. Все-таки мы живем в этой стране, и если ей придется бывать на приемах в русских домах в столицах - а сейчас все идет к тому, что Сендер получит звание купца первой гильдии и в Санкт-Петербург можно будет ездить, как к себе домой - если ей придется бывать на приемах, и может быть, кто знает, как пойдут дела - даже и при Дворе, так зачем ей нужен там этот местечковый акцент? На идиш можно говорить дома, на идиш можно говорить по всей Одессе, на идиш, в конце-концов, можно говорить по всей Польше и Австро-Венгрии, и это правда, что на идиш уже есть газеты и книги, и даже театры и пьесы. И не хуже, чем на русском. Но! Если когда-нибудь Шпринцу будут представлять императрице - скажем, если Сендеру дадут орден, почему нет? Он что, не занимается благотворительностью? - она что, скажет государыне «а гитн туг»? И Сендер представлял у себя на лице, как будет выглядеть государыня, которой сказали «а гитн туп>, и все в доме смеялись.

- А я могу с ней говорить по-немецки, она немка - парировала упрямая Шпринца, которая немецкий и французский знала таки-да неплохо и очень гордилась этим обстоятельством.

- Молчи, какая она тебе немка? Она русская императрица и говорить с ней надо по-русски. Ты живешь в этой стране и должна знать русский язык как минимум не хуже, чем Лев Толстой и Короленко, вместе взятые.

И в доме появился студент. Тощий и угловатый, с жидкой русой бородкой и медным крестиком на грязном шнурке - он никак не выглядел героем-любовником, способным сбить с пути рослую и статную Шпринцу, которая в своих шелковых платьях плыла по Одессе, как крейсерский флагман под белым кружевным зонтиком. Шпринцына мама спокойно занималась своими делами по дому, под мерное жужжание русских падежных окончаний и чтение наизусть Пушкина, Лермонтова, Майкова и Фета. Нет-нет, эта мелкота действительно была безопасна. Как мужчина - если вы понимаете, что я хочу сказать. Но у этого шлемазла были идеи, и у него был Чернышевский. И он подло и аккуратненько втюхнул незабвенное «Что делать» в курс русской литературы, который читал молоденькой, и в чем-то наивной Шпринце.

И конечно - она загорелась. Она не хотела быть инкубатором для вынашивания хороших еврейских бобеле - нет! Не для того природа дала ей могучий интеллект и несгибаемую волю! У нее есть призвание, у нее есть цель в жизни, и она будет к этой цели идти, сметая все препятствия. Пусть кто хочет, ограничивает свою жизнь походами по портнихам - хотя от портних она тоже не отказывается, почему не выглядеть аккуратно? В человеке все должно быть прекрасно - а она будет нести в забитые еврейские женские массы просвещение, равноправие и прогресс. Женщина тоже человек, а еврейская женщина - тоже женщина. И те, кто думает, что ее место либо на кухне, либо на панели - пусть ложатся спать со своим Талмудом. Все! Она сказала.

Но тут было одно препятствие. Либеральное свободомыслие шпринцыных родителей имело свои пределы. Одно дело - выкурить в субботу хорошую сигару или сходить в Оперный театр в своих волосах. И совсем другое, когда девушка из хорошей семьи... Нет, с родителями обсуждать Чернышевского было невозможно. И тогда родился план. План мужественный и отчаянный, как походы Иешуа Нави, как атаки Гидеона, как подвиги Шимшона, как замысел Юдит. Она, Шпринца, крестится - что такое, от этого не умирают! - Одесса набита выкрестами, и все едят, пьют, плодятся и богатеют. Давно пора забыть все эти предрассудки. И сделает она это не для себя, не для своей выгоды, а для своего народа, для своих братьев, а особенно, сестер. Когда она выкрестится, она выйдет замуж за этого студента - когда Шпринца перешла к изложению этой части плана, ее учитель русского, это несчастье, испуганно захлопал белесыми ресницами - но фиктивно, как у Чернышевского. Они даже пальцем друг до друга не дотронутся, студент может не бояться - студент забоялся еще больше. И тогда, как его уже жена, она едет в Петербург и поступает на Румянцевские или Бестужевские курсы. Она становится еврейская курсистка, а потом первая в России еврейская женщина-врач, и все видят этот пример, и о ней будут разговоры, а может быть даже напишут в газетах - и таким образом она укажет всем путь. Все увидят, что еврейская девушка тоже может быть человек, и даже доктор, и все начнут плевать на эти ветхие предрассудки. И все! Это будет ее вклад в приход эры света, разума, добра и справедливости. Только очень важно, чтобы родители ни о чем не узнали. Она им напишет - потом. Когда уже будет врачом, и они не смогут ни в чем ей помешать. Тогда у них не останется другого выхода, и они будут ею гордиться. А пока следует сохранять тайну и студент должен быстренько найти батюшку, который выкрестит Шпринцу и обвенчает ее со студентом. Да, и еще - она говорила? - он может не бояться, она его даже пальцем не тронет. У нее к мужчинам вообще нет особого интереса, а он для нее даже и не мужчина, а соратник по идеям. Так что - аван, ситуайен!- ищите батюшку!

К тому моменту, когда Шпринца завершила изложение своего плана, студент был близок к обмороку. Выбиться из нищеты, в которой он родился, на медные пятаки окончить гимназию, поступить в университет, перебиваться уроками - и все ради того, чтобы вот так подорваться на Чернышевском и этой сумасшедшей еврейке, с ее довольно-таки влиятельными родителями, которые, конечно, когда-нибудь простят дочь, но пока что объявят охоту на него - и кому он будет объяснять про фиктивный брак, и как в университете расценят пропаганду Чернышевского, и вообще - в его годы обзавестись женой, которая привыкла в месяц тратить на булавки больше, чем он заработает уроками за пять лет - и зачем? Зачем ему жена-бесстужевка, которая будет жить в Петербурге и обещает пальцем его не тронуть?

А если тронет - это что, лучше? Отговорить - он посмотрел в глаза Шпринце - Цицерон ее не отговорит. Бежать, бежать из Одессы куда глаза глядят, сказаться больным, попросить в университете отпуск и скрыться где-нибудь в мазанке над лиманом, перебиваясь ловлей бычков и обучением грамоте сельских детишек... А там, глядишь, все утрясется, все забудется, она увлечется кем-нибудь, выйдет замуж- и можно будет спокойно вернуться в Одессу и восстановиться в университет.

Шпринца достала тем временем из-за корсажа пузырек нюхательной соли и сунула его студенту под нос.

- Будьте мужественны, Владимир - спокойно и ласково сказала она - я уверена, вы готовы на такие пустяковые жертвы во имя взглядов, которые вы исповедуете.

***

Смотрели ли вы когда-нибудь вблизи, как работает швейная машинка «Зингер»? Как нитка сама собой стягивается с катушки, вращая ее своим натяжением, как ходит вверх-вниз специальная лапка, регулируя ее подачу, как входит в ткань и выскакивает из нее иголка, у которой ушко сместилось с заднего на передний конец? Как специальные зубчатые рычажки подтягивают ткань в такт движениям иголки, а снизу, под никелированной дощечкой снует туда-сюда челнок-это в ранних моделях, или шпулечный механизм, похожий на орбитальную станцию пришельцев. Удавалось ли вам понять, как эта нижняя нитка прихватывает верхнюю под тканью, и почему иголка, поднимаясь кверху, не тянет нижнюю нитку за собой? Сложилось ли у вас в голове, как из всей этой суммы разнообразных движений на ткани образуется ровный и аккуратный пунктир шва, от края до края, где он вручную завязывается узелком и откусывается зубами швеи?

А ведь это всего лишь машинка, которую придумал человек по фамилии Зингер. Насколько же сложны и непостижимы движения в окружающем нас мире, который создал Творец, благословенно будь Его Имя, и сколько невидимых пружин и механизмов приводят в движение нить нашей жизни, переплетая ее с судьбами других людей. Чья-то жизнь скользит по гладкому шелку - коротким стежком и с минимальным натяжением нити. Чья-то вязнет в армейском сукне. Есть судьбы, которым выпало пробивать толстую двухслойную кожу - опытные кожевенники ни одну из современных машинок рядом не поставят со старым добрым «Зингером»-а чья-то жизнь заплетается причудливым оверлоком, который требует специальной насадки. И никто не знает, где, когда, в какой момент нить его жизни будет завязана в узел и оборвана. Никто не видел выкройки и не знает линий, прочерченных портновским мелом - а чаще обмылком - на том сукне, которое мы называем жизнью.

Мы снуем в челноке, или разматываемся со шпульки, нас может навивать на катушку специальный механизм, приделанный сбоку машинки, с красивой деталькой - кардиолой, в виде маленького железного сердечка, которое умеет закончить один ряд намотки и перейти к следующему. Мы можем порваться или запутаться, если натяжение слишком велико, или если выбрана не та иголка, или если подача ткани идет слишком быстро или слишком медленно - и мы умничаем и думаем, что мы управляем своей жизнью? Что мы способны предвидеть последствия своих действий и слов, что наш беспомощный разум ведет нас к каким-то там целям? И что мы сами прокладываем свой путь?

Смешно.

 

***

Конечно, студент Владимир не был готов на такие пустяковые жертвы ради идеалов, которые он исповедовал. Но сказать об этом Шпринце напрямую - значило напрочь потерять лицо и самоуважение. А выглядеть в глазах барышни полным ничтожеством не хотелось. Пойти и рассказать все ее родителям - подло и не соответствует представлениям о порядочности. Все-таки к доносчикам тогда общественное мнение еще относилось крайне презрительно. Побег требовал энергии и самоограничений. И студент в этих сложных обстоятельствах нашел-таки способ «и невинность соблюсти, и капитал приобрести». Нашел способ соскочить с собственного базара так, чтобы не подставиться. Как-бы случайно он проговорился шпринцыной маме о том, что его ученица ведет дневник. Дальше все просто - женское любопытство, дневник в отсутствие дочери легко и быстро нашелся у нее под подушкой, и весь замечательный план имени Чернышевского, записанный на хорошем идиш аккуратным круглым почерком в сафьяновой тетрадке с золотым обрезом, шепотом - чтобы не услышала прислуга - читает друг другу вслух семейная чета Кригеров, заперевшаяся в спальне.

Отец хватается за сердце, мать плачет и сморкается в наволочку.

- Ему было плохо! - делилась своими сокровенными мыслями с подушкой распухшая от слез женщина, - ему было мало! Ему было плохо, что Г-дь дал ему собственный дом и экипаж, и красивую жену, и умницу дочку. Ему было мало курить свои дурацкие сигары и тратить на одеколон столько, сколько люди тратят на семью из пяти детей. И ездить каждый год в Баден-Баден ему тоже было плохо. И играть там в казино, когда никто не видит - ему тоже не хватало. И что в доме столового серебра три комплекта - это ему пшик. Ладно. То, что эти люди в Вене доверили продавать свои машинки человеку без головы, это что, его заслуга? То, что эти машинки тут покупают, как не в себя, и скоро этот человек без головы станет купец первой гильдии - это что не повод быть благодарным? Куда ты лезешь, Сендер, куда тебе еще лезть? Что ты имеешь в своей голове, кроме модные усики? Нет, ему нужна императрица, ему нужен орден, ему нужен прием. Ему необходимо приводить в дом гоя, чтобы этот гой учил наше сокровище глупостям какого-то каторжанина. Этот каторжный пишет, а моя дочка, моя Шпринцочка - читает все эти глупости и забивает их себе в голову! Есть люди, которые строят свою семью, а есть - которые сводят на нет. Так мне достался такой, который сводит на нет...

- Помолчи, я тебя прошу! У меня болит сердце.

- У него болит сердце! Он теперь вспомнит, что он больной человек. Он ляжет и будет лежать и страдать, вместо того, чтобы все исправить! Вот что я тебе скажу, Сендер. Ты не богобоязненный человек. Я вышла замуж за небогобоязненного человека, и я живу с этим человеком.

- Я тебя прошу, ты меня добиваешь!

- Тебя добьешь! Тебя надо было добить раньше с твоим Львом Толстым и Короленко впридачу. Даже твои гои объявили этому Толстому херем, даже они его не выдержали. Даже твои гои запроторили твоего Чернышевского на каторгу. Даже им хватает ума не вбивать детям в голову, что женщина и мужчина - это одно и то же, хватит с нас Содома и Гоморры! Даже они понимают, что если никто не будет рожать детей, люди кончатся.

- Я тебя прошу, хватит. Давай подумаем, что делать.

- Вот-вот, «Что делать»! Они подумают! Один уже додумался, теперь второй собрался думать. Молчи, Сендер. Ты уже сделал все, что мог, теперь буду делать я.

И она сделала. Она сделала все - и так, как следовало. Студент Владимир, конечно, моментально испарился в воздухе и больше никогда нить его судьбы не сплеталась с нитями судьбы семьи Кригеров. Со Шпринцей мать провела беседу, которую проницательный читатель легко может дорисовать в своем воображении. Но главное - были разосланы письма. Десятки писем, которые по тайным еврейским семейным каналам тихо, без огласки и скандала перевернули небо и землю в поисках ключика к непростой житейской ситуации.

Этим ключиком оказался Аарон Фрайберг - дальний родственник из Могилева-Подольского. Аарон был немолодой уже человек, лет сорока, вдовец, потерявший недавно жену, которую он бесконечно любил, и оставшийся с двумя малолетними детьми на руках. В семье о нем говорили как об очень спокойном, добром и мудром человеке, и то, что он не был таким богачом, как Кригеры - хотя и отнюдь не нуждался - в сложившихся обстоятельствах было неважно. Мать отвезла Шпринцу в Могилев-Подольский - впервые Шпринца ехала не в Вену и не в Баден-Баден - познакомилась с Аароном, познакомила с ним Шпринцу, развернулась и уехала на вокзал.

- Через месяц приедет твое приданое – громко объявила она на прощание дочери, отрезая малейшие шансы на отступление.

Шпринца понимала, что все против нее. Что рычаги ее судьбы приведены в исполнение обстоятельствами непреодолимой силы. Но она готова была противопоставить этим обстоятельствам свою волю, и готова была сравнить твердость своего характера с прочностью машины рока. Она смело посмотрела прямо в глаза Аарона и встретила спокойный взгляд мудрых темных глаз под седеющими бровями.

- Я буду заботиться о детях - сказала Шпринца.

- Гит - сказал Аарон и улыбнулся.

- Но наш брак будет фиктивным, это не подлежит обсуждению. Мы будем жить в одном доме, как брат и сестра.

- Гит - ответил Аарон.

- И я не собираюсь запирать себя в доме, я не кухарка и я не нянька. У меня есть свои цели, и я не собираюсь приносить себя в жертву домашнему очагу.

- Гит - сказал Аарон.

- И я требую, чтобы меня воспринимали как человека, и относились ко мне, как к человеку, а не как к женщине - подвела итог Шпринца.

- Это все? - спросил Аарон. - Оллес гит.

И через месяц из Одессы приехало шпринцыно приданое. Белье, вышитое монастырскими швеями белым по белому, и один из трех серебряных столовых наборов Кригеров, на котором теперь красовались монограммы Шпринцы и Аарона Фрайбергов. И платья, от которых сходил с ума весь Могилев-Подольский - и даже мадам Раппопорт, которая приобретала себе туалеты только в Париже, очень высоко их оценила. И граммофон, с набором пластинок Шаляпина и Собинова. И серебряный несессер, работы фабрики Овчинникова. И конечно же, самая современная модель швейной машинки «Зингер».

И Шпринца, после тихой и малолюдной свадьбы - Аарон объяснял, что он все-таки вдовец, - после тихой и малолюдной свадьбы, которая так и не завершилась брачной ночью - взялась за дом и за детей. Когда у женщины есть воля, есть ум и есть направление - это не всегда плохо. Не будем приводить в пример пророчицу Дебору или Голду Меир, есть много очевидных фактов в истории, когда еврейская женщина брала все в свои руки, и это все в ее руках оказывалось на своем месте. В доме Фрайбергов царил порядок, дети обожали свою приемную мать, Аарон наслаждался чистотой, вкусной здоровой едой, миром и уютом. А Шпринца успевала и сходить с кухаркой на базар, чтобы проверить цены, и залезть на шкаф, чтобы посмотреть, вытерта ли там пыль, прочитать «Биржевые известия», чтобы подсказать Аарону, если ему будет нужен толковый совет, сыграть детям что-нибудь на пианино и проверить, как они сделали немецкие уроки. Она сама чинила и перешивала все, что нужно на «Зингере» из своего приданого, а иногда от начала и до конца создавала себе такие платья, что никто не догадывался, что они не из-за границы.

Но если кто-нибудь думает, что за всем этим она забывала свое призвание и цель, так нет! Теперь Шпринца посвятила себя открытию в Могилеве-Подольском еврейской гимназии и вкладывала в этот проект всю душу. Она заручилась поддержкой Бродского из Киева - того самого Бродского, он тоже был какой-то дальний родственник. Кригер, счастливый тем, что удочери все в порядке, готов был давать денег без ограничений. А мадам Раппопорт, новая могилевская подруга Шпринцы, готова была ради этой цели не только вытрясти мошну своего мужа - первого богача в городе, но и носиться со Шпринцей по делам гимназии с утра до ночи, и строчить письма на августейшее имя пачками.

Конечно, Первая мировая война тормозила продвижение проекта, много сил отняла эпидемия испанки, все приличные могилев-подольские дамы изо всех сил помогали еврейским больным и раненым, помогали стать на ноги инвалидам и пристраивали детей-сирот. Февральская революция приблизила еврейскую гимназию на расстояние вытянутой руки - Бродский устроил дамам, Шпринце и мадам Раппопорт, встречу с самим Керенским. И Александр Федорович с жаром одобрил это начинание. Был заложен первый камень и начато составление учебных программ.

За всей этой суматохой брак Шпринцы и Аарона как-то незаметно перестал быть фиктивным, и Шпринца, абсолютно на этом не сосредотачиваясь, родила уже их общего ребенка - дочку, которую назвали Сарра в честь первой жены Аарона - мою будущую бабушку.

- Гит - сказал Аарон, когда ему впервые показали дочь, - Оллес гит.

Конечно, потом был уже восемнадцатый год и вся работа по гимназии пошла прахом, и была гражданская война, и петлюровские погромы, и Аарон руководил еврейской самообороной и ходил с винтовкой. И была трудовая повинность, когда Шпринца шила на своем «Зингере» портки для Красной Армии, и был голод, и была опять война...

Когда Шпринца ослепла на восемьдесят втором году своей жизни, всю свою пенсию - а она как иждивенка, ни дня не приносившая пользы советскому государству, получала тридцать два рубля - всю свою пенсию Шпринца решила отдавать дальней родственнице по имени Генриетта, которая приходила за эти деньги читать ей вслух. Генриетта читала ей «Войну и Мир» и «Креицерову сонату», читала Толстого и Короленко. Как-то раз Генриетта спросила, не хочет ли Шпринца, чтобы она почитала ей Чернышевского.

- Не стоит, - сказала Шпринца, - я его хорошо помню.

 

ВЛАСТЕЛИН МИРА

Мой отец был довольно известный в Одессе антиквар. И пока я рос в доме, набитом антиквариатом, я что-то запомнил и чему-то научился. Конечно, в сравнении с моим покойным отцом - я ученик музыкальной школы против Ойстраха, но мои друзья иногда у меня консультируются. Во-первых, потому что бесплатно. А во-вторых, я ничего не покупаю, значит, мне нет смысла обманывать. Мало того, что они консультируются у меня сами, они иногда дают мой телефон своим знакомым - и время от времени мне звонят и просят что-нибудь оценить. В основном всякое дерьмо - картины, которые дедушка скопировал с Шишкина или керосиновые лампы, которые их владельцы считают Б-г весть какой ценностью. А если кому-то досталась по наследству писаная под оклад иконка начала двадцатого века, так ее владелец глубоко убежден, что это не меньше, чем Рублев, и что он за нее купит, как минимум, дом на Фонтане и «Мерседес». А когда я говорю, что ей цена не больше пятидесяти гривен и покупателя тоже надо искать лет пятьдесят - меня подозревают в злокозненных намерениях и, видимо, после моего ухода тщательно прячут иконку под половицей. Поэтому я не очень люблю выступать консультантом.

Но в этот раз мне позвонила девушка, на которую я имел виды, и у меня возникла надежда, что может быть в какой-то форме я свой гонорар получу. Мне должны были перезвонить какие-то ее родственники и показать мне какую-то вещь, которая хранилась в их гараже где-то на Генерала Петрова угол Радостной. Радовало, что меня обещали отвезти на машине туда и назад.

Родственники оказались довольно приятными людьми, - пара среднего возраста и средней же интеллигентности. Ко мне они относились с величайшим пиететом и уважением, и я подумал, что окучиваемая мною барышня обо мне достаточно высокого мнения.

Гаражный кооператив за последние годы приобрел некоторые черты Беверли-Хиллс - предприимчивые владельцы гаражей расширили свои строения, надстроив местами второй, а кое-где и третий этаж. Именно к такому трехэтажному гаражу мы и подъехали.

За железными воротами собственно гаражного отделения открылось довольно просторное помещение, рассчитанное на два машиноместа и еще кучу всякой дряни. В глубине гаража от пола до потолка был установлен монументальный стеллаж. На его средней полке хранилось что-то очень объемное, завернутое в брезент военного образца.

Когда брезент сдернули, я минут десять стоял в молчаливом оцепенении.

- Так, - спросил я - И что вы у меня хотите узнать?

- Понимаете, - извиняющимся тоном зачастила Альбина Львовна - мы думаем, что это Ковчег Завета. Ну тот, который описан в Библии. Мы хотели выяснить, настоящий он или нет.

- И что с ним делать, как его можно продать или еще что-то - поддержал супругу Борис Михайлович.

- Не знаю, - честно ответил я. - Я никогда в жизни не видел настоящих Ковчегов Завета. Мне не с чем сравнивать. Полагаю, размеры вы сравнили уже без меня...

- Сравнили, все совпадает. - радостно поддакнула Альбина.

- А я единственное, что могу сказать, что металл с виду старый и работа похожа на старинную. Кстати, он пустой или, может быть, полный? - когда я произносил эти слова, я чувствовал себя пациентом сумасшедшего дома, который на полном серьезе считает себя Наполеоном и обсуждает со своим соседом по палате Лениным планы раздела мира.

- Запечатанный - веско сказал Борис Михайлович, - и внутри вроде что-то шуршит.

- Вы не открывали? - спросил я.

- Не решились - в один голос стушевались супруги.

Действительно, артефакт был запечатан. И запечатан неоднократно. Одна печать из какого-то материала, похожего на рассохшийся асфальт, имела на себе изображение финиковой пальмы, меноры и каких-то букв, которые я для себя определил как палеоеврейские. Другая печать идентификации не поддавалась, но была явно древнего происхождения. Но главное - предмет, который мне предлагался к рассмотрению, был обхвачен толстенными стальными полосами, которые на фасадной части уходили в мощнейшие сейфовые замки. На никелированных замках прецизионной штамповкой нанесены были хрестоматийные орлы Третьего рейха, держащие в когтях медальоны со свастикой. Кроме того, над одним из замков была привинчена толстая латунная табличка со следующим текстом: «Абсолютно секретно. Чрезвычайно опасно. Запрещается нарушать целостность под страхом расстрела на месте. Запрещается нахождение посторонних, не имеющих допуска «А» вблизи предмета. Запрещается распространение любой информации о предмете. Любому лицу, случайно оказавшемуся вблизи предмета, или видевшему его, немедленно явиться в ближайшее отделение контрразведки и объявить пароль «тайны востока» дежурному офицеру. Разглашение информации дежурному офицеру запрещается.»

Мой немецкий не выдерживает никакой критики, но содержание латунной таблички легко воспринималось на интуитивном уровне. Кажется, я начал понимать, почему супруги не решились применить к этому артефакту болгарку.

- Вы кому-нибудь еще показывали его? - спросил я.

- Мы хотели показать его нашему раввину. Но у него сначала были одни праздники, потом другие праздники, потом он летел в Израиль, потом он сказал «если да, то не сегодня», потом он сказал «я обещал позвонить - значит, позвоню».... В конце концов, Боря не выдержал и сказал, что речь идет о Ковчеге Завета. Тогда раввин сказал, что у него в числе прихожан есть один очень хороший доктор, и что доктор как раз специалист по таким вопросам. Боренька все понял и больше с раввином мы не говорили.

- Еще кто-нибудь? - спросил я.

-Нет, - уверенно и похоже, искренне, заверила меня Альбина Львовна. - Достаточно, что раввин считает нас сумасшедшими.

- Вы проверяли, что это за металл?

- Для этого же надо отколупать кусочек. Мы почему-то никак не можем решиться...

- Ладно, сказал я - попробуем зайти с другого бока. Какова история этой вещи, как она появилась в вашей семье? Ведь вряд ли вы купили ее на Староконном базаре...

Супруги эмоционально, но слаженно изложили мне все, что они знали, о чем догадывались и что предполагали.

Туманнее всего было начало истории. Судя по всему, экспедиции Аненэрбе, перерывшие весь мир в поисках магических артефактов, обнаружили таки Ковчег Завета или то, что мы предположительно считали таковым. Индиана Джонс, к сожалению, в реальной истории отсутствовал и не помешал немцам завладеть этим объектом и доставить его в пригород Берлина Потсдам в особо секретную лабораторию, специализировавшуюся на поисках мистических средств переломить ход войны. Несмотря на то, что дело было уже в конце сорок четвертого года, различные ведомства Третьего рейха затеяли ожесточенную, но затяжную войну за право исследовать этот объект. Победитель получал шанс стать любимцем фюрера.

Ковчег не открывали - это подтверждают и сохранившиеся в целости аутентичные печати, но - вроде бы - даже и при внешнем его исследовании кто-то погиб.

Все эти события известны исключительно со слов полковника интендантской службы Половинчука, который со своей трофейной командой и обнаружил тайную лабораторию, Ковчег и тридцать томов документации - переписки между инстанциями.

Половинчук, судя по всему, был из тех, для кого война - мать родна. В его функции входил сбор особо ценных трофеев для одного из маршалов Советской Армии, но полковник не забывал и о себе. Поэтому все документы, сопровождавшие Ковчег, он уничтожил (во всех других инстанциях артефакт проходил под кодовым названием «Багаж» - «Гепекштюк» - и не мог быть идентифицирован), а массивный золотой ящик направил воинским эшелоном в Одессу на склад, откуда вскоре перевез на свою квартиру.

Следует отметить, что огромная квартира Половинчука представляла из себя скорее гибрид музея и склада, нежели обыкновенное человеческое жилье. Необходимости продавать Ковчег или пытаться отдирать от него куски и сбывать на лом у Половинчука не было - ему хватало иголок для швейных машин, фильдеперсовых чулок и сапожной кожи. А страх был - засветившись у барыг, полковник мог привлечь к себе внимание и милиции, и, что гораздо хуже, НКВД.

Так что до самой его смерти Ковчег спокойно простоял в окружении мейсенского фарфора, резной слоновой кости и картин с печатями немецких музеев на оборотной стороне.

Дочь и наследница Половинчука, рыхлая и не вполне нормальная девушка бальзаковского возраста, любила тратить деньги широко, а работать не любила вовсе. Цен на антиквариат она не знала, да и спроса на него в эпоху, когда мебель Буль выкидывали на помойки, чтобы купить чешский полированный гарнитур, не было.

Ее прибрал к рукам и охмурил некто Шайко, известный антиквар, подбиравший за бесценок по всей Одессе осколки дореволюционного богатства и трофейные шедевры. Я застал в живых Владимира Ивановича, по прозвищу Паук и даже бывал с отцом в его логове, так что эта часть истории отчасти повышала правдоподобие всего рассказа. Постепенно все наследство Половинчука перекочевало в собрание Шайко, легендарное уже в те времена и совершенно фантастическое по нынешним меркам.

После его смерти московские наследники (дальние родственники, поскольку семьи у Шайко никогда не было) вывезли все из Одессы, а судя по всему - и из распадавшегося тогда Союза.

Но Ковчега среди вывезенных сокровищ не было. Указание на его местоположение содержалось в завещании покойного, где было сказано «завещаю моему тра-та-та свою четырехкомнатную квартиру». В то время, как квартира Шайко и по техпаспорту, и по факту была трехкомнатной.

Наследники восприняли это несоответствие как проявление начинавшегося у Шайко старческого слабоумия и не придали значения слишком тонкому намеку. К тому же, во-первых, они были опьянены свалившимися на них миллионами, а во-вторых, никакого Дэна Брауна в те времена еще не читали. Тайна лишней комнаты открылась, когда Борис Михайлович и Альбина Львовна затеяли перепланировку купленной у Шайко квартиры. В абсолютно ровной стене обнаружилась заделанная фанерой и заклеенная обоями дверь, за которой скрывалась крохотная - два на два метра - комнатка без окон, хранившая Ковчег и записки Шайко, повествующие о его происхождении.

- Ну что ж, - сказал я, - как говорят опытные антиквары, к предмету прилагается добротная легенда. - Записи Шайко вы сохранили?

- Да, конечно, - закивала Альбина Львовна.

- Впрочем, это всего лишь мемуары Паука. А он никогда особо не гонялся за правдой. Хорошо, давайте определимся, чем я могу быть вам полезен. Все, что я мог сказать о его подлинности, я уже сказал.

- А вы не хотите попробовать его открыть? - Альбина Львовна попробовала по-женски заглянуть мне в глаза.

- Я? Болгаркой? Нет, не хочу.

- Что вы посоветуете нам с ним делать?

- Давайте подумаем. Отколупывать куски и продавать на лом вы не готовы. Взламывать тоже. Давайте вы спрогнозируете ситуацию, в которой вы собираете пресс-конференцию и сообщаете мировой общественности, что вы являетесь счастливыми обладателями....

- Боже упаси! - в один голос воскликнули Борис Михайлович и Альбина Львовна - все Индианы Джонсы сбегутся в наш гараж. Не говоря уже о Бенях Криках и Мишках Япончиках. - А нельзя ли его как-нибудь продать целиком, так, чтобы никто об этом не знал?

- Продать кому? Поймать какого-то миллиардера, оглушить, связать, привезти в Одессу и пока он не оклемался, продать ему Ковчег Завета? Когда вы продаете, вы спрашиваете одного - не хочет ли он купить, второго - не хочет ли он купить, а на третьем вам уже нечего продавать.

- Так что нам делать?

Не знаю. Могу только сказать, что бы я делал на вашем месте. Во-первых, убил бы консультанта, то есть меня, чтобы ничего не разболтал. Во-вторых, положил бы труп вот в эту смотровую яму и залил бы цементом...

- Алёночка знает, что вы поехали к нам - невпопад ляпнула Альбина Львовна.

Мы с Борисом Михайловичем уставились на нее, как ослепленные молнией.

- То есть, я хотела сказать, что мы вам целиком доверяем и рассчитываем на вашу порядочность. Алёночка говорила, что вы необыкновенно порядочный молодой человек.

- Альбиночка, ты вообще чаще думай, когда говоришь - мягко и деликатно улыбнулся своей супруге Борис Михайлович.

- Ну, если вы не готовы к цементным работам, по крайней мере перепрячьте ваше сокровище. Я не хотел бы быть живым носителем информации о местонахождении Ковчега Завета. А Алёночке я скажу, что вы показывали мне картины вашего дедушки.

- Коньячку? - предложил Борис Михайлович и почти незаметным движением опустил в мой нагрудный карман сто долларов. Не успел я ответить, как он достал из ящика с инструментом бутылку «Курвуазье».

За коньяком последовали шпроты, банка маслин и пластмассовые стаканчики. В гараже было холодно. Мы пили ледяной коньяк и дышали выхлопными газами включенного для обогрева автомобиля.

- Да, - сказал Борис Михайлович, - я всегда подозревал, что быть властелином мира - тошнотворное занятие.

Он был все-таки интеллигентней, чем Альбина Львовна.

 

НЕБЕСНЫЙ СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

Люди, которые видят в жизни только внешнее, всю жизнь остаются слепыми. Им кажется, что мир состоит из работы, денег, семьи, ремонта, покушать-поспать.

Иногда они зацикливаются на чем-то: на женщинах, например, или на своем автомобиле. Или собирают марки. Или гонятся за славой. Я знаю людей, для которых главное в жизни - рыбалка, и знаю одну женщину, которая просто помешана на своей внешности. А еще у меня есть друг, который думает, что он музыкант, и еще один, который говорит, что он художник, а сам только пьет водку. И что? Вот пройдет их жизнь, и к чему они придут? Они же всю жизнь видели только внешнее, а суть, смысл - прошли мимо них.

Ведь глупо думать, что наш мир, то, что мы видим - это уже все. Есть еще тонкие уровни, которые не в пространстве, а в духовных измерениях. Но это лучше объяснить на примере.

Роман Альбертович Выхрестюк был коммунист от рождения. Никто уже не помнит, когда он вступил в партию, да и родители у него, кажется, были партийные. Кто он был - инженер, рядовой совершенно итээровец завода сопротивлений. То есть, советская жизнь каких-то особых благ не предоставляла. И даже его партийность никуда его не продвинула - ни за границей он не был, ни спецпайков не получал, ни в Крым на партконференции не ездил. И так, в общем, вместе со всеми остальными ИТРовцами завода сопротивлений похихикивал на перекурах про эту советскую власть и партию, и лично товарища дорогого Леонида Ильича.

Но потом как-то получилось, что остальные товарищи из завода сопротивлений куда-то поразъезжались - кто в Америку, кто в Израиль, кто в крайнем случае в Москву - Страна наша развалилась и остался Роман Альбертович один и в неудачных бытовых и экономических условиях. И какая-то такая в нем ностальгия по Советскому Союзу возникла, что он перечитывал журнал «Новый мир» и ругал Горбачева всем своим оставшимся знакомым, которых встречал на улицах. В гости его почему-то не очень приглашали.

А еще Роман Альбертович увлекся эзотерикой. У него не очень были деньги покупать книжки - за эзотерику лупят цены очень даже потусторонние, - но он охотно беседовал с людьми, которые на скамейках раскладывали наклеенные на картон бумажки про духовное прозрение и другие полезные вещи.

Но вот со здоровьем у товарища Выхрестюка было не очень хорошо, здоровье его беспокоило. И как оказалось, не напрасно. Когда он собрался с духом (да и с деньгами тоже - чего греха таить, ведь медицина у нас только на словах бесплатная) и прошел обследование, его сразу направили в больницу. А в больнице его, безденежного, конечно сразу обустроили на коридоре и постарались как следует ухойдокать.

Не специально, конечно, а как-то так, по традиции. Но совсем не загубили, а довели до клинической смерти - а потом спасли. Потому что смертность от того заболевания, которое числилось у Романа Альбертовича диагнозом, бросала тень на больницу и ухудшала показатели.

А когда спасенный Выхрестюк лежал в реанимации, его долго пытали, кому из родственников позвонить, и оказалось, что у него практически никого нет. Кроме меня.

Почему у него есть я, при нашем, в общем-то совершенно шапошномзнакомстве - для меня осталось загадкой, но не прийти к человеку, который в реанимации - это для сильных духом. А я не из таких.

И конечно, сразу в больнице выяснилось, для чего я врачам - шесть тысяч гривен они уже насчитали за прошлое и еще у них был целый свиток со списком лекарств, которые надо купить. Причем никто из медпредставителей в этом списке обижен не был. Ну ладно, это другая история.

А я, конечно, помимо трехчасовой ругани с врачами счел долгом навестить самого Выхрестюка. За две гривни нянечка меня пустила в строго закрытую палату, и там под какими-то загадочными приборами лежал Выхрестюк, новый и наполненный светом.

- Ты, - говорит, - читал американскую книжку про клиническую смерть и что там люди видели? - вместо «здрасти» спросил меня он.

- У меня только две минуты - на всякий случай сразу предупредил я, опасаясь рассказов про дурака Горбачева, который развалил такую страну, - больше вам доктор разговаривать не разрешает.

- Ладно, - грустно кивнул веками Выхрестюк, - тогда скажу тебе самое главное. Я видел Небесный Советский Союз. Это неправда, что Союз развалился. Он перешел в другие миры. Я сам видел. Своими глазами. Сначала действительно туннель, как у американцев в книжке. А потом нет, совсем другое. Я тебе сейчас расскажу...

В этот момент дверь сильным толчком распахнулась и недовольный мной, Выхрестюком, нашим с ним финансовым положением, своей нищенской зарплатой и аппетитами жены с тещей, доктор пулей влетел в палату.

- Это что такое, кто позволил? Вы понимаете, что здесь строжайшая стерильность?! Вы что, угробить его хотите?

Я обошел доктора, стараясь пятиться, одновременно обнадеживая оптимистичной улыбкой Выхрестюка и пытаясь сохранить видимость достоинства в ситуации, в которой меня откровенно гнали поганой метлой. Мой визит был завершен.

Пока я ехал домой в предельно стиснутом пространстве маршрутки, я пытался понять, какую истину несли мне светлые, как прожектора перестройки, глаза Романа Альбертовича, и его слова, темные и загадочные, как арамит «Зогара».

И погружаясь в полудрему в скафандре своего пальто, всю долгую унылую дорогу через чавкающий черный снег февральских улиц, я наслаждался удивительно яркой и радостной картиной, которую из своей палаты по телепатическим каналам транслировал мне Роман Альбертович Выхрестюк.

...Ослепительно белый туннель выносит чистую душу неразуверившегося члена КПСС к железным воротам с кумачовым транспарантом над ними. «Мы пришли к победе коммунизма!» - гласит надпись на кумаче, и это не лозунг. Это воплощенный факт. А справа от ворот сидит тетенька в ватнике и у всех проверяет партбилеты. И если кто-то свой в девяностые не сберег - ему же хуже. Выхрестюк перекрестился по-партийному (кто не знает, это так: правой рукой проверяет - вверх: проборчик, вниз: ширинка, слева нагрудный карман: партбилет, справа нагрудный карман: валидол), тетенька одобрительно нахмурилась и нажала кнопку никелированного турникета. Выхрестюк прошел.

За воротами на холм, покрытый ромашками и лютиками, поднималась широкая открытая дорога - Светлый Путь. Начало Пути было ознаменовано небольшой площадью, на которой под небом голубым обливались лучами солнца Социалистический Бык-рекордисте глубокими умными глазами, Лошадь Буденного, Сталинский Сокол и Железный Феликс. Все персонажи были живыми, но стояли на постаментах неподвижно, как часовые на Красной площади. Радужные крылья за спиной у каждого из живых памятников будили смутные ассоциации. Особенно хорош был Железный Феликс в сияющих доспехах, у которого даже крылья отливали вороненой сталью. Феликс опирался на огненный Карающий Меч Революции чистыми руками, его доспехи на месте горячего сердца светились раскаленным докрасна металлом, а на холодной голове серебристыми хлопьями под жарким солнцем искрился иней.

Пейзаж открывался во всю ширь после подъема на холм. Поля зеленели, сразу колосились и радостно отдавали урожай веселым комбайнам, которые ссыпали зерно прямо в Закрома Родины. Чувствовалось, что Битва за Урожай выиграна и Урожай сдался. Тут и там лоснящиеся кремово-рыжие коровы давали дояркам привесы и надои. Доярки в белоснежных халатах широко и открыто улыбались и делились Опытом друг с дружкой и поголовьем.

Веселые мартены фонтанами выстреливали в блюминги и слябинги расплавленный металл. Рядом стояли Сталевары, изредка зачерпывая сталь в особую рюмочку, укрепленную на длинном железном штурпаке. Сталь светилась и сыпала искрами бенгальского огня, а Сталевары смотрели сквозь эту рюмочку на солнце и улыбались улыбкой французского винодела.

- Добрая сталь уродилась в этой плавке, - говорили они один другому и участвовали в художественной самодеятельности.

Из-под земли время от времени появлялись Усталые, но Счастливые Шахтеры и широким стахановским движением давали стране угля.

Всюду лились песни, сливаясь в полноводные реки, разливаясь широкими рукотворными морями и низвергаясь сквозь турбины электростанций, освещали все вокруг.

По берегам этих рек активно зеленели Сады Культуры и Отдыха. В них росло Благосостояние советского народа. По чистым, ухоженным дорожкам этих Садов неспешно гуляли Дружинники с красными повязками «ДНД» на рукавах. Они поправляли Доски Почета и мягко и деликатно боролись с Отдельными Недостатками. Недостатки сразу перековывались, от души благодарили Дружинников, тоже надевали красные повязки и шли в Передовики Производства.

В самом центре сияющего пейзажа, конечно же, стоял Кремль. Все дороги сходились к нему, все пути вели к нему, все мечты и надежды были связаны с ним. Выхрестюк взялся за путеводную нить Надежды, связанную с Кремлем и в одно мгновение очутился на Красной площади возле Мавзолея Владимира Ильича Ленина.

На трибуне Мавзолея, перешагнув все старые обиды и колебания линии партии, Великий Вождь обнимался и целовался с Никитой Сергеевичем и Дорогим Леонидом Ильичей. Их окружали представители Прогрессивного Человечества, восхищаясь и записывая что-то в свои блокноты.

Ленин лежал в Мавзолее, спокойно закрыв глаза и зная, что Дело Его - живет. Он был не мертвый и не живой, его статус позволял ему даже здесь быть Живее всех Живых. Выхрестюк ошеломленно смотрел на Вождя Мирового Пролетариата, излучавшего во Вселенную волны мировой гармонии.

В этот момент пробили часы на Спасской башне и рубиновые звезды Кремля зажглись для всей Великой Страны.

Ленин улыбнулся, открыл глаза и встал навстречу Роману Альбертовичу.

- Здравствуйте, товарищ - с особым, ленинским прищуром сказал он и протянул руку Выхрестюку. - Пойдемте ко мне, батенька, чайку попьем.

И Ленин - сам Ленин! - взял под локоть Выхрестюка и повел его в маленькую уютную комнатку в Кремле, с зеленой лампой на письменном столе и стульями в белых чехлах. Там уже хлопотала с чашками сама Надежда Константиновна Крупская, а через минуту появилась Инесса Арманд с большим закопченным солдатским чайником.

- Спасибо, спасибо, Инессочка, - радостно поприветствовала ее Надежда Константиновна, - а у нас Роман Альбертович в гостях.

- Здравствуйте, товарищ Выхрестюк, - жизнерадостно поприветствовала Роман Альбертовича Инесса и протянула ему ладонь дощечкой.

И Выхрестюк почувствовал, что его здесь ждали, его знают, и все его горести и печали, все его разочарование и его боль известны до самого донышка невысокому лысоватому человеку в поношенных башмаках и старорежимной жилетке. И нет нужды рассказывать Ленину про весь тот бардак и гадов, которые полезли из всех щелей и про дурака Горбачева, который развалил такую страну - потому что Ильич знает. Да и как мог такой человек, такой человечище не знать и не чувствовать боль и радость каждой травинки и каждого крохотного комочка межзвездной пыли во Вселенной.

- Конечно знаю, и конечно, чувствую, товарищ - вслух ответил Ленин на потаенные мысли Выхрестюка. - Только разговор у нас с вами, батенька, будет не об этом. А речь у нас будет о том, что Вы у нас, товарищ Выхрестюк, временно. Как Временное правительство - Ленин заразительно рассмеялся своей шутке. - И задача у нас с Вами одна - чтоб Вы поняли, что не проиграно наше дело и не просрано, а наоборот- перешло на качественно более высокий уровень. Не на земле Советский Союз, не в отдельно взятой стране, и не в глубинах морских, а в душах человецех и в горних мирах, в сферах небесных, осененный гармонией и светом, в тонких вибрациях энергии и астральных полях, пронизанный мудростью атлантов и лемурийцев, обласканный любовью Шамбалы - Ильич начал светиться кумачовой аурой и этот свет мягко и нежно обволакивал Выхрестюка и вдавливал в какой-то тоннель - цифрами не прописанный и буквами не сосчитанный, яко херувими прелестный, Марксом провиденный...- тоннель втягивал Выхрестюка все глубже - Триединый во Гегеле, Дарвине и Риккардо-Смите, единосущный, сладостный, яко светлое будущее...- сияющий тоннель поглотил Выхрестюка и голос Ильича отдалился и исчез в ослепительном кобальте и золоте сияния.

Выхрестюк вернулся. И с ним в наш мир пришло Знание.

 

НУДЕЛЬМАН И ПУСТОТА

 

Знаете ли вы, что такое миграция? Нет, не эмиграция, это все знают. Когда вы просыпаетесь и бац!

- понимаете, что надо немедленно что-то делать. Куда-то переезжать. Или, например, разводиться. Или хотя бы мебель переставить. А то, не дай Б-г... У вас такого не было? У меня часто. Я думаю, это инстинкт, как у леммингов. Съели траву на одной поляне - побежали искать другую. Съели на другой

- побежали искать следующую. Попадется им море по дороге - море переплывут, гора - гору сроют... Вы помните Калю? Нуда, с Софиевской. Вот у нее так было с мужьями. Она их всех держала, пока не истощался ресурс, потом находила следующего...

Так я вам скажу - с магазинами бывает то же самое. Вроде стоит на хорошем месте, а покупателя все меньше и меньше. Истощился. Сник. Иссяк. Хотя, бывает и наоборот - посмотрите на Канатную. Это же какой-то питомник свадебных салонов. Там уже скоро ничего не останется, кроме этих салонов. Хлеба купить будет негде, одни платья и подвязки... А кстати, вы не знаете, там еще есть фотография Нудельмана? Ну не то, чтобы прямо ателье - на вывеске написано «Ремонт одежды. Химчистка. Бижутерия», а внутри есть еще и фотография. Они ему дали там закуток, где он мог работать. Потому что то большое ателье, где он работал всю жизнь, переехало. Или его продали. Тогда все куда-то переезжали, что-то меняли. А сфотографироваться было негде. И конечно, понадобилась мне какая-то фотография в те времена. Срочно. На документ. Не на паспорт, но тоже важная. И я себе ноги стерла, пока нашла, кто мне это сделает.

Захожу. Спрашиваю у сапожника - там еще сапожник сидел, - Говорят, у вас тут можно сфотографироваться? Он так на меня посмотрел, оценил, можно или не очень, и закричал куда-то в подсобку: «Соломон Брунович, Соломон Брунович, идите сюда, тут вам есть работа!». Вы помните Нудельмана? Нет, он таки был красавец. Не в смысле экстерьера, а как художник. Он же не мог просто взять и сделать, ему надо было вложить всю душу, - а если вы теряли на его душе полдня своего времени, так он по-другому не умел... «Творит», - вздохнул сапожник и встав, кивком головы поманил меня в темный коридор.

Завел он меня в какую-то кладовку, молча ткнул пальцем на зеркало и исчез.

Слышу из-за шкафа «да ну зачем же в профиль, мне на пропуск...». Конечно, я сунула свой нос за этот шкаф! И приобщилась к таинству - там на двух неполных квадратных метрах Соломон Брунович работал над клиентом. Из невзрачного типчика в турецкой рубашке, лет тридцати пяти, неженатого, маэстро пытался вылепить нечто значительное, существо, стоящее по ту сторону Добра и Зла - существо, которое впоследствии, лет через десять, будет известно всем под славным именем «менеджер среднего звена». Стосвечовая лампочка, обеспечившая себе прочный тыл черным зонтиком, выжимала капли на лбу типчика. Галстук перекрывал кислород. В лицо клиенту грозно целился объектив гофрированного ящика на деревянной треноге - явно доставшийся Нудельману по наследству от дедушки, пионера русской светописи. «Сядьте уже красиво, наконец! - гремел голос мастера, слегка приглушаемый пыльной черной юбкой допотопного аппарата. - Вам с уголком или без?».

- С уголком...- робко прошептал будущий менеджер. Соломон Брунович внезапно отбросил свою паранджу, метнулся в угол и извлек из него здоровенный картонный треугольник, тщательно выкрашенный белой масляной краской. «Держите ровно. Вот так», - ткнул он в руки парню свое приспособление. И тут свершилось Чудо. Белый треугольник, заняв свое место на груди клиента, наискось срезал часть пространства. И времени - почувствовала я с тихим трепетом. Великая Пустота заполняла то место, где только что было плечо в турецкой рубашке. «Нудельман - властитель Пустоты, - мелькнуло в моей голове тайное знание, - Она картонная и стоит у него в углу. В трещине между мирами».

Я могла бы еще долго размышлять о Великом Ничто, доне Хуане и воплощенных бодхисатвах, которые в те времена были для меня очень актуальны, но мощная фотовспышка и громогласное «Кто там следующий?!» пресекли мучения потного типчика и ознаменовали начало моего пути. Пути в Великую Пустоту Нудельмана.

Сидя под лампой в тесном закутке, я послушно вертелась вправо и влево, по команде поправляла волосы, то заправляя их за уши, то возвращая на место - и с трепетом ожидала того момента, когда в руки мне попадет картонный треугольник, живущий в трещине между мирами. Этот момент, наконец, настал. Дрожащими руками я зажала заветную картонку и скосив глаза, увидела как пространство, которое она укрыла от посторонних взоров, сворачивается в тугую спираль и исчезает, а вместо него резким клином входит в мою душу Великое Ничто.

Вспышка света...тоннель...голос: «Кто там следующий?!».

Кстати, когда я пришла забирать свои фотографии (на документ, если вы не помните), тот же сапожник выдал мне четыре моих разных портрета размером с ватманский лист. Без уголка.

 

***

Леночка только что прилетела из Гамбурга, где у нее начинал складываться какой-то новый роман, - и горела желанием осчастливить весь мир. А тут я ей просто попалась под руку. Она ничего такого в виду не имела, упаси Б-г. Просто у нее жизнь начинала складываться, так ей хотелось, чтобы у всех... Сидим мы у нее на кухне, жуем какую-то закусь немецкую - Ленка с пивом, я с кефиром, - приобщаемся, так сказать, к новой ее жизни, и тут звонит ее старый приятель. Зовет ее на байдарке кататься. Она ко мне повернулась, сделала большие глаза и говорит ему: «Только я с подругой, можно?» - и мне, жестами - «там классно будет, соглашайся». И дала ему мой телефон. Для координации действий.

Я вообще-то на байдарках кататься не люблю. И на лодках не люблю. И даже на палубе крейсера плохо себя представляю (гордо откинув голову, в одной руке бинокль, в другой - кортик... нет, не вижу я там себя, хоть убейте). Но Леночка была красноречива и убедительна. Она ворковала, закатывала глазки и живописала, какую «дииивную, умопомрачительную» скумбрию печет на природе этот ее приятель, что я себе решила - ладно, прокачусь. А от байдарки, в случае чего, можно и отделаться. Скажу - морская болезнь, не будет же он меня насильно катать, в самом деле?

Назавтра он позвонил, приятель этот. Вежливый такой, корректный. Очень ответственный. Не приставал. Объяснил, что заранее все планирует, чтобы не упустить деталей. Подробно выяснял - есть ли у меня своя палатка, спальник и снаряжение. У меня не было. Я по сути своей не турист. И отдых на природе, с кострами всякими, как-то не практикую обычно. Не хватает мне в нем чего-то, то ли туалета, то ли душа... Ну, и соответственно, как снаряжаться на этот отдых, я не в курсе. Правда, ответственный Ленкин приятель заверил меня, что ничего страшного, он обо всем позаботится сам, а я в гостях и могу ни о чем не думать, кроме предстоящего удовольствия. Ну я и не думала. Обзавелась только самым необходимым пропитанием - пачкой кофе, сигаретами и овсянкой в пакетиках. Я на таком пайке могу пару суток протянуть, если что. Тем более, что приятель этот, Саша, отдельно записывал, какие продукты для меня закупать - потому что у них в компании особый режим питания, буддистский. Они, знаете ли, «идут по пути просветления» и стремятся стать саньясинами. А некоторые уже стали. И выделил интонацией, чтобы я поняла - кто. Мне к психам не привыкать, у меня последний муж был - тот еще гуру. Хорошо, думаю, буддисты - значит, будут не водку ведрами жрать, а тихонько себе медитировать. Созерцать. Просветляться. Великую Пустоту внутри себя искать.

На реку Турунчук мы ехали в больших черных джипах. По прибытии на место из багажников этих «кораблей пустыни» извлекли снаряжение - палатки, спальники, байдарки в чехлах, весла к этим байдаркам, два больших зонтика, мангал, шампуры, штук восемь японских электронных спиннингов, надувной матрас, складные стулья, палас, ящик водки, жидкость для разведения костра, гитару, двухведерный котел, алтарь Будды и гигантскую автономную акустическую квадроустановку. Ведро с замаринованной свининой оставили пока в багажнике - подальше от мух. Ленка, кстати, ни из одного джипа не выгрузилась - проспала, зараза.

Я осмотрелась. Наша экспедиция заняла плацдарм посреди островка, в центре которого находилась зеленая лужайка, а по краям склонялись к воде традиционные для таких мест ветлы. Индивидуальным отличием нашего островка от любого другого места в окрестностях были густые стайки синих и желтых ирисов, в изобилии покрывавших почву. В тишине над спокойной водой в прозрачном воздухе висели фиолетовые стрекозы. Любопытная лягушка выставила свою острую мордочку между двумя камышинами и рассматривала меня внимательным глазом с золотой полоской. Пахло водой и осокой. В метре от берега плеснула крупная рыба, разбив отражавшиеся в воде облака на тысячи разноцветных кружочков.

И тут земля вздрогнула. Могучий звук в одно мгновение стер картинку, которая только-только начала меня завораживать... Бум-тц, бум-тц, - вибрировало пространство, пульсируя в такт тридцативатным динамикам. «Я пришел к тебе совсем, и не спрашивай зачем, - сообщил мне проникновенный бас из колонок, - я пришел к тебе и этим все сказал». Ирисы вжались в ил. «Я пришел к тебе совсем, и спрошу тебя: Ты с кем? И ответ увижу сразу по глазам...». Из камыша поспешно вылетела большая серая цапля и укоризненно оглядываясь, полетела к линии горизонта, разочарованно хлопая крыльями.

На лужайке, заботливо застеленной паласом, уже были расставлены шезлонги. Под зонтами располагались на отдых плотные саньясины в пестрых шортах и будущие саньясины. Их откормленные подруги расставляли пластиковые тарелки и деловито стругали огурцы. Леночкин приятель Саша, возглавлявший этот поход, сосредоточенно мостил на поваленном дереве алтарь Будды. Когда алтарь приобрел необходимую устойчивость, Саша установил перед ним трехлитровый бутыль с водой, набранной в речке. На горлышко бутля он трепетно водрузил странного вида устройство в виде проволочной пирамиды. «Что тут происходит? - судорожно поинтересовалась я, имея в виду широкий славянский размах буддистского мероприятия. Но вождь саньясинов отнес мой вопрос на счет загадочной пирамидки. - Это очищающее устройство, - снисходительно начал объяснять мне он, - Убирает из воды всю негативную энергию. И из окружающего нас пространства тоже. Вы, наверное, не знаете, моя милая, но все ваши мысли создают вокруг вас негативную оболочку... некоторым людям дано ее видеть. Духовные практики, мудры, мантры и особенно медитация - они способствуют, - он пошевелил пухлыми пальцами, как бы ловя в воздухе важную мысль, - ....ммм...видению такому, духовному - третий глаз открывается...»

Про третий глаз я как раз знала лучше многих.

Муж у Лилечки раньше был сапожник. Хотя это последние десять лет он был сапожник, а до этого он был стачечник на Привозе. С тачкой ходил. Подвозил крестьянам товар от вокзала до Привоза. Ну и имел на этом - что подвозил. И деньги, само собой. Хорошая была работа, пока перекупщики им все не перебили. Вот он и переквалифицировался на набойки. А что - живые деньги каждый день и сам себе начальник. Сделал - ушел, свободный человек. И Лилечке подходило - она его могла использовать по хозяйству, когда ей было удобно, а не только по вечерам. И наверное, так бы он и зачах в своей мастерской, если бы не случилась и у него эта самая миграция. Нет, он не решил переехать - это бы Лилечка поняла. Он как-то проснулся утром и почувствовал - надо что-то делать. Срочно. А то - не дай Б-г.... И он начал искать, что. Ой, как он искал, это страшно вспомнить.... Сначала он пил. Он пил, как сапожник. Как русский сапожник, вы понимаете, о чем я говорю. И он пил недели две.... Лилечка уже почти решилась на развод, когда он вышел к ней на кухню, трезвый, подтянутый и строго сказал: «Все. У меня открылся третий глаз. Я теперь должен идти к людям». И такой он был торжественный и непоколебимый, что моя подруга не нашлась, что ему ответить. Вечером экс-сапожник приоделся понаряднее и ушел «к людям». От людей он вернулся через два дня, несколько менее нарядный, но воодушевленный. В руках он держал яркую коробку с надписями на китайском. «Лиля, Лиля, иди сюда, посмотри, что я принес! - восторженно вопил лилечкин Боря, носясь по дому. - Лиля, брось там все и иди сюда. Вот, смотри. Это магноблок, он соединит мой разум с нашей с тобой ячейкой в гиперпространстве». Лилечка уронила тарелку и замерла в предчувствии.

- Сколько ты за это дал? - не глядя на прибор, тихо спросила она.

- Лиля, ты не понимаешь, при чем тут деньги? Я заказал нам с тобой ячейку! Когда этот мир начнет рушиться, мы с тобой туда эвакуируемся. Вместе с твоей Раечкой эвакуируемся, - быстро поправился он, заискивающе глядя в глаза своей жены.

Поскольку единственной устойчивой и правильной ячейкой Лиля привыкла считать свою семью, в душе ее что-то незыблемое начало медленно сдвигаться и ползти к краю пропасти... Эвакуация неведомо куда ее не интересовала - ее, женщину с неиспользованным в свое время разрешением на выезд на ПМЖ. Она нахмурилась:

- Нет, Боря. Все-таки я хочу знать, сколько ты за это дал и можно ли его вернуть обратно? Раечке пора платить за школу, а ты несешь в дом какие-то приборы...

К концу вечера история размоталась. Боря нашел какую-то секту, каких-то «галактических братьев». Братья обладали «третьим глазом», общались с галактическим разумом и параллельно, прикрываясь идеей спасения человечества, шустро продавали по маркетинговой сети вышеупомянутые приборчики. Кстати, приборчик стоил триста долларов. Лилечка стенала и умоляла Борю пожалеть ее и ребенка. Лиля рыдала. Лиля прекратила с ним разговаривать. Она даже пустила в ход тяжелую артиллерию и угрожала разводом и разделом имущества. Но просветленный Боря был непреклонен. Он уверовал в свое спасение и третий глаз. Приборчик придавал ему силы в борьбе. И моя подруга на время прекратила сопротивление, решив переждать, пока муж перебесится.

Поначалу, когда Боренька перед сном запихивал магноблок под супружеское ложе, Лилютипало, она нервничала и билась в истерике, как мотылек о стекло. Она прибегала ко мне и надрывно шептала:

- Я ничего не могу. Ни спать, ничего. А вдруг оно излучает?

- Лилька, это же китайский товар, ну что он может излучать. Даже если он первое время что-то и излучал, так у него уже кончилась батарейка, или он сломался и сидит себе тихо... Сколько у тебя прослужил тот китайский массажер, месяц? Нет, китайские термосы - это святое, они вечные. Но их же делал еще Мао Цзедун, что ты хочешь? А сейчас в Китае почти не расстреливают, так они и делают вот такие приборы... Успокойся и выпей кофе. Или сходи к косметичке. В конце концов, если он хочет спать с магноблоком - пусть спите магноблоком. Заведи себе кого-то, наконец.

Через полгода Лиля успокоилась, стала называть прибор «говноблоком» и кажется, кого-то завела. Она перешла спать в другую комнату и протянула туда Интернет.

Но это Лиля успокоилась, а не Боря. Третий глаз ему свербил - и он занялся целительством прямо не выходя из своей сапожной мастерской. Он приводил туда каких-то теток и врачевал им чакры. Как это ни странно, тетки не иссякали. Наоборот, они множились и распускали слухи о боренькиных талантах по городу и области. Сейчас Боренька имеет вполне приличные деньги, истребляя в богатых домах потусторонние сущности и убирая хвосты негативной энергии. А Лиля сидит в «Одноклассниках» и никак не может с ним развестись - потому что раздел имущества с человеком, у которого открыт третий глаз

- дело хлопотное и непростое.

- Я знаю про третий глаз, сказала я Саше. - Третий глаз очень затрудняет раздел имущества с бывшими женами.

Саша посмотрел прямо мне в лицо, покраснел и кажется, впервые меня увидел. «Сделайте погромче!» - крикнул он через всю лужайку, явно переводя разговор на другое. Размякшие под солнышком, но дисциплинированные ученики вяло бросились исполнять указание Учителя. И стало громче. «Ды-ва кусочека каааалбаски....» - завибрировало пространство и шрапнельным залпом скосило верхушки камышей вокруг острова. Жизнь становилась невыносимой. Внутри меня в такт музону поднималась тихая и пронзительная ярость. Шум и ярость

- близнецы-братья, кто к нам с мечом придет, время разбрасывать камни - метались в голове бессвязные мудрости... Сами пристали- пусть сами и отбиваются, - вспомнилась мне поговорка одной моей сексуально озабоченной подруги. Мне отмщение и аз воздам, - ехидно сообщило подсознание, встраиваясь в ритм. Восприятие раздваивалось, картинки сливались, множились, и тени на земле создавали ощущение трещин между мирами. «Нудельман, Великий и Ужасный - вспомнилось мне. Повелитель Пустоты. Властитель Белого картонного треугольника, - Нудельман, вы видите этих идиотов? Я тут совершенно одна, не считая вас - так что мы будем делать?». В этот раз Нудельман не мешкал. Квадро-мега-гипер-какая-то там суперустановка подавилась междометием и смолкла. Во внезапно упавшей тишине жалко просипела какая-то деталь и в воздухе поплыл легкий аромат горящей проводки.

Саньясины и унтер-саньясины зашевелились и стали подползать к издохшему музыкальному монстру. Они разглядывали его, морщили лобики и сосредоточенно нюхали провода. «Угу, вы его еще палочкой потыкайте, вдруг он оживет», - доброжелательно подумала я и подмигнула Нудельману - в пространство. Лично я в воскрешение приборов, угробленных Нудельманом, не верила.

 

***

Рыбалка не задалась. Японские спиннинговые установки, позаимствовавшие дизайн у прославленного отечественного миномета «Катюша», лишь раз издали томагочевый писк. На крючке болтался карпик размером с ладонь, нервно вздрагивал хвостом и недоуменно лупал глазом на буддистскую ораву, пытаясь понять, как он сможет прокормить это кодло своим недорощенным телом.

Разочаровавшись в рыбалке, затеяли ловлю раков. Саньясины, розовые и пухлые, как лысые купидоны среднего возраста, совали свои сардельковые пальцы в рачьи норки. Возмущенные раки, естественно, щипали за палец, после чего получали в свой адрес порцию мата и выбрасывались на берег к саньясиновым дамам. Те бережно обхватывали раков за шейку гелевыми ногтями, взвизгивали и препровождали их в черный плотный пластиковый мешок.

Я подобрала одно из выброшенных на берег существ. Это была рачица, самка. Зеленовато-голубого цвета, с жирной гроздью мутно-серых икринок под брюхом. Она была тяжеловесна и неуклюжа, как беременная женщина. И я почему-то вспомнила, как на седьмом месяце мне пришлось пройти пешком всю тополевую аллею от Очакова до Николаевской трассы.

- Самое вкусное в раках - это икра, - произнес у меня прямо над ухом мокрый саньясин Гена в семейных трусах. Гена вынул из моих ладоней рачицу, обкапав меня водой, стекавшей с его жизнерадостного организма. Он обсмотрел добычу, вкусно пожмакал губами, видимо, представляя, как забросит ее в кипяток и потом будет постепенно высасывать из панциря, лопая во рту икринки.

- Все, хватит, мы замерзли! - донеслось из воды. - Нам тут уже раки все пообгрызали.

- Совсем все? - поинтересовался женский визгливый голос с берега.

- Вам на сегодня еще хватит, - долетело с реки. И все вокруг вдруг зашлось неудержимым хохотом в стиле леших и кикимор из советских фильмов-сказок.

Нависавший надо мной мокрый саньясин собрался было метнуть рачицу в кулек асовским броском, но передумал, видимо, испугавшись, что икра может брызнуть во все стороны. Он вразвалочку подошел к кульку, уложил туда финальную добычу и достав откуда-то из семейных трусов толстую алюминиевую проволоку, плотно обмотал горловину мешка.

Когда солнце стало приобретать помидорный оттенок и со стыда поплелось прятаться за серебристые ветлы, разложили шашлычный костер. Рядом на костер поменьше водрузили двухведерный казан - варить раков. Кто-то предательски настраивал гитару. Я отошла от костра к куче рюкзаков и клетчатых сумок. В черном пластиковом пакете раки скрипели панцирями и давили друг друга в поисках выхода. У меня не было выбора. Я размотала алюминиевую проволоку и вернулась к костру. Компания пребывала в той стадии подпития, когда любовь к ближнему противоположного пола наполняет сердца и рвется наружу в виде шансона под гитару. Шашлык подгорал, роняя капли свиного жира в огонь и наполняя вселенную благоуханием чадящего сала. Рачий котел медленно, но неумолимо закипал.

 

***

- Ддеушка, вы нам не поможете? - я подняла глаза на голос и уткнулась ими в мощную грудь, отчасти упакованную в итальянский купальник со стразами, - Надо вот это порезать, раков варить, - где-то на уровне моего носа появился объемистый пук укропа.

- С удовольствием! - ответила я, старательно пряча злорадство, - Сполосну только.

Споласкивать зелень я пошла мимо рачьего мешка. Два последних рака молодцевато и целенаправленно маршировали по направлению к речке. На всякий случай я заглянула в пакет- там вяло шевелился самый последний, мелкий и квелый. И тут я опробовала тот бросок, который побоялся совершить саньясин Гена - рак описал стройную дугу в сумеречном небе и с тихим плеском вернулся на историческую родину. Затем я плотно затянула проволоку на пустом пакете, вымыла укроп и с чувством выполненного долга отправилась его резать. Черный плотный пакет заботливо хранил в себе Великое Ничто.

Я крошила укроп мелко, с удовольствием. Кажется, даже насвистывала про себя «Янки дудль» - а потом, вымыв руки, ушла в выделенную мне палатку.

- Гена, тащи раков, вода кипит! - пропела грудь в итальянском купальнике.

- На старт! - подумала я.

- Бегу-бегу, несу-несу - отозвался жизнерадостный Гена.

- Внимание... - подумала я.

- ....твою мать! Кулек пустой! Раков - ни одного нет!

- Марш! - скомандовала я.

- Блин, а кулек целый! И проволока на месте... Как они просочились?

Я тихо вылезла из палатки, неся к костру кружку, наполненную овсяными хлопьями. Невозмутимо прошествовала сквозь метушню обездоленных буддистов, сосредоточенных уже не на потере, а на поиске козла отпущения. И подойдя к котлу, скромно спросила у Саши: «Вода закипела? Можно мне кипяточку, овсянку запарить?».

«Шайба в воротах! Большая победа советского спорта! Все прогрессивное человечество с восторгом празднует годовщину Октября - злорадно, с чувством глубокого удовлетворения мурлыкала я сама себе, сидя в сторонке от общества и жуя свою кашу - Нудельман, вы видите? Нудельман, вы видите это?»

Ночью, когда большие звезды уселись на цветы ирисов и летучие мыши взялись смахивать своими крыльями тени прошедшего дня, когда отстонали в своих палатках верные подруги саньясинов, а сами саньясины, похрапывая, наматывали себе на головы завтрашнее похмелье, ко мне пришел сон.

На алмазном лотосе, украшенном красным вымпелом «Победителю социалистического соревнования», восседал сам Соломон Брунович Нудельман. Сияющий диск над его головой рассекал Белый Треугольник Пустоты. У подножия лотосового трона толпились и галдели бодхисатвы помельче, из нынешних. Повелитель Пустоты загадочно улыбался, излучая в мир покой и принятие.

Когда гвалт, доносившийся до его ушей, становился невыносимым, Соломон Брунович вздыхал, приоткрывал глаза, и не слезая со своего алмазного лотоса, выписывал провинившемуся элегантный поджопник - чтоб бодхисатвы пива на работе не пили и почем зря впустую по Вселенной не шарились.

 

ИНДЮШАЧЬЕ БУДУ

Анечка - идейный борец с морщинами. Я, конечно, тоже. Но я нерегулярный какой-то борец, мне я бы саму себя не доверила. Уже сколько раз было - намажу маску и забуду. С собакой во двор вышла, соседка страшными глазами - «А что случилось, Генечка? Так загипсовать лицо, это что вы сломали?». Или волосы покрасить...Прошлым летом, на даче я себе высветляла пряди. Намазала, прилегла с книжкой, так когда проснулась, на подушке полголовы осталось. Может, я просто рассеянная? Так вот - пусть за нашу красоту с нами борются профессионалы. С них хоть спросить потом можно, если что. Если чеки не потеряешь.

А Аньку вот тянет экспериментировать. Поиски у нее. Вдруг чудо случится. Одно чудо ей уже случилось, так она три года от него избавиться не может - ладно, не будем. Пришла ко мне позавчера, вроде босоножками хвастаться, сидит, ногой крутит и ни с того, ни с сего спрашивает: «Ты не знаешь, у нас где-то есть колдуны Буду?». Я ей сходу так, не задумываясь: «Ага, в пятой поликлинике», - смотрю, а она заерзала и говорит: «А точно там где?». Ну, думаю, все. Приехали. Разворачиваюсь, сажусь поплотнее и глядя ей в глаза, спокойно так, проникновенно говорю: «Ань, ты только не волнуйся. Может, он все-таки сам уйдет, Витюшка твой? Ну, последний способ попробуй - походи неделю без макияжа...»

Анечка мне: «Да ладно тебе, он вроде уже точно работу нашел. Я о другом. Ты Дискавери смотришь? А, ну да, тебе ж молдаване на крыше кабель обрезали. Вобщем, такое дело. Они берут куриную лапу и все могут. Даже мертвых оживляют. И заставляют работать. У них живые, считай, и не работают - только Буду занимаются и на гавайских гитарах играют. Еще на серфинге плавают. А всю работу делают зомби, их и кормить не надо. А еще они могут этой куриной лапой так - раз! - и двадцати лет как не было. Они показывали одного мулата - красссавец такой, так он говорил, что ему восемьдесят. А ни одного седого волоса».

Я ей на это: «Ты ихнее землетрясение видела? Если они такие умные, отчего куриной лапой не махнули? Или им побольше мертвяков надо было, для работы?».

Анечка: «А это разве у них землетрясение было? Я думала, на Гаити...или на Гаваях?»

Я ей: «А Буду эти твои где, по-твоему?»

Анечка: «По-моему, в Африке где-то, они там все черные были...». Я сделала морду типа «плохо ты, мать, Дискавери свой смотрела», хотя насчет дислокации Буду сама засомневалась. На Ямайке - это ж вроде Боб Марлей вовсе был. А землетрясение - точно на Гаити. А Гоген где? Гоген на Таити. Запутали они на фиг со своими островами. Но сижу, умничаю. Типа, я это Буду насквозь знаю. Ведущий специалист. Регионального масштаба.

- Тебе эти Буду, Ань, сейчас точно не помогут. Разве что после смерти. А вот Витюшу твоего, если прибить, а потом этим вудам отдать - может хоть они из него человека сделают.

Но Анечка - на своей волне.

- А вот есть еще хилеры, эти-то точно врачи? Я же видела своими глазами, передача была, там еще тетка такая полная садилась на конверты и прямо так читала, что внутри написано.

- Жопой? - вырвалось у меня негламурное слово. Неуместное в таком научном контексте.

- Да не жопой, биополем. А хилеры этим же биополем лечат. Я документальный фильм видела, строго научный. Так там хилеры из людей сколько всякого вынимали! Руками - рраз! В живот! Кровь хлещет! А он оттуда ящерицу достает! И еще что-то достает, непонятное. И печень тоже. Достал - помыл и обратно вставил. Потом по животу руками повозюкал, пошептал, ткани срослись и все. Правда, это дорого все. И лететь еще... У нас нет еще, не знаешь? Ну, китаец же есть в Алтестово...

- Ань, ну если бы у нас такие хилеры были, кто бы на аборты бегал? Они бы руками так- рраз!

Однако Анечку не собьешь.

-А еще эта, лазерная перфорация... Делают тебе лазером дырочки на все лицо, клетки пугаются и давай плодиться. Я в «Воге» видела, там на рекламе тетка, и прямо свет из дырочек этих, и никаких морщин у нее. Их клетки эти заполняют, потом уже. Больно? Ну, написано, что нет. Ботокс не хочу, я и консервы старые все выбрасываю. И результат непредсказуемый - Милка вон делала, так у нее лоб над глазами сколько провисел? Стал на место, хорошо. А вдруг у меня не станет? Вон один делал уже, и что? А у него возможностей побольше. Нет, не хочу ядами.

- Ядами не хочешь, а куриной лапой пожалуйста. Знаю я все про эту куриную лапу. Я раз сама случайно такую Буду запустила, что тетка одна чуть живьем в зомби не превратилась.

- Ты? А ты что, умеешь?

- Лапой не умею. Я только целым дохлым индюшонком умею...

У меня на Еврейской была соседка такая антикварная, Роза Израилевна. Хроника эпохи ходячая. Уникальная была тетка... Она мне все время делала замечания: «Генечка, вот вы вышли выбросить мусор - и где ваша помада? И что вы ходите в тапках, как какая-то лэя? Вы же вышли на люди!». И надо отдать ей должное - она и дома была всегда при маникюре и каблуках. Мальвина такая, накрашенная и с голубыми волосами. Это она никогда не забывала, а все остальное... Она вообще, по-моему, помнила только до 1942 года, а потом уже все. Своих детей - и то узнавала через раз. Она говорила: «Я живу с этими людьми, потому что сейчас мне так удобно. Они приносят мне еду, эти люди. Ладно».

Первый раз она вышла замуж еще до революции, за игрока. Муж был красавец, из тех, что шубу в грязь - под ноги. На руках ее носил, ни в чем не отказывал. Вообще-то он был шулер, так что опасаться, что он проиграется, не приходилось. И Розочка могла себе жить и ни о чем не думать. И она себе ни о чем не думала. Но тут ей назло случилась революция. Муж зашел на пароходик покататься - и больше она его не видела. Это, наверное, был тот пароходик, на котором все эвакуировались в Стамбул и Париж. Там еще Высоцкий в лошадь стрелял...

А Розочка обнаружила, что она теперь одинокая женщина без средств к существованию. Зато с ребенком. А в городе тем временем вовсю организовывались всякие чека. И Розочка выучилась на «барышню». Она выучилась стучать на машинке «Ундервуд» и поступила на службу в такую чека. Там она печатала-печатала и вышла замуж за революционного матроса. Она так и говорила: «За рэволюцьонного матроса». Вот не помню его фамилию, но это был очень знаменитый революционный матрос, почти Котовский. В его честь даже улица называлась. И был он чем-то вроде коменданта города. Так что Розочка опять ни в чем не нуждалась и могла ни о чем не думать. Она и не думала, но на всякий случай продолжала печатать на машинке. И не зря. Потому что революционного матроса застрелили. Кто его убил - враги революции или товарищи по партии - этого я из рассказов Розы Израилевны понять не смогла. И она опять осталась одна, все с тем же ребенком и с тем же «Ундервудом». И снова она печатала-печатала, и опять вышла замуж. В этот раз за еврея. Но это был не просто еврей, а еврей-чекист. И Розочка его никогда не спрашивала, почему он пьет стакан водки после работы и что он там делал. Никогда. Он о ней заботился и она стала рожать ему детей. И ни о чем не думать.

И вот эти дети надумали ехать. И распродавали всякое имущество. А мне они продавали мебель - на дачу. Добротную такую, сталинскую. Вечную. Диван - с разбегу на него прыгнешь, а он и не шелохнется. И недорого.

А я как раз сидела на этой даче, как привязанная, потому что сдуру купила индюшат. Маленьких, инкубаторских. Цыплят я и раньше покупала, с ними мне как-то понятно было, а вот эти... Индюшонок - он вообще существо дефективное. Он дохнет непонятно от чего. И что ему для счастья надо - тоже никому не известно. Меланхолическое животное. Я им и ноги мыла водкой, и кормила какой-то зеленью специфической - все равно дохли. По одному в день приблизительно. И вот мне надо ехать в город, за мебель эту рассчитываться, а еще один меланхолик начинает дохнуть. Думаю - возьму его с собой, забегу по дороге к ветеринару - хоть узнаю, чего это они себя так ведут. На будущее. Завернула пациента в тряпочку, ну не тащить же просто в руках, и загрузилась с ним в крыжановский автобус. И конечно, индюшонок подло сдох как раз, когда я зашла с ним в парадную. Ладно, думаю, положу его тут в прихожей, под вешалкой

- потом заберу и вынесу, кто заметит?

А у соседей - дурдом. Кроме меня - куча каких-то покупателей, кто-то уже сует деньги за мою мебель, кто-то люстру снимает. И во всем этом дурдоме бродит Роза Израилевна и творит диверсии: то воду в ванной включит, то отложенные вещи спрячет в холодильник... За ней, конечно, присматривают, но не всегда успевают. Я пометила мелом свои мебеля и ушла на кухню - посидеть. Подождать, пока толчея рассосется. Чтоб совершить расчет в тишине и спокойствии. Но тишины не случилось. В коридоре заорали. И орали так, что чашки на кухне прыгали, а сталинский диван вибрировал встроенным зеркалом. Орала тетка

- вполне, кстати, приличная. Она стояла посреди коридора, выпучив глаза и дрожа дохлым индюшонком

- в вытянутой руке. И он был без тряпочки. «Что это?!

- выдохнула тетка, отзвенев чашками на кухне, - Почему оно у меня в кармане? Кто мне его подбросил?». У всех, включая меня, на лицах застыло изумление. Поскольку уличить меня никто не мог, я решила не признаваться. К тому же я искренне не понимала, как мой индюшонок оказался в кармане теткиного пальто и куда делась от него тряпочка. Материализация дохлых индюшат - чем не чудеса Буду? Потом выяснилось, что тряпочка прельстила Розу Израилевну, и она ее аккуратненько стащила. А индюшонок ей был без надобности - ну она его и пристроила с глаз долой. Но откуда он взялся в квартире - так и осталось тайной. Я бы даже сказала - таинством.

Встретила я недавно эту тетку - живехонька. И при новом муже. Так что - не действует. У них там, в Африке - действует. А у нас - нет.

Анечка мой рассказ выслушала, кофе допила и пошла - куда бы вы думали? В пятую поликлинику.

 

КАЛЕВАЛА

Вероятно, где-нибудь можно жить с именем Клава. Где-нибудь - да, но не в Одессе. Потому что в Одессе имя Клава звучит, согласитесь, как-то неинтеллигентно. Поэтому наша Клава решила, что она будет Калерия. В каком фильме она услышала эту Калерию, я вам не скажу, но Калерия тоже не прижилась. А прижилась как раз Каля.

Каля жила на Софиевской в красивом бельгийском четырехэтажном доме. А вот с кем она жила - это уже другой вопрос, потому что мужей Каля меняла часто. Надо сказать, что из себя Каля была девушка ликвидная. Фигура у Кали была как лира поэта Державина, которую тот подарил Пушкину. И тянула эта лира килограмм на девяносто. Маленькая гордая калина головка помещалась на длинной тонкой изящной шейке, плавно переходящей в волнующую грудь. На мгновение калина фигура перехватывалась едва уловимой, но все же заметной талией и вдруг взрывалась таким пышным великолепием бедер, что сразу становилось понятным стремление калиных мужей расширять и улучшать жилплощадь. Потому что один мимолетный взгляд на это великолепие убеждал любого, что такой девушке любая кухня будет жать в бедрах. А какие у Кали были ручки! Тонкие, изящные, с длинной изысканной кистью, бело-розовыми прозрачными пальчиками и великолепными завидными ногтями, которые она подстригала слесарными кусачками, потому что никакие ножницы эту красоту не брали. Нежные мочки калиных ушей и ее сливочные пальчики были украшены якутскими брильянтиками величиной с добрую горошину.

Брильянтики Каля любила и знала в них толк. Никогда в жизни не купила бы она желтоватый камень или брильянтик «с угольком», или как сейчас это модно - когда вместо одного нормального камня вам обсыпают колечко кучей бессмысленной мелочовки. Калины брильянтики были гренадеры чистейшей воды, безупречной цветности и идеальной огранки. И надо сказать, Кале они шли.

Помню, когда она запускала свои пальчики в стиле Марии-Антуанетты в миску с куриным фаршем, даже сквозь слой фарша ее камни стреляли по кухне радужными искрами.

- Вы бы сняли колечки, Каля, - говорила я ей - фарш в оправу позабивается.

- Ничего, эта обезьяна все почистит, - с трогательной нежностью отвечала она.

Обезьяной назывался последний муж Кали, Алик. Алик был таксистом и талантливейшим актером домашнего театра. Ростом он был раза в полтора ниже Кали и по массе едва тянул на любую ее половину. Их коронный номер выглядел так: перед собравшимися гостями внезапно гордо появлялась Каля, несущая на руках счастливого и улыбающегося супруга. Изумленные гости застывали с вилками у рта. «Ап!» - произносил Алик голосом шпрехшталмейстера и изящным соскоком приземлялся на пол. «Это мой обезьян квартирный» - комментировала Каля разыгранное действо. Гости были в восторге.

Так вот, в обязанности квартирной обезьяны Алика входила еженедельная, по выходным, чистка калиных бриллиантов. И протирание хрусталя в горке. К своим обязанностям Алик относился очень ответственно и когда он садился на коммунальной кухне вычищать из калиных колечек куриный фарш заточенной спичкой, весь его внешний вид демонстрировал гордость за ту ответственную миссию, которая на него возложена. Гордость за то, что у него есть такая жена Каля, и за то, что у его жены Кали есть вот такие вот бриллианты.

Каля любила свои бриллианты, любила своего квартирного обезьяна Алика, а больше всего она любила гнусного и противного кота Бусика.

Кот был паралитик. В какие-то свои несмышленые еще годы он решил прыгнуть за голубем. Голубей во дворе было много, они жили на карнизах, вили там гнезда и плодились в свое удовольствие. Вы видели когда-нибудь, как голуби обустраивают гнезда на карнизах? Они приносят три, ну в лучшем случае, четыре веточки, абсолютно бессистемно укладывают их в самом неподходящем месте и считают, что уже свили себе надежное гнездо. Потом голубиха усаживается на эти веточки и медленно передвигая себя по окружности, выстраивает бортик из собственного помета. У некоторых голубей хватает терпения нагадить солидный бортик, у некоторых - нет. У меня под окном, например, обосновалась нетерпеливая голубиха. Я один раз весь день наблюдала, как она пытается отложить яйца на те две палочки, которые она искренне считала гнездом. Идиотская птица сносила яйцо, вставала, чтобы на него посмотреть - яйцо катилось по наклонному карнизу, и не встречая на своем пути препятствий, благополучно рушилось с третьего этажа. Голубиха недоуменно хлопала глазами, скребла лапой место, где только что лежало ее яйцо, убеждалась, что оно исчезло - и садилась откладывать следующее. На пятом яйце ее посетила какая-то мысль - то ли о заколдованное™ места для гнездовья, то ли о неудачной карме - и она улетела, не попрощавшись.

Так вот, голубей у Кали во дворе было много. А Бусик любил лежать на подоконнике и наблюдать за их жизнью. А что еще должен делать котик, который весил без малого восемнадцать килограмм? Кстати - откуда я знаю, сколько весил Бусик? Так это знал весь квартал, потому что Каля, гордая таким достижением своего личного хозяйства, взвешивала котика с завидной регулярностью, раз в неделю. Она доставала из ящика старую авоську, аккуратно запихивала в нее Бусика и взвешивала на латунном безмене фирмы «Кантор и Ко». После взвешивания она высовывалась в окно и громко сообщала всем желающим: «Всё! Уже семнадцать шестьсот!». Котик давал неуклонный привес около ста граммов в неделю и уже через полгода, по калиным расчетам, должен был приблизиться к абсолютному рекорду Софиевской - кастрированному коту с первого этажа на углу Торговой. Этот кот, по имени Виля Тлобус, целыми днями неподвижно сидел в корзине на подоконнике и тупо пялился на протекавшую мимо него жизнь. Шевелиться он не мог и перемещался исключительно вместе с корзиной, которую его хозяин, сапожник Виля, торжественно выставлял на всеобщее обозрение каждое утро.

В отличие от некоторых кастратов, Бусик наблюдал за жизнью голубей с позиции своих интересов. Он наблюдал, собирал информацию и вынашивал план. Когда план созрел, котик решил перейти от своих наблюдений к действиям и совершил героическую попытку доказать голубям свое умственное и физическое превосходство. Он отважно метнул свой организм в пролетающую птицу, намереваясь вцепиться в нее и втащить в окно, но видимо, не учел направления ветра или еще чего... Подлый голубь, в свою очередь, повел себя неспортивно и увернулся... Короче говоря, если бы не веревки Арон Абрамыча, остались бы от Бусика рожки да ножки. А так почти восемнадцать килограмм котика не смогли миновать сложной паутины натянутых между домами веревок, запутались в них и прервали стремительность своего падения. По факту застрявший в веревках Бусик падал уже не с четвертого, а со второго этажа, ушибся не сильно - но испугался здорово и с перепугу заполз под соседскую машину.

Выскочившая за котом Каля неслась по лестнице, воя, как пожарная и скорая вместе взятые. Пострадавший Бусик был извлечен из своего убежища, схвачен в жаркие объятия и унесен домой. Причитания Кали над «маминой маламурочкой» и «гнусным подонком» разносились по Софиевской до ночи, пока явившийся со смены Алик не был спешно откомандирован за ветеринаром.

Доктор, выманенный из постели двойным тарифом и армянским коньячком, осмотрел «мамину маламурочку», сообщил, что кости целы, все на месте и жировая прослойка смягчила котику удар. Но полежать ему не помешает - стресс, ушиб, все такое - нет, не помешает. Пусть животное отдохнет.

Бусику в полном соответствии с докторскими указаниями был обеспечен полноценный отдых. Ему жарились котлетки и фаршировалась шейка - отдельная, без специй. Ему покупалось козье молочко и домашние сливки. И ему не разрешали ходить. Каждая попытка кота встать пресекалась строго-настрого - его хватали на руки и переносили к тому месту, куда он собирался направиться. На второй неделе кот вошел во вкус. И от попыток встать и передвинуться перешел к голосовым командам. Он обнаружил, что хозяева безоговорочно реагируют на его сигналы. Какие выводы из их поведения должна была сделать «мамина маламурочка», которая на самом деле была «гнусным подонком»? Правильно. И Бусик слег окончательно. Теперь его жизнь протекала на специально выделенном ему широком кресле, где он валялся, изредка меняя позы и протягивая лапу за очередной котлеткой. Или кусочком печеночки. Или скумбрийки. Молочком его поили, поднося мисочку прямо к ротику, чтобы котик не напрягался и не дай Б-г, себе что-нибудь еще не повредил.

Когда я наблюдала за котом, брезгливо воротящим жирную мордочку от базарного творога, во всем моем организме просыпалось дружеское сочувствие - сочувствие одесского «пичканного» ребенка.

У нас во дворах и в семьях считалось нормальным бесконечно готовить. Много. Вкусно. Для всех, и чтоб осталось. Детей было положено «пичкать», чтоб они нам были здоровы. Дети в Одессе, если они до года весят меньше хорошо набитого чемодана, считаются смертельно больными. И их, соответственно, пичкают. А они, само собой, не едят. Дети в Одессе моего детства не ели поголовно все. И почти все болели ацетоном (в других городах эта болезнь никому не известна). Детей принято было кормить черной икрой, говяжьей печенкой, гранатами, яйцами всмятку и клубникой. Еще, конечно, все ели «с базара» - базарное масло, базарный «твиражок», базарную сметанку. И вот, когда бабушка запихнет в вас с утра два яичка, бутербродик с икрой и базарным масличком слоем в палец, и «мысочку» клубнички (не съешь - гулять не пойдешь!), а вам четыре года - и вы не будете рвать? И у вас не будет ацетона? Хочу это видеть. На обед в ребенка заталкивали: зеленый борщик с базарной сметанкой и яичком, биточки из тюлечки, шмат штруделя с маком и черносливом, и «фрукту» на закуску. В полдник мы все шли домой «крутить гогИль-могИль», это еще та песня, я вам скажу. В нормальный одесский гоголь-моголь идет три-четыре желточка, шмат базарного масла, сахар и какао. Дальше - крутите черенком ложки по граненому стакану (надо, чтобы грани были внутри), пока не разотрете в пену. Потом запихиваете это в ребенка. Иначе он умрет от голода, вы помните? После еды ребенка надо уложить, «чтоб жирок завязался»... лежишь, как идиот, спать не хочется, смотришь в потолок - там скачут солнечные зайчики, проскочившие через виноградные листья...тихо стучится в стекло оса...постукивает нож о край тарелки...бабушка под окном режет арбуз (ребенок проснется, захочет что-то скушать) - и напряженно-расслабленно ждешь первого крика первого выпущенного во двор ребенка, как стартовый сигнал: Можно! Вскакиваешь и выползаешь на порог, делая вид, что проснулся...

Так вот, о чем это я? Одесские пичканные дети категорически «не ели свое», зато абсолютно нормально съедали все в гостях. Наши мамы выходили из положения - носили свою еду по соседкам, а те кормили ею чужих детей. Такая простая система охвата всех детей двора правильным домашним питанием. Миша поест у Бори, Боря поест у Миши, все нормально, дети не голодные. Стоны моей мамы «вот будет у тебя самой дочка, вот будет она тебе так кушать как ты мне, вот тогда и узнаешь» сбылись на все 100 - моя дочь не ела ничего, плевалась «твиражком», держала за щеками кашу сутками, оставаясь при этом «толстым и красивым настоящим ребенком»...

В те времена, когда я наблюдала за жизнью страдающего калиного кота, своих детей, в которых мне нужно было бы запихивать еду, у меня еще не было - и именно поэтому я могла испытывать к «пичканному» животному искреннее и непритворное сочувствие.

А наблюдать там было за чем. Продукты в калином доме и до падения Бусика не переводились, а теперь в связи с госпитальным режимом их поступление превратилось в неиссякаемый поток. Источником потока служил буфет при ведомственной гостинице то ли обкома, то ли исполкома, где наша героиня служила кастеляншей. И носила оттуда в дом. «Носить в дом» во все времена - что Антанты, что советской власти, что борьбы с алкоголизмом, что рейдерским захватом приватизированной собственности, считалось в Одессе единственно правильным поведением здравомыслящего человека. И все, кто мог - носили. А кто не мог - ну, тот, извините, не мог претендовать на то, чтобы считаться приличным человеком и хорошей партией для создания семьи. Каля, судя по количеству браков и брильянтиков, была-таки приличной девушкой и завидной партией. И она носила в дом. О, как она носила! По понедельникам она носила масло или сметану - килограмма три, не меньше. По средам она носила мясо - таким же весом и хорошим цельным куском. По пятницам она тащила рыбу - судачков или форельку. Или щучку на фиш - рыбка оставалась в холодильнике буфета от рыбного четверга. Иногда она несла сахар. Иногда муку. Иногда бутылек постного масла. А в остальные дни она не работала. У нее была только половина ставки.

Поскольку употребить лично от понедельника до понедельника такое количество продуктов не удавалось, на кухне бурлила биржевая деятельность - соседи проворачивали многоступенчатые и витиеватые махинации, меняя одни принесенные «в дом» предметы на другие. Натуробмен процветал на всех уровнях дворового сообщества - нашлось применение даже мне, бесхозяйственной и несерьезной студентке. За ежедневные прогулки с пуделем Матильды Семеновны я имела доступ к ее шикарной библиотеке.

Тот набор продуктов, который доставался Кале в результате меновой деятельности, незамедлительно и разнообразно перерабатывался. Как она готовила! Сейчас так уже не модно. Сейчас модно позвонить по телефону и получить прямо на дом какую-то ерунду из ближайшей пиццерии. Или суши. Или что-нибудь еще, условно съедобное. А тогда что вы могли получить? Мититеи из столовой? И то вам пришлось бы за ними тащиться через полгорода. Так вот, Каля таки готовила. Она крутила котлеты и фаршировала рыбу, она рубила икру из синеньких и жарила биточки из тюльки... Она не ленилась делать «Оливье» не только на Новый год, а штрудели в ее доме просто не переводились. И среди всего этого кулинарного разгула она еще отдельно готовила для Бусика - шейку, печенку, фаршированные яйца, творожок с желточками. Чтоб он нам был здоров.

Через месяц в гости заскочил ветеринар. Он выпил коньячку, осмотрел Бусика и разрешил переходить к активной жизни. Кота торжественно опустили на пол и предложили пройтись. Он недоуменно обвел присутствующих укоризненным взглядом, сделал шаг и упал.

- Ничего, это у него мышцы немножко отвыкли - сказал ветеринар и поставил кота на ноги. Кот пошатнулся, лапы его подломились и он снова упал на пол.

- Попробуем еще раз, - не сдавался доктор, - подманите его чем-то.

Каля выгребла из холодильника миску домашнего паштета, холодец, кровяную колбасу, куриные крылышки в меду, еще какую-то снедь и стала подманивать Бусика к себе. Кот лежал неподвижно, вздрагивал от прикосновений и на еду не реагировал. Ветеринар недоуменно щупал жирные бока, цокал языком и пожимал плечами. Каля всхлипывала. Алик предложил версию паралича на нервной почве - и она была принята, как самая правдоподобная. Ветеринар пообещал заскакивать с осмотрами, и утешительно кивая «Да рассосется со временем, непременно рассосется» - раскланялся. Кот был помещен на свое законное место в кресле и получил утешительный приз в виде биточка из тюлечки. Жизнь продолжалась.

А где-то через год после трагической охоты на голубей, выпало Кале счастье - турпутевка за границу. На двоих. Конечно, не в Париж или Лондон, но нашему человеку в те времена и Болгария была Европой. И настали для Кали с Аликом «дни тревог и тягостных раздумий» о судьбе несчастного котика. С собой взять нельзя. Отказаться от поездки - ну, таких идиотов на всей Софиевской не водилось. Отдать на время в хорошие руки - а где гарантия, что «мамину маламурочку» не обидят и не обделят кусочком курочки? Каля изводила себя на нет и металась, пока не вспомнила о племяннике-студенте, который наверняка рад будет пожить в цивильных условиях, а не в общаге. Бесплатно. За присмотр за Бусиком.

И племянник не просто согласился, а бегом побежал. Две недели? Да хоть всю пятилетку!

Надо было видеть, как он принимал холодильник под опись - вот этот судочек, с паштетиком - давать котику на завтрак две столовые ложечки. Вот эта курочка, целенькая - отварить и давать котику бульончик, в котором размять вилочкой печеночку (вот в этом судочке, не перепутай, тут куриная). Вот этот казанчик - с говяжьей печенкой, давать котику до творожка, а не после. А в этой мисочке, под тарелочкой - фаршированная шейка, она легкая, дашь на ужин. И в той мисочке, и в этой тарелочке - студент с серьезным лицом конспектировал за теткой, кивал головой и нежно поглаживал Бусика по жирному загривку....

А уже на следующий день я наблюдала, как калин племянник вытащил на балкон разномастные судочки и мисочки, завалился в шезлонг и воткнул нос в какую-то толстую книжку. Время от времени он протягивал руку, не глядя нашаривал в судочке куриную пулечку и явно не испытывая никаких угрызений совести по этому поводу, смачно отъедал от нее кусочки. И заедал их помидоркой. Или огурчиком. Или кусочком печеночки - из мисочки под крышечкой. Или шматом фаршированной шейки - из другой мисочки. Или биточком - из мисочки в цветочек.

Озадаченный отсутствием привычного ритуала Бусик начал подавать голосовые сигналы где-то к обеду. Вначале тихо, а затем по нарастающей - вопли некормленого животного заполняли колодец двора, влетали в открытые окна, ржавой пилой ездили по соседским нервам, - и к вечеру двор созрел. К вечеру соседское возмущение начало постепенно переливаться через подоконники - как шум из кастрюли с бульоном, от которой вы на секундочку отвернулись. И если кто-то думает, что студент был существом нечутким и невнимательным, так этот кто-то сильно ошибается. Студент почуял надвигающийся скандал заранее, еще до того, как сборные силы соседей подтянулись под балкон. Почуял - и сбежал. Бусик, брошенный в пустой квартире, орал, как резаный. Соседи вхолостую возмущались под пустым балконом. На город медленно опускалось синее покрывало ночи, раздираемое в клочья кошачьими воплями...

Со своего наблюдательного пункта на подоконнике я смогла разглядеть, как в темноте в калину квартиру прокрались подозрительные фигуры, груженные магнитофоном «Юпитер» и порядочным запасом дешевого вина типа «Алиготе» и «Ркацители». Голосовые сигналы Бусика потерялись в стенаниях Демиса Русоса и Аманды Лир.

Две недели мы приобщались к вершинам современного вокала во всех его проявлениях - от концертных записей до вольного воспроизведения племянниковыми гостями. Двор мучился, но терпел, поскольку звезды зарубежной эстрады звучали все-таки мелодичнее, чем жалующийся на жизнь кот. Кроме того, связываться с компанией из двух десятков студентов, разогретых дешевым алкоголем и доступными девушками, представлялось занятием гембельным и небезопасным.

К калиному возвращению соседи отличали «Пинк Флойд» от «Лед Зеппелин» и практически свободно оперировали в диалогах несложными итальянскими фразами на уровне «Феличиты» и «Соло Ио». Не следует думать, однако, что во всей этой вакханалии о коте совершенно забыли. Напротив. Именно Бусик был той изюминкой, которая придавала некую художественность банальному, в сущности, разгулу. Потерявший всякое достоинство кот был вынужден добывать себе жалкое пропитание в виде сухарика или кусочка бублика, многократно выделывая всяческие антраша под дружный хохот бессердечных студентов. Мало того, что он должен был прыгать на высоту горизонтально протянутой руки за этим подаянием, будущая советская интеллигенция требовала от несчастного животного, чтобы он в полете исполнял трюк «лапками тынц-тынц». И подгоняемый голодом котик целыми днями упражнялся в воздушной акробатике на потеху сомнительным барышням. Насколько мне было видно все с того же подоконника, ни малейших симптомов паралича у Бусика не наблюдалось. Он скакал, резвился, с видимым удовольствием грыз заработанный сухарик и всем своим видом демонстрировал преимущества лечебного голодания и здорового образа жизни.

Гэцанки прекратились приблизительно минут за пятнадцать до торжественного входа во двор Кали и Алика - веселая компания по команде «атас» расставила по местам вымытую посуду, прихватила магнитофон, авоськи с пустыми бутылками, свертки с мусором и растворилась где-то в районе Щепкина и Конной.

Звук захлопнутой студентами двери еще висел в парадной, когда Каля, оставив на лестнице Алика, груженого сумками и чемоданами, в волнении вбежала в квартиру. Ее душа рвалась к Бусику.

- Где тут моя мамина маламурочка? Иди ко мне, моя сыночка гнусная! - причитала Калерия, вытаскивая из сумочки объемистый сверток, явно набитый каким-то импортным деликатесом. И тут Бусик, лежавший до того в своем, ставшем ему уже просторным, кресле, издал сдавленный писк и бесформенным кулем свалился на пол. Он скулил и полз по ковру, волоча за собой задние лапы, с таким видом, как будто это не он, а совершенно другой, незнакомый нам здоровый и жизнерадостный кот, полчаса назад скакал по комнате и делал «лапками тынц-тынц» под восторженные вопли студенческой шайки. Подхватив страдальца на руки, Каля немедленно ощутила потерю. За две недели Бусик потерял добрую половину своего чемпионского запаса - и видение ехидно ухмыляющегося Вили с угла Торговой и Софиевской немедленно возникло в калином воображении.

- Ну? - с интонацией Великого Инквизитора повернулась она к племяннику, наглядным жестом взвешивая на вытянутых руках несостоявшегося рекордсмена - Ну и?

- Тетя, вы не поверите, но он не ел. Он не ел ничего с самой той минуты, как вы вышли со двора. Он так страдал, он так плакал, что я ничего не впихнул в него из того, что вы оставили. Я варил курочку - он не ел. Я грел биточки - он тоже не ел. Он даже паштетик не ел... А как он плакал - так вот соседи соврать не дадут. Мне пришлось крутить им музыку, а то они спать не могли, как он страдал... Все-таки он вас очень любит!

По калиной щеке скатилась слеза, величиной с брильянт в ее ушах. Не выпуская кота из рук и не снимая парадное, надетое за границу платье, она ринулась на кухню.

Лежащий на ее объемистой груди котик, удобно устроив голову на калином плече, бросил молниеносный взгляд в честные глаза студента.

И что вы думаете, хоть одна сволочь во дворе рассказала Кале правду?

 

РИДНА ХАТА

Платаны кипели зеленым кружевом, вздымая арку над булыжниками Пушкинской. Долгий майский вечер заканчивался над Приморским бульваром, со стороны вокзала турецким флагом сближались тоненький серпик месяца и первая звезда. Я обнимал за плечи Светочку и вдыхал запах солнца из ее ослепительно черных волос. Мы проказёнили все на свете, мой институт и Светочки но театрально-художественное и шли пьяные от праздника непослушания, целого дня, проведенного на ногах и бесконечной болтовни обо всем, что неразборчивым ворохом наполняло тогда наши головы.

- Зайдем к папе? - предложила Света - я только скажу, что все в порядке и пойдем гулять дальше.

Мы спустились по Кирова, свернули на Белинского и постучались в серую облупленную дверь, за которой скрывались лучшие в городе мастерские художников.

Раньше мне часто доводилось проходить мимо них и я всегда с интересом заглядывал в огромные окна, за которыми какие-то удивительные люди перетаскивали с места на место подрамники и холсты, одевали полотна рамками, пили чай с другими удивительными людьми, а иногда удавалось даже увидеть, как они пишут что-то на повернутых спиной к окнам мольбертах с вдохновенно-сосредоточенным выражением лица. Правда, в окно было видно только заднюю сторону картин с перекрестьем планок и фанерными треугольниками по углам подрамника.

Иосиф Меерович, Светкин папа, принял нас так же доброжелательно-равнодушно, как, по всей видимости, принимал всех многочисленных посетителей своей мастерской - приятных или неизбежных, но одинаково отвлекающих от работы.

Мы со Светочкой были усажены и снабжены чаем, Иосиф Меерович натренированными движениями вынимал со стеллажа и расставлял под стенами свои работы. Мне стало понятно, почему живопись для него значит больше, чем весь остальной мир.

Мы ни слова не говорили о его картинах. Он показывал, я смотрел. Бездарное и пустопорожнее обсуждение того, что можно только видеть и ощущать, одинаково унижает и автора, и зрителя. Болтали о ерунде - о книгах, об идиотизме окружающей жизни, забавных историях из жизни Иосифа Мееровича и о смешных случаях в Светочкином училище. Зашла речь о нескольких выставках, проходивших в городе за последние месяцы. И тут Светочка подпрыгнула на месте и заголосила, что она обязана была сегодня посетить выставку каменец-подольского художника с какой-то очень украинской фамилией и назавтра сдать в училище сочинение с искусствоведческим обзором увиденного.

Это было очень плохо. Училище не отличалось либеральным взглядами на выполнение студентами своих обязанностей. Светочка была расстроена и испугана.

- Ничего страшного, - сказал Иосиф Меерович. - У меня тут есть и ручка, и тетрадка.

- Да, но я же не знаю, о чем писать - не успокаивалась Светочка - я же не видела выставки, а там надо и названия картин написать, и что на них нарисовано, и что я по этому поводу думаю.

- Ничего страшного, Светочка, это же советская выставка. Ее не обязательно смотреть, чтобы все о ней понять. Персональная выставка, украинский художник, выставка приехала после Киева, вас на нее массово погнали - что еще нужно знать? Бери бумагу и пиши.

Светочка покорно устроилась за столом с ручкой и тетрадкой, глядя на отца завороженным взглядом ребенка, наблюдающего, как фокусник достает из воздуха металлические юбилейные рубли и с жестяным звоном бросает их в ведерко ассистентке.

- Значит, так - сказал Иосиф Меерович - «Навеки с русским народом» - это несомненно. Это не обсуждается. Пиши: центральное место на выставке занимает монументальное историческое полотно «Навеки с русским народом», посвященное Переяславской раде.

Картина поражает своей тщательно разработанной многофигурной композицией и мощным эмоциональным зарядом, который она передает зрителю, - не выдержал я и вставил свои пять копеек.

Иосиф Меерович строго посмотрел на меня:

- Однако в первую очередь внимание привлекает образ Богдана Хмельницкого, являющийся центральной фигурой композиции - забил он шайбу в мои ворота.

- Простые люди, поддерживающие историческое решение Хмельницкого, передают ту атмосферу приподнятости и единства народа в его устремлениях, которая и является главной идейной доминантой полотна - не сдавался я.

- Их образы продуманы талантливо и прописаны с любовью и сочувствием автора - предложил мировую Иосиф Меерович. Светочка хлопала пушистыми ресничками и торопливо строчила в тетрадке.

- Окружение Богдана, козацкие старшины и полковники передают нам историческую память о героическом прошлом украинского народа и его совместной с русскими братьями освободительной борьбе против иноземных захватчиков - я принял мировую.

- Полное говно - радостно завершил наши переговоры Иосиф Меерович. - Пролезет аж бегом.

Народ, в лице Светочки, ликовал перед лицом нашего братского единения ради его, народа, блага.

- Так, - продолжил Светочкин папа и поправил очки. - с центральным полотном разобрались. Какие там еще должны быть картины? - задумался он.

- «Ридна хата»? - предложил я.

- Может быть, - почти согласился Иосиф Меерович с видом опытного еврейского врача-профессора на консилиуме по поводу безнадежного больного - может быть, но мне кажется, чуточку прямолинейно. Подождем с этим. Может, всплывет что-нибудь совсем несомненное.

- «Вечир» або «Матир»? - я перебирал варианты.

- Конечно, «Матир» - согласился художник - это неизбежно. Она сидит биля хаты. С натруженными руками.

- Которые все рассказывают о ее судьбе - подхватил я. И три абзаца по поводу картины «Матир» плавно влились в Светочкино сочинение.

Потом были описаны полотна «Дидова сопилка», «Натюрморт з соняшныками» и «Днипровський краэвид». Об остальных работах, представленных на выставке, Светочка отзывалась в своем опусе общо, оценив колорит и реалистическое мастерство автора.

Я проводил новоявленного искусствоведа домой и договорился встретиться через пару дней.

Исторически неизбежно сочинение было оценено пятеркой. Однако Светочка чувствовала какое-то смутное беспокойство и, благо, выставка висела еще неделю, сочла своим долгом посетить ее и сверить со своим описанием. Совпадение составило 100%. А картина «Ридна хата», как оказалось, слегка пострадала при транспортировке и выставлена не была.

 

ФИАЛКА МОНМАРТРА

 

Пророк Элияху, он же Илья-пророк, как известно, был взят живым на небо. Однако в сердце его милосердие не иссякло и пророк не оставил окончательно наш страдающий мир Малхут, несмотря на все радости близости к Творцу. Часто он появлялся среди людей, предупреждая о грядущих войнах и землетрясениях, о предстоящем голоде или о готовящихся гонениях на его народ. Иногда он вникал даже в подробности семейной жизни своего собеседника, подсказывая, что следует сделать, чтобы обзавестись, наконец, ребенком или продлить земную жизнь престарелых, глубоко почитаемых родителей.

По некоторым легендам и преданиям, пророк Элияху не оставлял без внимания даже судьбу лошадей и коров, помогая их хозяевам излечить их от болезней. А в одной маисе рассказывается о том, как он спасал козу. Правда ли это - нам неизвестно, хотя козу эту еще в 1859 году, незадолго до отмены крепостного права, охотно показывали в Бродах. Коза и вправду была здоровехонька и каждый мог в этом удостовериться. А некоторые любопытствующие даже пили ее молоко, кстати, уплачивая за свой опыт 25 копеек серебром. Какова была окончательная судьба козы, сколько она прожила, отчего померла - и померла ли - и исследовали ли ее ученые, этого мы опять-таки не знаем, а строить догадки в таком серьезном вопросе не хочется. Достоверно же известно, что с пророком Элияху часто встречались Баал Шем-Тов, Дов Бер - благословенны будь их имена, и их ученики. Однако не стоит думать, что пророк являлся даже им в своем натуральном, так сказать, виде. Конечно, появись Элияху где-нибудь в Турах или Бродах, да чего там - даже в самом Санкт-Петербурге, не говоря уже об Одессе и Киеве, в своей огненной колеснице, с громом и молнией, окруженный сиянием - разговоров было бы лет на триста, а то и больше. Но не то важно, что представляется нам важным, не всякий, кто надел соболис - хахам, и не следует путать видимость и сущность.

Пророк Элияху часто являлся в неожиданных образах, имея вид то старого корчмаря, то туповатого крестьянина, то наглого польского шляхтича. А раз даже, рассказывают, выглядел точь-в точь, как пьющий урядник. И если бы этот урядник не отпустил ни с того, ни с сего цадика из Тарнова, никто бы и не догадался, кто он был. Знатоки Торы и Талмуда, цадики и их ученики достаточно быстро распознавали Элияху в любых образах - узнавали его по словам его и по делам его. А люди простые часто годами носили в себе его слова, не догадываясь, что мудрость вложил им в уши сам пророк Элияху...

Вот почему мудрый почтителен и внимателен к любому своему собеседнику, независимо от того, в каком тот костюме и как выглядит. Грамотной ли кажется его речь и хороши ли его манеры. Ведь лучше тысячу раз внимательно выслушать недостойного, чем один раз пропустить мимо ушей слова пророка Элияху.

 

***

Друзья упросили меня - «на минуточку» - зайти в «Смольный», пивной бар на углу Франца Меринга и Льва Толстого. Им нужно было то ли кого-то оттуда забрать, то ли кого-то дождаться. «Смольный» был достаточно жлобской пивнушкой и я бы в жизни не зашла туда, если бы не повторенное тридцать раз «на минуточку». Мы спустились в спрессованный дым, мат и запах несвежей соленой рыбы. Курсанты мореходки, новобазарные алкоголики, работники соседнего ЖЭКа и бог знает какие еще граждане теснились за оптимистично-салатовыми стойками. Пластик столешниц украшали липкие круги от пивных бокалов и жеваные газеты, из которых ели тараньку. В просветах между газетами литературно тужились нацарапанная на столах похабель и мемориальные автографы. Окурки от «Беломора» и «Сальве» не вмещались в пепельницы и расползались по столам, пропитываясь пивом и обрастая рыбьими костями, как дикобразы. Наш стол украшала девушка лет шестидесяти, из тех, кого тогда шутливо называли «Фиалками Монмартра». Это галантное определение игриво намекало на редкостный цвет лица такого рода девиц, цвет, который пульсировал в диапазоне от японского ириса до кардинальской мантии.

- Есть такая книга - называется Библия, - изрекла Фиалка и ткнула вверх, в толщу дыма, надежно закрывавшего дегтярно-коричневый потолок, покрытый рельефными пластмассовыми квадратиками, свой бамбуково-суставчатый желтый кривой палец. Есть такая книга - Библия, - повторила она и стала поджаривать рыбий пузырь на спичке. - И в этой книге сказано, - пузырь зашипел и лопнул. Фиалка вкусно похрустела своей самодельной тараньковой шкварочкой и глотнула пивной пены с явным запахом стирального средства «Аэлита». Это средство тогда активно применялось для повышения пенистости пива. На пене поднимались целые семьи. Фиалка убрала с лица седые пенные усы тыльной стороной ладони, и глядя почему-то именно мне в глаза, продолжала: Сказано: «Возлюби ближнего своего, ибо он тебя любить не будет».

Время остановилось. Тошнотворные пивные дядьки замерли с клубами дыма у открытого рта, кружки повисли в воздухе, звуки исчезли. Исчезла даже вонь. В сизом самогоне табачного дыма черными изюминками стояли как вкопанные остановленные в полете мухи.

- Вот оно, - поняла я, - вот Альфа и Омега, рабби Гилель и Нагорная проповедь. Вот она, Ночь могущества и Алмазная Сутра...

- Конечно, не будет. Знаю я его, этого ближнего. Хорошо еще, если это не очень ближний - он тебя просто любить не будет. А если очень ближний? У-ууу, он тебя так любить не будет, что одними разговорами о своей любви все печенки выест. Он ведь, ближний, дрянь этакая, тем только и живет... Он ведь, может, для того только в этот мир и пришел, чтобы тебе жизнь отравлять. Тебе и всем, кто окажется для него ближними. А они тоже еще те... Они в оборотку такую запустят чахотку, такого яду плеснут в ухо, так в душу плюнут, а то и над мозгом надругаются. Нет, они тебя любить не будут. Это точно, это раз и навсегда. А миру надо же на чем-то стоять, чем-то держаться? Не на Федора ж Михалыча Достоевского ему опереться. Вот и выходит - они заварили, а я одна расхлебывай. Потому что больше некому.

Небесные сферы закружились вокруг меня, тихонько позвякивая звездами, как чешская люстра во время землетрясения.

Из «Смольного» я вышла другим человеком. Я видела вокруг себя другой мир - мир, в котором акации на Франца Меринга признавали во мне свою - человека, причастного к тайне. Дома, машины, грудные дети в колясках, колченогие собачки, выводящие на прогулку своих пенсионеров - все искоса бросали на меня мгновенный взгляд - «она знает» - и снова приобретали непроницаемый вид. Меня приняли в заговор, я была своя.