Богумил Порваш проснулся, когда за окнами отеля уже стемнело. Он не чувствовал ни головной боли, ни тошноты. В ванной он умылся, прополоскал рот, снова расстегнул пуговки на своей черной рубашке и по мягкой дорожке, осторожно, как кот, который вышел на охоту, подошел к дверям комнаты доктора Негловича.

К сожалению, никто не ответил на его стук. Тогда он поспешил вниз, в холл, где перед цветным телевизором сидела компания преимущественно пожилых женщин и мужчин. Зато в баре на высоких табуретах сидели три молодые девушки и через соломинки тянули из стаканов какой-то яркий напиток. Все три были в брюках и джинсовых курточках заграничного происхождения, курточки были расстегнуты, виднелись глубокие декольте светлых блузочек, которые наполовину открывали грудь. Две девушки были блондинками, третья брюнетка; у этой ровик между грудей был самым глубоким и из-за этого она показалась Порвашу наиболее привлекательной. Среди таких девчат Порваш провел свое детство и раннюю молодость, они не пробуждали в нем страха, как женщины порядочные, такие, как Альдона. При их виде он почувствовал что-то вроде доверчивости, как будто внезапно возродилась в нем радость и уверенность в себе, вернулись и жизненные силы. Он подошел к брюнетке и коротко спросил:

— Сколько?

Паненка с глубоким ровиком между грудей подарила ему что-то вроде улыбки и тут же соскочила с табурета. — Для вас — три тысячи.

Это была сумма, которую в Скиролавках платили за двух поросят. — А что значит — для меня? — сказал он подозрительно. — Потому что вы молодой и будете меньше требовать, — сообщила она уже без улыбки. — С пожилых я беру пять. Кроме того, сезон еще не начался, и работы у меня не слишком много.

Порваш без единого слова повернулся и пошел к администратору. Он бурлил гневом, его гордость была глубоко уязвлена. Эта гостиничная девка, наверно, сумасшедшая, раз просит столько денег за такую мелкую услугу! За такую же он получал от пани Альдоны тоже по три тысячи, но еще должен был прибавить свою картину, «Тростники у озера», хоть никогда больше этого не повторится.

— Доктор Неглович находится в комнате 316, — сообщила ему администраторша. — Он просил, чтобы я вам об этом сказала, если вы будете о нем спрашивать.

Через четыре ступеньки перепрыгивал художник Порваш, когда бежал по лестнице на третий этаж. Он промчался через весь длинный коридор, потому что этот номер находился почти в самом конце.

Он постучал согнутым пальцем. И через минуту в открытых дверях увидел молоденькую девушку, ту самую, которая с матерью была в баре, когда они обедали. Она действительно была высокая, может быть, даже немного выше Порваша; стояла в дверях сгорбившись, в небрежной позе, с лицом, на котором, казалось, гостит сон.

Она пробормотала что-то по-английски. Но даже не посмотрела на него, будто бы ей было неинтересно, кто и зачем пришел. Художник Порваш смутился, решив, что он постучался не туда.

— Я ищу доктора Негловича, — пробормотал он. Тогда из глубины комнаты до него донесся громкий голос доктора:

— Входите, пане Порваш. Мы вас с нетерпением ждем. Девушка отступила, пропуская художника в маленький коридорчик, куда навстречу ему вышла другая женщина, мать этой девушки.

Она едва доставала художнику до подбородка, была кругленькая, толстенькая, с выпуклым животиком и огромным бюстом, который распирал верх ее безрукавого платья и бодал пространство, как два тупых рога. Рот у нее был маленький, влажный, лоб гладкий, глаза карие, веселые и наблюдательные, а короткие черные волосы скручивались в искусно завитые пружинки. С первого взгляда она напомнила Порвашу распушившуюся синичку, подвижную попрыгушку.

— Какой милый молодой человек, — закричала эта дама, протягивая Порвашу теплую ручку с острыми длинными ногтями. — Вы не обманули нас, доктор, когда говорили, что у вас тут, в отеле, очаровательный приятель, -…

Доктор Неглович сидел на удобном диване, который в случае необходимости мог служить второй кроватью. В руке он держал чашку черного кофе, на подносе, стоящем на длинном столике у стены, Порваш увидел бутылку французского коньяка, три рюмки, три бутылки кока-колы, какие-то бутерброды, печенье. Видимо, только что этот поднос прибыл сюда из гостиничного ресторана. Доктор встал, поклонился обеим пани и представил им Порваша, говоря:

— Это художник, который продает свои картины аж в Париже, пан Богумил Порваш. А эти две очаровательные дамы прибыли из далекой Канады. Это Зофья Хробот, — поклонился он старшей женщине, — и Дженни Хробот, — он указал на молоденькую девушку. — Они приехали, чтобы навестить родные края, а может быть, и найти мужчину, достойного руки пани Зофьи, которая уже год, как вдова. Обеспеченная вдова, у нее есть фабрика вафель вблизи Торонто.

Когда доктор окончил презентацию, Дженни хотела пойти в уборную, но ее остановил строгий голос матери.

— Дженни, вернись! Ты уже третий раз идешь в уборную. Мой муж, — заявила пани Хробот, как будто это могло объяснить поведение дочери, — был анабаптистом. Он все время повторял мне: «Есть время обниматься и время, чтобы уходить из объятий». Но в нашей жизни было больше уходов из объятий, чем самих объятий. Может быть, поэтому Дженни и уродилась такой нервной.

Дженни встала у окна, глядя в темноту ночи, на невидимое озеро. От девушки исходило какое-то удивительное безволие, ее длинные руки, казалось, бессильно висят вдоль боков, и хоть глаза ее были открыты, казалось, что она дремлет, глядя во мрак за окном. Зато у ее матери, похоже, был избыток сил и жизнелюбия — и за дочку, и, может быть, даже за умершего мужа.

— Садитесь, выпейте, пане Порваш, — она решительно подтолкнула Порваша к дивану, к месту возле доктора. — Вот ваша рюмка. И бутерброд на закуску, печенье вот грызите.

Порваш выпил рюмку коньяку и сразу заметил, что голые предплечья пани Зофьи Хробот кругленькие, как скалки, а гладкая кожа переливается, как необычайно нежный материал. Но Порваша притягивала Дженни; он не мог оторвать глаз от ее задика, маленького, как у зайца. Он, однако, помнил, что говорил ему доктор, — эта девушка обладала мужским телосложением, только в малых количествах вырабатывала женские гормоны, что вызвало ее высокий рост. Может ли паненка с небольшим количеством женских гормонов и мужским телосложением быть полноценной женщиной, а не одним из тех миражей и иллюзий, которые ждут мужчину в пустыне, называемой жизнью? Он с облегчением вздохнул, когда задик Дженни исчез из его поля зрения — паненка уселась на диван, ладони заложила между худеньких ног, свесила голову и, казалось, засыпала.

А пани Зофья с оживлением, то наливая Порвашу коньяк, то подавая ему бутерброд или печенье, делилась своими впечатлениями о родной стране. Месяц она была у своих далеких родственников, через неделю возвращалась с дочерью в Канаду. Последние две недели перед отъездом она решила провести в отеле.

Дженни снова хотела пойти в уборную, но и в этот раз ее остановил повелительный голос пани Зофьи, которая удобно уселась возле доктора, так, что тот оказался зажатым между ней и Порвашем. Подогретый коньяком, художник распространялся о своих картинах, о бароне Абендтойере, толстое и горячее бедро пани Зофьи все сильнее напирало на бедро доктора, а ее ухоженная рука то и дело как бы невзначай опускалась на колено Негловича. Тогда доктор брал руку пани Зофьи со своего колена, галантно целовал, несколько дольше удерживал, пока не начал присматриваться к ней с необычайным любопытством.

— Что вы такого увидели на моей руке, доктор? — забеспокоилась пани Зофья Хробот. — Вы интересуетесь хиромантией?

— Боже упаси, — ответил доктор Неглович, возвращая пани Зофье ее руку так, как это делает человек некурящий, когда его угощают сигаретой. — По врачебной привычке я всегда осматриваю у людей ногти, потому что не одну тайну можно по ним узнать.

— Правда? — удивилась пани Зофья, поднося к глазам свои руки и с любопытством к ним присматриваясь.

Сделал это и художник Порваш, убедившись, что под ногтями он носит следы разных красок.

— Ногти, милая пани, — сказал доктор, — по-латыни называются «унгуес» и являются гладкими роговыми пластинками, которые растут со скоростью миллиметра в сутки. У здоровых людей они имеют розовую окраску и бывают заметно выпуклыми поперек. Ногти правой руки более широкие, чем ногти на левой руке, у левшей — наоборот. Таким образом, посмотрев на ногти, сразу можно сказать, владеет ли кто-то лучше правой или левой рукой. Коричневая окраска ногтей случается у беременных женщин, во время климакса, при увеличении щитовидной железы, а также при циррозе печени. А покраснение тканей под ногтями мы наблюдаем у людей, страдающих сердечными болезнями, при неполном смыкании клапанов. Желтая окраска ногтей наблюдается при желтухе, бледно-розовая — при малокровии, темно-красная — при полицитемии. Окраска, приближающаяся к черной, бывает при диабете или возрастном уплотнении артерий нижних конечностей, так как у человека есть ногти и на ногах. Белые пятнышки на ногтях, или, как говорят в народе, «цветение», случается у тех, кто страдает гормональными расстройствами, а также при авитаминозах. Большое значение имеют поперечные полоски шириной до двух миллиметров цвета тумана, с расплывчатыми краями. Они появляются после перенесенного сыпного тифа и при экземе. Ногти длинные и узкие мы встречаем у людей с астеническим телосложением, а короткие и широкие — у особ с пикническим. Увеличение ногтей происходит при акромегалии и при некоторых болезнях нервной системы, как и при кровоизлиянии в мозг. Уменьшенные ногти мы замечаем при поражении нервов, при эпилепсии. Бывают ногти так называемые «загарковые», которые свидетельствуют об определенных заболеваниях организма, а бывают «ложечкообразные», которые, в свою очередь, свидетельствуют о совершенно других болезнях. Мы встречаемся с утолщениями ногтевой пластинки, с ногтями, похожими на когти, которые некоторые литераторы называют «ястребиными». Это явление может быть вызвано акромегалией, тромбозным воспалением вен, расстройством системы кровообращения и старческим увяданием. Мы знаем ногти в крапинку, с поперечными бороздками, ломкие, с истонченной пластинкой. Впрочем, каждое из этих проявлений имеет свою причину. О человеческих ногтях можно говорить бесконечно, можно только пожалеть, что так редко удается о них почитать в какой-нибудь современной повести.

Пани Зофья подала доктору свои ладони, как песик лапки, когда он выполняет команду «служи!».

— Откройте же мои самые глубокие тайны, доктор, — попросила она чуть боязливо.

Доктор немного отодвинулся от пани Зофьи, чтобы освободить свою ногу, прижатую толстым бедром, взял ее руки в белые пальцы и сообщил:

— Ногти ваши имеют нормальную форму и толщину. Лак, которым вы пользуетесь, выпущен лучшей в мире фирмой, не трескается и не облезает. Это неопровержимо свидетельствует о том, что вы — женщина, которая может дать счастье каждому, даже самому требовательному мужчине. И вообще, эта рука мила для глаза и приятна на ощупь.

Говоря это, доктор оставил ладонь пани Зофьи, поднялся с дивана, приблизился к Дженни и без разрешения поднял ее ладонь, настолько безвольную, как будто она принадлежала кукле.

Ногти Дженни он осматривал недолго. Потом что-то сказал девушке по-английски, а та, покраснев, тут же вырвала из его руки свою ладонь, встала с дивана и пошла в уборную.

— Что он ей сказал? — спросил пани Зофью заинтригованный Порваш. — Ах, ерунду, — пожала она пухлыми плечами. — Доктор заверил Дженни, что она здорова и не должна волноваться из-за состояния своих нервов.

Этот ответ не удовлетворил любопытства Порваша, и он насел на доктора:

— Скажите нам, какие ногти у Дженни.

— У нее ногти обгрызенные, — объяснил доктор. А потом наклонился к пани Зофье, говоря:

— Разрешите, я откланяюсь. Уже поздно, а я люблю рано ложиться спать. Пани Хробот поймала Порваша за руку.

— Но вы здесь останетесь, правда?

Неглович вышел из комнаты, Дженни не возвращалась из уборной. У Порваша на шее оказались пухлые руки пани Зофьи, и он услышал ее горячий шепот:

— Вы ведь не покинете одинокую женщину, пане художник? Мой муж был анабаптистом и говорил, что есть время обниматься и уходить из объятий, но в моей с ним жизни больше было уходов от объятий.

На своей впалой грудной клетке Порваш вскоре почувствовал тяжесть стянутых твердым бюстгальтером грудей пани Зофьи, которая отняла одну руку от его шеи и свои когтистые пальцы всунула в декольте черной рубашки, до боли щипля завитки его черных волос. Художник догадывался, что ждет его в объятиях женщины, которая так долго уходила от объятий, но мысль о фабрике вафель, о выездах за границу, о великолепии аэропортов приглушила в нем страх. Смелым жестом он сунул левую руку между обтянутых тонкими колготками толстых бедер пани Зофьи, а правой обнял ее и прижал к себе.

Но тогда пани Зофья с необычайной для небольшой женщины силой оторвалась от Порваша и заявила:

— Я жажду объятий, но только после свадьбы. Потому что тогда нам будет интереснее обниматься.

Богумил Порваш встал с дивана, молча поклонился и быстро вышел из комнаты. Он вдруг осознал, что не терпит вкуса вафель, и, покупая мороженое, всегда старательно его вылизывал, а вафли выбрасывал. Неизвестно, почему он вдруг заскучал по своему домику, крытому шифером, по берегу озера Бауды, поросшему тростником, по мастерской, наполненной тишиной и одиночеством. «Смирения, — вспомнил он слова доктора, — вам нужно больше смирения».

Он направился в свою комнату, но повернул и сошел вниз, в бар. Он знал, что так сразу заснуть не сможет, и еще немного алкоголя может ему в этом помочь. — Рюмку водки, — попросил он.

В баре было людно, пожилые пани и пожилые панове, досмотрев программу телевидения, искали, как и он, дорогу к сну через капельку алкоголя. Порваш не заметил ни брюнетки с глубоким ровиком между грудей, ни ее подружки, крашеной блондинки. С удивлением он убедился, что занял место возле третьей из них, тоже блондиночки, молодой курносой девушки, похоже, еще не очень опытной в своей профессии, потому что она была слишком ярко накрашена, с искусственными ресницами, не слишком старательно приклеенными к векам. Она тоже вспомнила Порваша.

— Напрасно вы обиделись на мою подругу Иолю, — обратилась она к художнику. — Она ничего плохого не имела в виду, когда сказала, что вы будете не таким требовательным и поэтому она возьмет с вас дешевле, чем с других. Вы молодой и выглядите очень прилично, зачем бы ей заламывать цену? Вы даже не представляете себе, какими требовательными бывают пожилые типы. Мало того, что они делают это гораздо дольше, чем молодые, так некоторые из них требуют, чтобы девушка при них разделась догола. Ужасно, правда? Я в жизни ничего подобного не сделала и, наверное, никогда не сделаю, всегда раздеваюсь только немного, в темноте или под одеялом. Вы не могли бы поставить мне стакан томатного сока?

Порваш выпил рюмку водки, заказал следующую и стакан томатного сока для курносой девушки.

— Правда, поверьте мне, напрасно вы рассердились на Иолю, — говорила она оживленно, хоть художник молчал. — Может быть, вы тоже очень требовательный, но ведь не настолько, чтобы девушка должна была раздеваться догола. Именно это имела в виду Иоля, когда сказала вам, что не возьмет слишком дорого. Девушка должна себя уважать, ведь если она себя уважать не будет, то и никто не будет. Нашу хорошую репутацию чаще всего портят студентки, они идут в номер к мужчине, который им понравился или за хороший ужин. Они себя не уважают. Нельзя делать такие вещи даром или за ужин. Они же разные болезни разносят, которые потом мужчин от нас отпугивают. Например, мы с Иолей каждые десять дней обследуемся у врача, обязательно. Если хотите, могу показать справку из поликлиники, это вызывает у мужчин доверие, и так и должно быть. Уверенность и доверие. Я уверена, что получу то, что мне причитается, а мужчина верит мне, что с ним ничего плохого не случится. Она отпила немного томатного сока и продолжала:

— Совсем напрасно вы обиделись на Иолю. Она не хотела сказать ничего плохого. Это правда, что сейчас не сезон на девушек, чего ради она бы заламывала цену? Вы сами видите, что в отеле в основном супружеские пары, трудно что-то заработать. Зря нас сюда привез с Побережья один знакомый. Сказал: езжайте со мной, там вас ждет много работы. А это не правда, вы сами видите, какая тут обстановка. Пусто и тихо. Со вчерашнего дня у меня не было ни одного клиента. А вы не знаете, где я?

— Не понимаю, — буркнул Порваш. — Вы не знаете, что с вами происходит? — Да нет, — рассмеялась она очень громко. — Попросту я не имею представления, в каком я городе. Один знакомый нас сюда привез, а я его об этом не спросила. Порваш выпил вторую рюмку водки.

— Ну, ясно, вы тоже не знаете, что это за город, — вздохнула она. — Видите ли, я не занимаюсь этим непрерывно. Зимой я работаю в цветочном магазине, и только весной, когда сезон начинается, еду с девушками куда глаза глядят. Но этот отель не очень хорошее место, тут еще, похоже, сезон для девушек не начался. Иоля сказала вам правду, а вы почему-то обиделись. Может быть, вы очень требовательный, но по вас этого не видно. Иоля вам понравилась, но она уже нашла клиента. Я бы тоже не взяла больше, чем три тысячи, я ведь честная девушка и не могу просить пять, если тут еще не начался сезон, а вы не выглядите требовательным. Но вы должны помнить, что я стыдливая, уважаю себя и не разденусь догола.

Порваш заплатил за свои две водки, за томатный сок, и его как ветром сдуло из бара. Он пошел к дверям комнаты доктора, чтобы сказать ему, что чувствует себя уже вылечившимся, что в нем уже появилось огромное количество смирения по отношению к жизни и к миру, и поэтому уже завтра он хочет вернуться в Скиролавки. Почти с нежностью он думал о пани Халинке, а также о пани Басеньке, на которых до сих пор он смотрел немного свысока, не проявляя к ним никакого мужского интереса, обижал, привозя девушек из других мест.

На дверях комнаты доктора, возле ручки, висела табличка на четырех языках. Было на ней написано: «НЕ БЕСПОКОИТЬ».

Он повернул к себе и тотчас же лег на широкий диван, счастливый, что лежит на нем один, без какой-то там Иоли, без какой-то пани Хробот или курносой девушки из бара. Он понимал, что настоящая свобода — это только возможность выбора, а он уже выбрал. Скиролавки.

В это время в комнате доктора, на его диване, сидела Дженни Хробот и рукой с обгрызенными ногтями нежно гладила седые виски Негловича, который уже лежал под одеялом, потому что, когда она пришла к нему, он уже засыпал.

— Мама говорила вам, что мой отец был анабаптистом, — рассказывала Дженни, — и у него были очень строгие правила. С десяти лет он мне привязывал руки к кровати толстыми веревками, чтобы я не могла грешить. Это потому я стала такая нервная и возбудимая. Вы в самом деле вычитали все это по моим ногтям?

— Да, — подтвердил доктор. — Ведь если у молодой девушки ногти почти все обгрызены, и только один, на указательном пальце, старательно опилен, то в чем заключается ее секрет? Напрасно ты так близко к сердцу все это принимаешь, Дженни. Когда ты выйдешь замуж, все будет как надо. Ты плохо делаешь, что думаешь: мол, ты не такая, как остальные девушки, хотя, это я тебе говорю, ты ничем от них не отличаешься. Твоя мама знает, что ты ко мне пришла?

— Конечно. Я сказала ей, что должна вас навестить, потому что вы напомнили мне отца, по которому я скучаю.

Сказав это, она тоненько, по-девчачьи захихикала, так как она была очень возбудима.

Это правда, что у девушки очень высокий рост бывает результатом выработки недостаточного количества женских гормонов, хрящи костей поздно отвердевают, и человеческое существо выстреливает вверх, как мачтовая сосна. Но правда и то, что с такой девушкой мужчина может получить удовольствие, как со всякой другой.

В этот вечер в Скиролавках солтыс Ионаш Вонтрух навсегда рассорился с Антони Пасемко. Хоть и были они оба убеждены, что землей владеет Сатана, но, по мнению одного из них, путь в Царствие Небесное лежал через милосердие, а по мнению другого — через справедливость.

И хотя оба эти факта — и тот в отеле, и этот в Скиролавках, были такими разными и случились в отдаленных друг от друга местах, упомянуть о них надо, потому что, как говорят, у каждого свое счастье.