Посреди ночи Антека Пасемко разбудил гул реактивного самолета, который летел очень высоко. Это был какой-то очень большой самолет, скорее всего огромный пассажирский лайнер, так как, несмотря на то, что он находился так высоко, стекла в хлеву тихонечко зазвенели, и именно это разбудило Антека. В последнее время, впрочем, сон у Пасемко был очень легкий, похожий на разогнанный туман; он то погружался в него и ненадолго терял сознание того, что возле него делается, то снова его внезапно будила явь, он понимал, где он находится, слышал каждый шелест за стеной, вздохи и постанывания коров, которых уже несколько дней мать на ночь загоняла в хлев. Внезапно проснувшись, он обычно долго не мог заснуть, иногда бодрствовал до самого рассвета. На работу в лес он шел измученный и отупевший.

Слыша гул самолета, Антек подумал, что это доктор Неглович летит за границу, чтобы послушать концерт сына. Он говорил об этом во время их последней встречи на полянке возле старого дуба; говорил, что вернется через четыре или пять дней, но Антека в то время уже, видимо, не будет, и значит, что это прощание. Нетрудно было догадаться, что он имеет в виду — что Антек сам повесится на дереве возле Свиной лужайки или его убьют где?нибудь в лесу какие-нибудь люди, предварительно кастрировав, поломав ребра и пальцы. Позавчера около полудня Антек увидел на дороге возле молодняков двух мужчин в ватниках: они стояли и разговаривали, оглядываясь по сторонам. Это могли быть братья той девушки с юга или той, из Барт. Антек бросил работу и кустами вдоль берега озера пробрался на топчан в хлеву. Он сказал о тех людях матери, когда она принесла ему ужин, но она ему не поверила. «Появились зеленки, и теперь много людей начнет лазить по лесу», — объясняла она ему. Он не позволил себя убедить, потому что они не походили на таких людей, которые ищут грибы. Он уже не доверял даже матери. Иногда ему казалось, что он ей надоел, мучают ее угрызения совести, что она скрыла правду. Поэтому, может быть, в глубине души она хотела, чтобы он исчез с лица земли. Об умершем легче забыть, спустя какое-то время можно смотреть людям в глаза, не так, как сейчас. Много раз она жаловалась, что его братья, отец, она сама не хотят со стыда ходить в магазин, показываться в деревне. Если бы Антек умер, все бы через год или через два изменилось к лучшему. Он имел право подозревать, что она не остережет его перед опасностью, хоть бы она и знала о таких, которые приехали в деревню, чтобы забить его насмерть. А что они появятся рано или поздно — в этом он был уверен. Доктор что-то говорил о письмах с вопросами о нем, которые получил солтыс Вонтрух. Впрочем, разве нужны чужие? Доходили до него вести — говорила об этом мать, — что Рут Миллер восстанавливает людей против него, просит отомстить за Ханечку. Он сам видел белые хризантемы на могильной плите хорунжего Негловича, а это значило, что кто-то в деревне молится о справедливости. Его справедливость была иной, чем у людей из деревни, но они были сильнее, многочисленнее, и в конце концов их справедливость должна была когда-то свершиться. Слыша ночью гул реактивного самолета, Антек затосковал по доктору так, как тоскуют о смерти легкой, как лебяжье перышко. Во время их последней встречи он упал перед доктором на колени и молил его о такой смерти, потому что боялся толпы людей, которые будут гнаться за ним, кастрировать, ломать ребра. Такой же страшной и позорной казалась ему смерть в петле на дереве возле Свиной лужайки. Неглович мог дать ему смерть быструю и легкую — зарядить пулей свое ружье. Мог дать ему смерть как врач — ядом, действующим как молния и без боли. Об этом он молил на коленях, но доктор оттолкнул его от себя и объяснил, что так ему поступать нельзя, закон это запрещает. Его обвинят в смерти Антека, потому что он много раз грозился, что сделает это. Яд милиция выявит. Петля — это единственное, что он ему советовал, но Антек и слушать его не хотел. На что он рассчитывал, трудно сказать. Может, ждал, что тот, однако, убьет его в одну безболезненную секунду? Но он узнал, что завтра доктор улетает за границу, и именно сейчас он летел через темную ночь по своим делам, оставив Антека в одиночестве еще большем. Ведь из-за этих их разговоров на поляне доктор стал как бы единственным приятелем, который может выслушать, ближайшим наперсником, тем, кто по крайней мере старался его понять, хоть не хотел простить. Поэтому заплакал тихо Антек, когда умолк гул в небе и наступила знакомая тишина, наполненная вздохами и постанываниями коров, позвякиванием их цепей. «Не пойду сегодня в лес», — решил он. Но тут же он отдал себе отчет в том, что его опасений и страхов не захотят понять ни мать, ни братья и отец, а он не может быть в доме дармоедом. Значит, он или уедет отсюда куда глаза глядят, или пойдет на работу в лес. И почему, впрочем, его убьют именно сегодня? Ведь тех двух мужчин он видел позавчера и ничего плохого с ним не случилось. В лесу в самом деле появились зеленки.

Ворочался он на своем топчане, вертелся, шелестя соломой, постанывал от мучительных мыслей. Уехать куда глаза глядят — легко сказать. Но куда пойти, где остановиться? В каждом городе через несколько дней кто?нибудь попросит у него документы, кто?нибудь захочет получить его характеристику с места прежней работы, и тогда узнают, что он был подозреваемым по делу об убийстве девушек. А кроме того, милиция предупредила его, чтобы о каждом своем выезде он сообщал. В противном случае будет объявлен розыск, потому что, как они это объяснили, на свободу его выпускают, но следствие по его делу пусть он не считает законченным. Наоборот, оно только началось на самом деле. Он понял из их слов, что его выпускают, чтобы наблюдать, не захочет ли он снова убить какую?нибудь девушку. Будут все время спрашивать, как он себя ведет на свободе, что говорит, кем интересуется. Может, они уже знают о том, что случилось у Поровой? Хромая Марына тоже уже, наверное, доложила о своем с ним разговоре. Может быть, они ему даже подставят какую?нибудь девушку, чтобы она завела его в расставленную ими ловушку? Это не были глупые люди — этот Шледзик и майор Куна. Он удивился, когда они отпустили его на свободу. Они скрыли за этим поступком какой-то сатанинский план — его свобода была, если по правде, только коротким отпуском из тюрьмы, потом он снова вернется в вонючую камеру, а в конце концов повиснет в петле. Такой же, как та, на ветви граба.

Почему доктор не сжалился над ним — не выстрелил, не дал яду? Почему он обрек его на такое страшное одиночество, улетел ночью высоко в небе? И почему смерть от руки доктора казалась ему более легкой, чем от чьей?либо еще? Потому ли, что он был врачом, сидел у изголовья умирающих людей, провожал их до границы жизни. Да, он был уверен, что мог бы умереть без страха, если бы рядом с ним был доктор Неглович. Он бы лег в постель, доктор уселся бы рядом на стульчике, потом Антек закрыл бы глаза — и так наступил бы конец. Без страха и боли. Без кастрирования и ломания костей. Без жесткой и душащей петли на шее. Доктор, однако, изменил ему — оставил его живым, а сам улетел в мрак ночи. Он имел право обидеться на Антека и потерять охоту встречаться с ним, потому что Антек сначала был насмешлив, грубил, издевался над другими и даже над доктором. Но такой человек, как доктор, должен же понимать, что нелегко умереть. Даже преступник должен немного защищать свою жизнь. Впрочем, доктор тоже говорил глупости о каких-то угрызениях совести, памяти о преступлениях. Он ничего такого не ощущал. Он считал, что ему будет совсем легко жить на свободе, без наказания. Откуда ему было знать, что это будет так трудно?

В камере следственного изолятора он совершенно иначе представлял себе свободу. Он ожидал от людей страха и чего-то вроде пугливого удивления. Ему казалось, что из-за этого страха он будет пробуждать у людей уважение к себе и послушание, начнется время его господства над людьми. Парализованные страхом девушки даже без его просьб будут позволять ему трогать свои груди и подбрюшья, и тогда в нем проснется мужчина. Почему бы это не должно было случиться, если по несколько раз в день в камере изолятора твердел его член? Достаточно было, чтобы он вспомнил о Ханечке или о той обнаженной из Барт, и он уже чувствовал в себе мужское возбуждение. «Я женюсь на Юстыне, женщине прекрасной и чистой», — планировал он когда-то. О других девушках он думал с отвращением и ненавистью, хотел их наказывать, хоть не так сразу, чтобы его снова не упрятали.

Почему ничего из этого не вышло? Почему он так странно повел себя у Поровой? Хромая Марына тоже пренебрегла им. Член был непослушный, строптивый, упрямый, словно бы между желаниями Антека и им тоже образовалось озеро страха и ненависти. Да, видимо, ненависти. Даже мать, которую он должен был любить и слушаться, казалась ему особой ненавистной, потому что была женщиной. Психолог в следственном изоляторе объяснял ему, что, может быть, постоянный страх перед матерью и ее кнутом он перенес на всех женщин, возненавидел их, потому что мать была женщиной. Сыну нельзя ненавидеть мать, это страшный грех, в сто раз больший, чем убийство. Жаль, что он не поговорил об этом с доктором. Жаль, что доктор улетел в ночной мрак, оставляя его наедине с этими странными мыслями. Отчего ему не хватает смелости, чтобы себе самому сказать, что жизнь ему уже опротивела? Отчего он не может переломить страха перед собственной смертью? Это ведь очевидно, что он не сможет жить так, как живет, день за днем, ходя в лес и возвращаясь из лесу, ненавидимый и одинокий, во враждебном мире, трясясь, что не сегодня, так завтра он будет замучен насмерть.

Сейчас тоже словно кто-то крадется вдоль стены хлева. Кто это? Один или двое? Может, у них с собой вилы? Они откроют двери и в темноте длинными зубьями пригвоздят его к топчану. Это будет смерть в страшных мучениях. Каким он был дураком, когда думал, что его захотят убить в лесу! Намного легче сделать это ночью, впотьмах. Прокрасться в хлев и насадить его на острия вил. Ведь двери в хлеву не запираются изнутри. Значит, это здесь нападут на него, заколют или задушат без свидетелей, точно так же, как он это сделал с Ханечкой…

Он вспотел от страха. Влез по деревянному столбу к отверстию, через которое сбрасывали корм коровам. Потихоньку заполз в сено, в самый угол. Долго бы его пришлось здесь искать. Страх проходит, мокрое от пота тело начинает остывать, он уже дрожит от холода, стебли сухой травы царапают его и колют. Но он в безопасности, без страха переждет в этом месте до самого утра. Днем они побоятся его убить. Жалко, что доктор улетел. Сегодня Антек попросил бы его, чтобы он дал ему такую смерть, чтобы те, полные ненависти к нему, все искали его и не могли нигде найти. Это наилучшая дорога — от смерти убежать в смерть. Что можно сделать умершему? Убить его второй раз — это смешно! Еще раз он бы продемонстрировал им свое превосходство, пренебрегая петлей, повешенной на дереве возле Свиной лужайки…

Когда начало светать, он слез на топчан и отогрелся под одеялами. Потом пришла мать, чтобы подоить коров. Она дала ему кружку молока и несколько кусков хлеба, намазанных маслом. Четыре куска хлеба она положила в сумку, которую он брал в лес. Он вымыл у колодца лицо и руки, в дом он вообще не заходил, хоть бритье ему бы не повредило. У него был реденький мягкий пушок; на щеках, подбородке и под носом у него росли светлые пучки волос, и, даже не заглядывая в зеркальце, он знал, что выглядит противно, немного осталось от его прежней милой внешности. Он пошел в лес тропинкой через луга у озера, шоссе пересек возле дома художника Порваша, какое-то время шел по межам и исчез в лесу. Он не спешил — никто ведь не проверял его работу, он не должен был расписываться в табеле выхода на работу. Во всем теле он чувствовал усталость, хоть работу еще не начинал. Недосыпание и ночные тревоги притупили и его разум. Ему казалось, что его мысли тоже устали, ум работает медленно и неохотно. Он хотел сна, отдыха, пусть даже отдыха вечного. Да, может быть, он хотел именно такого долгого отдыха; не думать ни о чем, не чувствовать ничего, не существовать. «Я спрячусь в сарае доктора, залягу в кабине его яхты, — подумал он в какой-то момент. — Доктор вернется и найдет меня, умершего с голоду». Но он боялся собак доктора, тех двух волкодавов, которые бывали странными — иногда они бесились, когда кто-то проходил мимо ворот и ограды, а иногда не обращали внимания вообще ни на кого, позволяли войти во двор, постучать в двери. И их поведение было таким же непредсказуемым, как и поведение самого доктора.

Лес шумел спокойно, сонно. И этот шум еще больше отуплял Антека и наводил на него сон. Сквозь голые кроны буков он видел осеннее небо, по которому быстро неслись грузные дождевые облака. Временами проблескивало солнце, но только ненадолго. Какая-то большая желтоватая птица выпорхнула почти из-под самых его ног и, громко шелестя, исчезла в зарослях лещины. «А говорят, что Клобуков нет», — подумал, он, потому что был уверен, что встретил Клобука. «До6рый это был знак или дурной?» — задумался он, но только на минуту; ничто не могло приковать его мысли. Лечь где?нибудь в кустах, спрятаться в еловой чаще и заснуть — этого он на самом деле хотел. Но он не видел такого места, земля везде была влажная и холодная, а он сильно намерзся прошлой ночью. Да, он знал тихий закуток, почти уютный, но там полтора года лежали останки девочки, которая хотела голой выкупаться в озере. Это не правда, что он туда ходил. Так он только сказал доктору. Он не заглядывал туда, что бы это ему дало? Он не жалел и о том, что ее убил. Жаль, что только потом пришла ему в голову та мысль о бутылке. Ту он тоже мог отметить таким же образом, чтобы те, кто ее когда-нибудь найдет, знали, что это было его делом. Девушка была принесена в жертву. Смерть была жертвой наивысшей и наилучшей. Старый Бог жаждал таких жертв — из первородных, из телят и барашков. Христос, сын Старого Бога, должен был выкупить людей собственной смертью. Без смерти нет милости, нет искупления. «Моя смерть тоже должна быть жертвой», — шептал он себе и теперь уже был уверен, что жаждет смерти спокойной, мягкой, как сон.

Когда он входил на поляну со старым дубом, на минуту выглянуло солнце. Пожелтевшая трава возле дуба выглядела как золотая, небо заголубело, и поразила его красота мира. Но увидел он также и Смерть. Он обрадовался, протянул руки и пошел навстречу ей со счастливой улыбкой на губах. Потому что смерть — не только сын ночи, но и брат сна.