Йоахим приехал в Скиролавки в середине декабря. Отец в письме объяснил ему, почему он не прилетел на его первый заграничный концерт. Правда, причины он привел малоубедительные, но Йоахим не хотел вдаваться в детали. Он не спрашивал ни о чем и давал понять, что он тоже не хотел бы никаких расспросов на тему — отчего, вместо того, чтобы приехать к самому Рождеству, он появился намного раньше. Только Гертруда по-своему, день за днем, заговаривая о том и о сем, догадалась, что Йоахим переживает безответную любовь. В прошлый свой приезд в отцовский дом он упоминал о девушке по имени Малгожата, а сейчас он весь взъерошивался, когда она напоминала ему это имя. «Достань мне Клобука, Гертруда, — сказал он ей однажды вечером в кухне. — Клобук приносит счастье». Макухова поддакнула, но добавила, что Клобук не приносит счастья в любви, и лучшее доказательство тому — его отец. Самая красивая женщина в округе, Брыгида, любит его так сильно, что хотела из-за него покончить жизнь самоубийством, а он два раза в неделю ездит в больницу к Юстыне; о Брыгиде он даже и не думает. «А ведь у нее ребенок от него», — пожаловалась она.

Эта история заинтересовала Йоахима. После его первой большой любовной неудачи его волновали такие дела, ему хотелось кому-то сочувствовать и самому получить немного сочувствия. И он, в отсутствие отца, поехал в Трумейки вместе с Гертрудой. Брыгида приняла их сердечно, угощала чаем, кофе, вином, домашним печеньем. Но при каждом упоминании о докторе в ее больших глазах тут же появлялись слезы. Йоахим тоже расклеился — рассказывал о Малгожате, о том, как почти год он встречался с ней, ходил на концерты, пока в конце концов она не сказала ему, что не понимает музыку и концерты ее мучают. Она изменила Йоахиму с парнем, страстным шахматистом. Йоахима утешало то, что и шахматиста она тоже тут же бросила, потому что на нее нагоняли тоску постоянные разговоры о шахматных дебютах. Она занялась таким, у которого не было никаких интересов, целые дни он просиживал в кафе и болтал о глупостях, вычитанных из газет. «Я знаю, что она глупая, но что мне делать, раз такие, которые обо всем так умно говорят, меня совсем не привлекают», — объяснял он Брыгиде. Макухова поддакивала: «Как его отец. Так же, как Янек. Тоже не любит умных женщин». Йоахим был возмущен: «А моя мать? Она не была глупой женщиной». Макухова и тут поддакивала: «Она любила музыку. Только музыку. Неизвестно, была она умная или глупая». Йоахим соглашался, что для того, чтобы заниматься музыкой, нужен не столько ум, сколько сердце. «Ты очень хороший парень, — утешала его Брыгида. — Столько девушек ходит по свету. Через неделю ты познакомишься с другой и тут же забудешь о Малгожате». Йоахим спросил ее: «А вы? Почему вы не можете забыть?» Брыгида всплакнула, а Йоахим сидел, повесив голову. Гертруда утешала его, как умела: «Каждая женщина, Йоахим, глупая. Прикидывается умной, чтобы понравиться мужчине, а потом сразу оказывается глупой. Вот, например, Брыгида. Образованная, умная, а ведь если бы она была такая уж умная, уже давно бы вышла замуж за твоего отца, а ты был бы ее пасынком. Поэтому ты, Йоахим, не обижайся на этих умниц, попросту не слушай, как они мудрят, делай с ними свое. Вот посмотришь, как они из-за тебя поглупеют». Брыгида сплетала и расплетала пальцы своих маленьких рук и вздыхала: «Да, да, мы ужасно глупые. Ох, какие глупые!»

Иоахим не смог раскусить это дело. Но ведь это была не единственная история в Скиролавках, которая выходила за рамки его понимания. Люди здесь жили иначе, чем в городе, у них были свои тайны, и всегда была известна только половина правды. До него дошли известия, что это его дед, хорунжий Неглович, встал из гроба и из своего пистолета застрелил преступника Антека Пасемко, потому что не смог стерпеть несправедливости. Потом кто-то шепнул ему, что это сделал его отец. А когда он выспрашивал об этом солтыса Вонтруха, то услышал, что Антек сам застрелился в лесу. И кому тут верить? Чьим рассказам доверять? Кто знал правду и существовала ли вообще возможность ее узнать? Даже отец, похоже, знал не обо всем и не обо всем хотел знать. И дал ему когда-то такой совет: «Не лезь в кусты терновника, потому что поцарапаешься. А дела людей еще более колючие и переплетены между собой еще больше, чем терновник». Зачем отец ездил к какой-то там простой деревенской женщине, Юстыне, с которой, кажется, едва был знаком? Отчего, как утверждала Гертруда, она приходила, чтобы убить его из обреза? При каких обстоятельствах на самом деле погиб ее муж, Дымитр? Что связывало отца с Брыгидой? Отчего он хотел дать ее ребенку свое имя, а она этим пренебрегла? Почему Макухова говорила одно, а сама Брыгида — другое? Почему Клобук приносил счастье, но в любовных делах помочь не мог? Зачем Брыгида пыталась отравиться, а отец сжег ее прощальное письмо?

В один из дней доктор, как обычно, рано утром уехал на работу в поликлинику. Иоахим проснулся поздно и в одиночестве завтракал за огромным столом в салоне. Тут до него долетел громкий лай собак во дворе, потом трубный голос в сенях.

— Доктор дома? — ему показалось, что он узнал голос Йонаша Вонтруха. — Нам нужен пан Неглович.

— Доктора нет. Но дома его сын, Иоахим, — сказала Гертруда. Наступила тишина. Потом три мужских голоса сказали почти хором:

— Доктора нет, но дома его сын, Иоахим.

В салон вошли Кондек, Вонтрух и Крыщак. Они были чем-то так взволнованы, что влезли, не отряхнув снег с сапог, не сняв шапок.

— Такое дело, Иоахим, — сказал Кондек. — Надо взять ружье и пойти к кузнецу Малявке. Он забаррикадировался в своем доме и грозит топором каждому, кто хочет к нему войти.

— Банку с золотом он нашел под крыльцом старой школы, — объяснял Эрвин Крыщак. — Схватил банку и спрятался в доме. А золото общее, раз оно под крыльцом старой школы лежало.

— Я пришел к нему лошадь подковать, — рассказывал Кондек. — Передние копыта, чтобы не скользила по льду. У Зыгфрыда Малявки в кузнице ондатры выкопали подземный ход с озера. Малявка провалился в эту яму, разозлился, пошел на другую сторону дороги, туда, где от старой школы осталось каменное крыльцо. Один камень он отвалил и нашел под ним банку с золотом. Схватил его и удрал в дом. Сейчас грозит смертью тому, кто к нему войдет. А золото наше. Общее.

— Золото надо отдать государству, — заявил солтыс Вонтрух. — Люди готовы золотого тельца себе сделать и поклоняться ему, как когда-то. Грех от этого может быть большой.

— Что там грех, — Крыщак невежливо отпихнул солтыса. — Золото каждому пригодится. Хоть бы каждому по маленькому кусочку досталось. Надо взять ружье, Иоахим, пойти к Малявке и отобрать у него золото.

Иоахим развеселился.

— Вас так много, а он один.

— Он с топором за дверями стоит. Кто войдет, тому он голову отрубит, — растолковывал Кондек и весь трясся от жадности при мысли о золоте. — Ружье надо! С голыми руками страшно подходить к Малявке.

— Ружье есть у пана Турлея, Порваша, у пана Любиньского, — перечислял Иоахим, который не хотел признаваться в том, что никогда в жизни не держал в руках отцовского ружья. Ионаш Вонтрух снял с головы меховую шапку и пренебрежительно махнул ею в воздухе. — Это не их ума дело. Они не осмелятся пойти к Малявке даже и с ружьем. Доктор нам нужен. Неглович.

— Отца нет дома, — напомнил им Иоахим.

— Это ничего, — заявил Крыщак. — Доктора нет, а ты дома, его сын, Иоахим.

Солтыс Ионаш Вонтрух добавил:

— Такими делами в деревне всегда занимался Неглович. Так было и так будет. И вдруг с Иоахимом произошло что-то странное. Он ощутил в себе какую-то большую силу и смелость. Откуда это в нем взялось — он не знал. Может быть, ему вспомнились рассказы об историях хорунжего Негловича? Или рассказы об отце, который, когда ему было немного лет, убил из «манлихеровки» бородача, главаря банды грабителей? А может быть, эта сила шла от троих мужчин, происходила из их веры в его великанскую силу? Иоахим встал из-за стола. Вытер рот, в сенях набросил на себя пальто и надел шляпу. Так одетый, он вышел на крыльцо, а за ним мужики.

— А ружье, Иоахим? — напомнил ему Крыщак.

— Мне не надо ружья, — сказал он, потому что не хотел признаваться в том, что ни разу его в руках не держал. Макухова преградила ему дорогу.

— Не пущу тебя, Иоахим…

Он отодвинул ее и пошел, а те за ним побежали рысцой, потому что Иоахим был высокий, и шаг у него был большой. Макухова побежала домой, схватилась за телефон и вызвала поликлинику в Трумейках.

Возле дома кузнеца было черно от собравшихся там людей. Возле дверей толпились мужчины и женщины с детьми на руках. Дети постарше плакали, держась за материнские подолы. Над толпой возвышалась большая и черная, как закопченный котел, голова плотника Севрука в кожаной пилотке. Люди толпились, но возле самого входа было свободно — никто не смел притронуться к старой ручке на дверях, перекошенных от дождей и солнца. За этими дверями скрывался кузнец с топором в руках, а в его избе, за окном, заслоненным занавеской, по-видимому, посреди стола стояла банка с золотом.

Только в этот момент Иоахим понял, что значит страх, потому что увидел страх в глазах других людей. Страх и алчность. Но страх пересиливал — это он установил дистанцию между руками и дверной ручкой, парализовал силу стольких мужчин, таких же сильных, как кузнец.

Люди расступились при виде Йоахима. А он посмотрел на небо, которое было синим и пустым. Потом он подошел к двери и стукнул в нее кулаком.

Минуту было тихо, а потом с той стороны, из-за дверей, все услышали голос Малявки:

— Голову топором отрублю…

— Это я, Иоахим, сын доктора, Неглович. Иоахим Неглович. Впусти меня к себе, кузнец, — срывающимся голосом проговорил юноша.

Снова наступила страшная тишина, потом легонечко дрогнула дверная ручка, двери приоткрылись, показывая черную щель. Иоахим исчез в этой щели, двери снова закрылись, ручка опустилась.

— Езус Мария, Юзеф, — громко перекрестилась Люцина Ярош.

Все напрягли слух, не донесется ли до них предсмертный крик Йоахима, стук падающего тела. Вместо этого взвизгнули тормоза, машина доктора развернулась на месте перед домом Малявки, людей осыпали льдинки из-под колес.

Доктор выскочил из машины, растолкал толпу, подскочил к дверям, схватился за ручку. Двери открылись без сопротивления и, так же, как Иоахим, доктор исчез в темной пасти сеней. Ничего, что доктор приехал прямо из Трумеек и при нем не было ружья. Если с Иоахимом что-то случилось, не будет кузнеца среди живущих — так думали люди, а Ионаш Вонтрух громко сказал:

— из-за золота всегда кровь льется…

В черной от грязи избе горела лампочка без абажура, потому что окно было занавешено какой-то тряпкой. Возле колченогого стола доктор увидел сидящих на двух лавках Йоахима и Малявку, который то и дело лез в банку и вытягивал из нее какие-то пожелтевшие фотографии. На черном от копоти лице кузнеца слезы пробили светлые дорожки от глаз до бороды.

— На этом снимке, пане Йоахиме, видать дом моих родителей. Вот там, за этими пеларгониями, у окна сидит моя мать. Нет уже этого дома, пане Йоахиме… А это — ресторан моего дяди. Сейчас там растет буковый лес… Это школа, пане Йоахиме… В этом окне направо видно голову моего старшего брата, а в том — голову моей сестры, потому что она была классом младше. Меня тогда еще не было на свете…

Доктор Неглович взял в руки старые фотографии и посмотрел на лица людей, которые давно уже умерли — здесь или далеко отсюда. Но с фотографий они все еще улыбались. И были на этих снимках такие дома, от которых не осталось и следа, и такие, где теперь жили совершенно новые люди. Только озеро выглядело так же, как сейчас.

Зыгфрыд Малявка размазывал слезы по щекам и говорил. Он все время обращался к Иоахиму, а потом — к доктору. Почти тридцать лет он молчал, а сейчас в нем словно бы какие-то Двери отворились для слов и воспоминаний; этот поток слов он не мог сдержать. И говорил, говорил, говорил…

В банке доктор нашел хлебные карточки с времен войны, уже почти забытой, потому что вторая, которая пришла вслед за ней, оказалась в сто раз страшнее. И был там листочек с подписью лесничего Руперта из Блес, что эта банка, хлебные карточки и фотографии будут замурованы в крыльцо школы в память о факте, что эта школа построена общими усилиями всего села в военное время. «На вечную память», — написал в конце лесничий Руперт, у которого был красивый почерк, и каждая готическая буква отличалась необычайной элегантностью.

Доктор догадался, что кузнец Малявка стесняется своих слез и своего волнения. И тогда он вынес банку с фотографиями и хлебными карточками во двор и показал собравшимся там людям. Прочитал им и письмо лесничего Руперта. — А ты говорил, что там было золото, — сердились люди на Кондека, который первым раз 57 нес по деревне новость о банке, которую нашел Зыгфрыд Малявка.

Кондек съежился и удрал домой. То же самое сделал и Эрвин Крыщак. Только солтыс Йонаш Вонтрух не убежал со стыда и сказал:

— Такие хлебные карточки были дороже золота. Не наестся человек золотом, а хлебом брюхо набьет и жизнь свою спасет. Разве не убил старый Шульц человека в лесу ради куска хлеба?

Вечером Йоахим неожиданно попросил отца, чтобы тот показал ему свое ружье и научил им пользоваться. Доктор не спросил, откуда у него вдруг появилось такое желание, вынул из шкафа ружье, положил на стол.

— Видимо, оно принадлежало князю Ройссу, — объяснил он. — Это курковая двустволка, итальянская модель «кастор» с боковым замком «холланд». Хорошая. Прицельная. Не делает осечек. Я редко хожу на охоту, но люблю, когда в доме есть оружие, сам не знаю, почему…

Йоахим осторожно, как к смычку, прикоснулся к вороненому стволу, а потом убедился, что пальцы у него пахнут маслом. Он и не предполагал, что у ружейного масла такой приятный тонкий запах и что он может ему понравиться. Впрочем, у ружья была прекрасная форма. Как у хорошей скрипки. И оно было необычайно легким. Тоже как хорошая скрипка.

Макухова несколько дольше осталась в этот вечер в доме доктора. Меняя Йоахиму постель в его комнате на втором этаже, она так объяснила ему все это дело:

— Я боялась за тебя, Йоахим, потому что кузнец Малявка — это страшный человек. Потому я позвонила твоему отцу в Трумейки. Но тебя хранит Клобук. Это он превратил золото в старые фотографии и хлебные карточки. Он это сделал для твоего добра и для добра других людей.