Как известно было до недавнего времени, из всех искусств для нас важнейшим является кино. Это сейчас уже стало многим непонятно: что же в конце-концов для многих является в этой жизни прямо таки действительно важным.

И какое именно искусство? Осталось ли оно где-нибудь вообще, не захлебнулось ли в густом тумане, окутавшего страну неистового и всепроникающего чеса? А если осталось, то где, когда и в какой форме можно к нему приобщиться? Сплошные сомнения и раздумья. А тогда классик сказал, как отрезал — кино и все тут. Ну а раз кино, значит должны быть киноактеры.

И было бы странным, если бы военных здесь вдруг не заметили. Быть военным и не быть актером просто невозможно. А актер — это, пожалуй, поширше понятие будет, нежели какой-то там киноактер. Вопросы собственной киногеничности настоящего актера, читай настоящего военного, не должны волновать ни при каких обстоятельствах. Скорее всего, военный должен подпадать под определение: артист театра и кино.

Нет, бывают, конечно же, для военных определенные исключения, если же там, решил он, к примеру, только до майора, тогда и без живого артистизма еще можно будет как-то протянуть, на чистом энтузиазме, помноженном на альтруизм, и то, с большим трудом. Но продвигаться по скользкой служебной лестнице от ступеньки «майор» куда-нибудь выше, не будучи признанным актером, хотя бы среди окружающих вас военных, нет, это просто невозможно. Это больше напоминает какую-то оригинальную форму самоубийства.

Вот представьте себе зону компактного проживания военных разных воинских званий и биологических возрастов, постоянно снующих по территории зоны, выполняя очень похожие, но всегда противоречащие друг другу, задачи. При этом в ходе броуновского своего движения военные непрерывно сталкиваются, некоторое время взаимодействуют, обмениваясь различными видами энергий, а по результатам обмена либо взаимно сближаются, либо взаимоотталкиваются.

Взаимодействие происходит пусть не всегда в строгом (в плане нарушения нормативной лексики), но все же соответствии с уставными положениями. И если на всей остальной территории защищаемой отчизны строгость законов всегда компенсировалась необязательностью их исполнения, в зоне компактного проживания военных всегда стремились «букву» Устава соблюсти (во всяком случае, в монументально застывшие те времена, соблюсти стремились). А «букв» там столько, что если все, что они за собой предполагают хотя бы в течение одного дня строго выполнять — летальный исход в лучах пламенеющего заката военному обеспечен.

Выручает военных врожденный инстинкт самосохранения. Несмотря на многочисленные военные упражнения, по подавлению всяческих отвлекающих от доблести службы инстинктов, инстинкт самосохранения является наиболее живучей деталью духовной сущности военного. И живучий инстинкт этот сопровождает военного всю его жизнь.

Вот казалось бы, угасли уже совсем еще недавно казавшиеся очень важными, инстинкты. Выдали военному вместе с удостоверением «Ветеран военной службы» справку, позволяющую беспрепятственное посещение женского отделения общественной бани. Ну, например, в мужское отделение большая очередь, а заслуженный военный шаркающей походкой шнырь в отделение для помывки прекрасного пола. Как! Мужчина, куда вы?! В своем ли вы уме?! А военный хоп, и предъявляет справочку. Извольте ознакомиться. Как мужчина я уже никакой. Стерилен и потому абсолютно для женского пола безвредно-бесполезен. Может там, внутри заветного помывочного отделения кто-то все же на что-то с дури и понадеется. Предупреждаем сразу — бесполезно. Всем обучаемым военным на протяжении длительного времени в преддверии выходных дней в пищу подсыпают бром. Притупляют, так сказать, низменные их инстинкты. Но качественного, быстродействующего брома на военных как всегда не хватает, и поэтому действие его начинает проявляться ближе к военно-ветеранскому возрасту. Постепенно, но все с учащающейся частотой. А потом вдруг, как-то все равно неожиданно: раз — и все. Половина шестого.

А на вопрос женской очереди относительно того, что в своем ли военный пребывает уме, тоже имеется соответствующая справочка. От специального военного врача, приснопамятного читателю военного герантолога. Спецврач свидетельствует всуе, что военный ветеран давно уже находится в состоянии глубокого профессионального маразма, устойчивого в своей специфичности. А специфичность, опять же, обусловлена тем же живучим инстинктом самосохранения: военного постоянно преследует чувство опасности, даже при нахождении его в стерильно-безвредном никому не нужном состоянии. На все он смотрит недоверчиво и оценивающе. Оценивает, стало быть, как его всю жизнь учили, угрозы и уязвимости. Но к общественно опасным деяниям склонностей не имеет. Пока. Пока пенсионное его обеспечение не упадет до уровня прожиточного минимума.

Ну так вот, руководствуясь живучим своим инстинктом военный постоянно что-то недовыполняет. А потому он постоянно в чем-то виноват. Начальствующему какой-либо величины можно наказывать любого своего подчиненного военного, даже не имея визуального или еще какого контакта с ним. Вот так просто в канцелярии сидючи представил себе военного, который, к примеру, обратился к своему сотоварищу на «ты» и, тут же — раз и наказал его. А потому, что все военные по служебным вопросам должны обращаться друг к другу исключительно на «вы». А поскольку вопросов, совершенно никак не относящихся к службе, у военных практически не бывает, значит все они виноваты просто по определению. И правильно их наказывают. До чего дошли, хамье трамвайное, они, видете ли, поправ устав друг другу тыкают!

Или же еще один пример. Одна из статей успевшего уже читателю надоесть Устава повествовала о том, что все военные обязаны при встрече (обгоне) отдавать друг другу честь, строго соблюдая правила этого мероприятия. А правила предписывали отдачу чести выполнять четко и молодцевато (военному воображению совершенно нетрудно воспроизвести себе процедуру потери невинности, сопровождаемую четкостью и молодцеватостью), при этом правая рука прикладывается к головному убору так, чтобы пальцы были вместе, ладонь прямая, средний палец касался нижней части головного убора, а локоть был на линии и высоте плеча. У-у-ф-ф!

И это еще не все. Есть еще и другие описания порядка лишения военного чести. Да-да, именно лишения. Он же, согласно Уставу, должен ее отдать, следовательно, должен ее тут же и лишиться. Справедливости ради надо отметить, что, как правило, лишение происходит ненадолго, ведь тот, кому военный честь свою только что, походя так, даровал, обязан тут же кусочек ее вернуть обратно, демонстрируя ответное приветствие, а обесчещенный военный обязан этот кусочек поймать, как можно удачней разместить его внутри себя и тут же приступить к его бережному и быстрому выращиванию. Почему быстрому? Так ведь скоро же опять всю отнимут, а вернут лишь кусочек-рассаду. Но это еще ничего, это еще нормальная ситуация. А вот если, к примеру, тот военный, которому честь была отдана оказался недобросовестным? Или же невнимательным просто? Пожадничал, к примеру, этот военный семенным кусочком? Тогда все гораздо сложнее, все придется с нуля начинать.

Другие описания способов лишения военного чести касаются случаев, когда головной убор у военного по каким-либо причинам отсутствует либо когда руки военного заняты тяжелой поклажей.

Имеются так же описания порядка почти добровольного отдания чести военным на месте и в движении. Особенно интересно выглядит это в движении. В этом случае военный должен, находясь в состоянии полуобморочного экстаза, злобно хлопнуть всей ступней своей о ничем не повинный участок земной поверхности, в момент шлепка резко боднуть головой в сторону искусителя и, пожирая его полными оргазма глазами, одновременно примкнуть правую руку к головному убору, а левую судорожно прижать к бедру. Камасутра отдыхает!

Представили, как это все будет выглядеть в исполнении военного артиста, выступающего в одиночном разряде? А теперь представьте, что творилось бы в компактной зоне беспрерывного хаотического туда-сюда шныряния большого количества разновеликих военных артистов, если бы они все это одновременно все вместе начали исполнять.

Представьте, к примеру, радостную процедуру массового освобождения от оков давно надоевшего сна, когда двести внезапно разбуженных военных начинают ломиться в места общего пользования (в соответствии с Уставом: уборную, оборудованную «одной кабиной с унитазом (очком) и одним писсуаром на 10–12 человек», или умывальную: «устанавливаются из расчета один кран (сосок) на пять-семь человек…»), беспрерывно топая полными ступнями и бодаясь головами, в исполнении утренних воинских приветствий и при этом еще обращаются военные друг к другу исключительно на «вы».

Но ведь этого требует Устав! А военные его с утра до ночи нарушают. Не успели, как следует, проснуться, а уже получите: полный букет всевозможных нарушений. Устав этот, видимо, и задумывался авторами, как некий свод потенциально достижимых, пограничных каких-то задач. Выполнение этих задач видимо предполагалось в каких-то особо радужных, совершенно неожиданно и как-то благостно сложившихся условиях и предусматривало какую-то строгую очередность и периодичность, например по одной задаче в день. В один день военные обращаются друг к другу на «вы», в другой лишаются чести без головных уборов, а на следующий день головные уборы одевают и опять лишаются, днем позже лишаются, но уже в движении и т. д., до бесконечности. Но последовательно.

Но у военных так никогда не получится, у них не принято обращать внимание на какие-то там условия и соблюдать какую-то там последовательность. Вот поэтому они и находятся в состоянии ежедневного всего и вся нарушении и перманентной виноватости. И регулярно подвергаются различного характера наказаниям. А процесс наказания военного есть процесс демонстрации высочайшего актерского мастерства.

Как вы думаете, какова высочайшая задача наказующего? Правильно — это максимально испугать наказуемого военного. А какова задача наказуемого военного в момент наказания? То же правильно, создать видимость глубочайшего раскаяния и полуобморчного испуга.

Вот стоит, к примеру, гневный такой военноначальствующий, демонстрируя готовность к началу процесса наказания перед съежившимся, но еще бодрящимся военным. Щеки и ноздри военноначальствующего непрерывно и нервно раздуваются. Подергивания желваков ощущаются даже при приведении щек его в состояние крайнего вздутия. Все эти действия сопровождает непрерывное шумное сопение, вырывающееся из ноздрей вместе с частичками естественных органических выделений. И ничего более. Военноначальствующий профессионально держит паузу.

Военный, тем временем, с каждой секундой паузы все больше и больше теряет остатки бодрости. По морде лица его то и дело пробегают гримасы сначала легкого, а затем и полного отчаяния. Далее начинают проявляться признаки отчаянной безнадежности. Отчаянная безнадежность начинает было меняется на гримасу полнейшего равнодушия, но вдруг наступает некий всплеск и уже на почти равнодушном лице военного прорисовывается смесь совершенного в искренности своей раскаяния и глубочайшего первобытного испуга. Лицо военного бледнеет и покрывается испариной, зрачки глаз его начинают испуганно метаться из стороны в сторону, ресницы часто и удивленно смыкаются. Губы военного начинают синеть и, мелко подрагивая, придают морде лица его полуплаксивое выражение. Вот такое вот выражение морды лица военного и является для военноначальствующего сигналом к окончанию подготовительной фазы театрального действия и необходимости введения его в стадию решающую.

Военноначальствующий бросается в атаку. Сохраняя на морде своего огорченного лица прежнюю мимику, военноначальствующий еще сильней багровеет и заходится в истошном крике. Он долго кричит о недостойном поведении военного, о его вопиющей неблагодарности, о желании проявления крайнего состояния любви к его матери. Затем, охрипнув, постепенно сбавляет обороты и переходит к вопросной части своей сценической деятельности. Вопрос, по сути дела один, и заключается в выяснении наличия желания у военного и дальше реализовывать почетные свои обязанности (почетные права военный уже успел реализовать накануне). При этом военноначальствующий сильно блефует и демонстрирует свою готовность лишить военного последней радости в этой жизни.

Военный, в свою очередь, с выражением животного страха на морде лица своего, демонстрирует веру в справедливость основных положений слегка эмоционального спича военноначальствующего, сдавленно, но уже вполне различимо, произносит сокровенное: «Виноват, исправлюсь, молодой, желанье есть».

И все, фальшиво-демонстративный гнев военноначальствующего уже практически сведен на нет. Но последнее слово все равно должно остаться за ним. Он становится в раскачку с пяток на носки, совершая жующие движения одними губами и цедит: «Виноват он! Советую вам перед словом «виноват» всегда добавлять букву «с». Свиноват! Вот как это должно звучать! Это и есть нынешнее состояние Вашей воинской воспитанности». И гордый такой уходит с капища в состоянии счастливой завершенности только что артистически продемонстрированного педагогического акта. Уходит, не потеряв при этом ни единой нервной клетки. Потому что это давно уже сложившийся артист антрепризы. Если бы пропустил он через душу свою хотя бы сотую часть того, что отражалось на морде его огорченного лица, инсульт помноженный на инфаркт, был бы ему обеспечен. Наверное, даже больше: его просто разнесло бы в клочья. Крупные части разметало бы, наверное, по границам капища, а мелкие же детали организма военноначальствующего можно было бы найти и далеко за его пределами, где-нибудь в предгорьях Боливии, например. А почему артист именно антрепризы? Да потому что именно такого рода артист занимается, как сейчас принято выражаться, «чосом», играет, в отличие от артиста репертуарного театра, по нескольку спектаклей в день, большие деньги зарабатывает. Как же это возможно, предаваться истинным проживаниям роли по несколько раз в день? Скопытиться можно быстро, свернуть, так сказать, ласты. И деньги сразу превратятся в скучные и ненужные такие бумажки. Во всяком случае, ему, почившему в бозе, не нужные. А безутешные родственники потом из-за этих скучнейших бумажек передерутся все, станут навек врагами, да еще его же, усопшего, во всем и обвинят. Дескать, мало оставил, сквалыга. Все, видимо, понимает этот артист антрепризного розлива. Поэтому и протекает игра его без внутренних переживаний, все больше на прежней раскрученности держится он, изредка проявляя действительное мастерство.

А что же военный? Он, конечно же, в основном гримасничал, потакая военноначальствующему. Но при этом все же слегка побаивался военноначальствующего и, в какие-то моменты даже переживал за судьбу свою, за почетные, так сказать, свои обязанности. Очень хотел он чтобы их все же оставили ему. Ну а как не переживать? Понятное дело, артист-то ведь только начинающий. Но каждому военному необходимо взрослеть и матереть в своем артистизме. Иначе — хана! Либо сожрут его военноначальствующие волки, либо инфаркт миокарда с большущим таким рубцом. Третьего, как говориться, тут военному не дано.

Поэтому и начинали прививать военным артистические навыки практически сызмальства. Для начала их определяли в артисты кино. И не важно, что в начинаниях своих становились они абсолютно бесплатными участниками массовых сцен, именуемых в мире кино массовками, за участие в которых, к примеру, «гражданская сволочь» — студент получала три рубля за съемочный день. Но деньги никогда не являлись для военных определяющим жизненным ориентиром (достаточно вспомнить знаменитое: «Гусары денег не берут!»). Военные были счастливы тем, что в ходе приобщения к великому искусству с них ничего при этом не взыскивают. Не взимают, так сказать, плату за дополнительное обучение. Ведь работа в кинематографе открывала военным путь на большую сцену театрально-военной деятельности, сокращенно — ТВД. И неважно, был ли это Восточный ТВД или Западный: настоящий военный везде вынужден был быть артистом с большой буквы.

А кино было задумано масштабное. Название его отливало традиционно красным, для того времени, цветом. Тогда ведь много было всего красного. Предприятия советские носили названия, преимущественно связанные с красным цветом: «Красная заря», «Красный пролетарий», «Красный пекарь» и т. д. И трудились на этих предприятиях красные ткачи, красные токари, красные кондитеры и т. д. (Отчего же они всегда так краснели? Неужели от беспробудного пьянства? Да нет, вроде, дисциплина на таких больших предприятиях поддерживалась в строгости. Может отрывались во внерабочее время? Да, наблюдалось такое явление, но ведь красными работники были только в рабочее время. Неужели меняли окрас синего лица своего, на результаты собственного труда глядючи? Это уже ближе к истине. А значит, совесть-то все-таки была в тягучие те времена). Даже праздник Великого октября-ноября был красным. Ну а уж фильму, повествующему сразу о двух революциях, как говорится, сам Он повелел. Хотя Он, наверное, с самого начала хотел совсем другого. Гложет какая-то, непонятно откуда взявшаяся убежденность — не нужны Ему были изначально ни революции, ни гражданские войны. Но, что уж сделано, то сделано — бес попутал пролетариев. Принялись они за разрушение святых обителей, путая веру с деяниями отступивших от нее продавцов «опиума для народа». И устроил Он тогда глобальную очистительную клизму для всего бесчинствующего населения. А фильму, в конце концов, было присвоено название: «Красные колокола». Колоколам не было ни за что стыдно. Они красны были раскаленностью своей. Шибко бил в них, прокравшийся украдкой краснощекий лукавый, скликая на Русь смерть и разорение.

Съемки были доверены признанному мастеру батальных сцен С. Бондарчуку. Первая часть снималась в Мексике, но военных туда почему-то не пригласили. Поберегли, должно быть, для съемки решающих сцен на территории революционного Петрограда. В Мексике так ведь ничего и не получилось. А у нас-то — о-го-го! Опять лезут в голову, казалось бы, неуместные здесь анекдоты. Нет, все же не удержусь и один из них приведу.

Идет урок в грузинской школе. Учитель задает классу вопрос:

— Вот, скажытэ мне, дэти, кто у нас в стране был и есть лучший джигыт?

— Батонэ, это наверное Гиви из села Гурии.

— А пачему ты думаешь так?

— У нэго самая быстрый в Грузия кон!

— Нэт, генацвали, нэ так это.

— Ну тогда это Михо из Кутаиси.

— А пачему ты так думаешь?

— У нэго самый крэпкий и ловкий в Грузия сабел!

— Нэт, генацвали. Нэ правильно. Запомните, дэти, самый главный джигит у нас в стране — был, есть и будет, вэчно жывой наш, дэдушка — Владымир Илич Лэнин!

— Вах! Нэужэли у него был самый быстрая кон и крэпкий сабел?

— Нэт, дэти, просто они у нэго брата убили, а он им т-а-к отомстыл!

(И на экране замелькали художественные и документальные кадры гражданской войны: рубка белой и красной конниц, массовый расстрел белогвардейцев, расстрел царской семьи, подавление мятежа на тамбовщине и многое-многое другое).

Так вот о наших бесплатных киноартистах. Учебный процесс был очередной раз попран, осмеян, раздавлен и в таком вот отвратительном виде принесен в жертву прожорливому киноискусству. Всякое искусство, как известно, требует жертв. А уж самое для нас важное…

Целый месяц скрещивал военных в шутовских баталиях признанный во всем мире мастер этих самых батальных сцен. На тот же месяц великий мастер вернул великому городу на Неве промежуточное его название — «Петроград» и на этот же период принял лик самого главного военноначальствующего для всех временно необучаемых военных промежуточного города Петрограда.

А еще был великий мастер большим любителем всевозможных дублей. Чертить замысловатые схемы шутовских баталий, включать при этом живое воображение видно стало ему уже недосуг. Притомился, видимо, еще во время съемок «Войны и мира». Поэтому поступал великий мастер предельно просто. Стоя на высоких подмостках, он что-то неторопливо объяснял помрежу, спокойно отходил в сторону и погружался в великие свои думы. Помреж некоторое время растерянно смотрел на колеблющееся перед ним море военных артистов и начинал визжать, отдавая абсолютно бестолковые команды, явно желая выстроить некую, задуманную великим мастером статическую сцену, но не имея никакого представления о том, как это нужно делать и какие слова при этом необходимо говорить военным артистам.

Если бы военные выполняли все эти шедевры команд буквально, фильм бы снимался и по сей день. Но это в планы военных никак не входило и, проявляя сообразительность и высочайшую тактичность, они занимали-таки места, соответствующие замыслу большого мастера. Большой мастер задумчиво осматривал сцену и что-то опять тихо говорил помрежу, и все повторялось вновь. Перестроения длились до высочайшего утверждения мастером статического расположения военных артистов по всей территории площади-сцены.

Мастер, уподобившись малому детяти, просто играл в кубики. Построит одну фигурку, глядь слева — вроде ничего, глядь справа — отвратительно. И все поломает. И построит вновь. Только кубиками мастеру служили многолюдные колонны военных артистов. А что начиналось, когда сцене пытались придать динамический характер… Слов нет, на языке одни дубли.

И во что военных артистов только ни рядили, и кого они только не играли! Сначала переодели в некое подобие телогреек с торчащей из многочисленных швов ватой и потертые засаленные картузы. Военные убедительно играли обиженных судьбой пролетариев Путиловского завода — передового отряда могильщиков капитализма (так именовал пролетариат один из его вождей в многотомных своих теоретических трудах). Они выстраивались в многочисленные колонны и кричали: «Долой!». Они так вжились в эпоху, что им уже тоже не нравилась помесь разрушающегося самодержавия с нарождающимся капитализмом. Не нравилось получать среднепролетарскую питерскую зарплату, на которую можно было купить полноценную корову с отвисающим до земли, полным молока выменем. На фиг сдалась пролетариям эта корова! Ее мирное пожевывание могло остудить накал революционной борьбы. И не хлебом единым жив был в ту эпоху пролетарий. Поэтому: «Долой!» и «Даешь!» «Долой» — это, в основном, про самодержавие. «Даешь» — это, как правило, про заводы и фабрики. Многочисленные демонстрации и митинги, митинги, митинги, во время которых звучат шедевры демагогического трепа, настоянного на немногочисленных ингредиентах революционной фразеологии. Вот и весь пролетариат. Даже оружие себе выбрали под стать своему интеллекту — булыжник. Однако после революции 1905 года и этим оружием пролетариату пользоваться стало лень. Отбили, видать, охоту.

Ну, все-таки удалили самодержавие для пролетариев зараженные вирусом революции матросы и военные. Они же удовлетворили пролетарский «Даешь» по поводу фабрик и заводов. И что в итоге? В итоге, чтобы не пасть жертвой освобожденного пролетарского труда, революционному руководству пришлось срочно вводить НЭП.

Неудачные какие-то у прежней России все-таки были пролетарии. Болтливые какие-то и криворукие. Правда, в то далекое время пролетарии в России только-только успели зародиться и, видимо, не успели еще как следует развиться. Потом пролетарии спохватились и попытались ускорить темпы развития своего в рамках социалистического хозяйства. Что-то получалось, особенно на уровне единичных опытных образцов пролетарской продукции.

Но капитализм неожиданно для всех вернулся и практически похоронил своего теоретического могильщика. Уничтожил и гнездовья его, многочисленные ГПТУ. В этот раз не заступились за пролетариат ни военные, ни матросы. А почему не заступились? Да потому что капитализм, пользуясь предательским попустительством продажных и стремящихся к единовластию правителей (суверенитет, однако!), просто взял и помножил их на ноль. Обычно эта операция производится без остатка. В этом случае остаток вопреки законам математики все же каким-то чудом сохранился. Хилый-прехилый такой. Но временами дерзкий, грозит периодически северо-атлантическому союзу, уверенно продвигающемуся на восток. Видимо, когда выпьет лишку тогда и грозит. А как протрезвеет, так сразу слова свои назад забирает. Мол, погорячился. Извынайте, мол, дядько Сэм. Нэ хватае кэросыну.

Но это все еще в будущем. А сейчас военным артистам приходится вживаться в совсем непривлекательные для себя роли. Абсолютно бесплатно.

В очередном своем превращении принимают военные облик дезертировавшей с фронта первой мировой трусливой солдатни. Они правдиво изображали деклассированных трусливых дегенератов в военной форме, но без оружия, в перерывах между запоями выкрикивающих на митингах лозунги пацифистского характера, но с тем же смыслом: «Долой!» и «Даешь!». «Долой» — это про войну. «Даешь» — это про водку и жратву. Ведь чем жив был революционный дезертир? Попрошайничеством, разумеется, и воровством. Воевать, отстаивая интересы России в очередном переделе мира, просто стало недосуг. Работать от гудка до гудка — просто «в лом». А вот так что-то там у кого-то спереть, а потом продать — глядишь на стакан уже хватает. А в кабаке после принятого на грудь стакана разыграется вдруг буйная такая фантазия: притащить языка из-за линии фронта или между делом пленить самого императора Вильгельма — не вопрос! А герою все подливают. С каждым выпитым стаканом герой все более и более бронзовеет, но к утру он вновь приобретает привычный синий цвет, и все повторяется вновь.

Очень жаль, но сыграть правдиво роль дезертира военным никто не даст.

Во-первых, понадобится очень много натуральных горячительных напитков, не предусмотренных бюджетом фильма. Дело в том, что военные, в своей искренней борьбе с фальшью в искусстве категорически не переносят никакой бутафории и все время настаивают на многочисленных дублях.

Во-вторых: что это за облик такой? Обычный дезертир — это, конечно же трус, вор, лентяй и пьяница. Но тут-то имеется в виду дезертир революционный. Это, в принципе, тот же трус, вор, лентяй и пьяница, но хорошо освоивший азы революционной фразеологии. Как, к примеру, только ни называет войну широко подкованный революционный дезертир: и империалистической, и антинародной, и хищнической, и захватнической, и братоубийственной. Что только ни наговорит, лишь бы не назад в окопы.

Как же в этом случае поступить военным артистам? На какую сделку с совестью попросят их в очередной раз пойти? Как сыграть эту замаскированную словесами сволочь, не оскорбляя всей глубины его поверхностной революционности? Ну да ладно, решили пойти на компромисс и сыграть неких не совсем трезвых и избирательных в своем пацифизме дезертиров, сбежавших с фронта, исключительно из-за неприятия войны, развязанной ненавистным царизмом, а вовсе даже не из стремления к конформизму.

Иногда военным артистам выпадала честь играть ухоженных красногвардейцев из бывших царских военных с революционными красными бантами на неистертых еще мундирах. Охраняли красногвардейцы Смольный, а в Смольном самого дедушку Ленина. Военные артисты всю ночь жгли костры, потеряв счет многочисленным дублям. Протуберанцы военных костров оживляли грозные тени революционных винтовок-трехлинеек, составленных в пирамиды, и хищных броневиков, окружающих здание, принадлежавшее когда-то Институту благородных девиц. А под протуберанцами пеклась простая советская картошка. Кормить военных во время съемок не любили, а в нелюбви своей все время забывали.

Так уж повелось издревле: каких успехов бы ни достигали цивилизации, а тела военных по-прежнему, согревали доисторические костры. Но только один свет по настоящему согревал их чистые непритязательные такие души. Свет, струившийся из окна кабинета, в котором, не покладая рук и не преклоняя головы, работал на благо революции неугомонный Ильич. Злые языки ныне утверждают, что его во время революции и вовсе в Петрограде не было, мол, захватом почт, мостов и телеграфов руководил некто Троцкий.

Полная чушь! Спросите у любого военного артиста, дожившего до нашего времени. И он, любой этот из доживших, вам с готовностью начнет перечислять что и когда Ильич говорил, куда бежал своей нервной походкой, куда направлял своими энергичными жестами народные массы, в том числе и Троцкого. А иногда именно Троцкого, так сказать, персонально.

Да вы и сами посудите, мог ли человек, не разглядевший своего потенциального убийцу в садовнике (которого он сам же нанял и впоследствии долго к нему присматривался), руководить таким крупнейшим вооруженным восстанием? Конечно же, нет. Потому что взгляд у пролетарских вождей должен быть гораздо проницательней рентгена. Этот взгляд должен пробивать не только бренную физическую оболочку, но и пронизывать трепещущие фибры падких на соблазн душ человеческих.

Глянул вождь на дрогнувшую в испуге соприкосновения душу, сразу все определил и сходу: «Расстрелять эту чуждую нам буржуазную сволочь! Именем Революции!». И все. Сказал — как отрезал. Теперь точно расстреляют. Сто процентов. Прямо на месте. Расстреляют, правда, не именем революции, а из банального нагана. «Именем революции!» — это заклинание такое. Если не сказал его вождь сразу, у врага есть еще шансы воскреснуть на силе ненависти к этой же самой революции. А как только произнес — все. Хана. Железно. Вечный труп. Воскрешению не подлежит. Вот такая жестокая революционная действительность. И никуда не денешься.

Так что с Ильичом в те октябрьско-ноябрьские дни все было нормально. Он и отправил военных артистов на последний решающий революционный штурм. Штурм Зимнего дворца.

Злые языки современности все не унимаются. Все и вся пытаются подвергнуть сомнению. То возьмутся оспаривать наличие в истории человечества первого тысячелетия после рождества Христова, то опять доберутся до Великой нашей октябрьско-ноябрьской революции.

Не было, говорят, вовсе никакой революции. И штурма Зимнего, говорят, тоже не было. Был-де какой-то там переворотик, устроенный жалкой кучкой немногочисленных большевиков. Ну, у Зимнего попалили слегка в воздух и перепугали насмерть прячущийся в подвалах дворца женский батальон.

А некоторые пытаются даже шутить и выдвигать свои версии происходившего. Например, известная телепередача «Городок» не так давно представила выпуск со следующей версией штурма Зимнего дворца.

Мечутся по осеннему Петрограду стайки революционных матросов, пребывающих в засушливом состоянии крайне неприятного «бодуна». Подбегают к одному пивному ларьку — пива нет. К другому — результат тот же. Один из отчаявшихся матросов спрашивает продавщицу сиплым от засухи голосом: «Мамаша, а пиво-то в революционном нашем Питере есть хоть где-нибудь?» Продавщица: «А пиво-то, сынок, таперича в Зимнем только-то и можно сыскать!»

И далее дается панорамная картина бегущих со всех концов города на Дворцовую площадь матросов, измученных похмельным синдромом и пытающихся с ходу осуществить штурм Зимнего дворца с целью революционной экспроприации пивных запасов Временного правительства.

Бред это все! Военные все видели своими глазами. И были прямыми участниками героических тех событий. Они захватывали объекты связи, разводили мосты, толкали вплавь ржавое корыто революционного крейсера (исторический выстрел должен был обязательно воспроизведен). А затем Ильич отправил военных на штурм Зимнего дворца. Жестом. Жест этот впоследствии был канонизирован во многих скульптурах — выброшенная вперед и вправо, указующая в светлый путь рука вождя.

Именно таким широким жестом благословил Ильич военных на штурм, энергично выбросив этак длань, указующую в сторону Зимнего, хранящего еще холодное пиво в своих глубоких подвалах. И военные, как всегда, дружно побежали, суетливо впихиваясь в узкую горловину арки Генерального штаба, разбивая створками тяжелых чугунных ворот толстые кирпичные стены.

До сих пор непонятно, зачем нужно было испытывать такие вот дискомфортные стеснения? Всякий штурм должен быть комфортным для военного. Военный должен испытывать высочайшее от штурма блаженство. Но все идет как-то не так. Чуть левее арки широченный выход на Дворцовую площадь, а не ищущие легких путей военные порционно и судорожно самовыдавливаются на площадь и затем с дикими криками, с трехлинейками наперевес растекаются по всей ее шири. Ничего не поделаешь. Таков замысел великого мастера-режиссера. А может, это все же был замысел Ильича? Ильич ведь тоже пиво уважал… Пишут, что не вылезал из одного Цюрихского пивняка, читая подрывную европейскую прессу. Ожидал, видимо, когда напишут: «Сенсация: в России верхи уже ничего не могут, а низы уже давно ничего не хотят». И. видимо, когда-то такое напечатали… После чего Ильич стремглав впрыгнул в опломбированный германским правительством вагон и стремительно покатил в Питер, строча знаменитые «Апрельские тезисы». Покатил, дабы лазить по изразцовым балконам особняков знаменитых балерин-фавориток Его Величества Всея Великая и Малыя и Белыя… Ну, а так же не забывая про пыльные, от надвигающейся революционной бури, серые броневики производства Балтийского завода.

Ну нет, скорее всего дело не в пиве… Скорее всего, это был замысел режиссера. Ильич он ведь наверняка книжек про революцию в России не читал никогда. А режиссер… шибко грамотным и любопытным был он, и прежде чем браться за съемку, наверняка долго сиживал он в архивах и воспоминания очевидцев, наверняка, читал, а может даже и с кем-то из них лично беседовал. В далеком детстве. В коротких штанишках у костра пионерского лагеря «Артек».

А раз так — быстро побежали куда-то военные. Стоп, стоп, стоп. Дубль второй. И второй раз побежали военные. Но опять уже привычное: «Стоп, стоп, стоп. Дубль третий». Побежали военные и в третий раз. «Стоп, стоп, стоп. Снято!» Как так? Всего-то три дубля? Чуть позже становится известно, что дублей, наверняка, должно было быть больше, но при очередном порционном выдавливании один из революционных артистичных военных впал в состояние крайнего раздражения по поводу неумелого государственного менеджмента, осуществляемого Временным правительством, так торопился сказать бездарному правительству этому, что-то вроде: «Эй, которые временные, слазь!», что потерял над собой контроль и по неосторожности вонзил штык трехлинейки в спину впереди бегущего революционного своего товарища.

Почувствовал, видно, великий мастер, что ситуация начинает выходить из-под контроля и решил прекратить череду героических штурмов. Тем более, что списывать боевые потери официально было не на что. Обучаемые военные — это ведь артисты-то неофициальные. Официально они сидят за партами или там за различными, возможно ими же самими и собранными лабораторными установками. А тут, раз — и уже трясутся с колотыми штыковыми и огнестрельными ранениями в каретах скорой помощи, утыканные со всех сторон спасительными трубочками. Все это уже начинает попахивать махровой уголовщиной. Куда же делась оплата их «массовочного» труда? Где эти по «три рубля в сутки»? Да еще помноженное на такое количествовоенных? Видимо, лишние разбирательства великому мастеру кинематографа были не к лицу. А посему съемки быстро прекратились. От греха, как говорится, подальше.

И, слава Ему, прекратили! Теперь скорей, скорей наверстывать упущенное в учебе, в том, что все-таки, наверное, будет необходимо на войне. Военный для нее ведь, для войны предназначен, а не для экономии фондов Союза кинематографистов и набивания карманов его великих мастеров. На войне ведь не удивишь противника, например, приобретенным сценическим мастерством, там, наверняка, потребуются удивления совершенно другого рода.

Но, опять же, все погони за упущенными знаниями проистекают на фоне всевозможных нарядов и работ на различных овощных базах, в морских и речных портах и даже хлебозаводах славного города Ленинграда (текущее название было немедленно возвращено городу сразу после завершения съемок злополучного фильма).

А какова, собственно, судьба самого фильма? Занял ли он какое-нибудь высокое место на престижном каком-нибудь фестивале? Многие из военных киноактеров его так ни разу и не посмотрели. Не удосужился великий мастер устроить бесплатный показ своего очередного шедевра для своих бесплатных актеров. А тем бесплатным, которым все же удалось посмотреть фильм за свои кровные, стало грустно вдвойне: «За что?» — возмущались они и плевали на ни в чем не повинную питерскую землю.

Конечно же, по прошествии ряда лет все это воспринимается уже не так озабоченно. Можно сказать, вспоминается с теплой улыбкой на сморщенных старостью губах. Есть ведь что вспомнить. Боевая революционная молодость, понимаете ли… Главное — в это до конца не поверить. А то все может закончится официальным обращением в органы государственной власти на предмет выдачи специального удостоверения: «Удостоверение участника штурма Зимнего дворца» и, в дальнейшем, предоставления целого комплекса специальных льгот. А этот случай уже может быть расценен, как сугубо клинический. Остерегайтесь. И берегите себя.