Наступило наконец время, когда как-то очень уж незаметно и совсем уже близко подкрался к обучаемым военным долгожданный выпуск-впуск. Хладнокровной и стремительной в бесшумности своей коварной змеей просто подполз-таки он к обучаемым военным. Все годы обучения военные ждали его, уговаривали поскорее прийти к ним. Он, гадина равнодушно-хладнокровная, — ни в какую. Не внимал вообще никак горячим мольбам обучаемых военных. Он не спорил никогда с военными, не возражал им ни в чем и никогда не пытался каким-то образом их оскорбить. Надменный этот выпуск-впуск просто самым наглейшим образом игнорировал военных и в наглости своей оглушительно безмолвствовал. Точнее, справедливости ради, надо бы отметить, что иногда он все же приходил к страждущим военным. Каждый год приходил и всегда почему-то в одно и то же время. Но приходил всегда абсолютно не к тем военным. Каких-то совсем других военных каждый год эта продажная шкура в милости своей изволила посещать. Но вот, наконец-то, почувствовали его близкое присутствие и наши обучаемые военные.

А как было не почувствовать? Уже далеко за спиной у стремительных военных остались и производственная практика, и войсковая стажировка. Полным ходом шла уже сдача государственных экзаменов, и защита дипломных проектов была уже не за горами. И во время этих завершающих учебу актов многие военные начинали слышать шумы перемещения электрических зарядов по ими же созданным электрическим схемам. А многие из военных начинали слышать голоса. Голоса эти были полны озабоченности и тревоги, но поначалу вовсе даже несильно докучали они заканчивающим обучение военным. Но ближе к важнейшим, в строгой государственности своей, экзаменационным испытаниям, завершающим обучение военных, голоса начинали появляться все чаще и чаще, тон их становился все требовательней и наглей: «Правильно ли ты выбрал тип транзистора для выходного каскада третьего усилителя высокочастотного тракта? Не ленись, гад, открой еще раз справочник на странице 132!»

Наконец, наглая требовательность голосов распространилась и на ночное время: «В третьем параграфе в третьей формуле сверху ошибка в знаменателе под знаком логарифма. Вставай, сволочь ленивая, и иди срочно все исправляй. И пересчитать теперь все заново не забудь!» В общем, изводили просто эти голоса заканчивающих обучение военных. И не было нигде от них спасения. Закроется бывало военный в уборной и дергает в исступлении рычажок унитаза, создавая голосам шумовую помеху. И вроде бы уже достиг желаемого — не слышит ничего уже военный, кроме звуков очкового водопада, ан нет, назойливый голос все-таки прорывается во время набора воды в бачок: «Что там у нас со стабилизацией частоты второго гетеродина? Дурень, хватит бестолку по очкам лазить да воду государственную переводить! Иди и разбирайся со стабилизацией!» Смирялся обычно военный, понимал справедливость сказанного и молча шел разбираться дальше.

Но надо все-таки отдать этим голосам должное: они исчезали сразу же после того, как очередное опозоренное тело военного вываливалось из поля зрения строгой в своей государственности, надутощекой такой экзаменационной комиссии. Как только очередной закончивший обучение военный обретал право на получение диплома самого что ни на есть общесоюзного, в универсальности своей, образца, предварительно перетерпев полчаса почти невыносимого, но быстро смываемого в бане позора, голоса вдруг разом смолкали. И наступала ставшая уже непривычной, оглушающая своей необычностью, звенящая какая-то тишина. Многие военные впоследствии даже скучать начали по этим голосам. Метаться просто стали в поисках возможности сдачи новых экзаменов. И часто эти возможности находили. А вот возможность что-нибудь защитить очень редко находили. Хлопотно это потому что. Ведь прежде чем что-то защитить, надо ведь это «что-то» еще и создать. А вот это уже хлопотно до чрезвычайности. Но некоторые военные не ленились и создавали. И при этом снова слышали голоса.

Но вот вроде все и позади и на выдержавших все экзаменационные испытания военных, нахлынуло вдруг немолодое какое-то чувство щемящей тоски по прошедшему: «Неужели так быстро все закончилось? Разлетимся сейчас по разным городам и весям и может уже никогда больше не встретимся. Во всяком случае, в таком вот составе точно уже никогда не встретимся!» И принялись военные друг с другом потихоньку прощаться и делить совместно нажитое имущество. Сколько хлопот занимает этот процесс у обычных граждан! Обычные граждане становятся при этом дележе злейшими врагами на всю оставшуюся жизнь. А у военных такого никогда не происходит. У них, у военных, всегда ведь все очень просто. И вот летят уже из казарменных окон на свалку бабинные и кассетные магнитофоны. Летят и напоследок исполняют полюбившиеся военным песни. Жаль что время исполнения любимых песен в этот раз ограничивалось длиной электрического шнура, питающего улетающее совместное имущество. Но зато промеж военных никогда не бывает никаких имущественных скандалов. А потому как были они в то далекое время абсолютно лишены какой-либо корысти. В любое время один обучаемый военный мог подойти к другому и попросить его: «Слышь, военный, тут такое дело… Фурия моя приходила вчера и заявила, что если не приду к ней в воскресенье, то уйдет, зараза, к какой-нибудь гражданской сволочи, а меня в воскресенье в наряд засунули. Подсоби, будь ласка. А я за тебя в следующее воскресенье схожу». И все. Вопрос решен. Сейчас же уже давно все не так. Современные капиталистические отношения уже успели наложить свой гадостный отпечаток на отношения между нынешними военными и меж ними уже существуют вполне определенные товарно-денежные отношения типа: «Подмена в наряде в будний день — 1000 руб. Подмена в наряде в выходные и праздничные дни — 3000 руб». И никаких сентиментальных намеков на войсковую дружбу и товарищество! А как, интересно, будут выглядеть товарно-денежные отношения между военными в боевых условиях? Попробуем предположить. Закончились, к примеру, у одного военного в бою патроны и он кричит другому военному: «Слышь, военный, выручи «рожком». До боезапаса не успею доползти — прут по моему сектору сволочи!» А другой военный, ничтоже сумняшись ему отвечает: «Говно вопрос. Любой каприз за ваши деньги. Цена вопроса — 1 000 $ на карте Master Card. Дорого?! Тогда походи по рынку и поторгуйся».

Ну да ладно, не будем о грустном. Это ведь, всего-навсего предположения. Может когда и отряхнутся военные от этой гнусной рыночности и отношения меж ними вновь приобретут первозданно-бескорыстный характер. Иначе ведь совершенно все неинтересно. И нечего вспомнить будет современным обучаемым военным впоследствии кроме своей же корысти. Товарно-денежные отношения — они ведь как-то особо не запоминаются. Блеклые они какие-то. Как обычный поход в продуктовый магазин. А хорошо запоминается и с удовольствием впоследствии вспоминается только что-нибудь, по-хорошему, яркое. Живите ярче в бескорыстии своем, современные господа-товарищи военные! И тогда не стыдно будет вам смотреть друг-другу в глаза по истечению ряда лет. Ведь судьба военного полна превратностей и даже уж очень давно закончившие свое обучение военные не могли вспомнить случая, чтобы на каком-нибудь юбилее выпуска-впуска собрались абсолютно все когда-то совместно обучаемые военные. У кого-то учения, у кого-то жена рожает, а кто-то давно сложил уже головушку свою, выполняя какое-нибудь государственное задание. Причем задание это казалось когда-то государству этому очень даже важным. Государство приказало военному, военный проникся этой важностью и задание это выполнил. Правда, случилось при этом ему погибнуть — не так что-то сложилось для него в один из дней на непостоянных в зыбкости своей небесах. А государство по прошествии ряда лет вдруг чудеснейшим образом прозрело, внезапно так опомнилось и открыто, честно и откровенно, на весь мир просто, взяло и призналось в том, что, дескать, вовсе и неважно это было все. Более того, — очень ошибочно просто все это даже было. А потом вдруг и этого самобичевания государству покажется мало — абсолютно вредным все ранее свершенное вдруг признает оно. Вредным для укрепления какой-то и неизвестно где существующей демократии. И военный, в земной шар по нелепому случаю зарытый, оказывается зело вреден был для мировой такой демократии, для дела, так сказать, укрепления общечеловеческих ценностей мировой нашей цивилизации. А поэтому и шиш — дулю по-простонародному говоря, покажут семье его горемычной, а настоящего спонсора этого глумливого показа при этом не назовут — спонсор он ведь все время инкогнито. Конкретного виноватого его ведь нет никогда — обращайтесь в Министерство по социальным вопросам и сбережению здоровья у населения. А там, в этом хитром министерстве все очень просто всегда происходит. Там ведь какая все время забота о населении проявляется? Очень даже простая в бесхитростности своей. Все делается там, чтобы большая часть и без того хилого и пропитого населения до пенсии своей не дотянула. Всю жизнь государство отбирает у работающего населения денежные знаки и аккуратно складывает их в свой пенсионный общак. Население, постепенно старея и хирея, медленно подкрадывается к тому счастливому моменту, когда, казалось бы, можно уже соскочить ему на заработанную и отстойную в скудности своей пенсию, но нет! Государство уже тут как тут: «А какова у нас средняя продолжительность жизни? Целых 58 лет?! И они в свои юные 60 уже на пенсию собираются? Хрен им, пусть хотя бы до 65-ти поработают!» И это правильно. В итоге-то, что ведь получается? В итоге государство остается один на один с изъятым у населения пенсионным фондом-общаком. А самого населения, имеющего законные основания для получения пенсии, нет давно уже и в помине. Передохло оно давно уже это законно-пенсионное население. Государство-то что, оно же не жадное по сути-то, по своей заботливой. Очень даже оно гуманное. Государство готово всегда по долгам своим заплатить, только вот одна проблема — платить-то в одночасье вдруг стало некому, по причине, от государства никак не зависящей. И причиной является выбытие этих нетерпеливых респондентов-пенсионеров в неизвестных никому направлениях. Ну а кто тут виноват? Хотели ведь как лучше. Пенсионный возраст увеличили, дабы не травмировать лишний раз население такими шокирующими заявлениями: «С завтрашнего дня вы пенсионер!» Население-то считает себя все еще молодым в свои 60! Ученые ведь давно уже установили, что каждый человек гипотетически может в среднем прожить 150 лет. Таков, оказывается, у этого населения потенциал! А ему, населению, такое слово страшное под нос суют еще в средине его гипотетического жизненного пути — «пенсионер». Нельзя так. Население от такого слова может сразу же, брык с копыт и инфаркт, вкупе с инсультом. Поэтому-то и отодвинули от населения этот пенсионный срок, чтобы было у него время смириться и привыкнуть к новому своему состоянию. А оно, тупое это население, не разобралось, в очередной раз, в сути проводимых государством мудрейших по своей сути реформ и сдуру все сразу и передохло. И поделом ему. А надо было вести здоровый образ жизни! Не на огородах своих шестисотковых задницей небо обозревать и паленую водку в бане литрами пить, а регулярно фитнесом заниматься и мюсли каждое утро кушать!

Ну ладно, это все грустная лирика. Вернемся-ка мы лучше к нашим радостным выпускаемым-впускаемым военным. Как нам подсказывает классика, судьба уже поделила этих закончивших обучение военных на живых и мертвых. Но не всегда, конечно же, деление происходило так категорично строго, существовали еще для военных такие промежуточные состояния как «слегка живой», «скорее жив чем мертв» или, например, «не совсем до конца еще мертвый» и т. д. Но закончившие обучение военные не хотели в то время глубоко об этом задумываться. Не свойственны были их выпуско-впускному возрасту глубокие и долгие раздумья о бренности своего существования. А потому собрались они в очередной раз в прохладе пивного погребка со звучным названием «Шалман», некоторое время щемяще потосковали, и пошло опять между ними молодое веселье, зазвучали по обыкновению задорные такие их песни.

А что пели в то время военные? Нет, с хоровым пением проверенных временем песен из утвержденного свыше репертуара все вроде бы понятно. А вот что в «Шалманах» пели военные? В то время в Питере очень много людей пыталось эстрадно петь. В концертных залах гремели «Земляне», «Круиз», «Самоцветы» и прочие «Веселые ребята». Эстрадно рассуждала о смысле жизни философствующая «Машина времени». Эстрадно призвало поскорей с этой жизнью расстаться унылое «Воскресенье». Но по настоящему песенные шедевры создавали только великие «Песняры», руководимые великим же Владимиром Мулявиным. Некоторые из особо голосистых военных периодически пытались этим певучим «Песнярам» как-то подражать, но каждый раз чего-то им не хватало. Потому-то оно, видимо, и великое искусство это, что даже подражать ему чрезвычайно трудно, можно ему, видимо, только внимать с благоговением. А вот различных «Веселых ребят» военные регулярно перепевали, и не в каких-нибудь концертных залах со специально созданной акустикой, а даже в каком-нибудь подвально глухом «Шалмане».

Перед самым выпуском-впуском принялись военных спешно одевать в офицеров. Одевать и фотографировать. Сошьют, например, что-нибудь военному и вызовут его на примерку: «Почему вам кажется, что парадные штаны у вас на заднице неприлично пузырятся? Ничего там не пузырится. Это у вас ягодицы неправильной формы. Не выпуклые, а прямо впуклые какие-то! Пузырчатые какие-то, потому и пузырятся… Что-что? Ну, знаете ли, ваше питание не входит в круг наших обязанностей! Да ничего, вы здесь булавочкой приколите, здесь чуть-чуть подошьете, а сюда иголочку воткнете. И все у вас будет хорошо. Ну пусть жена вам ваша подошьет, нам видите некогда ничего зашивать и прикалывать, мы тут сами уже зашиваемся и друг над другом постоянно прикалываемся — очень много к нам припожаловало нынче военных. И, как всегда, разом припожаловало. И все какие-то нестандартные. Каждый ведь год приходят все абсолютно нестандартные. И в нестандартности своей чрезвычайно требовательные приходят к нам военные. Где их только отыскивают таких. Ну, в общем, не мешайте нам. Если не успели обзавестись женой попросите там где-нибудь кого-нибудь еще».

А когда завершатся все примерки, военных одевают во все только что кривобоко сшитое и начинают непрерывно фотографировать. И в анфас их, и в профиль фотографируют, чередуя при этом различные, призванные, видимо, окончательно устрашить потенциального противника позы. Военные от такого глумления над собой постепенно звереют и на фотографиях остаются их беспощадные лица. Нет, конечно же, эти фотографии не отправят для устрашения срочной почтой в Пентагон или же в какое-нибудь ЦРУ. Это делается на тот случай, если вдруг получит доступ вражеский шпион к личному делу какого-нибудь военного, бесстрашно откроет его, с трудом развязав многочисленные узлы на защищающих дело потрепанных тесемках, а там на каждом листе устрашающие фотографии военного и угрожающие фразы под ними, например: «Положь на место, вражина! Мы все про тебя знаем!» Увидев все это и, тем более, прочитав, шпион сразу вообразит себе уже состоявшийся провал секретнейшей своей операции и там же на месте бесшумно застрелится. И поделом ему. Нечего было подглядывать. Написано ведь: «Личное дело военного».

Фотографируемые военные, давно привыкшие к подобного рода пленочно-съемочному вниманию все эти замыслы хорошо понимали и, несмотря на внутреннее свое озверение, демонстрировали в неподражаемом своем артистизме, полную отрешенность от происходящего. Наконец, съемочные дни остаются позади и слегка ослепленные частыми вспышками и ярким светом сильно греющих воздух рамп военные уже освобождено-радостно громыхают по крепкой и отшлифованной в натруженности своей поверхности строевого плаца. Готовятся военные к очередному торжественному и последнему своему в данной местности построению. Построения по поводу дипломами их награждения и прощального пред знаменем головы преклонения. На этот раз недолго готовятся военные. Чего зря время терять? Ведь давно уже стали военные в этом деле настоящими профессионалами-строевиками и даже не мыслили себя вне строгого военного строя. Военные порой с ужасом думали о том времени, когда им придется, к примеру, в одиночку ходить на обед или, так же в одиночку, выгуливать вечерами собачку, вместо того, чтобы исполнять радостные песни, гуляя перед сном строем по плацу во время, предусмотренной строгим военным «Распорядком дня» лечебно-оздоровительной вечерней прогулки.

Эти времена уже не за горами, но еще не наступили. А сейчас, пусть и не так долго, как обычно, но военные, всеж-таки готовятся к празднично-последнему своему построению. А как же иначе? Это где-то там, за военно-краснозвездным забором, в гражданском каком-нибудь ВУЗе, скучно так соберут выпускников в душном актовом зале, стыдливо рассуют общесоюзные дипломчики и что-нибудь там в вялом напутствии своем промямлят.

А у военных абсолютно все не так. У военных все на открытом и свежем воздухе. Чуть ли не с самого рассвета открытый и свежий воздух начинает заполняться громыханием бравурной в помпезной своей торжественности военно-духовой музыки. Военные, воодушевляемые давно ставшими им родными трубными такими звуками, завершают шлифовку своего парадного вида и торжественно занимают места в праздничном строю. Именно «занимают места». Как в театре. Выпуск-впуск — это ведь целое театральное действо. Это в серой обыденности военные в строй банально так «становятся» или же вовсе попросту «строятся». А тут — уверенно занимают свои места, не глядя при этом в несуществующие в ненадобности своей билеты. И пошло-поехало!

«Ра-вн-я-й-сь!» (Чрезвычайно раскатисто) «Смирна!» (Очень уж сегодня как-то отрывисто) «Равнение на!» (Ну, что ж — довольно паузно концетрирующе) «Средину!» (Довольно отрывисто и указующе). «Тов-ген-лен-лен, выш-вое-инж-уч-свя-по-случ-очер-вып-пос-но!» (В излишней эмоциональности — очень неразборчиво) «Здравствуйте товарищи!» (Наконец-то разборчиво!) «Здра-гав-тов-гав-ген-гав-лент-гав-гав-гав!» (Опять за старое) «Поз-а-и-у-ляю вас с о-е-редным вы-у-о-ском-пуском!» (Довольно поздравительно) «Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра!» (Чрезвычайно раскатисто и в истошности своей чрезвычайно громко).

Далее на плацу вдруг появляются откуда-то учебные столы. Смотрятся на плацу они ну просто очень дико. Ну просто, как на корове седло! Сознание военных начинает бурно протестовать, указывая на явную несовместимость учебных столов-парт со строевым плацем. Военные вовсе бы не удивились, обнаружив свои столы-парты, за которыми провели они большое количество учебного времени постигая «науку побеждать», приземлившись для выполнения боевого задания где-нибудь на безжизненной лунной поверхности. Военные должны быть готовы ко всему. Но учебные столы на строевом плацу?! Это — непостижимо!

Что есть — то есть. Столы уже покрыты дешево-гробовой и вместе с тем, в кумачевости своей празднично-ворсистой такой материей и громоздятся на их плоской поверхности гербасто-выпуклые, самые что ни на есть общесоюзные и красно-синие такие в вожделенности своей дипломы. Отметив этот отрадный факт возмущенное было очевидной нелепостью, сознание военных начинает быстро успокаиваться. Наконец, начинается, собственно говоря, процесс награждения военных выстраданными ими в течение долгих (и неожиданно быстро так промчавшихся) пяти лет, твердокорочными такими серпасто-молоткастыми дипломами.

Награждающие, высоко- и старовоенноначальствующие лица, поочередно и периодически выдергивают парадно одетых военных с занятых ими в торжественно-праздничном строю мест: «Военный, такой-то! Ко мне!» (Фу, как грубо опять, и неинтеллигентно это даже вовсе как-то звучит. Просто как-то предельно категорично! В праздник-то можно было бы как-нибудь помягче, поласковей, как-то. Ладно, хорошо, что хоть все-таки не совсем уж так, по-собачьи как-нибудь: «К ноге!», например. Так уж и быть, сходим напоследок. В честь праздника, так сказать. Дабы не испортить его награждающим).

Выдернув очередного военного с отстоянного им годами, родного такого уже места, высоко- и старовоенноначальствующие лица торжественно вручают ему заветные корочки и громко-торжественно ему что-нибудь желают: «Не посрамите славы великого оружия нашего!», «Беззаветно служите социалистической своей Родине!», «С достоинством и честью, высоко несите знамя Великого Октября!» и т. д. В общем, сами иной раз не представляют себе награждающие того, что, собственно говоря, попытались они только что пожелать выпуско-впускаемым военным. Все больше какими-нибудь проржавевшими штампами норовят они бросить в награждаемых.

Нет бы спокойненько так и без ложного пафоса подойти собственной персоной к награждаемому военному, вручить ему диплом и сказать тепло так, по-отечески: «Знаю, что сложно все будет, сынок, особенно в самом начале службы твоей офицерской будет сложно. Сам ведь все прошел. От лейтенанта и до генерала. И без помощи «великих» родственников. Так что терпи, казак, — атаманом будешь. И постарайся оставаться всегда, что бы ни приключилось с тобой, — оставаться всегда Человеком. Удачи тебе, сынок!» И поверьте, военный запомнил бы слова эти на всю свою оставшуюся жизнь! И в особо тяжелые периоды ратной своей, полной тягот, невзгод и переживаний службы, вспомнив такое простое и по-житейски мудрое напутствие, действительно стремился бы военный оставаться Человеком, в самом лучшем смысле этого слова. Конечно же, стремился бы к этому военный и так, без отеческих напутствий, но риск когда-нибудь сорваться с положительного этого стремления был бы гораздо меньшим.

Но — нет, награждающие, все бросаются и бросаются какими-то абсолютно не запоминающимися, непонятными и принципиально невыполнимыми штампами-напутствиями. Военные порой даже представить себе не могут всего так горячо им желаемого. Ну как, например, мог военный представить себя неизвестно куда бредущим и с прищуром вглядывающимся в неведомую никому коммунистическую даль, демонстрируя на морде своего лица, застывшее в закостенелом идиотизме выражение напыщенного достоинства и девственной чести, когда он давно уже привык ко всему строго определенному. А тут какой-то сюрреализм вырисовывается. И в этом бредовом своем продвижении предлагается военным еще как-то исхитрится и задрать как можно выше над бедовой своей головой какое-то мифическое знамя спорно-«Великого» и, так до сих пор неопределенного строго во времени Октября-Ноября? Возможно ли такое представить строгому военному воображению? Маловероятно. Слишком большая это для военного мозга нагрузка. Нет, может быть, конечно, каким-нибудь особо отличным военным, ожидающим своего награждения неприлично красными такими дипломами и синеющим в строю измученными, исхудалыми в изможденности своей лицами, такое и под силу. Может быть. Но для основной красномордой и синедипломно-бодрой такой военной братии, понять или просто вообразить суть напутственных пожеланий награждающих было бы занятием, лишенным всяческих перспектив.

Это было бы просто, как в анекдоте про Чапаева. В манере, свойственной всем анекдотам, повествующего о том, как вернулся Василий Иванович в родную дивизию после неудачной попытки поступления в академию. Вернулся и вынужден был ответствовать самому любопытствующему из всех ординарцев на свете, незабвенному своему и разухабистому Петьке о причинах бесславного своего возвращения: «Да понимаешь ты, прицепился ко мне на экзамене плешивый и бородатый такой профессор. Пенсне своим буржуазным поблескивает и ехидно так у меня интересуется, не мог бы «милейший» я изобразить на вот этом листке бумаги формулу, например, кубического многочлена. Изобразить! Я же его, кубического многочлена этого, даже представить себе не могу! А он все, сволочь, продолжает издеваться: «Изобразите да изобразите, будьте так любезны, окажите нам такую милость». В общем, послал я этого буржуазного извращенца со всей пролетарской ненавистью. Набежали еще со всех сторон какие-то плешивые и пархатые, стали меня стыдить и увещевать. А в конце-концов, все-таки завалили меня на правилах сложения и вычитания, сволочи. Красного революционного командира завалили. Представляешь, Петька?! Такого парня обосрали!»

Тем временем награждение военных завершается, но они еще долго после этого не расходятся. Они еще некоторое время мощно и массово передвигаются строями, а затем вдруг замирают, в скорбной тоске, склоняя свои шершавые и шишковатые головы пред стягом Боевого своего Знамени. Склоняют головы и одновременно припадают к земле одним коленом. У военных так ведь принято торжественно-скорбно со знаменем своим массово прощаться. Не горюйте, братцы, впереди у вас встречи со многими другими Знаменами, тоже красными и очень даже Боевыми!

Затем, по специальной команде военные стряхивают с себя накатившую было на них великую грусть и опять же приступают к активно-радостному в массовой одновременности своей передвижению, но на этот раз с полюбившимися ими в строю песнями: «О-бык-но-венная, судьба нелегкая военная. Любовь суровая, но верная. Готовы мы…». Поймав военно-строевой, в песенности своей, кураж, военные могли ходить теперь бесконечно долго, хоть до утра следующего дня. Они, наверное, так, в конце-концов, и поступили бы в честь долгожданного такого праздника, но военноначальствующие (в этот раз предельно вежливо) напоминают закончившим обучение военным о заказанных на вечер столиках в кабаках великого города. Военные, скрипя душой, нехотя расходятся. В жестах и интонациях военных явно сквозит плохо скрываемое разочарование.

Но немного остудив парадно-песенный свой пыл, собираются, наконец-то, военные за заранее заказанными столиками и продолжают безудержное свое выпуско-впускное веселье (просьба не путать с весельем напускным, оно, деланно-напускное это веселье, вообще военным никогда не было свойственно. Искренне всегда и все у них. У военных у этих).

Как же проходило это веселье? Обычно как-то проходило. Обычно-весело и ничего сверхъестественного. Сидят себе, к примеру, выпуско-впускные военные с женами своими молодыми или же с женами не своими, но тоже еще нестарыми, за ресторанными столиками и попивают себе шампанское, а отпив изрядно, начинают опять же массово и неистово так друг с другом выплясывать. А наплясавшись вдоволь, устраивают музыкальные паузы и с появившейся откуда-то и нарастающей уже в процессе пения ностальгией в голосе затягивают: «Когда идем повзводно мы дорогой фронтовой… Шинель моя походная — мы с ней всегда вдвоем…».

Наконец выпуско-впускным военным как-то разом вдруг все это надоедает, и идут они вместе со сопровождающими их женскими лицами массово гулять по наполненному белыми ночами гранитному Питеру. По городу своей беспокойной молодости. Идут и по памятным, всем известным историческим местам. Идут и по местам, памятным чем-то только им. Идут и тихо прощаются душой, и в пронзительно устно-громкой форме тоже прощаются с великим, приютившим их на целых пять лет городом. Не бескорыстно, конечно же, приютившим. Но идущие и прощающиеся военные зла на этот город никогда не держали и были ему даже как-то по особенному благодарны. Город тоже был, по своему, благодарен прощающимся с ним военными. Они ведь с лихвой отблагодарили его за надежный приют бескорыстным трудом своим в многочисленных его портах, заводах и овощебазах. Отблагодарили город военные и своим героизмом при устранении последствий внезапно случающихся в нем наводнений, и своим неподражаемым массовым артистизмом в ходе очередного его кинематографического на весь мир прославления.

Был среди этих расслабленно прогуливающихся и прощающихся выпуско-впускных военных и знакомый нам Серега Просвиров. Отставить! Это вам уже не какой-нибудь там Серега из ближайшего пивняка «Сбитый летчик», а лейтенант-инженер Сергей Михайлович Просвиров, собственной, как говорится, персоной. Отнюдь не случайно он эпизодически появлялся в том или другом рассказе. Все дело в том, что дальнейшее повествование о судьбах когда-то обучаемых военных основано на его наблюдениях и записано с его слов. Поэтому-то и важно было показать здесь, пусть фрагментарное, но непосредственное его присутствие.

Это, правда, еще может только будет. Ежели одобрено будет дальнейшее повествование свыше. Ну или вполне достаточно будет того, чтобы свыше хотя бы просто не обратят на повествование это абсолютно никакого внимания. А то ведь у нас, в земной-то нашей жизни, как ведь все устроено: мы что-то там мельтешим себе, что-то там предполагаем, а «свыше» берут так обстоятельно все в свои мозолистые могучие руки и всем этим по замыслу своему, справедливо так и располагают. Недаром ведь в мудром нашем народе говорится о том, что если возникнет у вас когда-нибудь дикое в непочтительности своей желание рассмешить кого-то свыше, то вы особенно так не напрягайтесь, не выдумывайте лучше ничего такого какого-нибудь эдакого. Будьте скромнее. Вы просто расскажите «свыше» на досуге о своих дальнейших планах. О ближайших планах обстоятельно так расскажите ему, а затем плавно перейдите к планам своим более долгосрочным, перспективным, так сказать, планам. И тоже — подробно все и обстоятельно также. Не суетитесь, главное, во время рассказа. Степенно так рассказывайте. И все, успех вам гарантирован. Вы просто обречены на успех своей нетактичности. Такого смеха вы больше никогда и нигде не услышите! По вселенского громовержского такого смеха и, вместе с тем, такого абсолютно искреннего в сожалении к вам! Смеха над безрассудной самонадеянностью вашей! Приблизительно так же смеются кадровики, когда какой-нибудь незадачливый военный изъявляет желание начать свою службу в Главном оперативном управлении Приарбатского военного округа, но только при условии немедленного предоставления ему квартиры где-нибудь на Калининском проспекте (ну, чтобы на работу было ходить не так далеко).

Ну ладно, отвлеклись немного на грядущее. А тем временем, уже не далее как на следующий день после праздника выпуско-впуска, военные, со свойственной им массовостью, начинают дружно покидать территорию великого в строгости своей города и растворяться, сливаясь с неоглядными просторами казавшейся тогда вечной и незыблемой такой, безусловно великой державы. Сливаясь с державными просторами Союза Советских Социалистических Республик, чтобы через какое-то время сублимироваться в конкретном, судьбоносном для них месте, сухо по-военному именуемом дальнейшим местом прохождения службы.

Разные судьбы ждали этих военных. Кто-то почти сразу попал служить в Афганистан, в стыдливо ограниченный пред укоризненной гримасой морды лица вездесущего дядюшки Сэма контингент. Контингент, обстреливаемых из под тишка и отрабатывающих чей-то интернациональный долг, войск. Кто-то попал в этот контингент значительно позже и вместе с ним из этого самого Афганистана в конце-концов и вышел. Кто-то сложил там, в злополучном этом «афгане», буйну свою головушку, а кто-то все же выжил и вернулся израненный и переболевший всеми видами гепатитов и малярий. Кто-то сразу попал в глубокие подземелья святая святых ракетных стратегических наших ядерных сил. Попал туда молодым розовощеким лейтенантом, а вылез на свет Божий только через двадцать пять лет своей нервной и ответственной такой службы. Вылез абсолютно лысым, подагрическим, вечно кашляющим полковником со слезящимися глазами. А кто-то сразу заступил на охрану воздушных рубежей своей Родины. Попал, так сказать, в войска самой, что ни на есть противовоздушной нашей обороны (ПВО). Войска, про которые отдельные циники всегда пренебрежительно цедят, заслышав знакомую аббревиатуру: «ПВО? А-а-а, ПВО это как волосяной покров на женском половом органе — прикрывать прикрывает, а вот защитить ничего не может!» Может все так в конце-концов и получается (не даром же Руст до Красной площади долетел), но служба в этих войсках — будь здоров! Очень напряженная. Недаром про эти войска в свое время армейской братией даже был сочинен пошловатый, но довольно правдивый в краткости своей стишок: «Под березой лежит офицер ПВО. Он не пулей сражен — за…ли его». В общем, разная выпадала судьба нынешним выпуско-впускным военным.

Но об этом — в следующих наших книжонках. А пока — удачи вам, товарищи военные! Двигайтесь, каждый к своему месту дальнейшего прохождения ратной вашей службы. До скорых (дай то Бог!) встреч!