Повседневщина просто-таки навалилась на Сергея уже на следующий день после долгожданного воссоединения с семьей. Навалилась, несмотря на то, что это был один из самых удачных для него дней. Этот день назывался пятницей и был выбран старлеем для объезда соседних совхозов абсолютно не случайно. Давно известно, что пятница на Руси — это не просто день недели, это такой национальный русский праздник, а по праздникам наш народ бывает необыкновенно радушен и щедр. Вот эту-то национальную особенность и хотел использовать старлей для укрепления пошатнувшейся обороноспособности великого государства, выехав с утра по раньше на облюбованном «КРАЗе» в бескрайную даль среднерусских лесов и полей. Ближайшим объектом, представляющим шкурный интерес, был известный во всей округе зверосовхоз. Это хозяйство было известно местной общественности отнюдь не передовыми показателями сдачи пушнины и целебного звериного мяса государству. По крайней мере, туда не ездили с награждениями высокие партийные секретари, и успехи этого зверского предприятия не отмечались в передовицах даже местных газет. Совхоз был известен тем, что никто в округе не знал, чем же всё-таки занимаются на самом деле его работники. Их часто можно было обнаружить праздношатающимися по территории центральной усадьбы этого сельскохозяйственного предприятия в рабочее время. Как правило, работники эти с утра были до синевы выбриты и слегка пьяны. К вечеру картина диаметрально менялась. Вечером тех же самых совхозников можно уже было встретить слегка выбритыми и до синевы пьяными. В лучах приближающегося заката совхозники предпочитали никуда не перемещаться, Летом их утомленные тела можно было обнаружить всюду. Тела беспорядочно валялись на сочной зеленой травке или же едва виднелись (по оставшимся на поверхности конечностям, по случайно забытым предметам нижнего белья и другим демаскирующим признакам) в прохладных ирригационных канавах. Но так было не всегда. В периоды затяжных в мокроте своей российских ненастий и промозглых в морозной ветренности холодов центральная усадьба совхоза выглядела безлюдно. Сияли огнями лишь находящиеся неподалеку дощатые бараки. Непосвященные окружающие догадывались, что именно там, в этих покосившихся от времени бараках и протекал основной производственный процесс, не позволяющий совхозникам окончательно раствориться в отдыхе и где-нибудь безвозвратно заблудиться во время своего праздного шатанья. Кроме того, этот производственный процесс, видимо, приносил «зверским» работникам даже какой-то доход. Об этом свидетельствовали видневшиеся из некоторых огородов крыши автомобилей. И это были не какие-нибудь двухместные «инвалидки» с маломощным мотоциклетным мотором, а настоящие автомобили представительского класса советских времен. Это были автомобили типа «Запорожец», с кожаными салонами и хромированными деталями торпеды. Некоторые остряки в период заката великого государства, во время которого по несчастью случился взрыв на Чернобыльской АЭС, принялись сочинять всяческие гнусные стишки, что-то вроде того, что: «Запорожец» не машина, киевлянин не мужчина». Но это все бред. Нельзя серьезно относиться к словам этих паразитирующих на чужом горе стихоплетов. Насчет потенции мужской части населения Киева до сих пор широкой общественности ничего не известно — это тщательно охраняемая службой «национальной бэзпэки» информация. А вот про «Запорожец» знают многие. Знают, что по проходимости «Запорожец» ни в чем не уступал «КРАЗу». «Запорожец», он лишь слегка уступал «КРАЗу» в грузоподъемности, но зато превосходил его размерами салона. Поэтому владельцам этой супермашины было чем гордиться. А прежде чем начать гордиться необходимо было этот самый предмет гордости приобрести. И, видимо, доход от производственного процесса позволял «зверским» совхозникам сделать эту весьма дорогую покупку. Здесь все вроде было для всех понятно. Лишь одна загадка продолжала мучить непосвященных окружающих: каких же все-таки зверей выращивают эти немногословные работники? И как ни пытались выведать эту тайну праздно любопытствующие окружающие, ничего у них не получалось. Сами совхозники хранили угрюмое молчание, а, услышав прямой вопрос, горестно вздыхали и отводили взгляд. К баракам же праздно любопытствующих, близко не подпускали. Как только они предпринимали какие-либо попытки подобраться к этим сооружением поближе, с ними начинали твориться какие-то странные вещи. То на праздно любопытствующих сваливался откуда-то острый приступ диареи, а то на них нападал какой-то дикий ужас, гнавший прочь от производственных бараков в широкие поля. Наблюдались и другие странные явления, но во всех случаях бараки вдруг переставали интересовать праздно любопытствующих и тайна вновь оставалась не раскрытой. Некоторые даже утверждали, что всё это как-то связано с тайнами Бермудского треугольника. Так что местность, которую в первую очередь вознамерился посетить старлей, не была лишена некой интриги. И хотя цель его визита была несколько другой, эта неразгаданная тайна тоже, с некоторых пор, не давала ему покоя.

Остановив могучую машину напротив двухэтажного правления совхоза, Сергей, побулькивая висящими на ремне флягами, беспрепятственно проник внутрь и начал внимательно изучать пожелтевшие, покоробившееся бумажные таблички, наклеенные на внутренних дверях здания. Судя по кратким надписям на табличках, составленным неизвестным грамотеем, на первом этаже разместились: «Нач. хоз. часть зверь. совхоз», «Отд. учета зверь.», «Отд. учета раб.», «Глав. инж. зверь. совхоз», «Глав. технол. зверь. совхоз», «Бух-я звер. совхоз». Что заставило представителей элиты звериного хозяйства перейти к такой пугающей краткости при вполне естественной для этих мест неграмотности тоже было загадкой. Бумаги и канцелярского клея в стране в то время было вполне достаточно. Хватало так же в стране разноцветных туши, пасты и чернил. Но, тем не менее… На втором этаже в части пугающей краткости и привычной неграмотности было ничем не лучше: «Дир. зверь. совхоз.», «Глав. бух. зверь. совхоз.», «Нач. отд. зверь. совхоз.», «Глав. мех. зверь. совхоз.». А может и не было никакой неграмотности вовсе? Может ошибки делались вполне сознательно? Всем известно, что главная мечта каждого пусть даже и самого мало-мальского, начальника — это наличие, пусть даже самой малюсенькой власти при минимуме беспокойств. Ну а кто из здравомыслящих полезет за дверь, на которой черным по пожелтевшему белому написано: «зверь»? Кто отважится? Очень немногие. Либо самые от рождения отважные, либо уже совсем безнадежно по жизни пьяные. Но на этих всегда можно найти противоядие. Первым можно что-то с самого порога и с ходу сразу что-нибудь обезоруживающее наврать. Что-нибудь успокаивающе-благостное: «Как это могло произойти? Извините, мы про эту Вашу проблему первый раз слышим! Разберемся и всех виновных строго накажем! Ждите ответа. Не сомневайтесь — всё решим. Будьте здоровы. И члены Вашей семьи тож. До свиданья». Быстренько выпроводить буянов, закрыть за ними дверь изнутри на засов и ничего не делать до следующего раза. А в следующий приход этих беспредельщиков надо изобразить совершенно искреннее негодование: «Как не сделано? Мы же звонили и писали! Всюду сигнализировали, телефонизировали и ставили на вид! Что тут поделаешь? Страна у нас такая… Ладно, придется обратиться лично к Григорию Кузьмичу. Зайдите через недельку». Только теперь придется недельку попотеть и хоть что-то сделать. Иначе можно в следующий раз запросто получить в глаз. Но таких буйных очень мало. Можно даже сказать, что почти совсем уже нет их. А вот со вторыми можно поступить попроще. Надо просто взглянуть на пьяно-буйного построже: «Опять напился, сволочь? Пришел качать права? Сейчас-сейчас, милицейский наряд уже в пути. Сначала пятнадцать суток, а затем ЛТП или же на «химию» еще раз отправим тебя, дурака. У тебя что, здоровья от прошлого раза много осталось? Эй! Ты где? Во какой шустрый… Только что был, грозно и несвязно что-то требовал и уже нет его нигде… Даже стали забывать как он выглядел. Ну и ладно, нам так даже проще. Правильно говорил когда-то великий вождь о том, что все проблемы исходят от конкретного человека. А вот когда нет этого человека, то нет и никаких проблем.

Предупредительно постучав, Сергей приоткрыл скрипучую дверь с табличкой «Дир. зверь. совхоз». Дверь открывала вход в небольшой кабинет с пыльными стеклами окон. В лучах с трудом пробивавшегося сквозь грязные стекла солнца грустно-задумчиво сидел за столом средних лет человек. Его сизый, рыхлый и испещренный зарубцевавшийся язвочками нос был достоин кисти самого великого художника-карикатуриста эпохи антиалкогольной кампании. Но сыскать такого в данной местности видимо не представлялось возможным, и нос бездарно простаивал. Хозяин носа, заслышав дверной скрип, отвлекся от каких-то навевающих на него грусть размышлений и пристально поглядел на старлея своими мутными и бесцветными глазками.

— А-а-а, воинство припожаловало! Входи, старлей, смелей, — проскрипел с трудом размыкая спекшиеся губы, обладатель хрестоматийного носа, — родной армии мы завсегда рады. Садись. Как там в «Чонкине» говорилось: на полную жопу садись — не стесняйся. Какими судьбами в наше зверском захолустье?

— Да вот, нужда пригнала…, — начал было Серега, ерзая «полной жопой» и ища точку устойчивого равновесия шаткого стула.

— Так Вы сюда по нужде приехали?! — изобразил поддельное удивление директор, — пожалуйста, полей и лесов в округе много. Как там, в народных стихах: «Выйду в поле сяду с… ть — далеко меня видать. Ж… а нюхает ромашку, член опять поймал букашку…». Так что ли? Ха-ха-ха, — проскрипел довольный своим остроумием и глубокими знаниями народного фольклора директор.

— Ну по такой банальной нужде я бы к Вам не приехал, — ответил Сергей, озабоченно хмуря лоб и подчеркивая этим серьезность своей миссии, — речь идет, ни много — ни мало, о восстановлении обороноспособности Ракетных войск стратегического назначения.

— Во как, — мгновенно проникся и посерьёзнел директор, — чем могу? Имеются у меня кой-какие излишки дизтоплива. Как там у нас ракеты на «соляре» летают?

— Нет, «соляра», к сожалению, не подойдет. Не достичь на ней расчетной траектории. Пробовали когда-то — не получилось. Мне бы что-нибудь из этого, — ответил Сергей и протянул директору длиннющий, многостраничный список автомобильных запчастей, — по бартеру.

— Так-так-так, — задумчиво бормотал директор, перекладывая листы, — сразу тебе скажу, старлей, что «ГАЗонов» у нас нет вообще, а вот по «ЗИЛам» можно что-нибудь пошарить. Сейчас главного механика высвистаем, если он сегодня живой, и узнаем. (Директор громко и троекратно стучит кулаком по стене кабинета, при этом чувствуется, что каждое движение ему дается с большим трудом, а каждый стук отзывается импульсом острейшей боли в отравленной вчерашним алкоголем голове. Примерно через минуту в кабинет как-то боком просачивается грузный человек в коротком изрядно потертом пиджаке и заляпанных чем-то брюках).

— Ага, а вот и Семеныч! Как живой, — обрадовано воскликнул директор.

— Вот именно — «как», — выдавил из себя обливающийся потом Семеныч и плюхнулся на стоящий в углу потертый дерматиновый диван. Глаза его потерянно бегали по кабинету, — ох и худо мне чего-то сегодня. Погода наверное меняется. Подлечиться бы, а? Кузьмич?

— Сегодня ему плохо, видите ли… Погода, знаете ли… Можно подумать, что вчера утром тебе было хорошо. А лечиться уже нечем, сердешный. Вчера в бой были брошены последние резервы главного командования. Вот если только Красная Армия нам чем-нибудь поможет, — кивнул директор-Кузьмич и болезненно поморщился, потирая сморщенные виски.

— Да без вопросов, — поддержал эти весьма изысканные и утончённые намеки Сергей, похлопывая по выпуклому бочку зеленой армейской фляги, — «зеленый змий» дремлет до поры до времени в родном для него сосуде. Только вот сначала дело надо сделать.

— Какие в пятницу еще могут быть дела? — С деланным равнодушием спросил Семеныч. При этом взгляд его уже сверлил алюминиевую стенку темницы, в которой изнывающее побулькивал «зеленый змий», а на уголке его рта вскоре предательски заблестела слюна.

— Да дело-то, если разобраться, абсолютно плевое. Вон списочек лежит всего того, что предстоит мне как-то нажить непосильным трудом. И всё это не корысти ради, а только волей пославшего мя начальства. Иначе, Семеныч, третья мировая война станет неизбежной. В настоящее время между двумя ядерными сверхждержавами сильно нарушен паритет. И заметь, Семеныч, не в нашу сторону, нарушен.

— Да-а-а?! Ядреная война — это дело сурьезное. Паритет надо срочно восстанавливать. Ну-ка глянем, — с трудом выбравшийся с низкого дивана Семеныч решительно подошел к столу, и его обретший устойчивость под грузом неожиданно свалившейся на него ответственности взгляд впился в привезенные Сергеем бумаги, а черный, покрытый заусенцами палец уверенно заскользил по строчкам, — так-так, это и это есть, а вот этого нету и никогда не будет. О-о-о, моя голова! А может пошло оно все на фиг! Может пусть лучше скорее начнется она, третья мировая?

— Ну к чему же она нам? Война-то? Зачем нам гибель очередной земной цивилизации? На-ка, Семеныч, подобрей немного, — старлей плеснул из фляги в заботливо и суетливо подставленный директором стакан и подал его затрясшемуся в предчувствии предстоящего экстаза Семенычу.

— О-о-о, это же спирт! Почему не предупредили, ироды? — опрокинув стакан запричитал хватая воздух отверзым на грани разрыва щек ртом Семеныч и, схватив со стола директорский графин, широко задвигал кадыком, судорожно глотая желтую, видимо, очень давно, не меньше чем год назад, налитую туда воду. Минуты через три он уже расслабленно сидел на диванчике. Лицо Семеныча мгновенно порозовело и излучало неподдельное добродушие окружающей его действительности. Мысли о предстоящей ракетно-ядерной войне, видимо, окончательно покинули его. Глядя на довольную рожу Семеныча, черты директорского лица, напротив, резко ожесточились. Нос принял какой-то зловещий лилово-кровавый оттенок.

— Так что с деталями, сволочь! — возмущенно вскричал директор. — Тебе я вижу уже очень хорошо, хотя это и ненадолго. Уж мы-то знаем… А обо мне ты подумал, мерзавец?!

— Причем здесь я? Спирт-то не у меня…

— А запчасти у кого?

— Половины требуемых по списку запчастей у нас нет, не было никогда и не будет.

— И что ты себе думаешь? Хочешь до войны дело довести? Тебе что, опять поплохело? Рановато что-то… Пока больше прикидываешься. Но минут через пять точно поплохеет: спирт это, к сожалению, не вечно действующее зелье. А как хотелось бы (директор мечтательно закатил глаза): выпил, к примеру, как следует разок в молодости и ходи себе пьяным всю оставшуюся жизнь. Это же какая экономия!

— А что ежели нам старлею целиком новый «ЗИЛ» отдать за флягу спирта? Он все равно у нас без толку стоит. Прислали, что называется, ни к селу, ни к городу. Просили бульдозер, чтобы зимой дорожки чистить, а прислали зачем-то этот гребанный «ЗИЛ».

— Как это — отдать? Он же у нас на балансе.

— Слушай, Кузьмич, это что, у тебя единственная такая вещь будет, которая на балансе вроде как есть, а фактически её уже не то, чтобы у нас, а вообще в природе давно уже нету?

— И то, правда, соображаешь ещё чего-то, стало быть, не все мозги пропиты, — немного подумав, огорченно махнул рукой директор, — как говорится: семь бед — один ответ. Забирай, старлей, новый аппарат, да и дело с концом. Чего не сделаешь ради того, чтобы все народы на земле жили в мире. Только флягу не забудь оставить.

— Секундочку. А я-то что буду с ним делать? Как у себя-то мне этого «ЗИЛа» на баланс ставить?

— Ну, это уже твои проблемы. У нас явная недостача вырисовывается, и то мы особо не переживаем, а у тебя-то — прибыль. Впрочем, ты можешь разобрать этот аппарат на запчасти согласно своему списку и ремонтировать имеющуюся у тебя рухлядь. Получишь две рухляди сразу. По этому практика показывает, что лучше такой фигнёй не заниматься. Машина — это же живой организм. И не надо его разбирать на эти, как их…, плантаты. Они ведь могут не прижиться. А этот, пусть себе ездит. Вы же все равно колоннами передвигаетесь. А кто будет проверять военную колонну? Не бойся ничего. Мы даже документы тебе на эту машину отдадим. И в милицию точно заявлять не будем. Мы этого «ЗИЛка» скоро под что-нибудь спишем. Под какое-нибудь местное наводнение.

— Водилу дадите до части докатить?

— Не связывайся ты с нашими водилами, потом будешь голову ломать как от них отделаться. Цепляй этого «крокодила» на жесткую сцепку и тащи. А по поводу запчастей к «ГАЗону» советую заглянуть к нашим соседям в геологоразведочную партию. До них от нас километров пять будет. Вот у них этих «шестьдесят шестых» хоть ж…й ешь. Очень много, в смысле.

— Договорились. Ну что? По граммульке?

— Погнали. Давай флягу, сейчас перелью, разведу и что-нибудь на «поклевать» в бухгалтерском холодильнике достану.

Вначале было выпито за здоровье (свое, жен, детей, родителей), затем за предотвращение третьей мировой войны. Вскоре выяснилось, что Кузьмич в молодости служил в авиации, а Семеныч был когда-то танкистом. Выпили еще и за содружество родов.

— А чем здесь — то занимаетесь? Каких хоть зверей выращиваете? — Как можно простодушнее задал вопрос, что называется, в лоб, Сергей. Глядя на ностальгирующие лица своих пьяных собутыльников, он решив, что настало самое время для снятия завеса тайны с профиля этого засекреченного сельскохозяйственного предприятия.

Лица собутыльников сразу же преобразились и приняли официально-непроницаемые выражения, а челюсти принялись с удвоенной частотой обрабатывать хрустящую в нехитрости своей закуску, состоящую в основном из молодого репчатого лука и, едва оформившихся из завязи бледно зелёных помидоров.

— Нет, если это какая-то тайна, то вы, конечно же, вправе мне ничего не отвечать. Нежели мы без понятиев? Мы, военные, очень даже хорошо знаем, что такое тайна. Военная и государственная. Но вот что такое сельскохозяйственная тайна — мы никогда не слыхивали. Что, действительно есть и такая? — развязно рассуждал, как бы сам с собой и себе же задавая вопросы, изображавший состояние внезапного опьянения старлей.

— Да нет такой тайны, — уныло качнул своим примечательным носом директор, — это не тайна, а стыдоба одна. Ладно, тебе уж как военному поведаем, только больше никому. Ни-ни.

— Чтоб я сдох!

— Раньше-то мы хоть полуручное зверье для завидовской охоты выращивали, а как умер генеральный-охотник, так все заказы тут же прекратились. Так…, подбрасывают что-нибудь иногда. Через час по чайной ложке. Живет сейчас у нас десяток зайцев для оставшихся старичков из Политбюро. Но это что… Раньше у нас кого только не было. Даже белые медведи с северными оленями и то бывали. «Как же так? Как он здесь очутился?» — бывало удивленно вопрошает какой-нибудь кремлевский небожитель, осматривая громадную тушу только что убитого (якобы им) обитателя Арктики. «Да кто ж его знает, — отвечаешь, — как-то умудрился сюда забежать. Может, понял, наконец, что в заповеднике все же безопасней, а может это с климатом что-то творится». А сейчас вот уже пятый год баклуши бьем и что-то имитируем. Вот отсюда и вся наша секретность. Нельзя ведь окрестный народ своей бездеятельностью за государственный счет разлагать. И так бездельников во всей округе развелось тьма тьмущая. И каждый ведь еще и выпить норовит.

— А как же внезапная диарея, безотчётное чувство страха и всякая другая «бермудская» хрень?

— Это запущенные нами же слухи. Чтобы не шлялся кто попало.

— Все понятно. Ну, желаю здравствовать. Пора мне, пожалуй, к геологам. Пока еще в сознании. Выражаю вам благодарность от имени Главкома РВСН.

— На хер нам твой главком вместе со своей благодарностью сдался! Ты от себя выразил, и нам на сегодня этого вполне достаточно. Даже на завтрашнее утро хватит.

Аккуратно упаковав документы, Сергей с помощью водителя «КРАЗа» быстро посадил на жесткую сцепку новенький, похожий на крокодила «ЗИЛ», и они отправились навестить прозябающих в калужском лесу геологов. Геологическую партию они отыскали довольно быстро. Поляна, на которой разместилась партия, была сплошь заставлена строительными вагончиками и автомобилями «ГАЗ-66» со смонтированными на них разнокалиберными буровыми установками. Выяснив у одного из сильно помятых жизнью буровиков примерное местонахождение начальника партии, Сергей немедленно приступил к его поиску. Начальник неожиданно быстро нашелся в самом первом вагончике, в который заглянул Сергей. Старлей сразу распознал его по сильно озабоченному выражению лица и бирке, пришитой к нагрудному карману спецовки. На бирке так прямо и было написано: «Начальник партии». Начальник был занят тем, что играл сам с собой в нарды. Сидя на краю обычной железной армейской койки, покрытой армейским же одеялом, он поминутно переворачивал доску и шумно бросал на нее глазастые кубики.

— Кто побеждает? — войдя, поинтересовался Сергей.

— Пока ничья, — не проявляя никакого интереса к вошедшему, произнес начальник, явно озабоченный ситуацией на доске.

— А Вы попробуйте лошадью пойти. Может, хоть это поможет вырваться вперед?

— Чего-чего? — Не понял геологический начальник и, наконец, подняв голову, пристально осмотрел старлея. — Во как. Вооруженные силы припожаловали. Чем, как говорится, обязаны?

— Да вот, спасаю планету от ядерной катастрофы. Восстанавливаю, так сказать, ядерный паритет.

— Достойная миссия. И что? Получается?

— С переменным успехом.

— В чем же загвоздка?

— А загвоздка вот в чем, — Сергей выложил на доску перед начальником уже изрядно помятые и заляпанные пальцами недавних благодетелей списки автозапчастей, — вымениваю, понимаете ли, железяки на «жидкие доллары».

— «Жидкие доллары»? Хм. Мы это очень даже уважаем. Зеленые империалистические доллары мы все время клеймим позором. Эти фантики стоят у нас 92 копейки в базарный день. А вот жидкие… Нынче мы их очень даже сильно уважаем. Они, можно сказать, пользуются у нас очень даже большим спросом. Как говорится: спасибо родной партии за заботу о нашем алкоголизме.

— Ну так, за чем же дело встало? Налицо обоюдный интерес. Опять же нельзя забывать про нарушенный паритет… Мы же с Вами, надеюсь, патриоты?

— Вне всякого сомнения. Патриотизма у нас — хоть отбавляй. Сейчас отыщем нашего главного механика, если он еще на выходные в Москву за водкой не умотал, и попытаемся реализовать свой патриотический порыв. Кстати — Борис Степаныч.

— Очень приятно, Сергей.

Они вышли из вагончика и углубились в лес. Вдоволь наспотыкавшись на торчащих отовсюду корневищах Сергей и Борис Степаныч вскоре вышли на берег небольшой лесной речушки-переплюйки к какому-то странному шалашу. Шалаш имел довольно внушительные размеры и обладал какой-то поразительной кривобокостью. Видимо, он был сооружен настолько «наспех», что не совсем укладывалось в голове: за счёт чего он мог сохранять вертикальное положение. Из уродца-шалаша доносились весьма характерные для определенного рода процессов мужское сопение и женское повизгивание.

— Ну все нормально, — шепотом известил Сергея Степаныч, — не уехал. Бабу себе где-то нашел. Не будем мешать — дождемся оргазма.

— А он случайно не половой гигант с постельной кличкой «неутомимый»? Не придется ли нам тут битый час бродить и изнывать от здоровой зависти? Скоро смеркаться начнет. Солнце скроется, муравейник закроется. Мой муравейник закрывается в 19.00. Опоздаешь — скандал, а позвонить и предупредить неоткуда.

— Как это неоткуда? У нас тут хоть и дикость вокруг, а телефонная связь имеется. Вернемся и позвоним, куда Вам надо, из моего вагончика.

Наконец из шалаша донеслись предсмертные вопли пронзенной стрелой серны, заглушившие ликующий возглас удачливого охотника, и все в округе разом умолкло. Не стало слышно пения птиц и стрекотания кузнечиков. Испуганная природа временно затаилась. Подождав для приличия минут пять, Степаныч, громко топая кирзовыми сапогами подкрался к шалашу и, деликатно покашляв, для того, чтобы быть гарантированно услышанным, гулко постучал костяшками пальцев по самой толстой ветке, составляющей основу этой патриархальной конструкции. В этот момент случилось неожиданное. Шалаш мгновенно сложился и рухнул, погребя под своими ветвями неистовых прелюбодеев. Что послужило причиной этой локальной катастрофы, было не совсем понятно. С одной стороны, шалаш был изначально сооружен со значительными отклонениями от дедовских технологий, но, с другой стороны, кто может уверенно утверждать, что дедовские технологии предусматривали такую интенсивную эксплуатацию? Наши предки сооружали шалаши, в основном, для отдыха во время зноя в сенокос. А тут такое…

Из-под обрушившихся ветвей вновь донеслись приглушенные стоны. Но на этот раз они имели совершенно другую тональность: если чуть ранее они извещали о том, что внутри шалаша чьё-либо присутствие выглядело бы, по меньшей мере, не очень уместным (ежели не принимать в расчет существующие извращения), то в настоящий момент стоны означали призыв о помощи сторонних лиц. Сторонние лица быстро разбросали шевелящиеся ветки и выудили на свет два обнаженных туловища. Первое туловище принадлежало главному механику геологической партии Эрасту Петровичу Матэо, страстному потомку подмастерий известных итальянских зодчих, некогда возводивших свои шедевры в столичных российских городах. Второе туловище принадлежало толстой деревенской бабище с отвисшим до пупа выменем. Вид лица головы габаритно-обнаженного женского туловища можно было сравнить с картиной, открывающейся при взгляде сверху на кастрюлю с крупноклубневым вареным картофелем. Т. е. довольно непривлекательным был этот вид. Для кастрюли всё это вполне сошло бы, все выглядело бы очень даже аппетитно, но вот для лица… Видимо, Эрасту Петровичу пришлось как следует выпить.

(Как в старом анекдоте о том, как два приятеля собираются в гости к подружкам, и один из них говорит другому: «Ты сильно не переживай по поводу внешности подруги, которой тебе предстоит заниматься. Возьмем с собой побольше водки, выпьем, и через каких-то полчаса она покажется тебе красавицей». Приятели приходят к подругам. Тот из них, которого недавно успокаивали, внимательно разглядывает предназначенную ему подругу и непроизвольно, с отчаянием в голосе восклицает: «Нет, я столько не выпью!»)

Отряхнув с покатых плеч обломки засохших ветвей, Эраст Петрович нисколько не смутившись, тут же отыскал в куче хвороста весь свой гардероб и быстренько в него облачился. Во время поисков Петрович, ещё не окончательно забывший о своей недавней пассии, попутно подбрасывал ей попадающиеся ему на глаза отдельные детали по-деревенски нехитрого женского туалета. Пассия, ошарашенно хлопая коровьими глазами, вытряхнула застрявшие в растрепанных волосах сучья и со стыдливостью юной девы принялась напяливать на себя все заботливо выброшенное Петровичем. Впрочем, никто из присутствующих на нее внимание не обращал. Даже прелюбодей Петрович. Все присутствующие думали о предстоящем деле. Пассия предприняла ещё несколько попыток пробудить к себе былой интерес, игриво кинув в Эраста несколько крупных сучьев. Видимо, для того, чтобы договориться о чём-то назавтра. Но, похоже, она окончательно перестала интересовать своего недавнего любовника. Петрович, несмотря на то, что один сучок угодил ему прямо в лоб, даже не посмотрел в ее сторону. Осознав всю глубину овладевшего Петровичем безразличия, называемого в народе апатией, толстомясая куртизанка предприняла грациозное движение в сторону леса. Её обрюзгшая фигура, некоторое время ещё мелькала в зарослях кустарника, тяжело покачивая выменем и вскоре вовсе исчезла из вида. Духовно опустошенный Петрович при этом отрешенно сиживал неподалеку от обрушившегося сооружения. Ведь что такое в народном понимании означает слово «апатия»? Апатия — это отношение к сношению после сношения. Вот поэтому и сиживал апатичный Петрович, покуривая на пеньке дешевую сигарету «Друг» и щурясь заходящему солнышку. В лучах пылающего заката Петрович был очень похож на отдыхающего после тяжелого боя солдата, до конца выполнившего свой сегодняшний долг. При взгляде на главного механника сознание тут же дорисовывало за его спиной как минимум десяток медленно сгорающих вражеских танков. Если бы не стремительно убегающее время, Сергей бы, наверное, еще бы полюбовался героической картиной, но ситуация требовала от него немедленных действий. Он аккуратно подтолкнул к механику очарованного закатом геологического начальника, тот сразу же встрепенулся, стремительно подошел к потомку помощников великих зодчих и, стараясь как можно быстрее привлечь его внимание, с размаху хлопнул его по плечу. Не привыкший к такому обращению Эраст грязно выругался. Начальник ответил тем же. Некоторое время они ещё препирались о чём-то друг с другом, но вскоре административный ресурс начальника возымел на распоясавшегося сладострастца должное действие и, тот, сгорбившись, замолк. Начальник, склонившись к нему, что-то быстро зашептал на ухо, поминутно указывая носом на стоящего в небольшом отдалении старлея. Сергей не стал ждать реакции неразборчивого эротомана и, подойдя к нему, молча протянул списки. Взяв протянутые бумаги, Петрович скосил на них оба глаза, полистал и, вздохнув, вернул уже основательно измятые листы Сергею.

— «Жидкие доллары» — это хорошо, — мечтательно протянул Петрович, затягиваясь уже обжигающим пальцы «хабариком», — но, к сожалению, на этот раз недосягаемо — Вам гораздо проще купить новый «ГАЗон». Он ведь весь там, в Ваших списках. Только кузов отсутствует. Но кузов у Вас, я так понял, есть.

— Купить? У нас ведь не торгово-закупочная организация. Нам либо дают, либо нет. Если и дают, то по каким-то никому не ведомым нормам. Вот и попробуй угадай, когда следующий аппарат пришлют. Этот-то по их нормам еще под списание не подпадает.

— Ну, некоторые детали мы, конечно же, найдем… Хоть сколько-то-нибудь «жидких» надо ведь как-то урвать… Просто так-то Вы, наверное, не нальёте? — глаза Петровича наполнились бездонной просьбой.

— Нет-нет. Это исключено. По мелочам я размениваться не собираюсь. Нужен полный комплект. Кстати, а нет ли у вас какого-нибудь лишнего рабочего «ГАЗончика»? — поддаваясь приступу нахлынувшей на него наглости, неожиданно для себя спросил Сергей. Эта мысль появилась у него уже достаточно давно, ещё когда Петрович безнадежно буравил списки едва оправившимся от апатии взглядом. Но он как-то не решался задать этот вопрос, памятуя о том, что два раза подряд такие удачи, как правило, не приходят.

Видимо, это было исключение из правил. Начальник и самый главный из местных механиков довольно продолжительное время смотрели друг на друга, странным образом перемигиваясь и ежесекундно меняя выражение лица. В этом странном перемигивании и смене гримас участвовали все приложения к их изрядно пооблетевшим от времени головам: глаза, веки глаз, носы с их активными кончиками, уши и мочки ушей, остатки волос, слегка выбритые подбородки и щеки. Всё это разом пришло в движение. Но особенно выразительными были огрубевшие в постоянном начальственном оре и давно посиневшие от чего-то губы. Наверное, за долгие годы совместной работы у этих прохиндеев выработался какой-то особый, понятный только им, мимический язык. Этот язык, наверняка, помогал им выкручиваться из скользких ситуаций во время получения нагоняев в кабинетах более высокого начальства или же в ходе инвентаризационных проверок вышестоящих организаций. Но старлея не интересовали ни особенности этого безмолвного языка, ни детали этого немого разговора — он ждал итога. И итог не замедлил появиться.

— Мы это… Кх-м, — не уверенно начал самый главный из механиков. — Есть у нас один новенький, годовалый всего «ГАЗончик». Как пригнали его, так и стоит он на бетонной площадке. Бурильная установка на нем накрылась. Раз попробовали с него шурф пробурить, да бур обо что-то сломали. Но это полная ерунда. Бур мы сейчас быстренько снимем. А «ГАЗончик» совсем новенький. Даже муха ещё не е…сь на нем.

— Ну ладно, давай заканчивать метание словесов в мировое пространство. Давай по делу, а то, я гляжу тебя опять на интим потянуло. Одно только у тебя на уме. То каких-то страшных баб по шалашам тискаешь, а теперь уже до насекомых добрался, извращенец. Совсем озверел в лесу. Давай, как там у вас е…ов говорится — ближе к телу. Не видишь — старлей торопится. Уже ногами сучит от нетерпения, — вдруг накинулся на Петровича начальник, — давай своей не… ной мухой на базу, снимай бур и заводи машину. А мы со старлеем обсудим некоторые детали.

Блудливого механика словно слизала своим гигантским языком какая-то исполинская корова. От его былой апатии не осталось и следа. Петрович напрямую ломанул в лес, даже не потрудившись поискать тропинки. Созданная им турбулентность сорвала со старлея фуражку. Некоторое время еще был слышен хруст ломаемых на его пути веток, но вскоре все затихло.

— Вот что делает с людьми жажда скорой наживы, — покачал головой Сергей и, подняв «фурлет», двинулся в сторону выползающей на берег тропинки.

— Да, кстати, о наживе. Этот вопрос мы всуе так и не обговорили. Каковы ее объемы? Насколько может быть пополнен золото-валютный запас терпящей бедствие поисковой партии?

— Ровно на одну флягу чистейшего, почти медицинского спирта!

— Скока-скока? — возмущенно протянул, останавливаясь начальник. — Какая-то фляга за почти новую машину?!

— Имейте совесть, фляга — это же почти литр спирта. А литр спирта — это четыре с половиной бутылки водки по Менделееву, — спокойно парировал возмущение окончательно обнаглевший старлей, — вот как раз одна не новая машина и получается. И ничего не поделаешь, такие нынче расценки. Все вопросы к Политбюро ЦК нашей партии. Можете туда обратиться. Там есть отдел по работе с запросами чего-то не понимающих граждан. Обратитесь и Вам там, в этом отделе все подробнейшим образом пояснят. И не таким несознательным объясняли.

— Ну, старлей, ты нас просто режешь без ножа! Это же форменный грабеж средь бела дня! Если кому рассказать — никто не поверит, а если поверит, то будет долго над нами, дураками, смеяться. Чтобы на флягу спирта променять новую грузовую машину повышенной проходимости?!

— Сейчас, видите ли, произошла некая смена ценностей, а Вы сидите в своем лесу, дырки в родной земле сверлите и ничего вокруг не замечаете. Озверели уже тут, похоже, окончательно. Пораскиньте-ка своими отвердевшими мозгами: машин нынче в стране у нас уже очень много, а водки почти нигде нет. Если где и есть, то очень мало. И вина хорошего нет — все элитные виноградники уже давно и с абсолютного, что называется, «сдуру» повырубили. А раз чего-то нет, значит это «что-то» называется дефицитом, а там где появился дефицит, тут же самоорганизуется черный рынок. Ну и как на всяком уважающем себя рынке образуются особого рода цены — рыночными они называются. Вот мы с Вами, например, в мгновенье ока и превратились в махровых дельцов теневой экономики и прямых участников рыночных отношений. А это уже, извините меня за столь грубое слово, капитализмом называется. Да, да. И не морщьте так презрительно нос, пожалуйста. Вы, кстати, между нами, девочками, совершенно случайно не член ли родной нашей партии?

— В данном случае это не имеет никакого значения.

— Позвольте. Как это не имеет? Это же чуждая нашему признанному флагману модель развития общества. У нас же давно воцарился социализм и присущая ему сугубо плановая экономика. Вы что, ею не довольны? Странно, это отбрасывает тень на светлый облик строителя коммунизма. Надо бы сообщить куда следует об изъянах в Вашем моральном облике и творящихся у Вас махинациях. Страна доверила Вам разведывать запасы принадлежащих народу недр. А Вы? Что Вы себе позволяете? К чему призываете?

— ?????!!!!!!!!!!!

— Да успокойтесь, я же шучу сквозь готовые пролиться слезы, — поспешил успокоить мгновенно позеленевшего начальника Серега, осознавший то, что в данном случае он сильно перегнул и без того хрупкую палку, — для меня кого-то сдавать, это значит вступать в полное противоречие со своими принципами, а в данном случае это еще и противоречит моим рыночным интересам. Так что соглашайтесь, пока я не передумал.

— Совсем запутали меня… Ну еще хотя бы четверть фляги…?

— С превеликим бы удовольствием… Да, к сожалению, больше у меня нет. Это-то у сквалыжного зампотеха еле-еле выцарапал. Себе и то только на чекушку удалось отцедить.

— Эх, что с вами, военными, будешь делать…

— Спасибо. И не надо забывать, что я ведь не корысти ради… И мы с Вами всё же патриоты.

— С Вами про такое не забудешь. Ну и где же они? «Жидкие»-то эти?

— Утром стулья, вечером деньги.

— У классиков, по-моему, все было наоборот…

— Может быть. На то они и классики. Все у них вечно шиворот на выворот.

Ведя такой неторопливый в непринужденности своей диалог «акулы теневого рынка» наконец достигли расположения поисковой партии, где их с огромным нетерпением ожидал главный механик. Совсем еще новенький «ГАЗон» с опустевшей сзади рамой уже был заведен и нетерпеливо фыркал, роняя влагу из выхлопной трубы в предвкушении встречи с дальней для него дорогой.

— Застоялся жеребец, — ласково похлопал машину по капоту старлей, — а сыт ли?

— Тридцать литров залили в него, должно хватить. Вам ведь ехать-то, наверное, чуть больше сотни километров?

— Должно хватить, — уклончиво ответил Сергей. — Ну, как говорится, по коням. Давайте документы и вот вам заветная фляга. Заметьте, драгоценное содержимое вместе с казённой тарой вам отдаю. Ничего для вас не жалею. Другой бы жлоб флягу себе оставил. Это ведь государственное имущество. А я вон нет — иду, можно сказать, на тяжкое должностное преступление. И все ради успехов советской геологии. Кстати вы что, нефть тут ищете? Удачи вам и желаю здравствовать! Калужская область должна вскоре обогнать Эмираты, коли такие люди в стране советской есть! Не помню, кто это сказал. Но звучит! Удачи вам!

С этими слегка выспренными словесами Сергей впрыгнул в кабину, бросил документы в «бардачок» и, подав сигнал: «Следуйте за мной», терпеливо дожидавшемуся водителю «КРАЗа», тронулся с места, по воински приветствуя счастливых обладателей фляги. Вернее, приветствуя то место, где только что топтались геологические разведчики. Сами разведчики уже спешили в сторону вагончика начальника, суетливо перебирая ногами и оживлённо жестикулируя.

Часа через два боевая колонна, утроенная относительно своего первоначального состояния, наконец достигла родной воинской части. Родная встретила своих отчаянно-удачливых сынов не очень дружественным образом. Прапорщик-дежурный по КПП сообщил Сергею, что о задержке машины из рейса было доложено Ахтунгу, тот, как всегда, заслышав фамилию Просвиров, пришел в неописуемую ярость. Его праведный гнев тут же пролился вниз, и, в результате мокрый от высочайшего гнева Шахрайчук до сих пор сидит в штабе и ждет доклада о старлеевом прибытии. Тем же самым занимаются Пчелкин (обсыхает, сидя в роте) и Завдрыщенко (обтекает в автопарке). Попросив прапорщика позвонить с докладом о своем победном прибытии помимо дежурного ещё и Пчелкину, Сергей повел свою колонну в автопарк. Нетрудно было предположить, что у ворот парка его будет караулить Завдрющенко. Так оно и произошло. Первое, что увидел старлей, подъехав к воротам, была долговязая тень майора, меряющего своей нервной походкой расстояние от столба до столба. Заметив подъехавшую колонну, тень вначале настороженно замерла, а затем рваными прыжками двинулась к головной машине.

— Это еще что такое, нах?! Откуда это все взялось? Что за машины, нах?

— Это наши боевые машины, товарищ майор. Вот документы на них.

Сергей коротко рассказал майору о своих приключениях и о знаменательных встречах с замечательными советскими людьми. Простыми советскими тружениками.

— Да-а-а? И всё это за две фляги технического спирта, нах?! — продолжал недоумевать майор, осматривая новую технику. — Совсем озверели, нах, скоро всю страну на водку выменяют у дяди Сэма, нах!

— А Вы не верили. И спирт не хотели давать. Дали бы больше, глядишь я Вам еще и «Волгу» пригнал бы. Новую — «ГАЗ-24». Как у Ахтунга. Он бы лопнул от злости, когда увидел бы скучающего Вас, едущего на ней утром на работу. Представляете, заезжаете Вы утром на этой «Волге» на плац, за рулём у Вас Шахрайчук, хлопаете дверью и нехотя козырнув, неторопясь шевствуете мимо Ахтунга в строй. Всё! Инфаркт! Во-от такой рубец!

— Да ладно. Пусть живет, нах. Сегодня кто-то звезданул, что переводят этого козла от нас куда-то в вышестоящую часть, нах.

— Вот и правильно! Я же давно говорил, что ему надо немедленно переводиться, раз он не может служить со мной вместе в одном гарнизоне. Вот он своего, наконец-то, и добился. Надо отдать ему должное — очень упорен.

— Ладно, нах, пока он еще здесь, машины надо бы куда-нибудь припрятать. Поставьте их пока на ПТО, нах, туда в ближайшее время никто не собирается. А кунги мы на неделе перебросим, нах, и будем полностью боеготовы. Хоть и выглядит всё это не очень…, но фули делать, если обеспечение такое хреновое, нах? Боевые задачи-то выполнять надо, нах… А в колоне, действительно, ну кто у нас будет что-то проверять, нах? ГАИ? ВАИ? Номера кузовов и двигателей? Не до жиру, нах… Отродясь такого не видал, нах.

Заметно подобревший майор снял с Сергея парочку десятков взысканий и облегченно побрел докладывать о результатах выезда комбату. Тем временем старлей, расставив машины по указанным боксам, выдвинулся в расположение своей роты. Когда он вошел в канцелярию Пчелкин разговаривал с кем-то по телефону. Увидев Сергея, он, прикрывая трубку ладонью, вполголоса сообщил: «Это дежурный Ахтунга. Спрашивает: откуда взялись еще две машины, и почему одна на сцепке?» «Скажите, что это кому-то в темноте померещилось. Это уже не первый случай: особо бдительным дежурным вместо большого «КРАЗа» вечно мерещится множество маленьких «ЗИЛов» и «ГАЗов», один из которых обязательно на сцепке. Говори-говори, как есть, я сейчас все объясню». Пчелкин как мог корректно проинформировал дежурного о наблюдающиеся у отдельных военнослужащих галлюцинациях. Про то, как эти подверженные галлюцинациям военнослужащие накануне дежурства часто нарушают спортивный режим и про то, как он, Пчелкин, с этим упорно борется на уровне своей роты, но пока, к сожалению, победить удается не всегда. Видимо вконец утомленный рассказами Пчелкина о нюансах процесса воспитания военнослужащих срочной и сверхсрочной службы дежурный вскоре повесил трубку. Об этом свидетельствовали короткие гудки, начавшие раздаваться из телефонной трубки в тот момент, когда Пчелкин дошел до той статьи Устава, в которой говорилось о порядке подготовки военнослужащих к несению внутренней службы. Воспользовавшись образовавшейся паузой, Сергей поведал «Буонароте» о своих беспримерных пока еще подвигах. «Группенфюрер» хоть и пробурчал вначале что-то для порядка (например, произносились такие слова как: «нелегитимность», «должностное преступление», «мошенничество в особо крупных размерах» и т. д.), но на его лице были заметны признаки внутренней удовлетворенности. Еще бы: в одночасье избавиться от такого геморроя в период подготовки к предстоящим учениям! Лишь одно обстоятельство нарушало его внутренний праздник: сделано все было без его прямого участия. Но, что тут поделаешь? Это болезнь всех честолюбивых «монархов» и «фюреров». Так и живут они большей частью с чувством внутреннего дискомфорта, пока в очередной раз удастся им приложиться к чему-нибудь великому и вновь воспарить над, и без того великим, собой. Но такие моменты случаются не так часто, и да сама эйфория длится не так долго. Не так часто и долго, как этим честолюбцам хотелось бы. Поэтому-то в их судьбе и превалирует внутренний дискомфорт, с которым всем остальным приходится порой считаться.

Постепенно угасали остатки пятничных суток, однако закончить их на мажорной ноте Сергею мешал один не закрытый до конца вопрос. С момента окончания «ночной битвы под деревней Акунино» прошло уже достаточно много времени, а должной реакции на эти грозные события со стороны местного «группенфюрера» Сергей так и не заметил. Так же высокомерно держали себя с первогодками преждевременно состарившиеся «сеньоры» Лактионов и иже с ним. По-прежнему, суетливо забегая перед «сеньорами» в столовую, стремились услужливо выставить из-под обеденного стола скамейку их преданные «вассалы» — Заболонник со товарищи. Все это и раньше вызывало у старлея устойчивое чувство отвращения, но после невольного просмотра ночного спектакля это чувство начало стремительно нарастать. И сейчас, пользуясь неожиданно возникшей приближенностью к «императору», Сергей решил расставить точки над «и».

— Давно хотел спросить: что будем делать с ночными бойцами, «сеньорами», «вассалами» и прочей феодальной нечестью, паразитирующей в здоровом организме нашего боевого подразделения?

— Как это — что? Будем всячески пресекать проявления неуставных взаимоотношений.

— И как это будет выглядеть ночью?

— У нас же есть «ночной сторож» — дежурный коммунист.

— Этот ночной коммунист, как правило, исчезает через час после отбоя. И как только его шаги затихают в ночной тиши, тут же начинают разворачиваться боевые действия или ставятся спектакли по мотивам средневековой европейской жизни.

— Что Вы предлагаете?

— Из классики нам хорошо известно, что только «битиё определяет сознание». Поскольку «битиё» в явном виде мы себе позволить не можем — это ведь тоже «неуставняк», предлагаю заняться спортом.

— Каким еще спортом?

— Предлагаю приступить к всеобщему изучению и доведению до совершенства сто десятого приёма каратэ, а так же организовать регулярные занятия с нашими «сеньорами» классическим английским боксом.

— Что это за прием такой?

— Изматывание противника на пересеченной местности. Кросс, по нашему. Это почти дословный перевод с японского. Бег по сильно пересеченной местности в полном снаряжении и вооружении. Возможно достижение тройного эффекта: воспитание у личного состава физической выносливости, волевых качеств и полное очищение сознания военнослужащих от глубоко чуждой им по природе мелкобуржуазной шелухи.

— А бокс тут причем?

— Этим я займусь сам. Всёж-таки, как-никак, кандидат в мастера спорта. Тут всё просто: одеваем на очередного погрязшего в спеси воина боксерские перчатки и проводим мастер-класс, попутно объясняя ему, в чем именно он накануне был не прав. И всё, заметьте, на законных основаниях. Бокс — это ведь спорт такой. Не мы ведь его придумали. Он входит в программу Олимпийских игр, девизом которых является: «О, спорт, ты мир!» А мы всегда за мир, хоть и есть у нас где-то на запасных путях проржавевший местами бронепоезд.

— Не нравится мне здесь что-то. Уж очень все это сильно попахивает «поникаровщиной».

— А в чём Андрюха-то не прав? Он же бьёт-то точно по Уставу. Не промахивается никогда. Не знаю, за что его замполиты недолюбливают. У него в подразделении как раз всегда близкий к идеальному уставной порядок. И Ленина все любят. И дорогого Леонида Ильича. Что этим собакам ещё от него надо?

— Нет-нет, это не наши методы. Иначе мы с Вами так и помрем старлеями. Поникаров, он хоть капитана успел до своей опалы получить. Так что давайте бокс пока отложим, а вот насчет кроссов надо бы подумать. Не преподнесут ли всё это замполиты как издевательство над личным составом?

— Преподнесут, конечно же, если мы всё это грамотно не оформим. А надо, например, придать всему этому форму занятий. Написать соответствующий план-конспект, подписать его у кого надо и утвердить у высочайшего руководства. И вперед! Совершенствовать свою боевую подготовку.

— Вот Вы этим и займитесь.

— Уже, — проговорил Сергей и достал из стола тетрадь с план-конспектами проведения занятий, — план составлен, осталось только Вам его подписать, да ещё утвердить у комбата. Можно было бы и без него обойтись, но планом предусмотрено получение оружия. Куда же без него? Это ведь воинский кросс, а не утренняя прогулка пенсионеров: приседания с попукиванием под наблюдением врачей. А раз оружие, значит только через комбата.

— Оставьте тетрадь мне, я у него при случае подпишу.

— Только число не ставьте пока. Мы еще сами со сроками не определились. Здесь ведь нужен прецедент: раз вас, голубчики, предупредили, не наказывая, но вы командирской доброты не оценили — а вот теперь получите-ка фашисты по гранате. И тогда всем «сеньорам» и рабам всё сразу становится понятно: откуда ноги растут и за что им это всё. А вот если провести эти скачки без прецедента, могут сразу и не понять. Могут подумать, что мы тут от безделья окончательно ошизели и мечтаем вырастить из них олимпийских чемпионов. В этом случае может появиться естественная озлобленность, и воспитательная цель не будет достигнута.

— Ладно, подпишем, но будем надеяться, что прецедента не произойдет.

— Блажен, кто верует.

В эти пятничные сутки Сергей очутился вблизи своего домашнего очага за две минуты до их окончания. Очаг разогревал его давно остывший ужин. На кухне его ожидала боевая подруга с явными признаками недавнего приступа внезапной плаксивости на всё еще недовольном лице.

— Ты что, всегда в такое время будешь возвращаться?

— Здесь, милая, всё обстоит гораздо хуже, чем ты думаешь. Будут и такие периоды, когда меня может не быть сутками. И речь идет не о нарядах и учениях — это всё само собой. В батальоне всегда найдется очень много всяческих нужных и полезных дел, которые очень строго обязательно и предельно необходимо сделать к завтрашнему утру. А когда их ещё делать как не ночью? Тем более когда всё так интересно…

— Что же там может быть такого интересного?

— Как это что? Ты пойми, что это по сути дела придворный батальон, в котором постоянно идут какие-нибудь проверки со стороны всевозможных вышестоящих московских частей. А проверяющие, они все почему-то не любят ездить далеко. Они все ездят к нам и ставят в своих планах отметки о проведенных в войсках проверках. Завтра, например, проверяют службу тыла, поэтому за ночь надо проверить, на всех ли вещмешках пришиты бирки. А если вдруг так случится, что не на всех, то надо срочно организовать устранение обнаруженных недостатков. И надо еще догадаться, где можно глубокой ночью найти эту бирку, чтобы боец мог тут же подписать её и пришить. А послезавтра едут проверять техническую службу и надо за ночь организовать правильное заполнение нескольких тысяч формуляров. Еще через день могут приехать, чтобы проверить состояние противохимической подготовки войск, а значит надо ночью потренироваться для выполнения нормативов по облачению в ОЗК. Потом все составляющие этого пугающего врагов костюма надо тщательно вымыть, где-то высушить и к утру упаковать в специально сшитые для этого мешочки. А ещё…

— Да хватит уже. Одного только не могу понять: почему всё это нельзя делать днём?

— А когда, скажи на милость, заниматься обслуживанием техники и боевой подготовкой? Боевых задач-то никто с этого грёбанного батальона не снимал. Когда, спрашивается, мести асфальт, красить осеннюю листву, белить бордюры и ухаживать за домашними животными? Этих задач с героического батальона тоже никто не снимал. Поэтому, как только мы уезжаем на учения, весь гарнизон через неделю начинает утопать в собственном дерьме. И ещё, поверь, кроме этого есть очень много разных дел, которые ночью не сделаешь.

— А когда же отдыхать, уделять внимание семье и всё такое прочее…?

— Насчет этого у высшего начальства всегда есть чёткий ответ: отдыхать надо в свободное от службы время. И насчёт семьи тут недавно Шахрайчук выразился довольно чётко: «Я вам запрэщаю воспытыват своих дытын, усим воспытыват тильки свий лычный состав».

— Как всё это интересно…

— Во-во, мне тоже. Но может всё скоро изменится. Говорят, Ахтунг куда-то уходит. Выжил-таки я его. Ха-ха. А без него, глядишь, и Шахрайчук угомонится.

— Будем надеяться.

— А вообще, милая, надо сваливать отсюда как можно быстрее. Роста здесь никакого. Майор для данной местности, ну просто потрясающе большой человек. И на любую майорскую должность стоит очередь из шести-восьми человек. И половина из них готова лизать всё что угодно, все выступающие и углубленные части тела вышестоящего начальства, лишь бы получить по большой звезде на погоны.

— И куда же ты думаешь пробиваться?

— В Питер, куда же ещё? Только на имеющуюся жилплощадь. Если папа не генерал, то иначе никак. А папы у нас не генералы…

— Ну давай, хотя мне и здесь в лесу пока нравится.

— Вот именно — пока. Ты здесь второй день. А те, которые уже второй год тут чалятся, уже воют в полный голос. Особенно фифочки из больших городов. Но ты-то ведь у меня не такая? Выть не будешь? Ты ведь у меня декабристка?

— Иди ты уже спать, Волконский. Завтра, небось, опять в семь убежишь.

— Нет. Завтра — в семь тридцать. А до семи тридцати нам ведь ещё много чего надо сделать. Надо ведь наверстывать упущенное за два года?

— Надо, но, пожалуйста, без фанатизма, мачо.

Прибыв утром в расположение роты, Сергей без удивления узнал, что прецедент всё же не замедлил состояться. На этот раз его обнаружил прапорщик Замутянский. Прапорщик заступил накануне в наряд начальником караула и, обойдя с ночной проверкой посты, решил было заглянуть в расположение родной роты. Заглянул дабы так, на всякий случай проверить, как там проистекает мирный сон внешне дисциплинированных бойцов. Не нарушают ли какие злые силы мирное посапывание спящего воинства? Но в конечном итоге прапорщик попал на войну. По казарме, лязгая гусеницами, ползали танки, под потолком во взлётном режиме ревели двигателями «Б-52», с гортанными воплями наступала куда-то вражеская пехота. Всё это нисколько не удручало «ракетных духов», которые с сапогами и табуретками в руках невозмутимо отражали атаку за атакой. За всем этим действом лениво наблюдали полусонные «сеньоры», вальяжно возлежащие в своих койках. Только в этот раз они почему-то требовали от своих «вассалов» называть себя «сэрами». «Сэры» периодически подбрасывали обороняющимся вводные («Танки справа», «Разрыв фугасного снаряда» и т. д.) и те, прежде чем выполнить какое-либо соответствующее складывающейся ситуации действие, обязаны были громко и чётко отвечать: «Yes, сэр!» Вскоре силы врага иссякли и раздался победный клич контратакующего воинства. Завороженный происходящим прапорщик не стал ждать дальнейшего развития контрнаступательной операции, поскольку ему нельзя было надолго оставлять караульное помещение. Он быстенько организовал подъем, построил ещё не остывшую от боя роту на этаже, сообщил по телефону о происходящих сражениях Пчелкину и ускоренно удалился для продолжения несения службы. «Буанопарте» прибыл на поле битвы через десять минут и тут же принялся подводить итоги боевых действий своего подразделения. Путём опроса очевидцев были определены безвозвратные и санитарные потери, сформирована похоронная команда и назначено место захоронения сложивших в бою свои головы воинов.

Вскоре всё успокоилось. Захоронив убиенных под выстрелы прощального салюта в наскоро вырытых братских могилах, оставшиеся в живых бойцы заняли места в своих койках. Но ненадолго. Наскоро зализавшую раны роту ждало новое испытание — передислокация. Передислокация происходила в форме ускоренного передвижения по сильно пересеченной местности в полном снаряжении и при наличии всего имеющегося у мужественных бойцов вооружения. Путь к месту передислокации был не близок. Достичь его в этот раз так и не удалось. Рота заплутала в неизученных топографами должным образом окрестных лесах и с превеликим трудом вернулась к месту своего прежнего расположения. За плечами у роты остались двенадцать политых потом километров. На некогда грозных бойцов было жалко смотреть: измазанные соплями и покрытые трупными пятнами перекошенные лица, перекрученные ремни снаряжения и вооружения, торчащие из сапог портянки. Ну что ж, лиха, как говорится, беда — начало. После завершения пятого по счету кросса Сергей с удовлетворением отметил про себя заметно выросший потенциал подразделения.

— Вот теперь вы очень похожи на советских воинов, спасших мир от коричневой чумы, — говорил он восстанавливающему дыхание в движении ладному строю, — а ведь ещё не так давно смотреть без слёз на вас было просто невозможно. Это было какое-то напуганное сборище растерянных, выброшенных на берег цунами полуобморочных от усталости павианов. И что-то «сеньоров» с «сэрами» не могу я среди вас никак разглядеть. Исчезли что ли?

— Так точно, — глухо отвечал строй.

«Сеньоры» с «сэрами» никуда, конечно же, не исчезли. Они просто как-то сникли и перестали выделяться. По всему видать, что мечта об уходе на «дембель» с лавровым венком олимпийского чемпиона на голове их никогда не посещала. Впрочем, услужливая «молодёжь» как и прежде старалась подставить под их «сморщенные от старости» зады скамейки в столовой, но это уже не выглядело махровой «дедовщиной». Это были уже, наверное, знаки вполне заслуженного уважения, и старлей прекратил обращать на них внимание. А вот ночные сражения с того самого раза точно прекратились. Сергей много раз пытался попасть на этот ночной спектакль, но каждый раз почему-то неудачно. Все без исключения воины вдруг как-то в одночасье приучились по ночам банально так спать. Именно спать и ничего другого. Отдыхать лёжа, как прописано в Уставе. Что с ними случилось — неизвестно. Психологи говорили что-то про период взросления. Наверное, всё так и есть. Хотя этот период каждый переживает по своему и в свое время, а тут как-то одновременно всё получилось…

Надо отметить, что в других ротах подобных совпадений в сроках взросления как-то не наблюдалось. Случались и случаи рукоприкладства. Не раз на различных построениях на плацу рассвирепевший Шахрайчук допрашивал перед строем то одного, то другого драчливого в престарелости своей «сэра». Допросы всегда производились по приблизительно одинаковой схеме:

— Хто у тэбэ маты?

— Доярка.

— Хто твий батька?

— Тракторист.

— Ви бачетэ, шо робится, — возмущенно кричал Шахрайчук, обращаясь уже ко всему строю. — Батька — тракторыст!!! Маты — доярка!!!! А вин, шэлмэц, молодогхо солдата кулачышшэм по пузяке!!!

После таких допросов следовало суровое наказание, связанное с долговременной отсидкой буйного «старикана» на гаупвахте. Это было действительно очень суровым наказанием и о гарнизонной гаупвахте надо рассказать отдельно. Несмотря на то, что гауптвахта называлась гарнизонной, располагалась она в караульном помещении батальона. Поскольку службу в гарнизонных караулах несли исключительно только офицеры и особо выдающиеся прапорщики батальона, они же были по совместительству и начальниками караулов при гарнизонной гаупвахте. Начальники караулов, вступив в преступный сговор, создавали порой невыносимые условия «отсидки» на гаупвахте для особо проштрафившихся воинов. Собственно говоря, ни о никакой «отсидке» речи идти не могло. Буянов исправно кормили, но сидеть и лежать практически не давали. Днём их гоняли на работы, а по ночам заставляли отрабатывать вводную: «Пожар на гаупвахте». По этой вводной пол камеры, в которой содержался заключенный, сначала равномерно засыпался песком, а затем по щиколотку заливался водой. После этого заключенному выдавалась тряпочка размером с носовой платок и тазик для сбора водо-песочной взвеси. При этом предназначенный для отдыха топчан сворачивался к стене и закрывался на замок. Ключ от замка хранился только у начальника караула. Если заключенный успевал до утра так вычистить камеру, что результаты этой работы сильно нравились начальнику, тот мог милостиво, но не более чем на часок, позволить заключенному покемарить лёжа. Но такое происходило крайне редко. Как правило, к утру начальникам не нравилось уже ничего, и заключенные тренировались спать стоя. На следующий день всё повторялось. И это было правильно. А как иначе? Тебя посадят, а ты не воруй. И не тыкай «молодогхо солдата кулачышшэм в пузяку». Как правило, воспитательный процесс ограничивался одной отсидкой. По второму разу попадать на гаупвахту особо никто не стремился. На старлеевой памяти был один такой уникум, но тот был политическим. Единожды отсидев за «неуставняк» он, не смотря на командирский запрет, постригся налысо в известный солдатский праздник, называемый «сто дней до приказа». Командир вначале наказал его безобидными нарядами вне очереди, но охамевший боец, что называется, встал в позу обиженного: «А ведь Ленин тоже лысым был. Если бы он был жив и Вам дали бы волю, то Вы и Ленина сортиры чистить отправили бы!» Подобные заявления — это, конечно же, полный беспредел. Даже не стоит и говорить, что наглец тут же был отправлен на гаупвахту на самый большой из оговоренных Уставом сроков.

Но не всё было так мрачно в этом батальоне. Случались иногда и по настоящему смешные истории. Эти истории порой вносили некое разнообразие в пожирающую военных повседневщину. Одна из них произошла с всегда полусонным и безнадежно любящим всяческие проявления комфорта лейтенантом Николаевым. Если быть точнее, то история произошла не с ним, а с совершенно другим лейтенантом — только что прибывшим в часть лейтенантом медицинской службы Зельским. Но лейтенант Николаев стоял у истоков этой истории и был, можно сказать, её застрельщиком. Заступил как-то этот неисправимый любитель комфорта в свой самый нелюбимый наряд — начальником караула — и тут же, как только мог, постарался скрасить свой строгий быт. Едва перешагнув порог караульного помещения, он тут же распорядился принести ему из расположения роты парочку матрацев на жесткий топчан и троечку дополнительных подушек. Наскоро приняв наряд у предшественника и отправив смену на посты, лейтенант вдоволь отведал принесенной с собой домашней снеди, после чего его отчаянно потянуло в туалет по великой нужде. Туалет караульного помещения лейтенант, мягко говоря, недолюбливал. И мало того, что недолюбливал — он в него просто не мог влезть. Поэтому всякий раз, когда нужда настигала лейтенанта во время его мужественного несения службы в карауле, он, ничтоже сумняшись, покидал караульное помещение и отправлялся в находящийся неподалёку полевой сортир, оборудованный, как положено, выгребной ямой. Этот сортир соорудили когда-то в незапамятные времена первые строители гарнизона. Как это ни странно, но после окончания строительства сносить его не стали. Впрочем, ничего странного в этом не было: стоит сортир на окраине лесочка, в глаза не бросается и каждый снующий по территории части военный, не взирая на должности и звания, может им воспользоваться, не заходя специально для этого в казарму или в штаб. Очень даже удобно и в духе начавшей уже тогда зарождаться демократии. Вот в этот-то демократичный сортир и отправился полусонный и сытый лейтенант. Из чисто этических соображений не будем расписывать всех подробностей процесса лейтенантского испражнения, хотя с научной точки зрения он явно представлял интерес. Об этом свидетельствовала создаваемая соответствующим органом во время процесса непередаваемая гамма всевозможных и неизвестных еще в живой природе звуков. Случайные прохожие, заслышавш эти неповторимые звуки, сразу понимали, что в карауле сегодня лейтенант Николаев, и обходили опасно раскачивающееся строение стороной. Но в этот раз среди привычных ему с юности звуков лейтенант уловил какой-то особый, нельзя сказать, что совсем уж ему не знакомый, но какой-то не соответствующий процессу звук. Вернее даже не звук, а коротенький такой звучок: «Бульк!» Лейтенант усилием воли вынужден был прекратить процесс яростного испражнения, дабы проанализировать природу нового звука: «Ха, «бульк», как из бутылки. Что это могло быть? Бутылки-то ведь поблизости нету…». И тут в общем-то неглупого лейтенанта насквозь прожгла внезапная догадка: «Значит, что-то упало!» Он принялся судорожно проверять карманы — всё вроде бы на месте. Сердце лейтенанта мгновенно похолодело, когда он добрался наконец до висящей на ремне кобуры. Кобура была расстегнута и пуста: «Так и есть! Нет пистолета типа ПМ! Трибунал!» В отчаянии забыв о довершении процесса до победного конца и кое-как натянув штаны, Николаев побрёл обратно в караульное помещение. «Что же теперь делать? Что делать? — Отчаянно стучало в его голове. — Доложить дежурному по части? Пусть объявляет тревогу и вызывает с флота водолазов. Какой на хрен флот?! Ты что? Уже бредишь? Так-так-так, водолазов у нас нет, а кто же у нас есть хотя бы чем-то похожий на водолаза? Во, точно! Воин в ОЗК! Срочное погружение. А если вдруг утонет? Привяжем к нему веревку. В случае чего — экстренное всплытие. Кому же это можно поручить? Чем-нибудь застращать и потом сурово приказать? Нет-нет, приказывать в этом случае нельзя, можно только попросить. Не в службу, мол, а в дружбу. А прежде чем просить, надо бы что-то пообещать. Что и кому я могу пообещать? Ага, вот! Каретин же у меня собирался в отпуск, а ротный ему его зарубил за халатное несение службы в наряде по роте. Плохо он тогда сортир вымыл. Да фигня это всё! Это не является грубым нарушением воинской дисциплины. По такому случаю я как-нибудь ротного уговорю. Срочно. Звонить в роту». Едва сдерживая нетерпение, Николаев ворвался в караульное помещение. Бойцы с удивлением взглянули на его незастегнутые и сползающие с крутых бёдер штаны и внутренне напряглись, думая, что сейчас последует какая-нибудь вводная. Это особенно настораживало, потому как ленивый лейтенант никогда вводными не разбрасывался. Но лейтенант, не обращая на них никакого внимания, стремглав бросился к телефону: «Лейтенант Николаев. Дневальный, срочно доложите: где у нас находится ефрейтор Каретин? Немедленно пришлите его ко мне в караульное помещение! Скажите, чтобы взял с собой ОЗК в комплекте с противогазом! Да, еще пусть какую-нибудь веревку с собой прихватит покрепче и фонарик. Где-где. Пусть к старшине подойдет. Скажет, что это я просил». Положив трубку, лейтенант начал тихо тлеть от нетерпения. Прошло уже целых пятнадцать минут, а Каретина всё еще не было. Тление плавно перешло в горение и лейтенант ещё раз позвонил в роту: «Где Каретин, вашу мать? Вы что там еле шевелитесь? В штаны что ли насрали? Сгною! Кто не разрешает открыть оружейную комнату? Дежурный по части? Уроды! Ничего нельзя доверить! А где командир роты? Б…ь. А старшина? Тьфу ты! Сучара ленивая!» Находясь в непривычном для себя состоянии крайнего раздражения, лейтенант с размахом бросил трубку, но тут же поднял её снова и дрожащими пальцами набрал домашний номер ротного командира. Непрерывно извиняясь, лейтенант сбивчиво объяснив ему ситуацию и принялся слёзно просить Пчёлкина дать добро на вскрытие оружейной комнаты, где для пущей сохранности были складированы все ротные ОЗК. «Буонапарте» поначалу влез на коня: «Вы дадите мне когда-нибудь хоть какого-то покоя? Только вошел, ещё даже пожрать ничего не успел, а отдельные лейтенанты уже успели набить чем ни попадя свою ненасытную утробу и топят теперь вверенное им боевое оружие в окрестных сортирах! Чего Вас туда понесло? Вам же по Уставу не положено для таких целей покидать караульное помещение! Не можете срать как все остальные? Пишите рапорт на медицинское освидетельствование. Может Вы уже совсем служить не в состоянии, если даже посрать как следует не можете?» Через некоторое время, немного поостыв и осознав, что если допустить такое ЧП, то мало никому, в том числе и ему, не покажется, «его императорское величество» соизволило прибыть в роту и, снабдив Каретина всем необходимым выпроводило его для выполнения важного государственного поручения.

— Для чего идете, знаете?

— Да нет, лейтенант зачем-то позвал.

— А-а-а, ну ступайте, ступайте. Сейчас товарищ лейтенант Вам всё объяснит.

Меж тем, когда алчущий отпуска Каретин прибыл в караульное помещение, на улице уже начало смеркаться. Лейтенант с просящими нотками в голосе объяснил Каретину суть боевой задачи. Почувствовав, что в данной ситуации от его мнения что-то зависит, боец принялся было отнекиваться набивая себе цену. Начал что-то лепетать про несовместимость выполнения боевых задач с купанием в дерьме. «Это ведь совершенно разные вещи, товарищ лейтенант, — упрямо гундосил Каретин, — не для того меня в армию призывали, чтобы я по ночам в говне плавал». Тут лейтенант вспомнил и рассказал упрямому бойцу историю про подвиг разведчиков, проникших во вражеский штаб по забитой фекалиями трубе. Каретин с интересом выслушал захватывающий рассказ лейтенанта, но всё ещё продолжал колебаться. Решающее действие на него возымело волшебное слово «отпуск», много раз произнесенное лейтенантом в разных падежах. Окончательно проникшийся важностью решения предстоящей задачи для поддержания хрупкого мира на планете, Каретин наконец принялся облачаться в «костюм военного инопланетянина». При этом всё же какие-то сомнения не покидали его. Облачаясь в пресловутый ОЗК, он то и дело что-то обреченно бурчал себе под нос. До ушей лейтенанта долетали обрывки каких-то странных фраз, казалось, совсем не относящихся к сложившейся ситуации: «кусок железа», «права человека», «личное достоинство воина», «море дерьма», «торжественное погребение воина утопшего в дерьме». В общем, всякая хрень лезла в голову Каретина перед таким непростым погружением. Эти ощущения знакомы многим исследователям глубин и подробно описаны в соответствующей литературе. Поэтому мы не будем подробно на этом останавливаться и плавно перейдем к описанию самого погружения, а так же всего того, что за ним последовало.

Наконец процесс облачения в ОЗК был благополучно завершен. С целью придания комплекту большей герметичности все шпеньки были наглухо застёгнуты в крайние положения и уже зиял своими пустыми глазницами тщательно подогнанный противогаз. В общем, потенциальный отпускник принял шаблонное обличие инопланетянина с потерпевшего аварию корабля пришельцев, так часто описываемое уфологами в околонаучных журналах. Зрелище, надо сразу сказать, малоприятное с точки зрения неподготовленного к ужасам тогдашнего земного обывателя: непомерно большая голова с круглыми и почти пустыми глазницами-иллюминаторами, зеленое бесформенное и сморщенное туловище, неуклюжие слоновьи конечности. Это сейчас обыватель уже готов к чему угодно, к встрече с любой нечистью: спасибо, как говорится, многочисленным «ужастикам» современного кинематографа! А тогда самым страшным фильмом советского проката был безобиднейший ныне «Вий», снятый по известному произведению Н. В. Гоголя. Поэтому военные, дабы не травмировать психику гражданского населения старались лишний раз по улицам в ОЗК не расхаживать. Но тут был другой случай. Всё происходило поздним вечером и на задворках военного гарнизона. Лейтенант вызвал подкрепление из состава бойцов отдыхающей смены караула и, обвязав Каретина веревкой вокруг пояса, дал добро на погружение. Каретина медленно опустили на веревке в выгребную яму через очко, соседствующее с аналогичным отверстием, через которое произошло досадное падение боевого оружия. С трудом нащупав склизкое и неровное в топкости своей дно, Каретин специальным, понятным только опытным водолазным знаком попросил прекратить погружение и протянул руку за фонариком. Лейтенант, брезгливо морщась, насколько мог низко склонился над отхожим отверстием и просунул в него фонарь. Выполняя распоряжение лейтенанта, бойцы отдыхающей смены немедленно организовали оцепление вокруг района поиска. У военных есть такое всегда неукоснительно соблюдаемое правило — о сути происходящего на секретном объекте не должен был знать никто, кроме, как они всегда говорили, «узкого круга ограниченных людей». Так было и в этот раз.

Тем временем, вооружившись фонарем Каретин немедленно приступил к поисковой части операции. Создавая высокие и вязкие волны, поднимая в ночной воздух стаи зеленых мух, боец то приседал, почти полностью исчезая в волнующемся дерьме и непрерывно шаря в округе свободной рукой, то вновь вздымался над поверхностью, шумно вибрируя клапаном противогаза. По всей округе разлилась потрясающая воображение вонь. Права народная поговорка, говорящая о том, что если есть такая возможность, то дерьмо лучше не беспокоить. В данном случае такой возможности не было, и находящийся мыслями в родных местах Каретин продолжал упорно и безуспешно нырять в агрессивную пучину. Меж тем, облепленный мухами и изнемогающий от вони лейтенант стал постепенно терять терпение.

— Каретин, ну долго ты там будешь возиться? Я чувствую, что тебе там понравилось. Конечно, тебе там хорошо, ты же в противогазе… Тепло тебе и мухи тебя там, наверное, не кусают. Не кусают ведь, Каретин? — Пританцовывая ныл Николаев с нотками плаксивого сарказма в голосе.

— Бу-бу-бу, — возмущенно отвечал Каретин, выныривая и гортанно вибрируя клапаном.

Вскоре лейтенанту всё это надоело. «Пойду-ка подышу чуток, а этот конформист пусть пока поплавает. Даже если отыщет он наконец эту злосчастную «пушку» — подождёт, ничего с ним не случится». — Размышляя подобным образом, Николаев, не спеша, проследовал в «караулку» с наслаждением и глубоко вдыхая ночной воздух леса. Тем временем, по лесной тропинке не торопясь брел с хоздвора в расположение части лейтенант медицинской службы Зельский. Лейтенант был совершенно недавно назначен начальником батальонной медсанчасти и порой с трудом осознавал то, что вокруг него происходит. До него никак не доходило, например, как можно отправлять в командировку человека с двухсторонним воспалением лёгких? Тем более, что он, врач по образованию, выдал этому человеку справку о заболевании и даже настаивал на его немедленной госпитализации, а какой-то долдон-командир его компетентное мнение тут же наглейшим образом проигнорировал: «Та Вы що? Дохтур? Дэ Вас учылы? Якы такы заболеваныи? Подохает чуточкы, та выздоровит. Можэ буть отёк? Якый такый отёк? Та я Вас умоляю, щё горылки з перцем на ныч прыймэ и нэ якых отёков. А зутра хай идэт у командыровку. Всэ! Зараз я командыр». Вот и сегодня его, специалиста, которого шесть лет учили лечить людей, ни с того — ни с сего отправили на хоздвор лечить занемогшую во время сностей свиноматку. Когда лейтенант попытался найти какие-нибудь общедоступные слова, чтобы объяснить разницу между ветеринаром и терапевтом, между свинским и человеческим организмами, то в ответ услышал примерно следующее: «Шо Вы такэ гонытэ? У мэнэ в сэли усих водын дядько Макар лекарил. Симь классив учылся дядько Макар! А на Вас радянский народ аж шестнадцать лит горбативси… А Вы — «разныца». Та нет эё ныкакой «разныцы»!

«Видимо, действительно нет», — подумал лейтенант и поморщился от нарастающей боли в животе. Зельский не успел сегодня пообедать в гарнизонной столовой и ему пришлось перекусить в VIP-бане, находящейся неподалеку от хоздвора. В этой бане Ахтунг принимал высокое начальство и председателей всех посещающих гарнизон с проверками комиссий. В бане лейтенанта, видимо, попотчевали тем, что осталось «с барского стола» уехавшей вчера комиссии по проверке состояния морального духа войск. С «духом» у остатков вроде бы всё было нормально, да и выглядели они довольно привлекательно, но вкусовые качества лейтенанта сразу же насторожили. Но в этот час лейтенант был не просто голоден, а очень голоден. И короткая борьба голода с сомнениями окончилась безоговорочной победой первого. Теперь же Зельский пожинал плоды этой победы. Очередной резкий приступ диареи заставил его остановиться и замереть. Он некоторое время неестественно прямо стоял посреди тропинки, медленно покрываясь липким потом в ожидании окончания приступа. «И чего я тут мучаюсь, — досадуя на свою врожденную интеллигентность, подумал доктор, — я же в лесу. Здесь же всё можно. Можно взять так и, прямо не сходя с тропинки попросту опорожниться. Вокруг никого нет и темно уже, хоть глаз выколи. Ладно, дай-ка попробую сделать хотя бы шаг в сторону, дабы полностью исключить вероятность неуместной с кем бы это ни было встречи. Но только один шаг! Только один! Не больше!» Приступ и не думал утихать. Руки Зельского уже против его воли заскользили по штанам, судорожно расстегивая пуговицы. Однако сила заложенного в нём воспитания не позволила отважиться на прямое действие, и приступ под натиском этой же силы начал медленно отступать. Зрение лейтенанта от пережитого только что ужаса внезапно обострилось, и он вдруг заметил вблизи себя очертания знакомого сооружения. «Фу-у-у, ну теперь-то уж, наверное, дойду без ущерба природе, — облегченно подумал лейтенант, — по тропинке явно не успею, а вот ежели напрямки, то шансы мои вполне реальны». Лейтенант, не раздумывая, рванул к спасительному сортиру прямо через лес. Надо заметить, что слово «рванул» здесь, наверное, вряд ли подходит. В этот раз «рвануло» только сознание старлея. На самом же деле Зельский медленно-бесшумно засеменил, совершая движение ногами только начиная с коленных суставов и сохраняя при этом неестественно прямую осанку. «Только бы не расплескать, только бы не расплескать», — отчаянно пульсировало в его липкой от пота голове, как будто он нёс внутри себя что-то бесконечно ему дорогое. С этой лишенной всякой логики пульсацией Зельскому удалось каким-то образом благополучно преодолеть оцепление, организованное вокруг секретного объекта, и остаться при этом незамеченным. Он рывком ворвался в скрипящее старыми досками помещение, кое-как примерился к одному из зияющих в полу отверстий, рывком стащил с себя штаны, выводя их из зоны риска, и с облегчением дал свободу рвущейся из него наружу ураганной мощи. Соизмеримые с Ниагарским водопадом потоки неистово бушевали всего несколько минут. «Всего-то? — разочарованно подумал Зельский, наслаждаясь наступившей тишиной, — значит, всё еще впереди. Съел-то много. Куда же всё это делось? Надо бы в таком случае ещё посидеть и подождать. Это ведь дело такое… Вроде бы кажется, что всё успокоилось, а только отойдешь от очка подальше, оно как…!» Рассудив таким образом, лейтенант остался на прежнем месте и в прежней позе. Для большего удобства он только лишь свесил свою обескураженную задницу ещё ниже над круглым бездонным очком. На этот раз он решил, что пора самому становиться хозяином ситуации и встретить очередной приступ коварной, подкравшейся к нему ядовитой змеёй диареи, как говорится, во всеоружии. И это была его роковая ошибка! Оружие было вовсе не там.

Не обращая никакого внимания на обилие снующих кругом него мух, царящий в ближайшей округе омерзительный запах и постепенно затекающие конечности, Зельский начал уже было подрёмывать. А в наступившей дремоте лейтенант еще какое-то время успел даже насладиться звенящей насекомыми тишиной. Но внезапно его чуткое слуховое внимание привлекли какие-то странные, едва различимые звуки, доносящиеся прямо из-под его уныло свисающей в очковый проем пятой точки. «Лягушки, наверное. Мух ловят», — вначале безразлично подумал полусонный лейтенант и вновь прикрыл веки. Но вскоре звуки стали приобретать вполне различимый характер и через какое-то время их уже нельзя было отличить от весьма характерных и знакомых очень многим гражданам звуков. Это были хлюпо-вздыхающие звуки очень похожие на те, которые обычно издает вантус при пробивке засоров в унитазе. «Что же это такое? Что угодно, только не лягушки. Это что-то другое. Да и откуда они могут быть здесь? Насколько я помню из научной литературы, лягушки — они ведь и не такие-то большие любительницы поплавать в дерьме. Даже в погоне за большими мухами. Судя по кинофильмам про увлекательные похождения геологов в сибирской тайге, так может хлюпать и вздыхать только болотная трясина перед тем как с видимым глазу удовольствием готовится поглотить заблудившегося и обессиленного путника».

На лейтенанта неожиданно обрушилось чувство одиночества, затерянности и оторванности от всего остального человечества. Внезапно по телу Зельского волной прокатилась дрожь. На голове лейтенанта вдруг зашевелились волосы, внутри неё начали спонтанно воскресать образы, сошедшие с где-то и когда-то им виденных сказочных рисунков уродливых морских чудищ. Пронизывая иглами и без того воспалённый мозг, тут же зазвучали в нём на разные голоса самые страшные выдержки из леденящих душу рассказов про водяных и упырей, слышанных им когда-то в пионерском детстве. Сознание доктора дрожащим маревом безотчетного страха начало разделяться с его всё еще пребывающим в не самой привлекательной для него позе туловищем. Стремясь предотвратить это пагубное разделение, Зельский предпринял судорожную попытку как можно резче и выше приподняться над окружающей его неприглядной действительностью. Но претворить задуманное в свершившийся факт, в этот раз ему было явно не суждено. Видимо, это был совсем не его день. И поэтому, именно в тот момент, когда лейтенант, собрав всю имеющуюся у него волю в единый кулак, приступил к стремительному разгибу затекших нижних конечностей, в его запотевшую от страха многострадальную задницу мощно ткнулось что-то мягкое и липкое. Этот по-предательски неожиданный удар изменил траекторию задуманного лейтенантом движения и отбросил его спиной прямо на загаженный пол давно не мытого сортира. Некоторое время Зельский ещё был в сознании, и пред его угасающим взглядом, как на экране кинотеатра, прокручивались кадры какого-то фантастического фильма, снятого, по всей видимости, каким-то психически ненормальным режисёром-оскароносцем. На этих кадрах из подсвеченного чем-то снизу срального отверстия сначала стала медленно и с явной опаской появляться голова ужасающего и заляпанного дерьмом чудища. Чудище источало такую пронзительную вонь, что на пол сортира замертво посыпались только что кружившие всюду мухи, и вскоре наступила полная тишина. Некоторое время чудище, высунувшись почти по пояс из очкового отверстия, молча и казалось, с удивлением обозревало своими пустыми, заляпанными калом глазницами давно истлевших глаз окружающее его туалетное пространство. В правой верхней своей конечности чудище сжимало что-то очень похожее на пистолет Макарова. Наверное, это «что-то» было какой-нибудь модификацией гиперболоида инженера Гарина. И со стороны было очень похоже, что этот заляпанный говном монстр находился в состоянии поиска жертвы, достойной немедленного поражения смертоносным лучом лазера. Из левой верхней конечности чудища вырывался пучок какого-то странного света, позволявшего ему мониторить окружающее пространство. Наконец луч света уперся в лейтенантский погон лежащего на полу доктора. Это, почему-то, привело монстра в неописуемый восторг. Чудище стремительно выскочило из явно узкого для него отверстия, словно подброшенное снизу взрывом и, разбрызгивая вокруг крупные капли коктейля из плескавшегося под полом дерьма, весело подскочило к лейтенанту. Обезумевший от радости монстр принялся плясать вокруг почти бездыханного тела Зельского, радостно потрясая чем-то похожим на пистолет Макарова и издавая воинственные крики, среди которых с большим трудом можно было разобрать только: «Ашёл! Ашёл, оварищ лейтеат. Уа! Уа! Отуск! Аешь отуск!» На этом сознание лейтенанта надолго покинуло его измученное диареей тело. Лейтенанта три часа приводили в чувство вызванные из райцентра врачи, но в конце, концов всё закончилось для него благополучно: инфаркта обнаружено не было. Его психическое здоровье впоследствии не вызывало у окружающих опасения. Но полевые туалеты Зельский с тех пор обходил за версту. Впоследствии, выезжая на учения, он порой надолго уходил из своей краснокрестной палатки куда-то в лес с лопатой наперевес. Некоторые непосвященные думали, что он ходил туда по грибы и недоумевали по поводу лопаты. Невдомек им было, что дело тут совершенно не в грибах. А лопата — это всё от мешающей службе врождённой интеллигентности…

Отмытый из пожарных брандспойтов и прошедший психологическую реабилитацию в родных краях Каретин, спустя некоторое время, как-то поделился с лейтенантом Николаевым своими впечатлениями о случившемся: «Когда Вы меня в дерьмо-то это опустили, я некоторое время, привыкая к вязкости среды, не отходил никуда, а только шарил вокруг руками — нет «пушки». Раз не рассчитал, плеснул сильно и стёкла противогаза забрызгал. Начал оттирать — только ещё хуже сделал. Видимость — ноль. А тут ещё клапан на противогазной коробке дерьмом забился — дышать не возможно. Я коробку отвинтил: ну, думаю, всё, сейчас точно здохну. Стал Вас кликать. Вы не отвечаете. Пока кликал, вроде бы к запаху притерпелся. Продолжаю поиски. Всё излазил — нигде ничего нет. Хотел уже веревку дергать, чтобы, значит, вытащили. К веревке потянулся: оба-на! «Пушка» почти у поверхности плавает. Только я её схватил, сверху как чего-то рванет! Как чего-то зеленое с небес на меня польется! Ну, думаю, конец мне пришёл. Что родителям о моей бесславной кончине расскажут? Так, мол, и так, сынок-то Ваш, оказывается, любил вечерами поплавать в дерьме. Такое вот, знаете ли, странное хобби у него было. Что? Вы про это не знали? Дома за ним такого никогда не наблюдалось? Странно. А мы думали, что у него это с детства, а Вы этот факт в военкомате стыдливо умолчали. Так вот, боролись мы с ним боролись, чтобы, значит, отвадить его от этого странного занятия, а он ни в какую. Вот и в этот раз не уследили, а он возьми да утони. Так что примите наши соболезнования, ящик одеколона и немедленно увозите своего говнюка для захоронения на родине. Да, наш вам совет, если весь одеколон в дороге не используете, вылейте оставшееся на его могилу. Так мне тогда тоскливо стало, а это зелёноё всё льется и льётся сверху. Уровень дерьма всё поднимается и поднимается. Но взрывов больше нет. Горло от вони всё пересохло, даже пискнуть уже не могу. Хорошо хоть клапан уже успел просохнуть, и я коробку обратно к противогазу прикрутил. Вспомнил ещё раз о доме, себя представил, воняющего в гробу, и тут вдруг такие силы во мне проснулись! Как рванул с места вверх, но обо что-то сильно ударился головой. Хорошо, что это «что-то» было не очень твердым. Что же это такое могло быть, — думаю, — может, пока я тут в дерьме прохлаждаюсь, на земле уже ракетно-ядерная война разразилась. Взрывы-то откуда? Вот, думаю, наверное, меня взрывной волной тут и замуровало… Потом, гляжу, вроде бы Вы на полу лежите. Тут я обрадовался, окончательно выскочил из ямы и стал Вам докладывать о выполнении боевой задачи. Не по всей форме, конечно же, докладывал. Волновался очень. Я докладываю, а Вы чего-то молчите. Смотрите на меня как-то задумчиво и не отвечаете, а потом и вовсе глаза закрыли. Вроде как уснули. Странно, — думаю, — даже не обрадовался. Уснул почему-то. Скучно ему что ли стало? Удивительно, как будто мы каждый день в дерьмо за пистолетами ныряем. Да и нашёл же место где спать… Что-то за нашим лейтенантом такого раньше не наблюдалось. Он ведь и в караул-то с двумя матрацами всегда ходит. Нет, думаю, что-то не то… Наклонился ниже и вижу, что не Вы это вовсе в туалете на полу спите, а какой-то совершенно незнакомый мне лейтенант. Сразу-то ведь и не разобрать. Очки-то все дерьмом ведь заляпаны были. Отлегло у меня на сердце сразу, и пошел я тогда Вас в «караулке» искать. Ну, а дальше Вы всё знаете».

Вот такие случались иногда траги-весёлые исключения из всей тягомотины повседневщины военно-гарнизонной жизни, сплошь состоящей из не редеющей череды нарядов, учений, скорых домашних обедов, долгих построений, ранних уходов, поздних приходов, коротких снов и т. д. и т. п. А когда исключений из этого отупляющего однообразия военного бытия долго не случалось, бывало и такое, что за дело принимался весь цвет гарнизонного начальства. Всё это делалось строго на добровольной основе и исключительно для подъёма боевого духа.

И выглядело это всегда настолько естественно, что задавленные рутиной подчинённые всякий раз все начальственные спектакли принимали за чистую монету. Сидят, например, измученные вусмерть недавно прошедшими учениями батальонные офицеры на собрании, посвящённом очередному юбилею Великого Октября, и клюют носами в отчаянной борьбе со сном. С праздничным докладом держит слово самый главный батальонный командир. Он долго что-то говорит, поминутно ныряя головой в трибуну («кормушку для агитатора») и, как всегда, мешая русские слова с украинскими. Он пространно глаголит о влиянии этого знаменательного события на ход мировой истории, об организующей и направляющей роли родной коммунистической партии Советского Союза и, переходя к освещению международной обстановки, вдруг, свершив очередной нырок, изрекает: «Амэрыканскыэ ипэрыалысты цэ варвара ха-ха-вэ!» В зале повисает недоумённая тишина. Офицеры перестают клевать носами и с интересом смотрят на своего командира. Лицо Шахрайчука медленно багровеет. Наконец он всем корпусом и так же медленно, как и багровел, поворачивается к замполиту.

— Товарыщ майор! Шо за чушь Вы мэни тут понапысалы? — угрожающе шипит подполковник Хитрованову.

— Извините, товарищ подполковник, там всё правильно написано, только римскими цифрами: «Американские империалисты — это варвары ХХ-го века». — В очередной раз вывернулся замполит.

И всё. Цель спектакля достигнута. Большинство самых крепких офицеров батальона уже просто и весело смеётся, забыв о недавних невзгодах, а меньшинство менее крепких бьётся в истерике и падает со стульев.

Или же стоит на плацу батальон по случаю внеочередного строевого смотра, посвященного переходу на летнюю форму одежды (очередные строевые смотры проводятся каждый понедельник и четверг). На плацу светлый весенний месяц апрель. Температура окружающего батальон воздуха — минус 7 градусов по старику Цельсию. Дует пронизывающий замершие в строю тела ветер. Лица тел начинают синеть. И по другому нельзя. В армии ведь всё делается по приказу. В этот раз поступил приказ о начале лета. Военные как всегда ответили «есть», и лето для них тут же наступило. Батальонный командир обходит с осмотром внешнего вида офицерскую шеренгу и, дойдя до старшего лейтенанта Блануты возмущенно замирает: на голове старлея красуется зимняя шапка! От мгновенно сразившего его возмущения Шахрайчук временно теряет дар речи, а потом заикаясь и хватая ртом воздух, с трудом выговаривает:

— Вы…, вы…, шо? Т-т-т-то-варыш с-с-тар-шой л-л-лэйтэнант такэ творытэ?!

— А шо такое? — С деланным безразличием и в тон ему отвечает вопросом на вопрос рискованный старлей.

— Ч-ч-чому у шапкэ?

— А-а-а, вот Вы что имеете в виду. Боюсь менингитом заболеть, товарищ подполковник. Врач сказал, что у меня к этому есть предрасположенность.

— Шо-о-о?

— Ну, как бы Вам это объяснить… Чтобы даже Вам было понятно… Понимаете, менингит — это такая болезнь, от которой люди либо умирают, либо, выжив, становятся неизлечимо законченными дураками. Как в том фильме: «Если человек дурак, то это надолго».

— Шо Вы мнэ тут объяснаитэ? Я этой болэзнъю уже вторый раз в этом годе пэрэболэл! Ч-ч-чому у шапкэ?! Объявлаю Вам строгый выговор!

И вновь спектакль удался. Казалось бы, что военные уже окончательно промерзли за два часа стояния в летней одежде на продуваемом ледяным ветром плацу и не способны уже на проявление никаких эмоций. Ан нет. Военные, как ни в чём не бывало, ржут в полный голос. Не могут они удержаться, невзирая на необходимость соблюдения правил воинского этикета. Только на сей раз это был не совсем спектакль. Как потом выяснилось, подполковник действительно два раза переболел менингитом и впоследствии по два раза в год ложился в госпиталь для проведения специальных исследований. Как он мог служить с таким заболеванием? Это загадка. А вообще в армии всегда было, есть и, наверное, будет очень много людей с подобными Шахрайчуку внешними поведенческими проявлениями. Наверное, всё это следствие перенесённых когда-то заболеваний. Как в известном анекдоте, в котором бестактная молодая ворона знакомится с воробьём и спрашивает у него:

— Ты кто?

— Как кто? Орёл! — отвечает воробей, гордо выпятив грудь.

— Орёл?! А чё тогда такой маленький?

— Да-а-а… Болел в детстве.

Ну а коль речь зашла о вороне, то, наверное, к месту будет вспомнить ещё об одном спектакле. На этот раз это был бенефис не представителя какого-нибудь там гарнизонного начальства, а целого командира вышестоящей части. Он приехал в гарнизон сразу после возращения батальона с очередных учений. Учения проходили очень тяжело. В окрестных лесах трещали ветвями сорокоградусные морозы, и из-за многократной смены позиционных районов половина боевой техники батальона вышла из строя. Произошло это, главным образом, из-за того, что после каждой дислокации водителям приходилось сливать воду из системы охлаждения, а о том, что на «УРАЛАх» для этих целей предусмотрено целых два «крантика» знали далеко не все. В результате вода оставалась в «рубашке» двигателя, и ночной мороз делал свое черное дело, покрывая причудливыми трещинами корпуса двигателей. Второй роте этого удалось избежать из-за патологического недоверия Просвирова всему тому, что было связано с деятельностью Захарука. Перед учениями Сергей, несмотря на полные оптимизма доклады командиров взводов, решил лично проверить состояние техники. По результатам проверки было установлено: оптимизм был оправдан лишь отчасти. И виной этому был всё тот же Захарук. На всех машинах его взвода красовались летние маскировочные сети. Пришедшему в ярость старлею никто не мог указать местонахождение нерадивого взводного. Посыльные сбились с ног, разыскивая его по гарнизону. Сергей уже хотел было сам возглавить замену сетей, располагавшихся на крышах автомобилей, но в последний момент передумал: «Нет, уважаемый Паша. Я за тебя работать не буду. Пора прекращать этот детский сад. Где же он может быть? Стоп. Училище, пианино… Есть ли в гарнизоне пианино? Нигде не видел, но в клубе, наверное, должно быть. Зайду, пожалуй. Всё равно ведь по пути». Звуки пианино Сергей услышал ещё у входа в гарнизонный клуб. Установив приблизительное местонахождение источника этих чарующих звуков, старлей вскоре очутился у двери с табличкой «Малый зал». Аккуратно приоткрыв дверь, Сергей осторожно заглянул внутрь зала. Он был не просто «малым», а очень «малым». Большую его часть занимал огромных размеров рояль иностранного происхождения. Об иноземных корнях инструмента свидетельствовали многочисленные золотые вензеля, покрывавшие его боковые поверхности. «Откуда он взялся такой чопорный в простоте данной местности, — недоуменно подумал Сергей, — не иначе как реквизировали у местного помещика ещё во времена революций и гражданской войны?» За роялем, вдохновенно перебирая клавишами, в мечтательной позе восседал лейтенант Паша. Его полные неги глаза были слегка подёрнуты поволокой задумчивости и устремлены в бесконечность. Сергей громко постучал в четвертьоткрытую дверь и вошёл в помещение.

— Глубокоуважаемый господин лейтенант, не соблаговолите ли Вы, любезнейший, незамедлительно проследовать в парк, дабы подготовить свои машинки к предстоящим учениям? Я надеюсь, это Вас не сильно затруднит?

— Как Вы можете? У меня, понимаете ли, концерт. Собрались уважаемые зрители…, — прекратив скользить по клавишам, возмущенно закудахтал Захарук, указывая на трёх полусонных дам бальзаковского возраста, угрюмо восседающих на низкой гимнастической скамейке, располагающейся почти под роялем.

— Как я Вас понимаю… И всёж-таки не сочтите за труд…, — с искренним сочувствием в голосе проговорил старлей едва сдерживая себя чтобы не закатать Паше в ухо. Он решительно подошёл к роялю и с шумом захлопнул крышку.

— Концерт закончен! — торжественно произнёс Сергей, с поклоном обращаясь к оторопевшим дамам, — деньги за нереализованные билеты вы можете получить в кассе «Малого зала» нашей филармонии.

— Позвольте, но…, — захлопал веками влажных глаз, казалось, готовый расплакаться Захарук.

— Никаких «но»! — заорал на него окончательно выведенный из терпения старлей, — в парк! Пулей! Метнуться в ужасе! Немедленно сменить сети и доложить! Лжец! Докладывать хорошо научился: «Автомобили взвода к маршу в полевой район готовы!» Я теперь каждый Ваш шаг контролировать буду!

Лейтенант пристыжено выскользнул за дверь и широкими шагами зашагал в сторону парка. «Сейчас опять что-нибудь напортачит, — подумал, глядя ему вслед, Сергей, — Захарук — это точно «лейтенант-катастрофа». Надо бы всё же настоять на его переводе на новое место службы. Куда угодно, только подальше от личного состава. А может он этого только и ждёт? Поэтому — косит? Непохоже. Но его перевод станет возможным только летом, когда пришлют новую партию выпускников-лейтенантов. Не случилось бы до лета какой-нибудь беды…».

И беда не замедлила вскоре случиться. Она случилась при выезде на первые летние учения, когда бойцы под руководством Захарука пытались прицепить к машине смонтированную на шасси дизель-генераторную установку, и голова одного из них оказалась расплющенной между кунгом машины и кожухом дизеля. Боец погиб на месте. Захарук каким-то чудом избежал уголовного наказания, был наказан по партийной и дисциплинарной линии, а затем переведен на какую-то спокойно-тупиковую должностёнку в штабе, связанную с перекладыванием с места на место пыльных и никому не нужных бумаг внутри больших сейфов.

Но все эти события ещё случатся потом. Жарким летом. А сейчас рота была на учениях в морозном лесу, и старлей, не привыкший бросать слов на ветер, ежеминутно контролировал действия Захарука. После очередной передислокации водители доложили взводным о слитии воды из систем охлаждения, о чём взводные, в свою очередь, доложили Сергею. Доложил и Захарук.

— А Вы сами проверили? — спросил его старлей.

— Так точно!

— Извините, не верю. Вы и знать-то, наверное, не знаете о том, что надо контролировать, но при этом никогда не стесняетесь бодро докладывать. Пройдемте к расположению Вашего взвода.

Сергей в два приема оказался на крыле первого попавшегося ему на пути «УРАЛА» из взвода Захарука. Лейтенант неуклюже вскарабкался вслед за ним.

— Ну и открытие каких кранов надо контролировать, товарищ лейтенант? — спросил Захарука старлей, поднимая тяжёлую крышку капота.

Лейтенант молчал тупо уставившись на двигатель.

— Так, уже не плохо, — проговорил старлей, — а где водитель?

— Алкадыров! — крикнул куда-то в сторону Захарук.

— Я тута, товалис литинат, — пролепетал снизу малорослый раскосый киргиз.

— Не тута, а здеся, — шутливо поправил его старлей, — ну-ка, боец, полезай, покажи, как воду сливал.

— Я открыла эта крантика, — тыкая пальцем в кран неуверенно изрек Алкадыров, взобравшийся на другое крыло.

— И всё?

— Така точно.

— Баран!

— Иникак нет. Два баран!

— Чего-чего?

— Алкадыров за два баран купила себе права.

— Вот теперь понятно. Смотри сюда, Алкадыров. И Вы тоже загляните, Захарук, лишним для Вас не будет, хотя бы в плане общей эрудиции. А может, когда и для чего-нибудь другого пригодится. Вот он, второй «крантик», который надо открывать при сливе воды, а потом не забывать его закрывать. Понятно?

— Так тосьно.

— Открывайте. Видите, сколько ещё осталось воды? Ещё бы часок-другой и прощай двигатель.

— Так тосьно.

— «Так тосьно». Вот заставили бы вас когда-нибудь за свой счёт движки покупать, загубленные по собственной дурости, тогда в Киргизии, Алкадыров, наверное, баранов вообще бы не осталось.

— Так тосьно.

— И вот таким образом, Захарук, повторяю: только таким. Своими глазами и ручками убедиться в том, что всё сделано правильно и на других машинах.

— Есть.

— «Есть» — на жопе шерсть. Вы это уже раз говорили, а воз и ныне там. Приступайте.

Вот из-за такой предвзятости старлея к Захаруку второй роте батальона удалось избежать потерь боевой техники. В других ротах сложилась плачевная ситуация. Видимо, там были свои Захаруки, Оболонники и Алкадыровы, но не было старлеев, сравнимых по гнусности с Просвировым. И поэтому автомобили этих рот эвакуировали из полевого района специально вызванными из Кантемировской дивизии танковыми тягачами. Вот поэтому-то и приехал на «разбор полетов» целый командир вышестоящей части из самой Москвы-матушки. Ехал, видимо, с целью учинения форменного разноса всех и вся. Клокотало, наверное, в нём неистребимое желание смешать всех батальонных военных с их же собственным дерьмом. Но когда он вышел на плац и посмотрел на и без того удручённые и горящие искренним раскаянием лица военных, то решил он, видимо, сменить свой праведный гнев на всепрощенческую милость. И вместо глобальной порки, грозящей перерасти в избиение военных младенцев, решил устроить он очередной ободряющий спектакль. В начале своего мастер-класса командир принялся что-то пронзительно кричать стоящим на плацу батальонным военным. Кричал он что-то жизнеутверждающее. Кричал с высоты установленной на плацу трибуны. Ничего не понимающие военные уныло подрагивали отмороженными ушами. На их лицах выражалось полное отсутствие воодушевления. Это не осталось не замеченным командиром. И, видимо, для того чтобы исправить ситуацию и влить в военных большую долю оптимизма, командир решительно спрыгнул с трибуны, быстрыми шагами направился к строю. В какой-то момент многим показалось, что он пошёл на таран, но на расстоянии метров пяти от первой шеренги строя командир вдруг резко замедлил движение и даже поменял его направление. Командир принялся неспешно и важно прогуливаться вдоль замершего от ужаса строя… При этом с его миролюбиво шевелящихся губ продолжали срываться какие-то ободряющие слова. До задних рядов строя изредка доносилось: «Уроды! Слюнтяи! Не в состоянии…! Неучи… «Крантики»… Вода… Плохая связь… Тридцатипроцентное выполнение… Сгною… Разжалую… Сошлю в Мухосранск…». В общем, это была какая-то бессвязная речь усталого, взволнованного чем-то человека, и многие военные так ничего и не поняли. Прогуливаясь и дыша свежим лесным воздухом, командир заложил руки за спину и слегка наклонил вперёд свою буйную голову. В это время на край трибуны села ворона и приняла приблизительно такую же позу, как и у гуляющего по плацу командира. Некоторое время ворона находилась без движения и внимательно наблюдала за «гулёной», стоя боком и скосив на него хитрый глаз, а потом принялась в точности предпринимать те же движения, что и совершающий променад командир, с той лишь разницей, что вороний променад осуществлялся не на асфальтовом плацу, а на высоком деревянном краю стоящей на нём трибуны. Если командир шёл вправо, вправо шла и ворона. Если командир вдруг останавливался и возмущенно вскидывал голову, то же самое тут же вытворяла эта плутовка. Да, пожалуй, разницу составляло ещё и то, что на лице вороны почти полностью отсутствовала мимика. Вернее, мимика присутствовала, но у командира в этом плане возможностей всё же было несколько больше. Здесь ему впору было бы от всей души поблагодарить матушку природу. Ворона не могла, например, презрительно сморщить нос, усиливая степень отвращения командира к присутствующим неподалёку военным или же, подчёркивая удивление командира глупостью тех же военных, высоко поднять несуществующие брови. Но, в основном, всё выглядело вполне убедительно. Дополнительную пикантность этой ситуации придавало то обстоятельство, что все без исключения военные, стоящие на плацу, имели возможность наблюдать одновременно и командира, и ворону, а командир такой возможности не имел. Но военным всегда было наплевать на всякую там пикантность, поэтому они сначала тихо хихикали, а затем принялись ржать во все свои лужёные глотки. Ничего не понимающий командир поначалу принялся было что-то громко вопить, активно размахивая руками, но приблизительно тоже самое сделала и ворона… Она тут же остановилась, замахала крыльями и принялась возмущенно-гортанно каркать во всё своё воронье горло. При этом некоторые военные тут же выпали из строя и долгое время, звучно икая, катались по асфальту, другие же, те, что покрепче, строя не покинули, но икая таким же образом и иногда даже негромко попукивая, молча подпрыгивали на месте, согнувшись в три погибели. В общем, и этот спектакль удался! Удался, благодаря мастерству и прозорливости самого старшего на всю округу командира. Это же надо было так придумать, да ещё и с вороной суметь договориться!

Но это был уже апофеоз, который окончательно разгрузил психику военных, подорванную плачевными результатами учений, и помог им снова окончательно поверить в себя. А начало процесса релаксации было положено всё тем же Шахрайчуком. Не смотря ни на что, батальонный командир всё же решил коротко подвести итоги учений непосредственно перед выездом из полевого района в расположение части. Собрав уже порядком отмороженный офицерский состав на расчищенной от снега лесной полянке, он принялся было по привычке браниться перед строем, употребляя всяческие некультурные выражения, определяющие ненормативную лексику сразу двух языков. В это время за его спиной начал сдавать задом автобус, увозивший с учений посредников (у посредников была такая очень устойчивая привычка — ездить на учения исключительно только на самых комфортабельных в мире советских автобусах типа «ПАЗ»). Водитель автобуса, похоже, не видел батальонного командира и уверенно приближал к нему транспортное средство. Офицеры с интересом наблюдали за этой сценой, но прервать пламенный спитч командира никто не решался. Наконец, когда расстояние между командиром и автобусом сократилось приблизительно до полутора метров, первым не выдержал Андрей Поникаров. Он замахал Шахрайчуку рукой, указывая на угрозу, и даже пытался прокричаться ему навстречу сквозь некультурные его слова: «Тоарищ подполковник! Танки сзади!» Но куда там! Видимо, как-то по своему поняв отчаянные капитановы жесты и брошенный им клич (издалека стороннему наблюдателю могло показаться, что Поникаров гонит командира и даже указывает ему направление дальнейшего перемещения), Шахрайчук мгновенно достиг пика до этого момента постепенно распаляемой в себе ярости.

— А Вы! Вы, Поникаров! Вы вообшэ лучшэ бы помовчалы! Я усэгда знал хто ви и що ви такэ! Мэрз-завэц! Умретэ у мэнэ капытаном! — взвопил командир и, наверное, продолжил бы развивать эту тему ещё достаточно долгое время, но автобус, наконец, вступил в контакт с его раздосадованным туловищем. Раздался глухой удар, и машина с посредниками остановилась как вкопанная. Слегка озадаченный Шахрайчук, подобрав слетевшую с округлой и ещё не успевшей остыть головы шапку, некоторое время вомущённо-оторопело рассматривал глубокую вмятину в задней части корпуса автобуса.

— Вот так, — громко, но невозмутимо заметил в этот застывший на морозе момент Поникаров, — и очень даже хорошо, что так всё благополучно закончилось. А вот если были бы мозги, товарищ подполковник, наверняка, было бы и сотрясение.

Военные, казалось бы, вконец измученные долгими и трудными учениями, угнетенные их не совсем удачным завершением, заслышав простое капитаново резюме, вдруг неожиданно быстро оживают. Ещё пара секунд, и они уже по лошадиному здорово ржут, дисциплинированно не покидая строя и подпрыгивая каждый на своём на месте. И всё. Больше ничего и не надо. Цель в очередной раз достигнута. Это уже некий гарант того, что теперь они успешно доберутся «до дома, до хаты». И ведь снова всё благодаря командирской мудрости и врождённому артистизму. Это ведь надо было такое выдумать с автобусом! Никто другой, наверное, никогда до такого бы не додумался! Да, были в то время подлинные мастера нестандартных решений. В подтверждение этому можно так же вспомнить следующий факт. Как-то решили тайком попариться в секретной ахтунговой бане два закадычных друга, два «пожилых», давно перехаживающих сроки присвоения им очередных воинских званий старлея — Бланута и Затыгулин. Вступив в преступный сговор, посредством дачи взятки в виде крупной суммы «жидких долларов» с нештатным комендантом бани старшим прапорщиком Совковым, они пропарились всю ночь, а в итоге, как это часто бывает с не знающими меры россиянами, перепились и чуть не угорели окончательно. Их с большим трудом удалось откачать в реанимации. Этот факт стал известен самому большому ракетному начальнику. Буквально на следующий же день этот самый большой ракетный начальник издал приказ, предписывающий всем частям и соединениям, имеющим бани с парильными отделениями, оборудованными бассейнами, в срочном порядке залить эти самые бассейны самым крепким в Ракетных войсках бетоном. Именно тем бетоном, из которого делают ракетные шахты. Читая этот приказ, все военные задавали друг другу один и тот же вопрос: «Эти старлеи, что, в бассейне угорели что ли? Как это им удалось?» Бассейны залили, но вопрос остался не закрытым до сих пор. Вот такие вот нестандартные решения иной раз рождались в этих беспокойных начальственных головах. А иначе просто и быть не могло. Иначе хозяева этих голов никогда не стали бы большими начальниками.

А как они поступили со старшим прапорщиком Совковым? Нет-нет, не в случае, связанным с баней. По делу пьяного угара двух старлеев Совков официально даже не проходил: он ведь был внештатным комендантом. Его просто выгнали из этой бани и отправили нести службу на продовольственном складе. Пустили, как говорится, козла в огород. Но не в этом дело. Нестандартное решение, определяющее судьбу Совкова, было принято несколько позже и совершенно по другому случаю. А случай состоял в следующем. Совков был весьма любвеобильным военным и не всегда мог умерить свой плотский аппетит, выполняя неукоснительное правило женатого ловеласа, желающего сохранить семью: «Не прелюбодействуй там, где живёшь и не прелюбодействуй там, где работаешь». Невыполнение этого строгого правила всегда приводит к громким провалам, заканчивающимся, чаще всего, развалом семьи. Совков об этом правиле не забыл, но как-то раз понадеялся на то, что минует его чаша сия, и завел себе любовницу не где-нибудь, а на том же этаже семейного общежития где и проживал уже долгое время. Проживал он в одной из комнат этого общежития естественно не в одиночестве. С семейством проживал Совков. В состав его немногочисленного, но официально зарегистрированного семейства входили располневшая без меры к своим тридцати годам жена и школьница-дочь. В отличии от полуграмотного ПТУ-шника Совкова, его жена имела высшее образование и это обстоятельство угнетало прапорщика ещё сильнее чем её ранняя полнота. В состав совковского так же немногочисленного, но в добавок ещё и неофициального семейства входила молодая, немиловидная от роду, но достаточно стройная телеграфистка Раечка. В свою очередь, стройная телеграфисточка по совместительству, но на вполне официальной основе выполняла свои супружеские обязанности с лейтенантом Гавриловым.

Вот так они и жили. Разводится с женой чтобы официально жениться на Раечке и усыновить лейтенанта Совков явно не собирался. Об этих запутанных донельзя отношениях всегда ходило множество слухов, но явных улик ни одной из заинтересованных в этом сторон, до сих пор, обнаружить никак не удавалось. С некоторых пор обстановка в этом «бермудском треугольнике» начала накаляться. Сластолюбивый прапорюга уже чувствовал на своём затылке горячее дыхание рогатого мужа, но ничего поделать с собой не мог. Его пожираемую пороком душу грела только одна надежда: прапорюга должен был уже вот-вот получить квартиру в наспех достраивающемся доме, и тогда попранный им принцип, хоть и не в полной мере, но уже начал бы хоть как-то исполняться. Однако судьба не позволила греховоднику уйти от наказания и вскоре сыграла с ним вполне справедливую шутку. Началась шутка с лейтенанта Гаврилова, который неудачно выпрыгнул из окна второго этажа и сломал ногу. Зачем он это сделал, спросите вы? В смысле, зачем он выпрыгнул из окна? С ногой-то всё само собой как-то получилось… А вот с прыжком как-то всё слишком уж банально получилось. Лейтенант мирно гостил себе у какой-то майоровой жены, которая пригласила его для ремонта неожиданно сломавшегося, не обращая внимания на свои самые высокие надёжностные показатели в мире, советского цветного телевизора. Дело в том, что майор, конечно же, мог и сам его отремонтировать, но, как на грех, заступил в тот вечер в наряд. А как же вечером даме одной да ещё и без телевизора? Вот лейтенант и пришёл. Его ведь с детства приучили помогать людям. Пришёл, заменил перегоревший предохранитель и уже собирался было с минуты на минуту уходить, как в квартиру ворвался обезумевший от трудностей несения службы в наряде майор и набросился на отзывчивого лейтенанта. Лейтенанту удалось сначала забаррикадироваться в одной из комнат майорской «двушки», а потом, что называется, «в чём мать родила» выпрыгивать из окна второго этажа. Почему он выпрыгнул в таком неприличном для советского офицера виде? Да потому, что его одежда оказалась, каким-то образом, в другой комнате. Ведь для того, чтобы поменять предохранитель, лейтенанту пришлось переодеться в рабочий комбинезон. А как же иначе? Это ведь элементарные паравила культуры труда. Работать всегда надо только в специально приспособленной для этого одежде. Это позволяет исключить травматизм на производстве. Но в этом случае всё произошло с точностью до наоборот. Закончив свою трудную работу, лейтенант, испытал удовлетворение и устало смахнув со лба пот, решил уже было переодеться и даже снял для этого комбинезон, но тут, откуда не возьмись, в квартиру вломился неизвестно что возомнивший о себе майор. Вот и пришлось от него спасаться. Не драться же с ним, требуя денег за ремонт? Это было бы не по Уставу. Вот и пришлось Гаврилову сигать из окна нагишом. Хорошо ещё, что под окнами уже намело сугробы, и мягко приземлившийся лейтенант сломал себе только одну ногу. Сломал и поскакал на несломанной ноге к другу в холостяцкое общежитие, а пока скакал обморозил себе это…, как в народе говорят, яйца. Вот если он выпрыгнул бы летом, то финал мог быть значительно трагичней, а так… Ничего… Можно даже сказать, что всё это недоразумение закончилось форменными пустяками. С этими тщательно забинтованными «пустяками» и положили Гаврилова в госпиталь. Не беда, молодой ведь ещё: нога как-нибудь срастётся сама и отмороженные детородные органы когда-нибудь восстановятся. А не восстановятся — советская медицина всегда поможет и вставит имплантат. С имплантатом эрекция иногда бывает даже надежнее. А надёжность всегда рождает уверенность. В общем, сильна была тогда советская медицина и переживать лейтенанту было не о чем. Он уже ни о чём и не переживал, а вот ненасытный прапорюга — напротив, очень сильно в тот момент возбудился и сразу же озаботился своим извечным скотско-плотским интересом. Ну не мог он упустить такого шанса и как только забинтованного лейтенанта унесла вдаль карета скорой помощи, Совков тут же объявил жене о своем экстренном заступлении в наряд: «Да эта сволочь, Окрошкин, опять куда-то пропал, вот меня и воткнули, будь оно всё проклято… Заверни-ка мне какой-нибудь «хавчик» на ночь». Облачившись в соответствующую несению службы в наряде военную одежду и прихватив заботливо упакованный «хавчик» хитроумный прапор выдвинулся на развод. Ни на какой развод он, разумеется, не пошёл, а просидев на своём складе примерно до восьми часов, ужом прополз обратно в общежитие к давно ожидавшей его Раечке. В силу нажитого груза лет и количества приобретенных за этот же период хронических заболеваний, на всенощное гуляние Совков уже был не способен, но, использовав в качестве допинга изрядную долю алкоголя, полночи прапор выдержал с честью. Далось ему это нелегко, и под утро, прапор забылся глубоким сном без обычных для него эротических сновидений. Однако ранним утром его согнала с постели застарелая в зловредности своей аденома предстательной железы и, повинуясь злодейке, прапор пополз вдоль стены родного коридора в общий и единственный на этаже сортир. Стравив избыточное давление, полусонный и не отошедший от принятого накануне обилия горячительных напитков сластолюбец на обратном пути, как ни в чём не бывало ввалился в комнату к своей основной жене и привычно рухнул на супружеское ложе. Ну что же, вполне обычная ситуация. Ведь в такое вот незатейливое ночное путешествие незадачливый прапор отправлялся почти каждую ночь. И всякий раз по завершении пути плюхался в одно и тоже ложе. Но в этот раз неожиданно возникла едва уловимая, как говорят в Одессе, разница. Разница состояла, всего лишь навсего, в том, что в этот раз прапор по официально озвученной им же самим, да ещё в присутствии официальной супруги версии находился на, полном опасностей, воинском дежурстве. Но об этом Совков немного подзабыл. Алкоголь оказал-таки своё разрушительное воздействие на прапорову память, в результате чего Совков временно пребывал в состоянии включенного «автопилота». Однако, к глубокому прискорбию сластолюбца, у его тяжеловесной и официальной спутницы жизни с памятью дела обстояли неизмеримо лучше. Бессонницей она, по молодости своей, пока ещё не страдала и по сему горячительных напитков на ночь не принимала. Вот именно это обстоятельство и сгубило окончательно семейную жизнь Совкова. Жена спросонок некоторое время щурилась на торчащую из-под одеяла небритую физиономию мужа, морщась от источаемого ею перегара, а затем мощно ткнула тело физиономии локтём в бок.

— Ты откуда, Иван?

— С дежурства… Откуда ещё…? Отстань, дай поспать. — так же на «автопилоте», но уже чем-то смутно обеспокоенный недовольно пробурчал сквозь наступающий сон «дежурный» прапор.

— С дежурства, говоришь? С дежурства нормальные люди вечером приходят…

— Да отстань ты от меня… Ну сняли меня с дежурства… Довольна ты теперь, дура? Не удержался: выпил чуточки. А тут абсолютно трезвый проверяющий. Откуда он только такой взялся? Да ещё ночью? Унюхал, зараза. Раздул скандал. В общем, сняли меня… Утром на работу. Ты наконец дашь мне поспать? — начиная осознавать гибельность своего положения перешёл в атаку прапорюга.

— Хм. Сняли, говоришь… Выпил, значит, лишку… Ну-ну… А вот расскажи-ка мне, пожалуйста, а одежда твоя «нарядная» где? Где портупея? Где кобура? — в свою очередь перешла в атаку начавшая просекать ситуацию жена.

(Надо заметить, что Совков больше всего сейчас боялся именно этого вопроса и до самого момента его категоричной постановки всё ещё надеялся, что основательно отупевшая на домашнем хозяйстве жена всё же не найдет в себе умственных способностей этот вопрос правильно сформулировать. Но надежды в очередной раз не сбылись).

— Да я это… Где-то оставил спьяну… Наверное на КПП. Сейчас побыстренькому сбегаю, поищу, — испуганно зачастил предчувствующий неизбежность провала Совков и предпринял попытку подняться с кровати, но был остановлен чувствительным толчком в грудь.

— Ну что ты, милый, не надо никуда бегать и попусту суетиться. Я, кажется, поняла, в чём дело! То есть тебя с наряда сняли. Причём ни за что сняли. Не повезло тебе просто. Ну, бывает, попался какой-то дятел-проверяющий со сверхчувствительным носом. Что-то там унюхал и ему показалось что ты что-то не то выпил. Вернее, выпил как раз то, что на службе выпивать почему-то никак не полагается. Так было дело?

— Да-да! Конечно же! Этому уроду только показалось! Чему этих офицеров только в училищах этих учат! А ты вон, оказывается, у меня какая умная! — Растерянно и явно заискивающе зачастил Совков, не особенно вдаваясь в саркастический смысл только что сказанных женой слов. В эти минуты для прапора важней всего была интонация. А интонация была очень даже обнадёживающей.

— Сейчас не об этом. Давай-ка рассмотрим твое поведение беспристрастно и до конца. Ты, значит, обиделся и в знак протеста разделся на КПП, чтобы прогуляться в одних трусах по гарнизону… Это в двадцатиградусный-то мороз! Конечно, а как же ещё можно выразить протест? Летом будешь разгуливать в трусняке, народ подумает, что ты просто нудист или же ещё какой эгсгибиционист. Словом, народ подумает, что ты простой извращенец, и набьёт тебе морду. Народ-то у нас простой и на расправу скорый. Или же попадётся кто-то из редких сердобольных и вызовет для тебя скорую помощь. А дальше тебя ждёт дурдом и никаким протестом здесь даже и не пахнет. Согласен?

— Да-да! Милая! Конечно же! Именно так! — угодливо поддакивал Совков, с напряжением внутри ожидавший окончания цепочки рассуждения, в которое неожиданно для него погрузилась обычно глуповатая, невзирая на образованность, жена, — слова-то какие ты, оказывается, знаешь! Нудист — это наверное тот который постоянно нудит, как наш замполит на политзанятиях, а этот…, как бишь его? Во, эксбицинист — это ведь что-то, наверное, цирковое? Правильно, милая. Армия — это сплошной цирк. Не даром ведь говорят: кто в армии служил, тот в цирке не смеётся.

— Нет, всё не так. Долго тебе про всё это надо рассказывать — это не для средних прапорщицких умов. Не юли и не уводи разговор в сторону…

— Так ты же сама завела «нудист», «эксбицинист». Я хоть и без высшего образования, но тоже разобраться хочу…

— Вот потом возьмёшь в библиотеке словарь и разберёшься. А сейчас давайка ближе к делу. К причинам твоего голожопого гуляния по гарнизону. Мы с тобой выяснили, что летом тебя бы поняли не правильно. А вот зимой — да, всё это очень даже похоже на мученический протест. Неспящий народ смотрит: идет морозной ночью по гарнизону голый прапорщик (да, да, по твоей роже всем понятно, что ты — прапорщик) с КПП и уже аж звенит застекленевшими мудями, но почему-то не стремится поскорее в тепло спрятаться. «Ага, — думает бессонный народ, — значит что-то у нас в армии не так, раз прапорщики по ночам яйцами звенят!» И тут же найдутся бдительные и неленивые граждане, которые обязательно возьмутся за написание соответствующих сложившейся ситуации писем в Политбюро ЦК КПСС. Оттуда вскоре приедет авторитетная комиссия и начнёт разбираться: «Ну-ка, это который такой прапорщик по ночам звенит генеталиями и не даёт спать гражданскому населению? Где этот бесчинствующий мудозвон? А-а, это Вы? Ну и что Вы себе позволяете? У Вас что, бессонница? Вас обидели? Каким образом? А-а-а… Так Вы в тот день совсем ничего не пили? Только компот и кефир? Продукты были свежими? Понятно. А как фамилия этого проверяющего? Хорошо, Вы идите, товарищ, и спокойно себе служите, а мы с этим капитаном разберемся. Надо же, до чего ведь довёл советского прапорщика!» Так ты на такой что ли сценарий рассчитывал? — наконец перевела дух чем-то раздраженная жена, и в глубине души Совкова вдруг с новой силой загорелась надежда на мирный исход его черезвычайно запутанного дела.

— Ну, да. Приблизительно на это. Только без писем в Политбюро. Здесь достаточно было бы и нашего замполита Хитрованова. Наши гарнизонные граждане знают, кому и на что можно «стукнуть». — Попытался как можно бесхитростней ответить прапор, втайне надеясь, что тема пропавшей куда-то одежды будет забыта.

— Ладно-ладно. До замполита мы ещё доберемся. А вот с членовредительством пора заканчивать. А то взяли моду… Один яйца уже где-то отморозил, другой к этому стремится… Постой-постой, а не там ли хранится твоя гнусная одежда, откуда не так давно увезли перебинтованного мачо? Не на том ли стульчике висит она, где ещё недавно висела такая же зелёная ветошь выбывшего из строя соседа? Товарища, так сказать, по оружию? — на лице жены появилась улыбка дьявольского озарения. — Ну-ка, поднимайся, боров, и пошли-ка её поищем, окаянную.

С этими словами жена, несмотря на безвременно приобретённую тучность, легко спрыгнула с кровати и ухватила цепкими мясистыми пальцами волосатое ухо Савкова.

— Да погоди ты, дай хоть штаны одеть, — взвопил прапорщик.

— Зачем они тебе? Как по гарнизону с голой жопой под фонарями разгуливать, так ты мастак, а как десяток метров по коридору пройти, так ты уже и застеснялся. Пойдем-ка, кобелёк мой ненаглядный, поищем твои заплутавшие где-то штанишки… — Неумолимая супруга буквально выволокла упирающегося Совкова в коридор и подтащила его к дверям вертепа, преграждающим путь к осмотру места недавно случившихся развратных действий.

Совков, проявляя присущую всем прапорщикам тактичность, и явно не желая беспокоить соседей в столь ранний час, уперся было руками в края дверного проёма, но получил такой пинок сзади что в общем-то нехилые его ручонки мгновенно вывернулись и с хрустом поврежденных суставов мгновенно схлопнулись за согбенной спиной. Совков сгорающим в атмосфере метеоритом кубарем влетел в когда-то вожделенное помещение. Совершив такой опрометчивый в стремительности своей влёт, прапор больно стукнулся головой о какой-то шкаф и начал терять сознание. Следом за ним в комнату, яростно изрыгая потоки недвусмысленных угроз и изощренных площадных ругательст, разъяренной кометой ворвалась фурия-жена. На последнем кадре, зафиксированном угасающим сознанием Совкова, была изображена искаженная злобой морда лица жены и, как бы отдельно от морды лица, её руки. В ладонях рук змеёй извивалась прапорщикова портупея. Вместо кобуры на портупее висела невзрачная Раечкина голова. Морда лица, висящей на портупее головы отчаянно гримассничала. Один из глазьев кривляющейся морды лица почти утонул в чернильного цвета гематоме. На черепушке гримассничавшей морды лица отсутствовали обширные фрагменты когда-то пышных волос, и она ярко отсвечивала проплешинами в лучах с ужасом заглянувшего в окна рассвета. В этот момент сознание окончательно покинуло Совкова, онемевшего от пережитого страха и мучительного стыда за нетактичное поведение своей озверевшей супруги. Бренное тело скорбящего прапорщика тут же погрузилось в бесконечную мягкость, успокаивающей своим равнодушием пустоты.

Вот такие вот страдания пришлось перенести Совкову. И всё из-за чего? Если беспристрастно и внимательно во всём разобраться: из-за обычного бытового б… ва. Из-за бабы, короче. Кому, спрашивается, он нанёс хоть какой-нибудь вред? Жене? От этой коровушки не убудет. Порочной с детства телеграфистке Раечке? Так это не он, а не желающая ничем делиться алчущая жена. Волчица какая-то, да ещё и самка, как иногда говаривали классики. Он же, Совков, напротив, только помог временно занемогшему товарищу по оружию, выполнив за него священные обязанности каждого уважающего себя индейца. Но командование не пожелало во всём досконально разобраться и отправило блудливого прапора служить в Иваново. А Иваново в советское время почти официально называлось «городом невест». Это был город, как единожды изволил выразиться шепелявый в престарелости своей генсек, большого числа «многосисечных коллективов» жаждующих любви ткачих, мотальщиц и швей-мотористок. Вот туда и послали служить Совкова. Ну, что тут можно было сказать… Ведь снова же запустили козла в огород! И это было очередным проявлением начальственной нестандартности и какой-то изуверски загадочной парадоксальности. Нам, сирым, остается только что-то очень отдалённое от истинного смысла начальственных идей предполагать. Например, можно предположить, что Совкова послали в Иваново для того, чтобы он, оценив многочисленность объектов своего вожделения, вдруг понял бы, что девиз всей его жизни: «Всех женщин не пере…пробуешь, но к этому нужно постоянно стремиться!» в данных условиях принципиально нереализуем, и от безысходности тут же успокоился? Для того чтобы угомонился он, наконец, и целиком погрузился в лоно семьи? Может быть, оно и так, только сиё, как говорится, нам неведомо. Неведомо, потому как — пути начальства неисповедимы. Неведомо это было и Совкову, который перед тем как уехать, в ускоренном порядке развелся с женой. Развёлся, якобы, только для того, чтобы она получила в этом придворном гарнизоне долгожданную квартиру, в которой Совков вроде бы рассчитывал провести остаток своих скорбных лет по выходу на пенсию. Но больше его в гарнизоне никто и никогда не видел. Бывшая жена не дождалась от него ни одной весточки. Многие сначала подумали, что Совков умер в Иваново от тоски по семье и любовнице. Работники местной сберкассы тут же опровергли эти слухи: алименты от Совкова приходили исправно. Затем, какие-то злые языки как-то распустили слух, что Совков почти сразу же по приезду на новое место службы женился на изрядно потасканой дочке отставного генерала, с коей и проживает в четырёхкомнатной квартире в самом центре города Иваново. Старик-генерал на радостях подарил ему свою «Волгу» и Совков теперь важно ездит на ней с новой, но изрядно потрёпанной беспорядочной половой жизнью женой на свою персональную двухэтажную дачу, расположенную через забор от дачи председателя тамошнего обкома. (Этот факт в те времена говорил о многом!) А иногда, шепчут злые языки, Совков тайком вывозит на этой же «Волге» куда-то за город каких-то ткачих, или же мотальщиц. Кто ж их там разберет? Может это вообще были швеи-мотористки… В конце-концов, какая кому разница? «Иногда, — шептали чёрные языки, — Совков вывозил на природу сразу по нескольку честных советских тружениц за раз!» И добавляли: «Шельмец, эдакий!» Хотя почему Совков «шельмец», было не понятно. Ведь судя по лицам, свидетельствовали те же языки, ткачихам, мотальщицам и мотористкам это всё даже очень нравилось. Конечно, кто бы сомневался… Чего им там могло бы не нравится? Салон у «Волги» большой, кресла тоже большие и мягкие, а подвеска очень даже надежная у неё. Свежий воздух, опять же… Трудящиеся в стране советов должны были отдыхать полноценно и всесторонне. А раз так, стало быть, никакой Совков и не «шельмец», а весьма даже уважаемый человек в городе Иваново. Так ведь получается? Современным языком можно даже сказать, что он известный в этом городе аниматор. Конечно, это до конца не проверенная информация. Никто ведь за Совковым в лес шпионить не ездил. Но то, что эта положительная информация получена от весьма злых языков уже говорит о многом. А злые-то, они чего ведь только от зависти не наболтают… Был бы только человек хороший.