Арена политическая занимала Фридриха не менее забот внутренних. При всей своей силе он чувствовал неудобное положение Пруссии: государство его не имело естественных границ, кроме Балтийского моря к северу. Но и тут для защиты прусских берегов не хватало флота. Между тем после Семилетней войны Пруссия образовала, так сказать, звено, связующее государства Запада с северо-востоком. Фридрих поневоле становился посредником в политике обеих половин Европы. Положение почетное, но опасное. В случае вражды он находился под перекрестным огнем той и другой части, как, впрочем, это уже имело место в 1756–1762 годах.

Хотя Губертусбургский мир и обеспечивал его владения и даровал ему практически первый голос в делах Германии, но Фридрих мог предвидеть, что при постоянном стремлении Австрии к расширению границ и к первенству, этот мир не будет продолжителен. Оборонительный трактат Австрии с Францией, оставшийся после Семилетней войны во всей силе, убеждал его в том еще более. Фридрих стал также думать о союзе с какой-нибудь из сильных держав. Францию он мог бы склонить на свою сторону, но она была слишком слаба и расстроена и не могла предоставить ему надежную опору. С Англией, изменившей ему так предательски, он не хотел более иметь дело.

Турция находилась с ним в дружеских отношениях. Султан Мустафа III после заключения Губертсбургского мира прислал к нему посольство с богатыми подарками, поздравляя его с победой и прося о продолжении дружбы. С осени 1763 года уполномоченный посол Оттоманской Порты Ахмед-эфенди прожил в Берлине до мая следующего года. Уверяют, что султан просил Фридриха прислать к нему одного из трех великих астрологов, которые помогли бы ему побороть врагов. На это король отвечал, что повелитель правоверных найдет их у себя, ибо эти три астролога суть — его знание политических дел, его войско и казна.

Но чего мог Фридрих ждать от дружбы с турками? Теснимая могуществом России, сама Турция находилась в критическом положении. Влияние Франции на дела дивана делало союз с ней еще сомнительнее. Притом войти в политические связи с султаном значило нажить себе еще одного опаснейшего врага — Россию, виды которой преимущественно были обращены на Восток. Итак, оставалась только одна держава, которая могла достойно поддержать значение Пруссии и обеспечить ее границы с севера и с востока: это была Россия.

Фридрих приложил все старания, чтобы с ней сблизиться. Посланник его граф Сольмс прибыл в Петербург и от имени короля просил прочной дружбы и союза. Но успех был сомнительным. Бестужев-Рюмин, возвращенный Петром III из ссылки, снова начал свои интриги против Пруссии. Действуя через любимца Екатерины графа Григория Григорьевича Орлова, он всеми силами старался отклонить императрицу от союза с Фридрихом.

Венский кабинет, узнав о намерении прусского короля, немедленно отправил своего министра в Петербург с таким же предложением. Посол Марии Терезии начал вредить миссии Сольмса тайными происками, в то же время разными доводами стараясь убедить Екатерину II, что союз с Австрией может принести России неимоверные выгоды, тем более, что Австрия, по своему географическому положению, разделяет неприязнь России к Оттоманской Порте и в случае войны может оказать императрице значительную помощь. Австрийский двор не жалел ничего, чтобы достигнуть цели и не допустить Пруссию до опасного для себя союза.

Но с великой Екатериной было не так легко поладить, как с Елизаветой Петровной. Она не отказывалась от дружбы обеих состязующихся держав, но и не хотела заключать союз, пока время и обстоятельства не укажут ей, которой стороны выгоднее держаться. Итак, несмотря на все интриги Бестужева и австрийской партии, несмотря на сильные доводы графа Никиты Ивановича Панина, который ходатайствовал за Фридриха и был особенно любим императрицей за его глубокие политические познания и прозорливый ум, оба посланника действовали безуспешно. Но скоро сами события решили дело в пользу Пруссии.

В октябре 1763 года умер саксонский курфюрст и монарх Речи Посполитой Август III, обязанный польским престолом России. Он оставил после себя сына и малолетнего внука. Сын его умер в декабре того же года. Польша готовилась к избранию нового короля. Во время двадцатисемилетнего слабого царствования Августа анархия в Польше достигла высочайшей степени. Проживая постоянно в Саксонии, Август почти совсем не заботился о делах Польского королевства, где браздами правления овладело своеволие магнатов. Все стихии общественной жизни пришли в совершенное расстройство. Дела государственные решались сеймом, составленным из депутатов областей, которых выбирали на малых сеймиках под влиянием золота или насилия вельмож. Liberum veto, право каждого депутата изъявлять свое несогласие на сейме, подавляло часто лучшие и полезнейшие предложения в самом их зародыше. Грозные «Не позвалям!» самого ничтожного шляхтича, служившего орудием своекорыстных видов богатого вельможи, останавливали ход государственных дел и нередко решали участь всего народа.

С пресечения рода Ягеллонов (смертью Сигизмунда Августа I в 1572 году) этим сеймам было предоставлено право избрание королей. Тогда образовалось в Польше столько же партий, сколько было магнатов, ибо каждый из них почитал себя потомком Пяста и, следовательно, претендовал на престол. При Августе III вельможи овладели почти всеми государственными поместьями, управляли ими, как своей собственностью, строили укрепленные замки, вели междоусобные войны и лишили короля всех владений в государстве.

«Имея в руках средства и деньги, они возвышали свой голос над монархической властью. Дух безначалия разлился повсюду. Корысть и фанатизм духовенства раздували страсти. К внутреннему неустройству присоединились еще споры и гонения за веру. Народ враждовал между собой так же, как и магнаты. Дворянство польское гордилось своей вольностью, утопало в роскоши и разврате, предаваясь или деспотическому угнетению, или всем унижениям рабства, не чувствовало, как влечет свое отечество в бездну погибели.

Польша остановилась в своем гражданском образовании именно в то время, когда соседние с ней державы быстро начали развивать свои силы, и потому сделалась целью для видов других европейских государств. Вот печальное положение, в которое Польша пришла при государях из дома саксонского. Весьма естественно, что в толпе своевольных честолюбцев и врагов общественного порядка, которые так же легкомысленно играли судьбой отечества, как и участью своих крестьян и поместьев, отдавая их на произвол грабительства евреев-арендаторов, были и люди благомыслящие, истинные патриоты…

Скорбя душой о неустройствах отчизны, они желали положить конец ее несчастьям прочным основанием монархического правления, избранием достойного государя, который силой самодержавной власти искоренил бы зло и передал престол своему потомству» (Кони. С. 461).

Главами этих партий были два значительнейших магната — Броницкий и Чарторыйский. Не имея довольно средств отстоять свое мнение в государстве, где каждая голова имела собственное мнение и волю, они для введения нового образа правления принуждены были прибегнуть к посредничеству других держав, наиболее им опасных, к Австрии, Франции и Турции. Россия, зная об этих намерениях, не могла при этом оставаться равнодушной. Смерть Августа III и безначалие Польши заставили Екатерину принять участие в делах этого государства.

Она хотела дать полякам короля, который бы действовал согласно с ее интересами. Выбор императрицы пал на литовского дворянина Станислава Понятовского, который долго жил при русском дворе и был известен как ловкий царедворец, но бесхарактерный и слабый человек.

Саксонский политик граф Линар так писал о Станиславе, с которым был знаком накоротке: «Отец Понятовского был авантюристом и искателем приключений. Из простого слуги в доме помещика Мизельки он поступил в шведскую службу и сделался доверенным лицом Карла Двенадцатого. Потом он вкрался в расположение польского короля Станислава Лещинского и предательски украл у него документ с отречением от престола Августа II Сильного. С этим важным актом поспешил он в Варшаву. В награду за такую услугу Август возвел его в графское достоинство и женил на княжне Чарторыйской, происходившей от Ягеллонов. От этого брака родился Станислав Август. Молодой Понятовский, не имея никакого состояния, но одаренный чрезвычайно красивой наружностью и непомерным честолюбием, долго жил в Германии и Франции в надежде на блестящую будущность. В Париже при содействии шведского посланника ему удалось войти в значительные связи; но мать его, боясь, чтобы слишком обольстительные удовольствия этой страны не имели на сына пагубного влияния, вызвала его из Франции. Понятовский поехал в Лондон. Там сблизился он с лордом Уильямом Гендбери, который, отправляясь к русскому двору, взял его с собой».

Примерно в это же время Станислав был представлен Екатерине, в то время бывшей еще женой наследника. Она, как уже говорилось, увлеклась красивым графом и сделала его своим фаворитом во всех смыслах этого слова. В дальнейшем Август III сделал Понятовского своим посланником в Петербурге, но из-за происков французского кабинета последний скоро был отозван в Варшаву.

Екатерина, чтобы достигнуть цели, приняла сторону так называемой «фамилии» — партии Чарторыйского, которому Станислав доводился племянником. Но ей нужна была поддержка еще одной соседней державы. Граф Сольмс уверил ее, что Фридрих примет все меры, чтобы сделать ей угодное и поддержать своим авторитетом ее требования. Таким образом, 31 марта 1764 года составился оборонительный союз России и Пруссии. Статьями этого договора, который остался тайной для других держав, были гарантированы европейские владения обоих государств с условием: не начинать войны и не заключать мира без обоюдного согласия, а в случае нападения на которую-либо сторону союзная держава обязывалась оказывать помощь или двенадцатью тысячами войска, или субсидией в 480 тысяч талеров. В двух сепаратных статьях договора было сверх того постановлено «не допускать в Польше наследственного самодержавного правления и всеми мерами поддерживать избрание Понятовского на престол».

Прусский посол фон Шенайх и уполномоченные Екатерины II князь Николай Васильевич Репнин и граф Кейзерлинг немедленно отправились в Варшаву, чтобы приготовить почву к предстоящему выбору. Примас (регент в отсутствие монарха) королевства Польского князь Лубенский и важнейшие из магнатов легко склонились на их сторону. Оставалось только получить согласие депутатов из провинции. Эта задача была трудней; но умные министры сумели и тут уладить дело, не унижая высоких своих доверителей низкими средствами интриги и подкупа. Репнин уговорил примаса созвать сперва конвокационный, или предварительный, сейм. На нем было постановлено: «Решать все государственные дела не по единодушному согласию всех членов сейма, как прежде, но по большинству голосов». Этой мерой было уничтожено пагубное Liberum veto, и министры Пруссии и России могли смело приступить к избранию назначенного императрицей короля. 26 августа собрался избирательный сейм. Противоречий не было: вокруг избирательного поля стояли войска России и Пруссии и были выдвинуты пушки. Эта Ultima ratio regis значительно содействовала согласию сейма. Понятовский был избран единодушно в короли под именем Станислава II Августа.

Россия достигла своей цели. С этих пор императрица диктовала законы на сеймах и король был только покорным исполнителем ее воли. Фридрих, поздравляя Станислава Августа с восшествием на престол, написал ему, между прочим, следующие замечательные строки:

«Не забывайте, что Вы обязаны короной выбору, а не рождению. Мир, по всей справедливости, будет смотреть на Ваши деяния гораздо строже, чем на других государей Европы. Вступление на престол последних есть непременное следствие их происхождения, а потому от них ожидают только того, к чему обыкновенный человек способен. Но от избранного равными себе, по единодушному согласию, от простого подданного, возвышенного в сан королевский, мир вправе требовать всего, чем можно заслужить и украсить корону. Благодарность к народу — первый долг такого монарха, потому что после провидения он одному народу обязан престолом. Король по рождению, действующий недостойно своего звания — сатира на самого себя; но избранный монарх, забывающий свой долг и сан, кладет пятно и на своих подданных. Ваше величество, верно, простит меня за излишний жар — он следствие чистосердечного уважения. Лучшая часть моей картины не столько наставление, чем Вы должны быть, как пророчество, чем Вы будете».

Но при состоянии тогдашней Речи Посполитой и при влиянии на нее посторонних держав Станислав Август вряд ли мог воспользоваться советами Фридриха. Если вопрос о праве на верховную власть был решен Екатериной почти таким же средством, каким Александр Македонский развязал гордиев узел, то другой вопрос — о правах религии — еще волновал умы и разжигал страсти. В основных постановлениях Речи Посполитой было определено, чтобы все граждане, несмотря на различие вероисповедания, пользовались одинаковыми правами в государстве. В 1569 году постановление это было снова утверждено на Люблинском сейме, и с тех пор каждый из королей польских при вступлении на престол приносил клятву сохранять права диссидентов, т. е. граждан не римско-католического исповедания (православных и протестантов).

Но дела веры имели влияние и на дела политические. Большая часть польских подданных держались православного закона и, стало быть, невольно находились под влиянием единоверной им России. Желая уничтожить эту последнюю связь между двумя народами, родственными по происхождению, польские короли начиная с XVII века стали притеснять диссидентов. Началось с введения Унии, т. е. смешения обрядов восточной церкви с обрядами западной. В начале XVII столетия иноверцам запрещалось строить новые церкви и возобновлять старые, участвовать в провинциальных сеймах и, наконец, даже поступать на государственную службу.

Такие притеснительные меры не раз разжигали пламя бунта и заставляли подданных греко-российского вероисповедания прибегать к защите русских царей как представителей и блюстителей православия. Следствием стали войны с Польшей Иоанна III, Василия III, Годунова, Алексея Михайловича. Царевна Софья укротила на время гонения против диссидентов московским договором 1686 года. Но при Петре Великом он был нарушен, гонения возобновились снова и с еще большим фанатизмом.

Иезуиты, найдя в Польше надежное пристанище, возбуждали в католиках непримиримую ненависть к иноверцам. Начиная с Петра Великого, Россия стала пристально наблюдать за действиями польского правительства в отношении к диссидентам. Но слабым королям из саксонского дома трудно было укрощать страсти народа. Политика России была обращена на другие предметы, и участь диссидентов нисколько не облегчалась.

Пылкий и великодушный Петр III вознамерился принять более решительное участие в судьбе притесненных единоверцев и силой оружия восстановить их права и свободу. Но провидению угодно было предоставить исполнение этого замысла его супруге, великой Екатерине. Тотчас по возведении Станислава Августа на престол императрица через князя Репнина потребовала от короля утверждения законных привилегий диссидентов. Дворы прусский, английский, шведский и датский поддерживали это требование через своих министров. Станислав принужден был, наконец, созвать чрезвычайный сейм.

В октябре 1767 года сейм собрался. Краковский епископ Салтык и магнат Залуцкий восстали против предложений Репнина и увлекли за собой большинство голосов. Сопротивление их возбудило умы в Польше. В Торне, в Слуцке, в Радоме составились конфедерации под начальством маршала Гольца, Яна Грабовского и князя Радзивилла, личного врага Станислава Понятовского. Русские войска под предводительством Салтыкова двинулись на помощь королю. Государству угрожала опустошительная гражданская война.

Устрашенный Станислав решил прибегнуть к силе власти, чтобы остановить бурю в самом ее начале. Он составил новый сейм из семидесяти депутатов. Начальники противостоящей партии начали опять сеять раздор, Репнин приказал их арестовать и отправить в Россию. Таким образом, дело диссидентов было, наконец, окончено; сейм утвердил все их прежние права и обещал полную веротерпимость в государстве. Польша на время успокоилась. В Россию было отправлено почетное посольство, составленное из графов Велигорского, Потоцкого, Поцея и Осалинского для принесения Екатерине благодарности от имени Польши и Великого княжества Литовского за оказанное ею покровительство диссидентам. Такое решительное влияние России на дела стало тревожить другие государства, в особенности Австрию и Францию.

Союз Фридриха с Екатериной мешал Австрии ясно высказать свое неудовольствие, и она до времени оставалась спокойной зрительницей событий. Франция, напротив, прибегла к обыкновенному своему орудию, к дипломатическим проискам. Герцог Шуазель, управлявший министерством, не мог равнодушно видеть все возрастающую силу России, которая распорядилась престолом Польши, не спрося даже согласия французского короля. Не имея средств противиться намерениям петербургского кабинета силой оружия, Шуазель пустил в ход интригу.

«Французские агенты, — писал Фридрих Великий, — появились повсюду. Одни склоняли поляков к восстанию за свою свободу; другие уверяли диван, что могущество России угрожает Оттоманской Порте; третьи, наконец, поддерживали на стокгольмских сеймах партию Гилленборгов, чтобы через это склонить Швецию к разрыву с Россией. Сам же герцог Шуазель принял на себя труд более важный: он старался склонить прусского короля к разрыву союза с Россией. Но все его старания и все происки его агентов в Швеции были безуспешны».

Зато в Польше и в Турции Шуазель имел полный успех. В марте 1768 года образовалась в Баре (в Подолии) новая конфедерация недовольных решениями сейма. Главами ее выступали воевода Потоцкий, Иосиф Пулавский и два брата Красинских. Они распространили слух в народе, что король по настоянию русской императрицы намерен совершенно истребить католицизм в Польше и обратить всех поляков в православие. С быстротой ракеты пронеслась эта весть по всему королевству и воспламенила католиков: вспыхнул бунт. В Галиче и Закромиче составились еще два союза, и все три конфедерации соединились, наконец, в Кракове, объявляя решение сейма аннулированным, а короля — лишенным престола.

Король и сенат вынуждены были снова обратиться к русской государыне. Русские войска немедленно вступили в Польшу, везде истребляли толпы мятежников и неутомимо преследовали их из одного города в другой до самых берегов Кодымы. Здесь лежало селение Балта, в котором конфедераты укрепились и хотели защищаться. Русские прогнали их за реку, овладели переправой и, перейдя на левый берег Кодымы, сожгли селение. Этот ничтожный случай привел к разрыву Турции с Россией. Правый берег реки принадлежал князьям Любомирским, на левом начинались владения султана. Несмотря на извинения и дружественные предложения русского кабинета, диван, подстрекаемый агентом Шуазеля Верженем, сочтя разрушение Балты «неприязненным действием» против Порты, объявил России войну (4 октября 1768 года) и заключил русского посла Обрезкова в Семибашенный замок близ Адрианополя.

Все усилия Фридриха примирить обе стороны остались без успеха. «Он увидел себя против воли запутанным в чужую ссору и должен был выступить действующим лицом (как сам выражался) „в политических сплетнях, которыми управляет мир“. Он выплатил России вспомогательные суммы, по договору, и ждал, чем дело кончится.

Бессмертная слава озарила русское оружие в этой войне. В течение трех лет Россия приобретает неимоверные выгоды: Голицын дважды побеждает при Хотине; Румянцев завоевывает Молдавию и Валахию; Орлов разбивает турок при Хиосе и сжигает их флот при Чесме; Румянцев одерживает победы при Ларге и Кагуле; Панин берет Бендеры; Долгорукий завоевывает Крым. Турция была разбита на всех пунктах, войска ее ослабели и упали духом, большая часть крепостей обращена в развалины» (Кони. С. 472).

Такие успехи России сильно обеспокоили Австрию и даже самого Фридриха. Он предвидел, что от увеличения сил России он мог, подобно Станиславу Августу, из союзника сделаться слугой этой державы, и начал думать о средствах остановить ее завоевания и поддержать политическое равновесие. Австрия думала о том же. Оба государства имели общие цели и, несмотря на скрытую вражду, стали искать сближения.

Иосиф II, сын Марии Терезии, который по смерти Франца I (1765) был объявлен императором и соправителем своей матери, давно смотрел на Фридриха с юношеским увлечением и горел желанием вписать свое имя в летописи мира такими же яркими, блистательными штрихами. Еще в 1766 году, объезжая Богемию и Саксонию, чтобы узнать поближе театр военных действий Семилетней войны, Иосиф письменно изъявил Фридриху желание лично с ним познакомиться. Но тогда канцлер Марии Терезии Кауниц нашел это неприличным. Иосиф извинился перед Фридрихом, говоря, что скоро поправит невежливость, к которой принуждает его педантизм менторов.

Теперь сами обстоятельства требовали сближения обоих монархов. Город Нейсе в Силезии был избран для их свидания. 25 августа 1769 года туда прибыл молодой император. Фридрих встретил гостя на лестнице. Иосиф бросился к нему в объятия и с восторгом воскликнул: «Теперь я совершенно счастлив! Желания мои исполнились: я вижу и обнимаю величайшего монарха и полководца».

Фридрих отвечал, что «почитает этот день счастливейшим в своей жизни, потому что он послужит эпохой соединения двух домов, которые так долго были разделены враждой и общие интересы которых требуют взаимной поддержки». И действительно, следствием свидания Иосифа с Фридрихом стал договор, которым они обязались сохранять нейтралитет в случае новой войны Франции с Англией. Оба государя расстались, уверяя друг друга в искренней и прочной дружбе. Осенью следующего года Фридрих нанес императору ответный визит. На этот раз съезд был назначен в Нейштадте, в Моравии.

В начале сентября король прибыл в Нейштадт. Иосиф выехал к нему навстречу. У городских ворот оба монарха дружески обнялись и под руку пошли во дворец в сопровождении многочисленной свиты и народной толпы. На этом новом конгрессе Кауниц старался склонить Фридриха к решительному союзу с Австрией, но король не желал прерывать дружеских отношений с Россией. Он обещал, однако, принять все меры, чтобы потушить пожар войны, готовый охватить всю Европу, и вместе с венским кабинетом вызвался быть посредником между Турцией и Россией. Известный авантюрист принц де Линь, находившийся тогда на австрийской службе, оставил нам весьма любопытные записки о нейштадтской встрече. Он приводит множество изречений короля, которые демонстрируют тонкость ума Фридриха.

«Знаете ли, — сказал он раз Иосифу, — что я состоял У вас на службе? Да, да. Первый поход мой был за дом австрийский! Господи! Как времена-то переходчивы! — прибавил он со вздохом. — Знаете ли, — продолжал он, — что я видел последний луч славы принца Евгения?» — «Вероятно, от этого луча и воспламенился гений Вашего величества,» — сказал принц де Линь. «Бог мой! Кто же может стать наряду с принцем Евгением!» — «Тот кто выше его, — льстиво прибавил принц. — Например, тот, кто выиграл тринадцать сражений». О фельдмаршале Трауне Фридрих говорил: «Это был мой наставник: у него выучился я сознавать мои ошибки». — «Ваше величество были очень неблагодарны: вы не заплатили ему за уроки, — отвечал де Линь. — Вам следовало, по крайней мере, дать разбить себя; но я не помню, чтобы это случилось». — «Я не был разбит потому только, что не дрался» (в Силезскую войну Траун постоянно переигрывал молодого еще Фридриха в маневрировании, вынуждая того постоянно сдавать позиции без боя).

К Лаудону Фридрих обращался с особенным уважением. Он называл его не иначе, как фельдмаршалом. Это был тонкий упрек австрийскому правительству, которое не оценило заслуг достойного генерала единственно за то, что он взял Швейдниц без разрешения военного совета. Раз, перед обедом, заметили, что Лаудон еще не пришел. «Странно, — сказал Фридрих, — это не похоже на него. Обыкновенно он прежде меня являлся на место». Садясь за стол, Фридрих поместил Лаудона по правую свою руку. «Мне приятнее, — говорил он, — видеть вас возле, чем против себя».

Хитрость и дипломатичность короля доходила до того, что во время пребывания в Нейштадте он и вся его свита носили австрийские мундиры, чтобы синим прусским цветом не напоминать о недавней неприязни. Молодой император сумел расположить его в свою пользу. Вот что Фридрих писал о нем Вольтеру:

«Я был в Моравии и видел императора, который должен играть значительную роль в Европе. Он воспитан при набожном дворе — и презирает предрассудки; вырос среди роскоши — и научился жить просто; окружен льстецами — и скромен; полон страстью к славе — и жертвует своим честолюбием сыновнему чувству; имел наставниками одних педантов и несмотря на то в нем столько вкуса, что он читает и ценит творения Вольтера».

Между тем содействие Фридриха к примирению Порты с Россией не имело желанного успеха. Екатерина требовала уступки Молдавии и Валахии и предоставления независимости крымским татарам (разумеется, для их «принятия под руку России»). Австрия, боясь содействия России, вошла в переговоры с Турцией и стала собирать войска в Венгрии. Фридрих, со своей стороны, объявил венскому кабинету, что в случае военных действий он будет поддерживать свою союзницу, русскую императрицу. Франция, пользуясь несогласием кабинетов, обратила все свое внимание на Польшу. Шуазель отправил туда войска и опытного генерала Дюмурье, впоследствии видного военачальника революционных войн, для предводительствования инсургентами.

Но что мог сделать самый лучший военачальник, когда его войска не привыкли к повиновению и не знали правил подчиненности? Сами главы конфедераций не имели согласия между собой и действовали по своему произволу. Это давало русским войскам, несмотря на их малочисленность, всегдашний перевес над ними. На всех пунктах мятежники были разбиты. Суворов пробовал свой меч, или, если так можно выразиться, набивал руку в этой малой войне. Везде, где он появлялся, конфедераты бежали, а русские праздновали победу. Битвы под Варшавой, около Бреста, при Ландскроне (неудачный штурм Ландскроны, правда, стал едва ли не единственным поражением Суворова за всю его полководческую деятельность) и Люблине, у Велички, Замостья, под Сталовичами, Пулавами, Тинецем и взятие Кракова — это были первые лавровые листья, которые он вплел в свой венок, неувядаемый в русской военной истории. Здесь, в этой упорной войне с целым народом, Суворов доказал миру, что и с малым войском «можно побеждать врага (как он выражался — „без тактики и практики“) одним глазомером, быстротой и натиском».

Австрия, обеспокоенная успехами русских в Польше и не видя возможности быстрого решения турецких дел, двинула войско за польские границы и заняла графство Цешинское под предлогом старинных прав на эту область, заложенную империи в обеспечение значительного долга. Фридрих, наблюдая за всеми движениями своей соперницы и за выгодами России, также расположил 10-тысячный корпус в воеводствах Познанском и Кульмском под видом кордона для охраны Пруссии от свирепствовавшей в Турции чумы. Польша сделалась яблоком раздора. Всеобщая война готова была вспыхнуть с новой силой. Екатерина II с изумлением прочла известие об этом неожиданном шаге Австрии.

В это время принц Генрих, брат Фридриха, находился при русском дворе. Он ездил в Швецию для свидания с сестрой и на обратном пути был приглашен императрицей в Петербург. Своим добрым, открытым характером и приятностью в обращении он сумел заслужить особенную доверенность государыни. «Странно! — сказала Екатерина, сообщая ему полученное ею известие. — В Польше, по-видимому, стоит только протянуть руку, чтобы взять, что захочешь. Но если венский двор думает присвоить себе польские провинции, то и другие соседственные державы вправе сделать то же».

Принц Генрих, столь же ловкий дипломат, как и военачальник, дал мысли императрицы большее развитие. Он старался убедить Екатерину, что дележ Польши, спасая саму страну от гибельной анархии и непрерывных междоусобиц, в то же время может служить успокоением Европы, удовлетворив всеобщие интересы. Россия в Польше найдет вознаграждение за уступку Молдавии и Валахии, без которой мир с Портой невозможен. Пруссия будет удовлетворена за издержки, понесенные в турецкую войну по поводу Польши. Австрия, получив новую область, забудет о Силезии и отступится от союза с Турцией, где ей теперь грозит опасное соседство с Россией.

Мысль Генриха чрезвычайно понравилась Екатерине. Она просила сообщить ее Фридриху II. Тот, восхищенный этим неожиданным средством остановить войну и уладить все дела миролюбиво, вместо ответа прислал готовый план дележа Польши. Между русским и берлинским кабинетами скоро все было слажено. Оставалось пригласить Австрию к участию в общем договоре. Но венский двор, который сам подал повод этому беспримерному замыслу, долго не решался. Тогда Фридрих отправил в Вену договор с Россией о дележе Польши, заключенный 5 февраля 1772 года, дописав, что он поздравляет Марию Терезию с тем, что ныне судьба Европы находится в ее руках, ибо война и мир зависят от ее воли.

«Я уверен, — присовокупил он, — что императрица-королева по своему всегдашнему благоразумию и благонамеренности предпочтет спокойствие Европы всеобщей войне, последствия которой никто не может ни предвидеть, ни с точностью предсказать». Эти многозначительные слова заставили Марию Терезию согласиться на общее желание. «Я уже не в силах, — сказала она Кауницу, — и потому должна подчиняться воле других; к общему решению присоединяю и мое: пусть будет так».

Несмотря на такое мнение императрицы-королевы, требования Австрии были так неумеренны, что едва не расстроили всего проекта. Фридрих снова должен был прибегнуть к силе убеждений и сам подал Австрии пример к уступчивости, отказавшись, в назначенном ему участке, от важнейших городов Данцига и Торна (ныне Гданьск и Торунь). Австрийский посол при берлинском дворе, барон ван Свитен, принял на себя труд склонить Марию Терезию к более умеренным требованиям.

Наконец, после долгой переписки между кабинетами общий акт о дележе был подписан 25 июля 1772 года. На долю России приходилось ее древнее родовое достояние — Белоруссия (воеводства Двинское, Полоцкое, Могилевское, Оршанское, Мстиславское, Витебское и Рогачевское); Пруссия брала воеводства Мариенбургское (часть бывших владений Тевтонского ордена, захваченная поляками в Великую войну), Хельминское, Поморское, Вармию и часть Великой Польши, до реки Нотец; Австрия — Галицию.

Немедленно все три державы двинули войска на свои участки, объявив на них старинные права. 7 сентября 1773 года сейм согласился на уступку требуемых областей, Станислав Август издал об этом манифест; Россия, Австрия и Пруссия спокойно вступили во владение вновь приобретенными землями.

Фридрих основывал права свои на требуемый от Польши участок на том, что Поморское воеводство и часть Великой Польши, на левом берегу реки Нотец, издавна принадлежали владениям Бранденбургским и были несправедливо отторгнуты польскими королями; что город Эльбинг был некогда заложен его предком за значительную сумму денег и что воеводства Мариенбургское и Хельминское должны отойти во владение Пруссии взамен крупного балтийского порта Данцига, который прежде был столицей Померании, но признан Польшей вольным городом.

Участок, полученный Пруссией, был ничтожнее всех по пространству, народонаселению и достоинству почвы. Но Фридрих сумел извлечь из него огромные выгоды для своего королевства.

Во-первых, эта часть Польши составляла чересполосное владение Пруссией: она послужила к округлению прусского королевства и к естественной связи между ее провинциями.

Во-вторых, обладание устьем Вислы сделало Фридриха хозяином всей польской торговли. Новая провинция получила название Западной Пруссии. Сам король поехал обозреть ее и тотчас же принял меры к ее устройству. В самое короткое время здесь было установлено правильное судопроизводство; собственность и личная свобода жителей обеспечены законом. Крепостное рабство и издавна существовавшее варварское береговое право уничтожались. Везде учреждались школы, «чтобы светом разума и наук облагородить грубую чувственность новых подданных, привыкших к своеволию, распутству и забвению всякого человеческого чувства». Открылись почты, больницы, фабрики: все пришло в движение. Целые колонии пруссаков «заселили пустыни и своим трудолюбием и довольством поощряли беспечных поляков к подражанию».

Отвлекаясь от жизнеописания нашего героя, напомню, что этот раздел не был последним. За ним, уже после кончины Фридриха Великого, последовали еще два — в 1793 и 1795 годах. Последний раздел совершенно уничтожил независимость Речи Посполитой, территорию которой полностью поделили Пруссия, Россия и Австрия, в каковом состоянии и пребывала (за исключением периода наполеоновских войн) до 1918 года. Правда, до 1806 года, когда Пруссия была вынуждена предоставить независимость так называемому Герцогству Варшавскому, в которое вошли почти все ранее отошедшие ей польские территории, конфигурация границ «зон раздела» была несколько иной. Так, Варшава, Великая и Малая Польша, которые после 1814 года стали собственностью России, тогда отошли к Пруссии. Русско-прусская граница в 1795 году проходила под самым городом Гродно!

После раздела Польши союз Пруссии с Россией еще более укрепился, несмотря на все усилия враждебных партий. Между Фридрихом и Екатериной завязалась постоянная, дружеская переписка. В 1776 году принц Генрих вторично посетил Петербург. При нем в апреле скончалась супруга наследника престола (будущего императора Павла I) Наталья Алексеевна. Принц, своим истинно родственным участием в этом горестном событии, привязал к себе всю царскую фамилию. С этой минуты императрица обходилась с ним, как с членом своего семейства. Екатерина желала, чтобы Павел Петрович как можно скорее вступил в новый брак.

Принц Генрих предложил для этого союза принцессу Вюртембергскую — Софию Доротею Августу, свою двоюродную племянницу, дочь принцессы из дома Бранденбург-Шведтского (впоследствии — императрица Мария Федоровна, мать императоров Александра и Николая Павловичей). Он знал принцессу коротко и нахваливал, как образец красоты, ума и добродушия. Выбор его получил одобрение Екатерины. В июне цесаревич должен был отправиться в Берлин для свидания и обручения с назначенной невестой. Фридрих делал чрезвычайные приготовления для приема высокого гостя. К русской границе было выслано для встречи его посольство. 9 июля Великий князь с большой церемонией прибыл в Берлин. Король приветствовал его у дворцового крыльца.

«Ваше величество, — сказал ему Павел Петрович, — я прибыл с глубокого севера в эти счастливые страны, чтобы уверить вас в искренности дружбы, которая отныне навсегда должна связывать Россию и Пруссию, и чтобы увидеть принцессу, назначенную судьбой для украшения престола московских государей. Тем драгоценнее будет она для меня и для моего народа, что я получаю ее из рук ваших. Наконец сбылись мои давнишние желания: я имею честь представиться герою, имя которого прославляется современниками и послужит удивлением для потомства».

Фридрих и здесь показал себя тонким льстецом и дипломатом. Он возразил своему восторженному поклоннику: «Я не заслуживаю таких похвал, любезный принц. Вы видите во мне только больного, поседевшего старика; но я почитаю себя счастливым, что дожил до дня, в который могу принять в моей столице достойного наследника могущественной державы, единственного сына лучшей моей приятельницы, великой Екатерины!» Потом он обратился к графу Румянцеву, который находился в свите наследника: «Приветствую победителя Оттоманов! Я нахожу в вас большое сходство с генералом моим Винтерфельдом». — «Ваше величество, — отвечал Румянцев, — мне было бы очень лестно хоть несколько походить на генерала, который с таким отличием служил под знаменами великого Фридриха». — «Нет! — возразил Фридрих. — Вы не этим должны гордиться, а своими победами; они передадут имя Румянцева позднейшему потомству».

На другой день Фридрих приказал своему штабу явиться к Румянцеву для поздравления его с приездом. Через несколько дней близ Потсдама проходили маневры, представлявшие Кагульское сражение, выигранное Румянцевым. Сам старый король предводительствовал войсками и по окончании маневров собственноручно возложил на русского полководца орден Черного орла. Кроме того, Фридрих оказал русскому фельдмаршалу много других почестей. На публичном заседании Берлинской академии наук, на которое был приглашен Павел Петрович со всей свитой, король посадил Румянцева возле себя, тогда как прусские принцы крови стояли у него за стулом. Знаменитый ученый Формей произнес хвалебную речь цесаревичу, в которой превозносил его доблести и предсказывал России под его скипетром «продолжительное счастье». Потом, обращаясь к Румянцеву, он сказал: «Да будет этот воитель надолго ангелом-хранителем русского престола. Я желал бы высказать восторг, воодушевляющий меня при виде задунайского героя, который соединил в себе мужество Ахилла с доблестью Энея, но для этого нужен гений Гомера и Вергилия, а мой голос слишком слаб для его прославления».

Два дня спустя по приезде цесаревича было совершено его обручение. Ряд торжеств и блистательных праздников последовал за этим обрядом.