— Я, пожалуй, пойду, мамочка?

Пожилая, изможденная болезнью женщина приподняла голову с подушки и улыбнулась Эмме, стоявшей у порога и смущенно теребившей в руках соломенную шляпку.

— Иди, девочка, иди и не смотри на меня так. Не бойся, со мной все будет в порядке, обещаю тебе. Побудь немного с тем, кто так радует твое сердце.

Эмма с нежностью смотрела на мать своими прекрасными фиалковыми глазами.

— Но я так часто теперь оставляю тебя одну! И вчера, и позавчера… Я так боюсь за тебя, особенно когда он здесь и пьян, как сейчас.

— Но ведь вчера я была не одна. Твоя тетя сидела со мной. Мы пряли листья халы, за разговорами прекрасно провели время. Иди! Джек спит и будет спать до тех пор, пока ром не выветрится из него. Иди же, а то он проснется…

Эмма тяжело вздохнула. На душе было так горестно!

— Но, мама, ты говорила, что дядя устроит так, что отец… Джек больше не появится здесь. Тогда мы смогли бы уехать, я бы забрала тебя в Гонолулу, закончила бы там школу. Уже в следующем году я могла бы получить аттестат и стать учительницей. Моего жалованья нам бы хватило. И потом, там хорошие врачи, они смогут вылечить тебя, мама.

Больная устало прикрыла глаза:

— Ах, доченька, ты обо мне только и думаешь! Каждый день я благодарю Небеса за то, что они послали мне тебя.

— И Джека, — съязвила Эмма. Она боготворила свою мать, но не могла простить ей того, что та во всем видела только хорошее и никак не могла оставить своего мужа-пьяницу.

Малия (так звали мать Эммы) тихо заплакала:

— Что ж тут поделаешь, никудышный муж мне достался. Но ведь я не могу прогнать его, он так плох, должен же и его кто-то пожалеть. Он буянит, лишь когда пьян, виски прибавляет ему смелости — вот он и куражится. А так — он неплохой человек, поверь мне. Ему просто хочется быть сильным, хочется, чтобы все его уважали. Подожди, он проспится, я дам ему денег, которые собрала на дорогу, и скажу, чтобы он убирался отсюда навсегда!

— Ох, мама, он пропьет их и все так же будет мучить тебя… Ну что ж, я пойду, хорошо?

— Иди, дочка, иди! Лауданум уже действует, я почти засыпаю.

Эмма поцеловала мать в щеку. Кажется, сегодня она действительно выглядит лучше, чем в последние дни…

Малия, несмотря на жестокую болезнь, была еще красива. Ее светло-карие глаза были чистыми и ясными, как у ребенка, тяжелые длинные косы едва тронула седина.

О, если бы только она могла поправиться!

Каждый день Малия молила об этом богов, думая при этом не о себе, а о дочери.

— Помоги тебе Бог, дочурка!

Эмма выскользнула из хижины, стараясь не разбудить отца, спавшего во дворе под хлебным деревом. Даже во сне он крепко прижимал к груди полупустую бутылку рома.

Земли матери приносили неплохой доход — поля были засеяны таро и давали хороший урожай. Если бы отец не пил! Все деньги уходили на его выпивку, средств едва-едва хватало на свежую рыбу, молоко и фрукты для матери…

«Ей нужно хорошее питание, — говорил доктор Форестер, — без этого болезнь отравит ее кровь».

Эмма прошла на задний двор, мимоходом заглянула к поросятам, подбросила им очисток, потом зашла в загон и, угостив лошадей морковкой, ловко вспрыгнула на спину невысокой, но крепкой, резвой и выносливой Макани.

Радостное предвкушение встречи с Гидеоном переполняло ее. Сердце девушки возбужденно заколотилось, когда она глянула на дорогу, ведущую к скалам-Близнецам. Казалось, ничего особенного, уже столько раз встречалась она с Гидеоном, день за днем. И все же, ожидание встречи наполняло ее радостным ликованием. Да, она влюблена в него! Это ясно. Никаких сомнений быть не может. Она влюбилась в него с первого взгляда, как это бывает в прекрасных романах. Эти последние дни лета были подобны волшебной мечте, грезе наяву, в которой Гидеон был ее чудесным принцем! Да, он так хорош собой, что вполне может быть предметом девичьих грез и мечтаний! Четкие, правильные черты лица, врезающиеся в сердце и память. Темно-голубые глаза, глубокие, как океанские воды. Его взгляд завораживал ее, заставляя млеть и замирать от непонятных желаний.

После прогулки к огнедышащему вулкану Эмма все-все рассказала матери. Та хотела знать малейшие подробности, она радовалась за свою доченьку, которой посчастливилось полюбить такого хорошего молодого человека.

Девушка рассказала обо всех чудесах, которые встретились на их пути: о первобытной пещере в слоях лавы, о мучительной агонии людей, засыпанных в ней однажды, много веков назад, горячим пеплом, — казалось, что их ужас еще исходит от этих обугленных стен, о трагедии двух англичан, о фейерверке богини Пеле, — о том, что она провела это время с Гидеоном, вместо того, чтобы отправиться к родственникам.

Поведала Эмма и про странную женщину, встретившуюся им.

— И знаешь, мама, ее предсказания сбылись. Я уже рассказала тебе о братьях-англичанах, один из которых угодил в трещину и сломал ногу. Так вот, мистер Бейнбридж ужасно беспокоился за своего брата Чарльза и хотел доставить его к доктору Джадсону в Хило кратчайшим путем. Проводник заупрямился, он уверял, что эта дорога слишком опасна. Тогда мистер Бейнбридж послал его ко всем чертям и пошел дальше без проводника. И что же? Не пройдя и мили, братья погибли, провалившись в какую-то глубокую трещину!

— О Боже! Прими, Господи, их несчастные души!

Задумавшись, Эмма не заметила отца, поджидавшего ее у калитки.

Девушка очнулась, когда Джек ухватился за уздечку.

Как он здесь оказался, ведь она только что видела его спящим?!

— Подай-ка назад! — прикрикнул Джек на кобылу, испуганно шарахнувшуюся от него.

— Отпусти лошадь, Джек! — Эмма резко натянула поводья.

Она не могла без отвращения смотреть на пьяного отца, на его грязную, ветхую шляпу из листьев пандануса, украшенную когда-то золотистыми, а теперь обломанными и вытертыми фазаньими перьями. Джек никогда не расставался с ней, считая ее по-прежнему нарядной (а ведь ее носил еще дедушка Эммы — и носил до самой смерти).

— Тсс!.. Так не годится, Эмма! Чуть больше уважения к папочке, детка! — Он обдал ее запахом перегара. — Слушай, маленькая мисс, такая важная, такая сердитая! Я тебя не одобряю, понимаешь? Набралась в монастыре всяких дурацких манер, но я-то знаю… я знаю, чего ты добиваешься, девчонка! Я все про тебя знаю.

Эмма побледнела. Неужели он выследил их с Гидеоном?

— Ну? Я попал в точку. — Отец погрозил ей грязным пальцем. — Ты обыкновенная сучка, такая же, как твоя мать! Куда ты спешишь? Кто тебя поджидает на бережку, словно портовую шлюху? Какой-нибудь Дик? Или Гарри? А может быть — Кейн? Да, дочка, папочка должен заботиться о тебе, присматривать за тобой, я совсем распустил тебя по своей доброте, — лицемерно гнусавил мерзавец.

Вдруг он схватил ее за косу и потащил с лошади.

Падая, Эмма почувствовала его запах — запах грязного, потного тела, омерзительно-кислый запах виски и скверной еды. Девушка чуть не задохнулась от отвращения, когда отец, не давая ей подняться с земли, приблизил к ней свое багровое от возбуждения лицо.

— А ты хорошенькая, гусенок! Видать, у тебя с этим Кейном неплохо получается? Ну ничего, с папочкой получится еще лучше! Пойдем, моя девочка, попробуем, какова ты на вкус да на ощупь.

— Не-е-т!..

Она с силой толкнула его. Застигнутый врасплох, Джек стал падать на спину, увлекая девушку за собой.

Через долю секунды они уже катались по траве. Пышные юбки обматывались вокруг ног, Эмма пыталась встать, но отец начинал бить ее, не давая подняться. Едва она смогла вырваться и вскочить на ноги, как он тоже вскочил и, хватая ее за талию, вновь приблизил к ней свое лицо.

— Ну хватит уже, идем…

— Оставь ее!

Не выпуская Эмму из цепких рук, Джек оглянулся. Властный голос принадлежал низкорослому, щуплому гавайцу в набедренной повязке. Джек фыркнул:

— Это еще что за чучело туземное? Брысь отсюда, черномазый!

— Оставь ее, Джек Джордан!

— Кто смеет мешать отцу воспитывать дочь родную, если она пошла по плохой дорожке? Уж не ты ли, мозгляк?

— Я знаю твое подлое сердце, Джек Джордан, знаю, что ты лжешь, и знаю наперед, что ты задумал! Оставь ее! Говорю тебе это в последний раз.

Джек, словно зачарованный, смотрел в глаза маленького смуглого человека с длинными, до плеч, белыми волосами.

Странная сила была в этих прозрачных, янтарно-желтых глазах, белки которых налились кровью. Такие глаза бывают лишь у жрецов, владеющих тайной заклятия, Джек знал это.

— О'кей, дедуля, не стоит распускать перья! — Джек облизнул пересохшие губы. В конце концов черт с ней, с девчонкой. Он еще успеет с ней разобраться как следует.

— Катись, дуреха! — Джек отпустил Эмму. — У нас еще будет возможность увидеться, до-чень-ка!

Эмму не надо было упрашивать. Подобрав измятые юбки, она бросилась к лошади и, вскочив на нее, галопом пустила Макани в сторону побережья.

Джек проводил ее злобным взглядом, затем повернулся к туземцу.

Но тот словно испарился, и следа не оставив на припорошенной пылью траве.

Спина Джека покрылась мурашками.

Он протер глаза рукавом.

Видать, почудился ему спьяну этот желтоглазый колдун. Надо бы пропустить еще стаканчик, а то свихнуться недолго.

И Джек, спотыкаясь, побрел седлать жеребца, чтобы смотаться в лавочку за следующей бутылкой. Монеты позвякивали у него в кармане, монеты, полученные от Малии на дорогу (дал он ей честное слово, что уедет сегодня же: да, как же, нашли дурака!).

По дороге он вспоминал, как зовут владельца винной лавчонки в Кавайихе… Кажется, А Вонг. Или А Во?..

Гидеон уже поджидал Эмму на берегу бухты.

Едва взмыленная Макани поравнялась с ним, обессиленная Эмма упала с лошади в его объятия. Она почти теряла сознание.

— Что случилось? Твоей матери стало хуже? Скажи мне, скажи же, что случилось? Твои родители рассердились за то, что ты вчера вернулась так поздно?

Он осыпал ее бледное лицо поцелуями. Она долго смотрела в его любящие, полные тревоги глаза.

— Нет, нет, не беспокойся, все хорошо! Идем купаться, Гидеон! Я целый день мечтала окунуться!

Ей хотелось поскорее смыть с себя прикосновение грязных лап Джека Джордана.

Эмма сбросила свое пышное платье — и Гидеон застыл на месте с раскрытым от удивления ртом.

— Святой Моисей! Да ты…

— Голая, ты хочешь сказать? Какой ты наблюдательный, мистер Кейн!

И, разбежавшись, она нырнула в бирюзовую волну, накрывшую ее с головой. Гидеон поспешно разделся и последовал за ней. Никогда она еще не чувствовала себя такой свободной.

Едва он подплыл к ней, как Эмма, взяв его руку, приложила к своей груди. Ее пылкий взгляд, требовавший любви и ласки, обжигал Гидеона.

Она желала и звала его — и он принял ее вызов.

Они торопливо вышли из воды и, молча, не разнимая рук, направились в свой тайник, крохотное убежище для двоих, — под свод виноградных лоз.

Песок под ними был горячим, как и их разгоряченные страстью тела…

* * *

Приподнявшись на локте, Эмма умоляюще взглянула в лицо Гидеона.

Ее глаза показались ему черными сияющими звездами.

— Знаешь, о чем я хочу просить тебя? — прошептала девушка, беря его лицо в свои полудетские руки.

— Нет, любовь моя…

— Гидеон, люби меня — вот о чем я тебя прошу.

— Эмма, ты даже не понимаешь, о чем говоришь!

— Если ты вправду любишь меня — делай со мной любовь…

— Ты говоришь, как девушки из Гонолулу, а это плохие девушки…

— Ну как же мне быть? Я не знаю, какими еще словами просить тебя…

Слегка отодвинувшись от Эммы, Гидеон лег на спину и прикрылся рубашкой. Он смотрел в синее небо сквозь узор из виноградных листьев и думал: наивна она так благодаря своим юным годам или является на самом деле изощренной ранней кокеткой, затеявшей с ним эту волшебную эротическую игру?

Маленькая зеленая ящерка застыла на большом виноградном листе и то ли грелась на солнце, то ли наблюдала за ними…

Повернувшись на бок и опершись на локоть, Эмма лениво проводила кончиками пальцев по его груди. Дойдя до пупка, ее рука на какое-то время замерла, а потом не совсем уверенно двинулась ниже.

— Почему ты не хочешь меня?

— Ты же знаешь, что это неправда! Ты же видела, как мне трудно владеть собой, когда мы вот так, вдвоем…

— Тогда сделай то, что ты хочешь.

— Ты слишком молода, дорогая! Мы ведь даже не обручены. Что скажет твоя семья, твоя мать, твой отец…

Девушка вздрогнула от отвращения:

— Мне плевать, что они скажут! И какое им дело? Это касается лишь нас троих: меня… тебя… и Господа Бога!

Она поцеловала его в грудь, туда, где как безумное колотилось его сердце. Бедное, оно готово было разорваться от страсти.

— Умоляю тебя, Гидеон! Я сейчас умру, если ты не сделаешь этого!

Смешанный запах моря, амбры и горных фиалок, который источала ее золотистая кожа, опьянял его. Он утратил власть над собой, целуя ее плечи, грудь. Гладил каждую складочку расслабившегося, послушного его движениям прекрасного девичьего тела. Гидеон не мог насытиться ею, не мог оторваться от нее. Ее нежный полуоткрытый рот казался ему алым благоуханным цветком, жаждавшим живительной влаги под лучами палящего солнца.

Эмма прерывисто вздохнула. Он уложил ее себе на колени и баюкал, как ребенка.

— Открой мне себя, моя Калейлани! Дай мне увидеть себя. Скажи мне еще раз, что ты хочешь меня, любимая!

Эмма чувствовала, как ее возлюбленный растворяется в теплых лучах наслаждения. Его сердце колотилось так, словно вырывалось наружу, сокрушая ребра. Гидеон не узнавал сам себя: он волновался так, будто впервые касался женщины. Так оно и было на самом деле — ведь он любил впервые в жизни.

Он вдыхал сладковатый аромат имбиря, исходивший от ее волос…

Эмма болезненно и жалобно вскрикнула, когда Гидеон проник в нее.

— Девочка моя, прости меня, я причинил тебе боль!..

— О нет, немного, чуть-чуть… — Слезы блеснули на ее длинных ресницах.

Он, в ужасе от собственной грубости, отпрянул было от нее, но Эмма крепко обвила его шею руками:

— Нет, Гидеон, не бойся, мне хорошо, я хочу этого, я буду терпеливой, любимый… Так и должно быть. Это так хорошо, я не знала… не знала, что это так сладостно…

Вновь и вновь они приникали друг к другу. Их тела сливались в едином ритме, дыхание становилось все тяжелей…

Обессиленные, нагие, они уснули, не разжимая объятий.

Был уже поздний вечер, когда Гидеон проснулся от холода и крепко прижал к себе Эмму. В глазах ее показались слезы. Пряча лицо на его мускулистой груди, она прошептала:

— Я люблю тебя, Гидеон.

— О чем же ты тогда плачешь, дурочка? — нежно спросил он, поцелуями стирая слезы с ее лица. — Ты жалеешь о том, что мы натворили с тобой?

— Да нет же, нет! Я плачу оттого, что так сильно люблю тебя. Я теперь всегда буду принадлежать тебе! Ничто и никто не сможет изменить этого! Никогда!

Гидеон удивленно смотрел на нее. Она похожа была на маленькую тигрицу, защищающую детеныша. И вдруг его пронзило острое чувство непоправимой вины. Он ведь до сих пор не сказал, что скоро покинет ее, покинет острова, уедет в этот проклятый Бостон! И вот сейчас он должен будет признаться ей во всем. Это ужасно!

— Эмма, я должен сказать тебе… Видишь ли, есть одно обстоятельство…

Загадочно улыбаясь, она села и потянулась за своим платьем.

— А я и так все знаю.

— Что ты знаешь?

— Мама рассказала мне все. Ну, про это. Как это бывает и откуда берутся дети, и все такое. Представляешь, я совсем ничего не знала об этом, думала, они бывают от поцелуев, пока мама не рассказала мне, как все на самом деле. Понимаешь, в монастыре все монахини — невесты Христа, и они ничего не знают о жизни мужчин и женщин. Но мама сказала мне, что я уже взрослая и мне пора кое-что узнать…

— Подожди! Сколько тебе лет?

— Четырнадцать.

— Всемогущий Боже! Ты же еще совсем ребенок, а я так обошелся с тобой!

— Ничего подобного! Я взрослая женщина, у меня от тебя будет ребенок, и я очень этому рада. Все так прекрасно!

— Глупая! О каком ребенке ты говоришь! — Он твердо знал, что в последний миг проявил осторожность. — Нет, Эмма, тебе еще рано иметь ребенка, и я позаботился об этом. Не о том я хотел тебе сказать. Все гораздо хуже, чем ты думаешь. — Гидеон набрал полную грудь воздуха и с трудом выговорил: — Я скоро уеду, Эмма.

Она молчала. Потом подняла глаза. Лицо ее было спокойно.

— Куда, — спросила она, — в Гонолулу?

— В Бостон, любимая. В Гарвардский колледж.

— О-о-о!

Это был стон смертельно раненного звереныша.

Никогда в жизни Гидеон не испытывал такого страха, никогда не видел такого отчаяния.

Юноша готов был разрыдаться, ведь он чувствовал ее боль как свою собственную.

— Я отплыву с острова первого числа следующего месяца, — тяжело выдохнул он.

— И ты… знал об этом еще до того, как мы встретились?

Он кивнул, не в силах произнести больше ни слова.

Она сдерживала рыдания, уголки ее рта подергивались.

— Эмма, — бормотал он, — но что я могу сделать? Мне ведь тоже больно.

— Если больно — не уезжай, — жестко ответила она. Высвободившись из его рук, Эмма рывками натягивала на себя платье.

Разгладив его на себе так тщательно, точно от этого зависела вся ее жизнь, она снова села на песок спиной к Гидеону, так, чтобы он не видел ее лица, слабо освещенного лунным светом.

Молчание затянулось.

— Первого числа я уезжаю в Гонолулу, а оттуда на «Галилео» — в Бостон. Это будет уже восьмое число.

— Бостон… — безразлично повторила Эмма и вдруг разрыдалась. — Скажи, скажи, что ты разыгрываешь меня! Скажи мне правду! Я же не вынесу этого… Бостон! Это так далеко, на другом конце света! Сколько ты пробудешь там? Сколько месяцев?

— Годы, любимая. Несколько лет. Не меньше четырех лет.

— Но ведь это целая вечность!

Он привлек ее к себе, сам чуть не плача:

— Эмма, я знаю, я не имею права просить тебя об этом, я понимаю, но если бы ты могла… Если бы ты могла обещать мне…

Она поспешно ответила, не дав ему договорить:

— Я буду ждать тебя. Да. Я буду ждать тебя, Гидеон Кейн, я клянусь в этом прахом моего деда… Возьми. Это самое дорогое, что осталось у меня от прошлого. С этим я отдаю тебе мою душу.

Эмма достала что-то из кармашка и вложила ему в раскрытую ладонь.

Он вгляделся: это был костяной рыболовный крючок, напоминавший по форме вопросительный знак.

Гидеон потрясенно вздохнул, пытаясь сглотнуть комок в горле. Он знал: такой талисман вырезался из кости умершего предка-жреца. Вместе с талисманом к владельцу переходила великая мана, необоримая сила заклятия, как говорили гавайцы.

— Я буду носить его возле самого сердца, Эмма! Я никогда не расстанусь с ним, дорогая! Но у меня нет ничего, чем бы я мог отдарить тебя…

— Мне ничего и не нужно, Гидеон. Ведь ты уже сделал мне самый дорогой в мире подарок — ты подарил мне себя. Ведь это так? Никто не сможет отнять тебя у меня. Ты же не станешь стыдиться меня и того, что у нас с тобой было?

— Никогда! Вот увидишь, я вернусь, и мы тут же поженимся. Я построю для тебя в горах прекрасный дом из драгоценного дерева коа — наш дом, и мы с тобой будем каждый вечер сидеть на огромной веранде, смотреть на луну и вспоминать о чем-нибудь хорошем, об этой ночи, например… А пока — я буду писать тебе каждую неделю. И ты будешь писать мне. Запомни адрес: судоходная компания «Абрахам Кейн и сыновья», Массачусетс, Бостон, мне. А по какому адресу мне посылать свои письма?

— Пиши на магазинчик А Во в Кавайихе. Я сама буду забирать твои весточки оттуда.

Он повторил про себя: «Магазинчик А Во в Кавайихе…» — а вслух спросил:

— Ты придешь завтра ко мне?

— Да, и я постараюсь прийти пораньше, ведь у нас осталось так мало времени…

— А я примчусь сюда хоть на рассвете, если ты пожелаешь. Родители перед отъездом дали мне полную свободу. А хочешь, устроим завтра пикник? Отправимся к водопадам…

— Прекрасно, милый, пусть будет пикник, пусть будет все, чего ты хочешь. Я буду собирать целебные травы. Они растут только там — и так помогают маме… А теперь — уходи. Уходи скорей, я не хочу, чтобы ты видел, как я плачу. Ты ведь разрешишь мне поплакать немного? Мне надо привыкнуть к тому, что ты сказал. До завтра, Гидеон? До завтра?

— До завтра, Эмма, любимая!

С тех пор — до самого отъезда — Гидеон приходил к заливу и ждал, ждал, ждал… Эмма так и не появилась.

Ему уже начало казаться, что она пригрезилась ему лунной ночью, в час, когда женщины-духи приходят к тоскующим по любви мужчинам.

Но откуда тогда этот талисман на его груди?