Пора умерить пыл, приятель, живи умеренно, знай меру, — твердили мне и те, и эти, твердили мне мало-помалу, твердили мне много-помногу, покамест я, сверх всякой меры размеренно преображаясь, не стал чрезмерно неумерен, не стал по мере сил своих безмерно беспримерным малым, и стал, наперекор всем мерам, закономерно мерзким типом, примерно радуясь моей несоразмерности крамольной. Когда я плавал, словно лебедь, по судоходному каналу, меня боялись все суда: мои порывистые строфы произвели такие волны, что все попадали за борт и увлекли меня на дно. Там рыбы на меня смотрели с презрением и укоризной, а сардонические крабы заботу задали задам. Однажды я на погребенье наведался, где речи были столь погребально бесконечны, что я вздремнул у самой ямы. Из-за халатности преступной меня засыпали землёй — в теченье долгих тёмных дней жевал я жёсткие венки и сморщенные хризантемы. О воскрешении моём так никогда и не узнали. Потом я был безмерно счастлив с красавицей. Она звалась, как драгоценность, Пьедрафина и походила на черешню, на разукрашенное сердце и на хрустальную шкатулку. Когда мы встретились, она, естественно, в мой нос влюбилась он стал предметом вечных ласк и поцелуйчиков небесных. Тогда я волю дал моим наклонностям недопустимым и неумеренной гордыне, которые приносят мне неисчислимые заботы: что было силы, я напряг мой нос, который превратился в новёхонький слоновий хобот. Путём житейской тренировки добился я таких успехов, что смог на самый верх черешни поднять красотку Пьедрафину, которая отвергла тотчас мою безмерную галантность и самого меня, оставшись на ветке. Позже я узнал, что Пьедрафина постепенно простой черешенкою стала. От этих бед мне нет спасенья, и всё же я печально счастлив и горько удовлетворён: настырность — тщетное занятье, но будем честны до конца — нам в жизни без неё нельзя.