Всё налицо в саду. Нет ни лица — лишь чёрная зелёная зима, лишь день бессонный, словно привиденье, белесый призрак в мантии студёной на лестнице глухого замка. Час, когда ничто не явится, лишь капли, которые створожили росу на голых ветках зимнего покоя, лишь я и ты в пустынной этой зоне, непобедимые, одни, заждавшись ничейного прихода, ждём-пождём, когда никто не явится с улыбкой, с медалью, счётом, с никакой идеей. Час облетевших листьев, измельчённых над самою землёй, когда они, побыв и убывая, канут вглубь, рассеивая золото и зелень, чтоб заново корнями оказаться и, заново развеясь и рождаясь, взлететь и познакомиться с весной. О сердце, потаённое во мне, в самопожалованиях души, — какая щедрость перевоплощений! Я не виновен в том, что избегал, как не виновен в том, что прибегал, — меня не износила неудача! Ведь и удаче свойственно горчить, когда её лобзают каждодневно, и нет иной тропы к освобождению от солнца, кроме серпантина в смерть. Что делать, если я звездою избран для полыхания и если шип меня привёл к печали кое-многих? Что делать, если каждое движенье моей руки меня сближало с розой? Просить прощения за эту зиму, которой так и не сумел достичь тот, кто искал прохладу, никого своею радостью не обижая? И если я в конце моих дорог (без Франции, без сумрачных гостиниц) вернулся в область собственной судьбы, в сад одинокий, в бедную коммуну, и этот день, похожий на другие, сбегает по распавшимся ступеням в наряде нестерпимой чистоты и пахнет одиночеством щемящим, водою, сыростью, новорожденьем, и если я дышу один в саду — зачем считать, что я судьбой обижен?