Имена Бога и, в частности, его представителя, наречённого Иисусом или Христом, согласно молве и текстам, были изжеваны, заношены, брошены на берегу реки, именуемой жизнью, как пустые раковины моллюска. И однако, на ощупь в этих святых именах, обескровленных именах, в этих захватанных лепестках, в этой сдаче, полученной от океана любви и страха, всё ещё что-то трепещет — то ли агатовые уста, то ли радужный след, до сих пор мерцающий в свете. По мере того как имена Бога использовались лучшими и худшими, чистыми и нечистыми, белыми и чёрными, окровавленными убийцами и жертвами, позолоченными напалмом, — по мере того как Никсон рукою Каина осенял крестом своих смертников, — по мере того как всё меньше мельчайших божественных окаменелостей оставалось на пляжах, люди начали исследовать краски, будущее меда, положение урана, искали с недоверием и верой возможность убивать и не убивать друг друга, сплотиться в ряды, уйти куда подальше, безгранично не ограничиваться. Мы, пересекающие эти периоды, которые горчат кровью, копотью пожарищ, мёртвым пеплом, и не утратившие зрения, — мы то и дело задерживаемся на именах Бога, с нежностью подбираем их, как память о предках, о самых первых, о вопрошавших, о нашедших гимн, который сплотил их в несчастьи, и вот сейчас, оглядывая пустые останки, в которых обитало святое имя, мы льнём к этому нежному крошеву, измельчённому благом и злом.