Столь ненормальным был мой друг, что сумерек не выносил, усматривая оскорбленье в малейшем прибавленьи тени, в критическом настрое дня. Хотя мой бедный друг владел большим количеством земель, он в сумрачный сезон стремился пожить в одной из снежных стран или под пальмами Суматры — но разве можно убежать от неизбежного заката? Снотворный шум зелёных чащ, экстравагантные напитки, купания в шипучем пиве, советы медиков и чтенье фармацевтических журналов, любовный акт при первых звёздах — ничто ему не помогало: почти переставало биться или шумело, как мотор, его измученное сердце при сумеречном воскрешеньи фатально меркнущего дня. Поистине печальной жизнью жил мой изверившийся друг. С К. Б. мы повели беднягу в один парижский ресторан, чтобы отвлечь его под вечер от приближения потёмок. Но другу нашему примнился какой-то дерзкий иероглиф в цыплёнке, поданном на стол. И тут же, выйдя из себя, он этот вредный фри-ероглиф надел на голову седую улыбчивого метрдотеля. Пока над башнями Парижа свет сумерек распространялся, как призрачный небесный веер, подливка замутила взор ополоумевшего метра. Настала ночь, и день настал, а наш безумный друг остался таким, как был. Свинцовым мраком его накрыло забытье. Об этом мне К. Б. напомнил в письме — я сохранил его.