Для народов был мой напев, сложенный в области моря, среди моря я жил и народов, как невидимый часовой, защищающий их в сраженье, был полон любви и звуков, потому что родился звонким, я свидетельствую надежду в этом казнённом столетии, соучастник всего человечества, где живут мои братья убийцы. Все мы хотели выиграть. Это был век причастных, участников и причастий. Мир у нас на руках умирал, и мы продолжали проигрывать, что-то всё время выигрывая. Мы участвовали с землёй в каждом разливе любви и народили людей, пока не сделалось тесно, и нахлынули чужаки, чтобы всё заграбастать. Печальна эта печаль. Я должен петь и об этом. Светает. Семидесятый. Грядущие тридцать лет — в тумане. Пусть станут они продолжением дня, раскроются, как бутоны не знаю чего — бутоны цветов или пламени, но что-то должно прорасти, вырасти, биться в сердцах, надо, чтобы не погибла новая нежность на свете. Умирал я со всеми, кто умер, поэтому я и выжил, упорный в летописанье, в своей нерушимой надежде. Смертный среди смертных, я уверенно предрекаю: несмотря ни на что, несмотря на преставленье света — человек — бесконечен. Ломая новые звёзды, молотя по упрямым металлам, среди грядущих созвездий, задубелые от страданий и смертельно уставшие от уходов и возвращений — мы всё же найдём радость на самой горькой планете. Земля, я тебя целую и прощаюсь с тобой.