С ним, с господином по фамилии Монтеро, я познакомился в сумятице войны, в которой мы участвовали оба. Он был влюблён в политику настолько, насколько гусеница влюблена в листву; к тому же, от природы краснощёкий, он был таким раскрасным, что казалось невольно, будто этой краснотой обязан он отменной селезёнке, функционировавшей безупречно в связи с его народным чистокровьем. И вдруг он лопнул, как пузырь, и мы узнали, что весь он целиком — сплошная липа. Как оказалось, он совсем не тот. Он не был капитаном общей воли и даже не был честным рядовым; все убеждения его с него свалились, как старое тряпьё, и вот он — голый: глашатай самого себя и рупор болотной жижи… Ну его к свиньям! Но что меня задело за живое, так это подлость этого подлога, которая была облачена в такую безупречную личину, что даже мы, доподлинные мы, разинув рты и хлопая ушами, работали на этот маскарад, не отличивши шутовства от жизни. Но полноте, какой же он предатель — он, проповедовавший громко правду и живший с ней, покуда не припёрло, пока не стал ей ворогом заклятым, возненавидев с этих пор всё то, чем был он сам, и то, чем мы остались. Бедняга ренегат в бега подался, и нищенствует в роскоши отельной, и откровенничает в пустоте всё горше, и окончательно себя разоблачает, с пупком своим оставшись тет-а-тет. Какой же он предатель, если просто в конце концов излил мертвящий холод, гнездившийся всегда в его груди?