Так часто поминали мёртвых в святом семействе Острогода, что это привело к событьям, достойным хроники моей. Весь день, собравшись у камина, они усопших вспоминали: о братец Карлос, о Филипп, о преподобная Карлота, о Канделарио несчастный! — короче говоря, взывали к тому, что отжило своё. И вот в их дом, в их тёмный двор, под апельсинные деревья, в гостиную с роялем чёрным, в кладбищенские коридоры нахлынула толпа умерших, как будто это был их дом. Они, как висельники, тихо качались в пепельном саду, напоминая упырей, и, складываясь, как зонты, дремали или размышляли и оставляли в старых креслах прогорклый аромат могилы, напоминая наводненье, ужасный веер с шёлком тусклым, как спящий под водою парус. Никто в семействе Острогода не смел и пальцем шевельнуть: столь чистым было преклоненье перед обличиями смерти. Страдающее меньшинство язык держало за зубами. (Ведь с точки зрения бюджета безмолвный этот легион не досаждал ничьим карманам: умершие не пьют, не курят, и это говорит в их пользу — одно лишь удручало: в доме всё меньше оставалось места.) Они висели на карнизах и, развалясь в горшках цветочных, оспаривали кабинет у Филиберто Острогода, надолго застревали в ванной, до блеска начищая зубы в своих унылых черепах, короче говоря, семья ретировалась из гостиной, покинула камин и спальни. И, сохраняя все приличья, бежала в садик, не дождавшись протеста мертвецов, взиравших на это с грустным восхищеньем. В саду, под сенью апельсинов, они готовили и ели, как беженцы с границы грозной, как проигравшие сраженье. Но гости их и здесь настигли: повиснув на ветвях, они бросали свысока свои сверхосмотрительные взгляды на благодушных Острогодов, не снисходя до разговора. Пока от столь дремучей смерти одни не перешли в других, онемевая, угасая в могильном доме, где однажды не оказалось никого — ни дома, ни дверей, ни света, ни апельсинов, ни умерших.