Я одолел аллегорического злодея — ангела сновидений. Как упорствовал он! И сейчас слышна его смутная поступь, шаги, облепленные улитками и цикадами, спелёнатые запахом моря и ароматом пронзительных плодов. Это ветер, шумящий в кроне времени, свист паровоза, скольжение бреда над жаркой подушкой, тусклый голос тени, падающий в бесконечность, словно клок ветоши, отражённые друг в друге пространства, мутное вино, глухо ревущее стадо в облаке пыли. Порой ему удаётся свить гнездо у меня в груди, и тогда его тяжкая ноша в кровь истирает мне плечи, и течёт жгучая соль, наплывает на небо, бередя порядок вещей: оседлав моё дыхание, он пускается вскачь, и поступь его сродни поцелую; торжественно и мощно он врастает в зрачки едкой селитрой. Он вступает в меня как хозяин: неслышно зреет во мне его плоть, источая запах пророчеств. Я издали узнаю его чёрных всадников в доспехах, изъеденных ржавчиной ветра, и столь неистова в нём жажда пространства, что он вгрызается даже мне в сердце: он властелин неприступных нагорий, он окружён хороводом привычно-трагических масок, он обжигает мне кожу щелочью ветра, я слышу: во мне дрожат его струны. Я слышу сны моих друзей и любимых, сны, содроганья которых рвут мои вены. Я тихо иду по коврам сновидений, впиваясь зубами в свечение сонного мака. Усопшие до рассвета! Как часто, вцепившись мне в сердце корнями, вы мчитесь вместе со мною по сумрачным городам. Разрастается тень моего скакуна, и вот далеко внизу остаются притоны, обнажённые девушки на простынях, шулера, футболисты, освистанные ветром: и тогда мы вкушаем спелые плоды неба, птиц, кометы и монастырские колокола: и тот, кто вскормлен на чистой географии дрожи, возможно, заметит наш огненный промельк. Друзья мои, уронившие головы на бочки в обветшалом трюме беглого корабля, там, далеко-далеко, друзья мои, не знающие слёз, женщины с жёсткими лицами! Наступает полночь, и гонг смерти звучит повсюду голосом моря. Чувствуете на губах солёный привкус сна? Неотвратимо, как приговор, набегает на лица бледность летаргических переулков: рот, захлебнувшийся мёртвой улыбкой, глаза, усталые, словно боксёры после ринга, дыхание, глухо пожирающее тени. Здесь, в этом зародышевом тумане, в этой смуте пропорций, заколоченной накрепко, словно заброшенный погреб, здесь воздух — вне закона, и мшистые стены отсвечивают печальным цветом крокодиловой кожи. Тонкая вязь паутины: шаги тонут в мягком, будто ступаешь по телу мёртвого чудища, тугие влажные гроздья висят бурдюками в проломах обрушенных стен: эй, Капитан! В этот час дележа и раздела отодвинь без скрипа засовы. Жди меня, жди: мы будем ужинать в чёрном, а юнга, больной малярией, покараулит двери. Сердце моё! Посмотри, как поздно вокруг и безбрежно. День, словно бедная скатерть, сушится на ветру и трепещет, окружённый кишеньем существ и пространства. Всё сущее незримо присутствует в воздухе. Вглядевшись попристальнее, увидишь бродяг, адвокатов, убийц, почтальонов, портных — понемногу посланцев от каждого промысла. А остальные неслышно трудятся в нашем нутре. Я давно уже начал свой сыск, я ищу терпеливо, побеждённый, конечно, ворожбой темноты.