Я говорил о времени и небе, о яблоке, о грусти листопада, о трауре утрат, дожде и хлебе, но эта песнь — о стали Сталинграда. Бывало, луч моей любви влюблённой невеста берегла с фатою рядом. Но эта песнь — о мести, окрылённой и освящённой здесь, под Сталинградом. Я мял в ладонях шёлк и шорох ночи, в сквозящий сумрак погружаясь взглядом. Но в этот миг, когда заря клокочет, я рассветаю сам со Сталинградом. Пусть юный старец, ноющий уныло о лебедях и о лазурной глади, разгладит лоб и вновь воспрянет силой, услышав эту песнь о Сталинграде. Мой стих не выкормыш чернильной жижи, не хлюпик, глохнущий при канонаде. Он этой жалкой долей не унижен: его призванье — петь о Сталинграде. Он плакал о твоих бессмертных мертвых, с тобою, город, взламывал осаду, сверкая на штыках и пулемётах. Набатом звал на помощь Сталинграду. И вот повсюду бой священный начат: в песках американцы гонят гада, гвоздят гремучую змею… И значит, не одинока крепость Сталинграда. И Франция, оправившись от плача, под Марсельезу строит баррикады, сжимая знамя ярости… И значит, не одинока крепость Сталинграда. Пикируя из темноты горячей, когтями рвёт коричневую падаль крылатый лев Британии… И значит, не одинока крепость Сталинграда. Чернеют в ней обугленные трубы, но здесь и камень — недругу преграда. Уже горами громоздятся трупы врагов у врат стального Сталинграда. И перебиты лапы супостата, чудовища, не знавшего пощады. Торчат в сугробах сапоги, когда-то грозившие пройти по Сталинграду. Твой взор всё так же ясен, словно небо. Неколебима твердь твоей громады, замешанная на осьмушке хлеба. О грань штыка, граница Сталинграда! Твоя отчизна — это лавр и молот. Пылает взгляд вождя над канонадой, а лютый враг вмерзает в лютый холод и в снег, залитый кровью Сталинграда. Уже твои сыны тебе добыли победу — наивысшую награду на грудь земли, простреленной навылет, на грудь красноармейцу- Сталинграду. Я знаю, что воспрянули недаром сердца в чаду коричневого ада: взошло созвездье красных командармов на грозном небосводе Сталинграда. И суждено надежде распуститься, раскрывшись, как цветок в объятьях сада. Написана великая страница штыками и рассветом Сталинграда. И обелиск из мрамора и стали встаёт над каждым рвом и баррикадой, над каждым алтарём, где умирали твои сыны, твердыня Сталинграда. И свищет сталь, буравя и взрываясь, сечёт врага свинец кинжальным градом; дрожит слеза и закипает радость сегодня здесь, в твердыне Сталинграда. И вьюга заметает вражьи кости, обломки перемолотой армады. Бегут, бегут непрошеные гости от молнии разящей Сталинграда. Они прошли под Триумфальной аркой и Сену осквернили серным смрадом, поганили Париж гортанным карком, чтобы подохнуть здесь, под Сталинградом. Они топтали Прагу сапогами и шли по воплям и слезам парадом — но втоптаны теперь навеки сами в сугробы, в чернозём под Сталинградом. Они изгадили и замарали античную голубизну Эллады, но в час разгула верили едва ли, что час расплаты ждёт у Сталинграда. И растерзав Испанию, гарротой они сдавили горло серенаде; испепелили землю Дон-Кихота, но сами стали пеплом в Сталинграде. Голландию тюльпанов и каналов они крушили бомбой и прикладом. Но вот чернеют трупы каннибалов в заснеженной степи, под Сталинградом. Расплавили, злорадно завывая, как волки, близко чующие стадо, они снега Норвегии, не зная, что скоро им скулить у Сталинграда. Да здравствует твой непокорный ветер, который воспоют ещё баллады! Да здравствуют твои стальные дети и правнуки стального Сталинграда! Да здравствуют бойцы и комиссары, богатыри, которым нет преграды, и солнце, в небе пышущее яро, и лунный свет ночного Сталинграда! И в час, когда навек замрёт мой голос, пускай осколок твоего снаряда положат мне на гроб, а сверху — колос, кровавый колос нивы Сталинграда. И это будет памятник поэту, которому иных наград не надо: пусть я и не ковал твою победу, но выковал острей клинка вот эту стальную песнь во славу Сталинграда.