Есть кладбища, только кладбища, могилы, полные беззвучных костей, сердце, плывущее по туннелю в темноту, в темноту, в темноту; умирая, мы словно тонем в самих себе, словно захлебываемся в своём сердце, словно с поверхности кожи падаем в пропасть души. Есть трупы, есть ноги холодные, как надгробья, и смерть притаилась в костях, как пение без певца, как лай без собаки, как звук, рождённый какими-то колоколами или могилами, растущий и влажный, подобный дождю или плачу. Порою я вижу — гробы плывут, распустив паруса, в них бледные трупы, в них женщины с мёртвыми косами, булочники белые, словно ангелы, печальные девочки, отданные в жёны нотариусам; гробы поднимаются вверх по отвесной реке мертвецов, по тёмно-лиловой реке, они поднимаются вверх, вместо ветра несёт паруса безголосое пение смерти. Ко всему, что живёт и звучит, смерть приходит во тьме, как ботинок пустой, словно платье, лишённое тела, приходит стучаться кольцом, без камня, без пальца, приходит беззвучно кричать, безо рта, без гортани и губ. И всё же шаги её гулко звучат, и одежда звенит молчаливо, как листья деревьев. Я не знаю, я видел так мало, я различаю едва, но мне кажется, песня её — цвета влажных фиалок, фиалок, привыкших к земле, потому что у смерти зелёный лик и взгляд у смерти зелёный; в нём есть терпкая свежесть фиалкового лепестка и фиалковый цвет — цвет суровой зимы. Смерть порой принимает обличье метлы, она землю вылизывает в поисках мёртвых; смерть — в метле, метла — язык смерти, он ищет умерших, метла — игла смерти, она ищет нить. Смерть лежит, растянувшись в больничных кроватях, на залёжанных, тощих матрасах, под чёрными одеялами; внезапно она запевает беззвучную песню, и тогда раздуваются простыни, как паруса, и кровати плывут в недалёкую гавань, где в адмиральском мундире стоит в ожидании смерть.