Идёт зима. Медлительные листья покровом тишины и желтизны диктуют мне сияющий наказ. Я книга снега, просторная ладонь, поля, округа в ожиданьи и весь принадлежу земле, зиме. Сперва в листве разросся шум простора, потом пшеницу звёздную ожгло пунцовыми цветами, а там явилась осень и учредила письменность вина — но всё прошло, и стала чаша лета иссякшим небом, а яблоко плавучее погасло. Я на балконе ждал в печали смертной, как в пору детства, дружного с плющом, — ждал, что земля свои протянет крылья к моей необитаемой любви. Я знал, что роза может облететь, а косточка недолговечной сливы опять заснёт и снова прорастёт, — и охмелел от полной чаши ветра, да так, что стало полуночным море, и пепельной — вечерняя заря. Уже утихомирилась земля, не пристаёт с вопросами своими, взъерошив шерсть бескрайней тишины. И снова я бродяга молчаливый, который издали прибрёл, одетый в студёный ливень и в колокола, — в долгу перед земною чистой смертью за несгибаемость моих ростков.