МАСКА И ПОКРЫВАЛО

В Каире, как нигде на Востоке, женщины и по сей день закутаны в покрывало. В Константинополе и Смирне легкий черный или белый муслин порой позволяет угадать, что под ним прячется красавица: самые суровые предписания не могут заставить мусульманок выбирать для своих покрывал не столь прозрачную ткань. Эти очаровательные, кокетливые монашки, посвящая себя одному-единственному супругу, совсем не сетуют на то, что им приходится отрекаться от света. В суровом и благочестивом Египте — стране загадок и тайн — красота, как и прежде, окутана завесами и покрывалами, и этот безрадостный обычай повергает в отчаяние легкомысленного европейца. Пробыв неделю в Каире, он поспешно покидает его, устремившись к нильским порогам, где его ждут новые разочарования, в которых он никогда не признается.

Терпение издревле считалось главной добродетелью. К чему спешить? Остановимся и попытаемся приподнять уголок строгого покрывала саисской богини. В странах, где женщины слывут затворницами, мы, к великому нашему восторгу, встречаем их тысячами — на базарах, на улицах, в садах — то в одиночестве, спешащих навстречу приключениям, то группками, то с ребенком. Воистину наши европейские женщины не пользуются такой свободой; правда, местные знатные дамы выезжают из дома лишь верхом на осле, оставаясь тем самым недосягаемыми, но ведь и у нас женщины из высшего общества разъезжают в каретах, но только без покрывала… Возможно, оно и не столь непреодолимое препятствие, как полагают.

Из всех роскошных арабских и турецких костюмов, уцелевших после реформы, особенно причудливы наряды женщин, они-то и придают толпе, запрудившей улицы, вид костюмированного шествия. Меняются лишь цвета домино — от синего к черному. Знатные дамы носят хабару из легкой тафты, а женщины из простонародья грациозно драпируются в синюю шерстяную или хлопчатобумажную тунику (камис) наподобие античных статуй. Какую волю воображению дают эти недоступные взору женские лица, к счастью, только лица… Прекрасные пальчики, унизанные кольцами-талисманами, запястья в серебряных браслетах, а то и точеная, словно из мрамора, рука выглядывают из-под широких, поднятых до плеч рукавов; браслеты на щиколотках серебристо позвякивают, и при каждом шаге слетают с ног бабуши; этим можно любоваться, это можно угадать или подсмотреть, не вызывая недовольства толпы и, кажется, не привлекая внимания самой женщины. Иногда развевающееся покрывало в сине-белую клетку, накинутое на голову и плечи, слегка приподнимается, и в просвет, образованный между покрывалом и удлиненной маской, именуемой буркуа, можно разглядеть изящный висок с тугими локонами темных волос, совсем как на изображениях Клеопатры, крохотное ушко, в которое вдеты гроздья золотых цехинов или пластинки, украшенные бирюзой или серебряной филигранью, раскачиваясь, они задевают шею и щеки. В этот миг испытываешь настоятельную потребность заглянуть в глаза закутанной в покрывало египтянке, и это самое опасное желание. Буркуа сделана из длинного узкого куска черной материи, сотканной из конского волоса, в нем оставлены два отверстия для глаз, как в разбойничьей маске; несколько блестящих, нанизанных одно на другое колечек соединяют полоску на лбу с нижней частью маски; за этой преградой вас подстерегают горящие глаза, владеющие всем арсеналом средств обольщения. Брови, глазные впадины, веки оживлены краской, невозможно выгоднее представить то немногое, что дозволено обнажать местным женщинам.

Сначала я не понял, насколько привлекательна таинственность, которой окружает себя прекрасная половина этого восточного народа; но несколько дней спустя я уже знал, что когда женщина чувствует, что ее заметили, то всегда найдет средство показать себя, если она хороша. Те же, кто не отличается привлекательностью, плотнее закутываются в покрывало, и не следует обвинять их. Ведь именно эта страна — край грез и надежд. Уродство скрывают здесь как преступление, ну а женщину, отличающуюся совершенством форм, изяществом, молодостью и красотой, всегда удается рассмотреть хотя бы украдкой.

Традиционная одежда арабской женщины

Каир, как и его обитательницы, лишь постепенно снимает завесы с самых укромных, самых обольстительных своих уголков.

Вечером по приезде я почувствовал страшное разочарование и впал в уныние. За несколько часов прогулки верхом на осле в сопровождении драгомана я сумел убедить себя, что мне предстоит провести здесь скучнейшие полгода в моей жизни, и, поскольку все было заранее оговорено, я не мог сократить свое пребывание ни на один день.

«Неужели это город „Тысячи и одной ночи“, столица халифов и суданов?» — вопрошал я себя… И я углубился в переплетение узких, грязных улочек, пробираясь сквозь толпу в лохмотьях, своры собак, минуя верблюдов и ослов; был предвечерний час, здесь темнеет очень быстро из-за тусклого от пыли неба и высоких домов.

Чего можно ждать от этого мрачного лабиринта, не уступающего, наверное, по величине Парижу или Риму? От этих бесчисленных дворцов и мечетей? Без сомнения, когда-то все это выглядело ослепительным и прекрасным, но с той поры здесь уже сменилось тридцать поколений; повсюду крошится камень и гниет дерево. Ловишь себя на мысли, что все это сон, что во сне ты бродишь по городу прошлого, населенному призраками, которые не способны вселить в него жизнь. Каждый квартал, обнесенный зубчатыми стенами с запирающимися, как в средневековье, тяжелыми воротами, еще, наверное, сохранил облик времен Саладина. Сводчатые переходы ведут с одной улицы на другую, но чаще улица кончается тупиком, и тогда приходится возвращаться. Постепенно все закрывается; освещены только кофейни, где курильщики, сидя на плетеных скамьях, при тусклом свете масляных ламп выслушивают долгие истории, которые рассказчик декламирует нараспев, гнусавым голосом. Тем временем освещаются машрабийи — затейливые резные деревянные решетки, которые выступают вперед и закрывают окна; через них наружу пробивается столь слабый свет, что найти дорогу на улице можно лишь на ощупь; вскоре раздается сигнал гасить огни, и каждый прохожий запасается фонарем. Теперь в городе можно встретить лишь европейцев да дозорных.

Что же до меня, то я с трудом мог вообразить, чем бы я стал заниматься на улице в столь поздний час, то есть после десяти вечера, и улегся в постель в грустном расположении духа, говоря себе, что, наверное, так будет каждый день, поскольку потерял всякую надежду на то, что в этой пришедшей в упадок столице меня могут ждать какие-либо удовольствия. Сквозь первый сон я смутно различал неясные звуки волынки и охрипшей виолы, они определенно действовали мне на нервы. Эта назойливая, нескончаемая мелодия повторялась на все лады и напоминала мне далекое рождество где-то в Бургундии или в Провансе. То было сном или явью? Я еще немного подремал, пока не пробудился окончательно. Мне снилось, что меня предают земле, странно, то было в шутку и вместе с тем всерьез, на церемонии собрались певчие из приходской церкви и гуляки в венках из виноградной лозы; в этом непонятном действе смешались патриархальное веселье и воспетая в мифах грусть; вместе с заунывными церковными песнопениями звучала шутовская ария, под которую лишь пристало плясать корибантам. Шум все приближался и нарастал, и от яркого света, который пробивался снаружи через оконную решетку, я проснулся, не в силах пошевелиться, и понял, что все это наяву. Однако сон мой воплотился лишь частично: полуобнаженные мужчины в венках, словно античные борцы, ударяли мечами о щиты в ритме музыки и двигались дальше, затем снова разыгрывали бой. Дети несли факелы и пирамиды свечей, которые ярко освещали улицу, а за ними двигалась многолюдная процессия; я не сумел разглядеть все как следует. Какой-то красный призрак в короне, украшенной драгоценными камнями, медленно приближался в сопровождении двух грозных матрон, группа женщин в синих одеждах замыкала шествие, останавливаясь, они испускали странные гортанные крики.

Не оставалось никаких сомнений: это была свадьба. Мне довелось видеть в Париже на гравюрах гражданина Касаса подробное изображение такой церемонии, но то, что я разглядел сквозь узорчатые решетки окон, только воспламенило мое любопытство, и я решил во что бы то ни стало присоединиться к процессии и все рассмотреть. Мой драгоман Абдулла задрожал от страха, услышав о моем дерзком плане побродить по улицам среди ночи; он сказал, что меня могут убить или избить. К счастью, я обзавелся плащом из верблюжьей шерсти (машлах), в который можно закутаться с головы до пят. Отросшая бородка и повязанный вокруг головы платок довершили мой наряд.

 

СВАДЬБА ПРИ ФАКЕЛАХ

Догнать процессию, затерявшуюся в лабиринте улиц и тупиков, оказалось не так просто. Драгоман зажег бумажный фонарь, и мы бежали наугад, привлекаемые далекими звуками волынки или отблесками света на углу перекрестка. Наконец мы оказались перед воротами какого-то квартала, совсем непохожего на наш. Дома были освещены, лаяли собаки. Через несколько шагов мы вышли на длинную шумную улицу, залитую ярким светом, где собралась большая толпа — люди стояли даже на крышах домов.

Арабская свадебная церемония

Процессия двигалась очень медленно под звуки музыки, имитирующей назойливый скрип двери или скрежет немазаной телеги. Виновники этого шума — человек двадцать — шли в окружении мужчин, которые несли факелы на длинных шестах. Их сопровождали дети с большими, тяжелыми канделябрами со свечами, отбрасывающими яркие блики. Каждый раз, когда процессия останавливалась, борцы продолжали разыгрывать поединки; некоторые из них, с перьями на голове, встав на ходули, дрались на длинных палках; поодаль юноши несли флаги и позолоченные значки на древках, как это было принято на триумфальных шествиях у римлян, другие держали небольшие деревца, украшенные гирляндами и венками, сверкающие мишурой и горящими свечами, словно рождественская елка. На длинных шестах были прикреплены пластины с чеканным орнаментом, испещренные надписями, в них отражались отблески света. Затем шли певицы (альмеи) и танцовщицы (газийи), одетые в шелковые полосатые платья, в тарбушах с золотой макушкой; в их длинные косы были вплетены цехины. У некоторых в носу были продеты большие кольца, они не прятали своих лиц, раскрашенных красной и синей красками, зато другие, хотя тоже пели и плясали, тщательно кутались в покрывала. Им аккомпанировали на цимбалах, кастаньетах и барабанах. За ними в две шеренги шли невольники с корзинами и сундуками — подарками невесте от жениха и его семьи; потом шествовали гости: посредине женщины, тщательно задрапированные в черные покрывала, лица их были скрыты белыми масками, как это принято у знати; мужчины в дорогих одеждах — в такой день, объяснял мне драгоман, даже самые простые феллахи достают себе подобающие случаю костюмы. Наконец, в ослепительном зареве факелов, свечей, миш'алей (сосудов, наполненных ярко горящим деревом) стал медленно приближаться красный призрак, который я уже видел издали, — невеста (алъ-аруса) в длинной прозрачной кашемировой шали, спускающейся до пят; невеста, оставаясь невидимой для окружающих, сама могла все рассмотреть. Что за странное зрелище эта длинная фигура под ниспадающим складками покрывалом! Она казалась еще выше из-за диадемы пирамидальной формы, сверкающей драгоценными камнями. Ее поддерживали под локти две одетые в черное матроны; создавалось впечатление, что она скользит по земле; четверо рабов несли над ней пурпурный балдахин, а другие сопровождали шествие игрой на инструментах, напоминающих цимбалы (сантир) и гусли (канун).

Однако, пока я любовался этим зрелищем, процессия остановилась, и дети принесли стулья невесте и ее родителям, чтобы они могли отдохнуть. Вернувшиеся альмеи исполнили песни-импровизации, сопровождая их танцами, а все присутствующие повторяли за ними отдельные музыкальные фразы. Поскольку я находился на виду, то тоже открывал рот, подражая, как мог, всем элейсон и аминь — ответам хора на самые фривольные куплеты.

Внезапно я понял, что мне грозит разоблачение. Я не сразу обратил внимание на то, что уже некоторое время рабы обносят толпу чашечками со светлой прозрачной жидкостью. Высокий, одетый во все красное египтянин — вероятно, один из родственников — следил за невольниками и принимал благодарности гостей. Он уже был в двух шагах от меня, а я даже не мог предположить, как мне следует его приветствовать. К счастью, я все же успел рассмотреть, как поступали мои соседи, и, когда настал мой черед, я взял чашечку левой рукой, поклонился, поднеся правую к сердцу, потом ко лбу и, наконец, ко рту. Движения эти несложные, однако нужно остерегаться, чтобы не нарушить их последовательность или не проделать их слишком небрежно. Теперь я имел право выпить содержимое чашечки, но каково же было мое изумление! Напиток оказался водкой или, скорее, чем-то вроде анисовой настойки. Как объяснить, что мусульмане пьют на своих свадьбах подобный напиток? По правде говоря, я предполагал, что получу лимонад или шербет. Нетрудно было заметить, как альмеи, музыканты и комедианты из процессии неоднократно возвращались за новой порцией.

Наконец новобрачная поднялась, и шествие возобновилось; одетые в синее женщины толпой устремились вслед за ней, испуская дикие крики, и процессия продолжала ночную прогулку до дома молодоженов.

Довольный тем, что мне, словно истинному обитателю Каира, удалось, не выдав себя, присутствовать на подобной церемонии, я подал знак своему драгоману, который стоял чуть поодаль в надежде получить порцию водки, но он не спешил ко мне, наслаждаясь праздником.

— Пойдемте за ними в дом, — сказал он мне шепотом.

— А что я отвечу, если ко мне кто-нибудь обратится?

— Отвечайте только «тайеб». Это ответ на любой вопрос. К тому же я буду поблизости и сумею поддержать разговор.

Я уже знал, что в Египте «тайеб» — основа основ всякого разговора. В зависимости от интонации, с которой произносят это слово, оно может означать очень многое, но не имеет ничего общего с английским «god damn» («черт возьми!»). Слово «тайеб» может означать «очень хорошо», или «вот и прекрасно», или «великолепно», или «к вашим услугам», тон, а главное, жесты вносят бесчисленные дополнительные нюансы. Этот способ показался мне более надежным, чем тот, о котором рассказывал знаменитый путешественник — кажется, Бельцони. Тщательно переодевшись, он зашел в мечеть и стал копировать все движения стоявших поодаль мусульман, но, поскольку он не мог ответить ни на один обращенный к нему вопрос, его драгоман объяснил любопытным:

— Он не понимает, это турок из Англии.

Через дверь, увитую цветами и листьями, мы вошли в очень красивый двор, разукрашенный цветными фонариками. На оранжевом фоне окон, за которыми толпились гости, вырисовывалось причудливое кружево машрабийи. Пришлось остановиться и занять место во внутренней галерее. В дом поднимались только женщины, там они снимали покрывала, и через деревянные точеные решетки окон можно было видеть лишь расплывчатые контуры, блеск ярких костюмов и украшений.

Свадебная процессия. Художник Винченцо Маринелли

Пока новобрачная и женщины из обоих семейств встречали дам, жених, в красной, расшитой золотом одежде, уже слез с осла и принимал поздравления мужчин, приглашая их в комнаты цокольного этажа, где были расставлены низкие столики, на которых возвышались пирамиды блюд с разными угощениями. Достаточно было сесть на пол скрестив ноги, осторожно достать одно блюдо, взять чашку и попросту, с помощью пальцев приступать к трапезе. Каждый пришедший был желанным гостем. Я не осмелился участвовать в пиршестве, опасаясь, что нарушу ритуал. К моему утешению, самая красочная сторона праздника происходила как раз во дворе, где под громкую музыку один танец сменялся другим. В центре большого круга, образованного зрителями, группа нубийских танцоров выделывала замысловатые па; они двигались вперед и назад, повинуясь движениям женщины, одетой в полосатую накидку, ее лицо было закрыто покрывалом, в руках она держала ятаган и, казалось, то грозила танцующим, то убегала от них прочь. Альмеи сопровождали танцы песнями и ударами в глиняный барабан (дарабукка), который держали на уровне уха в левой руке. Оркестр, составленный из разных, неизвестных мне инструментов, тоже участвовал в этом празднике, к которому присоединились и зрители: они хлопали в ладоши в такт музыке. В перерывах между танцами разносили прохладительные напитки, и среди них был один, о котором я раньше не подозревал. Черные рабы ходили среди толпы, взбалтывая серебряные флаконы с ароматизированной водой; я ощутил сладковатый запах розы, только когда мне на бороду и на щеки попало несколько капель.

Тем временем один из мужчин — несомненно, важное лицо на этой свадьбе — подошел ко мне и весьма учтиво произнес несколько слов, я ответил спасительным «тай-еб», и он, казалось, остался вполне удовлетворен; когда он обратился к моим соседям, я спросил у драгомана, о чем шла речь.

— Он приглашал вас пожаловать в дом, чтобы увидеть невесту, — сказал мне тот.

Вне всякого сомнения, мой ответ прозвучал как согласие, но в доме мне удалось бы увидеть только закутанных в покрывало женщин, которые будут обходить комнаты, где толпятся гости, поэтому я решил, что мое приключение не должно заходить так далеко. Правда, новобрачная и ее подруги предстанут в великолепных нарядах, скрытых на улице покрывалом, но я не был до конца уверен в правильности моего произношения «тайеб», чтобы отважиться проникнуть в семейный круг. Нам с драгоманом удалось пробраться к воротам, выходившим на площадь Эзбекия.

— Жаль, — сказал мне драгоман, — а то вы бы могли посмотреть представление.

— Какое представление?

— Комедию.

Я тотчас же подумал о знаменитом «Карагёзе», но речь шла о другом. «Карагёза» показывают только во время религиозных праздников: это легенда, полная глубоких символов; представление же, о котором говорил драгоман, должно было состоять из небольших комических сценок, роли в которых исполняют мужчины; их можно сравнить со сценками, построенными на пословицах, которые разыгрывают у нас в великосветском обществе. Здесь же представление дают для того, чтобы гости могли приятно провести остаток ночи, когда молодожены со своими родителями удаляются на женскую половину дома.

Судя по всему, празднества по случаю этой свадьбы продолжались уже целую неделю. Драгоман рассказал мне, что в день, когда заключается брачный контракт, на пороге дома, перед тем как проходит невеста, устраивают заклание баранов. Он поведал мне и о другой церемонии: разбиваются сахарные головы, из которых вылетают два голубя; в полете этих птиц усматривают какое-то предзнаменование. Эти обычаи остались, по-видимому, еще с глубокой древности.

Я вернулся домой, потрясенный увиденным. Вот, решил я, народ, для которого свадьба — важное событие. Правда, некоторые детали сегодняшнего празднества говорили о том, что молодые супруги происходят из зажиточных семейств, но и у бедняков бракосочетание сопровождается не меньшей пышностью и блеском. Им не приходится платить музыкантам, комедиантам и танцорам — это их друзья, В противном случае приглашенные делают пожертвования. Костюмы берутся на время, каждый гость приносит свою свечу или факел, а диадема невесты так же украшена бриллиантами и рубинами, как у дочери паши. Где еще можно встретить подобное равенство? Сегодня — день триумфа юной египтянки, которая, возможно, не столь красива под своим покрывалом, не столь богата в своих бриллиантах, но, ослепительная, она идет по улицам города, который любуется ею и составляет ее свадебный кортеж. Она поражает всех своими царскими драгоценностями, пурпуром одежд, но лицо ее не видимо никому, и, таинственная, она идет, словно древняя нильская богиня. Только одному мужчине суждено узнать секрет скрытых от всех красоты и изящества; только он один сможет безмятежно любоваться своим идеалом и считать себя избранником принцессы или феи; если же его ждет разочарование, что ж, оно пощадит его самолюбие, хотя любой обитатель этой счастливой страны вправе не один раз пережить этот праздничный, полный иллюзий день.

 

ДРАГОМАН АБДУЛЛА

Мой драгоман — редкий человек. Правда, я опасаюсь, как бы он не оказался слишком достойным слугой столь незначительного господина, как я.

Он предстал предо мной во всем своем блеске в Александрии, на палубе парохода «Леонидас». Абдулла, так звали моего нового знакомого, подплыл к пароходу на нанятой лодке в сопровождении негритенка, который нес за ним длинную трубку, и драгомана помоложе — для свиты. Длинная белая туника скрывала его одежды и подчеркивала смуглость бесстрастного, как у сфинкса, лица — ведь в его жилах текла нубийская кровь. Наверное, его предки принадлежали к разным расам. В ушах у него висели тяжелые золотые кольца, а неспешная поступь и длинные одежды завершали идеальное, в моем понимании, воплощение вольноотпущенника времен Древнего царства.

Среди пассажиров не было ни одного англичанина, и наш герой, несколько этим раздосадованный, за неимением лучшего, выбрал меня. Мы причаливаем; он нанимает четырех ослов для себя, своей свиты и для меня и сразу же везет в гостиницу «Англетер», где меня охотно принимают примерно за шестьдесят пиастров в день; сам же он ограничивает свои притязания половиной этой суммы, на которую должен содержать второго драгомана и негритенка.

На улицах старого Каира

Проведя день в сопровождении этой представительной свиты, я понял, что ни во втором драгомане, ни в негритенке не было никакой надобности. Абдулла распрощался с юным коллегой, негритенка же оставил для себя, сократив, впрочем, собственное жалованье до двадцати пиастров в день, что составляет примерно пять франков.

Когда мы приехали в Каир, ослы немедленно доставили нас к английскому отелю на площади Эзбекия; однако мне пришлось остановить этот благородный порыв, как только я выяснил, что пребывание там стоит столько же, сколько в «Англетере».

— Вы предпочли бы остановиться в английском отеле «Вэгхорн» во франкском квартале? — спросил честный Абдулла.

— Я предпочел бы не английский отель.

— Хорошо. Здесь есть французский отель «Домерг».

— Поедем туда!

— Извольте… Я охотно провожу вас, но сам там не останусь.

— Почему?

— Эта гостиница стоит всего сорок пиастров в день, я не могу там жить.

— Ну а я с удовольствием там расположусь.

— Вы чужестранец, а я здешний и обыкновенно нахожусь в услужении у господ англичан. Мне следует блюсти свою репутацию.

Я же нашел, что цены в этом отеле вполне пристойны; ведь в этой стране все стоит в шесть раз дешевле, чем во Франции, работнику платят пиастр в день, или, по-нашему, пять су.

— Впрочем, — продолжал Абдулла, — можно все уладить. Вы поживете два-три дня в отеле «Домерг», где я буду вас по-дружески навещать, а сам тем временем сниму для вас дом в городе и затем без труда смогу там тоже поселиться, чтобы быть в вашем распоряжении.

И впрямь, многие европейцы, если останавливаются в Каире, снимают дома. Узнав об этом, я предоставил Абдулле полную свободу действий.

Отель «Домерг» расположен в тупике, отходящем от главной улицы франкского квартала; это вполне приличный отель, содержащийся в безукоризненной чистоте. Здесь есть внутренний квадратный дворик, беленный известью и перекрытый легкой решеткой, увитой виноградной лозой; одна из внутренних галерей отдана под мастерскую весьма любезного, слегка глуховатого французского художника — большого специалиста по дагерротипу. Время от времени он приводит из города торговок апельсинами или сахарным тростником, которые с готовностью ему позируют, давая тем самым возможность изучать основные расы, населяющие Египет, правда, большинство женщин прячут лица под покрывалом — последним прибежищем восточной добродетели.

Кроме того, к французскому отелю примыкает довольно живописный сад, а табльдот с честью преодолевает трудности, связанные с отсутствием говядины и телятины, и предлагает весьма разнообразное меню европейской кухни. Именно это обстоятельство и объясняет дороговизну английских отелей, где, как на кораблях, используют консервированное мясо и овощи. Англичанин, в какой бы стране ни находился, никогда не изменяет традиционным ростбифу, картофелю, портеру и элю.

Я встретил за табльдотом полковника, епископа in partibus, художников, преподавательницу иностранных языков и двух индусов из Бомбея — господина и его слугу. Должно быть, южная кухня отеля казалась им пресной, потому что они извлекали из кармана серебряные флаконы с перцем и карри и посыпали все блюда. Они предложили и мне. Ощущение от этих изысканных индийских приправ такое, словно держишь во рту раскаленные угли.

Рояль на втором этаже и бильярд на первом — вот и все, что дополняет описание французского отеля; как говорится, с таким же успехом можно было бы вообще не уезжать из Марселя. Что до меня, то я предпочел бы вкусить настоящую восточную жизнь. В Каире можно снять дом в несколько этажей с садами и двориками за триста пиастров (примерно семьдесят пять франков) в год. Абдулла показал мне много таких домов в коптском и греческом кварталах. В домах были роскошно украшенные залы с мраморными полами, фонтанами, галереями и лестницами, словно во дворцах Венеции и Генуи, и дворы, окруженные колоннадой, и сады с деревьями редких пород. Там было все, чтобы вести образ жизни, достойный царя, требовалось только заполнить эти помещения челядью и рабами. Но во всех этих хоромах не было ни одной комнаты, пригодной для жилья: несмотря на то что постройка такого дома обходилась недешево, не застекленные затейливые оконные переплеты были открыты вечернему ветру и ночной сырости. В Каире так живут все, но очень часто его обитатели, испытывая необходимость в свежем воздухе и прохладе, расплачиваются за эту неосторожность болезнью глаз. Во всяком случае, я вовсе не был склонен ютиться где-то в уголке огромного дворца; к тому же следует добавить, что большая часть этих зданий, бывших апартаментов угасшей аристократии, построена еще во времена мамлюкских султанов и в любой момент грозит обратиться в груду развалин.

В конце концов Абдулла нашел для меня дом поскромнее, но более прочный и с надежными запорами. Живший здесь до меня англичанин велел застеклить окна, и дом превратился в местную достопримечательность. Пришлось отыскивать шейха этого квартала, чтобы заключить договор с владелицей — вдовой-копткой. На имя этой женщины записано более двадцати домов, но принадлежат они иностранцам, так как сами они не имеют права владеть недвижимым имуществом в Египте. Действительным владельцем этого дома был чиновник английского консульства.

Договор заключили на арабском языке, затем нужно было заплатить, сделать подношение шейху, судебному чиновнику и начальнику ближайшего караула, дать бакшиш (чаевые) писцам и слугам, после чего шейх вручил мне ключ. Это приспособление вовсе не похоже на наши ключи, оно представляет собой деревянный брусок, напоминающий счетные палочки булочников, на конце которого набито, на первый взгляд как попало, пять или шесть гвоздей. В действительности же все сделано с расчетом. Этот так называемый ключ вставляют в замочную скважину, и когда гвозди совпадают с невидимыми снаружи отверстиями на деревянном засове, его отодвигают и дверь открыта.

Но оказывается, недостаточно иметь деревянный ключ, который невозможно положить в карман — его носят за поясом; требуется еще мебель, отвечающая роскоши внутренней отделки, правда, во всех каирских домах обстановка весьма проста.

Улица в Каире. Художник Людвиг Дойч

Абдулла отвел меня на базар, где нам взвесили несколько окк хлопка. Из этого хлопка и персидского полотна чесальщики прямо у вас дома изготавливают за несколько часов диванные подушки, которые ночью служат матрасами. Основным же предметом меблировки является длинный короб, который корзинщик сплетает на ваших глазах из пальмовых прутьев; такая мебель — легкая, гибкая и более прочная, чем кажется на первый взгляд. Необходимо еще иметь небольшой круглый стол, несколько чашек, длинные трубки или кальяны. Впрочем, все это можно взять напрокат в соседней кофейне — и вы готовы принимать у себя весь цвет городского общества. Только у Мухаммеда Али имеется полный набор мебели, лампы, часы. Правда, все это требуется ему только для того, чтобы показать себя приверженцем прогресса и торговли с Европой.

Ну а если вы хотите, чтобы ваше жилище выглядело роскошным, обзаведитесь еще циновками, коврами и даже занавесями. На базаре я встретил одного еврея, который услужливо выступил в роли посредника между Абдуллой и торговцами, чтобы доказать, что обе стороны меня надувают. Еврей воспользовался только что изготовленной мебелью и уже на правах старого друга расположился на одном из диванов. Пришлось предложить ему трубку и кофе. Зовут его Юсеф, он занимается разведением шелковичных червей в течение трех месяцев в году. Остальное время, поведал он мне, он ничем не занят, только наблюдает за тем, как растут тутовые деревья, и пытается определить, хороший ли будет урожай. К тому же держится он весьма непринужденно, и создается впечатление, что общество иностранцев нужно ему только для того, чтобы улучшать познания во французском языке я оттачивать свой вкус.

Мой дом находится на одной из улиц коптского квартала, ведущей к городским воротам, которые выходят на аллею Шубры. Против дома есть кофейня, чуть поодаль — заведение, где за пиастр в час можно нанять осла, еще дальше — небольшая мечеть с минаретом. В первый же вечер, когда на закате солнца я услышал монотонный, протяжный напев муэззина, меня охватила невыразимая грусть.

— Что он говорит? — спросил я у драгомана.

— Нет божества, кроме Аллаха!

— Я знаю это изречение, а дальше?

— О вы, отходящие ко сну, доверьте ваши души вечно неусыпному.

Очевидно, сон — другая жизнь, о которой не следует забывать. С самого своего приезда в Каир я вспоминал сказки «Тысячи и одной ночи» и видел во сне всех див и вырвавшихся из цепей великанов со времен царя Соломона. Во Франции часто потешаются над демонами, порожденными сновидениями, и усматривают в этом лишь плод больного воображения, но разве все это существует вне нашего сознания? Ведь во сне мы испытываем ощущения, полученные в реальной жизни. В столь жарком, как в Египте, климате обычно снятся тяжелые сны и даже кошмары, и говорят, что в изголовье паши всегда стоит слуга, готовый разбудить его, как только по выражению лица или движениям спящего он видит, что паше снится что-то неприятное. А может быть, достаточно просто вверить себя… тому, кто вечно неусыпен?

 

НЕУДОБСТВА БЕЗБРАЧИЯ

Я изложил выше события своей первой ночи в Каире, и теперь станет ясно, почему я проснулся позже обычного. Абдулла известил меня о визите шейха нашего квартала, который уже приходил утром. Этот славный седобородый старец ждал моего пробуждения в соседней кофейне в обществе своего секретаря и негра, носившего его трубку. Я не удивился такому долготерпению: в Египте всякий европеец, если только он не промышленник и не торговец, важная персона. Шейх, сел на один из диванов, ему набили трубку и подали кофе. Затем он начал речь, переводил Абдулла.

— Шейх принес обратно деньги, которые вы заплатили за дом.

— Почему?

— Он говорит, что соседям не известны ни ваш образ жизни, ни ваши привычки.

— Ему они кажутся дурными?

— Он не это имеет в виду; об этом никто не знает.

— Значит, у него сложилось плохое впечатление обо мне?

— Он думал, что вы будете жить в доме с женой.

— Но я не женат.

— Его это не касается. Он говорит, что у всех ваших соседей есть жены и что они будут встревожены, если у вас ее не будет. Ведь так здесь принято.

— Что же он от меня хочет?

— Вы должны либо выехать отсюда, либо найти женщину, чтобы жить здесь вместе с ней как со своей женой.

— Скажите ему, что в моей стране считается неприличным жить с женщиной, не будучи ее мужем.

Ответ старца на это высказывание морального порядка сопровождался отеческим наставлением. К сожалению, перевод может воссоздать лишь приблизительный смысл слов шейха.

— Он хочет дать вам совет, — сказал мне Абдулла, — он говорит, что такой эфенди (господин), как вы, не должен жить один, что всегда почетно проявить заботу о женщине и делать ей добро, а еще лучше, — добавил он, — заботиться о нескольких женщинах, если это позволяет ваша вера.

Рассуждения турка весьма тронули меня, и, хотя моим европейским представлениям был абсолютно чужд подобный взгляд на вещи, его правильность я понял довольно скоро, когда лучше разобрался в положении женщины в этой стране. Я попросил передать шейху, чтобы он немного подождал, пока я не посоветуюсь со своими друзьями, как мне следует поступить.

Я снял дом, меблировал его, чувствовал себя в нем прекрасно и теперь хотел только найти способ устоять перед намерением шейха порвать соглашение и выгнать меня оттуда по причине моего безбрачия. После долгих колебаний я решился обратиться за советом к художнику из отеля «Домерг», который еще раньше приглашал меня в свою мастерскую, дабы приобщить к таинствам дагерротипа. Художник этот был настолько туг на ухо, что беседа с ним через переводчика была бы гораздо проще и занимательнее, чем разговор с глазу на глаз.

Арабский мужчина с семьей

Я отправился к нему, пересек площадь Эзбекия и вдруг на углу одной из улиц, ведущей к франкскому кварталу, услышал радостные возгласы, доносившиеся из просторного двора, где в это время несколько мужчин водили по кругу красивых лошадей. Один из них кинулся ко мне и сжал в объятиях. Это был высокий юноша в шерстяном бледно-желтом тюрбане и в синей рубахе. Я видел его на пароходе и запомнил его лицо: оно походило на лица, которые рисовали на крышках саркофагов.

— Хорошо, хорошо, — говорил я этому экспансивному юноше, высвобождаясь из его объятий и озираясь в поисках моего драгомана Абдуллы, но тот скрылся в толпе, наверное опасаясь, как бы не увидели, что он состоит при человеке, который водит дружбу с простым конюхом. Этот мусульманин, избалованный английскими туристами, совсем забыл, что сам Мухаммед был погонщиком верблюдов.

Тем временем египтянин потянул меня за рукав и втащил во двор конного завода, принадлежащего паше. Там, на одной из галерей, я увидел второго своего попутчика — Сулеймана-агу, который полулежал на деревянном диване. Он тоже меня узнал и, хотя был сдержанней в проявлении чувств, чем его подчиненный, пригласил присесть рядом с ним, предложил трубку и велел подать кофе… Хочу указать на такую деталь, характерную для местных нравов: простой конюх незамедлительно счел себя достойным нашего общества, сел на землю скрестив ноги и, как и я, получил длинную трубку и маленькую чашечку горячего мокко, которую подают на специальной золотой подставке, похожей на подставку для яиц, чтобы не обжечь пальцы. Вокруг нас тотчас же уселись и остальные. Абдулла, видя, что наша встреча принимает более благопристойный характер, наконец появился и соблаговолил присоединиться к беседе.

Я уже знал Сулеймана-агу как приятного попутчика, и, хотя во время нашего совместного путешествия мы обменивались только жестами, я счел наши отношения достаточно близкими, чтобы, не испытывая неловкости, рассказать ему о своих делах и попросить совета.

— Машалла! — вскричал тот. — Шейх прав, молодой человек ваших лет уже несколько раз должен быть женат!

— Вы знаете, — робко заметил я, — моя вера позволяет брать в жены только одну женщину, с которой уже нельзя расстаться, поэтому у нас обычно долго думают, прежде чем предпринять этот серьезный шаг, чтобы потом не раскаиваться.

— Но я же не говорю о ваших руми (европейских женщинах), — возразил тот, ударив себя по лбу, — они принадлежат всем, а не только вам одному; эти бедняжки полностью обнажают лица, и не только перед теми, кто хотел бы их увидеть, но и перед теми, кто этого не хочет. Представьте себе, — обратился он с усмешкой к остальным туркам, которые слушали наш разговор, — что все эти женщины смотрели на меня на улице глазами, полными страсти, а некоторые из них доходили в своем бесстыдстве до того, что хотели меня поцеловать.

Увидев, что слушатели крайне этим шокированы, я счел своим долгом уведомить их для спасения чести европейских женщин, что Сулейман-ага, вероятно, спутал корыстолюбивый интерес к нему девиц определенного сорта с невинным любопытством остальных дам.

— Кроме того, — добавил Сулейман-ага, не ответив на мое замечание, так как приписал его исключительно национальному самолюбию, — если бы эти красотки были хотя бы достойны того, чтобы правоверный дозволил им поцеловать себе руку! Но это же чахлые, бесцветные зимние растения болезненного вида, изможденные голодом; они почти ничего не едят и просто растаяли бы у меня в руках. Ну а жениться на них — и того хуже; они так дурно воспитаны, что в доме воцарились бы раздор и несчастья. У нас женщины и мужчины живут раздельно, и таким образом в доме сохраняется покой и порядок.

— Но разве в своих гаремах вы живете не в окружении женщин? — спросил я.

— О всемогущий Аллах! — вскричал он. — Да их несносная болтовня сведет с ума кого угодно. Разве вы не заметили, что у нас свободные от занятий мужчины совершают прогулки, отдыхают в банях, сидят в кофейне, совершают молитвы в мечети или навещают друг друга и ведут беседы? Разве не приятнее общаться с друзьями, слушать рассказы, курить, предаваться мечтаниям, нежели вступать в разговор с женщинами, поглощенными своими скудными интересами, нарядами или злословием?

— Но вы ведь неизбежно должны выносить все это во время совместных трапез.

— Ничуть не бывало. Они едят все вместе или порознь, как им заблагорассудится, мы же особо — одни, с близкими или друзьями. Правда, есть небольшое число турок, поступающих иначе, но на них смотрят косо, ведь они ведут недостойный образ жизни. Общество женщин делает мужчину жадным, себялюбивым и жестоким; из-за женщин рушатся братство и милосердие между нами; женщины порождают ссоры, несправедливость и тиранию. Пусть каждый живет с себе подобными! Довольно и того, что хозяина в часы дневного отдыха или вечером по возвращении домой встречают радостные лица приятных для глаз созданий в красивых одеждах.

А если еще и приглашенные альмеи станцуют и споют перед ним, он вообще сможет грезить о близком рае и считать, что вознесся на небо, где обитают истинные красавицы, чистые и непорочные. Они одни достойны стать вечными супругами правоверных!

Интересно, это мнение всех мусульман или только некоторых из них? В нем можно усмотреть не столько презрение к женщине, сколько отголоски древнего учения Платона, которое ставило чистую любовь выше всего тленного. Обожаемая женщина есть не что иное, как отвлеченный символ, незавершенный идеал обожествляемой женщины, которой суждено навеки стать подругой правоверного. Именно из-за этих идей принято считать, что жители Востока отрицают у женщин душу, но теперь известно, что истинно благочестивые мусульманки тоже вправе надеяться увидеть на небе воплощение своего идеала. Религия арабов знает своих святых жен и пророчиц: дочь Мухаммеда, славная Фатима — царица этого рая женщин.

Игра в шахматы. Художник Людвиг Дойч

В конце концов Сулейман-ага посоветовал мне обратиться в ислам; я поблагодарил его, улыбаясь, и обещал поразмыслить над его словами. На сей раз я был озадачен как никогда. Я решил привести в исполнение свое прежнее намерение — побеседовать с глухим художником из отеля «Домерг»,

 

МУСКИ

Когда я повернул за угол, оставив слева здание конного завода, то сразу же почувствовал оживление большого города. Бульвар, огибающий площадь Эзбекия, засажен чахлыми деревцами для защиты от зноя, но косые лучи солнца, в которых плавают клубы пыли, падают только на одну сторону улицы, разбиваясь о высокие каменные дома. Это чрезвычайно многолюдное и шумное место, здесь собираются торговцы апельсинами, бананами и незрелым сахарным тростником, его сладкая мякоть — излюбленное лакомство каирцев. Тут можно встретить певцов, борцов и заклинателей змей с огромными змеями вокруг шеи; здесь показывают сцены, в которых воплощены забавные персонажи из сновидений Рабле. Веселый старичок приводит в движение и заставляет танцевать маленьких кукол на веревочках наподобие кукол наших савояров, но пантомимы, которые разыгрываются в Каире, куда менее пристойны… Однако это не знаменитый «Карагёз» театра теней. Толпа зачарованных женщин, детей и военных простодушно аплодирует этим бесстыдным марионеткам. Неподалеку дрессировщик обезьян демонстрирует огромного павиана, он выучил его отгонять палкой бездомных собак, которых науськивают на него дети. Дальше дорога сужается, стоящие по краям дома закрывают солнце. Слева — монастырь «кружащихся» дервишей, где по вторникам каждый может присутствовать на их радениях; дальше — тяжелые ворота, над которыми висит чучело огромного крокодила; отсюда отправляются экипажи, пересекающие пустыню от Каира до Суэца. Это легкие коляски, похожие на обыкновенные двуколки; они открыты и не защищают путешественников от пыли и ветра, хотя, наверное, иначе в них можно было бы задохнуться от жары; колеса состоят из двойного ряда спиц, которые отходят от ступицы и соединяются на узком ободе. Эти необычные колеса оставляют в земле глубокую колею.

Идем дальше. Справа — кабачок для христиан, это просторный погреб, где пьют, расположившись прямо на бочках. Перед дверью стоит человек с красным лицом и длинными усами, он воплощает собой франка-аборигена, иначе говоря, представителя европейцев, испокон веков живущих здесь, на Востоке. Интересно, откуда родом его предки? Из Италии, Испании, Мальты или, может быть, из Марселя? Очевидно лишь одно: местные костюмы вызывают у него презрение, а сознание того, что он одет по последней европейской моде, позволяет ему внести в свой наряд ту изысканность, которая делает его потрепанную одежду весьма оригинальной. К синему сюртуку с английской бахромой, давно распрощавшемуся с пуговицами, он остроумно приделал витые веревочные шнуры, которые перекрещиваются, как на военных мундирах, красные брюки заправлены в остатки ботфортов, украшенных шпорами. Широкий воротник рубашки и белая, потерявшая форму шляпа с загнутыми вверх зелеными полями смягчают воинственность костюма, придавая ему цивильный вид. Что же касается плети из бычьих жил, которую он держит в руке, это тоже привилегия франков и турок: увы, она слишком часто находит свое применение на спине бедного терпеливого феллаха.

Выйдя из кабачка, упираешься взглядом в улочку, заканчивающуюся тупиком. Там ползает безногий нищий; этот несчастный вымаливает милостыню у проходящих мимо англичан: на этой темной улочке находится отель «Вэгхорн». Неподалеку расположены каирский театр и библиотека для чтения господина Бонома, о чем гласит большая, написанная по-французски вывеска. Здесь сосредоточены все блага цивилизации, впрочем, не они способны вызывать зависть у арабов.

Продолжим наш путь. Слева находится дом с изысканным фасадом, украшенным лепными арабесками; это единственная, дотоле встреченная мною отрада художника и поэта. Дальше улица резко сворачивает влево, и шагов двадцать приходится проталкиваться через скопище собак, ослов, верблюдов, через толпу торговцев огурцами и женщин, торгующих хлебом. Ослы бегают, верблюды ревут, собаки неподвижно лежат в ряд у дверей трех мясных лавок. От этого уголка повеяло бы подлинным арабским колоритом, если бы не заведение напротив, полное итальянцев и мальтийцев, на котором висит вывеска Trattoria.

Как раз здесь начинается богатая торговая улица франкского квартала, которую в народе называют Муски. Вдоль улицы, закрытой полотняными и дощатыми навесами, тянутся два ряда богато убранных лавок: Англия представлена в основном посудой и тканями, Германия — сукном, Франция — модной одеждой, Марсель — специями, копченым мясом и мелким сопутствующим товаром. Я отделяю Марсель от Франции, так как на Востоке очень скоро убеждаешься в том, что марсельцы образуют особую нацию в самом положительном смысле этого слова.

Среди лавок, куда европейские товары привлекают самых богатых жителей Каира, турок-реформистов, а также коптов и греков, которые больше других подвержены нашему влиянию, есть английская пивная, где мадера, портер или эль могут препятствовать подчас слабительному действию нильской воды. Другое прибежище европейцев — аптека Кастаньоль, куда очень часто беи, муширы и пазиры родом из Парижа приходят побеседовать с путешественниками и получить известия о родине. Ни у кого не вызывает удивления, что все стулья в аптеке и даже скамья перед ней заняты людьми весьма сомнительного восточного вида с бриллиантовыми звездами на груди, они переговариваются по-французски, читают газеты: тем временем саисы держат для них наготове резвых лошадей с седлами, расшитыми золотом. Такой наплыв посетителей объясняется соседством почты для европейцев, расположенной в тупике, в глубине которого находится отель «Домерг». Все эти люди ежедневно поджидают здесь почту и последние новости, которые доходят время от времени, в зависимости от состояния дорог и почтовых дилижансов. Английский пароход поднимается вверх по Нилу только раз в месяц.

Кафе на каирской улице

Я достиг цели, ибо встретил в аптеке Кастаньоль моего художника из французского отеля, здесь ему готовят йодистое серебро для дагерротипа. Он предложил мне пройтись с ним по юроду, чтобы сделать несколько снимков; я отпустил драгомана, который поспешил в английскую пивную, позаимствовав, как я полагаю, у своих прежних хозяев неумеренное пристрастие к пиву и виски.

Согласившись совершить предложенную мне прогулку, я в глубине души надеялся попасть с художником в самое людное место в городе, оставить его там за работой, а самому побродить без цели и провожатых. Именно это мне до сих пор не удавалось, так как драгоман был уверен, что он мне постоянно необходим, а европейцы, которых я встречал в Каире, предлагали показать мне здешние достопримечательности. Надобно иметь опыт путешественника по южным странам, чтобы понять истинную цель подобного лицемерного предложения. Вы полагаете, что любезный соотечественник берет на себя роль вашего проводника по доброте душевной. Ничуть не бывало. Ему нечем занять себя, ему скучно, вы нужны ему для развлечения, для препровождения времени, для беседы, и он покажет вам лишь то, что вы сумели бы найти и без его помощи; он толком не знает город и понятия не имеет, что здесь происходит; он изыскивает цель прогулки, способ утомить вас своими высказываниями и позабавиться вашими. Впрочем, разве прекрасный вид, памятник, любопытная деталь могут существовать сами по себе, без случайности, без неожиданностей?

Все европейцы в Каире не мыслят пройти и десяти шагов пешком, не водрузившись на осла, с погонщиком позади. Не спорю, ослы здесь очень красивы, они замечательно передвигаются и трусцой и галопом; погонщик служит вам своего рода кавасом и расталкивает толпу криками «А! А! Йаминак! Шималяк!» Что означает: «Направо, налево!» Поскольку считается, что женщины хуже слышат, а может быть, и хуже соображают, то погонщик кричит без умолку «Йа бент!» («Эй, женщина!») повелительным тоном, в котором чувствуется превосходство мужского пола.

 

ПРИКЛЮЧЕНИЯ В БЕДЕСТАНЕ

Так мы с художником брели по улицам, а за нами шел осел, навьюченный дагерротипом — сложным и хрупким приспособлением, для установки которого нужно было выбрать самое удобное место. За улицей, которую я уже описывал, начинается крытый досками проход, где европейская коммерция демонстрирует самые изысканные товары. Этим своеобразным базаром заканчивается квартал франков. Мы свернули направо, затем налево, двигаясь среди все возрастающей толпы; шли по прямой как стрела улице, где любопытному взору открываются мечети, фонтаны, монастырь дервишей и базар, на котором торгуют английским фарфором и скобяными изделиями. Затем после бесчисленных поворотов улица делается более тихой, более пыльной, более пустынной; попадаются развалины мечетей, то там, то здесь видны полуразрушенные дома; шум и суматоха возникли только тогда, когда свора собак подняла отчаянный лай на нашего осла, но особенно их возмущали наши ужасные черные европейские костюмы. К счастью, мы вошли в какие-то ворота и оказались в другом квартале; собаки отстали от нас, недовольно ворча, но не переходя границ своих владений. Весь город разделен на пятьдесят три квартала, обнесенные стенами. Большинство этих кварталов принадлежит коптам, грекам, туркам, евреям и французам. Даже бездомные собаки, которые мирно живут и размножаются, и те признают это деление и не рискуют выходить за пределы своего квартала. Новая свора собак скоро явилась на смену прежней и проводила нас до увеселительных заведений, расположенных на берегу пересекающего Каир канала, который называют Халиг.

Мы очутились в своего рода предместье, отделенном каналом от городских кварталов; многочисленные кофейни и казино тянутся по одному берегу, тогда как другой представляет собой довольно широкий бульвар с несколькими пыльными пальмами. Вода в канале зеленая и почти стоячая, но длинная череда беседок и решетчатых загородок, увитых виноградом и лианами, примыкающих к кофейням, представляет собой радостное зрелище, в воде отражаются пестрые костюмы курильщиков. При ярком дневном свете загораются лампы — стеклянные сосуды, наполненные маслом, на длинных хрустальных кальянах мерцают огни, а в чашечках, оплетенных золоченой филигранью, которые разносят черные слуги, переливаются золотисто-янтарные ликеры.

После недолгой остановки в одной из таких кофеен мы переправились на противоположный берег Халига и на специальных колышках установили аппарат; теперь дневное светило могло проявить себя в качестве пейзажиста. Развалины мечети с причудливым минаретом, стройная пальма, устремленная ввысь из зарослей мастиковых деревьев, — вот из чего можно составить полотно, достойное кисти Марильи. Мой спутник пришел в восторг, и, пока солнце трудилось над свежеполированными металлическими пластинками, я решил, что настало время изложить ему свою проблему, задавая вопросы в письменном виде, при помощи карандаша, на которые художник, несмотря на свой физический недостаток, мог отвечать в полный голос.

— Не женитесь, — закричал он, — ив особенности не вздумайте надевать тюрбан. О чем вас просят? Чтобы у вас в доме жила женщина? Прекрасная мысль. Ко мне приходит столько женщин, сколько я пожелаю. Торговки апельсинами в синих туниках, с серебряными браслетами и гривнами очень хороши собой! У них фигуры, как у египетских статуй: пышная грудь, точеные руки и плечи, округлые бедра, стройные ноги. Если бы на них надеть древние уборы с головкой ястреба, перевязь вокруг плеча и дать в руку крест — анх, то они бы походили на изображения Исиды и Хатхор.

— Но вы забываете, — возразил я ему, — что я-то не художник, а у этих женщин есть мужья и родные. Все египтянки носят покрывала, как угадать, хороши ли они собой? К тому же я еще не знаю ни одного слова по-арабски. Как уговорить их?

— Ухаживать за женщинами в Каире строжайше запрещено, но любовь нигде не возбраняется. Вы видите женщину, и по ее походке, фигуре, изяществу, с которым она одевается, по чему-то неуловимому, что исходит от ее прически или покрывала, вы догадываетесь, что она молода или что она хочет понравиться. Идите за ней следом, только и всего, и, если она посмотрит вам прямо в глаза в ту минуту, когда почувствует, что за ней никто не наблюдает, поворачивайте сразу же к своему дому, она пойдет за вами. В том, что касается женщин, нужно полагаться только на самого себя. Драгоманы — плохие помощники в таком деле. Нужно самому приложить усилие. Так будет вернее.

Развалины мечети султана Буркуа в Каире

В самом деле, размышлял я, простившись с художником и. оставив его за работой в окружении почтительной толпы, полагающей, что он занят каким-то магическим действом, почему я отказался от мысли понравиться женщинам? Да, они скрыты покрывалом, но я-то на виду! Моя светлая кожа может иметь в эторг стране своеобразное очарование. Во Франции я выглядел заурядным дамским угодником, но в Каире я приятный для женских глаз северянин. Мой европейский костюм, привлекающий своры собак, имеет то достоинство, что я по крайней мере буду замечен, а это уже немало.

И впрямь, когда я снова очутился на шумной улице, толпа в изумлении расступалась при виде франка, разгуливающего в арабской части города без провожатых. Я останавливался перед лавками и мастерскими, рассматривал все вокруг с видом беззаботного гуляки, вызывая в ответ лишь улыбки. Прохожие строили догадки: «Он потерял своего драгомана», «Наверное, у него нет денег на осла»… Все жалели чужеземца, заблудившегося в сутолоке базара, в лабиринте улиц. Я же остановился и стал наблюдать за работой трех кузнецов, которые сами, казалось, были выкованы из меди. Они пели арабскую песню и в такт мелодии ударяли по металлическим заготовкам, которые по очереди клал на наковальню мальчик-подмастерье. Я ужаснулся, представив себе, что если один из кузнецов нечаянно собьется с такта, то раздробит ребенку руку. За моей спиной задержались две женщины, потешаясь над моим любопытством. Я повернулся и по их черным хабарам из тафты и покрывалам из зеленого левантина заключил, что они не принадлежат к классу торговок апельсинами с улицы Муски. Я забежал вперед, но они опустили покрывала и исчезли. Я двинулся вслед за ними и скоро очутился на длинной, тянущейся через весь город улице, которую то и дело пересекали ломившиеся от снеди базары. Мы вступили под величественный свод из резных балок в старинном стиле, где лак и позолота высвечивали бесчисленные изгибы прелестных арабесок. Возможно, здесь находился бедестан черкесов, где произошла история, которую рассказал коптский купец кашгарскому султану. Я словно попал в мир «Тысячи и одной ночи»! Разве не похож я на одного из молодых купцов, который по просьбе двух дам стал развертывать перед ними рулоны дорогих тканей, точно так, как Бедреддин показывал их дочери эмира? Я бы сказал им, подобно юноше из Багдада: «Позвольте подарить вам эту материю, тканную золотыми цветами, а взамен увидеть ваши лица, и я сочту, что мне заплатили с лихвой». Но, увы, они отвергли шелка из Бейрута, златотканую парчу из Дамаска, шали из Бурсы, которые охотно расстилает перед дамами каждый торговец. Здесь не было ни одной лавки; все товары выставлены прямо на полках, уходящих под своды арок. Наверху красовалась вывеска: вязь букв в окружении золотого орнамента. Продавец сидел скрестив ноги на небольшом возвышении, покуривая длинную трубку или кальян, а женщины, заставив одного торговца показать весь свой товар, окидывали его презрительным взглядом и переходили к другому торговцу.

Мои прелестные насмешницы непременно желали купить ткани из Константинополя. Константинополь — законодатель мод для Каира. С воплем «Истамбулдан!» («Это из Стамбула!») им показали ужасный набивной муслин. Они принялись громко восхищаться. Женщины повсюду одинаковы!

Я подошел с видом знатока; приподнял краешек желтой ткани в разводах бордового цвета и вскричал: «Тайеб!» («Прекрасно!») Кажется, мое замечание пришлось по вкусу; они остановили свой выбор именно на этой ткани. Торговец отмерил материю пиком и поручил мальчику-посыльному отнести рулон.

Египетские женщины

Мне вдруг показалось, что одна из молодых дам пристально посмотрела на меня, к тому же они явно не спешили, а когда оборачивались и видели, что я иду за ними, едва сдерживали смех, время от времени черная хабара приподнималась, позволяя рассмотреть белую маску — принадлежность к высшему классу; короче говоря, все эти едва заметные уловки, которые можно наблюдать у домино на маскараде в Опере, если оно пытается обольстить нас, говорили о том, что эти женщины не испытывают ко мне откровенной неприязни. Выходит, настало время обогнать их и идти к моему дому; но, увы, как его отыскать? В Каире нет табличек с названиями улиц, на домах нет номеров и каждый квартал, обнесенный стеной, сам по себе является сложнейшим лабиринтом. Из одиннадцати улиц десять заканчиваются тупиком. Терзаясь сомнениями, я по-прежнему не отставал от женщин. Мы вышли с многоголосого, разноцветного базара, где все так сверкает, что рябит в глазах, где роскошь товаров соседствует с величавой архитектурой и красотой главных мечетей, выкрашенных в поперечные желто-красные полосы, и углубились в сводчатые переходы, узкие, темные улочки с выступающими деревянными оконными решетками, как в средневековых городах Европы. Здесь очень прохладно и можно спрятаться от палящего египетского солнца. Это объясняет, каким образом большинству женщин удается сохранить матово-бледную кожу, ведь многие из них выезжают из города только для того, чтобы приятно провести время под сенью Шубры. Но почему меня заставляли совершать столько поворотов, по нескольку раз возвращаться на одно и то же место? От меня действительно пытались отделаться или же женщины шли за мной следом — правда, впереди меня — по пути, полному приключений? Мы свернули на какую-то улицу, где я уже проходил накануне. Я узнал ее по благоуханию, которое источал земляничник. Это столь любимое солнцем деревце простирает над стеной ветви, осыпанные пахучими желтыми цветами. Низкий, поставленный углом фонтан — благотворительное сооружение, предназначенное утолять жажду бездомных животных. Вот прекрасный с виду дом, украшенный лепниной по штукатурке; одна из дам вставляет в замочную скважину большой деревянный ключ, каким мне уже доводилось пользоваться. Не раздумывая, я бросаюсь вслед за ними в темный коридор и оказываюсь в просторном, тихом дворе, опоясанном галереями и украшенном затейливыми кружевами машрабий.

 

ОПАСНЫЙ ДОМ

Дамы исчезли на одной из темных лестниц; я решил было вернуться к воротам, но огромный, мускулистый невольник-абиссинец уже запирал их. Я попытался объяснить ему, что заблудился, считая, что это мой дом, но слова «стайеб» при всей его универсальности оказалось недостаточно, чтобы выразить все это. Между тем из дома донесся сильный шум, из конюшни появились удивленные саисы, на террасах второго этажа замелькали красные колпаки, и из главной галереи вышел весьма значительного вида турок.

В подобные минуты самое страшное — потерять дар речи. Я подумал, что многие мусульмане понимают франкский язык, по сути, это не что иное, как смесь самых различных слов из многочисленных южных диалектов, которыми пользуются наугад, лишь бы объясниться; это язык мольеровских турок. Я припомнил все свои познания в итальянском, испанском, провансальском, греческом и из всего этого составил весьма учтивую речь. В самом деле, убеждал я себя, мои намерения честны; ведь одна из моих незнакомок наверняка дочь или сестра хозяина. Я женюсь на ней, приму мусульманство. От судьбы не уйдешь…

Впрочем, турок казался весьма добродушным, а его раскормленная физиономия не выражала жестокости. Он хитро подмигнул мне, видя, как я подбираю самые витиеватые слова из тех, что когда-либо звучали под левантийским небом, и сказал, протягивая пухлую руку, унизанную кольцами;

— Милостивый государь, соизвольте зайти, и мы сможем спокойно обо всем потолковать.

О изумление! Этот славный турок оказался таким же французом, как и я. Мы вошли в прекрасную комнату с окнами, выходящими в сад, уселись на дорогом диване. Нам принесли кофе и трубки. Мы начали беседу. Я, как только мог убедительно, объяснил ему, что очутился в его доме по ошибке, полагая, что попаду в один из многочисленных в Каире переходов, которые пересекают большие массивы домов, но по его улыбке понял, что прекрасные дамы уже успели меня выдать. Однако, несмотря на это, очень скоро наш разговор принял дружеский характер. В восточной стране знакомство между соотечественниками завязывается быстро. Хозяин настаивал, чтобы я разделил с ним трапезу, и, когда наступило время обеда, в комнату вошли обе красавицы — его жена и сестра жены. Это были мои незнакомки с черкесского базара, мои соотечественницы — француженки… Вот что было самым обидным! Меня пожурили за прихоть гулять по городу без драгомана и без погонщика ослов; надо мной посмеялись, вспомнив, как я настойчиво преследовал два домино подозрительного вида, под которыми могли скрываться старуха или негритянка. Этот рискованный выбор отнюдь не льстил моим дамам, поскольку черная хабара не столь привлекательна, как покрывало простых крестьянок, и превращает любую женщину в бесформенный сверток, а если подует ветер, то она вовсе становится похожа на полуспущенный воздушный шар.

После обеда, состоящего из французских блюд, меня провели в еще более роскошную комнату со стенами, облицованными расписной фарфоровой плиткой и резными карнизами из кедрового дерева. В середине комнаты бил мраморный фонтанчик; ковры и венецианские зеркала довершали идеал арабской роскоши, но все мое внимание было обращено на ожидавший меня здесь сюрприз: за овальным столом сидели восемь девушек и занимались рукоделием. Они встали, приветствуя меня, а две самые юные подошли поцеловать мне руку; я знал, что в Каире не полагается отказываться от подобного проявления уважения. Но более всего я был изумлен цветом кожи этих внезапно появившихся очаровательных созданий в восточных одеждах — от оливкового до темно-коричневого, а у одной был даже с шоколадным отливом. Возможно, было бы неучтиво с моей стороны, вздумай я процитировать самой бледнокожей из них строчку Гёте: «Ты знаешь край, где мирт и лавр растет…». Между тем каждая девушка могла бы считаться красавицей среди мулаток. Хозяйка дома и ее сестра расположились на диване, искренне наслаждаясь моим восхищением. Две девочки принесли ликеры и кофе.

Я был весьма признателен хозяину дома за то, что он ввел меня в свой гарем, но в глубине души все же считал, что француз никогда не сможет стать настоящим турком, ибо тщеславие, которое он испытывает, показывая своих любовниц или жен, всегда возьмет верх над боязнью подвергнуть их искушению. Но я заблуждался: этот очаровательный цветник вовсе не был гаремом, девушки оказались членами семьи. Хозяин принадлежал к тому поколению военных, которое посвятило свою жизнь службе Наполеону. Не желая признавать режим Реставрации, он, как и многие другие славные воины, отправился на Восток и предложил свои услуги местным властителям. Многим из них дали кров Индия и Египет; в обеих странах сохранились прекрасные воспоминания о Франции. Некоторые из эмигрантов приняли религию и образ жизни приютивших их народов. Заслуживают ли они осуждения за это? Большинство этих люден появились на свет во время революции и не знали иной веры, кроме культа теофилантронии и масонства. Мусульманство в тех странах, где его исповедуют, потрясает своим величием даже скептиков. Мой соотечественник совсем молодым поддался чарам своего нового отечества. За усердие и таланты его удостоили титула бея, а его сераль пополнялся красотками из Сеипара, Абиссинии и даже из Аравии, где ему довелось участвовать в освобождении священных городов от ига мусульманских сектантов. Позднее, в более зрелом возрасте, он снова столкнулся с европейскими веяниями: взяв в жены прелестную дочку консула, он, как и великий Сулейман, женившийся на Роксолане, распустил свой сераль, но детей оставил у себя. Я увидел его дочерей, а сыновья обучались в военных училищах.

Молодая египтянка. Художник Эмиль Верне Леконт

Находясь среди такого количества девиц на выданье, я почувствовал, что гостеприимство, оказанное мне в этом доме, таит в себе некоторую опасность, и не осмелился изложить действительное положение вещей, прежде чем не наведу подробнейших справок.

Вечером меня проводили домой, и от этого приключения у меня сохранились самые добрые воспоминания… Но, по правде говоря, стоило ли ехать в Каир, чтобы жениться там на французской девушке?

На другой день Абдулла явился просить позволения сопровождать англичан до Суэца. Это путешествие должно было продолжаться не более недели, и мне не хотелось лишать его такого прибыльного предприятия. Я предположил, что, вероятно, он был не слишком доволен моим вчерашним поведением. Путешественник, который целый день без сопровождения драгомана бродит по каирским улицам, а затем бог весть где обедает, рискует прослыть самозванцем. На время своего отсутствия Абдулла нашел себе замену — берберийца своих друзей но имени Ибрахнм. Этот бербериец (так здесь называют простых слуг) умел кое-как изъясняться на мальтийском языке.

 

ВАКИЛЬ

Еврей Юсеф, мой рыночный знакомый, являлся теперь ко мне ежедневно, усаживался на диване и, беседуя со мной, совершенствовал свои познания во французском языке.

— Я узнал, — сказал он мне, — что вам нужна женщина, и я нашел для вас вакиля.

— Вакиля?

— Да, это означает посол, посланник, в данном случае это честный человек, который должен вести переговоры с родителями невесты. Он приведет их к вам или проводит вас туда.

— О! Но что же это за девушки?

— Девицы честные. В Каире вы не найдете иных с тех нор, как его высочество отослал прочих в Иену, чуть ниже первых порогов.

— Хочется в это верить. Что ж, посмотрим! Приведите ко мне этого вакиля.

— Я его уже привел, он внизу.

Вакиль был слепцом, его сопровождал поводырь, который оказался его сыном, — высокий, крупный мужчина, державшийся очень скромно. Вчетвером мы сели на ослов, и в глубине души я очень веселился, сравнивая слепого с Амуром, а его сына — с Гименеем. Еврей, не раздумывая над этими мифологическими символами, поучал меня дорогой:

— В Египте можно жениться четырьмя способами: первый — жениться на коптской девушке в присутствии турка…

— Что это за турок?

— Это почтенный духовник, которому вы заплатите, а он прочтет молитву, будет сопровождать вас к кади и исполнит обязанности священника. В этой стране таких людей чтут как святых и все, что они совершают, считается праведным. Им нет дела, какую веру вы исповедуете, если вас не заботит их собственная религия; но на этот брак девушка знатного происхождения никогда не согласится.

— Хорошо, перейдем к следующему.

— Это уже серьезный брак. Вы — христианин, копты — тоже; вас обвенчает коптский священник, хотя для них вы и схизматик, при условии, что вы оставите выкуп этой женщине, если впоследствии разведетесь с нею.

— Очень разумно. А каков выкуп?

— Это зависит от условий. Нужно дать не менее двухсот пиастров.

— Пятьдесят франков! Черт возьми, женюсь, это вовсе не дорого!

— Есть еще третий вид брака — для очень совестливых людей, так принято в добропорядочных семьях. Коптский священник вас обвенчает в соответствии с ритуалом, и отныне вы уже не имеете права развестись.

— О, это уже серьезно. Значит, женившись…

— Постойте, предварительно нужно также оговорить размеры выкупа на случай, если вам вздумается уехать из страны.

— Значит, женщина становится свободной?

— Разумеется, и вы тоже, но до тех пор, пока вы живете в этой стране, вас связывают брачные узы.

— Ну что ж, это звучит достаточно убедительно. Какой же четвертый вид брака?

— Ну, об этом не советую вам даже помышлять. Вас женят дважды — в коптской церкви и во францисканском монастыре.

— Это смешанный брак?

— Это настоящий брак, если вы уедете, вы должны будете взять с собой жену; она последует за вами, возложив на вас заботы о детях.

— Значит, это пожизненно? И помилованию не подлежит?

— Разумеется, есть возможность составить контракт таким образом, чтобы впоследствии признать его недействительным… но, главное, остерегайтесь, чтобы вас не отвели к консулу!

— Стало быть, это будет брак по европейским канонам?

— Именно. Но если у вас есть знакомые при консульстве, нужно постараться, чтобы оглашение о браке не было опубликовано у вас в стране.

Меня удивило, что этот специалист по выращиванию шелковичных червей имел такие познания в вопросах брака, но он сообщил мне, что его часто приглашали участвовать в делах подобного рода, где он выступал в качестве толмача у вакиля, который умел изъясняться только по-арабски. Однако же все эти детали интересовали меня в последнюю очередь.

Мы ехали по коптскому кварталу, примыкающему к площади Эзбекия со стороны Булака, и почти достигли городской окраины. Знакомство с невестой должно было состояться в довольно бедном с виду доме, находившемся в глубине улицы, запруженной торговками травами и жареным мясом. Меня предупредили, что этот дом не принадлежал ни одной из семей, а просто был выбран в качестве нейтральной территории.

— Вы увидите двух невест, — предупредил меня еврей, — но если они вам не понравятся, позовут других.

— Прекрасно, но предупреждаю вас, если они будут в покрывалах, я не женюсь.

Египетский дворик

— Будьте спокойны, здесь не такие порядки, как у турок.

— У турок есть то преимущество, что они могут вознаградить себя числом жен…

— Нет, это совсем не так…

В комнате с низким потолком сидели трое или четверо мужчин в синих рубахах и, казалось, дремали; однако мне ничего не угрожало, так как поблизости находились городские ворота и охраняющий их караул. По каменной лестнице мы поднялись на внутреннюю террасу. Комната, куда нас провели, выходила на улицу, широкое окно с узорчатой решеткой выступало, как здесь принято, на полметра от фасада. Из этой комнаты-кладовой была видна вся улица; через боковые переплеты окон можно было наблюдать за прохожими. Обыкновенно здесь сидят женщины и, сами оставаясь невидимыми для посторонних глаз, следят за всем происходящим на улице. Мне предложили сесть, вакиль, его сын и еврей тоже расположились на диванах. Затем вошла коптская женщина в покрывале. Приветствуя нас, она приподняла свою черную буркуа, которая вместе с откинутым назад покрывалом напоминала головной убор евреек. Это была хатба (сваха), или, иначе говоря, вакиль женщин. Она сказала мне, что молодые особы заканчивают свой туалет. Тем временем всем принесли кофе и трубки. К нашему обществу присоединился седобородый мужчина в черном тюрбане — коптский священник. Две женщины в покрывалах, — наверное, матери — стояли у дверей.

Дело принимало серьезный оборот, и к моему ожиданию, признаюсь, примешивалось некоторое беспокойство. Наконец появились две девушки и по очереди подошли поцеловать мне руку. Я знаками пригласил их сесть подле меня.

— Пусть стоят, — сказал мне еврей, — это ваши служанки.

Но, как француз, я продолжал настаивать. Еврей обратился к ним и, видимо, объяснил, что таков странный обычай европейцев: женщины сидят в присутствии мужчин. Наконец они уселись по обе стороны от меня.

Их одежда из цветастой тафты и расшитого муслина создавала ощущение какой-то свежести. На голове был надет красный тарбуш, обвитый вуалью из кисеи, из-под которого ниспадали многочисленные банты и шелковые шнуры; гроздья золотых и серебряных монет, по всей видимости фальшивых, полностью скрывали волосы. Однако нетрудно было угадать, что одна из них была брюнеткой, а другая — блондинкой: все возражения были предусмотрены заранее. Первая была «стройна, как кипарис, и черноглаза, как газель», с кожей темноватого отлива; у второй, более утонченной, более женственной, более породистой, кожа, к моему удивлению, была молочно-белой, несмотря на местный климат. По манере держаться можно было подумать, что это какая-то юная принцесса, пленница восточной страны.

Блондинка особенно мне понравилась, и я расточал ей разные нежности, не забывая, впрочем, и ее подругу. Время шло, а я так и не приступал к главному вопросу. Тогда хатба велела девушкам встать и обнажила им плечи, постучав по ним рукой, чтобы продемонстрировать их упругость. На мгновение я испугался, как бы этот показ не зашел слишком далеко, и сам пришел в некоторое смущение, глядя, как бедняжки прикрывались прозрачной кисеей.

Наконец еврей спросил у меня:

— На которой вы остановили свой выбор?

— Одна из них весьма мне по нраву, но я хотел бы подумать: нельзя вот так сразу терять голову, я хочу снова увидеть их завтра.

Между тем присутствовавшие ждали от меня более определенного ответа. Хатба и коптский священник торопили с решением. В конце концов я поднялся, пообещав вернуться, но почувствовал, что мне не слишком-то верят.

Во время переговоров девушки вышли. Когда я пересекал террасу, направляясь к лестнице, то заметил девушку, которая мне особенно приглянулась; она подрезала кустарник и, казалось, была поглощена этим занятием. Увидев меня, она встала, улыбаясь, сбросила тарбуш, разметав по плечам золотые косы, слегка отливавшие медью на солнце. Эта последняя, впрочем, вполне дозволенная уловка из арсенала обольщения одержала верх над моей осторожностью, и я попросил передать родственникам девушки, что хочу с ними познакомиться.

— Бог мой, — сказал я любезному еврею, выйдя на улицу, — я охотно бы женился на ней в присутствии турка.

— Мать не захочет, она настаивает на коптском священнике. Это семья писаря, отец умер, а девушка, которой вы отдали предпочтение, была замужем всего один раз, хотя ей уже шестнадцать.

— Как, она вдова?

— Нет, в разводе.

— Ну, это меняет дело.

Тем не менее я послал в качестве подарка материю на платье. Слепой с сыном нашли для меня и других невест. Церемония была одинаковой повсюду, и мне все больше и больше нравилось осматривать коптских девушек, а родители, принимая в подарок ткани или недорогие безделушки, не слишком порицали меня за нерешительность. Одна мать привела свою дочь ко мне домой: она охотно согласилась бы заключить брачный союз в присутствии турка; но, хорошенько все взвесив, я рассудил, что по возрасту этой девице уже давно полагалось быть замужем.

 

РОЗЕТТСКИЙ САД

Бербериец, которого приискал мне Абдулла, был раздосадован усердием еврея и его вакиля и привел ко мне однажды прекрасно одетого юношу, назвавшегося Мухаммедом, который свободно изъяснялся по-итальянски. Этот юноша предложил мне брачный союз с девушкой благородного происхождения.

— Но в этом случае, — сказал он мне, — вам придется идти к консулу. Эти люди очень богаты, а дочери всего двенадцать лет.

— Она несколько молода для меня, но, кажется, в этой стране только среди девушек такого возраста не рискуешь встретить вдову или разведенную…

— Signer, е verro! (Синьор, это правда!) Они очень хотят познакомиться с вами, ведь вы занимаете дом, где прежде жили англичане, поэтому они о вас очень высокого мнения. Я сказал им, что вы — генерал.

— Но я же не генерал.

— Не все ли равно! Ведь вы не ремесленник и не торговец. Вы ничего не делаете?

Фото юной танцовщицы

— Ничего особенного.

— Здесь это соответствует тому, что вы имеете чин мирливы (генерала).

Я уже знал, что в Каире, как и в России, все должности приравниваются к военным чинам. Среди парижских писателей найдутся такие, для которых сравнение с египетским генералом покажется не слишком лестным, я же усматривал в этом лишь восточную склонность к преувеличениям. Мы сели на ослов и направились в сторону Муски. Мухаммед постучал в ворота весьма респектабельного дома. Дверь открыла негритянка, испуская радостные крики; другая черная рабыня, с любопытством перегнувшись через перила лестницы, стала хлопать в ладоши и громко смеяться; до меня донеслись обрывки разговора, по которым я догадался, что речь шла об обещанном мирливе.

На втором этаже меня ждал мужчина в тюрбане из белого кашемира — глава семейства. Он представил мне высокого юношу — своего сына. В то же время в дверях показалась красивая женщина лет тридцати; подали кофе и трубки, и через переводчика я узнал, что хозяин дома родом из Верхнего Египта, поэтому он имеет право носить белый тюрбан. Минуту спустя вошла девушка в сопровождении негритянок, которые остались стоять в дверях; она взяла у них из рук поднос и принялась потчевать нас вареньем, которое черпала из хрустальной вазы позолоченной ложкой. Девушка была такой маленькой, такой хрупкой, что я не мог представить себе, что ее и впрямь собирались выдавать замуж. Черты ее лица еще не оформились, но она чрезвычайно походила на мать, и нетрудно было вообразить, в какую красавицу она превратится. Она училась в школе франкского квартала и уже немного знала по-итальянски. Это семейство показалось мне весьма почтенным, и мне стало неловко перед этими людьми, что я пришел к ним без серьезных намерений. Мне оказали весьма любезный прием, и я покинул этот дом, пообещав вскоре дать ответ. Тут было над чем хорошенько поразмыслить.

На другой день праздновали еврейскую пасху, которая соответствует вербному воскресенью у христиан. Вместо самшита, как принято в Европе, все христиане несли библейские, то есть пальмовые, ветви, и, выхватывая друг у друга ветки, на улицу высыпала детвора. Чтобы попасть во франкский квартал, я пересек Розеттский сад — самое приятное в Каире место для прогулок. Это цветущий оазис среди пыльного города, на границе коптского квартала и квартала Муски. По одну сторону находятся дома иностранных консулов и доктора Клотбея, по другую — тянущиеся вдоль тупиковой улицы Вэгхорн дома франков, а меж ними простирается довольно большой сад с финиковыми пальмами, апельсиновыми деревьями и смоковницами.

Нелегко найти дорогу в этот таинственный Эдем, ведь туда нет входа. Нужно пройти через дом сардинского консула, дав за это его слугам несколько пара, и тогда оказываешься среди садов и огородов, принадлежащих соседним домам. Вьющаяся меж ними тропинка приводит к небольшой ферме, обнесенной оградой, за которой разгуливают жирафы — за ними ухаживают нубийские слуги доктора Клотбея. Дальше, слева от дороги, тянутся заросли апельсиновых деревьев, справа — плантация финиковых пальм, между которыми посеян маис. Затем дорога делает резкий поворот, и взору открывается поляна, окруженная растущими вперемежку пальмами и банановыми деревьями с продолговатыми ярко-зелеными листьями. Тут же сооружена беседка на высоких сваях, под которой устроен квадратный бассейн, вокруг него в поисках прохлады часто сидят группы женщин: по пятницам — это плотно закутанные в покрывала мусульманки, по субботам — еврейки, по воскресеньям — христианки. Два последних дня покрывала не отличаются большой строгостью. Рабы расстилают ковры возле бассейна и приносят фрукты и сласти. Прохожий может смело зайти в беседку, не опасаясь что женщины обратятся в поспешное бегство, возмущенные нескромностью его поведения; правда, такое иногда случается по пятницам.

Я проходил мимо, внезапно меня окликнул веселый молодой человек приятной наружности, в котором я узнал брата последней из моих претенденток. Я был один. Он делал мне какие-то знаки, которых я не понял, и изобразил целую пантомиму, приглашая меня войти в беседку.

Десять минут спустя открылась калитка садика, примыкающего к одному из соседних домов, и оттуда показались две женщины в сопровождении юноши, они сели у бассейна и подняли покрывала. Это оказались его мать и сестра. Их дом, который я посетил третьего дня, выходил в этот зеленый уголок. Обменявшись почтительными приветствиями, мы принялись разглядывать друг друга и произносить первые пришедшие в голову слова, потешаясь над взаимным непониманием. Девочка молчала, наверное из робости, но, вспомнив, что она знала по-итальянски, я попытался произнести несколько слов, и она отвечала с гортанным акцентом арабом, из-за чего наш разговор протекал не слишком успешно.

Я старался уловить ту особенность, которой было отмечено сходство обеих женщин. Дочь казалась миниатюрной копией матери. Еще не сформировавшиеся черты ребенка были четко обозначены на лице женщины; можно было предугадать, что, но мере того как девочка станет развиваться, будет отрадно наблюдать за расцветом ее красоты. Рядом лежала недавно поваленная ветром пальма, ее корни были погружены в бассейн. Я указал на пальму и сказал:

— Oggi е il giomo delle palme (Сегодня день пальмы).

Впрочем, праздники коптов, соответствуя старому церковному календарю, не совпадают с нашими. Однако девочка подошла, обломила ветку и, держа ее в руке, произнесла:

— Jo cosi sono Roumi (Я ведь римлянка).

По мнению египтян, все франки — римляне. Я мог принять эти слова за комплимент или за намек на предстоящую свадьбу… О узы брака, о Гименей! В этот день я увидел тебя совсем близко. Однако, по нашим, европейским представлениям, ты лишь младший брат Амура.

У фонтана. Художник Артур Фредерик Бриджмен

Впрочем, до чего, наверное, приятно наблюдать, как растет и развивается подле тебя избранная тобой супруга, как радостно сперва заменить ей отца, а затем стать ее возлюбленным! Но какая опасность подстерегает мужа!

Выйдя из сада, я почувствовал настоятельную потребность спросить совета у своих каирских друзей. И решил отправиться к Сулейману-аге. «Женитесь, бога ради», — сказал он мне, как Пантагрюэль Панургу.

От него я пошел к художнику в отель «Домерг», и тот прокричал мне, как все глухие:

— Если перед консулом… тогда не женитесь!

Что ни говори, но на Востоке над европейцем всегда довлеют религиозные предрассудки, особенно если речь идет о серьезном деле. Жениться по-коптски, как говорят в Каире, дело нехитрое, но брак с девочкой, которую отдают вам в жены, все же накладывает определенные обязательства, пусть даже иллюзорные… Это серьезная моральная ответственность.

Пока я предавался размышлениям над этим деликатным вопросом, из Суэца воротился Абдулла, которому я и изложил суть дела.

— Я ничуть не сомневался, — вскричал тот, — что, воспользовавшись моим отсутствием, вас заставят наделать глупостей. Я знаю это семейство. Вы справлялись о приданом?

— К чему это? Я знаю, что обычно в Каире приданое невелико.

— Речь идет о двадцати тысячах пиастров (пять тысяч франков).

— Я так и думал.

— Как! Но ведь заплатить их должны будете вы!

— Тогда это меняет дело… Значит, вместо того чтобы получить приданое, я должен буду принести его сам?

— Разумеется. Разве вы не знали, что таков местный обычай?

— Но мне говорили о европейской свадьбе…

— Свадьба свадьбой, но деньги платят в любом случае. Это небольшая компенсация семье.

Теперь я понял, почему родители в этой стране так торопятся выдать замуж своих малолетних дочерей. На мой взгляд, нет ничего справедливее признать, отдавая родителям деньги, тот нелегкий труд, который совершили эти славные люди, родив и воспитав для вас грациозное и красивое дитя. Оказывается, приданое, или, правильнее говоря, выкуп (я уже назвал выше его минимальную сумму), зависит от красоты невесты и от положения ее родителей. Добавьте к этому расходы на свадьбу, и вы поймете, что брак по-коптски ко всему прочему дорогостоящая затея. Я весьма сожалел, что последний из предложенных мне браков оказался на сей раз выше моих финансовых возможностей. А по мнению Абдуллы, за ту же цену на базаре невольников я мог бы купить себе целый сераль.

 

ВОСХОД СОЛНЦА

Какие неожиданности преподносит нам жизнь! Каждое утро, еще не очнувшись от сна, пока разум постепенно вытесняет фантастические ночные видения, я ощущаю, что для меня, истинного парижанина, было бы естественно, разумно и привычно пробудиться под серым небом от грохота колес по мостовой в какой-нибудь унылой комнате с громоздкой мебелью, где воображение бьется о стекла, словно попавший в плен мотылек. И каждое утро я испытываю все большее удивление, когда, просыпаясь за тысячу лье от родины, медленно вбираю в себя еще не осознанные впечатления от мира, являющего собой полную противоположность нашему. Голос турка, поющего на минарете соседней мечети; звон колокольчика и тяжелая поступь верблюда, проходящего мимо окон, а иногда его оглушительный рев; неясный шорох и свист, от которых оживают и дерево, и камень, и сам воздух; торопливая заря, повторяющая на потолке прихотливое кружево оконных решеток; утренний ветер, несущий пряные ароматы, приподнимающий занавеску над дверью, позволяя увидеть колышущиеся кроны пальм над оградой, — все это изумляет и наполняет меня восторгом или… печалью, смотря по настроению. Я не возьмусь утверждать, что вечное лето делает жизнь неизменно радостной. Черное солнце меланхолии, роняя мрачные блики на чело грезящего ангела работы Альбрехта Дюрера, восходит порою не только над яркими долинами Нила, но и над берегами Рейна, среди холодных ландшафтов Германии. И хотя на Востоке не бывает туманов, дневной свет застилает унылая пелена пыли.

Муэдзин, взывающий с минарета. Художник Жан Леон Жером

Изредка я поднимаюсь на террасу своего дома в коптском квартале, чтобы увидеть первые лучи солнца, озаряющие равнину Гелиополя и склоны аль-Мукаттама, где между Каиром и Матарией раскинулся Город мертвых. Что за прекрасное зрелище! Солнце понемногу расцвечивает купола и изящные арки надгробий, воздвигнутых в память о трех династиях халифов, суданов и султанов, которые правили Египтом с 1000 года. Уцелел лишь один обелиск разрушенного храма Солнца, он один, словно забытый часовой, стоит на равнине, возвышаясь в чаще пальм и смоковниц, притягивая к себе взоры бога, которому некогда поклонялись у его подножия.

У зари в Египте нет тех изумительных алых оттенков, которыми любуешься на Кикладах или на побережье Кандии; лишь зыбкий свет предвещает появление солнца, которое неожиданно загорается на краю неба; иногда кажется, что оно бессильно сбросить свой тяжелый сероватый саван, и оно предстает бледным, лишенным лучей, словно Осирис из подземного царства; его бесцветные отблески наполняют унынием тусклое небо, которое становится похоже на затянутое тучами небо Европы, но, вместо того чтобы исторгнуть дожди, оно вбирает в себя всю влагу.

Густая пыль, заволакивающая горизонт, никогда не превращается в облака, несущие свежесть, подобно нашим туманам: красному диску солнца, достигшего зенита, словно вышедшему из ливийской кузницы бога Птаха, с трудом удается пробиться сквозь пепельно-серую пелену.

В такие минуты начинаешь понимать, откуда эта глубокая грусть, пронизывающая воспоминания о древнем Египте, это вечное обращение к страданиям и могилам, запечатленное в памятниках.

Именно Тифон на какое-то время берет верх над милостивыми богами: он разъедает глаза, иссушает легкие, насылает тучи насекомых на поля и сады.

Они летят, словно посланцы смерти и голода, и все вокруг становится черно; сперва я принял их за стаи птиц, потому что ни разу в жизни не видел ничего подобного. Абдулла, поднявшийся вместе со мной на террасу, описал в воздухе круг своим длинным чубуком, и две или три саранчи упали на пол. Он покачал головой, разглядывая этих зелено-розовых насекомых, и сказал мне:

— Вы никогда их не пробовали?

Я не смог удержаться от брезгливого жеста при мысли о подобном кушанье, однако говорят, что, если у саранчи оторвать крылья и лапки, по вкусу она напоминает океанских креветок.

— Как только ее не используют в пустыне! — сказал Абдулла. — Ее жарят, солят, и тогда она чем-то напоминает копченую сельдь, а вместе с отварным просом получается изысканное блюдо.

— Кстати, нельзя ли будет готовить мне дома какие-нибудь блюда египетской кухни? — спросил я. — Крайне утомительно дважды в день ходить в отель.

— Вы правы, — сказал Абдулла, — нужно нанять вам повара.

— А разве бербериец ничего не умеет?

— Ничего. Он взят сюда, чтобы открывать дверь и содержать дом в чистоте, вот и все его обязанности.

— Ну а вы сами не могли бы разжечь огонь и приготовить что-нибудь из куска мяса?

— Это я-то? — вскричал Абдулла, глубоко оскорбленный. — Нет, месье, я не умею делать ничего подобного.

— Очень обидно, ведь мы могли бы сегодня пообедать саранчой, — пошутил я, — но, говоря серьезно, я хотел бы питаться дома. В городе много мясных лавок, продаются фрукты, рыба… Не могу понять, разве мое желание невыполнимо?

— Да нет ничего проще: возьмите повара. Но учтите, европейский повар будет вам стоить талер в день. Даже сами беи, паши, да и владельцы отелей не всегда могут найти для себя таких поваров.

— Мне нужен такой, который готовил бы местные кушанья.

— Прекрасно! Мы найдем такого повара у месье Жана. Это ваш соотечественник, он содержит кабачок в коптском квартале, и у него собираются все те, кто сейчас не у дел.

 

МЕСЬЕ ЖАН

Месье Жан — один из доблестных обломков нашей египетской армии. Он был в числе тех тридцати французов, которые после поражения пошли на службу к мамлюкам.

В течение нескольких лет у него, как и у всех остальных, был свой дворец, жены, лошади, рабы; во время истребления этого могучего воинства его, как француза, пощадили, но пришлось вернуться к цивильной жизни, и все его богатство вскоре пошло прахом. Он задумал открыть кабачок и торговать там вином, в то время еще неизвестным в Египте, поскольку христиане и евреи употребляли лишь водку, арак и бузу — разновидность пива. С тех пор вина, завезенные с Мальты, из Сирии и с островов Архипелага, составляют конкуренцию этим алкогольным напиткам, а каирские мусульмане, по-видимому, не особенно негодуют из-за подобного новшества.

Месье Жан одобрил мое решение отказаться от отеля, но, сказал он мне, вам придется преодолеть много трудностей, если будете содержать дом. В Каире нужно иметь столько слуг, сколько существует видов деятельности в домашнем хозяйстве. Каждый слуга из самолюбия будет заниматься только одним делом, к тому же все они так ленивы, что в этом даже нельзя усмотреть какого-либо расчета. Любая сложность утомляет их или вообще ускользает от их внимания; многие слуги могут даже бросить вас, как только получат достаточно денег, чтобы провести несколько дней в полном безделье.

— Как же поступают местные жители?

— Они позволяют слугам действовать как им заблагорассудится и для каждого дела нанимают двух-трех человек. У эфенди всегда есть секретарь (кятиб ас-сирр), казначей (хазандар), слуга, чтобы набивать трубку (чубукджи), силяхдар, чтобы носить за ним оружие, серраджбаши, чтобы вести лошадь, кафеджибаши, чтобы готовить ему кофе, где бы он ни остановился, не считая ямаков, которые должны всем прислуживать. В самом же доме нужны другие слуги, потому что портье не захочет заниматься уборкой квартиры, а повар не будет варить кофе; нужен даже специальный водонос. Вместе с тем, когда вы будете платить им пиастр или полтора в день, то есть от двадцати пяти до тридцати сантимов, все эти бездельники будут смотреть на вас как на великодушнейшего господина.

Курильщики на улице Каира

— И все-таки, — возразил я, — эти расходы не составляют тех шестидесяти пиастров, которые нужно ежедневно платить за отель.

— Но содержать дом так хлопотно для европейца! Ни один не выдерживает.

— Попробую. Это весьма поучительно.

— Вам будут готовить ужасную еду.

— Зато я познакомлюсь с местной кухней.

— Придется завести счетные книги и торговаться по любому пустяку.

— Таким образом я выучу язык.

— Что ж, попробуйте, я пришлю вам самых честных слуг, а вы выберете.

— Они что, все склонны к воровству?

— По большей части просто жулье, — сказал мне старый вояка, вспомнив солдатский язык, — на воровство у египтян… просто духу не хватит.

Я нахожу, что европейцы слишком презирают несчастный египетский народ. Франки из Каира, которые пользуются теми же привилегиями, что и турки, разделяют этот предрассудок. Этот народ беден, безусловно, невежествен и привык к унижениям за годы рабства. Египтяне предпочитают созерцать, нежели действовать; они скорее сообразительны, чем предприимчивы; но мне они кажутся добрыми и по характеру напоминают индусов — может быть, из-за того, что тоже употребляют почти исключительно растительную пищу.

Простившись с месье Жаном, я пересек площадь Эзбекия, чтобы попасть в отель «Домерг». Площадь широко раскинулась между городской стеной и первой линией домов коптского и франкского кварталов, со множеством прекрасных дворцов и отелей. Особенно знамениты два дома: один, где был убит Клебер, и другой, где происходили заседания Египетского института. Небольшая роща из смоковниц и фиговых деревьев связана с именем Бонапарта, потому что была посажена по его приказу. Во время паводка вся эта площадь бывает залита водой и ее бороздят небольшие лодки и раскрашенные и раззолоченные джермы, принадлежащие владельцам соседних домов. Это ежегодное превращение городской площади в озеро не мешает тому, что в остальное время года здесь разбивают бахчи, огороды, сады и прорывают каналы. Я видел там множество феллахов, занятых рытьем каналов; мужчины копали, а женщины уносили землю в корзинах из рисовой соломы. Среди женщин были совсем юные девушки, одетые в синие рубахи, а девочки до восьми лет бегали голые, как это принято в деревнях по берегам Нила. Надзиратели с палками в руках наблюдали за работой и изредка осыпали ударами менее проворных. Всеми же командовал человек, по-видимому военный, в красном тарбуше, с кавалерийской саблей на боку, в грубых сапогах со шпорами, в руках он держал плеть, свитую из кожи гиппопотама. Она предназначалась для благородных плеч надзирателей, как их палки — для спин феллахов.

Заметив, что я остановился и смотрю на несчастных девушек, согнувшихся под тяжестью корзин с землей, надзиратель обратился ко мне по-французски. Оказалось, что это еще один мой соотечественник. Меня вовсе не приводили в умиление удары палками, которые надзиратели — хотя и довольно вяло — раздавали мужчинам: в Африке на этот счет совсем иные, чем у нас, взгляды.

— Но почему же, — спросил я, — нужно заставлять работать этих женщин и детей?

— Их никто к этому не принуждает, — ответил мне надзиратель-француз, — просто их отцы или мужья предпочитают, чтобы они работали у них на глазах, а не ходили одни по городу. Они зарабатывают от двадцати пара до пиастра в зависимости от выносливости. Один пиастр (двадцать пять сантимов) обычно платят мужчинам за день.

— Но почему некоторые мужчины закованы в цепи? Это каторжники?

— Это бездельники, они предпочитают спать или сидеть в кофейнях и слушать всякие истории, чем приносить пользу.

— На что же они живут?

— Здесь, на Востоке, нужно так немного! Ведь при необходимости они всегда могут украсть где-то в полях или в садах овощи или фрукты. Правительство затрачивает немало усилий, чтобы осуществить самые необходимые работы, но когда дело и впрямь не терпит отлагательств, войскам приказывают оцепить квартал или перегородить улицу, и всех прохожих задерживают, связывают и приводят к нам, вот и все.

— Как! Всех без исключения?

— Разумеется, всех, однако почти каждый из задержанных может каким-то образом освободиться. Турки и франки заметно выделяются из толпы. Ну а что касается остальных, то те, у кого есть деньги, откупаются от принудительных работ; а других освобождают их хозяева или начальники. Оставшихся же разбивают на группы, и они работают в течение нескольких недель или нескольких месяцев в зависимости от объема работ.

Что сказать обо всем этом? В Египте все еще царят нравы средневековья. Только раньше отработки делались в пользу мамлюкских беев, теперь же наша — единственный хозяин. Падение мамлюков привело лишь к отмене личной зависимости, только и всего.

 

ХАВАЛИ

Отобедав в отеле, я отправился в одну из самых красивых кофеен на улице Муски. Там я впервые увидел, как танцуют альмеи. На мой взгляд, сцене недоставало декораций.

Подобные кафе в псевдовосточном стиле встречаются только в Париже. Представьте себе убогую лавчонку, беленную известью, где вместо арабесок на стенах без конца повторяется один и тот же рисунок: часы, стоящие на лугу между двумя кипарисами. Остальное убранство состоит из зеркал, тоже нарисованных на стене, которые как бы отражают отблески, падающие от масляных ламп, прикрепленных к пальмовой жерди, вечером это создает довольно необычный эффект.

Гавази в Каире. Художник Давид Робертс

Около жестких деревянных диванов, расставленных вдоль стен, стоят пальмовые скамейки, служащие подставкой для ног курильщикам, которым время от времени приносят уже упоминавшиеся мною изящные крохотные чашечки (финджан). Именно здесь феллах в синей рубахе, копт в черном тюрбане или бедуин в полосатом плаще сидят на диванах рядом с франками, не испытывая ни удивления, ни неприязни. Кафеджи знает, что франкам в кофе нужно класть сахар, и вся компания посмеивается над этой странностью. Один из углов кофейни занимает плита — самое дорогое убранство. Ниша над плитой выложена расписными фаянсовыми плитками и отделана гирляндами, раковинами и чем-то еще, с виду напоминающим немецкие сковородки. Плита всегда заставлена огромным количеством кофейничков из красной меди, каждый из которых рассчитан только на одну чашечку величиной не более яичной скорлупки.

Вот в облаках табачного дыма появились альмеи. Они поразили меня блестящими тюбетейками на заплетенных в косы волосах. Они притоптывали каблучками, отбивая ритм; на поднятых вверх руках позвякивали колокольчики и браслеты, они сладострастно покачивали бедрами, а под прозрачным муслином между кофточкой и роскошным, спадающим на бедра, как у Венеры, поясом виднелась полоска обнаженного тела. Эти обворожительные особы так быстро кружились, что было почти невозможно разглядеть их лица.

Они ударяли в маленькие цимбалы, размером не более кастаньет, звуки которых почти заглушала примитивная мелодия, выводимая флейтой и тамбурином. Две гордые альмеи, с восточными глазами, подведенными кохлем, со свежими, слегка нарумяненными щеками, были очень красивы, но зато третья — третья явно принадлежала к иному, не столь нежному полу, о чем свидетельствовала недельная щетина на «ее» лице. После того как закончился танец, я сумел лучше разглядеть лица и двух первых и убедился в том, что перед нами были альмеи… мужского пола.

Вот вам сюрпризы Востока! А я-то чуть было не проникся поспешной страстью к этим «прелестным созданиям» и уже готов был прилепить им на лоб но нескольку золотых монеток согласно одной из самых невинных восточных традиций… Меня могут счесть расточительным, но спешу объяснить: существуют золотые монеты — газа — достоинством от пятидесяти сантимов до пяти франков. Разумеется, зрители выбирают самые мелкие монеты, чтобы покрыть лица танцовщиц своеобразной золотой маской, когда, проделав изящные па, они склоняют перед каждым свой влажный лоб; но эти простые танцовщики, переодетые женщинами, не заслуживали подобной церемонии, им можно было просто бросить несколько пара.

В самом деле, египетская мораль весьма своеобразна. Еще недавно танцовщицы могли свободно ходить по городу, вносили оживление в праздники и доставляли удовольствие посетителям казино и кофеен. Сегодня они имеют право выступать лишь на торжествах в частных домах, и поборники морали считают более пристойным, чтобы эти танцы исполняли женоподобные длинноволосые мужчины, чьи обнаженные руки, тело и грудь являют собой плачевную пародию на прелести полуобнаженных танцовщиц.

Я называю этих танцовщиц в своем рассказе альмеями, делая тем самым уступку европейскому словоупотреблению. На самом же деле танцовщицы называются здесь газийя (мн. ч. гавази), а альмея (по-арабски более точно алима, во мн. ч. авалим) — это певица. Что же касается танцовщиков, которых признает мусульманская мораль, им именуют хавали.

Выйдя из кофейни, я снова пересек узкую улицу, направился к тупику Вэгхорн, а оттуда в Розеттский сад. Меня окружили торговцы одеждой, разложили передо мной роскошные костюмы с вышивкой, пояса из золотой парчи, оружие с серебряной инкрустацией, тарбупш, отделанные шелком по последней константинопольской моде, — все те вещи, которые пробуждают в мужчине чувство кокетства, присущее женщинам. Если бы я мог увидеть свое отражение в одном из зеркал кофейни, которые, увы, лишь нарисованы на стене, я бы, возможно, с удовольствием примерил что-нибудь из этих одежд, ибо решительно собирался завести себе восточных! костюм. Но сначала следовало подумать о меблировке дома.

 

ХАНУМ

Я возвращался к себе, погруженный в эти раздумья; я давно отослал драгомана, чтобы он ждал меня дома, теперь я уже мог сам найти дорогу. Мой дом был полон посетителей: прежде всего меня ждали повара, присланные месье Жаном, они собрались в цокольном этаже под холлом, неторопливо курили и пили кофе; на втором этаже, наслаждаясь кальяном, расположился еврей Юсеф, а на террасе тоже раздавались чьи-то голоса. Я разбудил драгомана, который предавался кейфу (послеобеденному отдыху) в дальней комнате. Он закричал как человек, доведенный до отчаяния:

— Я же говорил вам утром!

— Что?

— Что вы не должны находиться на террасе.

— Вы мне сказали, что туда следует подниматься лишь ночью, чтобы не беспокоить соседей.

— Но вы оставались там до восхода солнца.

— Ну и что?

— Как ну и что? Там наверху рабочие, которым вы должны будете заплатить, шейх квартала прислал их час назад.

И впрямь, я застал там мастеровых по изготовлению решеток, они заняли целый угол террасы.

— С той стороны, — пояснил мне Абдулла, — дом одной ханум (знатной дамы), она жалуется, что вы к ней заглядывали.

— Увы, я ее не видел.

— Но она вас видела, этого довольно.

— А сколько же лет этой даме?

— Она вдова, ей не меньше пятидесяти.

Это показалось мне столь нелепым, что я выломал и выбросил вниз прутья, которыми рабочие уже обнесли террасу; весьма удивленные, те молча разошлись, потому что никто в Каире, если только не принадлежит к турецкой расе, не осмелится противоречить франку. Драгоман и еврей покачали головами, ни слова не говоря. Я велел позвать поваров и нанял одного, показавшегося мне смышленее других. Это был черноглазый араб по имени Мустафа; казалось, он остался весьма доволен обещанной мною платой — полтора пиастра в день. Другой повар тут же предложил помогать Мустафе всего за один пиастр, но я решил, что мне не по карману увеличивать расходы по содержанию дома.

У ворот. Художник Рудольф Эрнст

Я слушал еврея, который развивал передо мной свои идеи о выращивании тутовых деревьев и шелковичных червей, когда в дверь постучали. Это был старый шейх, он привел обратно рабочих. Он сказал мне, что я компрометирую его как шейха, что проявил черную неблагодарность, тогда как он любезно сдал мне дом. И добавил, что ханум была в ярости, особенно когда я сбросил в ее сад прутья решетки со своей террасы, и что она собирается пойти с жалобой к кади.

Я понял, что меня ждут разного рода неприятности, и постарался оправдать себя незнанием местных нравов, уверяя шейха, что ничего не видел, да и не мог бы увидеть, поскольку страдаю сильной близорукостью.

— Если бы вы знали, — сказал он мне, — как здесь все опасаются, чтобы чьи-либо нескромные глаза не заглянули в их сад или во двор; даже для возглашения призыва на молитву с высоты минарета стараются выбирать слепых старцев.

— Мне это известно, — сказал я.

— Согласно правилам приличия вашей жене следует нанести визит ханум и сделать ей какой-нибудь подарок — носовой платок или безделушку.

— Но знаете ли, — сказал я в полной растерянности, — я пока что…

— Машалла! — вскричал шейх, ударив себя по лбу. — Я об этом совсем забыл! Что за наказание иметь у себя в квартале франков! Я дал вам неделю, чтобы вы поступили согласно закону. Если бы вы были мусульманином, то без жены вы не имели бы права жить нигде, кроме опеля (караван-сарая).

Я постарался, как умел, успокоить его, напомнив, что у меня еще есть два дня из предоставленного им срока; но правде говоря, я стремился выиграть время и удостовериться в том, что здесь не кроется обмана, дабы выудить из меня дополнительную сумму сверх того, что отдано вперед за дом. И после ухода шейха я твердо решил отправиться к французскому консулу.

 

ВИЗИТ К ФРАНЦУЗСКОМУ КОНСУЛУ

В путешествиях я стараюсь, если это возможно, не прибегать к рекомендательным письмам. В тот день, когда в городе становится известно о вашем приезде, увидеть что-либо уже невозможно. Наши соотечественники согласно светским приличиям даже на Востоке ни за что не осмелятся ни появиться в местах, которые считаются неподобающими для европейцев, ни разговаривать на людях о представителем низшего класса, ни прогуливаться в определенное время дня одетыми не столь тщательно, как подобает. Мне всегда очень жаль этих чопорных, безукоризненно причесанных, затянутых в перчатки джентльменов, которые опасаются слиться с толпой, чтобы рассмотреть какую-либо любопытную подробность местного колорита, танец или церемонию, боятся показаться в кофейне или в таверне, остерегаются пойти вслед за женщиной или побрататься с восторженным арабом, который от всего сердца готов предложить вам свою длинную трубку, угостить вас кофе возле дверей своего дома, как только вы остановитесь там из любопытства или от усталости. Особенно безупречны в этом отношении англичане, и всякий раз, когда я вижу их на улицах, то веселюсь от всей души. Представьте себе господина, сидящего верхом на осле так, что его длинные ноги почти касаются земли. Его круглая шляпа обтянута белым хлопчатобумажным пике. Это новшество предназначено для защиты от палящих лучей солнца, которые якобы поглощаются подобным головным убором, сделанным наполовину из фетра, наполовину из обивочной ткани. На глаза у этого джентльмена водружено приспособление, напоминающее с виду ореховые скорлупки в синей стальной оправе, чтобы уменьшить отражение света с земли и от стен; поверх костюма он носит зеленую женскую накидку от пыли. А на резиновый плащ надет еще сюртук из клеенки, чтобы защитить его владельца от чумы и опасных контактов с прохожими. В руках, затянутых в перчатки, он держит длинную палку, которой отталкивает от себя всякого подозрительного араба; как правило, англичанин выходит из дома лишь в сопровождении грума и драгомана.

Правда, познакомиться с подобными карикатурными персонажами удается нечасто, ведь англичанин никогда не заговорит с тем, кто ему не представлен; увы, немало наших соотечественников тоже живут на английский манер, но, как только вас познакомят с этими любезными путешественниками, все кончено — вам уже не избежать общения с ними. И тем не менее я в конце концов решился и разыскал на дне чемодана рекомендательное письмо к нашему генеральному консулу, который в то время жил в Каире. В тот же вечер я ужинал у него, к счастью, в трапезе не участвовали ни англичане, ни другие европейцы. Там были только доктор Клотбей, живущий по соседству с консульством, и месье Любер, бывший директор Оперы, ставший историографом египетского паши.

Эти два господина, или, если хотите, эфенди (это титул всякого человека, подвизающегося в области науки, литературы или на любом другом гражданском поприще), свободно себя чувствовали в восточной одежде. Сверкающая звезда — орден Нишан — украшала грудь и того, и другого, и было бы нелегко отличить их от остальных мусульман. Бритые головы, борода, чуть смуглый оттенок кожи, который можно приобрести лишь в южных странах, быстро превращают европейца в обыкновенного турка.

Я с волнением просмотрел французские газеты, разложенные на диване. Как странно устроен человек! Читать газеты на родине папируса и иероглифов! Или как, например, мадам де Сталь, сидя на берегу Женевского озера, вспоминать ручеек на улице Бак!

Во время ужина мы обсуждали весьма серьезное дело, которое взбудоражило все франкское общество. Один разорившийся француз, работавший здесь в услужении, решил перейти в мусульманство, и, что самое неприятное, его жена также склонялась к принятию ислама. Окружающие всеми силами старались замять скандал: франкское духовенство принимало эту историю близко к сердцу, но мусульманское во что бы то ни стало решило одержать верх. Первые предлагали неверной чете деньги, хорошее место и всевозможные блага; вторые говорили мужу: «Что бы ты ни делал, будучи христианином, ты всегда останешься тем, кто ты есть: это твой предел, в Европе еще ни разу лакей не становился господином. У пас же последний слуга, раб, поваренок может стать эмиром, пашой, министром или жениться на дочери султана: возраст не помеха; стремление быть первым оставляет нас только на смертном одре». Бедняга, вероятно наделенный некоторым честолюбием, поддался на эти уговоры. Перед женой открывались столь же блестящие перспективы: она сразу же могла стать кадиной, то есть сравняться со знатными дамами, которые вправе презирать всех христианок и евреек, носить черную хабару и желтые бабуши, разводиться с мужьями и, что самое заманчивое, выйти замуж за знатного человека, получить наследство, владеть землей, что запрещено гяурам, не говоря уже о том, что ей могло бы посчастливиться стать фавориткой принцессы или матери султана, правящей страной из глубины сераля.

Европейские дамы у крепостной стены Каира на старой фотографии

Вот какая двойная перспектива открывалась перед этими бедолагами, и надо признаться, что по воле случая или благодаря своему природному уму представители низших классов независимо от своего прошлого, образования или происхождения действительно могут достичь больших высот, что свидетельствует о наличии там подлинного равенства, которое у нас в стране записано лишь в своде законов. На Востоке даже перед преступником, если он искупил свою вину, открыты все дороги: в отношении его нет никаких моральных предубеждений. И все-таки, несмотря на все соблазнительные стороны турецкого закона, вероотступничество здесь случается крайне редко. Свидетельство тому — та важность, которую придавали изложенному выше делу. Консулу пришла в голову мысль похитить супругов ночью и погрузить их на французский корабль. Но как перевезти их из Каира в Александрию? Нужно пять дней плыть по Нилу. Если же запереть их в закрытой барке, то крики могут услышать на берегу. В турецкой стране переход в другую веру — единственный случай, когда власть консула не распространяется на соотечественников.

— Но зачем нужно выкрадывать этих несчастных? — спросил я у консула. — Разве вы имеете на это право согласно французским законам?

— Да имею. В морском порту у меня не было бы никаких трудностей.

— Ну а если у них есть какие-то религиозные мотивы?

— Оставьте! Разве кто-нибудь вот так, ни с того ни с сего становится турком?

— Но ведь у вас здесь есть европейцы, надевшие тюрбан?

— Это высшие должностные лица у паши, которые иначе не могли бы получить заслуженных ими чипов и управлять мусульманами.

— Мне все же хотелось бы думать, что у большинства из них обращение в ислам было искренним, иначе в подобном шаге можно было бы усмотреть лишь корыстные побуждения.

— Я полностью разделяю ваше мнение, и именно поэтому, прибегая к данной нам власти, мы стремимся сделать все возможное, чтобы французский подданный не отрекался от своей веры, если, конечно, речь идет не о каких-то исключительных обстоятельствах. В нашей стране церковь отделена от государства; у мусульман же они составляют одно целое. Тот, кто принимает мусульманство, становится турецким подданным и теряет свое гражданство. И мы уже не в состоянии воздействовать на него; с этого времени он подчинен палке и сабле; если он вернется в христианство, то по турецким законам его приговорят к смертной казни. Становясь мусульманином, человек теряет не только веру, вместе с ней он теряет имя, семью, родину. Он становится совсем другим человеком — турком. Вот видите, как все это серьезно.

Тем временем консул угощал меня великолепными греческими и кипрскими винами, тонкие отличия между ними я едва улавливал из-за весьма ощутимого привкуса смолы, который, по мнению консула, говорил о подлинности этих вин. Требуется какое-то время, чтобы привыкнуть к этим эллинским изыскам, необходимым, наверное, для хранения настоящей мальвазии, командорского (кипрского) или тенедосского вина.

Наконец выдался удобный момент, и я попросил совета относительно моего положения. Я поведал историю моих несостоявшихся браков, рассказал о своих скромных приключениях.

— Я вовсе не наморен, — добавил я, — строить из себя соблазнителя. Я приехал в Каир работать, изучать местные нравы, знакомиться с прошлым. И вот выясняется, что здесь невозможно жить даже на шестьдесят пиастров в день, что, признаюсь, нарушает мои планы.

— Поймите, — сказал мне консул, — что в городе, где набобы встречаются с лордами и где иностранцы проводят лишь считанные месяцы в году на пути в Индию, три или четыре местных отеля легко договариваются между собой, чтобы взвинтить цены и исключить всякую конкуренцию.

— Поэтому-то я и снял дом на несколько месяцев.

— Это самое разумное.

— А теперь меня хотят оттуда выставить под тем предлогом, что я не женат.

— Они имеют на это право. Месье Клотбей уже описал подобный случай. Месье Уильям Лэйн, английский консул, рассказывает в своей книге, что тоже подчинился этой необходимости. Более того, прочитайте труды Майе, генерального консула при Людовике XIV, и вы увидите, что в его время все обстояло точно так же. Вам следует жениться.

— Я отказался от этой мысли. Последняя женщина, которую мне предлагали в жены, затмила собой остальных, по, увы, на нее мне не хватает приданого.

— Это другое дело.

— Рабыни стоят дешевле: мой драгоман посоветовал мне купить рабыню и поселить ее в доме.

— Отличная мысль.

— Таким образом закон будет соблюден?

— Неукоснительно.

Разговор на эту тему продолжался, и я был, право, удивлен, с какой легкостью дозволено христианам в турецкой стране покупать себе рабов. Мне объяснили, что это относится только к цветным рабыням, хотя можно найти абиссинку с почти белой кожей. У большинства купцов, обосновавшихся в Каире, есть такие рабыни. Месье Клотбей обучает их ремеслу повитух. Мне привели еще один убедительный довод, что это право европейцев никем не оспаривается: одна черная рабыня сбежала из дома месье Любера, ее вернула полиция.

На невольничьем рынке. Старинная гравюра

Я выслушивал подобные рассказы с некоторым удивлением, так как еще не успел отвыкнуть от европейских предрассудков. Однако достаточно совсем немного прожить на Востоке, чтобы понять, что рабство здесь, по существу, своего рода усыновление. Положение раба лучше, чем положение свободного феллаха или райи. Кроме того, узнав много подробностей о том, как совершаются браки, я уже понимал, что между египтянкой, проданной своими родителями, и абиссинкой, выставленной на базаре, нет большой разницы.

У консулов на Востоке не существует единого мнения о праве европейцев на рабов. По этому вопросу в дипломатических правилах не содержится ничего конкретного. Впрочем, французский консул высказался за то, что нынешнее положение не следует менять. Дело в том, что по закону европейцы не могут владеть недвижимостью в Египте, но при помощи юридических фикций они тем не менее приобретают землю и фабрики. И одна из основных трудностей заключается в том, как обеспечить себя рабочей силой, так как местные жители не хотят работать и, получив самую мизерную плату, предпочитают бездельничать, пока не кончатся деньги. Кроме того, европейцы часто испытывают враждебность со стороны шейхов и влиятельных лиц — своих соперников на промышленном поприще, которые имеют возможность отозвать сразу всех рабочих под предлогом государственной необходимости. Имея же рабов, можно обеспечить себя постоянной рабочей силой, по лишь в том случае, если последние на это согласны, потому что, когда раб недоволен своим хозяином, он всегда может потребовать, чтобы его снова продали на базаре. Эта деталь лучше, чем другие, объясняет относительную мягкость рабства на Востоке.

 

ДЕРВИШИ

Когда я вышел от консула, была уже поздняя ночь. Бербериец ждал меня у дверей: его послал Абдулла, решивший, что сам он уже вправе лечь спать. Возразить по этому поводу мне было нечего: когда у тебя много слуг, вполне естественно, что они делят между собой обязанности… Впрочем, Абдулла полагал, что он не подходит под эту категорию! Он считал себя человеком образованным, филологом, который соблаговолил употребить свои знания на службу путешественнику. Он с радостью исполнит роль чичероне и не откажется при случае от обязанностей троянца Пандара, но на этом его возможности исчерпываются; впрочем, довольно и этого за ваши двадцать пиастров в день!

Но все же было бы неплохо, если бы он все время находился при вас, чтобы объяснять все, что вам неясно. Так, сейчас мне хотелось узнать, почему на улицах в столь поздний час царит такое оживление. Кофейни были открыты и полны посетителей; мечети освещены, оттуда доносились торжественные песнопения, а устремленные ввысь минареты, казалось, были опоясаны кольцами света. На площади Эзбекия были разбиты шатры, повсюду раздавались звуки барабанов и тростниковых флейт. Миновав площадь и выйдя на улицу, мы с трудом пробирались сквозь толпу, теснившуюся у открытых лавок, освещенных сотнями свечей и украшенных фестонами и гирляндами из золотой и цветной бумаги. Перед небольшой мечетью, посреди улицы, был сооружен огромный канделябр пирамидальной формы со множеством маленьких стеклянных ламп, а вокруг гроздьями подвешены фонари. Человек тридцать певцов расположилось вокруг канделябра, а четверо солистов, стоя внутри круга, по очереди исполняли куплеты песни. В этом гимне ночи, возносившемся к небу, было что-то нежное, что-то от любовных признаний и вместе с тем что-то меланхолическое, сопровождающее на Востоке как радость, так и грусть.

Несмотря на протесты берберийца, который хотел увести меня из толпы, я остановился послушать и заметил, что почти все вокруг были копты, которых легко узнать по черным тюрбанам; очевидно, турки позволяют христианам присутствовать на этом торжестве.

К счастью, я вспомнил, что лавка месье Жана находится неподалеку, и мне удалось уговорить берберийца отвести меня туда. Мы застали бывшего мамлюка бодрствующим, торговля напитками шла полным ходом. В галерее на заднем дворе собрались копты и греки, которые время от времени заходили сюда освежиться и отдохнуть от праздничной суеты.

Месье Жан объяснил мне, что я сейчас присутствовал на песенном радении, или зикре, в честь одного святого дервиша, похороненного в соседней мечети. Поскольку эта мечеть расположена в квартале коптов, богатые последователи этой религии ежегодно собирают пожертвования на устройство подобного торжества; этим и можно объяснить, почему здесь соседствуют черные и цветные тюрбаны. Кроме того, христиане из простонародья охотно чествуют некоторых дервишей, святых угодников, поскольку такие странные обряды зачастую не принадлежат пи к какому определенному культу и, возможно, просто восходят к древним суевериям.

И впрямь, когда мы с месье Жаном, который любезно согласился проводить меня, вернулись к месту, где происходило радение, я увидел, что это действо приобрело еще более необычный характер. Тридцать дервишей, держась за руки, раскачивались из стороны в сторону, а тем временем четверо корифеев, или зиккеров, постепенно входили в поэтический экстаз, в их песнях соединялись нежность и неистовство. Длинные, вопреки арабскому обычаю, вьющиеся волосы дервишей развевались, на них были надеты не тарбуши, а колпаки, напоминающие круглые шапочки древних римлян. Монотонное псалмопение порой достигало драматического звучания, куплеты явно были связаны между собой по смыслу, а пантомима, выражавшая грусть и мольбу, была обращена к неведомому мне объекту поклонения. Возможно, именно так в старину прославляли египетские жрецы тайну обретенного и вновь утраченного Осириса; таковы были, наверное, и молитвы корибантов или кабиров. Словно подчиняясь ритму того древнего обряда, в котором восторг доходил до экстаза, воющие дервиши пели, притоптывая; отзвуки этого ритуала некогда были слышны по всему восточному побережью — от оазисов Аммона до Самофракии. Я чувствовал, что мои глаза наполняются слезами, всех слушателей тоже охватывало восхищение от пения дервишей.

Месье Жан, закоренелый скептик республиканской армии, не разделял подобных эмоций, он находил это зрелище забавным и уверял меня, что сами мусульмане относятся к дервишам снисходительно.

Танец дервишей. Старинная гравюра

— Перед ними преклоняется простонародье, — сказал он мне, — ведь, по сути дела, их обряды чужды подлинному мусульманству. К чему ломать голову? В том, что они поют, нет никакого смысла…

Я попросил его пересказать содержание хотя бы одной из песен.

— Все это чепуха, — сказал он, — любовные песни, которые они поют неизвестно зачем. Я знаю много таких песен; вот, например, одна из них:

«Мое сердце встревожено любовью, мне не сомкнуть глаз! Увижу ли я моего возлюбленного? Тяжкие бессонные ночи разлуки убивают мою надежду, мои слезы падают, подобно жемчугу, а сердце объято пламенем!

О голубка, поведай мне, о чем ты так жалобно плачешь? Может быть, и ты страдаешь от разлуки или скованы твои крылья?»

Она отвечает: «Наше горе схоже, меня снедает любовь. Увы! Меня гложет та же печаль, я горюю от разлуки с любимым».

Тридцать дервишей сопровождают эти куплеты одним и тем же припевом: «Нет божества, кроме Аллаха».

— Мне кажется, — заметил я, — что эта песня может быть обращена к божеству; вероятно, речь идет о любви к Богу.

— Вовсе нет, в других куплетах юноша сравнивает свою возлюбленную с йеменской газелью, он говорит, что у нее нежная кожа и что она совсем дитя… У нас такие песни назвали бы гривуазными.

Я же не был в этом уверен: если судить по тем куплетам, которые перевел месье Жан, то они скорее напоминают Песнь Песней.

— Кроме того, — добавил мой спутник, — послезавтра, во время праздника рождества Мухаммеда, вы сможете увидеть и иные безрассудства дервишей. Только я советую вам одеться в арабский костюм, потому что в этом году праздник совпал с возвращением паломников из Мекки, а среди них много жителей Магриба (западных мусульман), которые не любят европейских костюмов, особенно со времен завоевания Алжира.

Я обещал последовать его совету и отправился домой в обществе берберийца. Праздник продолжался всю ночь.

 

ДОМАШНИЕ НЕУРЯДИЦЫ

На следующее утро я позвал Абдуллу и послал его к повару Мустафе узнать, готов ли мой завтрак. Повар ответил, что для этого нужно прежде всего приобрести необходимую кухонную утварь. Справедливость его слов была очевидна, к тому же набор этой утвари весьма несложен. Что же касается провизии, то ее можно купить у крестьянок, которые ходят по улицам с клетками, полными кур, голубей, уток; здесь также продают на буассо цыплят, вылупившихся в знаменитых египетских инкубаторах. По утрам бедуины приносят тетеревов и перепелок, зажав между пальцами их связанные лапки так, что они образуют на руке подобие короны. Все это, а также рыбу из Нила и особенно невероятных размеров фрукты и овощи — дары египетской земли — можно купить неимоверно дешево.

Если учесть, что, например, куры стоят здесь двадцать сантимов за штуку, а голуби — вполовину дешевле, то я мог гордиться тем, что долгое время мне удавалось избегать гостиничной кухни; к сожалению, раздобыть жирную птицу оказалось невозможно: мне приносили покрытые перьями скелетики. Феллаху выгоднее продавать таких птиц, чем долго кормить их маисом. Абдулла посоветовал мне купить птиц в клетках и откармливать их дома. Мы выпустили купленных кур на свободу во двор, а голубей — в одну из пустующих комнат. Мустафа, приметив петушка менее костлявого, чем остальные, взялся приготовить по моей просьбе кускус.

Никогда не забуду зрелища, которое являл собой этот свирепый араб, когда он вытащил из-за пояса ятаган, предназначенный для расправы с несчастным петушком. Бедняга поплатился за свой обманчивый вид: его яркое оперение скрывало тщедушное тельце, как у золотого фазана. Чувствуя приближение конца, он испускал хриплые, душераздирающие крики. Мустафа отрубил ему голову, и обезглавленный петух еще какое-то время метался по террасе, потом остановился, лапы у него подогнулись, и он рухнул в углу. Этого кровавого зрелища было достаточно, чтобы лишить меня аппетита. Я предпочитаю кушанья, которые готовят не на моих глазах… и теперь я чувствовал себя большим виновником смерти петушка, чем если бы он пал от руки хозяина отеля. Вы сочтете эти рассуждения малодушными? Но что поделаешь? Я не мог отрешиться от классических представлений о Египте и, возможно, в какой-то момент начал бы испытывать угрызения совести, доведись мне вонзить нож в какой-нибудь овощ, из боязни оскорбить древнего бога.

Однако мне больше не хочется злоупотреблять чувством жалости, которое может вызвать убийство худосочного петуха, скорее это чувство с полным основанием внушает сам человек, вынужденный добывать себе пропитание. В великом Каире можно найти множество других продуктов: свежие финики или бананы — прекрасный завтрак; правда, очень скоро я убедился в справедливости слов месье Жана. В городе мясники торгуют лишь бараниной, а в предместьях можно еще найти мясо верблюдов, которое подвешено на крюках в глубине лавки. Подлинность верблюжьего мяса ни у кого не вызывает сомнений, что же касается баранины — мой драгоман беспрестанно острил, утверждая, например (это была самая невинная из его шуток), что чаще всего это мясо собаки. Уверяю, что меня на этот счет не обманешь. Однако нее я никак не мог разобраться в системе взвешивания и приготовления блюд, потому что любое из них обходилось в десять пиастров, куда, впрочем, входила непременная приправа из мулюхийи или бамьи — это сочные овощи, первый по вкусу напоминает шпинат, а второй не имеет аналогов среди европейских овощей.

Фруктовая лавка. Художник Альберто Пасини

Но пора вернуться к мучившей меня проблеме. Создавалось впечатление, что на Востоке владельцы отелей, драгоманы, слуги, повара единодушно настроены против путешественников. Теперь я понимаю, что помимо твердой решимости и даже некоторой доли воображения необходимо иметь целое состояние, чтобы прожить какое-то время на Востоке. Месье де Шатобриан признается, что разорился здесь; месье де Ламартин совершал безрассудные траты; большинство же других путешественников не видели ничего, кроме морских портов, или быстро пересекали страну, нигде не задерживаясь. Я же рискну осуществить свой план, который, на мой взгляд, превосходит другие: куплю рабыню, раз уж так необходимо иметь при себе женщину, и постепенно добьюсь того, чтобы она заменила мне драгомана, а возможно, и берберийца; кроме того, она поможет мне производить расчеты с поваром. Прикинув все расходы, связанные с моим долгим пребыванием в Каире, да и в других городах, я совершенно отчетливо понял, что наношу непоправимый ущерб своему кошельку. А женившись, я достигну обратного. Поразмыслив над этим, я пришел к окончательному решению и попросил Абдуллу отвести меня на невольничий рынок.

 

ОКЕЛЬ ДЖЕЛЛАБОВ

Мы пересекли весь город, пока добрались до квартала, где расположены большие базары, и, проехав по темной улице, отходящей под прямым углом от главной, очутились во дворе неправильной формы, посреди которого под сенью смоковниц был сооружен колодец. Справа, вдоль стены, стояло с десяток негров, одетых главным образом в синие галабии, какие носит бедный люд. Вид у негров был грустный и встревоженный. Здесь можно было увидеть все разнообразие оттенков темной кожи и типов физического сложения. Слева находилось строение со множеством комнатушек, пол которых был выше уровня земли примерно на два фута и образовывал над двором подобие эстрады. Нас сразу же окружила целая группа смуглых торговцев, предлагавших: «Асуад? Хабаш?» («Черных? Абиссинок?»)

Мы зашли в первую комнату. Пять или шесть негритянок сидели на циновках и курили. Они встретили нас хохотом. Одеты они были лишь в лохмотья синего цвета, и нельзя было упрекнуть торговцев в том, что они пытаются приукрасить свой товар. Волосы женщин, заплетенные в сотню тугих косичек, были повязаны красным бантом, разделявшим прическу на два пышных пучка; пробор был выкрашен киноварью; на руках и на ногах бренчали оловянные браслеты; на шее висели стеклянные бусы, а у некоторых в носу и в ушах были продеты медные кольца, завершавшие этот дикарский наряд, который еще больше подчеркивали татуировка и окрашенная хной кожа. Это были негритянки из Сеннара. Они совершенно не соответствовали принятым у нас канонам женской красоты. Из-за выступающей вперед челюсти, низкого лба эти несчастные создания могли быть отнесены едва ли не к категории животных, однако, за исключением этой странной маски, которой наградила их природа, сложены они были с редким совершенством, под туниками вырисовывались чистые девичьи формы, и нежные мелодичные звуки лились из свежих алых уст.

Нет! Я не мог воспламениться страстью к этим красивым самкам, но, возможно, каирские красавицы охотно окружают себя подобными служанками, таким образом добиваясь яркого контраста цвета и формы. Нельзя сказать, что эти нубийки безобразны в прямом смысле слова, но они являют собой полную противоположность классическому типу европейской красоты. Белокожая женщина должна выгодно выделяться на фоне этих темных как ночь девушек, которые, как кажется, глядя на их стройные фигуры, созданы для того, чтобы причесывать, помогать одеваться, подносить сосуды, словно сойдя с античных фресок.

Если бы я мог жить на Востоке на широкую ногу, я бы обязательно обзавелся этими колоритными созданиями, но поскольку собирался приобрести только одну рабыню, то попросил показать мне других девушек — не с такими плоскими лицами и с менее темной кожей.

— Все зависит от суммы, на которую вы рассчитываете, — сказал мне Абдулла. — Те, что выставлены перед вами, стоят не дороже двух кошельков (двести пятьдесят франков). Вы можете взять их на неделю с правом вернуть обратно, если обнаружите в них изъяны или недостатки.

— Но я охотно заплачу и дороже, — заметил я, — ведь содержание хорошенькой женщины стоит столько же, сколько и дурнушки.

Казалось, Абдулла не разделял моего мнения.

Мы прошли в другие комнаты, там тоже находились девушки из Сеинара, многие из них были моложе и красивее первых, но все без исключения принадлежали к одному и тому же типу.

Торговцы предлагали раздеть рабынь, велели им показывать зубы, заставляли пройтись, обращая наше внимание главным образом на упругую грудь. Несчастные девушки довольно беззаботно подчинялись всем этим требованиям; большинство из них, почти не переставая, хохотали, и потому это зрелище не производило слишком тягостного впечатления. Было совершенно очевидно, что, в какие бы условия они ни попали, жить им будет значительно лучше, чем в океле, а возможно, и чем у себя дома.

Увидев, что все эти девушки ярко выраженные негритянки, я спросил у драгомана, нет ли здесь абиссинок.

— Нет, — ответил он, — их не выставляют напоказ. Нужно подняться в дом и убедить торговца, что вы пришли сюда не из любопытства, как большинство путешественников. К тому же они дороже. Может быть, вам удастся найти себе женщину среди невольниц из Донголы? Мы можем пойти в другие окели. Кроме океля джеллабов, где мы находимся, есть еще Кючук-окель и Хан-Гафар.

К нам подошел какой-то торговец и сказал, что привезли эфиопок, которых разместили в окрестностях города, чтобы не платить за въезд: они находятся за воротами Баб-эль-Мадбах. Я захотел сейчас же увидеть этих невольниц.

Мы въехали в довольно безлюдный квартал и после бесчисленных поворотов оказались на равнине, то есть среди гробниц, поскольку они со всех сторон окружают город. Усыпальницы халифов остались слева, по обе стороны дороги поднимались пыльные холмы, на которых виднелось множество мельниц, сами же холмы представляли собой развалины старых зданий. Мы остановили ослов у ворот и небольшой стене, сохранившейся, вероятно, от разрушенной мечети. Трое или четверо арабов в костюмах, каких не носят в Каире, пригласили нас войти, и я очутился среди настоящего африканского табора, все пространство огороженного двора было уставлено шатрами. Встретили меня негритянки раскатистым хохотом, как и в океле. Эти бесхитростные создания открыто демонстрировали свои чувства. Не знаю, почему европейское платье кажется им таким забавным. Все девушки были заняты работой, одна из них, очень высокая и красивая, внимательно следила за огромным котлом, стоящим на огне в самом центре двора. Ничто не могло отвлечь ее от этого занятия, и я попросил показать мне других, которые, бросив свои дела, поспешили сами выгодно представить свои прелести. Огромных размеров прическа из множества косичек, какие я уже видел в океле, говорила о том, что ее обладательнице было совсем не чуждо кокетство. Но у этих рабынь прически были густо умащены маслом, стекавшим тонкими струйками на плечи и грудь. Я подумал, что, наверное, таким образом девушки стараются уберечься от палящих лучей солнца, но Абдулла уверил меня, что это всего-навсего следование моде, согласно которой волосы и лицо должны блестеть.

Рынок рабынь. Художник Фабио Фабби

— Разумеется, — сказал он, — купив невольниц, их сразу же отправляют в баню и заставляют разрушить эту сложную прическу, которую носят лишь в краю Лунных гор.

Осмотр длился недолго: эти несчастные создания выглядели настолько дикими, хотя, впрочем, довольно забавными, что совместная с ними жизнь не слишком привлекала меня. Большинство из них были обезображены обилием татуировок и нелепых наколок: синие звезды и солнце отчетливо выделялись на их черной, отливающей серым коже. При виде этих бедняжек, которым нельзя было отказать в принадлежности к роду человеческому, как истинный филантроп, принимаешься упрекать себя и остальных за то, что мы без должного уважения относимся к обезьянам — нашим неведомым предкам, от которых упорно отрекаемся из чувства расового превосходства. Жесты и позы женщин усиливали это сходство, к тому же я заметил, что их удлиненные ступни, хорошо развитые, вероятно, вследствие того, что им часто приходится взбираться на деревья, еще больше роднили их с семейством четвероногих. Они кричали мне со всех сторон:

— Бакшиш! Бакшиш!

Я нерешительно извлек из кармана несколько пиастров, опасаясь, как бы они не достались хозяевам, но те, чтобы меня успокоить, принялись раздавать женщинам финики, арбузы, табак и даже водку. Это вызвало бурю восторга, многие рабыни кинулись танцевать под грустную мелодию дарабукки и зуммары — барабана и флейты.

Высокая красивая девушка, занятая стряпнёй, не поворачиваясь, продолжала мешать в котле густую кашу из проса. Я подошел к ней, но она презрительно взглянула на меня, ее внимание привлекли лишь мои черные перчатки. Тогда, скрестив руки на груди, она принялась испускать удивленные крики: как это может быть — у человека белое лицо и черные руки? Это было выше ее понимания. Я усилил эффект, сняв одну из перчаток, тогда она закричала:

— Кто ты — дух или дьявол?

Остальные выказали не меньшее удивление. Трудно себе вообразить, как эти невинные души были потрясены моим костюмом. Несомненно, в этой стране я смог бы зарабатывать на жизнь, просто выставляя себя напоказ. Главная же из нубийских красавиц вернулась к своему первоначальному занятию с тем непостоянством обезьян, которых все отвлекает, но вместе с тем ничто не способно занимать больше минуты.

Мне пришло в голову поинтересоваться, сколько стоит эта красавица, по драгоман сообщил мне, что она — фаворитка торговца невольницами и что расставаться с пей он не намерен в надежде, что она сделает его отцом… или же ее цена еще больше возрастет.

Я не стал настаивать.

— Для меня, — сказал я драгоману, — эти девушки слишком черны. Что, действительно абиссинки встречаются на рынке так редко?

— Сейчас их мало, — ответил Абдулла, — но скоро придет большой караван из Мекки. Он остановился в Биркет-эль-Хадж и появится в городе завтра на рассвете. Нам представится богатый выбор: у многих паломников не хватает денег, чтобы завершить свое путешествие, и они избавляются от некоторых женщин; кроме того, в караване есть торговцы, которые привозят невольниц из Хиджаза.

Мы вышли из океля, и, казалось, присутствовавшие ничуть не были удивлены, узнав, что мы ни на ком не остановили свой выбор. Однако какой-то каирец, приехавший в окель одновременно со мной, совершил сделку и возвращался к Баб-эль-Мадбах с двумя молодыми, стройными негритянками. Они шли перед ним, грезя о неизвестном будущем и, наверное, думая о том, станут они фаворитками или служанками, а масло сильнее, чем слезы, струилось по их груди, открытой лучам палящего солнца.

 

КАИРСКИЙ ТЕАТР

Мы возвращались по улице Хазания, которая вывела нас на другую, отделяющую квартал франков от еврейского квартала. Эта улица тянется вдоль канала Халиг, через который переброшены одноарочные мосты наподобие венецианских. Здесь находится дивной красоты кофейня, ее задняя комната, где пьют шербет и лимонад, выходит прямо на канал. В Каире нет недостатка в прохладительных напитках: в многочисленных, кокетливо убранных лавчонках выставлены бокалы с лимонадом, напитками и засахаренными фруктами — все это за весьма умеренную плату. Свернув с турецкой улицы, чтобы попасть на улицу Муски, я увидел на стенах афиши, напечатанные литографским способом, они приглашали на спектакль, который должен был состояться в тот же вечер в Каирском театре. Я не испытал досады, столкнувшись с этим отголоском цивилизации.

Отпустив Абдуллу, я направился обедать в «Домерг» и там узнал, что спектакль дают местные любители в пользу слепых, которых, увы, в Каире великое множество. Скоро должен был открыться сезон итальянской музыки, но сегодня речь шла о вечере водевилей.

Около семи часов вечера узкая улица, куда выходит тупик Вэгхорн, была запружена народом, и арабы с изумлением наблюдали за тем, как довольно большая толпа пытается войти в один-единственный дом. Для нищих и погонщиков ослов это был большой праздник, они до хрипоты кричали со всех сторон: бакшиш! Через темный вход мы попали в крытую галерею, выходящую в Розеттский сад. Помещение, где должно было состояться представление, напоминало наши самые маленькие театральные залы. Партер был заполнен шумными итальянцами и греками в красных тарбушах; в передних рядах несколько кресел заняли офицеры паши, а в ложах разместились женщины, в основном одетые по-левантински.

Арабское кафе на старой фотографии

Гречанок можно было узнать по татикосу из красного сукна, отделанному золотом, которые они носят, слегка сдвинув на одно ухо. Армянки с высокими прическами, украшенными лентами, кутались в шали. Замужние еврейки по законам своей религии не имеют права появляться на людях с непокрытой головой, поэтому они прикрепляют к волосам скрученные петушиные перья, которые, спускаясь на виски, имитируют локоны. Отличить национальную принадлежность женщин можно было только по прическе или по головному убору, костюмы же почти у всех дам были одинаковые: турецкий жилет с круглым вырезом на груди, надетый на узкое, обтягивающее бедра платье, пояс, шаровары (шинтьян), благодаря которым у любой женщины, если она не носит покрывала, походка становится как у мальчика-подростка; руки никогда не бывают обнажены, но от локтя ниспадают широкие рукава; арабские поэты сравнивают частый ряд пуговиц на жилете с ромашками. Добавьте к этому одеянию султаны, цветы и бабочки из бриллиантов на самых дорогих нарядах, и вам станет ясно, что скромный Teatro del Cairo в немалой степени был обязан своим блеском этим левантийским туалетам. Я же пришел в восторг: после увиденных сегодня в изобилии черных лиц я мог любоваться красавицами со слегка смуглой кожей. Будь я настроен менее благожелательно, то мог бы упрекнуть этих женщин в том, что их веки слишком густо накрашены, что на нарумяненных щеках, как в прошлом веке, приклеено много мушек, а их руки не слитком выигрывают от оранжевой хны; но как бы то ни было, я без устали любовался многочисленными, непохожими одна на другую красавицами, разнообразием тканей, блеском бриллиантов, которыми местные женщины так гордятся, что охотно носят на себе все состояние своих мужей, и, наконец, во время этого вечера я увидел свежие девичьи лица, по которым успел стосковаться. Ни одной женщины в покрывале! Правда, на этом представлении не было ни одной настоящей мусульманки. Подняли занавес, и я узнал первые сцены из «Мансарды художников».

О славный водевиль, какие страны еще не покорены тобой! Главные роли исполняли юные марсельцы, а молодую героиню играла мадам Боном, хозяйка французской читальни. Я с удивлением и восхищением разглядывал белокожую и белокурую женщину; уже два дня я грезил о небе моей родины, о сумрачных красотах Севера и все потому, что подул хамсин и кругом было слишком много негритянок, увы, весьма далеких от идеала.

По окончании спектакля женщины вновь обрядились в одинаковые хабары из черной тафты, спрятали лица под белыми буркуа, как добрые мусульманки, уселись верхом на ослов при свете факелов, которые держали саисы.

 

У ЦИРЮЛЬНИКА

На следующий день, вспомнив о предстоящих торжествах по случаю появления паломников, я решил одеться в арабский костюм, чтобы беспрепятственно все рассмотреть. У меня уже была самая важная часть костюма — машлах — патриархальный плащ, который можно набросить на плечи или в который можно закутаться с головой, правда, в последнем случае остаются открытыми ноги, но, когда плащ накинут на голову, ты сразу же становишься похожим на сфинкса, что в общем-то не лишено восточного колорита. Теперь я собирался вернуться во франкский квартал, чтобы по совету художника из отеля «Домерг» совершить полное перевоплощение.

Улица, на которой расположен отель, пересекает главную улицу франкского квартала и после многочисленных поворотов теряется под сводами длинного прохода, ведущего в еврейский квартал. Именно на этой извилистой улице, то сужающейся, изобилующей армянскими и греческими лавками, то расширяющейся, с высокими домами с двух сторон, обычно селится торговая аристократия франков; здесь живут банкиры, маклеры и спекулянты, занимающиеся перепродажей египетских и индийских товаров. Слева, в самой широкой части улицы, расположено большое здание, назначение которого нельзя определить по внешнему виду. В нем соседствуют главная католическая церковь и монастырь доминиканцев. На первом этаже находится монастырь с большим числом келий, выходящих на главную галерею; на втором — церковь — просторный зал, украшенный мраморными колоннами и выдержанный в строгом итальянском стиле. Женщины сидят отдельно в зарешеченных ложах, не снимая черных накидок, сшитых по турецкой или мальтийской моде.

Разумеется, мы направились не в церковь, потому что для присутствия на мусульманском празднестве необходимо было избавиться от своего христианского облика. Художник повел меня дальше, туда, где улица, сужаясь, становится совсем темной; там расположена цирюльня, отличающаяся необыкновенной отделкой. Здесь можно полюбоваться одним из последних реликтов старинного арабского стиля, который повсюду, как в архитектуре, так и во внутреннем убранстве, уступает место турецкому стилю Константинополя — полуевропейскому, полутатарскому, холодному и жалкому в своем подражательстве.

Именно в этой очаровательной цирюльне с затейливыми резными решетками окон, выходящих на Халиг, или Каирский канал, я расстался со своей европейской шевелюрой. Цирюльник ловко прошелся по ней своей бритвой и по моей настоятельной просьбе оставил одну прядь на макушке, как носят китайцы и мусульмане. По поводу происхождения этого обычая нет единого мнения. Одни утверждают, что эту прядь оставляют для того, чтобы за нее мог ухватиться ангел смерти; другие усматривают более материальную причину: турок никогда не исключает возможности, что ему могут отрубить голову, а так как затем ее принято показывать толпе, он не желает, чтобы его голову поднимали за нос или за губы, это было бы позорно. Цирюльники-турки в насмешку над христианами бреют их наголо. Я же в достаточной мере скептик и потому не отрицаю ни одного из суеверий.

Когда все было кончено, цирюльник заставил меня держать под подбородком оловянный тазик, и вскоре я почувствовал, как целое море воды льется мне по шее, попадая в уши.

Когда прошел первый испуг, я должен был вынести еще мытье головы мыльной водой, после чего мне подстригли бороду по последней стамбульской моде.

Восточная цирюльня. Художник Леон Боннат

Затем занялись моим головным убором, что, впрочем, оказалось не слишком сложным, ибо на улице было много торговцев тарбушами и крестьянок, которые шьют белые тюбетейки, называемые здесь такийя; их надевают прямо на бритую голову; среди этих тюбетеек встречаются весьма изящные, расшитые простыми нитками или шелком, некоторые отделаны кружевом, для того чтобы оно слегка виднелось из-под верхнего красного колпака. Последние же обычно бывают французского изготовления; кажется, наш Тур имеет привилегию поставлять головные уборы всему Востоку.

Цирюльник поднес мне элегантное зеркало, инкрустированное черепахой. Взглянув в него, я едва узнал себя в мусульманине с выбритой шеей, подстриженной бородой и в колпаке, надетом поверх тюбетейки. Я довершил свое перевоплощение, приобретя у перекупщиков широкие синие хлопчатобумажные шаровары и довольно чистый красный жилет, расшитый серебром. Оглядев меня со всех сторон, художник сказал, что в таком виде я могу сойти за сирийского горца, приехавшего из Сайды или Триполи (Тарабулус). Присутствовавшие тут же присвоили мне титул чёлеби, как именуют здесь элегантных людей.

 

КАРАВАН ИЗ МЕККИ

Преображенный, я вышел наконец от цирюльника, испытывая гордость и восторг от того, что не оскверняю больше живописные городские виды своим просторным сюртуком и круглой шляпой. Этот головной убор кажется восточным людям особенно смешным; в каждой школе хранится шляпа франка, ее надевают на самых непослушных и ленивых учеников — эдакий ослиный колпак турецких школьников.

Теперь можно было отправиться посмотреть на начавшееся еще на заре шествие паломников, которое должно было продлиться до вечера. Это совсем не мало — тридцать тысяч человек, пополнивших собой население Каира; все улицы мусульманских кварталов заполонила толпа. Нам удалось добраться до Баб-эль-Футух, то есть до Ворот победы. Ведущая к ним длинная улица была запружена зрителями, которых сдерживали войска. Под звуки труб, цимбал и барабанов двигалась процессия; представителей различных национальностей и религиозных сект можно было отличить по значкам и знаменам. Меня же преследовала мелодия из старой оперы, знаменитой еще во времена Империи; я напевал «Шествие верблюдов» и все ждал, что сейчас появится блестящий Сен-Фар. Одна за другой сменялись вереницы верблюдов, на которых восседали бедуины с длинными ружьями. Здесь, на окраине Каира, мы смогли увидеть единственное в мире зрелище.

Целый народ как бы растворился в другом, заполнив холмы аль-Мукаттама справа, и тысячи безлюдных построек Города мертвых слева. На зубчатых стенах и башнях Саладина, выкрашенных красными и желтыми полосами, толпились зрители; здесь уже не возникали ассоциации с оперой или со знаменитым караваном, который Бонапарт встречал и чествовал у тех же Ворот победы. Мне показалось, что века потекли вспять и передо мной разворачиваются события эпохи крестовых походов. Эту иллюзию усиливали рассеянные в толпе гвардейские эскадроны вице-короля в сверкающих доспехах и рыцарских шлемах. Вдали, на равнине, по которой, извиваясь, течет Халпг, виднелись тысячи разноцветных шатров, разбитых паломниками. Праздник, разумеется, не обошелся без певцов и танцоров, а музыканты Каира, казалось, соперничали в громкости с трубачами и литаврщиками, сопровождавшими шествие, и с огромным оркестром, взгромоздившимся на верблюдов.

Можно ли встретить что-либо подобное этому сборищу бородатых, взлохмаченных, свирепого вида паломников из Магриба, всех этих выходцев из Туниса, Триполитании, Марокко, а также наших компатриотов из Алжира? Вступление в Париж казаков в 1814 году может дать лишь слабое представление о происходившем в Каире. Особенно выделялись многочисленные братства юродивых и дервишей, которые, не щадя голосовых связок, изливали свою любовь к богу, то и дело возглашая имя Аллаха.

Многоцветные знамена и древки с различного рода эмблемами и значками, а также эмиры и шейхи в роскошных одеяниях, верхом на лошадях, крытых золототкаными попонами с драгоценными камнями, придавали невообразимую пышность этому несколько беспорядочному шествию. Я увидел весьма любопытные паланкины для женщин: сиденье, над которым прикреплен небольшой шатер. Этот паланкин ставится поперек спины верблюда. Кажется, что в таких ярких, разноцветных паланкинах может легко разместиться целая семья с детьми и скарбом.

После полудня пальба из пушек цитадели, крики, звуки труб возвестили о том, что вдали показался махмаль — своего рода священный ковчег, в котором везут одеяние из золотой парчи, принадлежащее Мухаммеду. Окружали эту святыню великолепные всадники, наиболее ревностные приверженцы религии, которых можно было узнать по зеленым тюрбанам.

Семь или восемь богато украшенных верблюдов с султанами на головах, в ослепительных сбруях, покрытые роскошными, полностью закрывавшими их попонами скорее напоминали саламандр или драконов, верхом на которых обычно изображают фей. Впереди ехали юные литаврщики с обнаженными руками, они поднимали и опускали золотые палочки в гуще развевающихся знамен, окаймлявших седло. Затем шествовал верблюд, и на нем в золотом седле восседал патриарх с длинной седой бородой и венком на голове. Следующий верблюд вез махмаль — небольшой, богато украшенный шатер в форме пирамиды, обтянутый тканью с вышитыми на ней всевозможными изречениями, углы и верх махмаля венчали огромные серебряные шары.

Караван у стен Каира на старой фотографии

Изредка махмаль останавливался, и вся толпа падала лиц, касаясь лбами рук, тонувших в пыли. Эскорт из кавасов с трудом отгонял негров, отличавшихся большим фанатизмом, чем другие мусульмане, и поэтому едва не бросавшихся под ноги верблюдов; достававшиеся на их долю частые палочные удары негры воспринимали безропотно, усматривая в этом свою причастность к сонму мучеников. Что же касается наиболее пылких служителей господа, своего рода святых, еще более ревностных, чем дервиши, хотя их правоверие отнюдь не бесспорно, то одни из них кололи себе щеки длинными иглами и шествовали так, истекая кровью, другие глотали живых змей, а третьи набивали себе рот раскаленными углями. Женщины почти не участвовали в этих действах, и в толпе паломников можно было увидеть лишь альмей, которые хором пели свои протяжные, гортанные песни и смело обнажали лица с красной и синей татуировкой, с продетыми в нос тяжелыми кольцами.

Мы с художником смешались с пестрой толпой, которая следовала за махмалем, и вместе со всеми кричали «Аллах» во время остановок священных верблюдов, а те, величественно покачивая украшенными головами на длинных изогнутых шеях, казалось, благословляли толпу своими странными криками. При входе в город вновь раздались залпы орудийного салюта, и шествие, заполнив улицы, двинулось к цитадели. Тридцать тысяч паломников, вошедших в город, отныне имели право называться хаджи.

Вскоре мы подошли к большим базарам на улице Салахия, где мечети аль-Азхар, аль-Муайяд и Маристан открывают перед вами чудеса архитектуры — устремленные ввысь снопы минаретов, перемежающихся куполами. По мере того как кортеж проходил мимо одной из мечетей, часть паломников отделялась от него и устремлялась в мечеть, оставляя у порога гору бабушей, поскольку туда полагается входить, сняв обувь. Однако махмаль не останавливался, он двигался вперед по узким улочкам, поднимающимся к цитадели, и вступил в нее через северные ворота в окружении войск, под крики толпы, собравшейся на площади Румейла. Поскольку проникнуть за крепостную стену дворца Мухаммеда Али, довольно неказистого сооружения в турецком стиле, построенного сравнительно недавно, было невозможно, я вышел на террасу, откуда можно любоваться панорамой всего Каира. Как описать прекраснейший, открывшийся передо мною вид?

Прежде всего в глаза бросается выкрашенная красно-белыми полосами огромная мечеть султана Хасана, стены которой еще хранят следы французских снарядов времен знаменитого кайрского мятежа. Раскинувшийся перед вами Каир закрывает весь горизонт. Вдали зеленеют сады Шубры; справа — целый город из длинных рядов мусульманских гробниц, окрестности Гелиополя и бесконечная Аравийская пустыня, прерываемая горами аль-Мукаттам; слева Нил несет свои красноватые воды среди чахлых пальм и фиговых деревьев; Булак в полулье от Каира, стоящий на самом берегу реки, служит ему портом; зеленый, цветущий остров Рода — настоящий английский парк со зданием Ниломера у воды — как раз напротив светлых деревенских строении Гнзе; дальше — пирамиды, воздвигнутые у последних отрогов Ливийских гор, а южнее, в Саккара, — пирамиды, соединенные подземными ходами; за ними — пальмовая роща, покрывающая развалины Мемфиса, а на другом берегу Нила, ближе к городу, — Старый Каир, построенный Амру на месте древнего Вавилона Египетского, наполовину скрытый арками огромного акведука, под которыми берет начало Халиг, огибающий кладбище Карафы.

Этот прекрасный бескрайний пейзаж оживляла ликующая толпа, заполнившая все площади и ближайшие предместья. Надвигалась ночь, и солнце уже погрузилось в пески впадины, тянущейся через пустыню Аммона, которую арабы называют безводным морем; вдали остался виден лишь Нил, а на нем — тысячи лодок, которые оставляли за собой на водной глади серебряную паутину, как на праздниках Птолемеев.

Но пора спускаться вниз и отвести взор от немой древности, секреты которой хранит засыпанный песками сфинкс. Интересно, смогут ли великолепие и догматы ислама оживить безмолвие пустынь и могил, или придется оплакивать еще одно уходящее от нас полное поэзии прошлое? Пришел ли черед рухнуть этому арабскому средневековью, продержавшемуся три лишних столетия, как в свое время у подножия памятников невозмутимым фараонам пала греческая античность?

Увы! Обернувшись, я увидел последние уцелевшие красные колонны дворца Саладина. На развалинах этого сооружения, великолепного по смелости замысла и изяществу, но хрупкого и недолговечного, как все гениальное, недавно возвели четырехугольную постройку из мрамора и алебастра, начисто лишенную элегантности и собственного стиля, похожую на хлебную биржу, но, как утверждают, здесь будет мечеть.

В самом деле, это будет мечеть, как, например, церковь святой Магдалины действительно церковь: современные архитекторы достаточно предусмотрительны, сооруженные ими храмы всегда смогут служить иным целям, если люди отвернутся от бога.

Тем временем члены правительства, к общей радости толпы, самолично вышли приветствовать прибытие махмаля. Паша и его домочадцы поочередно принимали платье пророка, привезенное из Мекки, святую воду из колодца Земзем и другие реликвии паломничества. Народу, толпившемуся в дверях небольшой мечети позади дворца, тоже было показано это платье. И вот с высокой террасы открылось великолепное зрелище иллюминированного города. Вдруг ожили вдали старые здания, обычно погруженные во тьму; казалось, на куполах мечетей вспыхнули светящиеся четки, на минаретах вновь зажглись уже виденные мною сверкающие кольца; изречения Корана, выложенные мозаикой из разноцветного стекла, засияли на фронтонах зданий. Полюбовавшись этим зрелищем, я поспешил отправиться на площадь Эзбекия, где происходила самая красочная часть праздника. В соседних кварталах все лавки были ярко освещены: булочники, зеленщики, торговцы жареным мясом заполнили первые этажи, кондитеры разложили невиданные лакомства — сахарные башенки и зверюшек, другие диковинные сласти. Повсюду стояли пирамиды и букеты из свечей: было светло как днем. Кроме того, по туго натянутому канату пускали зажженные кораблики — возможно, воспоминание о празднествах и честь богини Исиды, которое, равно как и многие другие, хранит в своей памяти славный египетский народ. Паломников, одетых во все белое, с более смуглыми, чем у жителей Каира, лицами, встречали повсюду как родных; посередине площади, там, где она примыкает к кварталу франков, происходили главные торжества; везде были натянуты навесы — не только для кофеен, но и для зикра, или песенных радений; около высоких шестов, украшенных флагами и фонарями, совершали свои действа кружащиеся дервиши, которых не следует путать с воющими дервишами, поскольку они по-разному приходят в состояние религиозной экзальтации: первые кружатся вокруг шестов, выкрикивая хриплыми голосами: «Аллах хайй!» («Аллах жив!») Шесты поставлены по четыре в ряд и называются сари.

Цитадель и мечеть Мухаммеда Али в Каире

Поодаль толпились зрители, чтобы увидеть жонглеров, канатоходцев или послушать чтецов (шаиров), которые декламировали отрывки из романа об Абу-Зейде. Эти чтения ведутся каждый вечер в городских кофейнях и всегда прерываются на самом интересном месте, подобно нашим романам с продолжением, чтобы назавтра в кофейне вновь собрались слушатели, желающие узнать дальнейшее развитие сюжета.

Качели, развлечения, разнообразные представления «Карагёза» — с помощью марионеток или китайского театра теней — довершают это ярмарочное веселье, которое должно было продлиться еще два дня по случаю дня рождения Мухаммеда. Этот праздник называется Мулид ан-наби.

На рассвете следующего дня я отправился с Абдуллой на невольничий рынок, расположенный в квартале Сук аль-Эззи. Я выбрал красавца осла, полосатого, как зебра, и не без некоторого кокетства нарядился в свой новый костюм: раз уж идешь покупать женщин, не следует их отпугивать. Я постиг это, испытав на себе.

 

АБД АЛЬ-КЕРИМ

Мы приехали в необычайно красивый дом, где раньше, наверное, жил какой-нибудь мамлюкский кяшиф, или бей. Передняя переходила в галерею, окаймленную колоннами. В глубине галереи стоял деревянный диван со множеством подушек, на котором восседал добродушного вида мусульманин, одетый довольно изысканно. Он рассеянно перебирал четки из дерева алоэ. Негритенок разжигал ему кальян, а писец-копт, сидящий у его ног, вероятно, был его секретарем.

— Господин Абд аль-Керим, — представил мне его Абдулла, — самый знаменитый торговец невольниками: если он захочет, то уступит вам очень красивых женщин, но он богат и часто оставляет их для себя.

Абд аль-Керим приветливо кивнул головой и, поднеся руку к груди, произнес: «Сабах аль-хир». Я ответил на это приветствие аналогичной арабской формулой, но по моему акценту торговец определил, откуда я родом. Однако он пригласил меня сесть рядом и велел принести трубку и кофе.

— Поскольку вы пришли со мной, — сказал Абдулла, — то произвели на него хорошее впечатление. Я скажу ему, что вы собираетесь остаться у нас надолго и склонны богато обставить свой дом.

Казалось, речь Абдуллы возымела благоприятное действие на Абд аль-Керима, который обратился ко мне с какими-то вежливыми словами на плохом итальянском.

Благодаря тонкому, породистому лицу, проницательному взору и изящным манерам хозяина столь радушный прием в его дворце показался мне вполне естественным, но ведь именно здесь он занимался своим постыдным ремеслом. В этом человеке удивительно сочетались учтивость вельможи с непреклонной решимостью пирата. Должно быть, он подчинял себе невольниц немигающим взглядом своих печальных глаз, а когда расставался с ними, возможно, они даже испытывали сожаление, что лишаются такого господина. «Вне всякого сомнения, — размышлял я, — проданная здесь женщина будет влюблена в Абд аль-Керима». Пусть так, но в его взгляде таился такой магнетизм, что я понял: уклониться от сделки с ним невозможно.

В квадратный двор, где прогуливалось множество нубийцев и абиссинцев, выходили верхние галереи и портик, выполненные в строгом архитектурном стиле; широкие машрабийи, выточенные из дерева, находились под самым потолком прихожей, из которой в покои вела лестница, украшенная аркадами в мавританском вкусе. По этой лестнице поднимались самые красивые невольницы.

Во дворе уже собралось много покупателей, разглядывавших совсем черных или более светлых негров. Их заставляли ходить, им стучали по спине и по груди, им велели показывать язык. Только у одного из них, одетого в полосатый желто-синий машлах, с волосами, заплетенными в косы и ниспадающими на плечи, как носили в средневековье, через руку была перекинута тяжелая цепь, гремевшая при каждом его величественном движении; это был абиссинец из племени галла, вероятно взятый в плен.

Вокруг двора располагались комнаты с низкими потолками, где жили негритянки, подобные тем, которых я уже видел, — беззаботные и сумасбродные, они принимались хохотать по всякому поводу; между тем какая-то женщина, закутанная в желтое покрывало, рыдала, прислонившись к колонне передней. Безмятежное спокойствие неба и причудливые узоры, которые выписывали во дворе солнечные лучи, тщетно восставали против этого красноречивого отчаяния. Я почувствовал, как у меня сжалось сердце. Я прошел мимо колонны, и, хотя лица женщины видно не было, я рассмотрел, что у нее почти белая кожа; к ней жался ребенок, чуть прикрытый плащом.

Как мы ни стараемся приспособиться к жизни на Востоке, в подобные минуты все равно остаешься французом, чувствительным ко всему происходящему. На мгновение мне пришла в голову мысль купить, если это в моих возможностях, невольницу и предоставить ей свободу.

— Не обращайте на нее внимания, — сказал мне Абдулла, — это любимая невольница одного эфенди, и в наказание за какую-то провинность тот отправил ее на невольничий рынок, чтобы якобы продать ее вместе с ребенком. Через несколько часов хозяин придет за ней и, наверное, простит ее.

Таким образом, единственная плакавшая здесь невольница горевала оттого, что лишается хозяина; остальные, казалось, были обеспокоены лишь тем, чтобы не оставаться слишком долго без нового господина.

А это говорит в пользу мусульманских нравов. Сравните положение этих невольников с положением рабов в Америке! Воистину, в Египте на земле работают лишь феллахи. Рабы стоят дорого, поэтому их силы берегут и занимают лишь работой по дому. Вот та огромная разница, которая существует между невольниками в турецких и христианских странах.

Восточная красавица. Художник Шарль-Амабль Ленуар

 

ЯВАНКА

Абд аль-Керим отошел от нас, чтобы поговорить с покупателями-турками, затем вернулся и сказал, что сейчас одевают абиссинок, которых он хочет мне показать.

— Они живут в моем гареме, — сказал он, — и с ними обращаются как с членами семьи; они едят вместе с моими женами. Пока они одеваются, вам могут показать самых молодых.

Открылись ворота, и во двор, словно школьницы на переменке, вбежала стайка темнокожих девочек. Им позволили играть возле лестницы с утками и цесарками, которые плавали в чаше лепного фонтана, сохранившегося от неслыханной роскоши океля. Я разглядывал этих бедных крошек с огромными черными глазами, одетых словно маленькие султанши; наверное, их забрали от матерей, чтобы потакать прихоти местных богачей. Абдулла объяснил мне, что многие из них не принадлежат торговцу, вырученные за них деньги получат родители, специально приехавшие в Каир в надежде, что их дочери попадут в хорошие руки.

— Кроме того, — добавил он, — они стоят дороже, чем зрелые девушки. — И не беспокойтесь, здесь можно покупать с полным доверием; родители девушек все предусмотрели.

«Ну что ж, — сказал я сам себе, — я оставлю этих детей другим; мусульманин, живущий по своим законам, может с чистой совестью отвечать перед Аллахом за судьбу этих бедняжек. Если же я куплю рабыню, то лишь с целью дать ей свободу, даже если придется с ней расстаться».

Абд аль-Керим пригласил меня войти в дом. Абдулла деликатно остался стоять у лестницы.

В большой комнате с лепным орнаментом и полустертыми золотыми и цветными арабесками вдоль стен сидело пять довольно красивых женщин; цвет их кожи напоминал флорентийскую бронзу; черты лица у них были правильные, нос прямой, рот маленький; классическая форма головы, грациозный изгиб шеи, умиротворение, написанное на лицах, делали их похожими на итальянских мадонн с картин, краски которых потемнели от времени. Это были абиссинки католического вероисповедания, возможно, потомки пресвитера Иоанна или царицы Кандаки.

Трудно было остановить свой выбор на одной из них: все они походили друг на друга, как это бывает у туземцев. Видя мою нерешительность, Абд аль-Керим счел, что девушки мне не нравятся, и велел позвать еще одну — она вошла плавной походкой и заняла свое место у противоположной стены.

Я испустил радостный возглас, узнав миндалевидный разрез глаз яванок, как на картинах, которые мне доводилось видеть в Голландии; по цвету кожи эту женщину можно было безошибочно отнести к желтой расе. Не знаю, возможно, во мне пробудился интерес к неведомому и неожиданному, но я склонялся в ее пользу. Кроме того, она была весьма хороша собой и сложена на славу, так что смело могла выставлять себя напоказ; блестящие глаза, белые зубы, точеные руки и длинные волосы цвета красного дерева, которые продемонстрировали, сняв с девушки тарбуш, не позволили мне не признать справедливость похвал Абд аль-Керима, воскликнувшего: «Bono! Bono!» Мы спустились вниз и побеседовали с помощью Абдуллы. Эта женщина прибыла вчера вместе с караваном и находилась у Абд аль-Керима всего только этот недолгий срок. Совсем юной ее взяли в плен пираты имама Маската где-то на островах Индийского океана.

— Но раз Абд аль-Керим поместил ее вчера вместе со своими женами… — начал я.

— Ну и что? — с удивлением возразил Абдулла.

Я почувствовал, что мое высказывание лишено оснований.

— Неужели вы полагаете, — спросил Абдулла, поняв наконец мою мысль, — что законные жены позволят ему ухаживать за другими женщинами? Вдобавок вспомните, что он торговец. Если бы он вел себя таким образом, то растерял бы всю свою клиентуру.

Это был разумный довод. Кроме того, Абдулла поклялся, что Абд аль-Керим, как настоящий мусульманин, должен был провести ночь, молясь в мечети по случаю великого праздника Мухаммеда.

Оставалось только условиться о цене. У меня просили пять кошельков (шестьсот двадцать пять франков); мне хотелось заплатить только четыре; но, вспомнив, что речь шла о покупке женщины, я подумал, что подобный торг неуместен. К тому же Абдулла предупредил, что торговец-турок никогда не уступит в цене.

Я спросил, как ее зовут… ведь я покупал и имя.

— З’н’б! — ответил Абд аль-Керим.

— З’н’б! — повторил Абдулла, делая усилие, чтобы произнести это в нос.

Мне было непонятно, как три согласные, напоминающие чиханье, могут означать имя. Через некоторое время я догадался, что так произносится имя Зейнаб.

Мы ушли от Абд аль-Керима, оставив задаток, чтобы взять необходимую сумму, лежавшую на моем счету у банкира во франкском квартале.

Пересекая площадь Эзбекия, мы увидели необычное зрелище. Огромная толпа наблюдала за церемонией дусы. Шейх или эмир каравана должен был проехать на лошади по телам «кружащихся» и «воющих» дервишей, со вчерашнего дня совершавших действа вокруг шестов или в шатрах.

Эти несчастные растянулись плашмя на дороге, на южном конце площади, ведущей к дому шейха аль-Бекри, главного над всеми дервишами. Их было около шестидесяти, и они вымостили дорогу своими телами.

Эта церемония считается чудом. Она призвана привлечь внимание всех неверующих, поэтому франкам охотно разрешают занимать лучшие места. Публичное чудо стало большой редкостью с тех пор, как человек посмел заглянуть в рукав Господа Бога, как говорит Генрих Гейне… но то, что я увидел здесь, бесспорно, можно причислить к чудесам. Я видел своими собственными глазами, как шейх дервишей, старец в белом бенише и желтом тюрбане, проехал по телам шести десятков верующих, тесно лежавших рядом на земле, закрыв руками голову. Лошадь была подкована. Затем они все разом поднялись, восхваляя Аллаха.

Вольнодумцы из франкского квартала утверждают, что этот феномен сродни другому, когда исступленные фанатики выдерживают удары ятагана в живот. Экстаз, в который впадают эти люди, развивает такую нервную силу, что исчезает чувство боли, а тело приобретает невиданную способность к сопротивлению.

Дервиши в праздничной одежде. Художник Василий Верещагин

Мусульмане не приемлют этого объяснения и говорят, что были свидетелями того, как лошадь ступала по стаканам и бутылкам и при этом все оставалось цело.

Это зрелище я и хотел увидеть.

Между тем я ни на секунду не забывал о своем приобретении. В тот же вечер я с триумфом привел рабыню в покрывале в свой дом в коптском квартале. Я успел вовремя, потому что это был последний день срока, предоставленного мне шейхом квартала. Слуга из океля шел следом за нами, ведя за собой осла с большим зеленым сундуком на спине.

Абд аль-Керим оказался хорошим хозяином. В сундуке лежали два комплекта нарядов.

— Эта одежда, — сказал он мне, — досталась ей от шейха из Мекки, ее бывшего хозяина. Отныне она ваша.

Воистину, трудно представить себе сделку, требующую более деликатного подхода.

 

ПРОШЛОЕ И БУДУЩЕЕ

Я не сожалел о том, что на некоторое время задержался в Каире и во всех отношениях стал гражданином этого города, поскольку это, бесспорно, единственный способ понять и полюбить его, ведь у путешественников, как правило, недостает времени вникнуть в жизнь его обитателей, увидеть все местные красоты и контрасты, услышать легенды. Пожалуй, только в Каире остались нетронутыми наслоения многих исторических эпох. Ни Багдад, ни Дамаск, ни Константинополь не таят в себе подобных объектов для изучения и раздумий. В Дамаске и Багдаде чужестранец видит лишь ветхие кирпичные и глинобитные постройки; правда, внутреннее убранство поражает великолепием, но его никогда не причисляли к подлинному искусству.

Константинополь, застроенный выкрашенными деревянными домами, обновляется каждые двадцать лет и являет собой однообразное зрелище выстроившихся чередой синеватых куполов и белых минаретов. Своими бесчисленными памятниками старины Каир обязан неиссякающим недрам аль-Мукаттама и мягкости климата. Конечно, эпохи халифов, суданов или мамлюкских султанов соответственно отразились на своеобразии архитектуры, образцы или отголоски которой лишь частично представлены в Испании и Сицилии. Дивные сооружения мавров, украшающие Гренаду или Кордову, сразу же вызывают в памяти виденное мною на каирских улицах: дверь мечети, окно, минарет, арабеску, форма и стиль которых указывают на отдаленные времена.

Одни только мечети способны воскресить всю историю мусульманского Египта, ибо каждый правитель воздвиг там хотя бы одну мечеть, дабы увековечить свое время и свое величие; Амру, Хаким, Тулун, Саладин, Бейбарс, Баркук — именно эти имена остались в памяти народа, а ведь от мечетей сохранились лишь развалины да разрушенные крепостные стены.

Мечеть Амру, построенная сразу же после завоевания Египта, стоит сегодня в безлюдной местности между старым и новым городом.

Никто не защищает от осквернения это некогда считавшееся святым место. Я обошел ряды колонн, на которые и поныне опирается древний свод, поднялся на резную кафедру имама, сооруженную в 94 году хиджры; говорят, нет кафедры красивее и величественнее, чем эта, кроме, разумеется, кафедры, с которой произносил проповеди пророк. Я обошел галереи и посредине двора увидел то место, где был раскинут шатер наместника Омара, когда он решил основать Старый Каир.

На верху шатра свила себе гнездо горлица; Амру, завоеватель греческого Египта, только что разграбивший Александрию, не хотел, чтобы бедную птицу сгоняли с насиженного места: он решил, что оно указано свыше, и приказал воздвигнуть мечеть на месте шатра, а затем построить вокруг мечети целый город, получивший название Фустат, то есть «шатер». Теперь это место находится за пределами города, и вновь, как некогда описывалось в хрониках, вокруг него раскинулись виноградники, сады и пальмовые рощи.

Минарет и мечеть ибн-Тулуна в старом Каире

На окраине Каира, у крепостной стены, которая опоясывает город, неподалеку от Баб-ан-Наср, я наткнулся на другую заброшенную мечеть — мечеть халифа Хакима, воздвигнутую три века спустя и связанную с именем одного из самых известных героев мусульманского средневековья. Хаким, которого наши ориенталисты называют Хакамберилл, не хотел быть просто третьим из африканских халифов, наследником завоеванных сокровищ Харун ар-Рашида, абсолютным повелителем Египта и Сирии; страсть к величию и богатству превратили его в своего рода Нерона или скорее Гелиогабала. Подобно первому, из прихоти он поджег свою столицу, подобно второму, провозгласил себя богом и заложил основы религии, принятой частью его народа и ставшей религией друзов. Хаким — последний из носителей божественного откровения или, если угодно, последний из богов, явивших себя миру, — до сих пор сохранил своих приверженцев. В каирских кофейнях певцы и рассказчики передают бесконечное множество легенд о Хакиме, а на одной из вершин аль-Мукаттама мне показали обсерваторию, откуда Хаким наблюдал за звездами; те, кто не верит в его божественную сущность, считают его по меньшей мере всемогущим кудесником.

Его мечеть разрушена еще сильнее, чем мечеть Амру. Только внешние стены и две угловые башни-минареты сохранили свои архитектурные очертания; мечеть относится к той эпохе, когда были созданы самые древние памятники арабского зодчества Испании. Сегодня просторный двор мечети, усеянный обломками и покрытый пылью, заняли изготовители канатов, которые теребят здесь пеньку, отныне бормотание молитв сменилось монотонным шумом прялок. Но разве мечеть правоверного Амру не так же заброшена, как мечеть еретика Хакнма, проклятого правоверными мусульманами?

Древний Египет, столь же забывчивый, сколь и доверчивый, похоронил под пылью веков многих пророков и богов.

Поэтому попавший сюда чужестранец может не опасаться ни религиозного фанатизма, ни расовой нетерпимости, присущей другим странам Востока; арабскому владычеству оказалось не под силу изменить характер обитателей Египта. Впрочем, эта земля была и остается нашей общей прародиной, и здесь под напластованиями греческой и римской цивилизаций прослеживаются истоки Европы.

Религия, мораль, ремесла — все пришло из этого таинственного и вместе с тем гостеприимного края, где в древние времена гении черпали для нас свою мудрость. Содрогаясь от ужаса, входили они в эти чужие святилища, где решалось будущее человечества, и выходили оттуда с божественным сиянием над челом, чтобы донести до своих народов предания, восходящие к первым дням мироздания. Так, Орфей, Моисей и малоизвестный у нас бог, которого индусы называют Рама, принесли с собой одни и те же наставления и верования, изменившиеся впоследствии под влиянием тех народов, которые их восприняли, но повсюду они легли в основу мировых цивилизаций.

Характерной чертой древнего Египта как раз и является эта мысль о единстве рода человеческого и даже о возможности поклонения новым богам; впоследствии это усвоил Рим — правда, в интересах своего могущества и славы. Народ, воздвигший памятники, неподвластные времени, и запечатлевший на них все секреты искусства и ремесел, народ, говоривший с грядущим на языке, который лишь теперь начинают понимать потомки, бесспорно, заслуживает признательности всего человечества.

 

ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ ВО ВРЕМЯ ХАМСИНА

Я без устали работал и читал, стремясь выгоднее использовать долгие дни вынужденного безделья, вызванного хамсином. С утра воздух был насыщен пылью и раскален от зноя. В течение пятидесяти дней, когда дует полуденный ветер, нельзя выйти из дома раньше трех часов, пока не поднимется ветер с моря.

Каирцы проводят время в комнатах нижнего этажа, облицованных фаянсом или мрамором, где устроены освежающие фонтаны. Днем также можно находиться в бане, среди влажного пара, заполняющего просторное помещение, где потолок — купол с зияющими отверстиями — напоминает звездное небо. Зачастую эти бани — настоящие дворцы, которые вполне могли бы служить мечетями пли церквами; выполнены они в византийском стиле, вероятно, образцом им служили греческие бани. Между колоннами, на которые опирается круглый свод, устроены небольшие кабины, выложенные мрамором, с изящными фонтанчиками для омовения холодной водой. Вы можете по желанию то наслаждаться одиночеством, то смешиваться с толпой, которая в отличие от общества наших купальщиков не имеет болезненного вида. Здесь встречаются в основном здоровые красивые мужчины, задрапированные, как в античные времена, в длинные льняные простыни. Сквозь молочно-белый туман, пронизанный лучами дневного света, падающими со свода, видны лишь расплывчатые фигуры, и вдруг начинает казаться, что ты в раю, в царстве счастливых теней. Но в соседних залах вас ожидает чистилище. Там устроены бассейны с кипящей водой, в которых «варятся» купальщики; там на вас набрасываются свирепые банщики с волосяными рукавицами и яростно, словно надраивая посуду, отдирают от вашего тела мельчайшие частички кожи, что заставляет опасаться, как бы постепенно, слой за слоем с вас не сняли весь эпителий. Однако можно уклониться от этой процедуры, довольствуясь тем блаженством, которое источает влажный воздух банного зала. Как ни странно, в этой искусственно созданной жаре отдыхаешь от полуденного пекла; земной огонь Птаха берет верх над нестерпимо палящим зноем небесного Хоруса. Следует ли говорить о наслаждении от массажа и о чудесном отдыхе на скамьях, расставленных вдоль высокой галереи с перилами, которая расположена над вестибюлем бани? Кофе, шербеты, кальяны прерывают или навевают легкий дневной сон, столь любимый восточными народами.

Впрочем, раскаленный от зноя ветер дует в период хамсина не все время. Часто он прекращается на целые недели, в буквальном смысле слова позволяя дышать. Город вновь оживает, пестрая, шумная, веселая толпа заполняет площади и парки, на аллее Шубры появляются гуляющие, в беседках возле фонтана и у разбросанных между деревьями могил мусульманки в покрывалах грезят дни напролет в окружении веселых ребятишек. У восточных женщин есть две возможности скрыться от тишины гарема — это прежде всего кладбище, где у любой из них покоится дорогое сердцу существо, и общественная баня, куда, по обычаю, мужчины должны отпускать жен не реже раза в неделю.

Я не знал об этом, что и стало причиной некоторых домашних неурядиц, от которых я хочу предостеречь европейца, решившегося последовать моему примеру.

Массаж в бане. Художник Эдуард Дебат-Потзан

Едва я привел с рынка яванку-невольницу, как меня уже обуревал целый рой мыслей, дотоле не приходивших мне в голову. Боязнь оставить ее еще на один день среди жен Абд аль-Керима ускорила мое решение. Эта рабыня приглянулась мне сразу же.

Есть что-то притягательное в женщине из далекой, экзотической страны, которая говорит на неизвестном языке и поражает необычностью своего наряда и привычек; в ней нет ни малейшей вульгарности, которую мы часто наблюдаем у своих соотечественниц. На какое-то время я поддался магии восточного колорита; слушал ее щебетание, с интересом наблюдал, как она выставляет напоказ пестроту своих одежд, как будто у меня в клетке жила райская птичка, но надолго ли сохранится это ощущение?

Меня предупредили, что, если торговец обманет покупателя относительно достоинств рабыни и у нее обнаружится какой-то изъян, покупатель имеет право через неделю расторгнуть сделку. Мне представлялось невозможным, чтобы европеец прибегнул к подобной недостойной оговорке, даже в том случае, если его действительно обманули. Но вскоре я с ужасом обнаружил у несчастной девушки два клейма с монету в шесть ливров: одно под стягивающей лоб красной повязкой, другое — на груди, и на обоих — татуировка, изображающая нечто вроде солнца. На подбородке тоже была татуировка в виде острия пики, а левая ноздря проколота, чтобы носить кольцо. Волосы были подстрижены спереди и падали челкой до самых бровей, соединенных между собой нарисованной черной линией. Руки и ноги были выкрашены в оранжевый цвет; я знал, что это специально приготовленная хна, от которой через несколько дней не останется и следа.

Что же теперь делать? Смуглая женщина в европейской одежде выглядела бы весьма комично. Я ограничился тем, что дал ей понять знаками, что нужно отрастить подстриженные кружком волосы на лбу. Это, казалось, немало ее удивило; что же до клейма на лбу и на груди — вероятно, обычая острова Ява, поскольку в Египте я не встречал ничего подобного, — то их можно было скрыть украшением или какой-нибудь отделкой; таким образом, тщательно оглядев свое приобретение, я решил: особенно жаловаться мне было не на что.

 

ДОМАШНИЕ ЗАБОТЫ

Пока я разглядывал прическу рабыни с беспокойством хозяина, который печется о том, чтобы приобретенному им товару не был нанесен какой-либо урон, бедняжка заснула. Я услышал, как во дворе закричал Ибрахим:

— Эй, месье!

Я догадался, что меня кто-то спрашивает.

Я вышел из комнаты и увидел на галерее еврея Юсефа, который желал побеседовать со мной. Он понял, что я не горю желанием пригласить его в комнаты, и мы принялись прогуливаться по галерее и курить..

— Мне сказали, — начал он, — что вас заставили купить невольницу; я очень против этого шага.

— Почему же?

— Вас, наверное, обманули или обсчитали, драгоманы всегда в сговоре с торговцами рабов.

— Весьма вероятно.

— Абдулла взял себе по меньшей мере один кошелек.

— Ничего не попишешь.

— Вы не до конца отдаете себе отчет в том, что произошло. Вы попадете в крайне затруднительное положение: перед вашим отъездом из Каира Абдулла предложит вам перепродать ее за гроши. Это в его правилах, и потому он отговорил вас от брака по-коптски, что было бы гораздо проще и обошлось бы дешевле.

— Вы же прекрасно понимаете, что мне было бы совестно вступить в брак, который предполагает религиозное освящение.

— Почему же вы молчали об этом? Я подыскал бы вам слугу-араба, который женился бы вместо вас столько раз, сколько бы вы пожелали.

Услышав подобное заявление, я чуть было не прыснул со смеху, но когда попадаешь в Каир, быстро перестаешь чему-либо удивляться. Из разговора с Юсефом я понял, что существует целая категория таких недостойных людей, занимающихся подобным ремеслом. Все это возможно благодаря легкости, с который жители Востока могут сойтись с женщиной и расстаться с ней, когда им заблагорассудится; обман может раскрыться, если женщина сама подаст жалобу, но, очевидно, это лишь средство обойти строгости паши в отношении общественной морали. Любая женщина должна иметь официального мужа, пусть она даже разведется с ним через неделю, если только у нее, как у рабыни, нет хозяина.

Я дал понять Юсефу, насколько меня возмущает подобная сделка.

— Господи, — ответил он мне, — какая важность! Это с арабами?

— Вы можете также сказать — с христианами!

— Таков обычай, — добавил он, — его ввели англичане, они так богаты!

— Значит, это дорогое удовольствие?

— Раньше было дорогое, но сейчас в этом деле возникла конкуренция, и все стало доступнее.

Развратить целый народ, дабы избежать гораздо меньшего зла! Еще десять лет назад в Каире можно было встретить женщин наподобие индийских баядерок или римских куртизанок. Улемы долго и безуспешно жаловались правительству, но поскольку оно брало с этих женщин, объединенных в корпорацию, довольно значительный налог, то не трогало их; большинство женщин жили за городом, в Матарии. Наконец каирские святоши предложили сами платить налог; тогда всех этих дам сослали в Иену, в Верхнем Египте. И теперь этот город, стоящий на месте древних Фив, является чем-то вроде Капуи для иностранцев, плывущих вверх по Нилу. Здесь есть свои Лаисы и Аспазии, которые ведут роскошную жизнь и богатеют главным образом за счет англичан. Им принадлежат дворцы и невольники, и, подобно знаменитой Родопе, они могли бы построить для себя пирамиды, чтобы прославить себя, если бы в наши дни было еще в моде нагромождать на свое тело груду камней, но сейчас женщины предпочитают бриллианты.

Художница. Художник Жан Батист Гуисманс

Я прекрасно понимал, что еврей Юсеф не напрасно просвещал меня на этот счет: из-за возникших у меня сомнений я скрывал от него свои посещения невольничьего рынка. Иностранец на Востоке напоминает наивного возлюбленного или юношу из богатой семьи — персонажей комедий Мольера. Нужно лавировать между Маскарилем и Сбригани. Чтобы поставить все точки над «i», я пожаловался, что истратил на рабыню почти все свои сбережения.

— Какая досада! — вскричал еврей. А я-то собирался взять вас в одно весьма прибыльное дело, которое через несколько дней принесло бы обратно ваши деньги в десятикратном размере. Вместе с приятелями мы скупаем весь урожай тутового листа в окрестностях Каира, а затем перепродаем его в розницу по выгодной цене тем, кто разводит шелковичных червей, но для этого необходимо иметь в наличии какое-то количество денег, которые здесь большая редкость; законный процент в этой стране — двадцать четыре. Однако, если заниматься делом с умом, все равно можно получить прибыль. Но что теперь об этом говорить. Я дам вам только один совет: вы не знаете арабского языка, но постарайтесь объясниться с рабыней, не прибегая к помощи драгомана, он научит ее дурному, вы даже не будете подозревать об этом, и в один прекрасный день она от вас сбежит; такое иногда случается.

Эти слова заставили меня задуматься. Если даже мужу не так-то легко уберечь жену, то каково приходится хозяину? Совсем так, как было с Арнольфом или Жоржем Данденом. Как поступить? Евнух или дуэнья не вызывают доверия у иностранца; сразу же предоставить рабыне независимость, которой обладают француженки, было бы нелепо в стране, где, как известно, женщины не имеют никаких моральных устоев, чтобы противостоять даже самому вульгарному обольщению. Как оставлять ее одну дома? Но в то же время невозможно показаться с ней на улице. Здесь это не принято. Разумеется, обо всем этом я заранее не подумал.

Я попросил еврея сказать Мустафе, чтобы он приготовил мне обед; ведь не мог же я в самом деле вести рабыню за общий стол в отель «Домерг». Драгоман же отправился встречать дилижанс из Суэца, поскольку я предоставил ему достаточно свободного времени, чтобы изредка он мог сопровождать англичан в их прогулках по городу. Когда он вернулся, я объявил ему, что впредь намереваюсь занимать его лишь несколько дней в неделю и что не желаю держать при себе всех слуг, поскольку, приобретя рабыню, быстро выучусь объясняться с нею, а этого для меня вполне достаточно, Он-то считал, что теперь как никогда необходим мне, и поэтому был слегка озадачен моими словами. Но в конце концов все уладилось, драгоман предупредил меня, что я смогу найти его в отеле «Вэгхорн» всякий раз, как только он мне понадобится.

Должно быть, Абдулла намеревался выступать толмачом между мной и рабыней и таким образом познакомиться с ней, но ревность на Востоке так понятна, а сдержанность во всем, что имеет отношение к женщине, так естественна, что он больше не заговаривал со мной на эту тему.

Я вернулся в комнату, где оставил рабыню спящей. Она уже проснулась и, сидя у окна, смотрела на улицу сквозь боковые решетки машрабийи. Там, через два дома, стояли и беспечно курили молодые офицеры в форме турецкой армии нового образца, вероятно состоявшие при какой-то важной персоне. Я понял, что именно здесь может таиться опасность. Тщетно подыскивал я слова, чтобы объяснить ей, что наблюдать за военными на улице нехорошо, но на ум мне пришло только универсальное «тайеб» («прекрасно»), бодрое междометие, достойное духа самого покладистого на свете народа, но абсолютно неподходящее в данной ситуации.

О женщины! С вашим появлением все меняется. До сих пор я был счастлив, всем доволен. Я говорил «тайеб» по любому поводу, и Египет отвечал мне улыбками. Сегодня же я вынужден подыскивать слова, которых, возможно, не существует в языке этого благожелательного народа. Мне, правда, доводилось видеть, как коренные жители Египта произносят резкие слова и сопровождают их недовольными жестами. Если им что-то не нравится, что бывает весьма редко, они говорят вам «Ля!», небрежным жестом поднося руку ко лбу. Но как произнести «Ля!» суровым тоном, делая одновременно ленивое движение рукой? Однако ничего лучшего я не придумал, затем я подвел рабыню к дивану и жестом указал ей, что гораздо пристойнее сидеть здесь, чем у окна. После этого я дал ей понять, что скоро подадут обед.

Следующая проблема заключалась в том, станет ли она открывать лицо в присутствии повара; мне показалось, что это противоречит местным устоям. Ведь до сих пор ни один мужчина ие стремился ее увидеть. Даже драгоман не поднимался вместе со мной, когда Абд аль-Керим демонстрировал мне своих женщин; поступи я иначе, чем местные жители, я наверняка вызову всеобщее неудовольствие.

Когда обед был готов, Мустафа позвал меня. Я вышел из комнаты, и он показал мне глиняную кастрюлю, в которой приготовил плов из курицы.

— Bono, bono! — сказал я ему, вернулся и велел рабыне надеть покрывало. Она подчинилась.

Мустафа поставил стол, накрыл его скатертью из зеленого сукна, затем, переложив на блюдо плов, принес немного зелени на тарелочках, кулькас в уксусе и горчичный соус, в котором плавали кружочки лука, — эта холодная закуска выглядела весьма аппетитно. Проделав все это, он деликатно удалился.

 

ПЕРВЫЕ УРОКИ АРАБСКОЕ О ЯЗЫКА

Я подал знак рабыне, чтобы она взяла стул (я имел слабость приобрести стулья), но она отрицательно покачала головой, дав мне понять, что мое предложение нелепо, поскольку столик был невысоким. Тогда я положил на пол подушки и уселся, приглашая ее занять место напротив меня, но убедить ее было невозможно. Она отвернулась, закрыв рот рукой.

— Дитя мое, — сказал я, — неужели вы хотите, чтобы я позволил вам умереть от голода?

Фото старого Каира

Я чувствовал, что лучше говорить, даже несмотря на то что тебя не поймут, чем разыгрывать нелепую пантомиму. Рабыня произнесла несколько слов, означавших, вероятно, что она меня не понимает, а я отвечал ей «тайеб», это слово всегда может служить началом диалога.

Лорд Байрон, основываясь на своем опыте, утверждал, что лучший способ изучить язык — жить какое-то время вдвоем с женщиной; но к этому следует добавить несколько самых простых книг, иначе можно выучить только существительные без глаголов; запомнить слова очень трудно, если не записывать их, а арабское письмо нам незнакомо и к тому же дает весьма приблизительное представление о произношении. Изучать же его — дело весьма сложное из-за отсутствия гласных, и ученый Вольней счел более простым придумать смешанный алфавит, использование которого, увы, не было поддержано другими учеными. Наука любит сложности и никогда не стремится упростить процесс обучения: если можно будет изучать все самим, к чему тогда учителя?

В конце концов, сказал я себе, эта девушка, родившаяся на Яве, возможно, придерживается религии индусов; в таком случае она питается исключительно фруктами и овощами. Я произнес с вопросительной интонацией имя Брахмы и сделал восхваляющий жест, но она, казалось, не поняла. Наверное, мое произношение было ужасным. Я перечислил все известные мне имена, имевшие хоть какое-то отношение к той же системе мира; результат был примерно таким же, как если бы я говорил с ней по-французски. Я начал было сожалеть, что поблагодарил драгомана; больше всего я осуждал торговца рабами за то, что он продал мне эту дивную златоперую птицу, не предупредив, чем ее кормить.

Я предложил ей просто хлеба, кстати самого лучшего, какой пекут только во франкском квартале; она меланхолично сказала: «Мафиш!» Неизвестное мне слово.

Произнесено оно было весьма удручившим меня тоном. Я сразу вспомнил о несчастных баядерках, привезенных в Париж несколько лет назад, их показали мне в одном из домов на Елисейских полях. Эти индианки ели только то, что готовили сами в новой посуде. От этого воспоминания я немного приободрился и решил, что после обеда выйду из дома вместе с рабыней, чтобы разобраться, в чем дело.

Недоверие к драгоману, которое внушал мне еврей, возымело обратное действие, отныне я не доверял ему самому; поэтому-то я попал в столь затруднительное положение. Теперь мне следовало взять в переводчики какого-то верного человека на случай, если мне придется показать ему мое приобретение. На мгновение я подумал о месье Жане, мамлюке, мужчине преклонного возраста. Но как провести женщину в увеселительное заведение?

В то же время не мог же я позволить, чтобы она оставалась в доме с поваром и берберийцем, пока я отправлюсь на розыски месье Жана? А если выпроводить этих двух опасных слуг, разве разумнее оставить рабыню одну в доме, запертом только на деревянный засов?

На улице раздался звон колокольцев, через ажурную решетку я увидел пастуха коз — юношу в синей рубахе, который шел со стороны франкского квартала, водя нескольких коз. Я показал его рабыне, и она, улыбаясь, произнесла: «Айва!» Я перевел это как «да».

Я велел позвать пастуха, ему оказалось лет пятнадцать. Он представлял собой типичного египтянина: смуглая кожа, большие глаза, довольно широкий нос и толстые губы, как у сфинкса. Он зашел во двор вместе с козами и тут же принялся доить одну из них в новый фаянсовый сосуд, который я показал рабыне, прежде чем отдал ему. Она повторила: «Айва!» — и наблюдала с галереи, не снимая покрывала, за манипуляциями юноши.

Своей бесхитростностью эта сцена напоминала буколическую идиллию, и мне показалось вполне естественным, что она обратилась к нему со словами «таале букра»; я понял, что, по всей видимости, она приглашала его прийти завтра. Когда сосуд наполнился, пастух взглянул на меня как-то по-дикарски и выкрикнул: «Хат фулюс!» Уже обученный погонщиками ослов, я знал, что это означает: «Давай деньги». Когда я заплатил ему, он крикнул: «Бакшиш» — еще одно излюбленное словечко египтян, которые по любому поводу требуют чаевых. Я ответил ему: «Таале букра», как сказала рабыня. Он ушел вполне удовлетворенный. Вот так понемногу можно выучить язык.

Она выпила только молоко, не пожелав накрошить в него хлеба; тем не менее этот легкий обед меня успокоил, я боялся, что она принадлежит к той яванской расе, которая питается редкими плодами своей земли, а раздобыть их в Каире невозможно. Затем я послал за ослами и сделал знак рабыне надеть верхнюю одежду (миляйя). Она с некоторым презрением взглянула на клетчатую хлопчатобумажную ткань, которую так охотно носят в Каире, и сказала: «Ана ус хабара!»

Как быстро набираешься новых знаний! Я понял, что она надеялась носить шелковую одежду, как знатные дамы, а не хлопок, как простые горожанки, и я ответил ей: «Ля, ля!» — качая головой и делая отрицательный жест рукой на манер египтян.

 

ЛЮБЕЗНАЯ ПЕРЕВОДЧИЦА

У меня не было желания ни идти покупать хабару, ни просто гулять; мне пришла в голову мысль, что если я приобрету абонемент в библиотеку для чтения, то изящная мадам Боном, возможно, согласится выступить в роли толмача для моего первого объяснения с юной невольницей. До этого я видел мадам Боном лишь в известном любительском спектакле, открывшем сезон в Teatro del Cairo, но водевиль, в котором она играла, рекомендовал ее как особу отзывчивую и обязательную. Театр имеет исключительное свойство: он создает иллюзию, что вы хорошо знакомы с незнакомкой. Отсюда — великие страсти, которые внушают зрителям актрисы, тогда как к женщинам, которых видишь лишь издали, редко испытываешь чувство.

Если актриса наделена особым даром — воплощать всеобщий идеал, который воображение каждого мужчины дорисовывает по-своему, то почему бы не признать в красивой и, если угодно, добродетельной хозяйке магазина благожелательную наставницу, с которой чужестранец может завязать полезные и приятные отношения?

Все знают, как никому не известный, испуганный, добрый Йорик, затерявшись среди парижской суеты, был счастлив, встретив сердечный прием у любезной перчаточницы. Но насколько важнее подобная встреча в восточном городе!

Игроки. Фотография Паскаля Себа. Каир. 1880 г.

Мадам Боном с любезностью и терпением, на какие только была способна, согласилась на роль переводчика между рабыней и мной. В библиотеке было много посетителей, и она пригласила нас пройти в примыкавший к библиотеке магазин туалетных принадлежностей. Во франкском квартале коммерсанты продают что придется. Пока удивленная рабыня с восхищением разглядывала диковинки европейской роскоши, я объяснил мадам Боном свое положение; впрочем, она сама имела чернокожую рабыню, которой время от времени отдавала распоряжения по-арабски.

Мой рассказ заинтересовал ее. Я попросил узнать у рабыни, довольна ли она тем, что принадлежит мне.

— Айва, — ответила она.

К этому утвердительному ответу она добавила, что очень бы хотела быть одетой как европейская женщина. Это притязание вызвало улыбку у мадам Боном, которая тут же отыскала тюлевый чепчик, отделанный бантами, и надела его на голову рабыни. Должен признать, что подобный головной убор был не слишком ей к лицу; белизна чепчика придавала рабыне болезненный вид.

— Дитя мое, — сказала ей мадам Боном, — нужно оставаться тем, кто ты есть; тарбуш идет тебе больше.

И поскольку рабыня неохотно рассталась с чепчиком, она нашла для нее расшитый золотом татикос, какие носят гречанки, на сей раз эффект был сильнее. Я почувствовал в действиях мадам Боном желание продвинуть свою торговлю, но цена была вполне приемлемой, несмотря на удивительно тонкую работу, с какой был выполнен этот головной убор.

Уверенный отныне в двойной благожелательности, я попросил, чтобы бедняжка подробно рассказала о своих приключениях. Они напоминали известные нам истории рабынь — историю Адрианы у Публия Теренция, историю мадемуазель Айсе… Разумеется, я не надеялся узнать всю правду.

Дочь благородных родителей, она совсем крошкой была похищена на берегу моря, что в наши дни было бы совершенно невозможно в Средиземноморье, но вполне вероятно в Южных морях… Впрочем, откуда тогда она родом? Мне не приходило в голову усомниться в ее малайском происхождении. Подданных Османской империи нельзя продавать ни под каким предлогом. И всякий раб, если он не белый и не черный, может быть лишь уроженцем Абиссинии пли островов Индийского океана.

Ее продали очень старому шейху из Мекки. Когда он умер, торговцы из каравана увезли ее с собой и выставили на продажу в Каире.

Все это выглядело вполне правдоподобно, и я был счастлив поверить, что до меня она принадлежала только почтенному шейху, с возрастом охладевшему к женщинам.

— Ей действительно восемнадцать лет, — подтвердила мадам Боном, — но она очень вынослива. И вам пришлось бы заплатить гораздо дороже, если бы она не принадлежала к редко встречающейся здесь расе. Турки — консерваторы, им подавай абиссинок или негритянок; будьте уверены, ее возили за собой из города в город, не зная, как от нее отделаться.

— Ну что ж, — ответил я, — значит, судьбе было угодно, чтобы я оказался в Каире. Мне было уготовано стать ее счастливой или несчастной судьбой.

Такой взгляд на вещи, совпадающий с восточной верой в судьбу, был изложен рабыне, и я заслужил ее одобрительную улыбку. Я попросил узнать, почему она отказалась есть утром и не исповедует ли она индуизм.

— Нет, она мусульманка, — сказала мне мадам Боном, переговорив с рабыней, — она сегодня не ела потому, что до захода солнца следует поститься.

Я испытал сожаление, что девушка не поклоняется Брахме, по отношению к которому я всегда питал слабость; что же касается языка, то изъяснялась она на чистейшем арабском, а от своего родного языка сохранила лишь несколько песен, или пантун, и я дал себе слово, что попрошу ее их исполнить.

— Ну а как вы будете объясняться с ней в дальнейшем? — спросила меня мадам Боном.

— Мадам, — ответил я, — я уже знаю одно слово, которое выражает полное удовлетворение; назовите другое — противоположное по смыслу. Моя природная сообразительность придет мне на помощь, пока я не овладею языком.

— Так, стало быть, вам уже требуются слова, выражающие отказ?

— У меня есть опыт, — ответил я, — нужно быть готовым ко всему.

— Увы, — сказала мне шепотом мадам Боном, — вот это ужасное слово: мафиш. Оно выражает всевозможные отрицания.

Тогда я вспомнил, что рабыня уже употребляла это слово в разговоре со мной.

 

ОСТРОВ РОДА

Генеральный консул пригласил меня совершить прогулку по окрестностям Каира. Отвергать подобное предложение было бы неразумно, поскольку консулы обладают всевозможными привилегиями и могут беспрепятственно бывать там, где им заблагорассудится. Кроме того, участвуя в подобной прогулке, я смог бы воспользоваться европейской каретой, что на Востоке удается крайне редко. Карета в Каире — тем большая роскошь, что пользоваться ею для поездок по городу невозможно: только правители и их свита имеют право давить прохожих и собак в тех случаях, когда узкие и извилистые каирские улицы позволяют этим важным персонам пользоваться своим правом. Даже паша вынужден держать кареты у ворот и выезжать в них только в свои многочисленные загородные дворцы.

До чего же забавное зрелище коляска или двухместная карета по последней парижской или лондонской моде, которой правит кучер в чалме, держа в одной руке хлыст, а в другой — длинную трубку!

Индонезийская девушка в традиционной одежде

В один прекрасный день ко мне явился с визитом янычар из консульства, который принялся колотить в дверь своей толстой тростью с серебряным набалдашником, желая прославить меня на весь квартал. Он сообщил, что меня ждут в консульстве, чтобы совершить условленную экскурсию. Мы должны были выехать рано утром следующего дня, правда, консул еще не знал, что после моего визита к нему мое холостяцкое жилье превратилось в семейный дом; и теперь я недоумевал, как же мне надлежит поступить с моей любезной подругой, чтобы отлучиться на весь день.

Взять ее с собой было бы неуместно; оставить одну в обществе повара и привратника означало бы нарушить самую элементарную осторожность. Я был этим весьма озадачен. Наконец я решил, что следует либо купить евнухов, либо кому-то довериться. Я велел рабыне сесть на осла, и вскоре мы остановились перед лавкой месье Жана. Я спросил у бывшего мамлюка, не знает ли он какое-нибудь порядочное семейство, где я мог бы на день оставить рабыню. Находчивый месье Жан указал мне на старого копта по имени Мансур, который был достоин всяческого доверия, ибо долгие годы нес службу во французской армии.

Мансур, как и месье Жан, был мамлюком, но мамлюком французской армии. Ими были в основном копты, которые после поражения Египетской экспедиции последовали за нашими солдатами. Несчастный Мансур и его друзья были брошены марсельцами в море за то, что поддерживали партию императора по возвращении Бурбонов; но, истинное дитя Нила, он спасся из пучины вод.

Мы отправились к этому славному человеку, который жил с женой в покосившемся доме: потолок, того и гляди, грозил обвалиться; узорчатые решетки на окнах местами напоминали рваное кружево. Только старая мебель и какое-то тряпье украшали это обветшалое жилище, а лежащая повсюду пыль при ярком солнечном свете придавала ему такой мрачный вид, какой создает грязь в самых убогих городских кварталах. У меня сжалось сердце при мысли о том, что большая часть каирского населения живет в таких вот домах, откуда давно сбежали даже крысы. Я сразу же отказался от намерения оставить здесь рабыню, но попросил старого копта и его жену прийти ко мне. Я пообещал взять их к себе на службу или, наоборот, прислать к ним кого-то из моих слуг. Впрочем, расход в полтора пиастра, или сорок сантимов в день на человека нельзя считать расточительностью.

Таким образом, я обеспечил семейный покой и, как коварный тиран, свел верных себе людей с другими, внушающими подозрение, которые могли бы объединиться против меня, и теперь счел себя вправе пойти к консулу. У ворот консульства уже ждала карета, полная снеди, и два конных янычара для сопровождения. Кроме секретаря посольства с нами ехал важного вида человек по имени шейх Абу Халед, которого консул пригласил, чтобы тот давал нам пояснения в пути.

Шейх бегло изъяснялся по-итальянски и слыл одним из самых изящных и образованных арабских поэтов.

— Он весь в прошлом, — сказал мне консул, — преобразования ему ненавистны, хотя трудно найти другого столь терпимого человека. Он из того поколения философов-арабов — если хотите, вольтерьянцев, — которые представляют собой совершенно особый для Египта феномен, ибо они никогда не выступали против французского господства.

Я спросил у шейха, много ли в Каире еще поэтов.

— Увы, — ответил он, — прошли те времена, когда за изящное стихотворение властелин приказывал дать поэту столько золотых цехинов, сколько тот мог положить себе в рот. Сегодня же в нас видят только лишние рты… Кому теперь нужна поэзия, разве что на потеху толпе?

— Но почему же, — спросил я его, — сам народ не возьмет на себя роль великодушного правителя?

— Он слишком беден, — ответил шейх, — и к тому же настолько невежествен, что способен оценить лишь пустые романы, написанные вопреки канонам искусства и высокого стиля. Завсегдатаев кофеен привлекают только кровавые или непристойные приключения. К тому же рассказчик замолкает на самом интересном месте и объявляет, что будет продолжать лишь в том случае, если ему заплатят определенную сумму, но развязку он всегда оставляет на следующий день. И это чтение длится неделями.

— Все как у нас, — сказал я.

— Что же до знаменитых поэм об Антаре или Абу Зейде, — продолжал шейх, — то их слушают лишь во время религиозных праздников или по привычке. Только немногие способны по достоинству оценить красоту их поэзии. В наше время люди едва умеют читать. Трудно поверить в то, что сегодня самыми сведущими в арабской литературе являются двое французов.

— Он имеет в виду доктора Перрона и месье Френеля, консула в Джидде, — пояснил мне консул. — Однако, — добавил он, повернувшись к шейху, — ведь у вас есть много седобородых улемов, которые все свое время проводят в библиотеках при мечетях.

— Разве проводить жизнь, куря наргиле и перечитывая одни и те же книги, объясняя это тем, что якобы нет ничего более прекрасного и что религия превыше всего, — разве это означает заниматься наукой? — спросил шейх. — Тогда уж лучше отказаться от нашего славного прошлого и обратиться к европейской науке, которая, впрочем, все у нас же и позаимствовала.

Мы миновали городскую стену, оставив справа Булак и окружающие его богатые виллы, и поехали по тенистой дороге, проложенной среди деревьев, по обширным имениям, принадлежащим Ибрахиму. Именно по его приказу здесь, на некогда бесплодной равнине, были высажены финиковые пальмы, тутовые деревья и смоковницы, и сегодня она напоминает сад. В центре этих плантаций, неподалеку от Нила, расположены просторные здания, где перерабатывается их продукция. Обогнув их и повернув направо, мы оказались перед аркадой, через которую спускаются к реке, чтобы попасть на остров Рода.

Рукав Нила выглядит здесь речушкой, которая струится мимо беседок и садов. Густые заросли тростника окаймляют берег, и, по преданию, именно в этом месте дочь фараона нашла колыбель Моисея. Повернувшись к югу, можно увидеть справа порт Старого Каира, а слева — на фоне минаретов и куполов — Микйас (Ниломер), образующий стрелку острова.

Улица старого Каира

Остров не только великолепная резиденция вельможи, благодаря усилиям Ибрахима здесь разбит каирский ботанический сад. Этот сад — полная противоположность нашему. Вместо того чтобы с помощью теплиц создавать жару, здесь пытаются искусственно вызвать дожди, холод и туманы, чтобы выращивать наши европейские растения. Правда, пока что удалось вырастить лишь один несчастный дубок, да и у того не бывает желудей. Ибрахим преуспел больше с индийскими растениями. Они весьма отличаются от египетских, и здешние широты для них даже слишком холодны. Мы с наслаждением прогуливались под сенью тамарисков, баобабов и высоких кокосовых пальм с узорчатыми, как у папоротника, листьями. Среди многочисленных экзотических растений я увидел заросли стройного бамбука, который растет здесь сплошной стеной, как паши пирамидальные тополя; между газонами, изгибаясь, текла небольшая речка, ярко блестело на солнце оперение павлинов и розовых фламинго. Изредка мы останавливались и отдыхали в тени дерева, напоминающего плакучую иву, с высоким, прямым, как мачта, стволом и зеленым шелковым шатром из густой листвы, сквозь который пробивались тонкие лучи солнечного света.

Мы неохотно выбрались из объятий этого волшебного мира, из этой свежести, этих благоухающих ароматов иной части света, куда, казалось, мы перенеслись по волшебству. Двигаясь по острову на север, мы увидели, как меняется вокруг нас природа, призванная, вероятно, дополнить собой гамму тропической растительности. Поднявшись по узким тропинкам, над которыми нависали лианы, мы очутились в своеобразном лабиринте, проходившем через искусственно созданные скалы с беседкой наверху, среди цветущих деревьев, похожих на гигантские букеты.

Над головой, под ногами, между камнями, возле тропинок извиваются, переплетаются, вытягиваются и кривляются самые диковинные рептилии растительного мира. Не без страха ступаешь в это логово заснувших змей и драконов — этих похожих на живые существа растений; некоторые из них словно воспроизводят отдельные части человеческого тела, а порой напоминают многоруких индийских богов.

Поднявшись на вершину, я замер от восхищения, когда передо мной на противоположном берегу реки, выше Гизе, во всем своем великолепии предстали три пирамиды, четко выделявшиеся на фоне лазурного неба. Мне еще ни разу не приходилось видеть их так отчетливо, а прозрачный воздух позволял различать мельчайшие детали даже на расстоянии трех лье.

Я не разделяю мнения Вольтера, утверждавшего, что пирамиды Египта не стоят его печей для высиживания цыплят; я не могу также оставаться равнодушным при мысли, что «сорок веков смотрят на меня с высоты пирамид»; но сейчас это зрелище больше всего занимало меня с точки зрения истории Каира и представлений арабов. И я поспешил узнать у сопровождавшего нас шейха, что он думает по поводу тех четырех тысяч лет, которые европейская наука приписывает этим памятникам.

Шейх удобно расположился в беседке на деревянном диване и начал рассказывать:

— Некоторые историки утверждают, что пирамиды были построены царем преадамитов Джанном ибн Джанном, по если исходить из более распространенных у нас преданий, то за триста лет до потопа жил царь по имени Саурид, сын Салахока, который однажды увидел сон, что все на земле перевернулось вверх дном, люди падают навзничь, дома рушатся, погребая под собой людей; в небе сталкиваются звезды, и их осколки толстым слоем покрывают землю. Царь в ужасе проснулся, отправился в храм Солнца и долгое время оставался там, увлажняя щеки слезами; затем он созвал жрецов и прорицателей. И самый мудрый из них, жрец Аклиман, сказал ему, что и он видел такой же сон. «Мне снилось, — сказал он, — что мы с вами стоим на вершине горы и я вижу, что небо нависло так низко, что едва не касается наших голов, а народ толпами бежит к вам в поисках защиты. И тогда вы воздели руки, желая оттолкнуть небо, чтобы оно не могло опуститься еще ниже; и, видя это, я сделал то же самое. В этот миг откуда-то прямо с солнца раздался голос, возвестивший: „Небо только тогда встанет на свое место, когда я совершу триста оборотов“».

Услышав такие речи, царь Саурид отправился в обсерваторию, чтобы узнать, какие беды предвещают звезды. И он узнал, что сначала на землю обрушатся потоки воды, затем — лавина огня. И тогда царь приказал построить пирамиды такой формы, чтобы они смогли выдержать удары падающих звезд и чтобы сквозь эти каменные глыбы, соединенные между собой железными стержнями, не могли пройти ни небесный огонь, ни хлынувшие с небес воды. Там в случае необходимости должны были найти убежище царь и его свита, там же надлежало спрятать ученые книги, картины, амулеты, талисманы и все то, что непременно следовало сохранить для будущего рода человеческого.

Я внимательно выслушал легенду и сказал консулу, что она кажется мне более достоверной, чем принятое в Европе представление о том, что эти чудовищные сооружения были задуманы только как гробницы.

— Но, — спросил я, — как люди, укрывшиеся внутри пирамид, могли бы дышать?

— Там до сих пор, — ответил шейх, — сохранились колодцы и каналы, уходящие куда-то под землю. Некоторые из них вели к Нилу, другие соединялись с большими подземными пещерами; вода попадала в пирамиды по узким ходам, затем далеко от них выходила на поверхность, образуя огромные водопады и оглашая окрестности ужасающим грохотом.

Консул, будучи человеком весьма трезвого ума, скептически относился к подобным легендам; он воспользовался нашим отдыхом в беседке и разложил на столе взятую с собой провизию, а бустанджи Ибрахима-паши вручил нам букеты цветов и редкие фрукты, как нельзя лучше дополнившие наши азиатские впечатления.

В Африке грезят Индией, как в Европе мечтают об Африке, идеал всегда брезжит где-то далеко за горизонтом. Я же без устали расспрашивал нашего славного шейха, заставляя его рассказывать все известные ему легенды его предков. Слушая его, я верил скорее в существование царя Саурида, чем в Хеопса греков, их Хефрена и Микерина.

— А что было найдено в пирамидах, — спросил я, — когда при арабских султанах они были открыты впервые?

Сфинкс и пирамиды. Гиза

— Там нашли, — ответил он, — статуи и талисманы, которые царь Саурид поместил туда для охраны пирамид. Восточную пирамиду охранял идол из черного и белого черепашьего панциря, сидящий на золотом троне, в руке он держал копье, от одного только взгляда на которое человек погибал. Дух этого идола — молодая, веселая женщина, которая и в наше время отнимает разум у тех, кто ее встречает. Западную пирамиду охранял идол из красного камня, тоже вооруженный копьем, а на голове у него лежала, свернувшись в клубок, змея; его дух имел обличье нубийского старца с корзиной на голове и с кадилом в руках. Что касается третьей пирамиды, то ее охранял идол из базальта, стоявший на цоколе из того же камня; он притягивал к себе всех, кто на него смотрел; оторвать от него взгляд было невозможно. Дух этого идола являлся в облике безбородого обнаженного юноши. Что касается других пирамид Саккара, то у каждой из них есть свой дух: один предстает в виде темнокожего старца с короткой бородкой; другой — в образе молодой негритянки с ослепительно белыми зубами и белками глаз, держащей на руках ребенка; третий — в виде существа с головой льва и рогами; еще один — в виде пастуха в черном плаще, с посохом в руках и последний — монахом, он появляется из морской пучины и смотрит на свое отражение в воде. Самое опасное — встречаться с этими духами в полуденный час.

— Значит, — сказал я, — на Востоке существуют дневные привидения, как у нас ночные?

— Это потому, — пояснил консул, — что здесь в полдень все должны спать, а славный шейх рассказывает нам сказки, навевающие сон.

— Однако ж, — воскликнул я, — разве все это более невероятно, чем многие явления природы, которые мы не в силах объяснить? Если мы верим в сотворение мира, в ангелов, в потоп и не сомневаемся в движении звезд, почему бы не допустить, что эти звезды связаны с духами и что первые люди могли входить с ними в общение при посредстве религиозного культа и храмов?

— Да, такова была цель древней магии, — сказал шейх. — Эти талисманы и статуи обретали силу только после их посвящения определенной планете и знаку, связанному с ее восходом и заходом. Главного жреца звали Хатер, то есть важный, значительный человек. Каждый, жрец служил одной звезде, как, например, Фаруису (Сатурну), Рауису (Юпитеру) и другим. Каждое утро Хатер спрашивал одного из жрецов: «Где сейчас находится твоя звезда?» Тот отвечал: «Она под таким-то знаком, такой-то градус, столько-то минут», и, совершив необходимые расчеты, жрецы сообщали о том, что надлежало делать в этот день. Итак, первая пирамида была предназначена для правителей и их семей. Во второй должны были находиться идолы звезд и дарохранительницы небесных тел, а также книги по астрологии, истории и естественным наукам; здесь же было убежище жрецов. Третья пирамида предназначалась для хранения саркофагов фараонов и жрецов, и поскольку вскоре не могла вместить всех, то построили другие пирамиды в Саккара и Дашуре. Эти прочные сооружения предохраняли набальзамированные тела от разрушения, ведь, по представлениям того времени, они должны были воскреснуть после определенного периода обращения звезд, но точная дата не называлась.

— Если допустить все это, — сказал консул, — то, возможно, некоторые мумии будут весьма изумлены, проснувшись в один прекрасный день в витрине музея или и коллекции редкостей какого-нибудь англичанина.

— По сути дела, — заметил я, — это настоящие куколки, только человеческие, откуда еще не появились бабочки. Впрочем, как знать, вдруг однажды они и появятся? Я всегда считал святотатством, когда мумии этих несчастных египтян раздевали донага, а затем расчленяли. Как случилось, что эта утешительная и непобедимая вера, передающаяся из поколения в поколение, не смогла побороть глупое любопытство европейцев? Мы чтим тех, кто умер вчера, но разве у мертвых есть возраст?

— Это были неверные, — сказал шейх.

— Увы, — ответил я, — в те времена еще не родились ни Мухаммед, ни Иисус.

Мы продолжали спорить на этот счет, и я был удивлен, что мусульманин проявляет чисто католическую нетерпимость. Почему дети Исмаила прокляли древний Египет, обрекший на рабство лишь племя Исаака? По правде говоря, мусульмане чтут могилы и памятные святыни разных народов, и только надежда найти несметные сокровища побудила халифа открыть пирамиды. Их хроники сообщают, что в помещении, именуемом царским залом, они нашли на столе статую из черного камня, изображавшую мужчину, и статую из белого камня, изображавшую женщину; он держал в руках копье, она — лук. Посредине стола стояла наглухо закрытая ваза, когда ее вскрыли, то увидели, что она наполнена еще свежей кровью. В зале находился также петух из червонного золота, украшенный гиацинтами, он начинал кричать и хлопать крыльями, когда заходили люди. Все это напоминает мир «Тысячи и одной ночи»; но что мешает нам думать, что в этих камерах находились талисманы и кабалистические образы? Верно одно: наши современники нашли там только кости быка. Тот саркофаг из царского зала, вероятно, является сосудом с очистительной водой. Впрочем, было бы, пожалуй, абсурдом предположить, как заметил Вольней, что такую груду камней натаскали лишь для того, чтобы скрыть под ней труп величиной в пять футов.

 

ГАРЕМ ВИЦЕ-КОРОЛЯ

Мы продолжали свою прогулку и отправились осмотреть прелестный, украшенный ракушками и камнями дворец, куда изредка приезжают на лето жены вице-короля. Вокруг этой резиденции разбиты цветники в турецком стиле, похожие на узорчатые ковры. Нас незамедлительно пропустили во дворец; птичьи клетки были пусты, и ощущение жизни в этих покоях создавали лишь часы с музыкальным боем, каждые четверть часа раздавались исполненные на серинеге короткие арии из французских опер.

Во всех турецких дворцах гаремы устроены одинаково, мне уже доводилось бывать во многих из них. Это непременная парадная зала, куда выходят небольшие комнаты; повсюду стоят диваны, а вместо остальной мебели — столики, инкрустированные черепашьим панцирем. В вырезанных в стене стрельчатых нишах ставят кальяны, вазы с цветами или чашечки кофе. Только три-четыре комнаты обставлены на европейский манер: несколько дешевых предметов мебели, достойных украшать разве что комнатушку швейцара. Но это не что иное, как уступка прогрессу или, возможно, прихоть фаворитки, но ни один из этих предметов меблировки не используется по назначению.

Белая дама в окружении служанок в гареме в Каире. Ок. 1870 г.

Однако даже в самых богатых гаремах обычно отсутствует главная деталь обстановки — кровать.

— Где же спят, — спросил я у шейха, — все эти женщины и их рабыни?

— На диванах.

— Без одеял?

— Они спят одетыми. Правда, зимой укрываются шерстяными или шелковыми покрывалами.

— А где спит муж?

— Муж спит в своей комнате, жены — в своих, а рабыни (одалиски) — на диванах в зале. Если диваны и подушки кажутся им неудобными, тогда в центре комнаты на полу расстилают матрасы и спят прямо на них.

— Одетыми?

— Непременно. Но в самой простой одежде: в шароварах, блузке, платье. По закону как мужчинам, так и женщинам запрещено обнажаться друг перед другом. Исключение делается для лица. Привилегия мужа заключается в том, что он может видеть лица своих жен. Если же любопытство увлечет его дальше, да будут прокляты его глаза! Именно так, слово в слово!

— Теперь я понимаю, — сказал я, — что муж не слишком стремится провести ночь в комнате, полной одетых женщин, и предпочитает спать у себя, но приводит к себе двух или трех женщин…

— Двух или трех! — с негодованием вскричал шейх. — Так могут поступать лишь шакалы! О Аллах! Разве найдется хотя бы одна женщина, даже не мусульманка, которая согласилась бы разделить с другой постель своего мужа? Неужели так заведено в Европе?

— В Европе? — воскликнул я. — Нет, разумеется, нет, но ведь у христиан только одна жена, и они думают, что турки, имея целый гарем, живут одновременно со всеми женами, как с единственной супругой.

— Если бы сыскались, — ответил шейх, — столь развращенные мусульмане, чтобы поступать так, как вы говорите, их законные жены немедля потребовали бы развода, даже рабыни были бы вправе покинуть его.

— Видите, — сказал я консулу, — мы, европейцы, весьма заблуждаемся относительно восточных нравов. Для нас жизнь турок — воплощение власти и наслаждений. Теперь я вижу, что они отнюдь не хозяева в своем доме.

— Почти все они, — ответил мне консул, — в действительности живут лишь с одной женой. Девушки из хороших семей всегда ставят это условие жениху перед свадьбой.

Мужчина, который в состоянии прокормить и прилично содержать нескольких женщин, то есть предоставить каждой из них отдельное жилье, служанку и два комплекта нарядов в год, а также каждый месяц выдавать определенную сумму на ее содержание, и впрямь может иметь до четырех жен, но по закону он обязан посвящать каждой из них один день в неделю, что далеко не всегда столь заманчиво. Представьте себе также, сколь незавидной будет его жизнь из-за интриг четырех жен, почти равных в своих правах, разве что этот мужчина сказочно богат… В этом случае многочисленные жены, как и многочисленные лошади, — роскошь, но и эти мужья предпочитают довольствоваться одной законной женой и иметь красивых рабынь, хотя отношения с ними тоже складываются не всегда просто, особенно если жена знатного происхождения.

— Бедные турки! — вскричал я. — Как на них клевещут! Ну а если речь идет только о том, чтобы иметь любовниц, то, честно говоря, такая возможность есть и у всякого состоятельного мужчины в Европе.

— Даже больше возможностей, — сказал мне консул. — В Европе, чем суровее законы, тем вольнее нравы. Здесь же и социальная и моральная сторона жизни подчинены религии, и, поскольку она не требует от правоверных ничего невозможного, следовать ее законам считается делом чести. Это не значит, что не бывает исключений, однако ж встречаются они редко, и то лишь благодаря реформе. Благочестивые жители Константинополя были возмущены, когда узнали, что Махмуд построил великолепную баню, где мог наблюдать за своими женами, когда они купались; правда, в это мало верится, скорее это досужие домыслы европейцев.

Беседуя таким образом, мы шли по тропинкам, обрамленным высоким подстриженным кустарником и выложенным овальными камешками, образующими черно-белый рисунок. Я мысленно представил себе, как вдруг на аллеях замелькают белокожие кадины, волоча свои бабуши по мозаичным дорожкам, как они отдыхают в зеленых ажурных беседках из тиса. Изредка на ветви деревьев опускались голуби, словно печальные духи царящего здесь безмолвия.

Мы вернулись в Каир после того, как посетили здание Ниломера, где специальный столб с делениями, прежде посвященный Серапису, был погружен в глубокий бассейн и ежегодно указывал уровень подъема воды в Ниле при наводнениях. Консул решил отвести нас также на семейное кладбище паши. Увы, посещение кладбища после гарема навело нас на весьма грустные размышления, хотя, по правде говоря, именно здесь становится как нельзя очевидной отрицательная сторона полигамии. Это кладбище, где погребены дети лишь одной семьи, напоминает целый город. Здесь более шестидесяти могил — больших и маленьких, в основном свежих, с надгробиями в виде колонн из белого мрамора. Каждый столб увенчан либо чалмой, либо женским головным убором, что придает всем турецким могилам вид какой-то мрачной реальности; возникает ощущение, что ты идешь среди безмолвно застывшей толпы. Богатые надгробия задрапированы роскошными тканями и увенчаны шелковыми или кашемировыми тюрбанами, создающими полную иллюзию сходства с живыми людьми.

Ниломер — здание, где находится специальный столб с делениями, погруженный в глубокий бассейн. Ежегодно указывает уровень воды в Ниле при наводнениях

Утешительно думать, что, несмотря на все потери, семья паши еще достаточно многочисленна. Кроме того, смертность турецких детей в Египте является фактом столь же древним, сколь бесспорным. Знаменитые мамлюки, так долго правившие страной и привозившие сюда самых красивых женщин со всего света, вообще не оставили после себя потомства.

 

ТАЙНЫ ГАРЕМА

Я размышлял над тем, что мне довелось услышать. Итак, наслаждения гаремной жизни, всевластие мужа или господина, прелестные жены, которые сообща стараются доставить удовольствие одному-единственному мужчине, — все это, увы, очередная иллюзия, с которой приходится расстаться. Религия и мораль полностью разрушают этот идеал, столь соблазнительный для европейца. Все, кто берет на веру наши предрассудки, именно таким образом представляя себе восточную жизнь, очень скоро испытывают разочарование.

Большинство франков, когда-то поступивших на службу к паше и из соображений выгоды или ради удовольствия принявших ислам, сегодня уже вернулись если не в лоно церкви, то по крайней мере к родной христианской моногамии.

Постараемся глубже вникнуть в эту проблему. Замужняя женщина в Турецкой империи имеет те же права, что и у нас, и даже может запретить своему мужу завести себе вторую жену, сделав это непременным условием брачного контракта. Если же она соглашается жить в одном доме с другой женщиной, то имеет право находиться отдельно, вовсе не стремясь, как это принято думать, изображать вместе с рабынями трогательные сцепы семейного. счастья под благосклонным оком супруга или господина. Даже и не думайте, что эти красавицы готовы петь или плясать, дабы развлечь своего властелина. Честной женщине, по их мнению, не пристало обладать подобными талантами, но мужчина может пригласить в свой гарем альмей и газий и с их помощью веселить своих жен. Не дай бог, хозяину сераля увлечься рабынями, подаренными супругам, поскольку те переходят в собственность жен; если же ему вздумалось приобрести их для себя, разумнее поселить их в другом доме, хотя никто не может помешать ему использовать и это средство для увеличения своего потомства.

К тому же нельзя умолчать о том, что каждый дом поделен на две изолированные половины — мужскую и женскую; на одной половине всем заправляет хозяин, на другой — хозяйка. Обычно это либо мать, либо теща, либо самая старая жена, либо мать старшего из детей. Первая жена называется госпожой, вторая — попугаем (дарра). Когда жен много, а это бывает лишь у богатых мужчин, гарем представляет своего рода монастырь, где придерживаются суровых нравов. Здесь женщины главным-образом занимаются воспитанием детей, вышиванием, присматривают за рабынями, выполняющими работу по дому. Приход мужа — настоящая церемония, как и визиты близких родственников, и поскольку муж никогда не разделяет трапезу со своими женами, то единственное его времяпрепровождение — с важным видом курить наргиле и пить кофе или шербет. По обычаю, муж заранее сообщает о своем приходе. Правда, если он видит, что у дверей гарема стоят чьи-то туфли, он ни за что туда не зайдет, поскольку это означает, что его жена или жены принимают своих подруг, а подруги часто остаются на день или два.

Свободная по рождению женщина имеет право выходить из дома и наносить визиты. Власть мужа ограничивается лишь тем, что он велит рабыням сопровождать жен, но это тщетная предосторожность, поскольку женам ничего не стоит взять рабыню в сообщницы или, переодевшись, улизнуть из бани или из дома подруги, пока сопровождающие ждут их у дверей. Покрывало и одинаковые одежды и впрямь предоставляют им больше свободы, чем европейским женщинам, склонным плести интриги. Забавные истории, которые вечерами рассказывают в кофейнях, часто повествуют о приключениях любовников, когда мужчины переодеваются в женское платье, чтобы проникнуть в гарем. Воистину, нет ничего проще, хотя добавим, что подобные истории порождены скорее воображением арабов, нежели турецкими нравами, уже два столетия царящими на Востоке. Мусульманин вовсе не склонен к адюльтеру и счел бы для себя оскорбительным любить женщину, которая ему не принадлежит.

Что же касается христиан, то им редко удается добиться благосклонности мусульманок. В давние времена любовникам грозила смертная казнь; в наши дни только женщина рискует жизнью, и то, если будет застигнута на месте преступления в супружеском доме. Факт адюльтера является теперь лишь поводом для развода или наказания.

Итак, законы мусульман ни в чем не приравнивают женщин, как считают у нас, к рабыням или существам низшего порядка. Женщины здесь могут наследовать имущество, иметь собственное состояние, как и в других странах, не отдавая в этом отчета мужу. Они имеют право требовать развода по причинам, установленным законом. Привилегия мужа в этом случае заключается в том, что он может развестись, не объясняя мотивов. Достаточно, если он скажет жене в присутствии трех свидетелей: «Ты в разводе», и отныне она имеет право лишь требовать свою долю, установленную брачным контрактом. Если же муж снова захочет вернуть ее в дом, он сможет сделать это лишь в том случае, если она за это время вышла замуж и опять развелась. К услугам хулла, которых в Египте называют мустахилль, играющих роль промежуточного мужа, лишь изредка прибегают богачи. Бедняки женятся, не составляя письменного контракта, расстаются и вновь сходятся без лишних сложностей. Ну и наконец, хотя правом полигамии в основном пользуются люди высокопоставленные, из прихоти или тщеславия, есть в Каире и бедняки, которые заводят много жен, чтобы жить за счет их труда. Они имеют по три-четыре семьи в городе, и жены не знают о существовании друг друга. Если же тайна раскрывается, это влечет за собой забавные споры и изгнание ленивого феллаха из домашних очагов всех его рассерженных супруг, так как, если закон и позволяет иметь несколько жен, он же и вменяет мужу в обязанность кормить их.

Женщины в Египте могут наследовать имущество, иметь собственное состояние, имеют право требовать развода по причинам, установленным законом

 

УРОК ФРАНЦУЗСКОГО

Я нашел свой дом в том виде, в каком оставил: старый копт и его жена приводили все в порядок, рабыня спала на диване, петухи и куры на дворе клевали маис, а бербериец, куривший в кофейне напротив, ждал моего возвращения. Правда, не удалось разыскать повара; наверное, увидев копта, он решил, что его выгоняют, и неожиданно ушел сам, без каких бы то ни было объяснений; такое в Каире случается довольно часто среди слуг и работников. Поэтому они стремятся ежевечерне получать плату, чтобы на следующий день поступать как им заблагорассудится.

На мой взгляд, было вполне уместно заменить Мустафу Мансуром, а его жена, которая приходила помогать ему днем, показалась мне достойной хранительницей нравственности моего домашнего очага. Разве что эта почтенная чета была совершенно незнакома с элементарными навыками приготовления пищи, даже египетской. Их собственная еда состояла из вареного маиса и овощей в уксусе, поэтому они не владели искусством ни делать соусы, ни готовить жаркое. Их опыты в этом направлении вызвали крики рабыни, принявшейся осыпать их проклятиями. Эта черта ее характера пришлась мне очень не по душе.

Я велел Мансуру сообщить ей, что настал ее черед готовить, и, поскольку собирался взять ее с собой в путешествие, было бы неплохо, если бы она подготовилась к новой роли. Мне трудно передать выражение поруганной чести или, скорее, оскорбленного достоинства, с которым она испепелила нас взглядом.

— Скажи сиди, — ответила она Мансуру, — что я кадина (госпожа), а не одалиска (служанка) и что я пожалуюсь паше, если он не обеспечит мне соответствующего положения.

— Паше? — вскричал я. — Но причем здесь паша? Я купил рабыню, чтобы она служила мне, и, если у меня не хватит средств оплачивать других слуг, а такое вполне может случиться, не понимаю, почему бы ей не выполнять домашнюю работу, как все женщины на свете.

— Она отвечает, — сказал Мансур, — что любой раб имеет право обратиться к паше, чтобы его снова продали на рынке, и таким образом сменить хозяина. Она говорит, что она мусульманка и никогда не станет выполнять работу, которую считает для себя зазорной.

Я весьма ценю в людях чувство гордости, и, поскольку рабыня действительно имела права, о которых говорила (Мансур подтвердил это), я ограничился тем, что обернул все в шутку и попросил ее извиниться перед стариком за свою вспыльчивость, но Мансур перевел все таким образом, что извинения, как я полагаю, были принесены с его стороны.

Мне стало ясно, что покупка этой женщины была безумием. И если она укрепится в своих притязаниях, то превратится для меня на все оставшееся время лишь в дополнительную статью расходов; нужно было приспособить ее хоть в качестве переводчика. Тогда я объявил, что, раз она является столь благородной особой, ей подобает изучить французский язык, а я тем временем займусь арабским. Это предложение она не отвергла.

Тогда я дал ей урок разговорной речи и письма; я заставил ее, как ребенка, выводить на бумаге палочки и научил нескольким словам. Урок ее весьма позабавил, а французское произношение на какое-то время заставило ее забыть свои гортанные звуки, столь неизящно звучащие в устах арабских женщин. Я очень веселился, когда она повторяла за мной целые фразы, не понимая их смысла. Например, такую: «Я маленькая дикарка», которая в ее устах звучала так: «Йя баленкайа тыкарка». Видя, что я смеюсь, она решила, что я заставляю ее повторять что-то неприличное, и позвала Мансура перевести эту фразу. Не усмотрев в ней ничего дурного, она изящно повторила: «Ана (я) баленкайа тыкарка?.. Мафиш (вовсе нет)!»

У нее была обворожительная улыбка. Устав рисовать палочки, рабыня дала мне понять, что хотела бы написать (ктаб) по своему разумению. Я подумал, что она умеет писать по-арабски, и дал ей чистый лист бумаги. Вскоре я увидел, как под ее пером рождаются странные иероглифы, которых, вне всякого сомнения, нет в каллиграфии ни у одного народа. Когда она исписала всю страницу, я спросил у нее через Мансура, что это означает.

— Я написала вам, читайте! — ответила она.

— Но, дитя мое, это совершенно лишено смысла. То же самое мог бы нацарапать кот, обмакни он свои когти в чернила.

Это ее весьма озадачило. Она-то полагала, что всякий раз, когда думаешь о чем-то и водишь как попало пером по бумаге, мысль немедленно предстает перед оком читателя. Я разуверил ее и попросил рассказать о том, что она собиралась написать.

Это было наивное прошение, которое состояло из нескольких пунктов. В первом повторялось уже высказанное пожелание носить хабару из черной тафты, как у каирских знатных дам, чтобы ее не принимали за простую крестьянку, во втором указывалось на желание иметь платье (йаляк) из зеленого шелка, а в третьем заключалась мысль о покупке желтых сапожек, поскольку ей, как мусульманке, нельзя было отказать в праве носить их.

К этому следует добавить, что сапожки эти безобразны и делают женщин похожими на уток. А остальная одежда придает им вид огромного, бесформенного тюка; но именно желтые сапожки представляют собой принадлежность, указывающую на социальное превосходство. Я обещал ей поразмыслить над этим.

 

ШУБРА

Решив, что я ответил утвердительно, рабыня встала, хлопая в ладоши, и несколько раз повторила:

— Аль-филь! Аль-филь!

— Что это значит? — спросил я Мансура.

— Ситти (дама), — сказал он, переговорив с рабыней, — хотела бы пойти посмотреть на слона, о котором много слышала, он находится во дворце Мухаммеда Али в Шубре.

Было бы справедливо вознаградить ее прилежание в учебе, и я велел кликнуть погонщиков ослов. Городские ворота в сторону Шубры были в сотне шагов от нашего дома. Возле ворот возвышались тяжелые сторожевые башни, сохранившиеся со времен крестовых походов. Затем по мосту нужно было пересечь канал, который слева, разливаясь, образует небольшое озеро, со всех сторон окруженное свежей зеленью деревьев. В их прохладной тени расположились казино, кофейни, здесь же раскинулись городские сады, где по воскресеньям можно встретить гречанок, армянок и дам из квартала франков. В глубине сада они снимают покрывала, и тогда наблюдателю предоставляется возможность изучать столь непохожие одна на другую народности Леванта. Идем дальше. Под сенью неповторимой и единственной в мире аллеи Шубры проносятся кавалькады всадников. Огромной величины смоковницы и эбеновые деревья протянулись на целое лье. Они раскинули свои густые кроны, и их листва образует столь плотный шатер, что на аллее царит почти полная тьма, лишь где-то вдали блестит, окаймляя распаханные поля, раскаленная кромка пустыни.

Заклинатель змей в Каире

По левую руку, примерно на расстоянии полулье, струится Нил, омывая обширные сады, пока не подходит вплотную к самой аллее, и тогда его воды теряют свой красноватый оттенок.

Посередине аллеи Шубры расположена кофейня, украшенная фонтанами и деревянными решетками, — излюбленное место гуляющих.

Справа по-прежнему тянутся поля кукурузы и сахарного тростника с разбросанными там и тут загородными виллами, а за ними начинаются большие строения, принадлежащие паше.

Именно там и показывают белого слона, подаренного его высочеству английским правительством. Моя спутница была вне себя от восторга, она не могла налюбоваться на это животное, напоминающее о ее родине; здесь же, в Египте, слон казался диковинкой, его бивни были украшены серебряными кольцами, а погонщик заставлял слона показывать нам всевозможные трюки. Ему даже удалось заставить животное принимать столь непристойные позы, что я сделал знак рабыне, закрытой покрывалом, но не слепой, что мы уже достаточно посмотрели и пора уходить. Но тут один из служащих паши произнес:

— Подождите, это для развлечения дам.

Здесь находилось много женщин, которые и впрямь ничуть не были шокированы и заливисто смеялись.

Шубра — прелестнейшая из резиденций. Дворец египетского паши, довольно простой, старой постройки, расположен на берегу Нила, напротив прославленной равнины Имбаба, где были разгромлены мамлюки. Со стороны сада сооружен павильон с ярко раскрашенными и раззолоченными галереями. Настоящее торжество восточного искусства.

Можно войти внутрь и полюбоваться на редкостных птиц в вольере, на парадные залы, бани, бильярдные, а пройдя дальше, уже в самом дворце, осмотреть однообразные залы, декорированные по-турецки, но обставленные по-европейски, что придает им роскошь царских покоев.

Над дверями и на стенных панелях — пейзажи без перспективы, нарисованные темперой; поистине правоверные картины, без единого живого существа, дают весьма невысокое представление о египетском искусстве. Иногда живописцы позволяют себе рисовать сказочных животных — дельфинов, сфинксов или крылатых коней. Что же до батальных сцен, то они изображают лишь осады и морские сражения: корабли без моряков атакуют крепости, которые обороняются невидимыми гарнизонами; кажется, что и перекрестный огонь, и падающие бомбы — все это само по себе, а человек не принимает в этом никакого участия. Именно так изображались главные сцены из греческой кампании Ибрахима.

Над залом, где паша вершит правосудие, можно прочесть прекрасное изречение: «Четверть часа милосердия дороже семидесяти часов молитвы».

Мы снова спустились в сад. Боже мой, сколько роз! Розы Шубры — этим здесь все сказано; розы Файгома идут лишь на масло и варенье. Бустанджи предлагали их нам со всех сторон. Сады паши славятся еще и другой роскошью: здесь не срывают ни лимонов, ни апельсинов, чтобы эти золотистые плоды как можно дольше радовали взоры посетителей. Между тем, когда они падают на землю, каждый гуляющий вправе поднять их. Но я ничего еще не сказал о самом саде. Обитателей Востока можно критиковать за отсутствие вкуса в убранстве жилищ, но их сады безукоризненны. Повсюду фруктовые деревья, ажурные беседки и павильоны из тиса, напоминающие стиль Ренессанса; подобный пейзаж описан в «Декамероне». Не исключено, что первые сады были разбиты итальянскими садовниками. Тут не увидишь статуй, зато каждый фонтан отличается неповторимой изысканностью.

Застекленная беседка, венчающая целое сооружение из расположенных пирамидой террас, выглядит каким-то сказочным дворцом. Наверное, у самого халифа Харун ар-Рашида не было ничего более прекрасного, но и это еще не все. Полюбовавшись роскошью внутренней отделки, где шелковые драпировки развеваются на ветру среди гирлянд и кружевной зелени, спускаешься вниз и идешь по длинным аллеям, окаймленным подстриженными в форме прялки лимонными деревьями, пересекаешь рощу банановых деревьев, чьи прозрачные листья сверкают на солнце, как изумруды, и попадаешь в другой конец сада, к великолепной, прославленной купальне. Это огромный бассейн из белого мрамора, окруженный галереями на колоннах в византийском стиле, посредине — высокий фонтан: вода выливается из пасти мраморных крокодилов. Ограда освещена газовыми факелами; часто летними ночами здесь любит отдыхать паша, полулежа в золоченой лодке, на веслах которой сидят его жены. Здесь на глазах своего повелителя купаются прекрасные дамы — правда, в шелковых пеньюарах… Коран, как известно, не позволяет обнажаться.

 

ИФРИТЫ

Мне было небезынтересно изучать характеры восточных женщин по одной из них; правда, я опасался, что придаю слишком большое значение мелочам. Представьте себе мое изумление, когда, войдя как-то утром в комнату рабыни, я увидел целую гирлянду из лука, подвешенную наискосок от двери, и другие луковицы, симметрично висящие над диваном, где она спала. Предполагая, что это не что иное, как простое ребячество, я снял эти не слишком подходящие для комнаты украшения и небрежным жестом выбросил их во двор, но вдруг встает разгневанная и обиженная рабыня, плача, идет подбирать лук и вешает его обратно, изображая церемонию поклонения. Чтобы объясниться, пришлось ждать Мансура. Тем временем на меня полился поток проклятий, самым понятным из которых было слово «фараон»! Я не знал, следовало мне сердиться или утешать ее. Наконец явился Мансур и объяснил мне, что я пошел против рока и буду причиной самых страшных несчастий, которые теперь обрушатся на наши головы.

Сад перед Летним дворцом Мухаммеда Али в наше время. Шубра-эль-Хейма, Египет

— А ведь действительно, — сказал я Мансуру, — мы живем в стране, где лук был божеством, ну что ж, если я его оскорбил, то должен в этом повиниться. Существует же какое-то средство, чтобы смягчить гнев египетского лука!

Но рабыня не желала ничего слушать и повторяла, повернувшись ко мне:

— Фараон!

Мансур пояснил, что это означает «поганый и безбожный тиран». Я был весьма польщен подобным обращением и с интересом узнал, что название древних правителей этой страны стало оскорблением. Между тем мне не на что было обижаться: подобная луковая церемония была принята в домах Каира в один из установленных дней в году, чтобы отвратить заразные болезни.

Страхи бедняжки подтвердились, возможно, из-за ее больного воображения. Она тяжело заболела и, что бы я ни делал, ни за что не желала следовать предписаниям врача. В мое отсутствие она позвала двух соседок, с которыми переговаривалась с террасы, и, вернувшись, я нашел их читающими молитвы, как сказал Мансур, отворотные заклинания против ифритов, злых духов, которые, оказывается, возмутились из-за осквернения лука, а двое из них были особенно враждебны к нам, их звали Зеленый и Золотой.

Видя, что зло порождено главным образом воображением, я не стал мешать женщинам, которые привели с собой совсем древнюю старуху. Это была знаменитая знахарка, почитавшаяся святой. Она принесла жаровню, поставила ее в центре комнаты и принялась нагревать на ней камень, который, как мне показалось, был всего-навсего квасцом. Все эти манипуляции должны были помешать ифритам, которые, как отчетливо видели женщины в дыме, молили о пощаде. Но было необходимо уничтожить зло на корню; рабыню подняли, и она склонилась над огнем, что вызвало у нее отчаянный кашель; тем временем старуха колотила ее по спине, и все трое пели протяжные молитвы и читали арабские заклинания.

Мансур, как христианин-копт, был возмущен этими действиями; но если болезнь была вызвана причинами морального порядка, я не усматривал никакого зла в том, чтобы лечение осуществлялось теми же методами. Во всяком случае, на следующий день наступило явное облегчение, за которым последовало выздоровление.

Рабыня не желала расставаться с двумя соседками, и они продолжали ей прислуживать. Одну звали Картум, другую — Забетта. Я не видел необходимости в том, чтобы дома было столько прислуги, и поэтому остерегался нанимать их на все время, но рабыня одаривала женщин собственными вещами, которые оставил ей Абд аль-Керим. Возразить по этому поводу мне было нечего; хотя теперь мне предстояло покупать ей взамен новые одежды, в том числе и столь желанные хабару и йаляк.

Жизнь на Востоке играет с нами злые шутки; сначала все кажется простым, дешевым, доступным. Вскоре все осложняется обязательствами, обычаями, прихотями, и вот оказывается, что ты ведешь существование, достойное паши, которое наряду с сумятицей и беспорядочными расчетами истощает самые толстые кошельки. Еще совсем недавно мне хотелось приобщиться к той настоящей жизни египтян, которая обычно скрыта от глаз иностранцев, но я видел, как мало-помалу тают предназначенные для путешествия средства.

— Бедное дитя, — сказал я рабыне, попросив объяснить ей, каково положение дел, — если ты хочешь остаться в Каире, ты свободна.

Я приготовился к излиянию благодарностей.

— Свободна! — сказала она. — И чем прикажете мне заниматься? Свободна! Куда мне идти? Лучше продайте меня обратно Абд аль-Кериму.

— Но, дорогая моя, не в правилах европейца продавать женщин, получать деньги таким образом бесчестно.

— Как же быть? — сказала она, плача. — Разве я смогу заработать себе на жизнь? Ведь я ничего не умею!

— Может быть, ты пойдешь в услужение к какой-нибудь даме, исповедующей ту же религию?

— Я? В услужение? Ни за что. Продайте меня. Меня купит мусульманин — шейх или паша. Я смогу стать госпожой! Вы хотите со мной расстаться… Отвезите меня на рынок.

Что за необычная страна, где рабы не желают быть свободными!

Однако я знал, что рабыня права, ибо я уже хорошо разбирался в нравах мусульманского общества и не сомневался в том, что положение невольников ничуть не лучше участи бедных египтянок, которых используют на самых тяжелых работах, или тех несчастных женщин, которые делят нужду с нищими мужьями. Предоставить ей свободу означало бы обречь ее на самое тяжелое положение, возможно, и на бесчестье, а я чувствовал моральную ответственность за ее судьбу.

— Раз ты не хочешь оставаться в Каире, — сказал я ей в конце концов, — тебе придется следовать за мной в путешествиях по другим странам.

— Ана энте сава-сава! (Я и ты поедем вместе!) — сказала она мне.

Я был счастлив, что она так решила, и отправился на пристань Булак, чтобы нанять фелюгу, на которой мы собирались плыть по Нилу от Каира до Дамьетты.

Ухаживание торговца фонарями. Художник Уильям Холман Хант

 

ВОСХОЖДЕНИЕ

Прежде чем покинуть Каир, я решил осмотреть пирамиды и отправился к генеральному консулу узнать его мнение на этот счет. Он желал, чтобы мы поехали туда непременно вместе, и мы двинулись в сторону Старого Каира. В дороге консул выглядел весьма грустным и сильно кашлял, пока мы проезжали пустыри Карафы.

Я знал, что он уже давно нездоров, и он сам сказал мне, что перед смертью хотел бы увидеть пирамиды. Мне казалось, что он преувеличивает опасность болезни, но, когда мы достигли берегов Нила, он сказал мне:

— Я очень устал… Лучше я останусь здесь. Садитесь в фелюгу, которую я нанял заранее, а я буду провожать вас взглядом, и мне будет казаться, что мы плывем вместе. Очень прошу вас точно сосчитайте число ступеней большой пирамиды, из-за которого спорят ученые, а когда попадете к другим пирамидам Саккара, я буду весьма признателен, если вы привезете мне оттуда мумию ибиса… Мне хотелось бы сравнить древнего египетского ибиса с породой караваек, которых до сих пор можно встретить на берегах Нила.

Итак, мне пришлось в одиночестве сесть в лодку на стрелке острова Рода, с грустью размышляя об удивительном оптимизме больных, которые способны мечтать о коллекции мумий, стоя одной ногой в могиле.

Рукав Нила между островом Рода и Гизе настолько широк, что требуется не менее получаса, чтобы его пересечь.

Бегло осмотрев кавалерийскую школу в Гизе, знаменитые печи для выведения цыплят, развалины мощных стен, сложенных особым способом, когда в каменную кладку вмуровываются глиняные горшки, придающие постройке не столько прочность, сколько легкость и хороший доступ воздуха, мне осталось еще проехать два лье по ухоженным полям до бесплодного плато, где на краю Ливийской пустыни стоят большие пирамиды.

Чем ближе подходишь к ним, тем меньше кажутся эти гиганты. Таков аффект перспективы, возникающий, вероятно, из-за того, что основание пирамиды равно ее высоте. Между тем, стоя у подножия, не перестаешь восхищаться и ужасаться этими каменными горами, созданными человеком. К вершине первой пирамиды ведет лестница со ступенями метровой высоты.

Одно племя арабов взялось опекать путешественников и сопровождать их во время восхождения на главную пирамиду. Как только эти люди замечают, что в их владения вступил любознательный чужестранец, они галопом мчатся навстречу, изображая настоящую военную игру и стреляя в воздух, чтобы показать, что они целиком в его распоряжении и готовы защищать его от нападений грабителей-бедуинов, которые якобы могут появиться.

Сегодня подобное предположение может вызвать у путешественника лишь улыбку, поскольку он заранее уверен в своей безопасности, но в прошлом столетии оп действительно мог стать жертвой банды лжеразбойников, которые, напугав и ограбив его, сдавались племени, им покровительствовавшему, а племя, в свою очередь, получало значительное вознаграждение за опасности, которым подвергалось, и за ранения, полученные в ходе этой разыгранной битвы.

Мне в сопровождающие выделили четырех человек, которые должны были указывать путь и помогать при восхождении. Сначала я вообще не понимал, как можно подниматься по ступеням, каждая из которых была мне по грудь. Но в мгновение ока двое арабов устремились к этому гигантскому каменному сооружению, и каждый схватил меня за руку. Двое других подталкивали меня за плечи, и все четверо что-то хором пели по-арабски, не забывая повторять при этом древний рефрен: «Элейсон!»

Таким образом я преодолел двести семь ступеней, и мы добрались до верхней площадки всего за четверть часа.

Если вы на минуту остановитесь, чтобы перевести дыхание, к вам сразу же подойдут маленькие девочки в коротких синих полотняных рубахах: став на ступеньку выше, они поднесут к вашим устам фиванский кувшин из пористой глины, и на какое-то время ледяная вода вернет вам бодрость.

Что за фантастическое зрелище эти юные босоногие бедуинки, которые карабкаются вверх с ловкостью обезьян и знают все извилины огромных, положенных одна на другую каменных плит! Добравшись до площадки, им раздают бакшиш и поцелуи, потом снова четверо арабов поднимают вас и с триумфом несут, поддерживая с четырех сторон. Площадка эта насчитывает около ста квадратных метров. Глыбы неправильной формы свидетельствуют о том, что она образовалась в результате разрушения вершины, вероятно, такой же, как у второй уцелевшей пирамиды, которая стоит чуть поодаль, красуясь своей гранитной облицовкой. Все три пирамиды — Хеопса, Хефрена и Микерина — были отделаны этим красноватым гранитом, который еще существовал во времена Геродота. Мало-помалу пирамиды обнажались: в Каире не хватало гранита для постройки дворцов халифов и суданов.

Пирамиды Египта

Нетрудно предположить, что с высоты этой площадки открывается дивный вид. На востоке виден Нил от стрелки Дельты до Саккара и далее еще одиннадцать пирамид меньших размеров, чем пирамиды Гизе. На западе простирается цепь Ливийских гор, отмечая линию затянутого пылью горизонта. Южнее, на месте древнего Мемфиса, словно зеленоватая тень, раскинулась пальмовая роща. Каир, прислонившись к выжженным откосам аль-Мукаттама у границы Сирийской пустыни, устремляет ввысь свои купола и минареты. Все это слишком хорошо известно, и не стоит тратить время на описания. Однако когда хочешь перевести дух от восхищения и обводишь взглядом камни площадки, сразу же замечаешь то, что немедленно избавляет от чрезмерной восторженности. Каждый англичанин, отважившийся на подобное восхождение, не преминул написать на этих камнях свое имя. Коммерсантам пришла в голову мысль оставить здесь для публики свои адреса, а какой-то торговец ваксой с Пикадилли приказал даже высечь на большом камне надпись, прославляющую достоинства своего открытия, запатентованного в Лондоне. Излишне упоминать о том, что здесь можно увидеть и роспись ныне забытого вора Кредевиля, шарж Бужинье и другие следы эксцентричности наших странствующих художников, вносящие определенное оживление в утомительное однообразие великих памятников истории.

 

ПЛОЩАДКА

Я должен с сожалением признать, что даже сам Наполеон видел пирамиды только с равнины. Разумеется, он не мог настолько унизиться, чтобы позволить четырем арабам поднять себя в воздух, словно какой-то тюк, передаваемый из рук в руки; поэтому ограничился тем, что приветствовал снизу сорок веков, которые, как он полагал, созерцали его во главе нашей доблестной армии.

Осмотрев панораму и внимательно изучив современные надписи — настоящую головоломку для ученых будущего, я собрался уже спускаться, когда какой-то белокурый высокий господин с багровым лицом преодолел последнюю ступеньку, равную четырем обычным, и весьма сдержанно приветствовал меня как первого завоевателя. Он был в перчатках, и я принял его за англичанина. Он же сразу распознал во мне француза.

Вскоре я раскаялся, что судил о нем столь поверхностно. Англичанин ни за что не стал бы со мной раскланиваться, пока на площадке пирамиды Хеопса не появился бы человек, который представил нас друг другу.

— Сударь, — сказал мне незнакомец с легким немецким акцентом, — я счастлив, что встретил здесь представителя цивилизованного мира. Я всего лишь гвардейский офицер его величества короля Пруссии. Я получил отпуск, чтобы присоединиться к экспедиции господина Лепсиуса, но, поскольку она уехала отсюда несколько недель назад, я обязан войти в курс дела… посетив то, что они должны были осмотреть.

Закончив свою речь, он вручил мне визитную карточку, приглашая навестить его, если я окажусь в Потсдаме.

— Разве вы не знаете, — заметил он, видя, что я собираюсь спускаться, — что, по обычаю, полагается здесь отужинать? Эти бравые ребята готовы разделить наши скромные припасы… и если вы не возражаете, я предложу вам отведать пирога, который несет один из моих арабов.

В путешествиях знакомства завязываются быстро, ну а в Египте, да еще на вершине Великой пирамиды, любой европеец становится для другого франком, то есть соотечественником: цветовое многообразие географической карты нашей маленькой Европы блекнет на таком расстоянии, сливаясь в одно яркое пятно, я делаю исключение только для англичан, которые живут на острове.

То, что рассказал прусский офицер во время трапезы, показалось мне очень интересным. У него с собой были письма, содержащие самые свежие новости об экспедиции господина Лепсиуса, которая в это время исследовала окрестности озера Мерида и подземные древние лабиринты. Берлинские ученые обнаружили целые города из кирпича, скрытые в песках, подземные Помпеи и Геркуланум, не знавшие света дня и относящиеся, вероятно, еще к эпохе троглодитов. Я не мог не усмотреть проявление достойного честолюбия в стремлении немецких ученых идти по стопам нашего Египетского института, хотя их изыскания смогут лишь немного дополнить замечательные открытия моих соотечественников.

Трапеза на пирамиде Хеопса является для туристов столь же непременной, как и на капители колонны Помпея в Александрии. Я был счастлив, встретив просвещенного спутника, который мне об этом напомнил. В кувшинах из пористой глины, которые принесли девочки-бедуинки, оставалось достаточно воды, чтобы освежиться, а затем приготовить грог с помощью фляжки с водкой, которую тоже принес одни из арабов.

Тем временем солнце начало так сильно припекать, что оставаться дольше на площадке стало невозможно. Мы не сразу ощутили зной из-за свежего, животворного воздуха, которым дышишь на такой высоте.

Теперь нам предстояло покинуть площадку и попасть внутрь пирамиды, вход в которую находился примерно на уровне трети ее высоты над основанием. Нас спустили на сто тридцать ступеней способом, противоположным тому, каким подняли сюда. Двое из четырех арабов поддерживали нас за плечи при спуске с каждой ступени, как бы передавая на протянутые руки своих товарищей. Подобный спуск был очень опасен, и немало путешественников ломали здесь руки и ноги и разбивали головы. Однако мы без приключений добрались до входа в пирамиду.

Это своего рода грот с выложенными мрамором стенами и сводом треугольной формы; лежавший над ним широкий камень с надписью на французском языке сообщал, что этот памятник посетили наши солдаты; это визитная карточка Египетской армии, высеченная на мраморной глыбе в шестнадцать футов шириной. Пока я почтительно изучал ее, прусский офицер указал мне на другую надпись, сделанную ниже иероглифами и, что самое странное, высеченную совсем недавно.

Он понимал смысл этих современных иероглифов, написанных по системе Шампольона.

— Это означает, — сказал он, — что научная экспедиция прусского короля во главе с Лепсиусом, посетившая пирамиды Гизе, надеется так же успешно выполнить свою миссию.

Мы зашли в грот; человек двадцать бородатых арабов с пистолетами и кинжалами, торчащими из-за пояса, поднялись с земли, где они предавались дневному сну. Один из наших провожатых, который, казалось, верховодил над остальными, сказал:

— Смотрите, какие они страшные. Взгляните на их пистолеты и ружья.

— Они что, хотят нас ограбить?

— Напротив. Они находятся здесь, чтобы защитить вас на случай, если вдруг нападут грабители.

— Но говорят, что их не существует с тех пор, как правит Мухаммед Али!

— Какое там! За горами, еще осталось много… злых людей… Однако с помощью colonnate (испанский пиастр) вы можете рассчитывать на этих храбрецов, они защитят вас от любого нападения.

Вход в пирамиду Хеопса образуют каменные плиты, уложенные в виде арки на высоте 16 метров от земли

Прусский офицер осмотрел оружие и, кажется, остался разочарован. Впрочем, речь шла всего о пяти с половиной франках для меня и полутора талерах для него. Мы согласились на эту сделку, поделив расходы пополам, правда заметив при этом нашему провожатому, что мы не верим в его россказни.

— Часто случается, — ответил он нам, — что враждебные племена нападают именно на эту пирамиду, особенно если подозревают, что здесь находятся богатые иностранцы.

Не спорю, все это вполне возможно, и было бы весьма печально, если бы на нас напали и заперли внутри Великой пирамиды. Врученный охранникам colonnate был порукой тому, что теперь по крайней мере с нами никто не сыграет такой глупой шутки.

Но с чего мы решили, что эти бравые ребята хотя бы на мгновение помышляли об этом? Их расторопность, восемь факелов, зажженных в мгновение ока, услужливо посланные вперед девочки-водоносы, о которых я уже упоминал, внушали всяческое доверие.

Пришлось наклонить голову и согнуться, чтобы точно ступать по двум мраморным желобкам, тянущимся но обеим сторонам спуска. Между этими желобками зияла пропасть, как раз на ширину расставленных ног, и не дай бог туда упасть. Вот так мы двигались вперед, изо всех сил стараясь не оступиться, правда, проводники, несшие факелы, слегка нас поддерживали. Мы спустились шагов на сто пятьдесят, согнувшись пополам.

Внезапно на смену опасности провалиться в огромную, зияющую внизу пропасть пришло другое испытание: дальше нужно было ползти по-пластунски по узкому проходу, засыпанному грудами песка и пепла. Арабы расчищали путь лишь за дополнительный бакшиш, который дают, как правило, богатые и весьма тучные люди.

Какое-то время мы ползли под этим низким сводом, помогая себе локтями и коленями, затем поднялись в полный рост и оказались перед входом в новую галерею, столь же низкую, как и первая. Затем нам снова пришлось проползти шагов двести по слегка поднимающемуся вверх коридору, пока мы не очутились на перекрестке, в центре которого зияла глубокая темная шахта; обогнув ее, мы вышли к лестнице, ведущей в камеру царя.

Войдя в нее, арабы принялись палить из пистолетов и зажигать факелы из веток, чтобы испугать, как они объяснили, летучих мышей и змей. Зал величиной семнадцать футов в длину и шестнадцать в ширину имел двускатный свод.

Преодолев неприятный подъем, мы решили передохнуть у входа в мраморный грот, спрашивая себя, какой же цели служила эта странная галерея с двумя вырубленными в мраморе желобками, разделенными пропастью, и заканчивающаяся своеобразным перепутьем, посредине которого был вырыт таинственный бездонный колодец.

Прусский офицер, порывшись в анналах своей памяти, нашел показавшееся мне вполне убедительным объяснение. Никто лучше немцев не разбирается в тайнах древности. По его мнению, низкая галерея, окаймленная желобками, по которой мы с таким трудом поднимались и спускались, использовалась в следующих целях: человека, подвергавшегося обряду посвящения, сажали в тележку, тележка катилась вниз по наклонной галерее. В центре пирамиды испытуемого встречали низшие жрецы, которые подводили его к колодцу и предлагали туда спуститься.

Разумеется, новообращенный (неофит) колебался, и этом усматривали проявление благоразумия. Тогда ему вручали нечто вроде шлема, к которому была приделана горящая лампа, и, вооруженный этим приспособлением, он должен был осторожно спуститься в колодец по железным перекладинам.

Испытуемый спускался очень медленно, при тусклом свете лампы у него над головой; затем, примерно на глубине ста футов, он оказывался у галереи, вход в которую был закрыт решеткой. Внезапно решетка открывалась, и перед ним представали трое грозных стражей в бронзовых масках, изображающих бога Анубиса — с телом человека и головой собаки. Нужно было не растеряться, сбить их с ног и идти вперед. Затем за галереей, тянущейся целое лье, неожиданно открывалось просторное темное помещение.

Как только человек вступал на главную аллею, вспыхивал такой яркий свет, словно все вокруг было объято пламенем. Но это был лишь фейерверк, горели специальные смолы, которыми были смазаны железные прутья. Неофиту полагалось пройти сквозь лес, несмотря на полученные ожоги.

Далее он должен был преодолеть вплавь реку. Едва он достигал ее середины, поднимались огромные волны (их создавали колеса невиданной величины), мешая пловцу двигаться вперед. Когда, казалось, силы уже были на исходе, к нему спускалась железная лестница, якобы призванная спасти его от гибели в пучине вод. Но то было лишь следующим испытанием. Как только человек ставил ногу на ступеньку, та обламывалась, падая в реку. Это ужасное положение усугублялось чудовищным ветром, который раскачивал лестницу, а вместе с нею и испытуемого. Когда он чувствовал уже полное изнеможение, у него должно было еще хватить сил вцепиться в спущенные ему сверху два железных кольца и, повиснув на руках, ждать, пока не раскроется дверь, которой он достигал ценой неимоверных усилий.

На этом заканчивались четыре простейших испытания. Выдержавший их переступал порог храма, обходил статую Исиды, где его встречали, приветствуя, жрецы.

 

ИСПЫТАНИЯ

Мы старались оживить величественную тишину пирамиды подобными воспоминаниями. Окружающие нас арабы легли вздремнуть в ожидании, пока подует свежий вечерний ветер и мы сможем покинуть грот. Мы же тем временем перемежали реальные события, происшедшие в глубокой древности, с чистыми домыслами. Нас особенно волновала странная церемония обряда посвящения, столько раз описанная древними авторами, которые могли быть ее свидетелями; эти рассказы полностью соответствовали устройству пирамиды.

— Как было бы прекрасно, — сказал я своему спутнику, — исполнить и разыграть здесь «Волшебную флейту» Моцарта! И как только это не придет в голову какому-нибудь богачу? Потребуется совсем немного денег, чтобы расчистить все эти переходы, а затем пригласить сюда труппу итальянского театра в Каире. Представьте себе громовой голос Зарастро, гулко звучащий в глубине зала фараонов, или же Царицу ночи, появляющуюся на пороге так называемой камеры царицы и исполняющую свои великолепные трели под темными сводами.

Статуя богини Исиды

А как звучала бы в этих длинных коридорах волшебная флейта! Вообразите сначала гримасы испуганного Папагено, вынужденного столкнуться с Анубисом в трех лицах, когда он сопровождает своего хозяина, подвергнутого обряду посвящения, затем объятый пламенем лес, темный канал, на поверхности которого под действием железных колес создаются волны, далее эту страшную лестницу, от которой отламываются ступени, с чудовищным грохотом падая в воду.

— Осуществить все эти испытания внутри пирамиды, — заметил офицер, — кажется невозможным… Из колодца испытуемый попадал в галерею длиной примерно в одно лье… Этот подземный ход приводил его прямо к храму, стоящему у врат Мемфиса, вы могли видеть это с верхней площадки. Когда испытания были завершены, испытуемый вновь видел дневной свет, но статуя Исиды оставалась для него скрыта, поскольку ему предстояло пройти последнее испытание морального характера, о котором его никто не предупреждал и цель которого была ему неизвестна. Жрецы встречали его с триумфом, как равного себе, хор и оркестр славили его. Он должен был еще на протяжении сорока одного дня очиститься постом, прежде чем лицезреть великую богиню, вдову Осириса. На закате солнца он мог прекращать свой пост и подкрепляться несколькими унциями хлеба и чашей воды из Нила. Во время этой долгой епитимьи посвященный вел беседы с жрецами и жрицами, вся жизнь которых проходила в подземных городах. Он мог задавать им вопросы и наблюдать нравы этого мистического народа, отказавшегося от мирской жизни. Несметное число этих подземных жителей потрясло Семирамиду Победоносную, когда на ее глазах при основании Вавилона Египетского (Старого Каира) рухнул свод одного из таких некрополей.

— А что происходило с посвященным после сорока одного дня?

— Ему предстояло еще перенести восемнадцатидневное уединение, во время которого он был призван хранить полное молчание. Ему было дозволено лишь читать и писать. Затем он проходил новое испытание, когда вся его прошлая жизнь подвергалась разбору и осуждению. Это длилось еще двенадцать дней, и, наконец, в течение девяти дней он должен был ложиться спать за статуей Исиды, после того как молил богиню явиться ему во сне и наделить мудростью. Испытания длились три месяца. Искания божества, чтение, наставления и пост приводили вновь обращенного в состояние такой экзальтации, что отныне он был достоин того, чтобы священное покрывало упало с богини у него на глазах. В этот миг восторг его достигал апогея, ибо он видел, как оживала холодная статуя, неожиданно приобретая черты любимой женщины или созданного им идеала совершенной красоты.

В тот миг, когда он протягивал руку, чтобы коснуться ее, она исчезала в облаках дыма. Торжественно входили жрецы, и посвященный объявлялся равным богам. Затем ему отводили место на пиршестве мудрейших, где он мог отведать от самых изысканных блюд и вкушать лившуюся рекой земную амброзию. Он сожалел лишь об одном — что не мог дольше любоваться явившемся ему божеством, которое даже одарило его улыбкой… Вскоре богиня непременно посетит его в сновидениях… Долгий сон, вызванный, вероятно, подмешанным соком лотоса в его чашу во время пиршества, позволял жрецам перенести его за несколько лье от Мемфиса, на берег знаменитого озера, которое и по сей день носит название Карун (Карон). Все еще спящего, его клали в лодку и на ней переправляли в провинцию Файюм, дивный оазис, и в наши дни называемый краем роз. Там есть глубокая долина, отделенная от остальной местности пропастью, вырытой людьми; в этой долине жрецам удалось собрать все богатства, рассеянные щедрой природой по миру. Деревья из Индии и Йемена с густой листвой и необычными цветами растут рядом с самой пышной растительностью египетской земли. Прирученные животные оживляли эти чудесные декорации, и посвященный, которого спящим переносили на лужайку, пробуждался в окружении самых совершенных творений природы. Он вставал, вдыхая свежий утренний воздух, возвращаясь к жизни под лучами так давно не виденного им солнца, слушал прекрасное пение птиц, любовался благоухающими цветами, зеркальной гладью озер с берегами, поросшими папирусом и усыпанными цветами красного лотоса, меж которых бродили розовые фламинго и ибисы. Но эта тишина казалась безжизненной, и как бы для того, чтобы вдохнуть в нее жизнь, появлялась женщина, непорочная дева, такая юная, словно сама она вышла из грез, такая прекрасная, что, подойдя ближе, можно было узнать в ней восхитительные черты Исиды, явившейся ему сквозь пелену дыма, — такой была божественная спутница, предназначенная в награду ликующему посвященному.

Я счел, что пора вмешаться в этот образный рассказ.

— Мне кажется, — прервал я его, — что вы рассказываете мне историю Адама и Евы.

— Очень похоже, — согласился он.

И в самом деле, последнее столь приятное и неожиданное испытание египетского обряда посвящения напоминало то, о котором рассказывал Моисей в Книге бытия. В этом чудесном саду росло дерево, плоды которого были запретны для попавшего в рай неофита. То, что эта последняя победа над собой была непременным условием посвящения, подтверждают найденные в Верхнем Египте барельефы четырехтысячелетней давности. На них изображены стоящие под деревом мужчина и женщина: она предлагает спутнику, с которым делит одиночество, отведать плод с дерева. Вокруг ствола обвился змей, воплощающий Тифона — бога зла. Чаще всего случалось именно так, что посвященный, выдержавший все физические испытания, поддавался на это искушение и изгонялся из земного рая. В наказание он должен был бродить по свету, неся людям наставления, полученные от жрецов.

Если же ему удавалось устоять перед последним соблазном, что случалось крайне редко, он становился равным царю. Его с триумфом возили по улицам Мемфиса и объявляли святым.

Не выдержав этого испытания, Моисей был лишен столь желанных почестей. Оскорбленный, он начал открытую войну против египетских жрецов, боролся с ними, используя их же науку и чудеса, и в конце концов с помощью заговора освободил свой народ.

Один из этапов египетского обряда посвящения напоминает историю Адама и Евы, описанную Моисеем в Книге бытия. Гравюра Альбрехта Дюрера

Прусский офицер, поведавший мне об этом, несомненно, был духовным сыном Вольтера. Кроме того, на него явно повлияло скептическое отношение к религии, свойственное эпохе Фридриха II. Я не удержался, чтобы не сказать ему об этом.

— Вы ошибаетесь, — заметил он, — мы, протестанты, привыкли все анализировать, но от этого паша вера не страдает. Если доказано, что легенда о земном рае, яблоке и змее была известна древним египтянам, это вовсе не ставит под сомнение ее божественную сущность. Я даже склонен думать, что это последнее испытание было мистическим воплощением сцены, происшедшей в первые дни сотворения мира. Почерпнул ли это Моисей у египтян, владеющих древней мудростью, или же воспользовался собственными впечатлениями, когда писал Книгу бытия, но, как бы то ни было, это не умаляет изначальной истины. Триптолем, Орфей и Пифагор подвергались тем же испытаниям; первый основал Элевсинские мистерии, второй — таинства кабиров Самофракии, а третий — мистические союзы Ливана.

Орфею повезло еще меньше, чем Моисею, он не выдержал четвертого испытания, в котором у посвященного должно хватить силы повиснуть на спущенных ему железных кольцах, когда из-под ног вылетают перекладины лестницы… Он упал в канал, откуда его с трудом извлекли, и, вместо того чтобы идти в храм, ему пришлось возвращаться к выходу из пирамиды. Пока происходило испытание, его жена погибла в результате несчастного случая, видимость которых так ловко умеют создавать жрецы. Благодаря талантам и славе Орфей добился права вновь подвергнуться испытаниям и вновь их не выдержал. Так он навсегда потерял Эвридику и был обречен вечно оплакивать ее в изгнании.

— Таким образом, — сказал я, — можно подвести материальную основу под любую религию. Но чего мы этим добьемся?

— Ничего. Мы провели уже два часа, беседуя о происхождении и истории человечества. Надвигается вечер. Нужно искать пристанище.

Мы провели ночь в итальянской locanda (постоялом дворе), расположенной неподалеку, а на следующий день нас отвели к месту, где некогда находился Мемфис, в двух лье южнее. От него остались лишь развалины, к тому же скрытые лесом пальм; в глубине его лежит лицом вниз огромная, высотой в шестьдесят футов, статуя Сесостриса. Должен ли я рассказать еще о Саккара, где мы тоже побывали, о пирамидах, уступающих по величине пирамидам Гизе, о большой кирпичной пирамиде, построенной евреями? Весьма любопытное зрелище представляют собой гробницы животных, которых на этой равнине великое множество. Здесь похоронены кошки, крокодилы и ибисы. Войти в такую гробницу довольно трудно, приходится дышать пылью и прахом или ползти по низким галереям. Затем попадаешь в обширные подземелья, где собраны и симметрично расставлены миллионы этих животных, которых добрые египтяне не поленились набальзамировать и похоронить со всеми подобающими людям почестями. Каждая кошачья мумия спеленута длинными бинтами из тонкого полотна, исписанными иероглифами, рассказывающими, вероятно, о жизни и добродетелях данного животного. То же самое проделывали с крокодилами… Вазы из пористой фиванской глины, в которых хранятся останки ибисов, расставлены бесконечными рядами, совсем как банки с вареньем в кладовой загородного дома.

Я с легкостью смог выполнить поручение консула; затем распрощался с прусским офицером, который продолжил свой путь в Верхний Египет, и вернулся в Каир, спустившись на лодке по Нилу.

Я поспешил отнести консулу мумию ибиса, полученную ценой столь утомительного путешествия, но мне сообщили, что в те три дня, что я осматривал пирамиды, наш бедный консул почувствовал себя хуже и отплыл в Александрию. Позже я узнал, что он умер в Испании.

 

ОТЪЕЗД

С сожалением покидаю я древний Каир, где еще застал следы арабского гения; этот город не обманул моих надежд, почерпнутых из рассказов и преданий Востока. Он столько раз снился мне в юные годы, что казалось: я уже жил в нем когда-то, я мысленно восстанавливал пустынные кварталы и развалившиеся мечети, представляя, каким он был в действительности — тот Каир моих сновидений! Мне чудилось, что следы моих ног точно совпадают с уже оставленными мною прежде следами; я бродил по улицам, говоря себе: «Повернув сюда, войдя в эти ворота, я увижу то-то и то-то…» И впрямь, все получилось, как я представлял: предо мною возникали руины, но вполне реальные.

Но хватит об этом. Тот Каир покоится под слоем праха и пыли; современные умы и прогресс восторжествовали здесь, подобно смерти. Еще несколько месяцев, и европейские улицы пересекут под прямым углом старый, тихий и пыльный город, который камень за камнем обрушивается на бедных феллахов. Зато блестит, сверкает, разрастается квартал франков: город итальянцев, выходцев из Прованса и Мальты, будущее хранилище товаров Британской Индии.

Восток былых времен донашивает обветшалые одежды, доживает свой век в древних дворцах, с трудом сохраняя старые нравы, — это его закат; он может сказать, подобно одному из своих султанов: «Судьба натянула тетиву: со мною все кончено, я принадлежу прошлому». Пустыня еще защищает, постепенно занося своими песками стоящий за стенами Каира город могил, долину халифов, населенную, подобно Геркулануму, исчезнувшими поколениями, и все крепостные стены, купола и минареты, дворцы, арки и колонны из драгоценного мрамора, разрисованные и позолоченные покои — все это, с неутомимым рвением воспроизведенное множество раз, было призвано служить лишь вместилищем саркофагов. Культ смерти издревле считался неотъемлемой частью жизни египтян, благодаря ему уцелело и стало известно миру восхитительное прошлое этого народа.

Арабески — резные деревянные окна и ставни Каира

 

ПОДГОТОВКА К ПЛАВАНИЮ

Фелюга, на которой я плыл по направлению к Дамьетте, везла и весь мой скарб, накопившийся за восемь месяцев пребывания в Каире: рабыню с золотистой кожей, купленную у Абд аль-Керима, данный в придачу зеленый сундук с ее одеждой, второй сундук — с подаренными мною нарядами и еще один — с моими европейскими костюмами на случай непредвиденных обстоятельств, как тот пастушеский плащ, который хранил император в память о прошлом. Кроме этого я погрузил в лодку домашнюю утварь, предметы меблировки, которыми украшал свое жилище в коптском квартале, а именно: глиняные бутылки и сосуды, предназначенные для охлаждения воды, трубки и кальяны, полотняные матрасы и клети (кафас), сплетенные из пальмовых прутьев, служащие то диваном, то кроватью, то столом и оказавшиеся в путешествии просто незаменимыми, поскольку в них могли разместиться как птичий двор, так и голубятня.

Перед отъездом я решил нанести визит мадам Боном — этому очаровательному белокурому ангелу-хранителю путешественников.

«Увы, — говорил я себе, — мне теперь долго предстоит видеть лишь цветные лица; я отправляюсь бросить вызов чуме, свирепствующей в дельте Нила, шторму в Сирийском заливе, по которому нам предстоит плыть в хрупком суденышке; лицо мадам Боном будет для меня прощальной улыбкой моей отчизны».

Мадам Боном принадлежала к тому типу красивых блондинок с юга, которых прославлял Гоцци в своих «Венецианках» и, к чести жительниц нашего Прованса, воспевал Петрарка. Вероятно, эти изящные, столь нетипичные для юга создания золотым руном своих волос обязаны соседству с альпийскими странами, и только горящие глаза говорят о том, что их обладательницы — уроженки опаленного солнцем Средиземноморья. Легкий нежный румянец, словно бархатистая розовая кожа фламандок, проступает на янтарных от загара щеках, напоминая осеннюю лозу, в пурпурных листьях которой прячется белый, незрелый виноград. О излюбленные модели Тициана и Джорджоне, неужто вы снова напомните о себе на берегах Нила, исторгнув из моей груди вздох сожаления? А между тем рядом со мной находилась совсем другая женщина — с черными как смоль волосами, ее бесстрастное лицо, похожее на маску, казалось высеченным из черного мрамора, ее суровая, строгая красота вызывала в памяти древних азиатских идолов, а изящество движений, в которых подобострастие сочеталось с необузданностью, иногда напоминало, если можно употребить рядом эти два слова, серьезную веселость животного в неволе.

Мадам Боном провела меня в свой магазин, заполненный товарами для путешественников, и, любуясь ею, я слушал, как она подробно описывала достоинства всей этой дивной утвари, воплощающей комфорт европейской жизни для оказавшегося в пустыне англичанина. С легким провансальским акцентом она втолковывала мне, как у подножия пальмы или обелиска можно установить палатку, которая в сложенном виде помещается на спине верблюда, — целые апартаменты для хозяев и слуг с меблировкой и кухней; как можно устроить обед по-европейски с полным набором кушаний — рагу, ранние фрукты и овощи — и все это благодаря консервам, которые, признаюсь, зачастую приходят нам на помощь во время путешествия.

— Увы, — вздохнул я, — я превратился в настоящего бедуина и прекрасно обхожусь разварным просом, жаренными в масле финиками и абрикосовой пастилой или просто… жареной саранчой. Я знаю способ, как сварить в пустыне курицу, даже не ощипав ее.

— Я не знакома с такими изысками! — воскликнула мадам Боном.

— Могу дать рецепт, — сказал я, — мне его дал один весьма предприимчивый вероотступник, сам же он видел, как это делали в Хиджазе. Нужно взять курицу…

— Нужна курица? — спросила мадам Боном.

— Непременно, как заяц для заячьего рагу.

— А затем?

— Затем между двумя камнями разводят огонь, берут воду…

— Значит, нужна не только курица?

— Но все остальное дает природа. Если не будет пресной воды, то можно обойтись морской, тогда соли не потребуется.

— А во что кладут курицу?

— В этом-то и состоит вся хитрость. Мы смешиваем воду с мелкозернистым песком пустыни… Это тоже ингредиент, данный природой. Получается топкая чистая глина, необходимая для приготовления данного блюда.

— Вы станете есть курицу, сваренную в песке?

— Прошу еще минуту внимания. Из этой глины мы лепим плотный ком, предварительно закатав в него эту курицу или любую другую птицу.

— Это становится интересно.

— Кладем этот глиняный ком в огонь и время от времени поворачиваем его. Когда образуется достаточно плотная корка и ком становится равномерно окрашенным, можно вынимать его из огня: птица готова.

— И это все?

— Нет еще. Нужно разбить ком, превратившийся в терракоту, а перья птицы, прилипшие к глине, отдираются, по мере того как мы высвобождаем ее от обломков этого самодельного котла.

— Но ведь это же лакомство дикарей!

— Нет, всего лишь курица, сваренная на пару.

Мадам Боном поняла, что ей не переубедить столь искушенного путешественника, и убрала всю жестяную кухонную посуду, палатки, резиновые подушки и матрасы с клеймом английского improved patent.

— Однако, — сказал я, — мне бы хотелось приобрести у вас что-нибудь полезное.

— Я уверена, что вы забыли купить флаг.

— Но я же собираюсь не на войну…

Деревня на берегу Нила

— Вы будете плыть вниз по Нилу… Вам необходимо водрузить на корме вашего судна трехцветный флаг, чтобы вызвать уважение феллахов.

И она показала мне висящую вдоль стены целую коллекцию флагов всех морских флотов.

Я уже вытаскивал древко с золотым острием, разглядев наши цвета, когда мадам Боном удержала меня за руку:

— Вы можете выбирать, ведь совсем необязательно точно указывать свою национальность. Многие обычно предпочитают английский флаг; он гарантирует большую безопасность.

— О мадам, — ответил я, — я не таков, как они.

— Я так и думала, — сказала она с улыбкой. Хотелось бы верить, что под английскими флагами по древнему Нилу прогуливаются отнюдь не представители парижского света… Ведь в его водах некогда отражался флаг республики. Правда, легитимисты, совершающие паломничество в Иерусалим, выбирают флаг Сардинии, но в этом я, например, не усматриваю ничего предосудительного.

 

СЕМЕЙНЫЙ ПРАЗДНИК

Мы отчалили от пристани в Булаке. Дворец мамлюкского бея, превращенный теперь в политехническую школу, с примыкающей к нему белой мечетью, стоящие прямо на берегу лотки горшечников с изготовленными в Фивах кувшинами из пористой глины, которые доставляют сюда с верховьев Нила, строительные площадки, возвышающиеся на правом берегу реки, — все это через несколько минут скрылось из виду. Мы взяли курс к острову, образованному речными наносами между Булаком и Имбабой, и скоро нос нашей лодки врезался в песчаный берег; два латинских паруса фелюги бились на ветру, но не поднимались.

— Батталь! Батталь! — кричал рейс (капитан).

Это означало: «Плохо! Плохо!» Наверное, речь шла о ветре. И в самом деле, красноватая волна, принесенная встречным ветром, бросала нам в лицо брызги пены, а след, который тянулся за фелюгой, становился алым, словно отражал всполохи неба.

Люди спрыгнули на берег, чтобы вытащить лодку и развернуть ее. Тотчас же зазвучала одна из песен, которыми сопровождаются любые действия египетских матросов, а вместо припева раздается неизменное «Элейсон!». Пока пятеро или шестеро парней, в мгновение ока скинувших свои синие рубахи и сразу же ставших похожими на статуи из флорентийской бронзы, пытались освободить лодку, стоя по колено в иле, рейс, усевшись на корме, как паша, с невозмутимым видом курил кальян. Четверть часа спустя мы возвращались обратно в Булак, фелюга сильно кренилась на волнах, а реи касались воды.

Не прошли мы и двухсот метров по течению реки, как снова пришлось разворачивать лодку, которая на сей раз запуталась в тростнике, а затем причалить к песчаному острову.

— Батталь! Батталь! — по-прежнему повторял рейс время от времени.

На правом берегу я узнавал сады с яркими домиками, примыкающие к аллее Шубры; оттуда, из гигантских смоковниц, порою доносились хриплое карканье ворон и зловещие крики коршунов.

В остальном же ни единого лотоса, ни одного ибиса, ничего примечательного, отмеченного, как в былые времена, печатью местного колорита, разве что стоящие в воде буйволы да петухи фараона — разновидность небольших фазанов с золотым оперением, — порхающие среди апельсиновых и банановых деревьев в садах.

Я забыл упомянуть об обелиске Гелиополя, указывающем своим каменным перстом на близость Сирийской пустыни. Его, к сожалению, мне довелось увидеть лишь издали. Этот монумент весь день оставался в поле нашего зрения, ибо фелюга продвигалась вперед своеобразными зигзагами.

Наступил вечер, солнечный диск опускался за извилистую линию Ливийских гор, и внезапно фиолетовые сумерки сменились синеватой ночной мглой. Я увидел светящиеся вдали огни кофейни, до нас донеслись скрипучие звуки нея и ребаба, выводивших известную египетскую мелодию «Йа ляйали!» («О ночи!»).

Хор на эти строки отвечал: «О ночи радости!» Пели о счастье собравшихся вместе друзей, о любви и о страсти, о божественном огне, о лучезарности истинного сияния, которое бывает лишь на небе; вспоминали Ахмада, избранника Аллаха, главу небесных посланников, и детские голоса выводили антистрофу этого восхитительного чувственного излияния, молящего о том, чтобы Аллах благословил все ночные радости на земле.

Я понял, что это был какой-то семейный праздник. Детские голоса сменились пронзительными криками крестьянок, чьи песни с одинаковым успехом могли славить как смерть, так и узы брака, ибо во всех египетских церемониях веселье, способное исторгнуть слезы жалости, всегда соседствует с сетованиями, прерываемыми взрывами веселья, которые еще с глубокой древности присутствовали во всех торжествах этого народа.

Рейс отдал команду привязать фелюгу к торчащему из песка столбику и собирался спуститься на берег. Я поинтересовался, долго ли мы пробудем в находящейся поблизости деревне, и он ответил, что нам придется в ней заночевать и остаться до трех часов пополудни, пока не поднимется юго-западный ветер (мы попали в период муссонов).

— Я-то полагал, — сказал я капитану, — что в безветрие фелюгу будут тянуть бечевой.

— Этого нет в нашем договоре, — ответил он.

В самом деле, перед тем как тронуться в путь, мы заключили письменный договор в присутствии кади; разумеется, эти люди внесли в него все, что хотели. К тому же я вовсе не торопился добраться до места назначения, и эта отсрочка, которая заставила бы негодовать путешествующего англичанина, для меня была только дополнительной возможностью изучить древний рукав Нила, почти неиспользуемый для судоходства, который идет от Каира к Дамьетте.

Рейс, ожидавший проявления бурного негодования, отдал должное моей сдержанности.

Тяга бечевой — весьма дорогое удовольствие, поскольку кроме большего числа матросов на фелюге требуются люди, которые, сменяя друг друга, тянули бы ее от деревни к деревне.

Египетская деревня

В фелюге были две разукрашенные и позолоченные изнутри каюты, их зарешеченные окна выходили прямо на реку и, таким образом, как бы обрамляли этот живописный пейзаж; корзины цветов, прихотливые арабески украшали стены; вдоль стен в каждой каюте стояло по два деревянных сундука, днем на них можно было сидеть скрестив ноги, а ночью — устроить себе ложе, предварительно постелив циновку или подушки. Обычно первая каюта служит диванной, а вторая — гаремом. Все помещения герметически закрываются и запираются на висячие замки, что, правда, не является преградой для нильских крыс, и, хочешь не хочешь, а приходится мириться с их обществом. Комары и прочие насекомые — еще более неприятные попутчики; избежать их коварных поцелуев по ночам можно лишь с помощью просторных рубах, куда нужно влезать, как в мешок, а затем затягивать горловину, голову обматывают двойным слоем марли, которая совсем не мешает дышать.

Было похоже, что нам придется провести ночь на фелюге, и я уже к этому приготовился, когда рейс, сошедший на берег, снова поднялся на борт и торжественно пригласил меня следовать за ним. Мне не хотелось оставлять рабыню в каюте, но капитан сам сказал, что лучше будет взять ее с собой.

 

МУТТАХИР

Оказавшись на берегу, я увидел, что мы причалили всего-навсего в Шубре. Прямо перед нами лежали сады паши с украшавшими вход миртовыми беседками; сбившиеся в кучу глинобитные домики тянулись вдоль улицы слева от нас; прямо на берегу стояла кофейня, огни которой я заметил еще с лодки; оказалось, что рейс жил в соседнем доме, куда он и пригласил нас зайти.

«Стоило провести целую ночь на Ниле, — говорил я себе, — чтобы очутиться всего в одном лье от Каира!» Мне захотелось вернуться и отправиться почитать газеты к мадам Боном, но рейс уже подвел нас к дому; я догадался, что там отмечали какой-то праздник, на котором нам предстояло присутствовать.

И впрямь, пение, которое мы слышали, доносилось именно оттуда. Там предавалась веселью толпа смуглых людей, среди которых попадались и чистокровные негры. Я с трудом понял из слов рейса, изъяснявшегося на смеси арабского языка и франкского наречия, что это был семейный праздник по случаю обрезания его сына. Теперь мне стало ясно, почему мы проделали столь короткий путь.

Церемония состоялась накануне в мечети, сегодня был второй день празднеств. Семейные праздники даже у самых бедных египтян — это своего рода народные гулянья, и в этот день улицы запружены толпой; около тридцати школьных товарищей муттахира, мальчика, подвергаемого обряду обрезания, заполнили комнату с низким потолком; женщины — родственницы или подруги жены рейса — сидели кружком в соседней комнате. Мы остановились перед дверью. Рейс издали указал пришедшей со мной рабыне место подле своей супруги, и та без колебаний уселась на ковер, совершив церемонию приветствия.

Стали разносить кофе и трубки, и нубийки принялись плясать под звуки дарабукк (глиняных барабанов), в которые били женщины: одной рукой они держали его, а другой — ударяли по нему. Наверное, семья рейса была не настолько богата, чтобы приглашать белых альмей; нубийки же танцуют ради собственного удовольствия. Лоти, главная танцовщица, изображала подобающую случаю пантомиму, ведя за собой четырех женщин, которые лихо отплясывали неистовую сальтареллу, которую я уже описывал; танцуют ее повсюду одинаково, разница лишь в темпераменте исполнения.

Во время одной из пауз между танцами и музыкой рейс усадил меня возле старика, которого представил мне как своего отца. Узнав, кто я такой, он приветствовал меня отборным французским ругательством, прозвучавшим весьма забавно в его произношении. Это все, что он запомнил из языка победителей девяносто восьмого года. Я крикнул ему в ответ:

— Наполеон.

Он, казалось, меня не понял. Я несколько удивился, но подумал, что, наверное, это имя было известно лишь в период Империи.

— Вы знали Бонапарта? — спросил я у него.

Он откинул голову с торжественно-мечтательным видом и принялся распевать во все горло:

— Йа селям, Буонабарте! (Привет тебе, о Бонапарт!)

Я не мог удержаться от слез, слушая, как старик исполняет старинную египетскую песню, славящую того, кого они называли Султан Кебир. Я попросил его исполнить всю песню, но он помнил лишь некоторые строки:

Ты заставил нас страдать в разлуке с тобой, о генерал, пьющий кофе с сахаром! О чудный генерал с нежными щеками, твой меч разил турок! Привет тебе!

О ты, чья шевелюра так прекрасна! С того самого дня, как ты вошел в Каир, город засверкал, словно хрустальная лампа, привет тебе!

Тем временем рейс, равнодушный к воспоминаниям, вернулся к детям; похоже, готовилась какая-то новая церемония.

В самом деле, дети выстроились в два ряда, остальные гости тоже поднялись, им предстояло пройти по деревне, сопровождая мальчика, которого вчера уже водили по улицам Каира. У дома стояла лошадь в роскошной попоне и сбруе, мальчуган, на вид лет семи, одетый в девичью одежду и с женскими украшениями (наверное, взятыми на время), сел в седло, а двое родственников поддерживали его с каждой стороны. Он был горд, как император, и, по обычаю, держал у рта носовой платок. Я опасался разглядывать мальчика слишком внимательно, так как знал, что жители Востока боятся «дурного глаза», но успел подробно рассмотреть процессию, тем более что в Каире мне не доводилось видеть ничего подобного. Там процессии с муттахиром мало чем отличаются от свадебных кортежей. Здесь же я не увидел обнаженных комедиантов, разыгрывающих сражение с помощью копий и мечей; только несколько нубийцев, встав на ходули, дрались на длинных палках, чтобы привлечь внимание зрителей. За ними шли музыканты, потом дети, одетые в праздничные костюмы, их вели пятеро или шестеро факиров или дервишей, распевавших духовные маввали. Затем ехал мальчик верхом на лошади в окружении родных, и, наконец, замыкала шествие группа женщин из этой семьи, и среди них — танцовщицы без покрывал, при каждой остановке процессии они принимались исполнять свои сладострастные пляски, выбивая дробь ногами. Несколько мужчин несли курильницы с благовониями; дети опрыскивали зрителей розовой водой из флаконов (кумкум). Но самым главным действующим лицом на этом торжестве был, несомненно, цирюльник, державший в руке какой-то загадочный инструмент (некоторое время спустя бедное дитя должно было испытать на себе его применение); меж тем помощник цирюльника размахивал прикрепленной на конце копья табличкой, где были нарисованы атрибуты его профессии. Перед муттахиром шел один из его товарищей, к шее которого была привязана дощечка для письма, школьный учитель сам изобразил на ней шедевры каллиграфического искусства. Позади лошади одна из женщин беспрестанно разбрасывала соль — от дурного глаза. За процессией шли специально нанятые женщины, которых приглашают плакальщицами на похороны, но они сопровождают также и свадебные кортежи и процессии по случаю обрезания со своими неизменными «улю-лю-лю!», известными еще с глубокой древности.

Нубийские танцоры. Художник Людвиг Дойч

Пока процессия шествовала по малолюдным деревенским улицам Шубры, я остался с дедушкой муттахира, с превеликими усилиями заставив рабыню не ходить с остальными женщинами. Мне пришлось прибегнуть ко всемогущему слову «мафиш», чтобы запретить ей делать то, что она считала долгом вежливости и своей религиозной обязанностью. Негры накрывали на стол и украшали комнату листьями. Я же пытался вызвать просветление в памяти старика, громко называя ему славные имена Клебера и Мену. Но он вспомнил лишь полковника Бартелеми, бывшего начальника каирской полиции, получившего известность за свои роскошные костюмы и гигантский рост. В честь Бартелеми были сложены любовные песни, которые знали все:

Мой возлюбленный носит расшитую шляпу; его пояс украшен байтами и розочками.

Я хотела обнять его, но он сказал мне: «Aspetta!» («Подожди!»). О! Как сладка его итальянская речь! Да хранит Аллах моего любимого с глазами газели!

До чего же ты прекрасен, Фарт-ар-Руми (Бартелеми), когда ты провозглашаешь мир, держа в руке фирман!

 

СИРАФА

По возвращении муттахира все дети расселись по четверо за круглые столы, где почетные места занимали школьный учитель, цирюльник и дервиши. Остальные взрослые ждали, когда дети насытятся, чтобы тоже сесть за стол. Нубийцы примостились у дверей, получив остатки угощений, объедки которых они, в свою очередь, раздали сбежавшимся на шум нищим. Таким образом, кушанья обошли гостей всех рангов, а кости достались бездомным собакам, привлеченным запахом мяса. Ничто не должно было пропасть от яств этого патриархального пиршества, и, как бы ни был беден хозяин, любое живое существо могло рассчитывать на причитающееся ему праздничное угощение. Среди людей состоятельных принято раздавать мелкие подарки бедным семьям, что несколько облегчает участь последних.

Однако наступал неприятный для муттахира момент, которым должен был завершиться праздник. Детям велели встать, и без сопровождения взрослых они зашли в комнату, где находились женщины. Дети пели:

О ты, его тетка со стороны отца! О ты, его тетка со стороны матери! Приди приготовь сирафу.

Все, что происходило потом, я знаю только со слов рабыни, присутствовавшей на церемонии сирафы.

Женщины дают мальчикам шаль, четверо из них берутся за ее углы, а в середину кладется дощечка для письма. Школьный староста (ариф) читает молитву, а мальчики и женщины повторяют за ним каждую фразу. Они просят всеведущего Аллаха, кому «известен путь, по которому движется черный муравей, и то, над чем этот муравей трудится в часы ночного бдения», чтобы он даровал благословение этому мальчику, который уже умеет читать и знает Коран. От его имени они благодарят отца, заплатившего за уроки, и мать, которая с колыбели учила его говорить.

«Да дозволит мне Аллах, — говорит мальчик своей матери, — увидеть, как ты будешь сидеть в раю, как тебя будут приветствовать Марьям (Мария), Зейнаб, дочь Али, и Фатима, дочь пророка».

Дальше восхвалялись дервиши и школьный учитель, который объяснил и помог детям выучить разные главы из Корана. За этой протяжной песней последовали другие, не столь торжественные:

«О вы, стоящие вокруг девушки, — пел арнф, — я препоручаю вас заботам Аллаха, когда вы красите глаза и смотритесь в зеркало! А вы, собравшиеся здесь замужние женщины, следуйте тому, что сказано в тридцать седьмой суре „ас-Саффат“ и будьте благословенны! Но если среди вас есть женщины, состарившиеся в безбрачии, вас следует побить туфлями и разогнать!»

Во время этой церемонии по комнате носят сирафу, и каждая женщина кладет на дощечку мелкие деньги, потом эти деньги собирают в платок, который дети относят в дар дервишам.

В комнате, где собрались мужчины, муттахира сажают на высокий стул, по обе стороны от которого становятся цирюльник и его помощник, держа наготове инструменты. Перед мальчиком ставят медный тазик, куда каждый из присутствующих должен положить свой подарок. Затем цирюльник уводит мальчика в соседнюю комнату, где в присутствии двух его родственников производит операцию, а чтобы не было слышно стонов, играют цимбалы. Гости, не обращая больше внимания на виновника торжества, остаются в доме почти на всю ночь, пьют шербет и кофе, хмельной напиток бузу (густое пиво), которому отдают предпочтение негры; несомненно, именно его называл Геродот ячменным вином.

Бродячий суфий

 

КАМЕННЫЙ ЛЕС

На следующее утро я не мог придумать, чем бы заняться, пока не поднимется ветер. Рейс и все матросы предавались сну с полным пренебрежением ко времени, что так трудно понять людям севера. Мне пришла в голову мысль оставить рабыню на фелюге, а самому отправиться на целый день побродить по Гелиополю, находящемуся в одном лье отсюда.

Внезапно я вспомнил про обещание, которое дал бравому уполномоченному из морского министерства, уступившему мне свою каюту во время перехода из Спроса в Александрию.

— Я очень прошу вас об одной услуге, — сказал он мне, когда я выражал ему свою признательность, — соберите для меня несколько кусочков окаменелого леса, который находится в пустыне неподалеку от Каира. Проезжая через Смирну (Измир), вы можете занести их мадам Картон на улицу Роз.

Подобные поручения для путешественника святы; чувство неловкости из-за забытого мною обещания вынудило меня немедленно решиться на эту не слишком обременительную экспедицию. К тому же мне самому хотелось увидеть этот таинственный лес. Я разбудил рабыню, она пребывала в очень дурном расположении духа и попросила у меня разрешения остаться в Шубрелс женой рейса. После некоторого размышления, уже достаточно разбираясь в местных нравах, я решил, что в этом достойном семействе невинность бедняжки Зейнаб не подвергается опасности.

Приняв необходимые меры и известив рейса, который прислал мне смышленого погонщика ослов, я направился к Гелиополю, оставив слева от себя канал Адриана, некогда связывавший Нил с Красным морем, впоследствии его пересохшее русло должно было указывать нам дорогу среди песчаных дюн.

Все земли в окрестностях Шубры прекрасно возделаны. За рощей смоковниц, окружающей конные заводы, по левую руку протянулись бесконечные сады, где апельсиновые деревья чередуются с финиковыми пальмами, посаженными в шахматном порядке. Затем нужно пересечь рукав Халига (Каирского канала), чтобы оказаться на кромке пустыни, лежащей выше уровня разливов Нила. Здесь заканчиваются плодородные земли, заботливо орошаемые с помощью ирригационных каналов; здесь-то и начинается это странное предместье из гробниц, которое тянется вплоть до аль-Мукаттама и с этой стороны называется Долиной халифов; кажется, что царящий здесь дух печали и смерти взял верх над самой природой. Тулун, Бейбарс, Саладин, Малик аль-Адель и многие другие великие правители ислама покоятся здесь не в могилах, а в просторных, украшенных позолотой и арабесками дворцах с большими мечетями между ними. Невольно начинает казаться, что призракам, населяющим эти хоромы, захотелось иметь еще специальные помещения для молитв и собраний, которые, если верить легенде, они и заполняют по определенным дням.

Удаляясь от этого мрачного города, напоминающего своим обликом богатые кварталы Каира, мы подъехали к насыпи Гелиополя, возведенной много лет назад, чтобы защищать его от наводнений. Вся равнина, насколько хватало глаз, была покрыта небольшими холмами, образованными грудами развалин. Обычно это руины какого-нибудь поселения, под которыми покоятся остатки еще более древних сооружений. На поверхности земли ни одного целого здания, ни одного древнего камня, за исключением обелиска, вокруг которого разбит обширный сад.

От обелиска отходят четыре аллеи эбеновых деревьев; дикие пчелы устроили свои соты в трещинах, образовавшихся на одной из сторон обелиска, который, как известно, понемногу разрушается. Садовник, уже привыкший к визитам путешественников, предложил мне цветы и фрукты. Я опустился на скамью и принялся размышлять о красотах, описанных Страбоном; о трех других обелисках храма Солнца — два из них сейчас находятся в Риме, а третий разрушен; об аллеях сфинксов из желтого мрамора; одного видели еще в прошлом веке; и, наконец, о самом городе — колыбели науки, куда приобщиться к ее тайнам приезжали Геродот и Платон. О Гелиополе есть также другие упоминания, в частности в Библии. Именно здесь Иосиф явил прекрасный пример целомудрия, увы, в наше время способный вызвать лишь ироническую улыбку. В глазах арабов эта легенда имеет иную окраску: Иосиф и Зулейка — воплощение чистой любви, торжества долга над чувством — победили двойной соблазн; ибо хозяином Иосифа был один из евнухов фараона. В первоначальной легенде, которую часто пересказывают восточные поэты, нежная Зулейка вовсе не была принесена в жертву, как трактуют поздние поэмы. Женщины Мемфиса сначала осудили ее, но сразу же простили, как только Иосиф, выйдя из тюрьмы, предстал во всем блеске своей красоты при дворе фараона.

Чувство платонической любви, которое, как полагают арабские поэты, испытывал Иосиф к Зулейке, тем самым еще более возвышая принесенную им жертву, не помешало этому патриарху позднее соединиться с дочерью жреца из Гелиополя Азимой. Его семья поселилась севернее, в местечке Гесем, где, как считают, находятся развалины еврейского храма построенного Онией IV.

У меня не было времени посетить эту колыбель колена Иакова, но я не хотел бы упустить возможность снять с целого народа, чьи предания старины мы восприняли, обвинение в недостойном поступке, которое упорно вменяют ему в вину философы. Как-то раз я беседовал в Каире с одним берлинским врачом, приверженцем Галеновой системы, который был участником экспедиции Лепсиуса, мы обсуждали с ним исход евреев из Египта.

— Неужели вы полагаете, — сказал он, — что столько честнейших евреев проявили бы подобную невежливость, прихватив с собой серебряную утварь египтян, которые были их соседями и друзьями?

Водонос — одна из распространенных профессий старого Египта

— Однако, — заметил я, — этому надо верить или отрицать писание вообще.

— В переводе могла быть допущена ошибка, или в текст могло быть внесено дополнение; но, заметьте, евреи всегда отличались способностями к торговле и коммерческим операциям. В те еще достаточно бесхитростные времена деньги давали только под залог… и, будьте уверены, это было главным ремеслом евреев.

— Но историки представляют дело так, что они изготавливали кирпич для пирамид (которые, правда, построены из камня), а в вознаграждение за эту работу получали лук и прочие овощи.

— Ну и что? Если им удавалось скопить несколько луковиц, не сомневайтесь, они умели распорядиться ими таким образом, чтобы получить много новых…

— И что из этого следует?

— Только то, что серебряная посуда, которую они забрали с собой, вероятно, была взята ими под залог ссуд, которые они давали в Мемфисе. Египтяне довольно непредусмотрительны; они, по всей видимости, не обращали внимания на то, что проценты и платежи растут, а доход при обычных процентах…

— Но ведь нельзя даже предъявить иск на разницу, остающуюся после изъятия долга и процентов?

— Это верно. Но евреи унесли лишь то, что им полагалось по всем законам коммерции.

Этим актом, несомненно оправданным, они заложили тогда основы кредита. К тому же в Талмуде точно сказано: «Они взяли только то, что им принадлежало».

Я привожу этот парадоксальный разговор с берлинским врачом слово в слово. Мне не терпелось поскорее отыскать неподалеку от Гелиополя следы библейской истории. Садовник, который наблюдал за сохранностью последнего уцелевшего памятника этого знаменитого города, первоначально называвшегося Айн Шаме, или Глаз Солнца, приказал одному из своих феллахов проводить меня в Матарию. Несколько минут мы шли по пыльной дороге, затем я снова увидел оазис, иначе говоря, целый лес смоковниц и апельсиновых деревьев; неподалеку был расположен единственный в здешних местах источник пресной воды, которому удалось пробиться через богатую азотом почву Египта; египтяне же приписывают его появление благоволению божьему. Когда святое семейство остановилось отдохнуть в Матарии, говорят, именно здесь Святая Дева стирала пеленки младенца Иисуса. Кроме того, считается, что эта вода исцеляет проказу. Сидящие возле источника нищенки предлагают вам за небольшой бакшиш чашку этой воды.

Остается еще отыскать в роще раскидистую смоковницу, под сенью которой пряталось святое семейство, когда за ним гнались злодеи под предводительством Дисмы, того самого, который в Евангелии стал вдруг добрым разбойником. Он-то и обнаружил беглецов, но его озарила вера, и он приютил Иосифа и Марию в одном из своих домов, расположенных на месте Старого Каира, называвшегося в те времена Вавилоном Египетским. Этот Дисма занимался весьма прибыльным ремеслом — владел домами. Мне показывали в Старом Каире, в одном из коптских монастырей, старый погреб, выложенный кирпичом, — единственное, что, по слухам, уцелело от некогда гостеприимного дома Дисмы; говорят, что именно в этом погребе ночевало святое семейство.

Все это принадлежит коптскому преданию, но чудесному дереву в Матарии поклоняются христиане всех исповеданий. Трудно предположить, что эта смоковница сохранилась с глубокой древности, скорее это один из побегов того старого дерева, но вот уже много столетий каждый, кто приходит сюда, уносит с собой кусочек коры или сучок. Тем не менее дерево по-прежнему необъятно, словно индийский баобаб; его огромные, раскидистые ветви почти скрыты под висящими на них и прибитыми к ним различными четками, иконками, записками.

Покинув Матарию, мы снова вышли к руслу канала Адриана, которое с давних пор служит дорогой; на нем видны глубокие колеи от железных колес экипажей из Суэца. Пустыня совсем не так засушлива, как полагают; пучки пахучих растений, мох, лишайник, кактусы покрывают почти всю землю, а на горизонте прорисовываются огромные, поросшие кустарником скалы.

Справа к югу протянулась горная цепь аль-Мукаттам; ее скрыли из виду склоны сужающегося ущелья. Проводник показал мне пальцем на необычного вида насыпи, возвышавшиеся над дорогой. Это были груды ракушек — несомненные следы потопа или вод Средиземного моря, которое, как считают ученые, когда-то покрывало всю долину Нила. Теперь это трудно себе представить. Ущелье расширяется, и взору предстает бескрайняя долина. Ни следов, ни дорог, лишь длинные неровные столбы сероватого цвета. О чудо! Это и есть окаменелый лес.

Какой чудовищный порыв ветра в мгновение ока повалил эти гигантские пальмы? Почему эти деревья упали, разметав ветви и корни, повернувшись в одну сторону и окаменев, но так, что при этом можно разглядеть жилки, по которым струился сок? Каждый ствол распался на куски, лежащие вплотную друг к другу, словно конечности огромных членистоногих. Я не видел более странного зрелища. Это превращение произошло не по причине химического воздействия земли: деревья все еще лежат на ее поверхности. Так боги отомстили спутникам Финея. Может быть, когда-то отсюда отошло море? Но вокруг не видно никаких следов его обычной деятельности. А может быть, это результат катаклизма, хлынувших вод всемирного потопа? Но почему же тогда вода не унесла деревья? Разум теряется в догадках, и лучше не думать обо всем этом.

Я покинул, наконец, эту странную долину и вернулся в Шубру. Мельком взглянул на щели в скалах, где живут гиены, и на выбеленные солнцем кости верблюдов: ими усеяны дороги, по которым движутся караваны. У меня в памяти остались яркие образы, затмившие даже впечатления от пирамид: сорок веков их ничтожно малы перед бесстрастными свидетелями внезапно исчезнувшего древнего мира.

 

ЗАВТРАК В КАРАНТИНЕ

Вот мы снова на Ниле. Вплоть до Батн-аль-Бакары («живота коровы»), где Дельта начинает расходиться веером, я видел лишь знакомые мне берега. Вершины трех пирамид, розовые утром и вечером, которыми любуешься задолго до подхода к Каиру и так же долго после отъезда из Булака, исчезли наконец за горизонтом. Теперь мы двигались по восточному рукаву Нила, то есть по подлинному руслу реки, так как Розеттский рукав, по которому, как правило, путешествуют европейцы, всего-навсего широкий отводной канал, уходящий на запад.

Египетская семья

Главные каналы Дельты отходят от Дамьеттского рукава; на его берегах можно любоваться самыми разнообразными и яркими пейзажами. Они сильно отличаются от монотонных берегов других нильских рукавов, где чахлые пальмовые рощи перемежаются с деревнями из глинобитных домиков; видны лишь гробницы святых с минаретами и голубятни с причудливыми украшениями — все это словно нарисовано на плоском, лишенном объема горизонте; воды Дамьеттского рукава омывают крупные города и деревни с плодородными полями; пальмы здесь пышнее и раскидистее, фиговые, гранатовые деревья и тамариск отливают всеми оттенками зелени. Берега реки, от которой расходятся оросительные каналы, покрыты первозданной растительностью; из гущи папируса, служившего когда-то сырьем для писчего материала, из разных кувшинок, меж которых изредка алеет цветок древних — лотос, взмывают ввысь тысячи птиц и насекомых. Все трепещет, блестит и оглашает воздух невообразимым шумом, все, кроме человека. Здесь не встретишь и десяти европейцев за год, а поэтому выстрелы редко раздаются в этом уединенном уголке, полном жизни. Лебеди, пеликаны, розовые фламинго, белые цапли и утки мирно резвятся среди джерм и фелюг; то и дело взмывают в лазурное небо пугливые голуби, выстраиваясь на высоте в длинную цепочку.

Справа остались Шарахания, расположенная на месте античного Церкасорума; Дигва — старинное прибежище нильских пиратов, которые по ночам вплавь преследовали лодки, надев на головы выдолбленные тыквы; Атриб, стоящий на развалинах Атрибиса, и Мит-Гамр — современный, многонаселенный город, мечеть которого, увенчанная четырехугольной башней, как говорят, до арабского завоевания была христианской церковью. На левом берегу, на месте Бусириса, раскинулся город Абусир, но там не сохранилось никаких развалин; на другом берегу Саман-худ — некогда Себеннитус — устремил в небо свои купола и минареты, окруженные садами. Остатки огромного храма — кажется, храма Исиды — видны дальше, через два лье. Капители колонн выполнены в форме женской головки; увы, большинство этих колонн пошло на жернова для арабских мельниц.

Мы провели ночь неподалеку от Мансуры, но я не смог осмотреть ни знаменитые печи для выведения цыплят, ни дом Бен Лукмана, где находился в заточении Людовик Святой. Наутро меня ждала дурная весть: над Мансур ой был поднят желтый флаг, означавший эпидемию чумы, то же ожидало нас и в Дамьетте. Таким образом, пополнить свои припасы можно было лишь за счет охоты. Да, подобная новость способна испортить самый лучший пейзаж в мире; к тому же, увы, берега уже не отличались прежним плодородием; сразу же за Фарискуром открывались залитые водой рисовые поля, в воздухе стоял гнилостный запах болот, который, разумеется, отравлял зрелище красот египетской природы. Нужно было дождаться вечера, чтобы увидеть наконец волшебную панораму широкого, как морской залив, Нила с самыми густыми пальмовыми рощами на берегах, с итальянскими домиками и террасами садов; открывшееся зрелище можно было бы сравнить со входом в Большой канал Венеции, если бы не великое множество мечетей, верхушки которых проступали в красноватой дымке вечернего тумана.

Мы причалили к главной пристани, перед большим зданием с французским флагом; однако нужно было ждать до следующего дня, чтобы нам, здоровым людям, после обязательного врачебного осмотра дали разрешение войти в этот пораженный болезнью город: над зданием морского ведомства зловеще реял желтый флаг. Но сейчас это ожидание было нам на руку. Правда, припасы наши иссякли, и это предвещало на следующий день весьма скудный завтрак.

Однако на рассвете наш флаг заметили, что доказывало справедливость совета мадам Боном, и янычар из французского консульства явился предложить нам свои услуги. У меня с собой было рекомендательное письмо к консулу, и я попросил разрешения у янычара вручить его лично. Янычар доложил об этом консулу и вернулся за мной. Он предупредил меня, чтобы по дороге я ни до кого не дотрагивался и никому не давал дотрагиваться до себя. Янычар шагал впереди и своей тростью с серебряным набалдашником прокладывал путь в толпе. Наконец мы вошли в большое каменное здание с огромными воротами, скорее похожее на окель или караван-сарай. Тем не менее это была резиденция консула, вернее, уполномоченного французского консульства, который в то же время был одним из самых богатых купцов Дамьетты, торговавших рисом.

Я вошел в канцелярию, и янычар подвел меня к своему начальнику. Я без лишних слов собирался было вручить ему письмо прямо в руки.

— Aspetta, — остановил он меня не столь любезно, как полковник Бартелеми, когда его хотели поцеловать. Он отстранил меня белой тростью, которую держал в руке. Я понял, что он имел в виду, и просто показал ему письмо. Консул, не говоря ни слова, вышел и вернулся с пинцетом; он взял им письмо, положил его на пол, прижал ногой и ловко вскрыл конверт с помощью пинцета, затем развернул его и, держа на большом расстоянии перед собой, стал читать.

Лицо его прояснилось, он вызвал чиновника, умевшего говорить по-французски, и пригласил меня на завтрак, правда предупредив, что это будет завтрак в карантине. Я не слишком хорошо понимал, как следовало отнестись к подобному приглашению, но прежде всего подумал о своих спутниках, оставшихся на фелюге, и спросил, какую еду можно раздобыть в городе.

Консул отдал распоряжение янычару, и тот вручил мне хлеб, вино и кур — продукты, через которые, как считают, не передается чума.

Бедная рабыня скучала в каюте, я велел ей сойти на берег и сопровождать меня, поскольку собирался представить ее консулу.

Увидев, что я возвращаюсь не один, консул нахмурился.

— Вы что, хотите взять эту женщину с собой во Францию? — спросил у меня чиновник.

— Возможно, если она согласится, а я смогу осуществить это намерение, пока же мы едем в Бейрут.

На берегах Нила

— А вы знаете, что, попав во Францию, она станет свободной?

— Я считаю, что она и сейчас свободна.

— К тому же, если ей не понравится во Франции, вы будете обязаны отправить ее обратно в Египет за свой счет.

— Этого я не знал.

— Подумайте хорошенько. Лучше перепродать ее здесь…

— В городе, где свирепствует чума? Это не слишком благородный поступок.

— Ну, это ваше дело…

Чиновник объяснил все консулу, который в конце концов рассмеялся и решил представить рабыню своей супруге. Тем временем нас провели в столовую с большим круглым столом посередине. Здесь состоялась следующая церемония.

Консул указал мне место, сам же сел напротив, рядом с чиновником и маленьким мальчиком, наверное с сыном, которого привели с женской половины. Янычар встал справа от стола, обозначая разграничительную линию. Я ждал, что пригласят бедную Зейнаб, она сидела скрестив ноги на циновке с великолепным безразличием, словно еще находилась на невольничьем рынке. Может быть, она думала, что я привез ее сюда, чтобы перепродать?

Чиновник сообщил мне, что наш консул — негоциант, католик, уроженец Сирии и что, по обычаю, даже у христиан женщин за стол не сажают и ханум выйдет только для того, чтобы оказать мне честь.

В самом деле, отворилась дверь, и довольно полная женщина лет тридцати с величественным видом вошла в комнату и села напротив янычара на стоящий у стены стул с высокой спинкой и подставкой для ног. На ней был огромных размеров головной убор в форме конуса из желтого кашемира, расшитого золотом. Волосы, заплетенные в косы, и грудь украшали бриллианты. Она напоминала мадонну, а кожа цвета лилии подчеркивала темный блеск глаз, веки и ресницы у нее были накрашены в соответствии с обычаем.

Слуги, стоявшие вдоль стен, обносили нас одинаковыми на вкус кушаньями, разложенными в разные тарелки; мне объяснили, что эти слуги прошли карантин, так что я мог не беспокоиться, если кто-то из них случайно коснется моей одежды. Мне было непонятно, как в городе, где свирепствует чума, можно полностью изолировать некоторых людей. Впрочем, я сам представлял подобное исключение.

Когда завтрак был окончен, ханум, молча разглядывавшая нас, не садясь за стол, обратилась к рабыне, о которой ее предупредил муж, задала несколько вопросов и велела подать ей еду. Принесли маленький круглый столик, похожий на те, что встречаются в домах у египтян, и слуги, прошедшие карантин, подали ей те же блюда, что и нам.

Чиновник предложил показать мне город. Череда великолепных домов на берегу Нила, которыми мы любовались, оказалась не чем иным, как театральной декорацией; остальные же улицы выглядели пыльными и унылыми; казалось, даже стены пропитаны лихорадкой и чумой. Янычар шел впереди, расталкивая жалкую толпу в синих лохмотьях. Из достопримечательностей я увидел лишь гробницу какого-то знаменитого святого почитаемого турецкими матросами, старую церковь в византийском стиле, воздвигнутую еще крестоносцами, и холм возле городских ворот, целиком состоявший, как говорят, из останков воинов Людовика Святого.

Я испугался, что нам придется провести несколько дней в этом унылом городе, но, к счастью, янычар сообщил мне, что на рассвете бомбарда «Санта Барбара» должна сняться с якоря и отправиться к берегам Сирии. Консул любезно заказал мне места, и в тот же вечер мы покинули Дамьетту и сели на корабль под командой капитана-грека.

 

СПУТНИК

Голос был низкий и нежный, голос белокурого юноши или темноволосой девушки, голос молодой и проникновенный, он звенел, как стрекот кузнечика в тумане египетского утра. Чтобы лучше его расслышать, я приоткрыл иллюминатор; но, увы, за позолоченной решеткой был виден лишь пустынный берег: мы были уже далеко от цветущих полей и пальмовых рощ, окружающих Дамьетту. Мы тронулись в путь с наступлением ночи и вскоре подошли к берегу у Эзбы; сейчас здесь, на месте города, основанного еще крестоносцами, находится морской порт. Я проснулся потому, что прекратилась морская качка, а песня продолжала звучать; казалось, пел кто-то на берегу, невидимый за прибрежными дюнами. Молодой голос выводил нежную и печальную песню:

Я догадывался, что эта песня прославляет Стамбул на новом для меня языке. В этом языке в отличие от арабского и греческого, утомивших мой слух, не было гортанных звуков. Голос был предвестником других народов и других берегов; мне уже мерещилась, словно в тумане, владычица Босфора среди синих вод и густой зелени, и должен признаться, что по контрасту с однообразным и выжженным солнцем Египтом этот мираж непреодолимо манил меня. Быть может, потом, под зелеными кипарисами Перы, я буду сожалеть о берегах Нила; сейчас же я призывал на помощь моим размягченным жарой чувствам животворный воздух Азии. К счастью, присутствие на корабле янычара, которому наш консул поручил сопровождать меня, гарантировало скорое отплытие из Эзбы.

Бродячий дервиш

Мы ждали подходящего времени, чтобы пройти богаз, то есть мелководную полосу, где морская вода встречается с речной. На «Санта Барбару», стоявшую в одном лье от берега, нас должна была уже доставить принадлежавшая консулу джерма, груженная рисом.

Голос затянул вновь:

«Что может означать эта песня? — думал я про себя. — Это, должно быть, по-турецки?» Я спросил у янычара, понимает ли он, о чем песня.

— Это провинциальный диалект, — ответил он, — а я понимаю только язык, на котором говорят в Константинополе; что же до певца, то он не стоит вашего внимания: это бездомный бродяга — баньян.

Мне всегда было неприятно замечать презрение, которое подневольные люди, находящиеся на службе у других, выказывают по отношению к беднякам, живущим независимо или на случайные заработки. Мы сошли с корабля. Я заметил молодого человека, лежащего на берегу, в зарослях тростника. Повернувшись лицом к восходящему солнцу, лучи которого постепенно рассеивали туман, стлавшийся над рисовыми полями, он выводил свою песню. Я легко различил слова, повторявшиеся много раз в припевах:

В некоторых южных языках есть какое-то особое очарование, изящество интонаций, они особенно подходят голосам женщин и юношей; их можно слушать часами, даже не понимая смысла. Эта заунывная песня с ее дрожащими модуляциями напомнила мне песни наших крестьян, она очаровала меня силой неожиданных переходов. Я услышал в ее словах, богатых гласными и мелодичных, как пение птиц, что-то идиллическое, она навевала сладостные грезы. «Наверное, — сказал я себе, — так поет пастух где-нибудь в Трапезунде или Мармарике». Мне казалось, я слышал воркование голубок на верхушках тисовых деревьев; такими звуками, должно быть, полны синеватые долины, где серебряные отблески темных ветвей лиственниц освещают хрустальные воды, где в буковых зарослях цветут розы, а на крутых склонах пасутся козы, как в идиллиях Феокрита.

Я подошел к молодому человеку, который, заметив меня, поднялся и сказал:

— Здравствуйте, сударь!

Это был красивый юноша с чертами черкеса — черные глаза, светлая кожа, белокурые, коротко остриженные волосы, а не сбритые, как у арабов. Длинное платье из полосатого шелка и накидка из серого сукна составляли всю его одежду; простой тарбуш из красного фетра служил ему головным убором, только его размеры и кисточка из синего шелка показывали, что его хозяин был не египтянином, а подданным Абдул Меджида. За поясом из дешевого кашемира вместо коллекции пистолетов или кинжалов, которыми обычно украшают себя как свободные люди, так и слуги, находился медный письменный прибор длиною в полфута. В рукоятке этого восточного прибора были чернила, а в футляре — тростниковые перья (калам). Издалека этот прибор можно было принять за кинжал, но на самом деле это был знак отличия мирного и образованного человека.

Я сразу же почувствовал расположение к своему собрату и испытал некоторый стыд за свое воинское снаряжение, маскировавшее мою профессию.

— Вы здешний? — спросил я у незнакомца.

— Нет, сударь, я приехал сюда вместе с вами из Дамьетты.

— Как со мною?

— Перевозчики взяли меня в фелюгу и привезли сюда. Я хотел представиться вам, но вы уже спали.

— Прекрасно, — сказал я, — а куда вы намереваетесь ехать?

— Я прошу вашего разрешения также перебраться на джерму, чтобы поспеть на корабль, на котором вы отплываете.

— У меня нет возражений, — сказал я и повернулся к янычару, однако тот отвел меня в сторону.

— Я вам не советую, — сказал он мне, — брать его с собой. Вам придется заплатить за его проезд, у него нет ничего, кроме чернильницы. Он из тех бродяг, что пишут стихи и прочие глупости. Он уже представлялся консулу, и тот не мог добиться от него ничего путного.

— Любезный, — сказал я незнакомцу, — я был бы рад оказать вам услугу, но сам нахожусь в затруднительном положении. Мне едва хватит, чтобы добраться до Бейрута и ждать там присылки денег.

— Ничего, — ответил он мне, — я смогу прожить здесь несколько дней у крестьян. Подожду, пока проедет какой-нибудь англичанин.

Эти слова вызвали у меня угрызения совести. Я ушел вместе с янычаром, который повел меня по длинной, извилистой тропинке, проложенной среди песчаных дюн, к берегам озера Манзала. Джерму загружали мешками с рисом, привезенными на нескольких барках, и у нас было достаточно времени для этой прогулки.

 

ОЗЕРО МАНЗАЛА

Справа от нас осталась деревня Эзба с домами из сырцового кирпича; среди ее строений виднелись развалины какой-то старинной мечети, арки и башни — это все, что осталось от древней Дамьетты: ее, ничем не защищенную от нападений, разрушили арабы во времена Людовика Святого. Когда-то море омывало стены этого города, теперь оно отошло на одно лье. На такую площадь территория Египта увеличивается каждые шестьсот лет. Караваны, направляющиеся в Сирию, пересекают пустыню и встречают на своем пути многочисленные древние развалины, занесенные песком; их контуры иногда обнажаются по воле ветра пустыни. Эти города-призраки, которые изредка сбрасывают с себя песчаный саван, пугают арабов: они считают, что их построили злые джинны. Исследуя эти развалины, европейские ученые обнаружили ряд укрепленных городов, построенных на берегу моря при той или иной династии пастушеских царей или фиванских завоевателей. Они вычислили, с какой скоростью отступает море, и определили, как изменилось течение Нила — при раскопках можно установить количество слоев в толще ила.

Все это дает возможность утверждать, что самым древним слоям сорок тысяч лет. Может быть, это не совсем согласуется с Книгой бытия, однако долгие века взаимодействия воды и суши смогли образовать лишь то, что в писании называется «бесформенной материей», а единственно бесспорным началом творения было создание живых существ.

Путешествие на верблюде — до недавнего времени единственный способ пересечь пустыню

Мы достигли восточного берега косы, на которой стоит Дамьетта; песок иногда поблескивал; казалось, мы идем по замерзшим лужицам и их стеклянная поверхность лопается под ногами, но это была морская соль. Стена высокого тростника все еще скрывала от нас озеро. Наконец мы подошли к пристани для рыбачьих барок, и здесь мне показалось, что передо мной раскинулось море в безветренный день. Только далекие острова, окрашенные розовыми отблесками восходящего солнца, с возвышавшимися куполами и минаретами являли собой еще более тихие уголки, а здесь по глади вод скользили сотни барок под латинскими парусами.

Это было озеро Манзала — древний Мареотис, — руины Таниса все еще возвышаются на главном острове; Пелусий расположился на сирийском берегу озера. Пелусий — это древний порт Египта, через который проходили в свое время Камбис, Александр и Помпеи; последний, как известно, нашел там свою смерть.

Мне было жаль, что я не мог посетить очаровательный архипелаг, рассеянный по озеру, и принять участие в изумительном лове рыбы, которой снабжается весь Египет. Всевозможные птицы парят над этим внутренним морем, садятся на воду у самого берега, прячутся в листве смоковниц, кассий и тамариндов. Близлежащие рисовые поля испещрены множеством ручейков и оросительных каналов, которые покрыты разнообразными болотными растениями: камышом, тростником, кувшинками и, конечно, лотосом; они расцвечивают зеленоватую воду и гудят от множества насекомых, за которыми охотятся птицы. Так происходит это вечное движение природы, где ведется борьба между созидательным и разрушительным началом.

Когда, пройдя по равнине, мы вернулись на насыпь, я снова услышал голос юноши-певца; он продолжал повторять: «Йелир, йелир, Истамболдан!» Я чувствовал, что поступил дурно, отказав в его просьбе, и решил поговорить с ним. Я поинтересовался, о чем его песня.

— Эта песня, — сказал он, — была сочинена во времена резни янычар. Мне пели ее вместо колыбельной.

«Ну вот, — подумал я, — этот томный мотив, эти нежно звучащие слова, оказывается, о смерти и убийствах. Как далеко это от пасторалей!»

В песне говорилось примерно следующее: «Из Стамбула идет фирман-приказ об уничтожении янычар. Его везут на корабле. Али-Осман ждет его. Пришел корабль, но фирмана нет, и все в нерешительности. Пришел второй корабль, это как раз тот, которого ждет Али-Осман. Все мусульмане надевают свои богатые одежды и отправляются развлекаться за город, потому что наконец дождались фирмана».

К чему всегда докапываться до сути? Сейчас я предпочел бы не знать содержание песни. Вместо пасторалей или грез путешественника, мечтающего о Стамбуле, в памяти у меня остались лишь глупые куплеты политического содержания.

— Я бы очень хотел, — тихо сказал я юноше, — взять вас на джерму, но ваша песня наверняка не понравится янычару, хотя, кажется, он и не понимает ее.

— Разве это янычар? — сказал он мне. — Их нет больше во всей империи. Консулы все еще называют так своих кавасов, но этот всего лишь албанец, а я — армянин. Он злится на меня, потому что в Дамьетте я предложил свои услуги иностранцам, желавшим посмотреть город; теперь я еду в Бейрут.

Я дал понять янычару, что его недовольство необоснованно.

— Спросите у него, — сказал мне янычар, — есть ли у него чем заплатить за проезд.

— Капитан — мой друг, — ответил армянин.

Янычар покачал головой, но ничего не сказал. Юноша легко поднялся, взял свой небольшой сверток и пошел за нами. Мой багаж уже был перенесен на тяжело груженную джерму. Яванская рабыня, обрадованная переездом в новые края, равнодушно покидала Египет; она радостно захлопала в темные ладоши, увидев, что мы собираемся отчаливать, и пошла посмотреть, как грузят клетки с курами и голубями. Боязнь остаться без пищи сильно действует на эти наивные души. Из-за эпидемии в Дамьетте мы не смогли запастись разнообразной пищей. Зато риса было вдоволь, так что во время путешествия мы были обречены на неизменный плов.

 

БОМБАРДА

Мы спустились вниз по Нилу еще на одно лье; пологие песчаные берега тянулись, насколько хватало глаз; богаз, который обычно мешает судам доходить до Дамьетты, в это время был почти неощутим. Два форта защищают вход в Нил; их часто пытались пройти в средние века, но почти всегда это заканчивалось гибелью судов.

Благодаря появлению пароходов морские путешествия сейчас настолько безопасны, что, вступая на палубу парусника, невольно испытываешь некоторую тревогу. Вновь попадаешь во власть рока, который дает рыбам возможность взять реванш за человеческую прожорливость, а людям — перспективу десятилетних странствий вдоль негостеприимных берегов, подобно героям «Одиссеи» и «Энеиды». И если голубые воды сирийского залива когда-либо бороздила столь допотопная посудина, пробуждающая такие фантастические мысли, то это, безусловно, была бомбарда «Санта Барбара». Как только я увидел ее мрачный корпус, напоминающий угольную баржу, с одним-единственным треугольным парусом на единственной мачте, я понял, что сделал неправильный выбор, и у меня даже возникло желание отказаться от этого транспортного средства. Но как это осуществить? Вернуться в город, где свирепствовала чума, и ждать прибытия европейского брига (пароходы не обслуживают эту линию) было не менее рискованным. Я посмотрел на своих попутчиков: они не выражали ни неудовольствия, ни удивления; янычар, казалось, был убежден в том, что он все устроил наилучшим образом; ни малейшей насмешки не было видно на бронзовых лицах гребцов джермы; должно быть, для жителей этой страны судно не выглядело ни смешным, пи опасным для плавания. Во всяком случае, этот бесформенный галеас, эта огромная галоша, по самый борт погруженная в воду под тяжестью мешков с рисом, не обещала быстрого путешествия. Стоит только подуть встречному ветру, и мы рискуем познакомиться с негостеприимной родиной лестригонов и с порфировыми скалами древних феаков. О Одиссей! О Телемах! О Эней! Неужели и мне суждено повторить ваш злополучный путь?

Парусные лодки на Ниле

Тем временем джерма подошла к кораблю, нам сбросили веревочную лестницу с деревянными перекладинами, и вот нас уже подняли на борт и приобщили к радостям корабельной жизни.

— Калимера (Добрый день), — приветствовал нас капитан. Он был одет так же, как и его матросы, и отличался от них только этим греческим приветствием; он спешил погрузить товар, что было для него важнее, чем посадка пассажиров. На корме возвышалась гора мешков с рисом; лишь небольшое пространство на полуюте оставалось свободным для капитана и рулевого; ходить можно было, только наступая на эти мешки; среднюю часть корабля занимала шлюпка; вдоль бортов располагались клетки с курами; единственное свободное место оставалось перед камбузом, который был доверен заботам довольно шустрого юнги.

Как только юнга увидел рабыню, он воскликнул: «Кокона! Кали, кали!» («Женщина! Красивая, красивая!»)

Эти восклицания были не похожи на обычную сдержанность арабов, не позволявшую им выражать свое восхищение женщиной или ребенком. Янычар поднялся с нами на борт и следил за погрузкой товаров, принадлежавших консулу.

— Послушайте, — обратился я к нему, — где же нас устроят? Вы мне сказали, что нам предоставят капитанскую каюту.

— Не беспокойтесь, — ответил он, — сложат эти мешки, а потом вас устроят наилучшим образом.

После чего он попрощался с нами и спустился в джерму, которая тут же ушла.

И вот мы уже находимся бог знает сколько времени на одном из тех сирийских суденышек, которых самая незначительная буря может выбросить на берег, как скорлупку. Чтобы поднять парус, пришлось три часа ждать западного ветра. От нечего делать занялись завтраком. Капитан Николас отдал распоряжение, и на единственную плиту в камбузе поставили готовить плов для него, очередь всех остальных должна была наступить позднее.

Тем временем я пытался отыскать обещанную нам знаменитую капитанскую каюту и попросил армянина поговорить об этом со «своим другом», который, однако, до сего времени, казалось, его не узнавал.

Капитан встал и с надменным видом повел нас к помещению под верхней палубой, куда можно было войти, лишь согнувшись; стены его были буквально усеяны красными насекомыми длиной с палец — «корабельными жуками», вероятно, их привлек сюда сахар, который раньше перевозили на корабле. Я в ужасе отступил, изобразив на своем лице гнев.

— Это моя каюта, — сказал капитан, — по я не советую вам здесь находиться, по крайней мере пока нет дождя; я покажу вам более прохладное и более подходящее место.

И он провел меня к большой шлюпке, которая висела на канатах между мачтой и бушпритом, и дал мне заглянуть внутрь.

— Здесь, — сказал он, — вам будет удобно спать; вам дадут хлопковые матрасы, которые вы расстелите на дне, я велю натянуть навес из холстины, и вы удобно устроитесь.

Было бы глупо не согласиться с этим. Без сомнения, при африканской жаре это было самое прохладное место на корабле, к тому же наиболее изолированное.

 

ANDARE SUL MARE

[60]

И вот мы отчаливаем. Я вижу, как постепенно уменьшается, опускается и наконец исчезает в синеве моря узкая полоска песка, которая столь грустно обрамляет великолепие древнего Египта. Только пыльные всполохи пустыни еще долго висят над горизонтом. Некоторое время нильские птицы сопровождают корабль, но и они одна за другой покидают нас, кажется, они улетают к солнцу, которое опускается где-то за Александрией. Между тем над небосводом медленно поднимается яркая звезда, ее огненный отблеск отражается в воде. Это Астарта, вечерняя звезда, древняя богиня Сирии; она всегда горит своим неповторимым светом над этими священными водами, и они всегда узнают ее.

Будь благосклонна к нам, о богиня! Ты не светишь, как луна, мертвенным блеском; ты сверкаешь из твоего далека, как солнце ночи.

Когда проходят первые впечатления, замечаешь, что «Санта Барбара» не лишена экзотики. Уже на следующий день мы прекрасно приспособились, и часы потекли для нас, так же как и для команды, в полном безразличии к грядущему. Я думаю, что корабль вели так же, как корабли древних: днем — по солнцу, а ночью — по звездам. Капитан показал мне компас, но он был явно испорчен. Лицо этого славного человека казалось добрым и решительным одновременно, кроме того, оно носило отпечаток какой-то особой наивности; благодаря этому я доверял скорее капитану, чем кораблю. Как-то капитан признался мне, что в молодости промышлял пиратством, правда, только во времена войны Греции за независимость. Он рассказал это за обедом, который пригласил меня разделить с ним. Обед состоял из плова, поданного в виде огромной пирамиды, куда каждый по очереди погружал деревянную ложку. Я усмотрел в этом некоторый прогресс в сравнении с манерами арабов: те за едой прибегают исключительно к помощи пальцев.

Путешествие на корабле

Глиняная бутыль кипрского вина, того самого, которое называют коммендарийским, скрасила наш десерт. Капитан, ставший более разговорчивым, захотел, как всегда при посредничестве юноши-армянина, посвятить меня в свои дела. Спросив, могу ли я читать по-латыни, он достал из футляра большой лист пергамента с перечнем достоинств его бомбарды. Он хотел знать дословный перевод этого документа.

Я начал читать и узнал, что отцы-секретари святой земли призывали благословение Святой Девы и всех святых на корабль и удостоверяли, что капитан Алексис, грек-католик, уроженец Тарабулуса (сирийский Триполи), соблюдал все религиозные предписания.

— Тут сказано Алексис вместо Николас, — заметил капитан, — это просто описка.

Я согласился, но про себя подумал, что, если у него нет другого официального документа, ему лучше избегать европейских вод. Турки довольствуются малым: красной печати и креста Иерусалима, приложенных к этому церковному документу, в дополнение к бакшишу вполне достаточно, чтобы удовлетворить требования их мусульманской законности.

Нет лучшего состояния, чем то, которое испытываешь после обеда на море в хорошую погоду; дует нежный бриз; солнце появляется то по одну, то по другую сторону от паруса, чья перемещающаяся тень заставляет нас все время менять место, но вот тень покидает нас окончательно. Наверное, было бы неплохо натянуть еще один парус, чтобы затенить ют, но это никому не приходит в голову, и скоро наши лица краснеют на солнце, словно зрелые фрукты. На солнце особенно выигрывает красота яванской рабыни. Мне и в голову не приходило приказать ей закрыть лицо накидкой по вполне естественному для франка стремлению не скрывать от взоров посторонних лицо принадлежащей ему женщины. Армянин сидел рядом с ней на мешках с рисом; я же смотрел, как капитан играл в шахматы со штурманом. Армянин несколько раз обращался к ней, по-детски сюсюкая: «Кед, йа ситти», по-моему, это означало: «Ну как, госпожа?» Сперва она не отвечала из-за свойственной ей гордости, затем все-таки повернулась к юноше, и беседа завязалась.

Тогда я понял, как много терял, не умея говорить по-арабски. Ее лицо просветлело, на губах заиграла улыбка; и она самозабвенно отдалась той бессмысленной болтовне, которая, по-моему, во всех странах составляет жизненную необходимость для прекрасной половины человечества. Я был, однако, рад тому, что мог доставить ей такое удовольствие.

Армянин, как казалось, выказывал в разговоре уважение ко мне; он несколько раз поворачивался в мою сторону, наверное рассказывая, как я его встретил и принял. Не следует переносить наши представления о жизни сюда, на Восток, считать, что в беседе между мужчиной и женщиной обязательно содержится что-то предосудительное. В характере восточных людей больше простоты, чем у нас; я не сомневался в том, что их беседа была обычной болтовней. По выражению их лиц и по некоторым словам, смысл которых доходил до меня, я мог понять, что их диалог был невинным; поэтому я делал вид, что внимательно наблюдаю, как играют в шахматы (и какие шахматы!) капитан и штурман. Я мысленно сравнивал себя с теми добродушными мужьями, которые на званых вечерах сидят за игральными столами, нимало не беспокоясь тем обстоятельством, что их жены беседуют и танцуют с молодыми людьми.

Да и что представлял собой этот бродяга-армянин, которого мы подобрали в тростнике на берегу Нила, по сравнению с франком, который ехал из Каира, где драгоманы и жители всего квартала оказывали ему почести, достойные мирливы (генерала)? Если, как говорили в прошлом веке во Франции, для монахинь и садовник — мужчина, это отнюдь не означает, что первый встречный должен представлять интерес для мусульманской кадины. У женщин, по-настоящему воспитанных, как и у чудесных птиц, есть какая-то особая гордость, которая не позволяет им поддаваться вульгарному соблазну. Кроме того, я думал, что, полагаясь на ее собственное достоинство, оказываю этой бедной рабыне свое доверие и благосклонность и к тому же, как я уже говорил, считал ее свободной с того момента, как она покинула землю Египта и вступила на христианский корабль.

Но что, в сущности, означает «христианский»? Все матросы «Санта Барбары» были турки; капитан и юнга — представители римской церкви, армянин — какой-то ереси, а я… Кто знает, что может представлять на Востоке парижанин, воспитанный на идеях философии, духовный сын Вольтера, нечестивец, по глубокому убеждению этих парней? Каждое утро, когда солнце вставало над морем, и каждый вечер, когда солнечный диск исчезал в темных волнах, окрашивая горизонт в розовые тона, нежно таявшие в лазури, матросы выстраивались в ряд, повернувшись в сторону далекой Мекки, и один из них торжественно-напевно призывал на молитву, совсем как степенный муэдзин с минарета. Я не мог помешать рабыне присоединиться к этому религиозному излиянию, столь трогательному и торжественному. Так мы и жили с самого первого дня, разделенные вероисповеданием. Капитан время от времени совершал молитву перед каким-то образом, прибитым к мачте; это вполне могла быть покровительница корабля святая Варвара; армянин каждое утро, предварительно помыв голову и ноги своим мылом, бормотал вполголоса какие-то молитвы; только я, не умея притворяться, не совершал регулярных коленопреклонений и испытывал некоторый стыд, потому что эти люди могли подумать, что я менее религиозен, чем они. Восточные люди веротерпимы; каждый из них ставит свою религию на высшую ступень духовной иерархии, но и признает, что и другие не менее их достойны служить господу, хотя бы с нижних ступенек; только философ нарушает эту четкую картину; куда поместить его? Даже в Коране, где прокляты все идолопоклонники, огнепоклонники и звездочеты, нет никакого упоминания о скептицизме.

 

ИДИЛЛИЯ

На третий день нашего путешествия мы должны были увидеть берега Сирии, но за все утро едва сдвинулись с места: ветер, который поднялся в три часа, изредка надувал парус, однако вскоре совсем стих, и парус безжизненно повис на мачте. Казалось, это мало беспокоило капитана, который делил свой досуг между шахматами и чем-то вроде гитары, на которой он наигрывал одну и ту же мелодию. Есть у каждого на Востоке такая любимая мелодия; ее повторяют сутра до вечера до тех пор, пока ее не вытеснит какая-нибудь новая. Рабыня тоже выучила в каирском гареме какую-то песню, припев которой всегда кончался протяжным и навевавшим сон речитативом. Насколько я помню, там были такие строки:

Несколько слов я понимал, но слова «хабиби» не было в моем словаре. Я спросил его значение у армянина, он мне ответил:

— Это означает «дурачок».

Я записал это существительное на свои карточки с необходимыми пояснениями, как полагается делать, если хочешь выучить язык.

Моряки в XIX веке

Вечером армянин сказал мне, что раздосадован безветрием, которое начинает его понемногу беспокоить.

— Почему же? — спросил я. — Мы только рискуем задержаться дня на два, а нам совсем неплохо на этом корабле.

— Дело не в этом, — объяснил он, — нам грозит опасность остаться без воды.

— Как без воды?

— Да. Вы себе не представляете, насколько беспечны эти люди. Чтобы набрать воды, следовало отправить барку в Дамьетту, поскольку в устье Нила вода соленая, а так как город на карантине, они побоялись формальностей… по крайней мере так они говорят, но, по существу, я уверен, что они об этом просто не подумали.

— Удивительно, — сказал я, — капитан поет как ни в чем не бывало.

Мы с армянином пошли расспросить его по этому поводу.

Капитан встал и показал мне бочки из-под воды, стоящие на палубе, все они были пусты, только в одной воды было примерно на пять или шесть бутылок; затем он опять уселся на юте, взял «гитару» и затянул свою бесконечную песню, прислонившись головой к обшивке борта.

На следующее утро я рано проснулся и поднялся на шканцы в надежде увидеть берега Палестины, но напрасно протирал я свой бинокль: линия горизонта, напоминавшая чуть вогнутое лезвие дамасской сабли, была чиста. По всей вероятности, со вчерашнего вечера мы даже не тронулись с места. Я спустился и направился на бак. Все беззаботно спали; бодрствовал только юнга; он занимался своим туалетом, обильно поливая себе лицо и руки остатками нашей питьевой воды.

Я не сдержался и высказал свое возмущение. По крайней мере я полагал, что дал ему понять, что и морская вода слишком хороша для туалета такого «дурачка», как он; при этом я использовал выражение «йа хабиби», которое записал. Мальчик смотрел на меня и улыбался, его мало задели мои слова. Я объяснил это своим плохим произношением и больше не думал об этом.

Несколько часов спустя, в послеобеденное время, капитан Николас, как обычно, приказал юнге принести огромный кувшин кипрского вина, отведать которое приглашались только христиане — армянин и я; матросы, странным образом истолковывая заповеди Мухаммеда, пили только анисовую водку. Капитан наклонился к армянину и стал что-то шептать ему на ухо.

— Он хочет, — сказал мне армянин, — сделать вам предложение.

— Пусть говорит.

— По его словам это дело деликатное, но он надеется, что вы не обидитесь, если это будет вам не по душе.

— Нисколько.

— Он спрашивает, не согласитесь ли вы поменять свою рабыню на йа улед (мальчика), который принадлежит ему.

Я едва не покатился со смеху, но удержался, видя совершенную серьезность обоих левантинцев. Я усмотрел в этом одну из тех дурных шуток, которую позволяют себе восточные люди по отношению к франкам, особенно если они уверены в своей безнаказанности. Я сказал об этом армянину, который ответил с удивлением:

— Нет же, он говорит серьезно; этот мальчик совсем белокожий, а женщина смугла, — добавил он с видом знатока. — Я вам советую подумать: мальчик стоит женщины.

Меня нелегко удивить, к тому же это бесполезно на Востоке. И я просто сказал, что эта сделка мне не подходит. Но поскольку я не мог скрыть своего раздражения, капитан сказал армянину, что он сожалеет о своей неделикатности и что он хотел сделать мне только приятное. Мне показалось, что в его словах сквозила ирония, и я попросил армянина, чтобы тот более ясно объяснился по этому поводу.

— Так вот, — сказал мне армянин, — капитан говорит, что утром вы делали комплименты йа улед, или по крайней мере так ему сказал мальчик.

— Как! — вскричал я. — Я его назвал «дурачком», потому что он мыл руки нашей питьевой водой. Я был страшно рассержен его поведением.

Искреннее удивление армянина показало мне, что все дело в абсурдном лингвистическом недоразумении; это довольно часто случается с теми, кто посредственно знает языки. Слово «хабиби», так странно переведенное накануне армянином, имело на самом деле значение «нежный», «любимый». Не знаю, почему ему показалось, что слово «дурачок» лучше всего передает это по-французски? Мы вновь, уже в исправленном виде перевели припев из песни рабыни, который означал примерно следующее:

«О мой дорогой, мой возлюбленный, мой брат, мой повелитель».

Так начинаются почти все арабские любовные песни, переводить их можно по-разному; несведущим они напоминают двусмысленности Коридона из античных буколик.

 

СУДОВОЙ ЖУРНАЛ

Правдивое повествование не обладает неограниченными возможностями романтических и драматических историй. Я рассказываю здесь лишь о событиях, интересных своей достоверностью; я мог бы легко придумать какие-нибудь занимательные приключения для такого банального путешествия, как плавание по сирийскому заливу, но правда не терпит вымысла, и мне кажется, будет гораздо лучше, если говорить простодушно, как древние мореплаватели: «Такого-то дня мы видели бревно, плывшее по волнам, такого-то дня — серую морскую чайку», и так до того момента, когда действие преображается в связи с появлением лодки с дикарями, которые доставляют иньям и жаркое из молочных поросят.

Однако, за неимением обязательной бури, мертвый штиль, вполне достойный Тихого океана, и нехватка пресной воды на корабле, подобном нашему, могли бы привести к сценам, претендующим стать современной «Одиссеей». Судьба лишила меня такой возможности, послав вечером легкий зефир с запада, благодаря которому судно пошло довольно быстро.

Я был весьма обрадован этим обстоятельством и несколько раз требовал от капитана подтверждения того, что на следующее утро мы увидим голубоватую вершину горы Кармель. Внезапно на юте раздались крики: «Фарха филь-бахр! Фарха филь-бахр!»

— В чем дело?

— Курица в море!

Каюта капитана корабля

Происшествие показалось мне незначительным; тем не менее матрос-турок, которому принадлежала курица, выражал свое отчаяние самым трогательным образом, а его товарищи серьезно ему сочувствовали. Его держали, чтобы он не бросился в море. Курица уже издалека подавала сигналы бедствия, за ней следили с большим волнением. Капитан после минутного колебания приказал остановить корабль.

Я счел, что это уж слишком; потеряв два дня, останавливаться при хорошем ветре из-за тонущей курицы. Я дал матросу два пиастра, надеясь, что это решит все дело: араб позволил бы убить себя и за меньшую сумму. Его лицо смягчилось, но он, без сомнения, тут же подсчитал, что получит двойную выгоду, если еще и поймает курицу. В одно мгновение он скинул с себя одежду и бросился в море.

Он проплыл огромное расстояние. Полчаса мы с беспокойством следили за его перипетиями и за приближением ночи. Наконец пловец достиг корабля, но настолько обессилел, что его пришлось вытаскивать из воды: он никак не мог без посторонней помощи вскарабкаться на борт судна.

Оказавшись в безопасности, матрос сразу же занялся своей курицей: он ее согревал, сушил и не успокоился, пока не убедился, что она снова дышит и бегает по палубе.

Корабль вновь двинулся в путь.

— Черт с ней, с этой курицей! — сказал я армянину. — Мы потеряли из-за нее целый час.

— Ну и что, — сказал он мне, — не мог же он дать ей утонуть.

— Но у меня полно кур. Я бы дал ему вместо этой несколько других.

— Это совсем не одно и то же.

— Как это? Я бы пожертвовал всеми курами на свете, лишь бы не потерять часа хорошего ветра, ведь на этом судне мы уже завтра рискуем умереть от жажды.

— Видите ли, — сказал армянин, — эта курица вырвалась у него в левую сторону в тот самый момент, когда он собирался перерезать ей горло.

— Я бы понял это, — удивился я, — если бы он выполнял свой долг мусульманина, спасая живую тварь, но я знаю, что уважение правоверных к животным не простирается так далеко, поскольку они их убивают и едят.

— Конечно, они их убивают, но соблюдая при этом определенные церемонии, произнося молитвы и, кроме того, перерезая им горло не иначе как ножами, в ручки которых вбиты три гвоздя, а на лезвии нет зазубрин. А если бы курица вдруг утонула, то бедняга был бы уверен, что умрет через три дня.

— Теперь понятно, — сказал я армянину.

Итак, для восточных людей убивать животных — дело весьма серьезное. Оно дозволяется, лишь когда необходима пища, причем сопровождается это ритуалом, напоминающим жертвоприношения древних. Как известно, нечто подобное есть у евреев; продавцы мяса обязаны прибегать к услугам резников (шохет), которые принадлежат к особой религиозной корпорации; они убивают животное, соблюдая определенные ритуалы. Этот предрассудок с различными вариациями бытует в большинстве религий Ближнего Востока.

Охотиться разрешается только на хищных животных, как бы в наказание за наносимый ими ущерб. Правда, во времена халифов соколиная охота была любимым развлечением знати, но при этом как бы предполагалось, что вина за пролитую кровь падает на ловчую птицу. По существу, даже не принимая философию индусов, нельзя не признать, что есть что-то благородное в их представлении о том, что не следует убивать животное без особой надобности. В противном случае все ритуалы направлены на то, чтобы животное, которого лишают жизни, страдало возможно меньше; исключение составляет охота.

В связи с этим армянин рассказал мне, что во времена Махмуда Константинополь был полон собак; их было так много, что экипажи с трудом могли проехать по улицам. Собак нельзя было уничтожать ни как хищных животных, ни как необходимых для питания, и было решено перевезти их на пустынные острова, расположенные у входа в Босфор; их тысячами стали погружать в каики. Когда же собаки, не ведая своей судьбы, по-хозяйски разместились в своих новых владениях, с речью к ним обратился имам; он объявил собакам, что их сюда привезли ввиду крайней необходимости и что в смертный час их души не должны гневаться на правоверных. Если же по воле неба им надлежит спастись, сказал он, то спасение непременно придет.

На островах было много кроликов, и собаки сперва не имели ничего против этих иезуитских рассуждений, но несколько дней спустя, измученные голодом, они стали так жалобно выть, что их услышали в Константинополе. Правоверные, взволнованные этими стенаниями, стали протестовать. Султан, который уже вызвал к себе недовольство подданных, подозревавших его в европейских симпатиях, дал приказ возвратить собак. Собаки были с триумфом возвращены и восстановлены во всех своих «гражданских» правах.

Константинополь был полон бродячих собак из-за того, что религия не позволяла уничтожать их

 

КАТАСТРОФА

Армянин несколько скрашивал однообразное путешествие. Я с удовольствием видел, что его веселость, беспрестанная болтовня, его россказни и прибаутки позволяли бедной Зейнаб (а это особенно ценят женщины Востока) отвечать потоком носовых и гортанных звуков, в котором я не только не мог уловить смысл, но даже не различал отдельных слов.

Со свойственным европейцам великодушием я спокойно переносил то, что тот или иной матрос, усаживаясь подле нас на мешки с рисом, разговаривал с рабыней. На Востоке простые люди обычно очень свободно держатся друг с другом, потому что, во-первых, у них более естественное, чем у нас, понятие о равенстве, а во-вторых, у них представителям всех классов присуща своего рода врожденная вежливость. Что же касается образования, то оно такое же, как и везде, — поверхностное, но всеобщее. Это приводит к тому, что человек низкого происхождения без каких-либо переходных ступеней может стать фаворитом знатного человека и подняться на самую высокую ступень социальной лестницы, и при этом никому не приходит в голову, что он не на своем месте.

Среди матросов был один анатолийский турок, очень смуглый, с седоватой бородой; он беседовал с рабыней чаще, чем остальные. Я заметил это и спросил у армянина, о чем они говорят. Он послушал немного и сказал: «Они говорят о религии».

Это вызвало у меня уважение, тем более что турок был хаджи — человек, совершивший паломничество в Мекку; он читал молитвы утром и вечером. Мне даже в голову не пришло бы обвинить женщину в приверженности к религиозным обрядам, ведь только из-за моей прихоти, увы, не слишком дорогостоящей, ее судьба оказалась в моей власти. Лишь в Каире, когда она была больна, мне удалось заставить ее на время отказаться от привычки омывать в холодной воде руки и ноги перед утренней и вечерней молитвой; вообще она почти не следовала моим наставлениям в области гигиены и отказалась только от окрашивания рук хной; эта краска держится всего пять или шесть дней, поэтому восточные женщины вынуждены достаточно часто совершать эту малоприятную для наблюдения процедуру. Я не против того, чтобы женщины подводили глаза, веки и брови; я даже готов согласиться с тем, чтобы они румянили щеки и красили губы, но к чему окрашивать желтой краской и без того смуглые руки, которые после этого приобретают оттенок шафрана? В этом вопросе я был настроен весьма решительно.

Ее челка отросла так, что ее уже можно было вплетать в длинные, до пят, косы, перевитые шелковыми шнурками, на которые были нанизаны покачивавшиеся цехины (увы, фальшивые), как носят на Востоке. Татикос, украшенный золотыми фестонами, был изящно сдвинут набок; на руках красовались тяжелые браслеты из посеребренной меди с грубыми узорами из красной и синей эмали — по чисто египетской моде;, другие браслеты позвякивали на щиколотках, несмотря на запреты Корана, не позволяющие женщине носить украшения на ногах.

Я восхищался тем, насколько она была грациозна в платье из полосатого шелка с накинутой поверх синей миляйе, любовался ее осанкой, которая невольно делает женщин Востока похожими на античные статуи. Оживленная жестикуляция, необычное выражение ее лица иногда привлекали мое внимание, но не вызывали особого беспокойства: беседовавший с ней матрос годился ей в деды и он явно не боялся того, что его слова могли быть услышаны.

— Вы знаете, — сказал мне армянин, после того как он отошел от группы матросов, — эти люди говорят, что женщина, которая едет с вами, не принадлежит вам.

— Они ошибаются, — сказал я, — вы можете им передать, что мне ее продал в Каире Абд аль-Керим за пять кошельков. В моем бумажнике хранится расписка. И кроме всего прочего это не их дело.

— Они говорят, что торговец не имел права продавать мусульманку христианину.

— Мне их мнение безразлично; в Каире в этом разбираются не хуже. У тамошних франков есть рабы — и христиане и мусульмане.

— Но они или негры, или абиссинцы; франки не могут иметь белых рабов.

— Вы считаете, что эта женщина белая?

Армянин с сомнением покачал головой.

— Послушайте, — сказал я армянину, — у меня нет ни малейших сомнений относительно моих прав, поскольку я заранее навел необходимые справки. А теперь скажите капитану, чтобы он запретил матросам разговаривать с ней.

— Капитан, — сказал мне армянин после разговора с ним, — считает, что прежде всего вы сами должны запретить ей это.

— Мне бы не хотелось лишать ее удовольствия говорить на своем языке или участвовать в общих молитвах; кроме того, корабль устроен таким образом, что все вынуждены находиться рядом, а при этом трудно кому-либо запретить обменяться несколькими словами.

Капитан Николас без особого удовольствия взялся выполнить мою просьбу, я объяснял это тем, что не согласился на предложенный им ранее обмен. Тем не менее он подозвал к себе матроса-хаджи, на которого я указал как на особенно недоброжелательного, и о чем-то с ним побеседовал. Что до меня, то я решил ни о чем не говорить с рабыней, чтобы не выступать в гнусной роли капризного рабовладельца.

Мне показалось, что матрос ответил капитану довольно заносчиво, капитан передал мне через армянина, чтобы я больше об этом не думал: матрос — человек экзальтированный, одержимый, товарищи уважают его за набожность и не следует придавать его словам большого значения.

Матрос действительно больше к рабыне не подходил, но очень громко разговаривал в ее присутствии со своими товарищами, и я хорошо понимал, что речь шла о муслим (мусульманке), и о руми (европейце). С этим нужно было покончить, но каким образом, я не знал. Я решил подозвать к нам рабыню, и при содействии армянина у нас состоялась следующая беседа.

— Что тебе сейчас сказали эти люди?

— Что я, мусульманка, плохо поступаю, оставаясь с неверным.

— А они знают, что я тебя купил?

Юная красавица Востока

— Они говорят, что меня не имели права продавать тебе.

— А сама-то ты как думаешь? Правы они?

— Это ведомо одному Аллаху…

— Эти люди ошибаются, и ты не должна разговаривать с ними.

— Пусть будет по-твоему.

Я попросил армянина немного ее развлечь и рассказать ей какие-нибудь истории. Этот юноша в конце концов стал мне весьма полезен. Он говорил с ней тем сладким и игривым тоном, каким обычно стараются развеселить детей; начинал он всегда своим неизменным:

— Кед, йа ситти? (Ну как, госпожа?) Что же мы не смеемся? Не хотели ли вы послушать историю головы, сваренной в печи?

И он рассказывал ей старинную константинопольскую легенду о том, как портной, взяв в починку одежду султана, принес к себе домой голову казненного аги, которую ему завернули по ошибке. Не зная, как избавиться от этого страшного груза, он положил ее в горшок и поставил в печь к греку-пирожнику. Тот подсовывает ее франку-цирюльнику, подменив ею болванку с париком; франк причесывает голову и, обнаружив свою ошибку, уносит ее куда-то еще; в результате получается целая цепь забавных недоразумений. Это турецкая буффонада самого высокого класса.

Вечерняя молитва сопровождалась обычными церемониями. Чтобы никого не смущать, я отправился на палубу смотреть, как поднимаются звезды. Я тоже молился, но как мечтатель и поэт: любуясь природой и погружаясь в воспоминания. В атмосфере Востока есть что-то чистое и сближающее человека с небом; я любовался этими богами-звездами, столь разными, но одинаково священными, которые загорались, отделяясь от божества, как лики вечной Исиды, Урании, Астарты, Сатурна, Юпитера и представали передо мной как отзвуки невзыскательных верований наших предков. Тысячи мореходов, которые бороздили эти воды, видели в мерцающих отблесках божественное пламя и троны богов; но и сейчас кто не различит в свете небесных звезд отражение бесконечных сил, а в их движении неутомимую деятельность вечного и невидимого разума?

 

УГРОЗА

Обернувшись, я увидел рабыню и старого матроса-хаджи; забившись в угол под шлюпкой, они вели религиозную беседу несмотря на мои запреты. На этот раз у меня не было выбора; я схватил рабыню за руку, она упала, правда довольно мягко, на мешок с рисом.

— Гяур! — крикнула она.

Я прекрасно понял это слово. Но и мне нельзя было проявлять слабость:

— Энте гяур! — ответил я ей, не очень уверенный в том, что это слово можно употреблять в женском роде. — Сама ты неверная, а это, — прибавил я, указывая на хаджи, — это собака (кяльб).

Не знаю, что больше взбесило меня: презрение, которое выказывали мне как христианину, или неблагодарность со стороны женщины, к которой я всегда относился как к равной. Хаджи, услышав, что его назвали собакой, сделал угрожающий жест, но затем повернулся к своим товарищам, трусливый, как все арабы низкого происхождения, которые никогда не осмелятся в одиночку напасть на франка. Двое или трое из матросов, выкрикивая проклятия, вышли вперед, и я машинально схватил один из своих пистолетов, не подумав о том, что ото оружие, купленное в Каире для украшения костюма, представляет опасность лишь для того, кто попытается им воспользоваться. Признаюсь, он даже не был заряжен.

— Одумайтесь! — закричал мне армянин, хватая меня за руку. — Это сумасшедший, но матросы почитают его как святого. Пусть они кричат, капитан сейчас поговорит с ними.

Рабыня делала вид, что плачет, словно я больно ударил ее, и не желала подниматься. Появился капитан и сказал с обычным для него безразличным видом:

— Что же вы хотите? Это дикари… — И обратился к матросам с несколькими словами, сказанными весьма миролюбиво.

— Добавьте, — сказал я армянину, — что, как только мы подойдем к берегу, я пойду к паше и попрошу, чтобы их наказали палками.

Как мне кажется, армянин перевел мои слова, смягчив их. Матросы теперь молчали, но я чувствовал, что их молчание не сулит мне ничего хорошего. Я очень кстати вспомнил о рекомендательном письме к паше Аккры от моего друга А. Р., бывшего члена дивана в Константинополе. Я стал доставать свой бумажник. Это вызвало всеобщее беспокойство. Единственный вред, который можно было нанести моим пистолетом, — это проломить голову мне самому… тем более что он был арабского изготовления, но на Востоке народ убежден в том, что все европейцы немного колдуны и что они способны в любой момент извлечь из кармана оружие и перебить целую армию. Увидев, что я достал из бумажника лишь письмо, они успокоились; письмо это, между прочим, было написано на прекрасном арабском языке и было адресовано его превосходительству Мехмеду… паше Аккры, который долгое время жил во Франции.

Самое удачное в задуманном мною плане и в моем теперешнем положении было то, что мы находились как раз вблизи Сен-Жан д'Акры и нам необходимо было туда зайти за питьевой водой. Город еще не был виден, мы должны были подойти к нему на следующее утро, если только не изменится ветер. Что касается Мехмед-паши, то по стечению обстоятельств, которые я мог бы назвать провидением, а мои противники злым роком, я с ним встречался в Париже на различных званых вечерах. Он угощал меня турецким табаком и всячески выказывал свое расположение. Письмо, которое я вез, должно было освежить эти воспоминания, если бы блеск его теперешнего величия стер мой образ из его памяти; во всяком случае, из письма следовало, что меня рекомендуют весьма важные особы.

Чтение этого документа произвело эффект quos ego Нептуна. Армянин сперва приложил письмо в знак уважения к своей голове, затем раскрыл конверт, который, как у всех рекомендательных писем, не был запечатан; по мере чтения он показывал текст капитану. Все поняли, что обещанные мною палочные удары для хаджи и его товарищей не были пустой угрозой. Негодяи опустили головы; капитан объяснил мне свое поведение тем, что не хотел оскорблять их религиозные чувства и что сам он всего лишь грек, жалкий подданный султана (райя) и только его служебное положение давало ему некоторую власть.

Разгрузка корабля в порту

— Что до женщины, — сказал он, — то, если вы друг Мехмед-паши, она, конечно, ваша: кто осмелится выступать против большого человека?

Рабыня не двигалась, хотя прекрасно все слышала. У нее не могло быть сомнений относительно ее теперешнего положения; она жила в турецкой провинции, где протекция всегда значила больше, чем право; однако теперь мне было необходимо показать перед всеми свою власть над пей.

— Ты, кажется, — сказал я ей, — родилась в стране, которая не принадлежит султану.

— Это правда, — сказала она, — я хинди (индианка).

— Значит, отныне ты можешь быть в услужении у франка, как абиссинки (хабеш), у которых кожа того же цвета, что и у тебя, и которые не хуже тебя во всех отношениях.

— Айва (Да), — сказала она, словно я убедил ее, — я твоя рабыня.

— Но ты помнишь, — прибавил я, — что до отъезда из Каира я предлагал отпустить тебя на волю? Ты же сказала, что тебе некуда идти.

— Это правда; я предпочла бы, чтобы меня опять продали.

— Так, значит, ты поехала за мной, только чтобы уехать в другую страну, а потом меня покинуть? Хорошо же, раз ты настолько неблагодарна, ты останешься рабыней, но отныне ты станешь простой служанкой. Ты будешь носить покрывало и сидеть в капитанской каюте… вместе со сверчками. Ты больше ни с кем не будешь разговаривать.

Ни слова не говоря, она накинула покрывало и отправилась в маленькую каюту на корме.

Я, пожалуй, немного переусердствовал, чтобы произвести впечатление на этих людей, у которых наглость в зависимости от обстоятельств легко переходит в раболепие; это надо знать, чтобы понять: деспотизм — нормальная форма правления на Востоке. Самый скромный путешественник вскоре убеждается, что если он не смог снискать себе уважения шикарным образом жизни, то должен принимать театральные позы, в большинстве случаев проявлять незаурядную решимость. Это ему ничем не грозит. Араб — это собака, которая кусает того, кто отступает, и лижет занесенную над ним руку. Получая удар палкой, он, по существу, не думает о том, имеете ли вы на это право. Если даже сначала вы покажетесь ему не слишком важной персоной, то, изобразив надменность, вы сразу станете для него большим человеком. Восток верит всему, здесь все возможно, простой календер (дервиш) может оказаться царским сыном, как в «Тысяче и одной ночи». А впрочем, разве вам не приходилось видеть, как в Европе принцы путешествуют в черном фраке и котелке?

 

БЕРЕГА ПАЛЕСТИНЫ

Я с радостью приветствовал появление столь желанных берегов Азии. Я так соскучился по горам! Туманная свежесть пейзажа, ярко раскрашенные дома и турецкие беседки, отражающиеся в голубоватой воде, ступенчатое плоскогорье, гордо возвышающееся между морем и небом, срезанная вершина горы Кармель, стены и высокий купол знаменитого монастыря, залитого тем лучистым вишнево-пурпурным светом, который заставлял вспомнить о нежной Авроре из песен Гомера. Мы миновали раскинувшуюся у подножия гор Хайфу; напротив нее, на другом берегу залива, — Сен-Жан д'Акр. Здесь наш корабль стал на якорь. Зрелище было полно величия и прелести. Море, чуть морщинящееся волнами ближе к песчаной косе, вдоль которой пенилась узкая полоса прибоя, становилось неподвижным, как стекло; его прозрачная лазурь соперничала с небесной синевой, которая слегка колебалась под лучами еще невидимого солнца… Такого никогда не увидишь в Египте с его низкими берегами и всегда затянутым пылью горизонтом. Но вот наконец показалось солнце. Оно разрезало пополам Аккру, ярко осветив вдающуюся в море песчаную косу; на ней красовались белые купола, дома с террасами и высокая прямоугольная башня с зубчатой стеной, бывшая некогда резиденцией грозного Джеззар-паши, с которым воевал Наполеон.

Мы бросили якорь недалеко от берега. Нужно было дождаться карантинной инспекции, после чего к нам смогут подплыть лодки со свежей водой и фруктами. Чтобы выйти в город, нам пришлось бы пройти карантин.

Как только подошло судно санитарной инспекции и было констатировано, что все мы больны, ибо прибыли из Египта, портовым лодкам разрешили привезти нам необходимые продукты и принять от нас деньги, соблюдая при этом все меры предосторожности. В обмен на бочки с водой, дыни, арбузы и гранаты мы должны были бросать наши гази, пара и пиастры в подставленные сосуды с уксусной водой. Обеспечив себя продовольствием, мы забыли обо всех разногласиях. Не имея возможности провести в городе хотя бы несколько часов, я счел неудобным посылать паше свое рекомендательное письмо, которое к тому же могло мне сослужить службу в любой другой точке побережья древней Финикии, входящей ныне в пашалык Аккры. Древние именовали этот город Акко, что значит «узкий», арабы — Акка, а до эпохи крестовых походов он был известен как Птолемаида.

Мы снова поднимаем парус, и отныне наше путешествие превращается в праздник; мы идем на расстоянии четверти лье от берега, и море, спокойное, как озеро, отражает величественную горную цепь, тянувшуюся от Кармеля до собственно Ливана. В шести лье от Сен-Жан д'Акры появляется Сур, древний Тир, с дамбой Александра, соединяющей с берегом островок, на котором был построен древний город, подвергшийся столь длительной осаде.

Еще через шесть лье появляется Сайда, древний Сидон; ее белые дома, как стадо овец, прижимаются к подножию гор, где живут друзы. На этих древних берегах почти не сохранилось руин, которые могли бы дать хотя бы приблизительное представление о богатстве Финикии; но что могло остаться от городов, живших почти исключительно торговлей? Их могущество промелькнуло, как тень, развеялось, как пыль; проклятие библейских книг полностью осуществилось, и Финикия исчезла, как бесплотная мечта поэтов, как все, что противоречит мудрости пародов!

Бухта. Панорама Ливана на старой гравюре

Тем не менее, когда цель близка, чувствуешь пресыщение даже этими прекрасными берегами и лазоревыми волнами. Вот наконец и мыс Рас-Бейрут, его серые скалы, над которыми вдали возвышается снежная вершина Саннина. Берег выжжен солнцем, под его палящими лучами видны мельчайшие выступы скал, покрытых ковром красноватого мха. Мы идем вдоль берега, поворачиваем к заливу, и все словно по волшебству вдруг меняется. Пред нами пейзаж, полный тишины, свежести и тени, словно вид на Альпы с тихой глади какого-нибудь швейцарского озера, — таков Бейрут в спокойную погоду. Это Европа и Азия, слившиеся в нежных объятиях. Это морской оазис у подножия гор, где путешественник, уставший от солнца и пыли, с восторгом видит облака, столь грустные на севере, но столь пленительные и желанные на юге!

О благословенные облака! Облака моей родины! Я уже успел забыть вашу блаженную тень! А солнце Востока придает им новую прелесть! Утром они окрашены в нежные тона — розовые и голубые, как мифологические облака, откуда каждую минуту ждешь появления смеющихся божеств; вечером они то сходятся, причудливо переплетаясь, то разлетаются фиолетовыми хлопьями, все время меняя цвет — от сапфирового до изумрудного, — явление очень редкое в северных странах.

По мере того как мы двигались вперед, зелень приобретала все новые оттенки, а темные клочки вспаханной земли и яркие пятна домов вносили еще большее разнообразие в пейзаж. Город, расположенный в глубине залива, казалось, утопал в зелени; вместо обычного для арабских городов утомительного нагромождения беленных известью домов я видел очаровательные виллы, протянувшиеся на два лье. Правда, там, где возвышались круглые и прямоугольные башни, постройки стояли очень тесно друг к другу, но это, по-видимому, был центральный квартал, отмеченный флагами всех цветов.

Вместо того чтобы пробираться по узкому рейду, забитому маленькими суденышками, наш корабль пересек по диагонали залив, и мы высадились на небольшом островке, окруженном скалами. Там виднелось несколько небольших домиков. Желтый флаг указывал, что здесь размещалась карантинная служба — единственное место, куда в настоящее время нам разрешалось войти.

 

КАРАНТИН

Капитан Николас и его команда стали относиться ко мне очень внимательно и предупредительно. Они проводили карантин на борту корабля, а лодка, которую прислала карантинная служба, переправила пассажиров на остров или, точнее, на полуостров. Узкая тропинка, петляющая среди скал, в тени вековых деревьев, вела к какому-то строению, напоминающему монастырь; его стрельчатые своды опирались на каменные колонны и поддерживали кровлю из кедра, как в романских монастырях. Море билось о берег, затянутый ковром водорослей. Стоило только добавить сюда монахов и бурю — и была бы готова сцена для первого акта «Бертрама» Матюрэна.

Здесь мы должны были дожидаться визита назира (смотрителя), который наконец соблаговолил допустить нас в свои владения. За первым строением, открытым со всех сторон и предназначенным для дезинфекции подозрительных вещей, находились другие постройки монастырского вида. Для жилья нам отвели павильон, расположенный на самой оконечности мыса; он обычно предназначался для европейцев. Несколько арабских семей ютились в крытых галереях, которые служили одновременно стойлом для скота и жильем для людей. Здесь дрожали от ужаса стреноженные лошади и верблюды, просовывая через решетку свои крутые шеи и волосатые морды, а чуть дальше целое племя сгрудилось вокруг очага. Когда мы проходили мимо дверей, арабы сурово смотрели на нас. Нам было разрешено гулять по участку в два арпана, где колосился ячмень и росли шелковицы, и даже купаться в море под надзором стражника.

Вскоре я привык к этому дикому приморскому уголку, и он показался мне очаровательным. Здесь царили покой и прохлада, а причудливые пейзажи превосходили самую изысканную фантазию. С одной стороны возвышались сумрачные горы Ливана, их вершины переливались всевозможными оттенками, а на склонах белели многочисленные друзские и маронитские деревни и монастыри, возвышающиеся друг над другом, и так на восемь лье до самого горизонта; с другой стороны под сверкающей снегом горной цепью, тянущейся до мыса Бутрум, амфитеатром расширялся Бейрут, а над ним — еловая роща, посаженная эмиром Фахр ад-Дииом, чтобы остановить пески пустыни. Зубчатые стены, башни и замки из красноватого камня, со стрельчатыми сводами придают этой стране сходство с феодальной Европой, какой она выглядит на миниатюрах из старинных рукописей, повествующих о приключениях рыцарей. Картину оживляют стоящие на рейде франкские корабли; их так много, что они едва умещаются в тесном порту Бейрута.

Итак, этот бейрутский карантин был неплохим провождением времени. Мы либо грезили в густой тени смоковниц и фиговых деревьев, либо взбирались по живописным скалам, окружавшим небольшую бухту, о которую как бы нехотя разбивались морские волны. Она напоминала мне скалистые гроты Нереид. Так мы проводили большую часть дня, вдали от остальных обитателей карантина, мы лежали на зеленых водорослях или лениво боролись с пенными волнами. На ночь нас запирали в павильоне; соседство москитов и прочих насекомых делало наше пребывание там менее приятным. Приспособление, о котором я уже говорил, — специальная накидка с маской из кисеи, которая защищала лицо, — очень нас выручало. Наша еда состояла из хлеба и соленого сыра, ими нас снабжала общественная трапезная; к этому следует добавить яйца и кур, которые приносили крестьяне с гор; помимо этого каждое утро около ворот резали баранов, их мясо продавали по одному пиастру (двадцать пять сантимов) за фунт. Наконец, кипрское вино, бутылка которого стоила полпиастра, делало наши трапезы достойными лучших домов Европы; правда, кипрское вино обладает сладковатым вкусом, оно быстро надоедает, если его пить каждый день за обедом, я предпочитаю золотистое ливанское вино, которое своей сухостью и крепостью немного напоминает мадеру.

Однажды нам нанес визит капитан Николас в сопровождении двух матросов и юнги. Мы встретились как добрые друзья; он привел с собой хаджи, тот подобострастно пожал мне руку, наверное опасаясь, как бы я не привлек его к ответу, когда меня освободят и я отправлюсь в Бейрут.

Я, со своей стороны, держался очень доброжелательно. Мы вместе пообедали, и капитан пригласил меня остановиться у него, если я буду в Триполи. После обеда мы отправились гулять вдоль берега; отведя меня в сторону, он указал глазами на рабыню и армянина: они беседовали, сидя у самого берега. Несколько слов на смеси франкского и греческого донесли до меня его мысль; я ее отверг с подчеркнутым недоверием. Он покачал головой и вскоре сел в свою шлюпку, тепло со мной попрощавшись. «Капитан Николас, — говорил я себе, — все еще не может примириться с моим отказом обменять рабыню на юнгу». Однако сомнение все-таки закралось мне в душу, уязвив по крайней мере мое самолюбие.

Понятно, что после бурной сцены, происшедшей на корабле, в отношениях между мной и рабыней сохранялась некоторая холодность. Было произнесено то непоправимое слово, о котором так хорошо писал автор «Адольфа», эпитет «гяур» меня глубоко оскорбил. «Итак, — говорил я себе, — она легко дала себя убедить в том, что у меня нет на нее прав; более того, то ли самостоятельно, то ли по наущению она пришла к выводу, что принадлежать мужчине более низкой (по ее мусульманским понятиям) расы для нее унизительно». Жалкое положение, в котором пребывает христианское население на Востоке, сказывается даже на отношении к европейцам: их боятся на побережье благодаря демонстрации могущества, какую постоянно являют европейские корабли, но в глубинных районах, откуда родом эта женщина, предрассудки еще сохранились.

Вместе с тем я с горечью должен был признать, что в этой наивной душе таилось притворство; мне казалось, что глубокая религиозность должна была уберечь ее от этой низости. В то же время я не мог не признать за армянином некоторых достоинств. Он был молод и красив особой азиатской красотой; в его лице чистота сочеталась с мужественностью, что свойственно народам, родившимся в колыбели человечества; иногда казалось, что он — прелестная девушка, которой пришла фантазия переодеться мужчиной; впрочем, его костюм, за исключением головного убора, лишь частично нарушал эту иллюзию.

И вот, подобно Арнольфу, я слежу за проявлениями их отношений, я понимаю, что смешон вдвойне, ибо помимо всего прочего являюсь ее хозяином. Я рискую быть одновременно обманутым и ограбленным и твержу, словно ревнивец из комедии: «Что за обуза стеречь женщину!» «Однако, — почти тотчас же убеждаю я себя, — в их поведении нет ничего предосудительного, он ее развлекает, забавляет своими историями, говорит ей тысячу любезностей, когда же я пытаюсь изъясняться на ее языке, то произвожу, наверное, такое же комическое впечатление, как англичанин — холодный и неуклюжий северянин — на наших женщин. Да, у левантинцев есть та пылкость, которая особо привлекает женщин».

Признаюсь, начиная с этого момента мне стало казаться, что они обмениваются нежными словами, украдкой пожимают друг другу руки даже в моем присутствии. Некоторое время я размышлял об этом, затем принял твердое решение.

— Друг мой, — обратился я к армянину, — что вы делали в Египте?

— Я был секретарем у Туссун-бея; я переводил ему французские газеты и книги, писал за него письма турецким чиновникам. Он внезапно умер, меня уволили, и вот я здесь.

— А что вы намереваетесь делать дальше?

— Поступить на службу к паше Бейрута; я знаком с его казначеем, тоже армянином.

— А не собираетесь ли вы жениться?

— У меня нет денег на калым, а без него никто не выдаст за меня свою дочь.

«Ну что ж, — сказал я себе после минутного раздумья, — проявим великодушие, осчастливим эту пару». Я умилился собственному благородству, ибо одновременно освобождал рабыню и устраивал счастливый брак, разом становясь благодетелем и отцом. Я взял армянина за руки и спросил:

— Она вам нравится? Женитесь на ней, она — ваша!

Я хотел бы призвать весь мир в свидетели этой волнующей патриархальной сцены: армянин — удивленный а смущенный моим великодушием, сидящая подле нас рабыня, не понимающая, о чем разговор, по, как мне казалось, настороженная и задумчивая.

Армянин воздел руки к небу, словно мое предложение изумило его.

— Как! — сказал я ему. — Несчастный, ты колеблешься! Ты соблазняешь женщину, которая принадлежит другому, ты отвращаешь ее от ее обязанностей и не хочешь взять в жены, когда тебе предлагают!

Но армянин не внял моим укорам. Он стал энергично протестовать. Ему и в голову не приходило то, о чем я подумал, его глубоко огорчало подобное предложение; он поспешил сообщить об этом рабыне и призвал ее в свидетели своей искренности. Поняв, о чем я говорил, она всем своим видом показала, что глубоко оскорблена, и прежде всего предположением, что она могла обратить внимание на простого райю — прислужника то ли турок, то ли франков, нечто вроде яхуди (еврея). Итак, капитан Николас внушил мне ложные опасения и поставил меня в смешное положение. Вот оно, коварство греков!