Однажды мы с моей женой, которая сама родом из Бреста, устроили грибную сессию в Брестской крепости… Было жутко. Асфальтовые дорожки крепости-музея вдруг залило кровью, а вокруг нас стали бегать фашисты с лающими овчарками. Возможно, просто снимали кино…
Эту сессию я описывать не стал. Зато записал впечатления от другой, которая произошла на полуострове Казантип. И, как всякая порядочная сессия, она тоже получила своё название, точно такое же, как и название этой главы: «Ничего себе, заповедничек!»
Надо сказать, что при Украине в Крыму царил полный беспредел. Касалось это и заповедника «Казантип». По нему рыскали местные гопники, отлавливали туристов и выбивали из них «штрафы». Мы попытались легально попасть в заповедник и посетили его головную контору в Щёлкино. Пренеприятнейшего вида хохлятский чиновник, когда мы показали ему свои журналистские удостоверения, хамовато обратился к нам со словами: «Чи розмовляете вы на украиньской мови?»
Я, конечно, розмовляю, потому что вырос в советском Крыму, где школьников заставляли эту мову учить, хотя все поголовно крымчане говорили всю жизнь на русском. Но этот абсурд, как и существование украинского телеканала, который никто не смотрел, все принимали, как неизбежное зло.
Так что я повернулся и хлопнул дверью. И на Казантип мы пошли без разрешения украинских властей.
А ещё накануне сессии к нам в комнату на свет лампы заполз богомол. Он был зелен, угловат и отвратителен, и смотрел прямо в объектив видеокамеры, на которую я его зачем-то снимал.
Я боялся, что встречусь с ним под грибами…
Позже, зимой, я прочитал у Терренса Маккены, что богомолы – это некие «пираты подпространства». Они, якобы, прилетают на каких-то НЛО к нам на Землю и мешают психонавтам путешествовать по иным мирам. При всей этой фактической бредовости, меня поразило то, что богомолы, действительно являются объективным символом помех в таких путешествиях.
…Мы откладывали «приём пищи» на завтра, на завтра и опять на завтра…
Наконец мы решились.
Стороной обошли дом директора, который тот выстроил у самого входа в заповедник и долго стремались маячившей на вершине холма машины. Потом спустились в чашу Казантипа и пошли по левому её борту, к морю. Вокруг работали нефтечерпалки – нечто среднее между животным и механизмом… И богомолом. Американцы качали из недр Казантипа нашу нефть. Наверное, на эти деньги директор заповедника и выстроил себе дом.
Наконец мы вышли на длинный, ветреный мыс, разделили грибы на две части и съели, запив лимонадом. Долго я ещё зачем-то тащил эту бутылку, и долго казалась она мне невесомой.
…Мы искали бухту, где однажды нам было хорошо…
И вот уже краски заиграли, и море зазеленело, и травы зашевелились и облака…
И вот мы идём…
Слева – море, справа – скалы, вокруг – солнце, ветер, сентябрь…
Началось!
Через десять минут бухта сама оказалась на нашем пути, хотя идти до неё не менее двух часов.
Мы вошли в неё и легли на тёплый песок. «Лучше всего – пьяный сон на прибрежном песке», – как говорил Рембо.
И вот мы лежим…
И останавливаем взглядом летучие облака. И они, летучие, останавливаются. И стоят на месте. Кусками.
И вот явились мне богомолы и иже с ними… И прочая тварь. Пауки, кузнечики, колючки, шипы живые… И всё это ползёт, цепляется и тянется снизу вверх…
И даже розовые тоннели уже заполнены ими… И уже нет розовых тоннелей, а только одни Они…
Я испугался. Я открыл глаза. И уже больше не закрывал. Видно, предстоят Великие Битвы…
Если верна моя мысль про Вечное Путешествие, то Они могут там встретиться. И даже, наверняка, встретятся. Надо быть готовым к этому. Во-первых, надо научиться бороться с Ними, а, во-вторых, нужно Их туда не пускать!
Стереть этого сраного богомола с камеры и не снимать их никогда. И воспевать только солнце, море и счастье. Тогда твоё Вечное Путешествие будет приятным и счастливым. Нужно культивировать позитивные вибрации.
Это мысли. Причём, про культивирование Позитива я знал ещё с первого раза, но забыл. А теперь вспомнил опять.
…Колбасит так сильно, что уже даже надоело.
Здесь – свои боги. Это Боги Сухой Травы. И нельзя их назвать слишком уж гостеприимными. Всё дело в том, что на Казантипе смешалось слишком много богов, и выжили лишь сильнейшие. И они, действительно, сильные. И страшные.
А я пока ещё слишком слаб для контакта с ними. Я прошу их отпустить меня, и они отпускают.
Я всё время гляжу на солнце. Тороплю его ход по небу. Ведь к закату всё должно закончиться. Но солнце ещё слишком высоко в небе, и, похоже, оно и не собирается закатываться.
…Лицом в море, к берегу спиной стоит скала. Я вспоминаю одного из своих друзей, который однажды высказал пожелание камнем вечно лежать на дороге. Но он же не мог знать, что я уже видел его – камнем! Ещё тогда, в Ай-Тодоре.
Совсем неплохо быть камнем. Или скалой. Без страсти, без времени, без страха. Без начала и конца. И чтобы было красиво вокруг. Такое вечное псилоцибиновое телевидение: море, птицы, волны…
Кстати, о птицах. Одна из них, похоже, чайка, уже несколько минут летает прямо передо мной. Одновременно и с этой, и с той стороны скалы. Как будто скала прозрачная. Или её вообще нет. Птица так бешено машет крыльями, что становится похожа на мультипликационного персонажа.
И она не может улететь!
Потому что я её не отпускаю. Она мечется в моём поле зрения, одновременно близко – можно достать рукой, и в то же время далеко – метров двести.
Я даю ей разрешение улететь, но лишь для того, чтобы проверить свою власть над ней. И она улетает!
Но я тут же даю ей мысленный приказ вернуться назад, и она послушно возвращается!
Это невероятно, но это чистая правда. Я сам поражён.
Больше я её не мучаю, и она исчезает.
Рядом лежит жена. Мне начинает казаться, что мы ведём мысленный диалог. Я помню, что она хотела трахнуться под грибами… Но неожиданно я становлюсь очень трезвомыслящим. Если мы сейчас трахнемся, то, конечно же, без презерватива. А это значит, она может зачать. И родить. Кого? Может родиться, как гений, так и урод… И тут возникает Бог. И одновременно – искушение. «Если веришь в меня, то – давай!» А если вера слаба?..
Я вдруг ясно увидел, как из её влагалища вылезает нечто уродливое и ужаснулся. Нет. Нет половой близости!
А потом смалодушничал, переложив ответственность на неё: «Если ты меня слышишь, если хочешь этого, то скажи вслух «да».
Молчание.
А ведь я был уверен, что мы разговариваем…
Потом мы попробовали поиграть в телепатию. Проверить, работает ли она под грибами. Я загадал слово «любовь», а она сказала «собака». Потом она загадала слово «море», а я сказал, что хочу просто поссать. И чтобы она не думала, что я с какой-то иной целью демонстрирую ей свой член.
Ладно, хватит этих глупостей. Пойдём бродить по дорогам.
Мы вышли из бухты и пошли вверх по холму, по грунтовой дороге, вглубь полуострова. Было легко и весело. А меня всего трясло от предчувствия и близости чудес.
Мы медленно, как ползучие растения, шли в гору. Отчего-то пришла в голову песня: «Стоит солдат, и словно комья застряли в горле у него…» Я вдруг эти стоящие комья себе представил, и стало мне так смешно, что спасу нет. Я хохочу, а Наталья на меня смотрит и ничего не понимает. А я представил себе, как мы со стороны смотримся, и ещё сильнее захохотал. До судорог в животе и тех самых комьев в горле. Хотя песня, конечно, печальная…
И вот идём мы всё выше и выше, едва ноги переставляя. Я от смеха корчусь, Наталья на меня с идиотской улыбкой смотрит и тоже время от времени сдержанно хихикает.
Потом я представил себя луноходом. Потом батискафом. Потом дал задний ход. Потом опять передний. Потом нам надоело ехать по дороге (хотя я точно помнил данный себе ещё в бухте зарок – не сходить с дороги, дабы не залезть опять куда-нибудь на обрывы…), и мы свернули с неё влево, а потом полезли на какую-то поросшую сухой травой скалу. Лезли мы очень осторожно, подавая друг другу руки и ноги, и вскоре оказались на плато. Появилось ощущение, что ты плывёшь или медленно-медленно летишь над поверхностью древнего моря. Оно усиливалось из-за того, что под ногами постоянно встречались ракушки, раковины, окаменелости, осёдлости, незнаемости, великолепности. Почти любой камень, поднятый с земли мог рассказать потрясающую историю своей жизни. И рассказывал!
– Да… Ничего себе, заповедничек!.. Встретить бы сейчас вчерашнего директора… Я бы его спросил: «А вы-то хоть сами понимаете, что вы тут охраняете?!»
– А если бы он спросил тебя, что ты тут делаешь, – отозвалась Наталья откуда-то издалека.
– А я бы ему сказал, что мы – вулканологи. Занимаемся тут поиском окаменелостей и отложений. Вот, посмотрите, какое хорошее отложение, – сказал я, поднимая с земли какую-то странную штуку.
Директор растворился в воздухе.
Мы оглянулись и увидели вдалеке, на востоке чудесный город: белоснежные дома, башни…
Мы находились в самой высокой точке Казантипа, и куда ни глянь, – были города. Сколько до них было километров или даже сотен километров, не знаю, но они были видны, как на ладони. (Сколько я потом ни вглядывался с этого места вдаль, ничего подобного я больше никогда не видел).
И тут мы увидели стрижей! И стрижи тоже увидели нас! Они сразу всё поняли и стали кружиться вокруг нас, демонстрируя чудеса высшего стрижиного пилотажа. Особенно выделялся один: он делал чуть ли не «петлю Нестерова» – взмывал в небо, потом припадал к самой земле, ложился на крыло, а когда оказывался между нами и заходящим солнцем, поворачивался набок и растопыривал перья, на секунду как бы зависая на месте, чтобы мы могли рассмотреть его. В этот момент солнце просачивалось сквозь его растопыренные перья, отбрасывая множество бликов, и мы не могли сдержать вздохов восхищения. Как говорится.
Он летал вокруг нас минут десять, но когда я неуклюже пошутил над ним, он обиделся и исчез. Я закричал ему вслед слова извинения, он немного покапризничал, но потом вернулся.
Потом мы пошли дальше. Сначала мы шли по хребту, но солнце становилось всё ниже и ниже, наступала ночь, и нам пришлось спуститься в чашу Казантипа и направиться в обратный путь.
Облака окрасились алым, и на природу снизошло обычное послегрибное умиротворение. Не знаю, почему, но ни разу не было такого, чтобы после грибной сессии испортилась погода, пошёл дождь, или подул холодный ветер. Окружающий мир всегда участвует (чуть не написал слово «как будто») в этом, и вечера, после того, как отпускают грибы, всегда наполнены покоем и тишиной.
Но грибы всё ещё делали свою работу.
Мы шли по дну Казантипской котловины. Я был здесь пару дней назад, когда снимал видеофильм. Снова то тут, то там совершали своё ритмическое богомолье нефтечерпалки. Справа, над хребтом полыхал в фиолетовых облаках неторопливый закат, плыли сферические фрегаты, а рядом с ними выстраивалось величественное, неспешное шествие…
Слева, из придорожных кустов кто-то невидимый попытался нас напугать. Там, слева, вообще было странно – темно, пусто и глухо.
Идти было долго, нужно было чем-то занять себя, поэтому я закрыл глаза и тут же оказался в зелёных, «хлорофиловых» зарослях – немыслимом сплетении волокон, стеблей, паутинок. Далеко впереди маячило красно-коричневое зарево. Эта картинка не исчезала, даже если я поворачивал голову вправо или влево, наклонял вверх или вниз. Я и шёл по дороге, держась за руку Натальи, и одновременно плыл (или летел) между этих волокон навстречу бордовому сиянию. Я находился то ли внутри растения, то ли живого организма (человека?). Вспоминались всякие кинематографические вещи на эту тему, и захотелось их пересмотреть: Inner Space, «Мальчик-ресничка», что-то ещё…
Тут же я рассказал Наталье историю про кальян для Генсека, произошедшую в начале 1970-х здесь, на Казантипе (опишу её позже в романе «Казантип»), и мы придумали фильм о двух людях, которые куда-то идут и рассказывают друг другу разные истории (естественно, под грибами), а потом камера поднимается вверх, и становится видно, что они ходят по кругу (по острову, по тюремному двору, по городской площади…). Вспомнилось, что нечто подобное, по слухам, сейчас снимает Терри Гиллиам в «Страхе и ужасе в Лас-Вегасе» с Джонни Деппом… (Фильм потом стал известен, как «Страх и ненависть…», но оставим это на совести переводчика. В защиту своего варианта приведу лишь один довод: слово loathing означает не ненависть в чистом виде (hate), а «ненависть, связанную с отвращением», то есть – «ужас». Да что там говорить… И Apocalypse Now – это, конечно же, не «Апокалипсис наших дней», а «Даёшь Апокалипсис!» Ну, да ладно, мы слишком отвлеклись. Извините, это на свет Божий вылезла моя киноведческая ипостась).
…Наконец мы подошли к запретной зоне. А обходить её стороной – далеко и лениво. Когда я проходил здесь пару дней назад (а они тут ворованную нефть хранят), меня едва не разодрала целая свора собак, а каждый встречный нефтянник задавал провокационный вопрос о том, что я здесь делаю…
Сегодня…
Сегодня я прикинулся слепым, а Наталья, соответственно, была моим мальчиком-поводырём. И вот мы вошли в их «запретную зону»…
Ни одна собака даже не тявкнула. Ни один, прости Господи, бандит-нефтянник не повернул головы в нашу сторону. Мы прошли эти триста метров, как человеки-невидимки! Один-в-один фильм Young Guns, когда они, нажравшись пейотля едут через индейскую резервацию…
На выходе из индейской резервации лежала пустая нефтяная цистерна и… дышала!.. Когда я бросил в неё камень, она взвыла на весь Казантип. Я бросил ещё один, чтобы проверить, живая ли она на самом деле или только притворяется. Тут же рядом снами остановился джип, и из него вышли какие-то начальники.
– А вы знаете, что посторонним ЗДЕСЬ находиться нельзя? – спросил самый грязный и вонючий начальник.
Я, нагло улыбаясь, посмотрел ему прямо в его бесстыжие глаза и сказал обезоруживающе:
– А мы ЗДЕСЬ и не находимся.
Они, видимо, что-то поняли про себя и про нас и, мгновенно исчерпав свой гнилой вопросник, сели в свои джипы и удалились, сами нажав на свой собственный Delete.
Интересно, а кто ЗДЕСЬ более посторонний? Мы, которые здесь, как в сказке, или они, которые провели здесь бульдозерами дороги, понавтыкали столбов, нефтечерпалок и колючих проволок, завели рабов и собак-убийц, и теперь думают, что они здесь хозяева. Видимо, что-то их во мне испугало. Я ведь, если что, на последние деньги куплю гранатомёт и смету их чёртово нефтечерпательное логово, на фиг, с лица земли.
День подходил к концу. Ощущение невесомости стало понемногу исчезать.
Мы спустились в Мысовое, которое тогда было чудеснейшей рыбацкой деревушкой, стоявшей на самом краю света, а теперь, спустя двадцать лет, превратившейся в скопище отелей, баров и обдолбанных кокаином винд-сёрферов.
В тот вечер нам было хорошо. Мы были умиротворённые, тихие и радостные от того, что всё так замечательно прошло.
Наш любимый ночной ларёк, единственный на многие километры, сверкал издалека шатающейся на ветру электрической лампочкой, висящей на проводе. И даже без абажура. Мы купили несколько ледяных бутылочек джина с тоником, которые в тот год впервые появились на свет. И уселись за грубо сколоченный деревянный стол, прямо под сентябрьским остывающим небом.
Это был один из самых счастливых вечеров в моей жизни.
Мимо пробежала собака… Горела одна единственная лампочка на всю округу. И она была над нашим столом. Где-то ещё далеко была Греция, и Индия, и весь остальной мир, который мы только начинали для себя открывать.
Мужчины шли мимо нас покупать самогон…