Они миновали песчаную отмель, и Джорджиана окунулась в прохладную воду.

— Смелее, Фэрли. Вот так. Я держу тебя. Чудесно, правда?

Несмотря на жару, прием пользовался всеобщим шумным успехом, и только Джорджиана места себе не находила от сердечных мук. Появление Фэрли просто спасло ее, предоставив долгожданную возможность под благовидным предлогом покинуть бал.

— О, Джорджиана… ты лучше всех, — восторженно прошептала девочка, зайдя в воду по пояс. — Ведь ты не скажешь папе, да? Ты обещала.

— По-моему, мы обо всем договорились. Сначала мы тайком искупаемся, чтобы немного освежиться перед сном, а потом ты отправляешься прямиком в постель, и больше не будешь шпионить за несчастными гостями. Бедняжку миссис Хочкисс чуть не хватил удар, когда она увидела, как из-под дивана высунулась твоя рука.

— Ой, подумаешь! Не гадюка же оттуда выползла.

— Не полежать ли нам на воде, глядя на звезды? Может быть, высоко-высоко в небе пролетит клин диких гусей, а если очень повезет, мы повидаемся с Оскаром.

— Кто такой Оскар?

— Детеныш выдры, любопытный, как кошка. Ему нравится появляться по вечерам и пугать меня до смерти. Уверена, он делает это нарочно.

В конце концов, Джорджиане нужно было немного взбодриться. Она выстрадала право на дивное полуночное купание с Фэрли. Не все же наблюдать за тем, как Куинн танцует с Грейс Шеффи (дважды!), мучиться от духоты в бальном зале и постоянно испытывать напряжение от необходимости расточать приветливые светские улыбки. Она чувствовала себя совершенно свободно только во время танца с братом Розамунды, Майлзом Лэнгдоном, которого знала всю жизнь. Кстати, он очень возмужал. Длительное путешествие по Европе для завершения образования явно пошло ему на пользу.

Однако после танцев у Джорджианы разболелась нога, и прохладная вода была просто благословением Божьим.

— А Оскар не укусит меня?

— Нет, только пощекочет усами, когда будет проплывать под тобой.

— Ух ты… надеюсь, он появится. Но я не знаю, как лежать на воде.

— Конечно, знаешь. Если ты умеешь плавать, значит, можешь просто лежать на спине.

— Ну… Я не очень-то умею плавать. То есть я знаю, что нужно дрыгать ногами и трясти руками, но…

— Фэрли, — перебила Джорджиана. — Я никогда не взяла бы тебя с собой, если бы знала, что ты не умеешь плавать. Во всяком случае, ночью это слишком опасно. Господи, твой отец…

— Научи меня лежать на воде… Пожалуйста!

— Несносный ребенок, — с досадой вздохнула Джорджиана.

— Я знаю. Старушенция Бидцлуорд сообщала мне об этом, по меньшей мере, раз в день, — негромко сказала Фэрли и еще тише добавила: — Другие гувернантки называли меня тупоголовой, бестолковой, неуправляемой и дикой.

Порывисто заключив малышку в объятия, Джорджиана словно приросла к холодному илистому дну. Она просто слышать не могла эти слова. Уж слишком они напоминали то, что постоянно твердила ей самой деревенская учительница.

— Это неправда. Ты не должна верить тем, кто говорит такие вещи. Мы с тобой познакомились недавно, но я уверена в том, что сообразительности тебе не занимать. Тут дело в другом. Попробуй чуть меньше озорничать… например, ты могла бы лазать по деревьям не каждый день, а только по четвергам. Я поступаю именно так.

— Но ты вообще не залезаешь на деревья!

— Ошибаешься. Ты просто никогда не видела, как я на них залезаю. Должно быть, по четвергам твоя наблюдательность берет выходной, ведь в остальные дни ничто не ускользает от твоего внимания. Я в жизни не встречала такой любознательной девочки.

Фэрли даже не заметила, как Джорджиана, не ослабляя объятий, уложила ее на воду.

— А сейчас выпрямись и запрокинь голову назад. Фэрли, вытянувшаяся вдоль лунной дорожки, вся светилась восторгом и упоением. Джорджиана не осмелилась убрать руки, хотя ее поддержка уже не требовалась. Девочка явно чувствовала себя в воде, словно в родной стихии. Прирожденная пловчиха!

Громкое басовитое восклицание и последовавший за ним всплеск оповестили Джорджиану о том, что уединенному купанию пришел конец. Ей не надо было приглядываться. Она и так знала, кто устремился к ним, решительно рассекая зеркальную гладь озера. Куинн. Очень мило. Она тут как раз почти голая, только в тонкой нижней сорочке.

Мгновение спустя он уже встал рядом и, рывком притянув к себе Фэрли, прижал ее к груди. Джорджиане достался яростный взгляд, весьма эффектно расцвеченный лунными бликами.

— Джорджиана, скажи на милость, что тут творится? Допустим, ты от души забавлялась, когда мы в юности ходили купаться по вечерам, но моей дочери всего девять лет. Она не умеет плавать и запросто может утонуть.

Он вытащил девочку на берег, не слушая ее громких возражений и оправданий.

— Нет, Фэрли. Я долго не разрешал тебе купаться и, возможно, пошел бы на некоторые уступки, но ты продемонстрировала откровенное нежелание считаться с моим мнением… Что ж, отныне я категорически запрещаю тебе даже приближаться к озеру. Ты поняла меня?

Он говорил очень мягко, не давая выхода своему гневу. Другой отец просто наорал бы на дочь, и ей-богу, это было бы куда менее страшно. Однако вряд ли Куинн когда-нибудь на кого-нибудь орал.

— Но, папа, я бы не утонула, как мама, я точно знаю.

Утонула? Его жена утонула? В кратком некрологе сообщалось, что она скончалась после непродолжительной болезни.

— Папочка, сегодня так жарко, я не могла заснуть. Музыка играла ужасно громко. И мне хотелось рассмотреть все наряды. Я… — Фэрли запнулась. Кажется, молчание отца пугало ее больше всякой ругани.

В безумном смущении от собственного «неглиже» Джорджиана ринулась к бальному платью, лихорадочно натянула его и, оглядев себя, отнюдь не обрадовалась. Тонкая золотистая ткань мгновенно прилипла к мокрой сорочке и при луне почти не отличалась по цвету от загорелой кожи.

Джорджиане казалось, что положение хуже некуда, однако жизнь немедленно доказала обратное. Сначала раздались приглушенные травой звуки шагов, а потом на берег выбежали Розамунда, Люк и чуть отставший от них Фиц Лэнгдон.

— Элсмир, — задыхаясь, рявкнул герцог, — либо вы дадите мне исчерпывающие объяснения, либо у меня на завтрак будут ваши почки.

Когда герцог закрыл рот и подошел ближе, Джорджиана заметила, что глаз его светлости основательно припух и сузился.

— Я следующий в очереди за его потрохами, — проворчал, смущенно поглядывая на родственника, Фиц, чью физиономию украшала, ссадина на подбородке.

Прелестные губы Розамунды изогнулись в едва уловимой улыбке.

— Куинн, я совершенно убеждена в том, что ваши доводы прозвучат гораздо разумнее того вздора, который несет мой братец. Может быть, вы нуждаетесь в помощи? Господи, Люк, с них ручьями течет вода.

— Да хоть бы он и вовсе утоп. Такой кретин, как Элсмир, и шагу не может ступить, чтобы не вляпаться…

— Люк, дорогой, — Розамунда указала глазами на Фэрли, — не лучше ли вам все обсудить в более конфиденциальной обстановке?

— В конфиденциальной обстановке? О, разумеется. Я ему обеспечу такую чертовски конфиденциальную обстановку, что он костей не соберет и ни одна живая душа не узнает, где искать эти кости.

— Я помогу, — пробурчал Фиц.

— Я не надеюсь смягчить ваше негодование, однако считаю своим долгом принести извинения, — сдержанно произнес Куинн, — вам обоим.

— Откуда взялись синяки на ваших лицах? — поинтересовалась Джорджиана в надежде не только удовлетворить любопытство, но и отвлечь внимание от своего малопристойного облика.

— Не извольте беспокоиться, сей дипломат измыслит множество притянутых за уши оправданий своим странным поступкам, у меня заранее скулы сводит от скуки, — холодно заявил Люк. — С вашего разрешения, я прерываю нашу восхитительную аудиенцию и в течение ближайших двадцати четырех часов жду от Элсмира искрометной развязки этой комедии ошибок. И если счастливая концовка не будет снабжена по меньшей мере пятью ящиками лучшего французского коньяка, не взыщите — я забью в глотку данного джентльмена его вонючие португальские сигары, все до единой, и дам ему прикурить. Засим позвольте откланяться.

Рассвирепевший герцог развернулся и отправился восвояси. Фиц последовал его примеру, процедив сквозь зубы смачное корнуоллское ругательство.

Розамунда многозначительно взглянула на Куинна и Джорджиану:

— Хм. Вы не станете возражать, если я отведу Фэрли в Пенроуз? Судя по всему, вам есть, о чем поговорить… Кстати, милорд, попробуйте побеседовать о коньяке с Атой. По-моему, она в большой дружбе с самым опытным из местных контрабандистов.

Фэрли даже не пикнула и, быстро поцеловав отца в щеку, с явным облегчением отправилась домой в сопровождении Розамунды.

Теперь лишь трескучие песни сверчков нарушали густую тишину душной летней ночи. Старательно избегая взгляда Куинна, Джорджиана одернула платье в попытке отлепить его от мокрого нижнего белья.

— Ты подрался с Люком и Фицем?

— Давай оставим эту тему. Я сделаю все необходимое, чтобы уладить конфликт.

— Нет, скорее всего, от тебя досталось только Фицу. Ведь если бы ты ударил Люка, он без колебаний пустил бы в ход пистолет. Но чем не угодил Фиц? — спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжила: — И кто поколотил Люка?

— Вероятно, Фиц.

— По какому поводу?

— Ты уводишь разговор в сторону. Будь добра, пообещай, что больше никогда не возьмешь с собой мою дочь, куда бы то ни было без моего разрешения.

Он подобрал с земли вечерние туфли и фрак — все то, что успел снять, перед тем как войти в озеро.

— Я никогда не предложила бы ей искупаться, если бы знала о твоем запрете или о том, что она не умеет плавать. — Ей было ужасно обидно. — Ты это прекрасно понимаешь.

Он медленно оглядел Джорджиану с головы до ног. Его ледяное молчание выводило ее из себя, и она решила перейти в наступление.

— Но, по-моему, если ты собираешься жить здесь, рядом с морем и озером, Фэрли не помешало бы научиться плавать.

— О, — протянул он с издевательской интонацией, — тебе доподлинно известно, что полезно маленькой девочке, не так ли?

— Мне доподлинно известно, что ей вредно. Гувернантки, нанятые тобой, оскорбляют ее и уничтожают в ней чувство собственного достоинства. Подумать только — она не зачитывается проповедями Фордайса, недостаточно бегло играет на фортепиано и не плетет кружева! Стоит из-за подобной чепухи обзывать ее глупой и ленивой?

— Джорджиана, ты всегда пренебрегала религиозными занятиями, рукоделием и музыкой. Быть может, напрасно. В жизни леди знакомство с традиционными женскими дисциплинами играет скорее положительную роль, чем отрицательную.

— Юной леди, о которой мы говорим, вовсе не, даются эти дисциплины. Более того, у нее отбивают охоту к любым занятиям. Куинн, неужели ты не понимаешь — ей нужно хоть в чем-то добиться успеха, чтобы поверить в собственные силы и проявить свои способности.

Он покачал головой:

— По-твоему, научившись плавать, она внезапно почувствует вкус к философии?

— Не говори глупости… Я не собираюсь спорить с тобой. Ты всегда с легкостью одерживал победу в любом споре. Но сейчас не диспут на отвлеченную тему. Речь идет о твоей дочери. Она такая, какая есть. Ты не можешь насильно переделать ее по своему желанию. Нельзя заставить человека полюбить то, что противно его природе.

Нельзя заставить человека полюбить того, кого он не любит.

Она подавила вздох:

— Ладно. Я прошу прощения за то, что повела Фэрли купаться, и обещаю никогда не отвлекать ее без твоего разрешения. В любом случае через несколько недель меня здесь не будет. Я приняла решение и начинаю искать подходящий коттедж для себя и своей семьи.

В наступившей тишине, несмотря на жару, Джорджиана покрылась мурашками от волнения. Ей опротивело липкое мокрое платье, ее расстроил неприятный разговор, и она окончательно смутилась, когда Куинн подошел к ней.

— Джорджиана, — печально произнес он, сжимая ее руки. — Хорошее у нас получилось возобновление дружбы. И виноват в этом я один. Согласишься ли ты принять мои извинения? У меня просто помутился рассудок от страха за Фэрли. — Он покачал головой. — Кажется, по отношению к тебе я только и делаю, что совершаю ошибки. Однако теперь я намерен следовать твоим разумным советам.

— Что? — недоверчиво переспросила она.

— Впервые я услышал нечто толковое о своей дочери и должен поблагодарить тебя. Ты совершенно права. Мне лучше, чем кому бы то ни было, известно, что человека невозможно заставить измениться.

— Право… не знаю, что и сказать. Со мной так редко соглашаются. — Она посмотрела ему в глаза: — Особенно ты. Особенно в последнее время, — едва слышно вымолвила она, и он наклонился, чтобы разобрать ее слова.

У нее бешено заколотилось сердце и похолодели руки.

— Куинн, мне так жаль. Я не знала, что твоя жена утонула. Я понимаю, ты очень сильно любил ее и, конечно, испугался, когда увидел свою дочь… — Она замолчала, как только осмелилась взглянуть ему в лицо.

Он приподнял ее подбородок, и она судорожно сглотнула, встретившись с темным непроницаемым взором.

— Ты глубоко заблуждаешься. — Он отпустил ее и сделал шаг назад. — Синтию ослепил блеск лондонских дипломатических кругов, и она выходила замуж в полной уверенности, что меня ожидает головокружительная карьера. Мое скудное жалованье чрезвычайно разочаровало ее, и она нашла утешение в крепких напитках и прочих сомнительных забавах. Она утонула во время ночной лодочной прогулки с одним из своих бесчисленных любовников.

Джорджиана оцепенела от ужаса.

— Ну вот… теперь ты знаешь правду и можешь забыть о соболезнованиях по поводу моей утраты. Они для меня не более чем пустой звук.

Впервые в жизни Джорджиана не торопилась заполнить паузу. Она просто не находила подходящих слов, не знала, как поступить.

О нет, знала.

Она подошла к нему близко-близко, подняла руки, обвила его шею и положила голову ему на грудь, прислушиваясь к глухим ударам его сердца. Он даже не пошевелился.

Джорджиана ласкового погладила кожу над воротником его рубашки, вдохнула аромат, от которого кружилась голова…

И приняла окончательное решение. Решение, которое раскроет тайну, так долго и бережно хранимую в душе, что, казалось, ее уже невозможно выдать.

Она сделает это для него, не думая о себе, не требуя ничего взамен. Она его любит, и он должен понять, что кто-то любит его, таким как есть, каким был всегда. Он достоин признания в любви и с болезненной очевидностью нуждается в ее проявлениях. Сейчас все остальное не важно. Любовь остается любовью, даже если исходит от женщины, скрывающей под многослойными юбками отвратительное уродство.

Она трижды пыталась заговорить, беззвучно открывая рот, и по-прежнему сжимала невероятно широкие неподвижные плечи.

Четвертая попытка увенчалась тихим сдавленным звуком.

— В чем дело, Джорджиана? — спокойно спросил Куинн. — Я просил тебя воздержаться от соболезнований. Для подобных церемоний мы слишком давно знакомы.

— Я… не соболезную. Я всем сердцем сочувствую тебе, вот и все. Мне можно, ведь я знаю тебя целую вечность и жалею, что тебе пришлось столько пережить.

Его руки сомкнулись вокруг нее, словно железные обручи.

— Джорджиана, сейчас тебе надо оттолкнуть меня, — произнес он, уткнувшись в ее макушку. — Сделай это. Поторопись, иначе я не выдержу, и между нами произойдет то, о чем ты потом наверняка пожалеешь.

Кляня собственное малодушие, она теснее прижала ладонь к мокрой ткани, обтянувшей напряженно выпрямленную спину Куинна, и застыла, не в силах произнести ни единого слова. Не в силах поведать о своей великой любви. И уж точно не в силах отпустить его.

Но Куинн оказался куда более ответственным человеком, чем она. Он резко отстранился, давая возможность густому ночному воздуху разделить их.

— Пойдем, я провожу тебя домой. Вероятно, кто-то из гостей еще там, хотя многие разъезжались, когда я отправился искать тебя.

Он обернулся и вопросительно посмотрел на нее. Она стиснула его ладонь и потянула к прибрежной роще, посреди которой таилась маленькая мшистая полянка — всего несколько человек знали о ней. У кромки деревьев Джорджиана выпустила руку Куинна, быстро взглянула на него, отвернулась и шагнула в густые заросли. Она сомневалась, последует ли он за ней. По крайней мере, пока до нее не доносилось никаких звуков, кроме шуршания веток, потревоженных ею самой.

Она ступила на уединенную поляну и с тоской поняла, что он не придет. Но тут он вырос словно из-под земли и стал рядом.

Именно в этот укромный уголок приходили Энтони, Куинн и Джорджиана, если им хотелось укрыться от внешнего мира. Тут они подначивали друг друга и хвастались своими «геройскими подвигами». Здесь неразлучная дружеская троица собралась вместе в последний раз — утром того дня, когда разразилась катастрофа.

Сейчас Джорджиана всем сердцем желала, чтобы он без промедления заключил ее в жаркие объятия, но в глубине души понимала — как истинный джентльмен, он вряд ли будет действовать столь напористо. Он всегда отличался незыблемыми нравственными принципами. Она любила его, в том числе и за это.

— Куинн, — тихо начала она, — я…

Зачем попусту тратить слова? Не он ли говорил, что они для него не более чем пустой звук? О любви не надо рассказывать, ее надо продемонстрировать. Джорджиана думала об этом и одновременно безбожно трусила, словно готовилась предстать перед грозным судьей.

Она шагнула вперед и едва успела прикоснуться к нему, как его руки стремительно окружили, обхватили, опутали ее с ошеломительной силой и отчаянным исступлением.

— Джорджиана, — глухо произнес он, — это безумие.

— Нет, — возразила, она, — совсем наоборот. Это совершенно нормально.

Отыскав ее губы, он принялся жадно целовать ее, и Джорджиана испугалась, как бы не выпрыгнуло у нее из груди сердце, не справившись с томительным ожиданием.

Водоворот страсти захватил ее целиком — от кончиков пальцев до сокровенных глубин ее существа. Самые разные эмоции — изумление, потрясение, неуверенность, восторг — беспорядочно сменяли друг друга, постепенно уступая место всепоглощающему желанию, по мере того как Куинн теснее сжимал ее в объятиях и все ближе привлекал к себе. В его прерывистом дыхании ей слышалась мольба о поддержке и утешении.

И все-таки он отстранился и, удерживая ее лицо в колыбели своих ладоней, хрипло вымолвил:

— О небо, Джорджиана, останови меня. Пожалуйста.

Она накрыла ладонью его колючую щеку и прошептала:

— Нет. Ты мне нужен. Я хочу быть с тобой.

Она все еще не могла поверить, что он отбросил прочь непроницаемое спокойствие и допустил ее в свой внутренний мир. Теперь она видела перед собой совсем другого человека. Им владела не похоть, а давно сдерживаемая потребность в утешении, одобрении, участии. Ему нужно вновь обрести уверенность в том, что он кому-то действительно, по-настоящему, небезразличен.

Ее горячий призыв не остался без ответа. Теперь губы Куинна ни на миг не отрывались от ее лица, а руки блуждали по ее плечам, спине, шее и гладили волосы, мягко убирая пряди, падавшие ей на глаза.

Они оба молчали. Но она все прочла в его глазах, когда он посмотрел на нее сквозь сумрак ночи. В его взгляде светилась отчаянная решимость и беззащитная искренность.

Джорджиана точно знала, чем все это кончится и, если на то пошло, сгорала от нетерпения. Она просунула ладони под фрак и мокрую рубашку у него на спине, желая почувствовать тепло его кожи и могучие мускулы. Он скинул с себя верхнюю одежду и помог Джорджиане снять ее влажное платье.

При виде его энтузиазма она украдкой улыбнулась и, превозмогая боль в колене, опустилась на сброшенные одежды. Заливаясь краской стыда, она от души поблагодарила ночную тьму и свою длинную сорочку за то, что они скрывают ее увечья.

Она постарается как-нибудь прикрыть ноги, отвлечь его внимание, и тогда он, возможно, ничего не заметит. Однако всякие разумные планы улетучились, когда он стал на колени и, развязав кружевные тесемки, и освободил ее плечи от сорочки и склонился к ее груди. При первом же прикосновении к трепещущему соску нежного шелковистого языка Джорджиана выгнула спину в безмолвной мольбе, а Куинн, словно сокол, охраняющий свою добычу, навис над ней, расправив широкие плечи и обхватив ее руками.

Боже. Это Куинн. Жаркая августовская ночь соединила ее с мужчиной, которого она любила всегда, сколько себя помнила. Может быть, ей все это снится?

Наигравшись с соском, он запечатлел невообразимо чувственный орнамент на ее груди. И Джорджиана впервые ощутила зов сокровенного женского чрева. Оно будто рвалось к нему, изнывая от жажды в стремлении слиться с его мужским естеством.

В дымчатой лунной вуали ее дрожащие руки прикоснулись к его груди. Восхищенная его силой, Джорджиана замерла, а потом непроизвольно вздрогнула, уловив исходящий от него аромат. К розмарину и шалфею присоединились запахи мха и разгоряченной кожи, все еще влажной от озерных вод. Головокружительный букет…

Его пальцы постепенно все ниже опускали сорочку, а губы двигались следом. Проложив чувственную дорожку к ее пупку, он подвинулся и уложил Джорджиану в гнездо из вороха одежды.

Она в сотый раз подумала о том, как избежать полного разоблачения. Похоже, он угадал ее мысли и поступил ровно наоборот. Мгновение спустя смятая сорочка уже покинула ее бедра и плавно двинулась дальше.

Джорджиана подавила желание остановить его и теперь лежала перед ним обнаженная и униженная. Она отвернулась, не в силах вынести отвращения, которое наверняка отразится в его глазах.

Она скорее почувствовала, чем увидела, что он полностью разделся. Слава Богу. Значит, грубые рубцы на ее ногах не показались ему настолько отталкивающими, чтобы остановиться на полпути. Опираясь на локоть, он склонился над ней.

— Джорджиана, твоя женственность сводит меня с ума.

Она быстро повернула голову и прижалась лицом к его плечу.

— Пожалуйста, пусть между нами не будет лжи. Я не вынесу этого.

— Я никогда не лгал тебе. Ты прекрасна, но, видимо, словами тебя не убедить.

Она не успела перехватить его большие красивые ладони, и он провел ими по ее изуродованной ноге. Проклятая конечность тут же одеревенела и похолодела больше обычного.

— Прошу тебя, не трогай меня… там.

— Джорджиана, сильнее всего мне хочется делать именно это. Я должен трогать тебя. Всю. Особенно вот тут. — Он нагнулся и покрыл поцелуями самый отвратительный шрам, тянувшийся от голени до внутренней стороны бедра. — И тут. Он погладил ее распухшее колено и принялся нежно целовать его снова и снова.

Она прерывисто вздохнула, почувствовала, как по ее щекам текут слезы, и прошептала:

— Ты вовсе не обязан делать это.

— Я так хочу, — произнес он слегка осипшим и все же до боли знакомым голосом. — С твоей стороны было бы крайне несправедливо ограничивать меня.

Внезапно его широкие плечи оказались между ее ног, а сильные руки окружили ее бедра.

Боже милостивый! Худший из ее ночных кошмаров и любимейшая из грез одновременно ожили и породили это неописуемо напряженное мгновение. Он пристально смотрит на нее, его лицо в нескольких дюймах от ее обезображенного тела, а она околдована, заключена в ловушку и не может пошевелиться.

Он бережно прикоснулся к ее коленям и мягко раздвинул их еще шире. Она смирилась с неизбежным и не стала сопротивляться. Пусть будет, как будет. Пусть он увидит ее. Пусть увидит все безобразные отметины, все до единой.

Его пальцы медленно скользили по бесчисленным серебристым линиям — памятным знакам давнего трагического происшествия. А когда он принялся массировать ее колено, последние мысли о сопротивлении растаяли как дым. Никто — даже мать и отец — никогда не пытался снять напряжение мышц и разработать распухший сустав. Божественное, восхитительное ощущение.

Он целовал шрамы, и всякий раз, когда ей казалось, что он вот-вот остановится, его пальцы и губы вновь возвращались к ее колену. Каждое свое движение он сопровождал тихими ласковыми словами. Вот к чему привело ее стремление утешить и поддержать его.

Убаюканная нежными прикосновениями, Джорджиана закрыла глаза и с удивлением заметила, как ее постепенно покидает горечь, напряжение, стыд…

Но вдруг…

Вдруг он провел языком по внутренней стороне ее бедра до самого верха и почти коснулся…

Она резко втянула в себя воздух, открыла глаза и попыталась немедленно сдвинуть ноги, несмотря на то, что между ними находился его могучий торс.

— Нет, Джорджиана, лежи спокойно. — Он явно отказывался сдавать позиции.

— Но ты же не собираешься…

— Обязательно, если ты предоставишь мне такую привилегию.

— Но…

— Доверься мне, — прошептал он, пристально глядя на нее сквозь сумрак ночи.

О, она доверила бы ему свою жизнь, не говоря уже о сердце, которое и так давно принадлежало ему!

Джорджиана расслабила ноги, перестала брыкаться и затихла. У нее полыхали щеки, припухшие от недавних слез, бешено колотилось сердце, и она боялась, что просто взорвется от переполнявших ее чувств, как только он прикоснется к ней.

Обдавая горячим дыханием ее бедра, Куинн прильнул ртом к трепещущей плоти и провел по ней языком. Джорджиана выгнулась на мшистой постели.

Терпеливо и непреклонно удерживая ее на месте, он все более требовательно и настойчиво впивался в нежные складки ее лона. Одновременно сильные пальцы гладили ее грудь и слегка пощипывали полукружия сосков.

Пронзительное, граничащее с мукой наслаждение завладело всем ее существом, и она из последних сил сдерживалась, чтобы, как было приказано, «лежать спокойно» под натиском бурных ласк.

Его пальцы, скользнув между бедрами, приблизились к входу в ее лоно, а язык отыскал пик ее чувственности, и она задохнулась от желания.

Он ласкал ее снаружи и внутри, и она уже не владела собой. Ее тело по собственной воле напрягалось и расслаблялось, обретая нечто, чему она не знала названия. Волны экстаза захлестывали ее, раскручивая спираль сладострастного восторга.

Джорджиана замерла, упиваясь каждым мгновением доселе неведомого ей наслаждения.

— О… — выдохнула она в благоговейном трепете. — О, Куинн… — Она закрыла глаза, не желая возвращаться к реальности и понимая, что больше никогда не испытает ничего подобного.

Приподнявшись на локтях и посмотрев на его склоненную голову, Джорджиана провела руками по его мягким волосам и прошептала:

— Куинн, я никогда… — Смущение помешало ей продолжить: — Прошу тебя.

Она мягко потянула его за плечи, побуждая к тому, чтобы он накрыл ее тело своим.

Он лег на нее и принялся неторопливо целовать ее грудь, ей было так уютно в его ястребиных объятиях.

Его лицо почти вплотную приблизилось к ней, и непостижимо глубокие глаза встретились с ее глазами.

— Ты уверена, что хочешь этого? — тихо спросил он, и океанские волны мягким рокотом вторили ему.

Не в силах произнести ни слова, она молча кивнула.

Все вокруг перестало существовать, когда он, стараясь не задевать больное колено, приподнял ее и широко раздвинул ее бедра. Бархатистое и влажное лоно ощутило давление могучей плоти… Он неожиданно замер и снова низко опустил голову.

— Возьми меня. — С замиранием сердца прошептала она. — Пожалуйста, Куинн. Сейчас.

Он внял ее мольбам и одним движением вошел в нее с разрушительной силой.

У нее перехватило дыхание. Мощное властное вторжение повергло ее в шок — оно не имело ничего общего с тем, что происходило с ней в первую и единственную брачную ночь. С ней вообще никогда ничего подобного не происходило.

Это было обжигающее… обладание.

И она с радостью приняла его. Даже острая боль не испугала ее. Боль была для нее ничем, а он — всем на свете. Она хотела его всю жизнь. Он заставил ее почувствовать себя почти красивой и желанной. Отдаваясь ему, она всей душой стремилась хотя бы на время облегчить его внутреннее одиночество.