Список? Какой список?

Джорджиана вложила в поцелуй всю себя. Она пыталась остановить дрожь, пока он словно дразнил ее, и наконец открыла губы навстречу ему. В душе ее полыхал пожар страсти, кожа ее горела от желания. Боже. Все ее мечты меркли в сравнении с происходящим. Теперь все, что она копила в себе последние двадцать лет, выплеснулось из глубины ее сердца.

Джорджиана бессознательно сжала его руки, подобно тому, как соколы сплетаются в золотых лучах заката на восходящих ветрах около мыса Пентайр, сцепив когти и словно демонстрируя миру глубину их страсти. Потому что, когда сокол выбирает себе пару, он выбирает ее на всю жизнь.

И когда эта неосуществимая мечта промелькнула в ее мыслях, она разжала руки, отпуская, его.

Куинн пошатнулся. Его загадочные глаза снова встретились с ее и потемнели.

— Нет, — прошептал он, — мы еще не закончили… далеко не закончили.

И время остановилось. Он снова притянул ее к себе, на этот раз положив ее руки к себе на плечи. Он обнял ее, и она тонула и плавилась в его тепле. Ее губы разжались, и его язык уверенно проник внутрь. Она чувствовала его жаркое дыхание на своей щеке. Он словно пожирал ее с ужасающей тщательностью, пока его руки сжимали ее и наконец коснулись ее чувствительной груди. И все это время его непостижимый, незабываемый запах щекотал ее ноздри и кружил голову.

Она полностью потеряла контроль над собой, ей хотелось только одного — чтобы это никогда не кончалось. Когда она вдруг поняла, что стон, который слышала, издала она, он оторвался от ее губ и покрыл поцелуями ее щеку, медленно опускаясь к шее. Его дыхание стало беспорядочным, и она замерла, с ужасом вспомнив неровное дыхание Тони в их брачную ночь… и мольбы Тони: вспоминай обо мне, не о Куинне.

Она оттолкнула его и убежала, даже не оглянувшись, убежала, чтобы спрятаться за делами. Она не увидела, как в его глазах на мгновение появилось то, чего она так долго ждала: всепоглощающее желание.

Появилось — и тут же исчезло, когда он взял себя в руки.

Но, если уж на то пошло, Джорджиана вечно упускала нужный момент.

Весь остаток дня и последовавший вечер Джорджиана пыталась изгнать из памяти воспоминания о поцелуе.

И естественно, это ей не удавалось.

Его глаза, его объятия, его губы заполняли каждый уголок ее разума, пока она прогуливалась с вдовами в сумерках и пока она ужинала, не чувствуя вкуса еды.

Позже, когда она смотрела, как туман клубится над темными водами Ло-Пула в холодном ночном воздухе, она вдруг поняла, что никогда не будет свободна от Куинна. Он забрал ее сердце, и вырваться не было никакой возможности.

Она все еще бредила о Куинне на следующее утро, ведя долгую беседу с мистером Брауном, твердо решившим рассмешить ее и, несмотря ни на что, ей помогать. Впервые в жизни ей было неинтересно работать с бухгалтерскими книгами.

Она не переставала гадать, куда Куинн скрылся. Вначале-то она обрадовалась, когда он исчез. Ее переполняли эмоции, она еще не успела оправиться от потрясения. Она хотела побыть в одиночестве, снова обрести способность трезво мыслить и представить, что же будет дальше.

Никогда ни в одной из своих фантазий не представляла она всей обнаженной, безумной чувственности этого поцелуя. Никогда не думала, что потеряет контроль над собой. Его поцелуй должен был быть романтичным и мечтательным, но никак не неистовым и всепоглощающим, вызывающим желание узнать больше — гораздо больше.

К ужину, когда Ата в третий уже раз спросила, где же Куинн, Джорджиана была уверена, что сойдет с ума.

Знал ли он? Сторонился ли ее потому, что отгадал ее секрет — ее чувства к нему? В любом случае он наверняка был растерян и пытался понять, как ему объяснить свои действия.

Той ночью она страстно желала оказаться на берегу Ло-Пула. Однако после прибытия мистера Брауна она чувствовала необходимость охранять последние остатки владений отца в Пенроузе. И все же ей хотелось взглянуть на звезды и потеряться в столь знакомых мечтах о том, прошлом Куинне. В мечтах, которые прогнала грубая реальность его поцелуя.

Куинн потер подбородок и, отодвинув учетные книги на край стола, поднял тяжелый взгляд на Джона Брауна.

Пожилой мужчина потер бровь:

— Мои первые впечатления?

— Если вам будет угодно, сэр.

— Молодой хозяйке не занимать мужественности.

— Женственности ей тоже не занимать, — не подумав, отозвался он.

— Да уж, вы-то это заметили. — Мистер Браун душевно рассмеялся — манера, к которой Куинн слишком быстро проникся симпатией.

Он безнадежно вздохнул. Жизнь в Пенроузе сделала его уязвимым. А ведь из всех людей именно ему следовало бы знать, как опасно кому-то доверять.

— Она не может продолжать так жить и дальше. Ей нельзя…

Его прервал неистовый стук в дверь кабинета.

— Войдите.

В дверном проеме появилась измученная гувернантка Фэрли. Руки ее дрожали, она судорожно сжимала и разжимала кулаки.

— Милорд, я с величайшим сожалением вынуждена сообщить вам, что ваша дочь снова заставила меня бегать за ней, а теперь я нигде не могу ее найти. — Щеки мисс Бидцлуорд ярко покраснели.

Безобразница.

— Хм. Вы не пробовали поискать в конюшнях?

— Нет, сэр. Я полагала, после вашего предупреждения она больше не будет так делать.

Он поднял брови:

— О моей дочери лучше не строить никаких предположений, мисс Бидцлуорд.

Мистер Браун снова усмехнулся, сверкнув голубыми глазами.

— Сэр… — начала пожилая гувернантка.

— А как насчет сокольни?

— Сэр…

— Или сенного сарая? Там на стропилах висят качели…

Мисс Бидцлуорд совершила немыслимое — она перебила своего нанимателя.

— Сэр, я пытаюсь сказать вам, что увольняюсь. Простите, но так больше не может продолжаться.

Она приняла величественную позу, выглядевшую несколько смешно — волосы грозной дамы совершенно растрепались, а шпильки торчали в разные стороны.

— Я могу позволить себе говорить с вами совершенно откровенно, сэр, поскольку я решила удалиться в Сомерсет к своей сестре. Ваша дочь абсолютно неисправима. Никогда за все свои тридцать лет работы не видела я ребенка столь испорченного и столь неспособного и нежелающего учиться.

Гувернантка, высказав все, что было у нее на душе — а она не позволяла себе такого ни разу за последние три десятка лет, — быстро растеряла пар.

— Хотите еще что-нибудь добавить, мисс Бидцлуорд? — обманчиво спокойным голосом спросил Куинн.

— Я прошу довезти меня до ближайшей деревни, где я сяду на первую же почтовую карету.

Куинн пообещал выплатить ей полную плату за квартал, несмотря на обстоятельства, и вежливо попрощался с последней из шести гувернанток за последние шесть лет.

— Позвольте мне сопроводить вас, мадам, — сказал мистер Браун, — удобно ли будет вам отправиться через час?

Гувернантка горячо закивала и отправилась восвояси, громко хлопнув дверью.

— Похоже, вы получаете удовольствие, общаясь с разъяренными женщинами, мистер Браун.

— Как и вы, милорд.

— Здесь вы ошибаетесь. Я упрямых женщин всего лишь терплю.

— Прошу извинить меня, но, знаете ли, учитывая характер вашей дочери, я бы посоветовал вам изменить свое отношение к женскому упрямству. — Пожилой мужчина как будто хотел добавить еще что-то.

— Говорите же, мистер Браун.

— Ведь есть еще Джорджиана Уайлд — или Фортескью?

— Будьте осторожны, сэр. Мне кажется, у вас и так достаточно поводов для беспокойства. Что подумает Ата, если увидит, как вы провожаете гувернантку?

— Не беспокойтесь обо мне, сэр. Я знаю бабушку Дьявола уже пятьдесят лет. Мою старую тушу уже ничем не напугать.

— Вы храбрый человек, мистер Браун. Храбрее, чем я.

— Не знаю, милорд. Я думаю, вы понимаете, какое удовольствие можно получить, общаясь с умными женщинами…

Куинн не дал ему закончить:

— Спасибо, мистер Браун.

Через четверть часа Куинн, ускоряя шаг, вышел из амбара, не обращая внимания на прилипшие к одежде соломинки. Ему вдруг стало страшно, и он побежал. Ло-Пул. Нет. Она не сделает этого. Он специально запретил Фэрли ходить туда одной. Она не сумеет плавать. Не умеет…

Спускаясь по склону поросшего лесом холма у озера, он увидел вдалеке две фигуры — одну грациозную и темноволосую, другую — маленькую и белокурую.

Остановившись и глядя на них, он попытался успокоить дыхание, но не улегшийся еще страх за дочь мешал ему. Или, по крайней мере, он пытался уверить себя, что причина в этом. Он уже больше полутора суток старался не думать о Джорджиане.

Тот поцелуй…

Впрочем, можно было ожидать чего-то подобного. Он уже давным-давно не удовлетворял свои естественные потребности. Много лет назад он отказался от близкого общения с женщинами — включая жену и даже шлюх, предлагавших свои услуги по очень выгодной цене в лучших борделях худших районов города.

От них он отказался в последнюю очередь. Временное облегчение не стоило возможных последствий, и он не мог позволить себе пуститься по скользкому пути разврата.

Возможно, подумал Куинн, именно поэтому он вдруг решил пожить в Пенроузе. Здесь ему было легче избегать приглашений от матерей со свадьбой на уме и распущенных жен городских знакомых.

Он считал, что спокойно может обойтись без женщин. Куинн всегда гордился своей способностью сохранять самоконтроль даже в самых отчаянных ситуациях.

До поцелуя.

Неистовый взгляд Джорджианы — отчаянное желание в ее глазах — было почти невозможно выдержать. Если бы ему хватило смелости признать это, он бы, наверное, испугался открытости, которую увидел — ведь его душе не было ничего, кроме такого же чувства… Он безжалостно отогнал эту мысль.

Вздохнув, Куинн взглянул на Джорджиану и дочь. Кажется, они рисовали — ему и самому много лет назад нравилось проводить так время. По крайней мере, они не в свинарнике. И не плещутся в озере.

Он направился к ним, отмечая запачканные краской фартуки, распущенные волосы и буйный смех. Теперь, когда мисс Бидцлуорд, наконец, сбежала, очевидно, придется искать кого-то нового на незавидную роль гувернантки для его дочери-сорванца. Кого-то, кто подаст Фэрли безукоризненный пример женственности, а также возбудит в ней жажду знаний через привычку читать и желание обучаться вышиванию, музыке и прочим необходимым девочкам навыкам. Кого-то, совершенно не похожего на Джорджиану.

— Фэрли, — начал он, когда его дочь подняла взгляд, — ты должна немедленно вернуться в Пенроуз и оставаться в классной комнате, пока не сделаешь все, что задала тебе мисс Бидцлуорд этим утром.

— Но, папа…

— А потом, — продолжил он, — ты должна провести целый час, вышивая, а еще час играть на пианино. — Он старался не смотреть на расстроенное лицо дочери. — И ты попросишь прощения за то, что вынудила мисс Бидцлуорд уволиться.

Его дочь счастливо улыбнулась:

— Хорошо, папа. Но мне кажется, ты должен поблагодарить меня. Она так ничему меня и не научила. Я сэкономлю тебе немалую сумму денег, ведь мне больше не нужны гувернантка или учитель. Они не нужны мне уже много лет.

Он подавил желание слегка придушить ее.

— Фэрли, — предупредил он, — ты должна сделать, как я сказал…

— Джорджиана и я, — перебила Фэрли, — как раз обсуждали твое поведение.

Куинн уставился на нее.

— Твою манеру извиняться, — уточнила его дочь. Пока он не мог произнести ни слова, — она сказала, что ты поцеловал ее очень даже…

— Фэрли, возможно, я уговорю твоего отца разрешить тебе опять порисовать завтра, если ты сделаешь, как он сказал.

Джорджиана встала из-за своего мольберта, заметно покраснев, даже несмотря на загар.

Он перевел взгляд с одной на другую и уже не в первый раз подумал: то, что миром правят мужчины, а не женщины — странная причуда природы.

— Фэрли Фортескью, я считаю до трех. Если ты не отправишься сейчас же в классную комнату и если я не найду тебя там, когда вернусь, я буду вынужден заставить тебя выбрать хороший березовый прут, которым я тебя…

— Ты никогда не сделаешь этого, папа. — Дочь пристально посмотрела на него. — Во всяком случае, ты никогда не делал этого раньше. Ты просто раздражен из-за ухода старой Бидцлуорд. Я уверена…

— Раз, — произнес он угрожающе.

— Но, папа…

— Два…

Фэрли дерзко взглянула на него, повернулась и удалилась, всем видом демонстрируя, что она о нем думает.

— А если бы ты досчитал до трех? — тихо спросила Джорджиана.

— Я отвечу тебе, если ты расскажешь, о чем вы говорили с моей дочерью.

Джорджиана наклонила голову. Солнечный свет блеснул в ее глазах и подчеркнул выгоревшие на висках волосы — деталь, которой он никогда раньше не замечал. Ее кожа была медового цвета, удивительно привлекательна. Бледные, прозрачные лица дам, которых он знал, казались в сравнении с ее лицом больными. Джорджиану совершенно не заботил цвет ее кожи, ее шляпа висела на тесемках за спиной. Только вена, бившаяся на шее, выдавала ее чувства.

— Она очень настойчива, — ответила Джорджиана.

— Неужели? — с подчеркнутой медлительностью произнес Куинн.

— Черт возьми, я пыталась быть доброй к ней. Она мне очень нравится, даже несмотря на свою неуемную энергию. Я уверена, ты знаешь, что у нее есть талант к рисованию.

— И никакой склонности к чтению, письму или еще чему-либо, что требует самоконтроля, дабы дисциплинировать ее ум и подготовить к обязанностям, которые ей придется исполнять в жизни.

— Детям редко нравится концентрироваться на чем-то, — улыбнулась она, — в детстве все стараются сбежать из классной комнаты, пойти рыбачить, охотиться с соколами, кататься на лошадях или карабкаться по деревьям. Разве ты не помнишь?

— Я уже давно оставил в прошлом глупости молодости.

Он смотрел, как она собирает кисти и складывает их в маленькую деревянную коробочку. В какой-то момент ее колено, казалось, подвернулось, но она восстановила равновесие прежде, чем он ее поддержал.

— Уж кто-кто, а ты должна знать, что невнимательность к учебе и глупости могут привести к… печальным последствиям, о которых потом придется сожалеть всю жизнь.

Джорджиана наконец посмотрела на него. От ее груди к шее поднимался румянец.

— Я мало, о чем сожалею. Я не считаю свой… дефект постоянным напоминанием о детской глупости. Я считаю его свидетельством моей трусости.

— Что?! — недоверчиво воскликнул Куинн. — В тебе нет ни капли трусости!

— Джентльмены всегда видят храбрость в физических подвигах. Но иногда трусость проявляется в невозможности сказать то, что должно сказать. — Она странно засмеялась. — Не обращай внимания. Я не жду от тебя понимания, тем более теперь, когда тебя совершенно не интересуют ни детские забавы, ни поиски приключений, а только скучный долг.

— Это совершенно не так.

— Хм. — В глазах у Джорджианы плясали веселые искорки. — В таком случае я бросаю тебе вызов: устрой какие-нибудь интересные развлечения для всех — особенно для твоей дочери. Ведь ей нужна награда, за которую она согласилась бы провести все назначенные тобой часы в классной комнате.

— Я подумаю над этим, — ответил Куинн, — если ты ответишь наконец на мой вопрос.

— Который из них?

У него не было ни тени сомнения — она знает который. То, как она отвела взгляд, только укрепило его уверенность.

— Что ты ей сказала? Что я поцеловал тебе весьма… как? Правильно? Старательно? Страстно?

— Какие глупости. Естественно, я сказала ей, что ты поцеловал меня весьма примирительно.

Он подошел ближе, и опять в ее главах как будто промелькнула страсть. Куинн мягко произнес:

— Ты правда считаешь, что я поцеловал тебя примирительно, Джорджиана?

— Конечно, — прошептала она, глядя в сторону.

Он погладил ее щеку, как гладил бы гладкие крылья сокола.

— В таком случае, похоже, ты знаешь о поцелуях не больше, чем я, по твоему мнению, помню о приключениях.

Она резко взглянула на него:

— Я знаю достаточно.

— Правда? — Он наклонил голову, стараясь получше разглядеть ее лицо. — Позволь мне не согласиться. Если бы тот поцелуй был простым извинением, он был бы совсем другим — более скромным, более приличным. На самом деле я рад, что могу поговорить с тобой наедине, Джорджиана. На этот раз я должен извиниться искренне. Нет никаких оправданий тому, как я вел себя вчера. Я могу сослаться только на временное помрачение рассудка.

Она побледнела:

— Я прекрасно знаю, что только помрачение рассудка может заставить кого-то поцеловать меня. Я не нуждаюсь в твоих напоминаниях.

Проклятие, он опять неправильно выбрал слова.

— Джорджиана, ты совершенно не так меня поняла. Я прошу прощения за то, что совершенно потерял голову и слишком много себе позволил.

Она молча смотрела на него. Смотрела так долго, что он начал бояться, не обратит ли его этот взгляд в камень.

Он не мог больше видеть ее в таком состоянии и сжал ее негнущиеся пальцы:

— Я не должен был так проявлять свое внимание. Внимание, которое ты явно нашла отвратительным — ведь ты убежала прежде, чем я успел извиниться.

— Мне кажется, я слышала уже больше извинений, чем могу вынести. — Голос Джорджианы был полон грусти.

Вдалеке раздался крик ястреба.

— Послушай меня, Джорджиана. Пожалуйста. Ты красивая, энергичная женщина. — Правильные слова так и не приходили ему на ум. Впервые он не мог точно выразить свои мысли.

— О Господи, ради нас обоих, прекрати. Разве ты не питаешь отвращение ко лжи? Я уже сказала — мне не нужны извинения. — Ее пальцы были все также холодны.

Больше его уже не заботили ни приличия, ни вежливость. Ее тонкие, длинные брови обрамляли блестящие страдающие глаза, и не было ничего, что могло бы остановить его. Он отказывался думать, почему ему так хочется утешить ее и разобраться в ее чувствах.

Он резко наклонился и впился в ее губы. Тело его как будто действовало само, как будто сразу вспомнило все ее изгибы. Она казалась такой тонкой, и он был чрезвычайно осторожен, обнимая ее хрупкий стан. В мгновение ока его кровь закипела и наполнилась желанием.

Теперь ощущения были сильнее, мощнее всего, испытанного им ранее. И она уже не была так потрясена, как в первый раз, когда он ее поцеловал, и не застыла недвижно. Теперь, под горячим солнцем, бросающим свои лучи в соленый корнуоллский воздух, она обхватила его с поразительной силой и решительностью, и он напрягся почти болезненно. Полный неутолимого голода, он с жаром завладел ее ртом, а Джорджиана податливо подчинялась его грубым желаниям.

Ее темные волосы были как шелк, согретый солнцем и обжигающий его ладони. И впервые в жизни он полностью отдался страсти, которую ранее отказывался признавать, которую похоронил глубоко в своей душе.

Возможно, ее буйный медовый запах, заполнивший все его существо, заставил его перейти черту. Возможно, это случилось, когда она провела руками по его шее под воротником рубашки. Он точно помнил, что потерял способность связно мыслить, когда она поднялась на цыпочки и невольно заключила его возбуждение в сладкие и теплые объятия своих бедер.

Он присвоил глубины ее рта, беря, но не возвращая полностью отдавшись влечению, желая, чтобы это мгновение длились вечно.

Они словно боролись — пробовали, кусали, хватали друг друга, как два диких животных. Вожделение ослепило Куинна, и он готов был немедленно уложить Джорджиану на камни среди высоких морских трав и взять под аккомпанемент океанского бриза.

Но вдруг сквозь пелену опьяняющей страсти он услышал голоса Аты, Сары Уинтерс и Элизабет Эшбертон и заставил себя оторваться от Джорджианы за миг до того, как три вдовы показались из-за высокой живой изгороди.

— Ах, вот вы где! — крикнула Ата и помахала им рукой. — Мы вас искали. Ваша дочь умоляла найти вас и передать, что она начала учиться и разыскала свое вышивание. Грейс с ней, в малой гостиной. Они очень мило разговаривают друг с другом.

Куинн прилагал немыслимые усилия, пытаясь дышать ровно, и зашел за мольберты и коробочки Джорджианы, пряча свидетельства своего пыла и не осмеливаясь взглянуть на дам.

— Рад вас видеть, — все еще не восстановив дыхание, поприветствовал он их, — хотите проводить меня к дочери или продолжите прогулку?

— О Боже, — прыснула Ата, — не позволяйте нашей медлительности задержать вас. Я уверена, вам понравится, как Грейс и Фэрли ладят друг с другом. Кроме того, Джорджиана обещала показать нам сокольни. Я никогда не видела вблизи ловчих птиц, но Фэрли говорила о них с таким возбуждением, что разожгла мое любопытство.

Он взглянул на Джорджиану — на ее щеках полыхал румянец. Ему страстно хотелось поговорить с ней наедине. Разобраться в том, что происходит между ними. Выяснить, о чем она думает. Но к сожалению, сейчас их не оставят вдвоем. Значит, пока придется расстаться. Они не настолько хорошие актеры, чтобы притворяться равнодушными друг к другу.

Он поклонился:

— В таком случае всего доброго. Джорджиана. Ата. Леди. Желаю удачной охоты.

Куинн отправился восвояси, чувствуя себя трусом.

Он так и не настоял на том, чтобы им с Джорджианой позволили поговорить наедине.

Принимая вечернюю ванну, он вспоминал все, что произошло за день, и удивлялся, как ему удалось избежать возмездия за свои поступки. Он еще много ночей будет гадать, почему провидение послало Ату и ее друзей в тот самый момент, когда он уже готов был овладеть Джорджианой.

И все же его тело жаждало высвобождения. Он стоял перед своей постелью — постелью Энтони и дяди — и чувствовал, как двенадцать поколений маркизов Фортескью смотрят на него высокомерно и насмешливо.

Он стряхнул с себя морок, кое-как оделся и выбежал в ночной туман, к озеру Ло-Пул…

Куинн погрузился в прохладу озера и поплыл, чувствуя на языке приятный вкус воды. Когда-то, много веков назад, она была соленой, пока галечная коса не отсекла ее от моря. Хотел бы он так же отсечь себя от безрассудства, наполнявшего его тело. Он не позволит себе снова испытывать чувства к женщине… Вообще — к кому угодно. И особенно к Джорджиане, источающей эмоции каждой чертой своего тела. Он давно уже понял, что чувства бесполезны, и радость надо искать в самом себе, не в других — исключая, естественно, своих детей.

Он остановился на полпути к маленькому островку.

Только теперь он вспомнил, что Джорджиана так и не объяснила свое бегство после поцелуя в кабинете. Совершенно непонятное поведение, если учесть ее действия сегодня. Но с другой стороны, где он видел, чтобы женщины вели себя разумно?

Окна темного маленького павильона на островке отражали лунный свет. Интересно, использует ли кто-нибудь это пристанище? Конечно, нет. Только дети — он, Джорджиана и Энтони — прятались там, когда им хотелось убежать от мира взрослых.