Глава первая

В начале мая в Лозен прибыла 2-я рота полка. И уже в первые дни в классных комнатах начальной школы, где она расположилась, распространился, как всегда бывает в казармах, запах пота, сапог, оружейного масла и нафталина.

Неожиданное появление военных вызвало в селе беспокойство, которое усиливалось поведением командира роты поручика Игнатова. Крепко сбитый, подвижной, со скуластым матовым лицом, он смотрел на всех с подозрением и недоверием. Проходя мимо корчмы или кооперативного магазина, где обычно по вечерам собирались пожилые крестьяне, он осматривал их молчаливо, как будто они все до одного были в чем-то виноваты. Однако его появление служило им поводом для разговоров. Стоило ему немного отойти, как бывшие солдаты сразу начинали говорить, перебивая один другого.

— Ты только посмотри! Кто бы мог подумать, что фельдфебель Игнат сможет выучить такого сына! — говорил кто-нибудь из крестьян.

— Так уж и выучил! Яблоко от яблони недалеко падает. Игната люди прокляли, и сын его, наверное, не лучше, — подхватывал другой.

— Знаю я Игната, сват, досталось мне от него. Бывало, не дай бог вернуться из отпуска с пустыми руками и встретить его пьяного — беги куда глаза глядят. Только однажды он получил по заслугам от Гешо Моллова. Тот его в канцелярии батареи обработал так, что у него живого места на спине не осталось. А пожаловаться начальству Игнат не посмел.

— Да как же жаловаться-то? Стыдно быть посмешищем, ведь его-то избил солдат, хотя он этого и заслужил.

— Совсем другой человек — Кирчо Слановский, подпоручик, сын Илии Слановского!

— Да разве их можно сравнивать?! Подпоручик — свой человек. А приветливый какой! Встретишь его — остановится, поговорит. За нашей учительницей Кирчо ухаживает.

Никто из этих обыкновенных людей не знал, сколько ненависти накопилось в душе Игнатова против них. Детство его прошло безрадостно: достатка в доме не было. Отец, сломленный казарменной муштрой, наводил порядок среди многочисленной семьи своими большими медвежьими лапами и жестким кожаным ремнем.

В старших классах гимназии Игнатов донашивал переделанные военные куртки отца, но это его не смущало. Он сторонился бедных учеников и всячески пресмыкался перед сыновьями богачей и офицеров. Уже в те годы в его душе накопилась ненависть к близким отца, которых он презирал за их низкое происхождение. Став офицером, он испытывал истинное удовольствие, когда богатые и сильные разговаривали с ним или принимали его в своей среде как равного.

По приказу Игнатова учительская комната была приспособлена под канцелярию роты. Здесь у окна, затемненного ветвями огромного дерева грецкого ореха, Слановский поставил свою походную кровать. Игнатов не разрешил ему подыскать квартиру в селе под тем предлогом, что в роте постоянно должен находиться офицер. На самом же деле Игнатов считал, что здесь за Слановским будет удобнее наблюдать.

Так и потянулись длинные, серые, однообразные дни, нарушаемые только тревожными слухами о том, что то в одном, то в другом месте появлялся партизанский отряд Чугуна…

Через две недели после размещения роты в Лозен прибыл офицер разведки подпоручик Манев с задачей проверить политическую благонадежность личного состава роты.

В тот день с ротой был Слановский, а Игнатов остался с Маневым в канцелярии. Хотя Игнатову и не нравилась холодная надменность русого подпоручика с быстрыми лисьими глазами, его белое юношеское лицо и кокетливо-вызывающая родинка на левой щеке, он старался быть любезным и внимательным с этим генеральским сынком и одним из любимцев полковника Додева.

Через открытое окно в канцелярию веяло приятной прохладой. Воздух был напоен пьянящим запахом луговых цветов. Слановский поставил в стеклянную банку букет из синих васильков и нескольких ярко-желтых цветков донника. Над банкой летала пчела, садилась на цветы, жужжала над ухом у Игнатова, пыталась вылететь в окно, чтобы избавиться от раздражавшего ее табачного дыма. Игнатов в раздражении выхватил носовой платок и ударил им по пчеле. Она упала на пол, и тогда он брезгливо раздавил ее ногой.

Манев расстегнул куртку и искоса посмотрел на Игнатова. Его нервозность доставляла ему удовольствие.

— Кажется, вы ее раздавили?

— Да, противная тварь! Две недели назад одна так ужалила меня в руку, что вскочил вот такой волдырь, — показал он свою широкую ладонь.

Игнатов не любил цветов, раздражало его и сентиментальное пристрастие к ним Слановского. Нервным движением он взял банку и переставил ее со стола на подоконник.

— Не выношу этот мусор, — сказал он.

— Приступим к делу, господин поручик, — начал Манев, принимая сразу холодный и важный вид, будто собирался допрашивать Игнатова. — Командир полка хочет знать, с какими людьми ему предстоит работать в дальнейшем. Надо вовремя почистить личный состав. Полагаю, что вы всех знаете как свои пять пальцев.

Игнатов немного помолчал. Между его бровями легла изломанная морщинка — знак скрытого недовольства.

— Не понимаю, чего вы хотите. — Он поднял голову. — Здесь фактически только один офицер — подпоручик Слановский, два других — фельдфебели-курсанты. О солдатах что сказать — они молчат.

— Ясно, — сдержанно усмехнулся Манев. — А что вы знаете о Слановском?

Игнатов ответил не сразу. Он не ожидал такого вопроса и не был готов к нему. Остановив свой холодный взгляд на Маневе, он пытался угадать его мысли.

— Что сказать? — наконец процедил он сквозь зубы. — Впервые я увидел Слановского, когда он прибыл в роту.

— Каково его настроение? — спросил Манев.

Игнатов забарабанил пальцами по коробке от сигарет и неопределенно пожал плечами. Он едва сдерживал гнев. Подпоручик не спрашивал его, а допрашивал. Если бы Манев не был генеральским сыном, офицером разведки, самым близкий и доверенным человеком полковника Додева, Игнатов вообще не стал бы с ним разговаривать. А сейчас поручик должен был угождать ему и делать вид, что полностью понимает и одобряет миссию Манева.

— Видите ли, Манев, — попытался он показать свою полную преданность, — от меня трудно скрыться даже самому опытному конспиратору. Вы спрашиваете, что он за человек. Я очень внимательно слежу за ним, но до сих пор ничего предосудительного за ним не заметил. И все же что-то мне в нем не нравится: очень уж сдержан и сторонится меня. Нет в нем ненависти. Я не слышал, чтобы он ругал и проклинал предателей.

— Не кажется ли вам, что он им сочувствует? — спросил Манев.

— Черт его знает! Но если у него и есть что на уме, то меня ему не удастся провести, — ответил Игнатов.

— Письма получает?

— Два письма. Прочел их, ничего особенного.

— Поддерживает ли он связи с местными людьми?

— Мы, как говорится, только что сюда прибыли. Правда, я заметил, что уже несколько вечеров он прогуливается с одной здешней девицей.

— Кто она, дитя деревни?

— Да. Учительница.

— Интересно, — неопределенно усмехнулся Манев. — Пока оставьте их и не трогайте, пусть дружат.

— Манев, если есть что-то серьезное, скажите мне, — низко склонившись над столом, он подобострастно следил за каждым движением подпоручика, — я с ним разделаюсь в два счета.

— Конечно, если понадобится.

— С учительницей они дружат уже несколько лет.

— А она коммунистка? — спросил Манев.

— Да. Прикажите, и я вырву у нее какие хотите показания и признания! — воскликнул Игнатов.

— Всему свое время. А сейчас закончим со Слановским. Известно ли вам, что Чугун и его ближайшие бандиты — все из Камено-Поля?

— Да. Я несколько раз говорил со Слановским об этом. Он говорит, что у него с ними нет ничего общего.

— Если бы так, — многозначительно усмехнулся Манев. — У них есть офицер запаса, который, как фельдфебель-курсант, к сожалению, отслужил свой срок в нашем полку. Полковник Додев предлагал ему даже остаться в армии до конца войны.

— Эх, попался бы он мне в руки! Керосином бы его облил и поджег! — скрипнул зубами Игнатов.

— А вдруг нам и повезет?! — Манев выпрямился, бросил быстрый взгляд в окно и спросил: — Где багаж Слановского?

— В чемодане под кроватью и в этом ящике, — показал Игнатов и потрогал замок.

— Он скоро вернется? — Манев осторожно выглянул из окна.

— Через час. Осмотрим его багаж?

— Да, — резко ответил Манев и вытащил связку больших и маленьких ключей. — Надо запомнить, как все лежит, нельзя, чтобы он догадался, что мы осматривали его вещи, — сказал Манев вполголоса.

Около двадцати минут оба внимательно осматривали его вещи, но не нашли ничего предосудительного. Манев задвинул ящик, опустился на стул и продолжал ровным голосом:

— Из сведений о Слановском, которыми мы располагаем, ясно одно: на него полагаться нельзя.

— Дайте мне другого офицера, — прервал его Игнатов.

— Сейчас это исключено. У полковника Додева осталась еще кое-какая надежда.

— Так что же получается, — нахмурился Игнатов, — будем ждать, пока он не натворит чего-нибудь?..

— Прошу вас, выслушайте меня, господин поручик, — прервал его Манев. — Полковник Додев очень рассчитывает на ваше содействие.

— Как?

— Очень просто. Поручите Слановскому такое дело, чтобы у него не было возможности для лавирования. А в предстоящих операциях вам такая возможность представится. Иными словами, он должен узнать запах крови.

— Ясно, — кивнул Игнатов.

— Господин поручик, имейте в виду, что задача у вас довольно деликатная. Нельзя выпускать из виду любой его поступок, и хороший, и плохой. Понимаю, что такая задача вам не по вкусу. Вы — человек крайностей, середины не терпите. Но вы должны знать, что полковник Додев очень рассчитывает на вас.

— Хорошо, Манев, — облегченно вздохнул Игнатов, довольный доверием своего полкового командира.

— Слежку за солдатами ведете? — продолжал Манев.

— С первых дней.

— Враждебные настроения есть?

— Пока нет. Но у меня создается впечатление, что службу они несут без желания. Не вижу у них никакого энтузиазма. В часы занятий сидят в классе, а мысли их бродят бог знает где.

Манев молча достал сигарету, чиркнул спичкой раз-другой, закурил и небрежно бросил спичку через окно.

— Поддерживают ли солдаты связь с населением? — спросил он.

— Какая связь! — удивленно воскликнул Игнатов. — Ни одной живой души даже близко не бывает около школьной ограды.

— Не сомневаюсь, — самодовольно покачал головой Манев. — Сколько солдат у вас из Камено-Поля?

— Вместе со Слановским — шесть.

— К ним проявите особый интерес. У полиции есть данные, что партизаны нуждаются в оружии и этой весной будут стремиться установить контакты со своими единомышленниками, мобилизованными в армию…

— Ну и что? — изумленно прервал его Игнатов.

— От неожиданностей и вы не застрахованы.

Игнатов тяжело вздохнул:

— Ох, знаю! Я потому и не нахожу себе места, что эти безоружные бандиты играют с нами, как с котятами. Попадись кто-нибудь из них в мои руки, кожу с живого сдеру!

— Генерал Янев и полковник Додев очень рассчитывают на вас.

— Когда же мы начнем действовать? — спросил Игнатов.

— Позавчера генерала Янева вызывали к регентам.

Скоро будет предпринято нечто невиданное до сих пор. Или мы, или они!

— На меня всегда можете рассчитывать. — Игнатов встал и закрыл своей широкой спиной распахнутое окно. Банка с полевыми цветами, блеснув стеклом, упала с подоконника.

* * *

Слановский был знаком с учительницей несколько лет, но почему-то теперь у него было странное ощущение, что он встретил ее впервые. Действительно ли она так изменилась? Он не был в состоянии дать на это точный и определенный ответ. В ее взгляде было что-то задумчивое и нежное, а губы загадочно улыбались, когда она серьезно разговаривала или шутила. Иногда Слановскому казалось, что это ему просто померещилось после их продолжительной разлуки или это результат его склонности к преувеличению, как бывает с влюбленными.

Она умела говорить тонкими намеками, не всегда высказывая вслух то, что думала.

И сколько бы раз Слановский ни пытался поделиться с ней своей радостью по поводу того, что их часть перевели в Лозен, она каждый раз ему отвечала:

— Как было бы хорошо, если бы вы вообще никогда не приходили сюда!

— Но поверь мне, — спешил пояснить он, — здесь мои дни наполнены и осмысленны.

— Да, — усмехалась она, — все равно, где бы вы ни находились, кто-нибудь тревожился бы из-за тебя…

После этих намеков его радость омрачалась навязчивым беспокойством. И если перед другими ему удавалось скрыть это, то обмануть себя он не мог. Ведь в течение нескольких лет, за исключением редких случаев, он не снимал военной формы. Не успел он этой зимой демобилизоваться с турецкой границы, как весной его опять призвали. Любой честный человек не был бы польщен, попав в роту поручика Игнатова, потому что своим поведением тот вселял только страх и не мог пробудить чувства уважения к себе. В душе Слановского не было даже намека на авантюристическую жилку или, например, на рабское, угодническое преклонение перед сильными. Его связь с жизнью была достаточно крепкой и земной, чтобы не верить ни Игнатову, ни Додеву, стремящимся суровыми и жесткими мерами испугать народ.

Но когда его охватывало тревожное беспокойство, он чувствовал, что бессилен проникнуть в тайну девушки. Тогда ему казалось, что ее голубые глаза, ясные и улыбающиеся, восторженные и правдивые, удаляются от него, скрываются за какой-то непроницаемой пеленой. В такие минуты он еще более сильно и страстно любил ее.

И эта теплая майская ночь, напоенная свежим благоуханием цветущих акаций, была словно подарена им судьбой, чтобы положить конец всем сомнениям и догадкам.

Давно наступил комендантский час, а они все гуляли по тропинке вдоль реки Осым, но берегам которой буйно росли кусты. В ветвях вязов около бахчи пели влюбленные соловьи. Время от времени доносился лай собак, гремело пустое мусорное ведро или из какого-нибудь двора слышался чей-то сонный голос, а потом все затихало в лунной тишине.

Они остановились на мосту над Осымом, оперлись на деревянные перила. В этом месте под ними река разливалась широко и текла спокойно, и казалось, что звезды купаются в воде.

Лиляна говорила не переставая, в ее голосе звучали ласковые, нежные нотки; заглядевшись на спокойное течение реки, она шутливо обратилась к Слановскому:

— Посмотри, посмотри! — и показала на отражающиеся в зеркальной поверхности реки звезды. — В какую попадешь? — Она нагнулась и взяла маленький камушек.

Он молчаливо придвинулся к ней и слегка дотронулся ладонью до ее теплого плеча. Она не отстранила его руку. Замахнулась. Камушек бултыхнулся в воду, отражающую звездный рой, и разбил его на мелкие куски.

— Ты разбудила мою звезду! — Он всматривался в ее лицо, и оно казалось ему теперь, с игривыми огоньками в глазах, еще более милым и пленительным. — Ты меня любишь? — Он прижал девушку к себе, приятная теплота ее тела и прикосновение упругой груди опьянили его. — Я сделаю все, что ты захочешь, чтобы доказать, как сильно я тебя люблю…

Она попыталась высвободиться из его рук, но он еще крепче прижал ее к себе, продолжая шептать:

— Может быть, ты сомневаешься, но, поверь, я очень, очень люблю тебя…

Где-то со стороны площади донесся отрывистый мужской говор. Клацнул затвор винтовки. Блеснул огонек спички. Лиляна испуганно обернулась. Инстинктивно прижалась к нему. Слановский чувствовал удары ее сердца. Он попытался успокоить девушку, но она смущенно прошептала:

— Нехорошо, что нас увидят в это время.

— Пустяки, это ночной обход…

Чьи-то бесшумные, почти кошачьи, шаги заставили их вздрогнуть. В нескольких шагах от них на середине моста стоял поручик Игнатов. Лиляна стиснула руку Слановского. Он почувствовал, как волнение девушки передалось ему.

— Слановский, это вы? — глухо спросил Игнатов, хотя этот вопрос был совсем излишним.

— Так точно, господин поручик, я, — с досадой ответил Слановский.

— Извините, едва не произошло нежелательное недоразумение, — многозначительно произнес Игнатов. — Нам самим следовало бы соблюдать собственные приказы и распоряжения. — Не говоря больше ничего, он повернулся и широкими шагами направился к школе.

Лиляна, испуганно стискивая ладонь Слановского, несколько раз повторила:

— У тебя будут неприятности? Какой он отвратительный, правда?

— Что может быть хуже того, что мне приходится служить с таким самонадеянным и злым дураком?! — вздохнул он, искренне сожалея, что поручик нарушил такой счастливый миг. И тем не менее у него были все основания быть довольным: в эту ночь непонятная для него непроницаемость девушки растаяла.

Идя по улице к ее дому, он не выпускал из своей руки теплую ладонь девушки и с волнением думал о том, как тоскует его душа по ней.

 

Глава вторая

Этой зимой Матейчо продал местному мяснику Танасу Йончоолу корову. Он собирался весной купить корову помоложе, но деньги незаметно уходили то на одно, то на другое, и он начал искать различные оправдания и перед женой, и перед самим собой. То он говорил, что они как-нибудь сведут концы с концами, когда наймутся весной к соседям пахать или выполнять другую полевую работу, то повторял, что мир горит с четырех сторон и умные люди думают, как бы спасти свою шкуру, — так стоит ли из-за какой-то коровы горевать.

— Так-то оно так, — отвечала ему жена, — а зимой что же, камни будем лопать?

— Мне бы и камней хватило, — огрызался он. — Знать бы, что уцелею до следующей зимы, так и эту бы продал.

— Куда же ты пойдешь?

— К партизанам подамся, — клялся он.

— Вольному воля, иди, кто тебя держит? — поддразнивала она его, потому что была глубоко убеждена, что он только бахвалится, а мужества сделать это у него не хватит.

Но как-то вечером, вскоре после прибытия солдат, Матейчо остановился поболтать с людьми около магазина. С полей возвращались первые телеги и повозки. Небольшая лошаденка с золотистой кудрявой гривой бежала через площадь с гордо поднятой головой. Стая гусей, оглашая все кругом своим криком, возвращалась с, реки. Низко над вязами церковного двора прошуршал крыльями селезень, крякнул хрипло и как-то жалостливо и улетел в сторону Осыма. Услышав клич своего дикого предка, гуси с тревожным криком вытянули шеи.

— Эх, отняли у Гешо Молдова охотничье ружье, а то бы он по меньшей мере у десятка уток ощипал перья, — шутливо заметил стоявший рядом низкого роста, обросший волосами мужчина.

— Это у какого еще Гешо, из Лозена, что ли? Ну и охотника нашел, — ухмыльнулся, поджав тонкие губы, Матейчо, и в это время Гайтан взял его за локоть:

— Пойдем, тебя вызывает староста.

— Зачем? — удивленно спросил Матейчо.

— Иди, иди, — позлорадствовал обросший мужчина, — может быть, корову дадут…

С этого вечера судьба решительно вмешалась в жизнь Матейчо.

Его арестовали. В ту же ночь полицейский агент доставил его в областное управление. Уже на первом допросе Матейчо запутался и сбился. Агенты морщились, недовольные и самим Матейчо, и своими усилиями, потому что ничего интересного допрос этого напуганного, глуповатого крестьянина не дал.

В конце следствия его пожелало видеть самое высокое начальство, оно должно было решить его дальнейшую судьбу.

Войдя в ярко освещенный кабинет, Матейчо испуганно заморгал. Остановившись у дверей, он со страхом смотрел на полного мужчину, спокойно сидящего за письменным столом. Хотя ему все еще не удалось освободиться от охватившего его оцепенения, он все-таки сообразил, что находится перед начальником окружного управления государственной безопасности Цено Ангеловым.

— Подойди поближе! — Чей-то резкий голос заставил его вздрогнуть, и только теперь Матейчо заметил у окна около занавески из тяжелой, плотной ткани мужчину средних лет с глубокими морщинами на лице.

Матейчо сделал шаг вперед, потом еще, жадно глотнул воздух, не отрывая взгляда от Цено Ангелова, готовый умолять, плакать и ползать на коленях, только бы его освободили. Но те, от которых зависела его судьба, молчали. Долгими и мучительными показались ему эти краткие мгновения между надеждой на избавление и отчаянием.

— Как зовут? — спросил Цено Ангелов.

— Матей Арапский, из села Камено-Поле, — ответит он на одном дыхании.

— Как ты попал сюда?

— Ошибся, очень ошибся, господин начальник, — заговорил Матейчо слабым голосом, готовый в любой миг заплакать.

— Ошибся ты потому, что в твоей башке ветер гуляет.

— Господин начальник, верьте мне, я же не знал, что играю с огнем! Чтоб мои руки поотсыхали, если я когда-нибудь еще впутаюсь в такое дело!

Полное лицо Цено Ангелова оживилось. Его забавлял этот жалкий, испуганный крестьянин. Если бы он знал побольше, было бы приятно с ним позабавиться.

— Пусть расскажет, когда и как Андрея Бойо дал ему эти немецкие марки, — заметил Костов, заместитель Цено Ангелова.

— Все равно будем допрашивать Андрею Бойо, как только его возьмем, — равнодушно вздохнул Ангелов. — А ты разве не знаешь, что эти деньги собирают не для блага отечества, а для его врагов, шпионов, предателей и агентов большевиков?

— Откуда мне знать, господин начальник? Я простой, бедный человек.

Костов грубо прервал его:

— Простой, говоришь? А почему же ты не утопился и не повесился, а занялся сбором денег? Ты — коммунист и не прикидывайся больше дураком, а не то, если я за тебя возьмусь, живого места не останется на тебе, паршивый котенок!

— Прошу вас как братьев родных поверить, что я никто! Мое ли дело мир переделывать? Я, как говорится, в долгах как в шелках.

— Тогда назови, кто коммунисты в Камено-Поле? — спросил его Цено Ангелов.

— Те, кто в лесу, — пожал плечами Матейчо.

— Мели, мели, — кисло возразил Костов. — До каких пор ты будешь прикидываться идиотом?

— Может быть, есть и другие, по они сторонятся меня.

— Почему? — спросил Костов.

— Откуда мне знать? Зачем мне их прикрывать? Мне что, жить надоело?

— Хорошо. — Ангелов отодвинул стул и выпрямился за столом. — Андрея Бойо дал тебе марки, велел поменять их на болгарские деньги?

— Так точно.

— Когда это было?

— Где-то незадолго перед днем святого Димитра.

— А когда он стал партизаном?

— На день святого Николая. Тогда я и продал свою корову Танасу Йончоолу. Были у меня деньги… — Он замолчал и с отчаянием хрустнул пальцами рук.

— Говори, ну! Что было потом? — грубо прикрикнул на него Костов.

— Пришлось отдать ему их.

— Ого-го, поглядите-ка на него, какой герой! Продает корову, чтобы дать денег партизанам! Андрея Бойо знал, что это твои деньги? — спросил Ангелов.

— Не знаю. Он тогда очень торопился.

— Так, так, — зевнул Ангелов, — а потом что было?

— Эти марки лежали у меня до пасхи. Боялся показывать их.

— И после этого ты продолжаешь прикидываться, скотина! — снова дал знать о себе Костов. — Ты ведь очень хорошо знал, что это преступная деятельность!

Матейчо осекся. Он затравленно поглядывал то на Ангелова, то на Костова.

— Что было потом? — спросил Ангелов.

— После того как я истратил кучу денег, вырученных за корову, на то да на се, мне захотелось вернуть хотя бы то, что я дал учителю. Однажды вечером я зашел на бойню к Йончоолу…

— Ну? — прервал его Костов.

— Повертелся там, пока мы не остались одни. Потом сказал ему, что надумал…

— А он? — прервал его Ангелов.

— Сказал мне, чтобы я занимался своим делом и не мешал ему.

— Оно и понятно, — добавил Костов с фамильярной откровенностью, — умные люди знают, что к чему… А лопухи вроде тебя суют свой нос куда не следует, — добавил он.

— Вот и приходится теперь отдуваться, — тяжело вздохнул Матейчо.

— Кому ты еще предлагал марки? — спросил Ангелов.

— Опять же соседу, Денчо Чолаку. Однажды вечером он был пьян. Мы возвращались из корчмы. Когда я рассказал ему, чего хочу, он замолчал, а потом неожиданно для меня сорвал мою кепку с головы и забросил ее за ограду. Вот и весь, как говорится, барыш от него. А собаки враз кепку мою разорвали…

— Тебя послушать, так в Камено-Поле нет ни одного коммуниста, — прервал его Костов.

— Господин начальник, — повернулся Матейчо к Ангелову, — если хотите знать, все учителя в селе коммунисты. Только у меня с ними нет никаких дел, и я ничего не могу о них сказать.

— Скажешь, скажешь. — И Костов быстрыми шагами приблизился к нему. — Хватит, не прикидывайся больше дурачком. Что было потом?

— Я уже все вам сказал. Ристо Шишманя приехал в отпуск. Он служит полицейским. Мы с ним вместе росли, даже состоим в дальнем родстве. Он хвастался, что зарабатывает большие деньги, и даже пожурил меня за то, что я не пошел туда служить. Не знаю, какой черт меня дернул, но я попросил у него болгарские деньги…

— И дал ему марки? — усмехнулся Костов.

— Дал. Он ничего не сказал. Прошло немного времени. Арестовали меня — и сюда. Господин начальник, — взволнованно попросил он Ангелова, — отпустите меня, клянусь — если что услышу или увижу, сразу вам сообщу.

— Обещаешь, потому что попался, — подмигнул Ангелов. — А почему не пошел служить в полицию, как тебе предлагал твой сосед?

— Как же пойдешь?! Одного интересу мало, неграмотный я.

— А вот теперь посидишь в тюрьме: чтобы ты поумнел, дурья башка, — медленно сел за свой стол Ангелов.

Матейчо начал умолять:

— Прошу вас, поверьте мне, господин начальник, у меня нет ничего общего с этими людьми. Понапрасну буду гнить в тюрьме. Там место для других.

— Назови их, кто они, ну! — угрожающе поднял кулак над его головой Костов.

Матейчо испуганно заморгал:

— Откуда же мне их знать? Меня никто и за человека-то не считает, сторонятся, иначе я бы их всех до одного выдал…

Когда агент увел Матейчо в подвал, Ангелов с досадой произнес:

— Что ты скажешь об этой скотине?

— Не мешает годик-другой подержать его в тюрьме, чтобы образумился, — ответил Костов, сонно протирая глаза, и посмотрел на свои часы. — Уже половина двенадцатого! И сегодня запоздали.

— Передать прокурору… — поднимаясь со стула, сказал Ангелов.

В это время в дверях появился дежурный по управлению. Он доложил, что сегодня ночью, с половины десятого до десяти двадцати, партизаны Чугуна напали на село Камено-Поле.

— Жертвы есть? — с профессиональным спокойствием спросил Цено Ангелов.

— В данный момент нет никаких сведений.

— А в Лозене стоит рота Игнатова. Они об этом узнают только завтра.

— Может быть, сообщить в штаб дивизии? — спросил дежурный.

— Нет, в этом нет необходимости. Что толку? Завтра доложу лично генералу Яневу.

Цено Ангелов лучше всех понимал и сознавал, что без помощи войск полиция уже не в состоянии справиться с партизанами. Но он не мог преодолеть накопившуюся в душе неприязнь к военным и любой успех коммунистов использовал для того, чтобы подчеркнуть, что генералы и полковники носят на плечах погоны исключительно благодаря жандармерии и полиции.

Утром, в половине восьмого, Ангелов позвонил в штаб дивизии. Адъютант попытался его обмануть, сказав, что генерал в штабе, но проводит очень важное заседание и поэтому освободится только к десяти часам.

— Тогда войдите и доложите ему, что я снова позвоню ему через полчаса. Дело очень спешное! — Ангелов повесил трубку и громко рассмеялся: — Этот простофиля хотел обмануть меня! Думает, что я не знаю, где и с кем было его начальство до пяти часов утра.

Действительно, Цено Ангелов был хорошо информирован. Вчера вечером в одном из салонов военного клуба генерал Янев давал ужин в честь группы немецких офицеров-интендантов. Угощение было обильным. Выдержанное вино развязало языки и настроило всех на патриотический лад. Провозглашались тосты, выражались пожелания скорейшей победы, повторялись призывы к беспощадному истреблению коммунистов.

Ровно в восемь часов Ангелов снова позвонил в штаб дивизии. Адъютант, сбиваясь, вновь попробовал его обмануть, но Ангелов резко прервал его:

— Господин капитан, я говорю с вами на чистом болгарском языке. Не пытайтесь меня обмануть. Сейчас же идите на квартиру генерала и разбудите его. Если вы боитесь, я сейчас пошлю своего человека сделать это…

Через полчаса машина Янева остановилась перед областным управлением полиции. Генерал с трудом поднялся с заднего сиденья. Шофер поторопился открыть перед ним дверцу машины. Янев зажмурился от яркого солнца. Ноги у него были словно чужие. Голова еще болела после ночного застолья. Невыспавшийся и усталый, генерал пребывал в кислом настроении. Про себя он ругал Ангелова, осмелившегося побеспокоить его дома, но тем не менее сгорал от любопытства, желая поскорее узнать, зачем он здесь нужен.

Когда он вошел в кабинет Ангелова, тот встал, со стула, собрал разложенные на столе бумаги и положил их в ящик стола.

— Что случилось, Ангелов? — спросил Янев, едва шевеля толстыми губами. Даже обостренное любопытство не могло скрыть на его полном лице следов усталости.

— Пожалуйста, садитесь, господин генерал.

Янев уселся в кресло около стола, привычно поправил свои аксельбанты и положил ногу на ногу. Мелодично зазвенели шпоры.

Ангелов сознательно медлил. Он перелистал несколько страниц записной книжки, что-то отметил в ней. Он будто забыл о присутствии гостя.

— Ну! — снова спросил Янев. — Что же случилось?

— Что может случиться, кроме неприятностей? — широко развел свои короткие руки Ангелов. — Разве полковник Додев вам не докладывал?

— Нет.

— Этой ночью партизаны напали на Камено-Поле. Насколько мне известно, в соседнем селе Лозен находится целая рота.

— Да. Одна рота из полка Додева.

— Господин генерал, не поймите меня превратно, но если полиции следует и их охранять, нам надо бы найти общий язык, пока не поздно.

Генерал зажмурился, учащенно, тяжело задышал. Встал перед Ангеловым, широко расставив ноги, и с подчеркнутым достоинством спросил:

— Вы для этого так настойчиво меня разыскивали?

— Если вы считаете, что случай незначителен и не заслуживает вашего внимания, прошу прощения за беспокойство. Но тогда я буду очень просить вас помочь мне…

— В каком смысле? — прервал его генерал.

— В том, какие объяснения дать начальству…

— Мне кажется, что вы их уже дали и без моей помощи. Но я хочу обратить ваше внимание на то, что у вас нет никаких оснований держать себя с военными как с малолетними детьми, которые без вашей помощи ничего хорошего не сделали для нашей страны. Ваши люди из Камено-Поля обращались за содействием к роте в Лозене?

— Господин генерал, точные подробности этого дела у меня будут к обеду.

— Тогда вы могли бы подождать. Если мои люди действительно бездействовали, я их всех до одного отдам под суд.

— Да, но мы все же должны что-то предпринять, поэтому я так и спешил.

Генерал достал портсигар и с трудом нащупал сигарету. Закурив, он спросил:

— Вам известно, в каком направлении они ушли?

— Приблизительно да.

Генерал тяжело вздохнул и снова сел в кресло.

— Представьте себе, позавчера дал самое торжественное обещание господам регентам, что область, где расположена дивизия, будет незамедлительно очищена от партизан.

— Да, но они не хотят считаться с нашими добрыми намерениями. Придется, видимо, провести небольшую карательную операцию…

— Будем их преследовать?

— Кого?

— Партизан.

— Нет, — спокойно ответил Ангелов. — Я наметил несколько лиц для ареста и ликвидации. Прошу вас дать приказ роте в Лозене оказать нам в этом содействие.

— Хорошо. Когда вы начнете?

— Через полтора часа мои люди будут в Камено-Поле…

* * *

С утра село обволокла липкая и сухая духота. Раннее утреннее марево, словно стена, поднялось над холмами вокруг Лозена.

Камено-Поле просыпалось в странной тревоге. Ночью, как рой пчел, нахлынули в село партизаны. Те, кто их ждал, теперь потирали руки от радости, что все прошло благополучно. Но не все ждали партизан. Были и такие, как Танас Йончоолу. Он случайно стал свидетелем редкого зрелища. Ночью Танас рубил мясо на колбасы, когда услышал первые выстрелы. Подталкиваемый любопытством, он вышел на улицу. Двое молодых вооруженных мужчин забрали его и отвели к Чугуну. Потеряв от страха дар речи, Йончоолу едва шевелил отяжелевшим языком. В благодарность за то, что они ничего ему не сделали, он принес им полмешка сухой колбасы. И друзья и недруги видели это. Но когда партизаны покинули село и он пришел в себя, страх, как железный обруч, сжал его сердце. Только теперь он понял, что они были хозяевами села всего час или два, и стал думать, как же ему оправдаться перед настоящими хозяевами.

Всю ночь он не смыкал глаз, с тревогой поглядывая на большую кучу полусгоревших бумаг перед общиной и на широко раскрытые и изрешеченные пулями двери полицейского участка.

Староста Мечкарский, обмякший и испуганный, с утра топтался между общиной и почтой, так как до сих пор не был исправлен телефонный провод.

Местные богачи все еще скрывались в траве на огородах, приходя в себя от пережитого страха.

Около полудня Игнатов, два полицейских агента и около двадцати солдат прибыли в село.

Перед входом в общину были поставлены гробы двух убитых полицейских. Столяр Кунчо собирался забивать крышки гробов, в тени тутовых деревьев стояла телега, чтобы отвезти убитых в их родные села.

Игнатов построил взвод перед общиной. Он понимал, что этот случай очень пригодится для моральной подготовки солдат, для создания настроения против коммунистов. Он дал команду «Смирно» и указал на убитых:

— Видите, этой ночью только эти двое достойно выполнили свой долг перед царем и отечеством. Мы должны отомстить за их смерть, не менее двадцати предателей из села поплатятся за это своей жизнью…

И как только телега с двумя гробами тронулась в сторону станции, Игнатов скомандовал солдатам: «На караул!» Когда телега скрылась, он дал команду «Вольно» и приказал солдатам расположиться в тени акаций около общины, а сам вошел в дом. В коридоре его встретил кислый запах крови. Он вошел без стука в комнату. Мечкарский поднялся из-за стола, виновато моргая большими телячьими глазами. Игнатов оглядел канцелярию и сурово сказал:

— Я уже двадцать минут нахожусь внизу! Вы что, боитесь показаться на улице?

— Мне не сообщили, — засуетился Мечкарский.

— Вы, как и ночью, воды в рот набрали?

Староста поежился, словно ему было холодно, и скороговоркой промолвил:

— Господин поручик, все произошло так неожиданно, сразу. — И он начал по-своему описывать события. Выходило, что на село напало несколько тысяч человек. Игнатов прервал старосту:

— Глупости говорите! Вы еще и сейчас дрожите. Я спрашиваю, почему мне не сообщили?

— Телефонная связь была нарушена…

— Послали бы кого-нибудь!

— Разве кого-нибудь заставишь? Вы их не знаете, — оправдывался староста.

— Неужели в этом селе нет патриотов? — прокричал ему в лицо Игнатов.

— Э-эх, господин поручик, если бы вы знали, в каком аду мы здесь живем, — тяжело вздохнул Мечкарский.

— Знаю, знаю, — злобно прошипел Игнатов. — От них вы легко отделались, но со мной у вас этот номер не пройдет. Вас всех до одного надо было уничтожить ночью! Нет, это так вам не пройдет! В назидание другим повешу всех вас на телеграфных столбах. Трусы, родину предаете! Роете могилу Болгарии! Я вам покажу, черт вас возьми, бездельники, эдакие!..

Ярость Игнатова утихла только тогда, когда в комнату вошли два полицейских агента. Мечкарский вытирал потное лицо и, обескураженный, путанно оправдывался:

— Господин поручик, я офицер запаса, я тоже люблю царя и отечество, но вы не знаете здешних людей.

— Довольно рассказывать сказки! — прервал его Игнатов и взял записку, которую ему принес один из полицейских агентов. — Эти люди здесь или ночью убежали в лес? — показал он список намеченных для ареста людей.

Мечкарский взял лист и слегка прищурился.

— Надо проверить: должно быть, здесь.

— Коммунисты?

— Вроде бы.

— А почему до сих пор терпишь их в селе?

— Они ничего такого не делают. Учитель Станчев болен и стар.

— Я спрашиваю, он коммунист?

— Да. Они все коммунисты.

— Коммунисты! — зло передразнил его Игнатов. — А вам разве не известен приказ министра внутренних дел? Для кого все эти концлагеря и тюрьмы? Говоришь, он больной человек? А я его так вылечу, что он больше уже никогда не вздумает болеть!

Агенты молча курили и равнодушно слушали ругань и угрозы поручика. Игнатов, по-видимому, устал. Стукнув ладонью по столу, он раздраженно сказал:

— Илия Велев, Андрея Бойо, Георгий Мечка, Станчев и Васко Василев чтобы через полчаса были здесь! Дай мне людей, понадобится их помощь.

— Понятно! Будет сделано, — подобострастно улыбнулся Мечкарский и прошел в соседнюю комнату.

Игнатов смерил его угрожающим взглядом, встал около окна, закурил сигарету и повернулся к агентам:

— Ну а вы как думаете? Неужели в селе только эти — коммунисты?

Тот, что был пониже, пожал плечами:

— На этих у нас есть приказ от нашего начальника Ангелова.

— Упускаем удобную возможность. Могли бы забрать по меньшей мере человек двадцать.

— Начальству виднее, — многозначительно подмигнул другой.

Двери соседней комнаты скрипнули. Староста Мечкарский вошел на цыпочках.

— Господин поручик, мы готовы.

Игнатов обратился к агентам:

— Ну что, начнем?

Молча спустились вниз. Солдаты, сидевшие в тени, поднялись. Построились. Игнатов разделил их на несколько групп. Предупредил унтер-офицера Кочо и его солдат, чтобы были повнимательнее. Агенты и солдаты разошлись в нескольких направлениях. Перед управой остались Игнатов и шестеро солдат. Даже, и теперь, днем, он боялся остаться один в селе.

На раскаленном небе не было ни облачка. Стояла жара. Она чувствовалась даже в тени деревьев. В одном дворе лениво кудахтала курица. Через площадь проехала телега, подняв за собой целое облако пыли.

Игнатов неспокойно поглядывал на часы. Он поднялся на второй этаж к старосте и снова стал расспрашивать его:

— Ты можешь сказать, сколько человек приняло участие в поджоге архива?

— Нет, не могу.

— Почему?

— Да потому что считай все село участвовало. Кого тут выделишь?

— А как же ты спрятался, куда убежал? — расспрашивал его Игнатов не столько для того, чтобы узнать больше подробностей, сколько из желания унизить этого все еще дрожавшего от страха человека.

— Собрал я, значит, руководителей общественной охраны…

Игнатов зло прервал его:

— На их месте я перевешал бы всю вашу бессильную охрану. Взять бы прут да отходить вас как следует…

Первым задержали Илию Велева, директора кооператива. После ареста и бегства Данчо Данева к партизанам он умело представил дело таким образом, будто порвал со своими политическими увлечениями и его ничего не интересует, кроме работы в кооперативе. И это в значительной степени ему удавалось. Большинство поверило, что Илия Велев испугался, что у него нет смелости идти в партизаны. С местными представителями власти он держался вполне лояльно, выражал явное и открытое сочувствие и обеспокоенность, когда общественные дела шли не так, как им следовало бы идти. А иногда, чтобы рассеять последние подозрения к себе, открыто не одобрял вооруженной борьбы, называл ее авантюрой, которая ведет к напрасным жертвам и приносит много страданий народу. Он успешно носил маску раскаявшегося грешника и совершенно не допускал мысли, что на него могут пасть какие-то подозрения в сочувствии партизанам. Когда его вызвали в управу, он пошел спокойно, твердо уверенный, что речь идет о каком-то мелком недоразумении.

Но Кочо неотступно следовал за ним, почти касаясь заряженным пистолетом спины Илии.

— Да не убегу я, что я, разбойник какой? — несколько раз пытался он успокоить Кочо.

— Не оборачивайся, буду стрелять, — каждый раз отвечал Кочо.

Когда они вошли в канцелярию старосты, Игнатов не пожелал даже выслушать Велева.

— Я протестую! — попытался он оттолкнуть одного из конвойных, когда его вели в подвал. — Вы не имеете права!.. Пусть и господин Мечкарский скажет…

— Всему свое время, не торопись, — небрежно процедил Игнатов и распорядился поставить у дверей двух часовых. — При попытке к бегству расстрелять на месте!

* * *

Васко Василев вместе с машинистом заканчивал ремонт парового локомобиля. Как только во дворе кооператива появились солдаты, Васко уронил гаечный ключ, которым только что затягивал болт.

— Что с тобой? — спросил его Марин, у которого все лицо было измазано машинным маслом.

— Наверное, они идут за мной, — тихо прошептал Васко и показал на солдат, которые оглядывались по сторонам: видимо, искали кого-то.

— Не бойся, — выпрямился Марин и вытер руки ветошью.

Прошло несколько минут в мучительном ожидании, и вдруг солдаты быстро направились к ним. Унтер-офицер Кочо, арестовав Илию Велева, теперь спешил арестовать Васко, который отступил на несколько шагов назад и прислонился к плетню. Кочо подумал, что Васко собирается бежать, и поэтому сердито закричал, чтобы тот не двигался с места. Он осыпал его бранью, а потом, приблизившись, несколько раз ударил кулаком в лицо. Под левым глазом парня появился кровоподтек.

Марин встал между ними и оттолкнул Кочо.

— Ну-ка постой! Чего он тебе сделал? Ты его не кормил, чтобы бить, как скотину.

— Не твое дело! — скрипнул зубами Кочо, размахивая пистолетом.

В этот момент двое солдат заломили назад руки Васко и крепко стянули их тонкой бечевкой.

— Ведите его в управу! — приказал Кочо.

— Вы что, с ума сошли? Чего вам надо от парня? — Марин шел за ними, пока Васко не ввели в управу.

Учителя Станчева обманули, сказав, что его срочно просят зайти в управу из-за какой-то пенсионной справки. Вначале он ничего не заподозрил, так как солдаты ожидали его, спрятавшись за оградой со стороны улицы. Надев на голову широкополую, давно выцветшую шляпу, набросив по привычке пальто на одно плечо, учитель шел довольно быстро, уверенно опираясь на палку. Живые его глаза, словно прощаясь, внимательно осматривали село, в котором прошла его жизнь.

В комнате Мечкарского его встретил руганью Игнатов:

— А-а, вот и ты, кляча красная! Революции захотел? Чего добиваешься, а? Братства, равенства и чтобы все бабы были общими? Наверное, хочешь поспать и с моей?

Станчев смотрел ему прямо в глаза. С сарказмом он спросил:

— Так вы меня вызвали сюда для этого? С кем имею честь разговаривать? Впрочем, — небрежно махнул он рукой, — вы уже представились. Я не удивлен вашим поведением, господин поручик, потому что ваша голова не в состоянии придумать что-нибудь умное.

— Не волнуйся, мы нашли лекарство от твоего неисправимого упрямства, — повысил голос Игнатов. — Раз ты сам до сих пор не поумнел!

— День ото дня становится яснее, кому следовало бы поумнеть. Не думайте, что вы такие страшные и сильные. Вас наняла буржуазия, чтобы вы ее охраняли, только вам с этим не справиться. Дело ваше гиблое. Зубы ваши совсем уже сгнили, недолго вам осталось кусаться.

— Хватит! — закричал Игнатов. — Тебя, видно, только пуля урезонит!

Станчев продолжал все так же спокойно и уверенно:

— Весь народ вам не перестрелять.

— Замолчи, развалина старая! Герой выискался! Одной ногой в могиле стоит, а продолжает угрожать… Но теперь твоя песенка спета. Ты мне, голубчик, расскажешь, кто кормит и поддерживает разбойников в лесу!

— Зелен ты еще, милок, поймешь, да поздно будет, что дни настоящих-то разбойников давно уж сочтены, — ответил Станчев, когда его толкали в подвал.

После короткого молчания Игнатов, почувствовав возникшую неловкость, упрекнул Мечкарского:

— И вы до сих пор терпели этого разбойника! Теперь мне ясно, почему из этого села так много партизан…

Почти одновременно привели и Георгия Мечку, которого поймали в огородах возле реки Осым, а старого Бойо взяли в четырех километрах от села, где старик пас овец.

После обеда задержанных повели в Лозен.

Первым был Илия Велев. Он шел четким, почти солдатским шагом. Рядом с ним размашисто шагал Станчев. За ними семенил широкоплечий белоголовый дед Бойо. Слева от него шел босой восемнадцатилетний секретарь сельской организации рабочего молодежного союза Васко. Был он в рубашке с закатанными рукавами и в серых промасленных штанах. По их пятам быстро шагал загорелый, полный сил Георгий Мечка, с обветренным лицом и поседевшей буйной шевелюрой.

Танас Йончоолу облегченно вздохнул. Теплая радость подступила к сердцу. С чувством облегчения он еле слышно пробормотал:

— Ох, слава богу, на этот раз вышел сухим из воды…

Вернувшись к себе в лавку, он занялся работой и не видел, как из дворов и из-за оград односельчане глядели на идущих до тех пор, пока арестованные не скрылись за лозенским холмом.

В этот день у солдат занятий не было, потому что надо было собрать в лугах сено, выделенное лозенской общиной для армии.

Подпоручик Слановский и фельдфебель Станков с утра ушли с ротой в луга. В школе остались только солдаты, выделенные Игнатовым для ареста и охраны задержанных коммунистов села Камено-Поле.

Ароматный запах сена пьянил солдат, напоминая им о чем-то близком и родном. Ведь почти все они были крестьянами и теперь, хотя и на короткое время, вернулись в знакомую мирную обстановку.

Слановский медленно расхаживал по тропинке около реки, в подавленном настроении, рассеянный и угнетенный, с неясным, но тяжелым ощущением того, что появление Игнатова в его родном селе ничего хорошего не принесет.

Время от времени он останавливался и с восхищением смотрел, как солдаты ловко стоговали сено. Около куста, росшего рядом с тропинкой, коса пощадила желтые цветы распустившегося донника. Слановский нарвал букет цветов, уткнулся в них носом. Терпкий, тяжелый запах донника невидимыми и неуловимыми нитями памяти связал его с далекими днями детства. Это привело Слановского в умиление и он, чтобы солдаты не обратили на него внимания, взял вилы и стал подносить сено. Третий стог был начат его односельчанином Мариной, запасным кандидатом в унтер-офицеры. Слановский кидал сено ему под ноги, а Марин ловил удобный момент, чтобы переброситься с ним парой слов.

— Сегодня обедать будем здесь? — спросил Марин.

— Да, а что?

— Хочу вам кое-что сказать. Купаться будем? Вода чистая, да и жарко к тому же.

— Хорошо, — согласился Слановский.

Другой их односельчанин, Пени, высокий и немного согнувшийся, как стебель подсолнечника, бросил под ноги Марину охапку сена. На его остром улыбающемся лице торчали желтоватые усы. Вычесывая из волос прилипшее сено, он лукаво подмигнул Марину:

— Мы его собираем, а может, казачьи кони им полакомятся.

— Твоими бы устами да мед пить! — Марин подхватил сено и подал ему знак головой уступить дорогу Йордану, который поднял охапку сена, также собираясь бросить ее под ноги Марину.

Немного в стороне вершили еще один стог сена. На самом верху стога неумело держался низкий, крепкий, с черной и густой, как щетина, бородой их односельчанин Кутула. Он кричал что-то гортанным осипшим голосом, стараясь вилами подцепить сплетенную из травы веревку, которую ему бросали снизу. В стороне от стога, широко расставив ноги, стоял фельдфебель Станков. Не спуская глаз с Кутулы, он время от времени покрикивал:

— Вот только свали стог, тогда узнаешь, где раки зимуют!

— Не могу поймать веревку, господин фельдфебель.

— Тоже мне, пижон нашелся! Воображай поменьше!

— А если упаду, господин фельдфебель? — нарочно раскачивался Кутула, чтобы позлить Станкова.

— Невелика беда, если и разобьешься. Свет клином на тебе не сошелся.

В конце концов Кутула поймал конец плетеной веревки, перебросил ее через верх стога, воткнул острый, тонкий шест в сено и спустился вниз.

В полдень из села принесли обед для солдат. Солдаты разбрелись группами по берегу реки и молча начали обедать.

Слановский, Станков и Лило сели в тени единственной развесистой груши посреди луга. Слановский медленно начал есть. Станков с едой разделался вмиг и, не вставая со своего места, задремал.

— Искупаемся? — тихо спросил Лило.

— Давайте, — ответил Слановский и начал раздеваться. Отвыкший ходить босиком, он осторожно ступал по скошенной траве луга. Вышли на тропинку. Почти все солдаты уже были в воде. Ниже по реке двое местных жителей купали в реке коня. Конь фыркал и с удовольствием помахивал мокрым хвостом. Его шерсть блестела на солнце. Кутула нырял, стараясь схватить в воде высокого Пени, а тот, увернувшись от Кутулы, бросился к противоположному берегу и упал там на горячий песок.

В это время кто-то закричал:

— Змея, змея!

— Где? — Пени вскочил, глубоко нырнул с разбегу и выплыл уже на этом берегу. Отдуваясь, он раздвинул кусты и попытался вылезти на сыпучий песчаный берег. — Где змея? — спросил он еще раз.

Какой-то солдат испуганно показывал на кусты, продолжая пятиться.

Пени спокойно приблизился к кустам бузины и крапивы, присел на корточки и начал насвистывать незнакомую и какую-то странную мелодию.

— Да он настоящий циркач, — раздался чей-то насмешливый голос.

— Змея только его и ждала, — подзадорил другой.

— Вот увидите, он ее поймает, вы его не знаете, — добавил третий, давно знавший о ловкости Пени.

Слановский опустил ноги в воду. По коже пробежала холодная, но вместе с тем приятная дрожь. Он все еще не решался нырнуть. Марин воспользовался тем, что все солдаты как завороженные глядели на Пени, и приблизился к Слановскому.

— Вы не знаете, третий взвод останется в селе?

— Нет. Ожидаются новые аресты.

— Кого могут схватить?

— Не знаю. Вечером узнаем.

Марин замолчал. Оглянулся. Около них не было никого.

— На днях нам дадут знать…

— Откуда? — прервал его Слановский.

— Йордан позаботится. Может быть, и Калыч спустится сюда. Хотите с ним встретиться?

— Во что бы то ни стало…

— Господин подпоручик, смотрите, какого ужа вытащил этот сумасшедший! — громко закричал один из солдат, указывая на Пени.

Пени обмотал змею вокруг шеи и пошел к солдатам, а те разбежались от него кто куда.

— Иди и подложи змею под голову фельдфебелю, — поддразнивая, предложил какой-то шутник.

* * *

Перед заходом солнца со стороны Камено-Поля появилась колонна третьего взвода. Впереди на черном как смоль молодом жеребце ехал Игнатов. Арестованные каменопольцы шли молча. Вокруг все было им хорошо знакомо: высокие орехи, стоящие по обеим сторонам дороги, тополя, луга вдоль Осыма, вязы около мельницы, где сороки, и вороны вили гнезда, а дальше скрытый садами Лозен. Кто из них не бывал здесь то ли по делам, то ли в гостях у родных или друзей! Но все теперь таило в себе странное предчувствие. Уж не последний ли это их путь по родным и милым сердцу местам? Может быть, потому глаза их так жадно впитывали зелень полей, а ноздри с таким наслаждением вдыхали запах щедрого чернозема.

Когда они приблизились к лозенскому кладбищу, Игнатов, показав в его сторону плетью, выкрикнул:

— Вы не заслуживаете даже и того, чтобы вас здесь похоронили!

Они бессознательно посмотрели на каменные кресты, на покосившуюся ограду и, не проронив ни слова, продолжали свой путь.

— Где бы вы нас ни похоронили, нас найдут, а вот вам есть над чем подумать, — тихо промолвил учитель Станчев.

Игнатов повернул коня, солдаты попятились. Поручик попытался плетью стегнуть учителя, но конь вдруг отпрянул в сторону, и конец плети обвил шею старого Бойо.

— И теперь будете разводить агитацию, мать вашу…

Игнатов пришпорил коня и обогнал колонну шагов на двадцать.

* * *

Подвал школы был приспособлен для содержания арестованных. Под командой унтер-офицера Кочо был выставлен удвоенный караул из особо доверенных солдат.

Вечером Слановский вытянулся по стойке «смирно» перед столом Игнатова.

— Слановский, надеюсь, ты понимаешь, для чего мы здесь? — прохрипел Игнатов.

— Так точно, господин поручик, — ответил Слановский вполголоса.

— Как ты думаешь, мы не зря хлеб едим? — посмотрел поручик прямо в глаза Слановскому холодным, испытующим взглядом.

Слановский молчал. Игнатов сжал губы и укоризненно покачал головой.

— Принимаю твое молчание за знак согласия. Мы действительно не оправдываем доверия нашего начальства.

Слановский побледнел. Ничего хорошего от этих намеков он не ожидал, и тем более странной казалась ему общительность Игнатова. У него пересохло в горле, глотать стало трудно.

Игнатов искоса наблюдал за ним.

— Что с тобой?

— Ничего, — с усилием ответил Слановский, — похоже, что я немного простудился.

Игнатов продолжал разглагольствовать!

— Позавчера я совсем случайно узнал, что ты служил у полковника Додева.

— Да, тогда он был моим командиром батальона.

— Тебе следовало бы знать, что он очень хорошего мнения о тебе.

— Но, кажется, вы с ним не согласны?

— С чем? — не понял его намека Игнатов и уставился на него.

— Да именно с его отношением ко мне.

— Ах вот что! Ну посмотрим. Если заслужишь, другое дело. Тогда и я не останусь в долгу. Сели мы в галошу минувшей ночью. Представился такой случай показать себя! Сами к нам пришли партизаны, своими ногами! А мы их проморгали. Надеюсь, что и ты убедился в простой истине: запугать их можно только одним — беспощадным истреблением.

Голова Слановского работала лихорадочно и путанно. Сознавая, что попадает в безвыходное положение, он последним усилием воли попытался овладеть собой и хотя бы внешне сохранить спокойствие. Но Игнатов хорошо понимал его состояние и поэтому продолжал играть на нервах подпоручика.

— Ты знаешь коммунистов, которых привели из вашего села? — спросил он после короткого молчания.

— Так точно.

— Мы не ошиблись, не так ли?

— Не могу знать.

— Имей в виду, что эти — самые главные, но есть и другие. Будем живы и здоровы, так и до них доберемся. Ты что так побледнел? Уж нет ли среди них кого-нибудь из твоих родственников или друзей?

Слановский продолжал молчать. В ушах шумело, он был не в состоянии связать и привести в порядок свои мысли. А Игнатов с циничной настойчивостью продолжал допытываться:

— Может, у тебя были какие-нибудь дела с ними? Так я тут ни при чем! — Он опустился на стул, закурил сигарету и рассеянно поглядел в окно. — Могу я узнать, где ты был прошлой ночью до половины второго?

— На улице.

— А с кем, если не секрет?

У Слановского снова пересохло в горле. Ему было очень обидно, что человек, к которому он питает чувство особой неприязни, с такой легкостью вмешивается в его самые интимные дела, но тем не менее он решил, что лгать было бы ниже его достоинства, и поэтому откровенно признался:

— Со знакомой. — Его бледность быстро перешла в румянец.

— Похоже, что девушки легко липнут к тебе. И давно ты ее знаешь?

— Несколько лет. После демобилизации я несколько лет работал учителем. С тех пор мы и знакомы.

— Ах, значит, старая дружба, — многозначительно осклабился Игнатов и тут же изменил выражение лица. — Этой ночью будет много работы. Не хочешь ли поприсутствовать на допросе? — уставился он на Слановского.

— У меня нет опыта, и кроме того…

— Тебе неудобно, — подхватил Игнатов. — Не так ли? А что касается опыта, никто не рождается опытным. Ну ладно, постараюсь покончить с этим делом и без твоей помощи. Думаю, и у тебя еще будет возможность проявить себя. Этой ночью надо усилить охрану. Я приказал удвоить посты. После комендантского часа из расположения роты не отлучаться, понятно?

Слановский молча кивнул головой. Игнатов встал и, не спуская с него глаз, сказал:

— Забегу домой, переобуюсь. Жди меня в корчме. Познакомлю тебя с людьми из областного управления.

«Только этого мне и не хватало», — с досадой подумал Слановский и все-таки выдавил из себя:

— Так точно, буду ждать вас в корчме.

Игнатов вышел. Через открытое окно Слановский слышал, как он сердито ругал солдат, но сознательно не отреагировал на это. Ему захотелось побыть одному. Желание хотя бы ненадолго остаться наедине с самим собой было столь острым и жгучим, что он даже не услышал, как отворилась дверь и перед ним вырос Йордан, помятый и смущенный.

— Их будут допрашивать здесь или повезут в город? — спросил он почти шепотом.

— Здесь. — Слановский вздохнул отчаянно и беспомощно. — Этот тип очень уж разъярен.

Йордан приблизился к подпоручику. Боязливо обернувшись, словно боясь, что их подслушивают, он шепотом сказал:

— Мы попытались установить связь с нашими людьми.

— Ну? — радостно встрепенулся Слановский.

— Завтра утром нам дадут знать…

* * *

Около полуночи Игнатов, два полицейских агента, унтер-офицер Кочо и солдаты Наско и Геца начали допрашивать задержанных.

Старого Бойо привязали тонкой веревкой к скамейке. Кочо выкручивал ему руки и вгонял острые спички под ногти. От невыносимой боли старик корчился, и скамейка под ним вздрагивала. Наско и Геца по очереди садились ему на спину, не давая ему сопротивляться. Кочо с садистским наслаждением вгонял спички еще глубже. Старик, хотя и был изувечен, не доставлял им удовольствия — он не кричал и не молил о помощи и пощаде. Он даже не стонал, а молча сносил боль и только грыз зубами край скамейки. Когда Кочо уставал или ему надоедало всаживать спички, он хватал суковатую палку и бил ею по широким, как скребки, ладоням старика. После каждых пяти-шести ударов он наклонялся к его разорванному уху:

— Говори, старая развалина, пока не порешил совсем! Отрежу руки до локтей.

— Режь, сучье отродье, — хрипел дед Бойо, сжимая окровавленные губы.

— Это ты давал бандитам хлеб? Где скрывается твой внук?

— Попробуй найди, что меня спрашиваешь?..

Игнатов переступал с ноги на ногу. Он ошеломленно смотрел то на Кочо, то на полицейских агентов. «На что же это похоже? — тревожно думал он. — Из стали эти люди, что ли?»

Полицейские агенты с профессиональным спокойствием и проворством набрасывались на свои жертвы, которые уже были обезображены и изувечены унтер-офицером Кочо. Но и их усилия ни к чему не приводили. Тогда Игнатов налетал на них с дикой яростью, бил кулаками, пинал ногами куда попало, а когда уставал, то, неистово крича, указывал на дверь.

Истязать арестованных закончили только на рассвете.

Илия Велев был избит до полусмерти. Стройный и жизнерадостный до вчерашнего дня молодой мужчина, теперь он лежал на цементном полу с посиневшим и опухшим лицом. Над его лбом была вырвана прядь густых волос, и на этом месте осталась запекшаяся кровь.

Твердый как камень кулак Георгия Мечки несколько раз достал-таки до груди Игнатова. Пока полицейские старались его повалить и привязать к скамейке, каждый получил от него по нескольку ударов. И поэтому на его крепкое и здоровое тело они обрушили всю свою злость и ожесточение. Но Мечка выносил эти истязания, стиснув зубы и не проронив ни звука.

По сравнению с остальными меньше всего били учителя Станчева, но его слабая грудь не выдержала и этого, и он уже в полдень начал харкать кровью и задыхаться от острого кашля.

Босые ноги Васко раздулись, как пшеничные булки. Его синяя холщовая рубаха была разорвана на спине и на груди, а нижняя губа, распухшая и окровавленная, отвисла.

— Угробили они нас! Еще прошлой ночью надо было очистить село от этих паразитов. Не могу себе этого простить, — слабым голосом повторял, как в бреду, Илия Велев.

Старый Бойо с трудом, словно слепой, приподнялся, прислонился к стене, посидел немного и снова сполз на цемент.

— Андрея-а, почему ты, внучек, не птица, чтобы прилететь сюда и увидеть, что со мной сделали?! Учитель, — повернулся он к старому учителю Станчеву, — помнишь, какие раньше офицеры были? Какие офицеры были, любо-дорого поглядеть! А теперь звери какие-то, давят людей, как мух. Ох, если выберусь отсюда, первым к партизанам подамся. Не смотри на меня так, — повернулся он к Мечке, который с трудом улыбнулся в усы. Он нашел в себе силы пошутить:

— Эх, дедушка Бойо, мой отец говаривал, что привязанная собака зайца не поймает.

— Если бы знать, что так влипнем, все бы ушли прошлой ночью с Чугуном. Никак не могу понять, откуда полицейские гады знают такие подробности, — лихорадочно продолжал Илия Велев.

Станчева душил острый приступ кашля. Он приблизился к дедушке Бойо.

— Жаль только, — проговорил он с трудом, — что не доживу, чтобы увидеть Красную Армию… Сколько лет ее ждали… Все глаза проглядели… Никому не дано жить на этой земле вечно. Поэтому каждый должен оставить какой-нибудь след после себя. Мы нанесли им рану, и она никогда не затянется… Ох, задыхаюсь, оборвалось что-то во мне, — мучился он, не в силах перевести дыхание.

— Обидно, валяешься здесь в грязи, как падаль! — Илия Велев с трудом сел, упершись в стену, и ногтями стал что-то царапать на ней. За полчаса, несмотря на сильную боль, он сумел написать: «Товарищи, боритесь. Ил. В.» Потом медленно сгреб осыпавшиеся со стены песчинки и растер их по полу своей посиневшей ладонью.

А за стеной с запада надвигалась большая черная туча, и воздух, раскаленный от зноя, вздрагивал от доносившихся как из-под земли раскатов грома.

В этот вечер Игнатов распорядился позвать на ужин в корчму офицеров, унтер-офицеров, курсантов, двух полицейских агентов и начальника полиции Гатева, который под вечер прибыл в Лозен.

Вокруг двух длинных столов расселись гости и ротные командиры.

Ветер продолжал дуть с неослабевающей силой. Высоко в небе неподвижно парил орел, расправив крылья, и казалось, что он вел облака прямо над долиной Осыма. Молния хлестнула в туче и опалила ранние сумерки ослепительной белой вспышкой.

Земля жадно впитала первые капли дождя. Гроза неистовствовала около получаса, поломала отяжелевшие от плодов ветви деревьев и ушла к Дунаю. Мутная после ливня вода вышла из берегов Осыма и залила луга.

В задымленной корчме разговоры начались только после ужина, когда было выпито много охлажденного вина. Ужин продолжался часа полтора, но Слановскому показалось, что он провел здесь свыше десяти мучительных часов. Агенты и Игнатов говорили об убийствах и истязаниях с таким деловым и откровенным цинизмом, что Слановский почувствовал, как по его коже побежали мурашки.

Наконец начальник полиции Гатев, сидевший напротив Игнатова, стал зевать.

— Пора вставать, — предложил он, и его скрипучий голос потонул в общем говоре. — У тебя еще заботы с арестованными! Куда ты думаешь их отвести? — перегнувшись через стол, спросил он.

— На берег Осыма! — Игнатов взглядом указал в направлении дверей.

— Далеко отсюда?

— Нет, километра два-три. Пойдем с нами?

— Что мне там делать? — Начальник полиции снова зевнул. — Теперь ваше слово. Меня ждут на допрос в Сине-Бырдо. Надо ехать туда.

— Подожди, пока рассветет, — посоветовал ему низенький агент, — не следует ехать сейчас, а то где-нибудь пустят в расход.

* * *

Перед грозой стало еще труднее дышать, а вечерняя тишина сделалась еще более глубокой и таинственной. Как раз в это время Йордан вывел на водопой трех коней.

Животные тревожно храпели и прядали ушами, предчувствуя приближающуюся грозу. Йордан нетерпеливо всматривался в сторону моста через Осым. Оттуда должен был появиться Гешо Моллов с известием, прибудет ли человек из отряда, кто это будет и где его ждать.

Кони напились студеной воды. Блеснувшая молния рассекла небо на две половины, осветила знакомые места, вспыхнула синим отблеском в листве вербы. Кони неспокойно застучали копытами. Йордан держал их под уздцы и всматривался в полумрак. И вот он заметил, что кто-то быстро бежит к колодцу. Сердце его радостно забилось. Слабая молния расколола край тучи и на миг осветила все вокруг.

Подошел Гешо Моллов. От быстрой ходьбы он пыхтел как паровоз. Наклонив голову к Йордану, прошептал:

— Ох и намаялся же я сегодня!

— Ну что?

— Придет Данчо Данев. Ждите его на церковном дворе. Действуйте, как договорились. Он укажет дорогу.

— А если вдруг мы с ним разминемся, тогда в каком направлении нам податься?

— Мне велено передать только это. — Гешо подставил большой кувшин к струе воды, увидев, что какая-то женщина приближается к колодцу. — Ждите Данчо во дворе церкви…

Упали первые крупные капли, и сразу же запахло прибитой дождем пылью. Йордан погнал лошадей во двор школы, там привязал их к телеге, потом побежал в помещение, сообщил дежурному, что он с лошадьми, снова пробежал под дождем и шмыгнул на церковный двор. Только там он остановился, прислушался и огляделся. За ним никто не следил. Он набросил плащ-палатку, взял под мышку карабин и встал под кровлей церковной кельи, полной грудью вдыхая сладостную свежесть воздуха, напоенного запахом мокрой травы.

Прошло более часа. В школе погасли огни. Только окно караульного помещения еще светилось. Йордан напрасно всматривался в темноту. В висках стучало. От напряжения болело в ушах. Но никакого шума не было слышно, никто сюда не шел.

Гроза прошла, небо, все еще покрытое рваными облаками, начало проясняться. Между облаками появились чистые, словно вымытые, звезды. Какие только мысли и предположения не приходили Йордану в голову в эти напряженные минуты! Что случилось, почему Данчо медлит? Может, Гешо неправильно его понял? Почему не захотели им указать хотя бы направление? Не может быть, чтобы Илия Велев не знал ни одной их явки. Последние удобные для действия минуты были на исходе. В холодной липкой темноте большим светлым пятном выделялась корчма. Там теперь были Игнатов и полицейские агенты. Вернутся в школу — тогда все планы рухнут.

Со стороны ограды послышался шум. Кто-то приближался к нему, с хрустом наступая на подорожник и полынь, низко сгибаясь под ветвями яблонь.

— Эй, сюда! — позвал Йордан.

К нему приблизился Марин. Сбросил с головы капюшон плащ-палатки и тревожно спросил:

— Что, все еще нет?

— Нет, измучился его ждать.

— А как же теперь?

— Что теперь?

— Времени не остается.

— Тебя никто не видел? — обдал его теплым дыханием Йордан.

— Вряд ли. Обманул-таки Кынду. Он только что пошел в корчму. А то весь вечер ходил по пятам. Говори, что будем делать?

— Не знаю, голова кругом идет.

— Гешо тебе сказал здесь его ждать?

— Здесь, а где же еще?! И куда запропастился этот человек, почему не идет?

— Давай начнем без него. Наши все готовы. Кутула, Пени и Луканче не спят.

— Кто на посту?

— Геца. Пока все в корчме, прикончим его и убежим.

— Куда? — беспомощно и отчаянно спросил Йордан. — Хотя бы сказали, в каком направлении идти, тогда б пошли.

— Все равно куда! Будет хоть какая-нибудь возможность их спасти. Слановский твердо сказал, что этой ночью их расстреляют.

— Будь что будет! — решительно взмахнул рукой Йордан. — Попытаемся…

Они подождали, пока пройдет ночной патруль, затем незаметно скользнули во двор школы. Перед входом остановились как вкопанные. Со стороны площади показалась группа Игнатова — пьяные гуляки возвращались из корчмы.

— Конец всему, опоздали, — беспомощно вздохнул Йордан и до боли стиснул в руке карабин.

После дождя на площади блестели небольшие лужицы. Щербатая луна высоко поднялась над вершиной.

Село спало неспокойным и тревожным сном под черным крылом волчьей ночи, в которой палачи чувствовали себя неограниченными властителями человеческих судеб. Только из окна караульного помещения цедился желтый свет и отражался в мутной луже на площади.

Полицейские агенты и Игнатов вошли во двор школы. Слановский немного отстал. Перед лестницей была большая лужа воды. Он попытался ее перескочить, но оступился, поскользнулся и чуть не упал в лужу. Перед входом остановился. Его сердце учащенно билось. Постоял минуты две, затем бессознательно пошел вслед за другими. Одиночество пугало его.

Все направились к подвалу. Постояли в коридоре. Кровь еще сильнее застучала у Слановского в висках. На цыпочках он пошел к канцелярии роты. До его слуха из подвала долетали отдельные слова, которые трудно было разобрать. Ясно выделялся лишь визгливый голос агента, который на ужине сидел рядом с Игнатовым:

— Где же твои люди, господин поручик?

— Одну минуту, сейчас будут! — Игнатов повысил голос: — Это ты, Наско?

— Так точно, господин поручик! — рявкнул Наско, спускаясь по лестнице.

— Иди сюда!

В тишине застучали его четкие шаги. Игнатов приказал:

— Возьми мой автомат и скажи Кочо, чтобы быстро шел сюда!

Слановский все это слышал. У него захватило дыхание, и только одна мысль, навязчивая и болезненная, не покидала его: «Ничего не сделали, пропала и последняя надежда. Их убьют». Он держался за ручку двери, но войти в канцелярию не решался. Послышались шаги. Кто-то шел из подвала в коридор. Он нажал на ручку, на цыпочках вошел в канцелярию и остановился. Шаги Игнатова приблизились. Скрипнула дверь. Игнатов остановился на пороге, широко расставив ноги; луч фонарика обежал комнату и упал на ноги Слановского.

— Ты почему прячешься? Пора бы уже пересилить себя.

Слановский не ответил. Отступил шага на два. Оперся о стол. Игнатов подошел к нему вплотную.

— Я не намерен повторять двадцать раз. Тебе приказано, и ты пойдешь с нами.

— А если я откажусь? — спросил Слановский дрожащим и каким-то чужим голосом.

— Тогда среди арестованных найдется место и для тебя. Ну! — Игнатов грубо схватил его за локоть. — Пересиль себя раз, потом будет легко.

Слановский вяло поплелся за ним. Он не отдавал себе отчета ни в одном поступке. Что-то железными тисками сдавливало ему грудь.

Над селом проплыло облако и окутало его легкой тенью. Немного отстав от Игнатова, Слановский приостановился. Игнатов обернулся и громко сказал:

— Слановский, иди быстрее!

Группа арестованных уже миновала площадь и заворачивала к каменному мосту.

Слановский едва шел. Они уже выходили из села. Игнатов его поджидал. Грозно спросил:

— Почему отстаешь? Солдат бы постыдился!

— Иду… Но как же так, как же без суда? — спросил он упавшим и изменившимся до неузнаваемости голосом.

— Разве ты до сих пор не понял, куда мы их ведем? — цинично засмеялся ему в лицо Игнатов. — Не жалей их! Если мы им попадемся, пощады не жди. Не отставай, — снова заторопился Игнатов, боясь отстать от группы.

Ноги Слановского тонули в грязи, он с трудом тащился по дороге. А какой-то внутренний голос настойчиво ему повторял: «Ты возмущаешься, когда в твоем присутствии дают кому-нибудь пощечину, ты брезгуешь всем нечестным и нечистым. А куда же ты теперь идешь? Убивать? Запачкать руки в их крови? Не смей делать этого, навсегда себя очернишь! Завтра и мимо тебя честные люди будут проходить с презрением».

Бессознательно прикоснувшись ладонью к щеке, он почувствовал леденящий холод своих рук. Сапоги вязли и как будто тянули его назад. Группа скрылась за вербами у самого берега реки. «Решайся, сейчас или никогда», — шептал ему тот же голос.

— Черт с вами, я возвращаюсь! — воскликнул он негромко и испугался собственного голоса. Прислушался, подождал секунду, другую. Где-то впереди слышалось шлепанье усталых ног по грязи. Слановский испуганно оглянулся, испытывая непреодолимое чувство страха перед темнотой. Повернул назад, и ноги его как будто сразу стали легче. Услышал тихий свист. Похоже, что Игнатов подает ему сигнал догонять их. Сначала он пошел быстро, а затем почти побежал назад, к селу. Остановился лишь на мосту через Осым, перевел дух и только сейчас почувствовал, что рубашка его прилипла к спине.

А в это время Игнатов сжимал зубы, суетился, испуганно вглядывался в темноту. Ему все казалось, что в любую минуту они могут наскочить на партизанскую засаду. Бегство Слановского его бесило, но у него не было привычки раздваивать свое внимание, и теперь его мысли были полностью заняты предстоящим делом. Он силился показать другим, что не боится, а потому и угрожал им; здесь же, в лесу, в безмолвной и таинственной летней тишине, его начала бить дрожь. Нет, это была не жалость к тем, кого он собирался убивать, он сам боялся всего, но особенно его пугало, что кто-либо невидимый выстрелит в него.

Ощупывая ногами траву, он свернул с дороги, отказавшись от намерения вести их дальше. «Надо поскорее кончать, — думал он, — только бы вернуться живым, в следующий раз пусть идет подпоручик Манев, полковник Додев или кто угодно».

— Кочо, давай сюда! — позвал он.

— Разве дорога в город здесь? — спросил осипшим голосом дедушка Бойо.

— Молчать! — прошипел Игнатов и содрогнулся. Ему показалось, что кусты стали раздвигаться.

— Выбрали для нас времечко, — закашлялся учитель Станчев. — Вас будут вешать перед всем народом.

— Кочо-о! Что уши развесил? Заткни им глотки! — Игнатов, еще более боязливо оглядываясь, пошел прямо через мокрые кусты. — Наско, сюда! — тихим голосом сказал он. — Здесь копайте!

В тревожной тишине слышался только зловещий треск кореньев под ударами лопат. Игнатов неспокойно расхаживал взад-вперед. Он курил сигарету за сигаретой. Несколько раз начинал поторапливать солдат. Один корень особенно сильно затрещал. Игнатов вздрогнул и отскочил в сторону.

Где-то около Осыма глухо затарахтела телега, залаяли собаки. Со стороны Сини-Вира пролетела над водой стая диких уток. На ясном летнем небе звезды светили еще ярче. Подымаясь в гору, тяжело пыхтел паровоз, тащивший товарные вагоны.

Сев на землю, избитые и изувеченные, коммунисты Камено-Поля вдыхали полной грудью запах дерна, мокрой земли и травы, только что скошенных лугов за рекой. Считанные минуты отделяли их от смерти. Каждый из них по-своему готовился встретить ее.

Унтер-офицер Кочо выкрикнул из ямы:

— Может, хватит столько, господин поручик?

— Хватит, — нетерпеливо ответил Игнатов, заглянув в яму. — Где винтовки? Скорей! Скорей!

Задержанные протянули друг к другу связанные и изувеченные руки. Это было их последнее рукопожатие.

— Встать! — приказал Игнатов.

Они с трудом поднялись и выпрямились. Игнатов подошел к ним.

— Тут мы вас и прикончим.

— Мамочка-а! — вскрикнул Васко.

— Замолчи! — Испугавшись его голоса, Игнатов стиснул зубы и ударил парня кулаком по лицу. — Давайте их сюда!

Кочо и солдаты стали подталкивать арестованных к яме. Учителя Станчева давил сухой кашель. Он споткнулся о ком земли и рухнул в яму, дотянув за собой остальных.

Игнатов встал над ними.

— Хотите жить? — спросил он глухим голосом.

Никто ему не ответил.

— Спрашиваю еще раз: скажете, где скрывается отряд Чугуна, и я даю вам честное слово офицера, что завтра же вас освободим.

Прошла еще одна мучительная минута.

— Не скажете? — последовал новый вопрос. — На вашем месте я…

— Ты на нашем месте будешь ползать на четвереньках, — глухим голосом прервал его учитель Станчев.

— Это мы еще посмотрим! — вздрогнул Игнатов, и в этот момент кто-то из солдат наступил на сухую ветку. Игнатов испуганно оглянулся, услышав треск ветки. — Что передать вашим близким?

Никто не ответил.

— Можно мне их спросить, господин поручик? — приблизился к нему Кочо.

— Спрашивай! — махнул он рукой.

— Какую смерть хотите, легкую, или тяжелую?

— Смерть только одна, и ваша очередь приближается. Стреляйте! — Это крикнул, собрав последние силы, Илия Велев.

— Да здравствует Красная Армия! — воскликнул Георгий Мечка.

— Вы-то ее не увидите, — заскрежетал зубами Игнатов и почти в упор выпустил очередь из автомата. Визгливый стрекот выстрелов разорвал застоявшуюся тишину, и эхо повторило его несколько раз.

В хуторе около Осыма залаяли собаки.

Георгий Мечка был последним в веренице. Он подался немного вперед и повлек за собой остальных. Кочо нагнулся над ним и, злорадно скаля зубы, выпустил почти половину диска ему в голову.

На третий день после расстрела рота, как обычно, в половине первого пришла с занятий на обед в школу. Нервы Слановского были натянуты, как струны. Он разделся до пояса и пошел к колодцу умываться. Холодная вода ободрила его.

Когда он возвращался назад, у двери его встретил Сава. Рядом с ним стояла какая-то женщина с желтым, как воск, сморщенным лицом. Он где-то видел эту женщину раньше, но теперь не мог вспомнить.

— Может, этот солдат знает? — спросила она, увидев Слановского.

— Что случилось, бабушка? — Он остановился и снова попытался вспомнить, где видел это изнуренное, изборожденное морщинами лицо. Женщина устремила на него свои выплаканные глаза.

— Позавчера, сынок, ваши солдаты забрали моего мальчика, вы его знаете. Он был в рубашке и синих штанах. Этим летом он хотел подзаработать и нанялся к Марину, машинисту. Я уж дорожку протоптала к нашим общинным начальникам. Говорят, что отпустят, занимайся, мол, своим делом. Извелась я ждать его днем и ночью, все мне чудится, что дверь хлопает. А теперь вот пришла сюда узнать, что стало с моим мальчиком. Только он у меня и остался. Другие мои все померли. Он ведь совсем раздетый был…

Слановский вздрогнул. Это была бабушка Катина, мать Васко, первая знахарка и повитуха в Камено-Поле. Когда Слановский был еще ребенком, сколько раз мать водила его к ней — знахарка сыпала муку в огонь, тушила угли от злого глаза. И вот она стоит перед ним, озабоченно и отчаянно говоря:

— Принесла ему немного хлеба. Кто ж тут позаботится о нем? Тут живет моя младшая сестра, да она, бедняжка, тяжело больна, третий год не встает с постели.

Слановский не мог поднять на нее глаз.

— Как вы думаете, их не отпустят? — продолжала расспрашивать она все тем же озабоченным тоном.

— Не знаю, бабушка. — И он направился к школе. Слезы выступили у него на глазах.

— Ох, не знаю, что и делать, нет нигде никакого порядка, — вздохнула она тяжело и пошла боязливо и медленно через площадь.

 

Глава третья

Танас Йончоолу стегнул кнутом по крупу коня, и телега загромыхала по площади. Обернувшись, он еще раз крикнул:

— Дядя твой, Митьо Ганин, просил повидаться с тобой! — Голос его потонул в грохоте колес. За телегой поднялось облако пыли.

Слановский стоял неподвижно за оградой и смотрел вслед Йончоолу до тех пор, пока тот не скрылся за поворотом у моста через Осым. Можно было бы съездить в Камено-Поле сегодня, всего десять километров отсюда. Около двух месяцев ничего не сообщал он о себе домой. И он, и его сестренка Бойка свыклись с тем, что мать постоянно болеет, но что она так плоха, он не допускал и мысли.

Он вернулся в канцелярию роты. Игнатов писал какое-то донесение и рукой сделал ему знак подождать.

Прошло более получаса. На село опустились лиловые сумерки.

— Ну? — спросил Игнатов и медленно спрятал мелко исписанные листки. — Хотите доложить что-то?

Слановский объяснил, зачем пришел. Игнатов замолчал. Посмотрел на часы, нахмурил брови и отсек:

— Поздно уже. Ночью одному ехать не стоит. Завтра с утра можете съездить…

Всю ночь Слановский ворочался на своей тесной походной кровати. Задремал только на рассвете. Часовой постучал ему в окно. Светало. Он оделся на ощупь. На станцию прибыл вовремя.

Паровоз пыхтел, поднимаясь в гору к Камено-Полю. В вагоне дремало несколько человек. Как только поезд перевалил хребет, колеса сразу же застучали учащенно. За окном пробегали сжатые поля, снопы были сложены в копны. Цветущие подсолнухи повернули головы к восходящему солнцу, которое пыталось пробиться сквозь перистые облака, окутавшие далекий и еще мутный горизонт.

На железнодорожном переезде около каменопольских виноградников перед опущенным шлагбаумом остановились несколько телег, запряженных волами. На одной из них стоял, широко расставив ноги, мальчишка и махал рукой.

Зеленый глаз семафора нехотя мигнул, и поезд подошел к станции. Слановский достал с полки сумку и прижался лицом к холодному стеклу окна. После расстрела каменопольских коммунистов его не покидало состояние подавленности и острой боли. Он не был виновен в их трагической гибели, но испытывал угрызения совести за свое бездействие.

Ранним утром станция была почти пуста. Кроме него с поезда сошли две женщины и ребенок с перевязанной головой. Зябко поеживаясь от утренней прохлады, Слановский поспешил вперед них по пыльной сельской дороге. Из-за облаков боязливо выглянуло солнце. Далеко на севере по течению Осыма стелился тонкой пеленой туман. Низко над головой Слановского взмахнул крыльями аист и полетел над лугом к реке.

Он не заметил, как подошел к деревянному мосту через Осым. Перевесившись через перила, он смотрел на ленивое течение прозрачной воды. Из-за поворота реки, где росли вербы, показалась телега с высокими боковыми стойками для перевозки снопов. Он узнал женщин в телеге — это были мать и жена Кутулы. Свесив ноги, старая женщина сидела на телеге, держа у правого бедра прялку.

— Доброе утро! — поприветствовал их Слановский.

— Дай тебе бог здоровья! — со вздохом ответила старуха, неуклюже приподнявшись на телеге.

— Стой, Сивушка! — слегка ткнула погонялом жена Кутулы низенькую корову, тащившую телегу. — Кирчо, как поживает там наш солдат? — спросила она.

— Служит, — улыбнулся Слановский. — Передает вам большой привет.

— Что слышно? Когда его отпустят? Измучились мы одни, — снова вздохнула старуха и спрятала прялку. — Бьемся вдвоем со снохой, да только дело не очень-то спорится.

— Пока ничего не предвидится, может быть, осенью, — неопределенно пожал плечами Слановский.

— Ох-хо-хо, невмоготу нам без него, — удрученно покачала головой старуха и прибавила: — Слышала я, что твоя мать плоха. Не затем ли приехал?

— Затем, — вздохнул Слановский.

— Твоя сестренка вчера за фельдшером ходила. Только бы обошлось, молодая ведь еще, — озабоченно проговорила старуха.

— Когда возвращаешься? — спросила жена Кутулы.

— Пробуду дня два.

— Может, возьмешь для нашего нижнее белье? Один господь знает, как он там стирает и штопает, наверное, все изодрал, небось в рваном ходит.

— Скажешь тоже, твой-то — парень бывалый.

— Знаю я, какой он бывалый, поскорей бы его уволили, а то нам без него не управиться с хозяйством.

Телега заскрипела по пыльной дороге. Слановский обернулся на женщин, которые свернули на стерню, и пошел по тропинке вдоль реки в сторону сельской площади.

Он хотел уже свернуть на улочку около кооператива, но тут чей-то голос окликнул его сзади. Он обернулся. Перед дверьми низенькой столярной мастерской показался Кунчо, двоюродный брат Пени.

— Эй, господин подпоручик, с приездом! — махнул он рукой.

Слановский нехотя вернулся назад. Кунчо попятился и уступил ему место на пороге. Еще в дверях Слановского встретил запах древесных стружек и растопленного столярного клея. Кунчо отодвинул в сторону рубанок и ручную пилу и обтер ладони стружками.

— Ну, привет! — подал он ему свою мозолистую руку. Он глотнул, и кадык задвигался на тонкой шее. — Закуривай! — И Кунчо достал из кармана смятую пачку сигарет.

Слановский молча взял сигареты и сел на сложенные сосновые доски. Кунчо расчистил от стружек место и присел рядом с ним.

— Как же так получилось, что ни за что ни про что погибли наши лучшие люди?

Слановский подавленно вздохнул:

— Йордан и Марин всю ночь прождали. Мы, может быть, что-нибудь и сделали бы, но…

— Я не верю, но все же скажу, хотя, может, это и неправда…

— Что?

— В селе поговаривают, что и ты участвовал в расстреле наших земляков.

Слаиовский побледнел:

— Я? Это ложь! Кто говорит?

— Ходит такой слух.

— Марин, Йордан, Кутула и Пени скажут, они живы! — Он чуть не выронил сигарету. — Кто пустил этот слух?

— Ладно, не горячись, — махнул рукой Кунчо. — Хорошо, если это неправда. Только смотрите в оба: буржуазия погибает, да как бы она и вас с собой в могилу не утащила ни за понюшку табаку…

— Ложь это! — раздраженно сказал, не слушая его, Слановский и вышел.

Пока он не увидел покосившегося крыльца отцовского дома, у него было такое чувство, что из-за заборов и дверей за ним наблюдают враждебные глаза, что все до одного поверили в то, что он действительно совершил преступление.

Лежавшая у стены гумна старая одноглазая собака поднялась и хрипло залаяла. Ее хвост был облеплен репьем, сухими колючками и волочился по росистой мураве, покрывавшей зеленым ковром весь двор. На пороге около двери стояла стройная синеглазая девушка с загорелым лицом и припухшими от слез глазами. «Гляди-ка, — подумал он, — Бойка-то как выросла!» Ноги подкашивались от внезапно охватившего его волнения. Бойка бросилась к нему, обняла его и еле слышно прошептала:

— Быстрее, быстрее, маме очень плохо. Если бы ты знал, что было ночью…

— А как теперь? — спросил он и, ухватив ее за руку, направился в дом. — Врач был? Что он говорит? — спросил он охрипшим от волнения голосом.

— Ничего уже не поможет… Она так страдает! — Девушка залилась слезами, потом вытерла глаза краем цветной косынки.

Слановский на цыпочках вошел в сени. Бойка только что разожгла печь. На черной цепи висел закопченный котел с водой. Справа на лавке все было как и раньше. На него дохнул знакомый с детства влажный запах сельского дома с земляным полом. Кирчо слегка толкнул дверь комнаты и молча остановился посередине, убитый горем. Мать лежала на широкой деревянной кровати, укрытая цветным домотканым одеялом. Нос ее заострился, вытянулся, глаза ввалились, а на желтое, как воск, лицо уже ложилась маска смерти. Время от времени она облизывала тонкие пересохшие губы, потерявшие свой цвет; дышала она тяжело и размеренно. Он подумал, что она спит, поэтому остановился как вкопанный, чтобы не нарушить ее покой. Бойка наклонилась над ней.

— Мама, мамочка, — всхлипывая, промолвила она, — Кирчо приехал.

— Где он? Пусть войдет, хочу его видеть. Уже рассвело? — слабым голосом спросила мать.

— Здесь я, мама, — склонился над ней Слановский, всматриваясь в ставшее каким-то чужим ее лицо. У него не оставалось никакого сомнения, что она уже не жилец на этом свете. Он нащупал ее костлявую руку, прижал к губам, и теплые слезы брызнули из его глаз.

— Ох, сынок, умираю я, умираю, на кого я вас покидаю… Боже мой, какая невыносимая боль! Неужто я такая грешная? — Она едва шевелила бескровными губами. — Кирчо, сынок, умираю я! Береги Бойку, она еще ребенок. Бедные мои сироты, все вас будут шпынять…

Слановский уткнулся головой в одеяло, глотая соленые слезы. Он целовал костлявые руки матери и бормотал какие-то слова, чтобы как-то успокоить ее.

К полудню матери стало лучше. Ей подложили еще пару подушек. Она села в постели. Бойка заплела ей косы, повязала голову черной косынкой, которую мать носила со дня смерти их отца. Пришли соседки, расселись вокруг нее, а говорливая и вездесущая бабушка Луканица стала успокаивать больную.

— От твоей болезни, милая, есть зелье, — так и сыпала она словами. — Андрея Влах даст тебе бальзам, два раза намажешься им и станешь на ноги, попомни мои слова.

— Ох, твоими бы устами, бабушка Луканица, да мед пить, — сказала тихим голосом больная. — А может, и вправду полегчает?

— Слушай меня! Такую болезнь, как твоя, доктор не вылечит. Она от беспокойства, только знахарь тебе поможет. Завтра же утром сбегаю в Сине-Бырдо, он не каждому дает свои лекарства. Не разрешают ему врачевать-то, чтоб им пусто было…

Слановский стоял у окна и переминал пальцами листик герани, которую Бойка вырастила в горшке. Приход и разговоры соседок внесли в дом успокоение. На дворе было душно и тепло. Глаза его слипались от дремоты, но ложиться не хотелось.

Голос бабушки Луканицы заставил его вздрогнуть!

— Как поживает там наш солдат, а, Кирчо?

— Хорошо.

— Он одно время писал, что хочет в люди выбиться и остаться на службе, да, видно, глаз положил на какую-то там зазнобу.

— Ну, у него-то еще есть время. Их призыв увольняют только весной.

— Ох, Кирчо, и я хочу тебя спросить, — подала голос молодая, но преждевременно состарившаяся худенькая женщина, — не знаю, может, слышал ты, наш-то Матей в тюрьме.

— Всюду нос свой совал, — сказала бабушка Луканица. — Вздумал мир переделать, ни дна ему ни покрышки! Если бы был сам по себе — хоть не выходи из тюрьмы, пока небо с овчинку не покажется. А то что же получается, и молодуха должна из-за него страдать!

Только сейчас Слановский понял, что молодая женщина — это Венка, жена его соседа Матейчо.

— Ну? — спросил он.

— Посадили его прошлой весной на пять лет, защиты у нас нет, вот и осудили.

Бабушка Луканица снова вмешалась в разговор:

— Кирчо, сынок, к твоему слову прислушаются, ты большой человек, с начальством на короткой ноге. Попроси их, чтобы выпустили его, скажи, что его жена концы с концами свести не может.

Митьо Ганин, дядя Слановского, который только что вошел в комнату, усмехнулся в усы.

— Не так все скоро делается, как вы думаете. Дело уже рассматривалось.

Бабушка Луканица заладила свое:

— О-о, Митьо, все делают люди за деньги! Только не про нас все это писано.

— Я разговаривал с одним адвокатом, он обещал выяснить, можно ли помочь. А если будет помилование, может, и его коснется.

— Авось и ему повезет. — Луканица встала, собираясь уходить. — Освободите его. Он хоть и вымахал большой, да упрям больно, весь в отца пошел. Кирчо, а нашему ослу скажи, чтобы написал письмо. Для того я его и заставляла первый класс кончать, чтобы он не был таким темным, как мы.

— Хорошо, бабушка Луканица.

— Да еще скажи ему, пусть стирает чаще. Совсем новенькую полотняную рубаху дала ему весной, а к осени наверняка только воротник от нее останется, — продолжала она ворчать, постукивая палкой и медленно ковыляя к выходу.

Женщины разошлись к вечеру. Митьо Ганин ушел, чтобы загнать скот в сарай. Бойка со своей двоюродной сестрой Русалиной подметали двор, разводили огонь в летней печке. Слановский остался с матерью одни.

— Ох, Кирчо, сынок, сейчас мне легче. Дал бы бог пожить еще несколько денечков. Как же вы будете без меня?

— Ты выздоровеешь, мама, — пытался он успокоить ее.

Она помолчала немного и тяжело вздохнула.

— Вот здесь, — указала она на грудь, — холод и прямо кусок льда сосет изнутри… Говорят, ты стрелял в учителя Станчева и других наших, которых военные убили в Лозене?

— Мама, — чуть не заплакал он, — все это ложь!

— Берегись, сынок, время теперь тяжелое. Сам видишь, так вот и отца твоего погубили, — продолжала она слабым голосом.

В сумерки мать впала в бессознательное состояние и около полуночи умерла.

* * *

Машина полковника Додева, подняв на площади Лозена облако пыли, остановилась возле школы. Подпоручик Манев ловко выскочил из машины и открыл заднюю дверцу. Несколько босых и чумазых мальчишек подбежали к машине, один из них набрался смелости и коснулся пальчиком пыльной жести, провел по ней извилистую линию и бросился, сопровождаемый остальными, к церкви.

Додев остановился около дверцы автомобиля и бросил беглый взгляд во двор школы. Игнатов, перепоясанный ремнем с портупеей, четко чеканя шаг, приближался к нему. Додев молча выслушал его рапорт и направился легкой для его возраста походкой во двор школы.

Затем все трое закрылись в канцелярии роты.

— Поручик Игнатов, что вы скажете о настроении в роте? — спросил Додев, прищурив глаза.

— В целом настроение хорошее, господин полковник.

— Честно?

— Готовы выполнить любой ваш приказ!

— И солдаты тоже?

— Так точно!

— Пойдут за вами до конца?

— Так точно! — с небольшой запинкой ответил Игнатов. — До настоящего времени в роте не замечено никаких коммунистических настроений.

— Но можно ли гарантировать, что их не будет и в дальнейшем?

— Так точно, господин полковник, — убежденно ответил Игнатов.

— Если бы так, — многозначительно усмехнулся Додев. — Где подпоручик Слановский?

— Дал ему увольнение на один день. У него больна мать.

— Какие меры приняли в отношении его?

— Жду ваших указаний, господин полковник.

Наступила тягостная тишина. Все трое задумчиво смотрели перед собой. В ветках ореха подрались два воробья. Один погнался за другим, и тот ударился в стекло открытого окна. Додев поднял голову:

— Значит, Игнатов, вы ждете моих указаний? А если бы я вам приказал отрезать ему голову, вы сделали бы это, не колеблясь ни минуты?

Игнатов сконфуженно молчал. Додев продолжал все так же язвительно:

— Вы очень ошибаетесь, если думаете, что это доставит радость и удовольствие вашему командиру полка. Мне и нашей нации нужны головы, которые крепко сидят на плечах. И если вы не смогли припереть его к стене, вина в этом только ваша!

— Господин полковник, разрешите доложить…

— Потерпите еще немного, Игнатов, — Додев сделал нетерпеливый жест, — я хочу, чтобы вы правильно меня поняли. Верю, что вы самым добросовестным образом постарались включить Слановского в карательную группу. Но я также уверен и в том, что вы это сделали так, что не только он, но даже самый закоренелый преступник не пошел бы с вами. Согласитесь, без какой бы то ни было подготовки вы даете ему оружие и хотите, чтобы он расстреливал близких и знакомых ему людей. И я бы на его месте не сделал этого. Не забывайте никогда простую истину: человек всегда становится жертвой своих собственных слабостей. Мне нужно, и я буду требовать от вас сделать так, чтобы при первом же удобном случае руки Слановского обагрились кровью. Вот тогда он и сам будет искать возможности проявить себя.

— Слушаюсь, господин полковник.

Додев рукой показал ему на стул.

— Как население и солдаты воспринимают слухи об изменении положения и речь председателя совета министров Багрянова об изменениях в нашей политике?

Игнатов беспомощно пожал плечами, насупил брови, обдумывая ответ, и наконец сказал:

— До нас вообще не доходят никакие слухи, у солдат нет контактов с гражданскими.

— Сомневаюсь, поручик Игнатов! Не забывайте, что болгарин по своей природе политикан. Порой он не умеет застегивать штаны, но готов давать советы, как управлять миром.

— Господин полковник, доверенные мне люди пока ничего не слышали, поэтому и не донесли мне.

— Тем хуже для них, — кисло сморщился Додев. — Враг прибегает к очень подлым и коварным приемам, чтобы подорвать спокойствие народа и боевой дух армии.

— Виноват, господин полковник! — вскочил Игнатов и с глупым видом уставился на аксельбанты полковника.

Додев, снова махнув ему рукой на стул, продолжал:

— Зачем распускаются слухи о том, что между нашим правительством и русскими якобы ведутся переговоры о военных базах на Черноморском побережье, что обсуждается кандидатура коммуниста на должность главы дирекции полиции, что ожидается поворот в политике, и о многом другом? Вы понимаете, поручик Игнатов?

— Так точно, господин полковник! — опять вскочил с места Игнатов.

— Конечно, все это басни! — Додев поправил аксельбанты. — Мы остаемся до конца верны союзу с рейхом. Судьба Германии — это и наша судьба. Нельзя забывать, что только великая Германия готова гарантировать нам национальное объединение. Чтобы поднять дух населения и солдат, разъясняйте, что очень скоро наступит коренной поворот на фронтах. Будет пущено в ход новое тайное оружие, которое за два дня сметет весь русский сброд. Вам ясно, Игнатов?

— Так точно, господин полковник!

— Поэтому борьба с коммунистами не должна ослабевать, наоборот, она должна усиливаться. Будем их гнать и преследовать до тех пор, пока не уничтожим всех до единого.

Раз пять или шесть Игнатов выпячивал грудь в знак полной готовности выполнить любой приказ своего командира полка. Со своей стороны Додев не сомневался в преданности Игнатова. Он знал, что на достаточно запачканного кровью Игнатова он мог рассчитывать в любом случае, мог использовать его даже для самой черной и неблагодарной работы. Но Додев был достаточно хитрым, ему не хотелось особенно расхваливать Игнатова. Он хорошо знал, что такие люди, как Игнатов, имеют склонность к переоценке своих возможностей и любят предъявлять всевозможные служебные претензии. Поэтому Додев всегда держал Игнатова на значительном расстоянии от себя.

— Как общественная охрана здесь, оказывает ли вам содействие? — продолжал интересоваться Додев.

— Не особенно, господин полковник.

— Почему?

— Кажется мне, что не доверяют они нам.

— А вы какое содействие оказываете им? — стрельнул в него Додев.

— Согласно предписанию нам следовало создать боевые группы.

— Ну и что? — прервал его Додев.

— Ну и все еще не могут собраться, потому что постоянно заняты в поле.

— Что же они думают? — нервно спросил полковник. — До каких пор мы будем им жандармами? Надо быть более настойчивым. И никаких оправданий занятостью на полевых работах. Эта работа никогда не кончится… Потом вызовите ко мне старосту. Я заставлю его немного попотеть.

Когда вышли во двор, солдаты обедали в тени дерева ореха. Додев медленно прошел между ними и остановился около Кутулы, который дожевывал последний кусок и скреб ложкой в пустом котелке.

— Как, герой, еда вкусная? — спросил Додев, заглядывая в пустой котелок.

— Ничего, господин полковник, — вытер ладонью губы Кутула, — только дома-то она вкуснее, хотя там иногда только соль да перец.

Этот ответ не понравился Додеву. Он сердито нахмурил брови.

— Какого года рождения?

— Тысяча девятьсот семнадцатого.

— Откуда ты, из какого села?

— Из Камено-Поля, господин полковник, — с едва заметной вызывающей ноткой ответил Кутула.

— А-а, из партизанского села, вот ты откуда! — И полковник скривил губы в недовольной гримасе.

— Так точно!

— И ты говоришь это так, как будто этим гордишься? Почему не побрит? Посмотри, на кого ты похож!

Кутула испуганно моргал глазами, глядя то на свой пустой котелок, то на аксельбанты полковника.

— Поручик Игнатов, не кажется ли вам, что этот тип похож на заключенного?

— Виноват, недоглядел, господин полковник, — смущенно ответил Игнатов.

— Накажите его сами, или я накажу вас… Значит, тебе не нравится здесь? — снова обратился Додев к Кутуле. — К тому ж ты из запаса! Какой пример ты подаешь молодым солдатам? Сколько у тебя земли?

— Двадцать пять декаров , — все так же спокойно ответил Кутула.

— Кто ее сейчас обрабатывает?

— Жена и мать.

— Отец где?

— Убит во время войны.

— Он погиб за царя и отечество, а ты, шалопай, для чего живешь? Какую помощь получаешь от общины?

— Почти что нищенскую, господин полковник, — отвечал Кутула, понимая, что Додев кипит от гнева. А почему бы и не припереть к стене полковника, тем более перед всей ротой? Другой, более удобный случай вряд ли представится.

— Что, что? Ну-ка повтори, — прищурился Додев. — Разве сельская управа не дает тебе бесплатно людей? Письма из дому получаешь?

— Получай не получай, дело ясное. Каждый о себе думает!

— Ты что, ненормальный или только прикидываешься дураком? Что же, из управы так и не оказали никакой помощи твоей семье?

— Господин полковник, да ведь ни староста, ни писарь из управы, ни поп никогда не жали хлеб на полях крестьян.

Где-то сзади стали хихикать. Додев сделал вид, что ничего не слышит. И если вначале он, хотя и с трудом, все же сдерживал себя, то теперь вышел за рамки приличия, которые предопределялись его служебным положением. Ухватив темляк сабли, он раза два дернул подбородком, словно воротник давил его шею, и закричал, брызгая слюной на щеку Кутулы:

— Кто позволил тебе говорить так безответственно? Ты лжешь… ты разлагаешь… Да знаешь ли ты, какие есть указания правительства? Манев, — обернулся он к офицеру разведки, — взять на заметку! Напиши старосте в Камено-Поле. Пусть сообщат, какую помощь оказали семье этого чурбана. Тогда увидим, как он у нас попляшет. Ну а ты что скажешь, молодой человек, нравится ли тебе жизнь здесь? — остановился Додев около Луканче.

— Так точно, нравится, господин полковник! — выкрикнул Луканче.

— Ну а ты? — обернулся Додев к Геце. — Что скажешь о тех, которые в лес подались?

— Они не болгары, господин полковник.

— Почему? — с явным удовольствием задал вопрос Додев.

— Потому что продались за деньги нашим врагам!

— Да. Совершенно верно. Вы слышите, что говорит ваш товарищ? — Додев с довольным выражением на лице обернулся к молчавшей роте. — Очень хорошо, молодец! — с удовлетворением вскинул он голову.

— Рад стараться, господин полковник, — еще громче ответил Геца.

— Этот из моей разведки, парень что надо, — прошептал Игнатов на ухо Додеву.

Додев прошел еще несколько шагов между столами, довольный ответом Гецы, окинул взглядом солдат и решил, что должен им что-то сказать. Битый час они были вынуждены с досадой слушать давно известные вещи. Они ругались про себя, переминались с ноги на ногу. И облегченно вздохнули, когда Додев их освободил.

* * *

Додев зашел в сельскую управу и около часа держал там на ногах лозенского старосту. Ругал его за беспорядки, за слабое содействие, оказываемое Игнатову, в конце припугнул его областным начальником полиции. К двум часам дня машина Додева остановилась у ворот дома Николы Бейского, где его ждали на обед.

Бейский, с расстегнутым воротом и в жилетке, из карманчика которой свешивалась золотая цепочка от часов, появился на широкой асфальтовой дорожке и протянул руку Додеву.

— Добро пожаловать, господин полковник! О, вы совсем не стареете! Вы все тот же, каким я вас давно знаю.

Польщенный вниманием, Додев усмехнулся себе в усы:

— Господин Бейский, вы заставляете и меня ответить вам тем же. Вижу, вы здесь хорошо устроились, — окинул он взглядом дом и балкон наверху.

— Слава богу, господин полковник, не могу пожаловаться, пока у меня есть все: и здоровье, и достаток. Только бы все это сберечь. Я уж подумал, что вы не приедете. — Бейский вдруг сразу переменил тему разговора и обернулся к служанке, которая стояла у порога и ожидала распоряжений своего господина: — Марийка, угости ракией, неси закуски!

Додев снял фуражку, хотел повесить ее на гвоздь, вбитый в крайний кол, поддерживающий виноградник, но Манев фуражку у него взял.

Бейский за столом жестом показал девушке, что надо налить рюмки. Рука девушки дрожала от волнения, вызванного присутствием незнакомых людей. Бейский взглянул на нее из-под бровей:

— Дай сюда бутылку да позови Милко, пусть спускается. И сбегай к софиянцу, передай, чтобы сразу же шел сюда. Не забудь сказать, что другие гости уже прибыли.

— Мы запоздали, бай Кольо, вероятно, заставили и ваших гостей ждать больше, чем надо, — извинился Додев.

— Ничего, господин полковник, мой гость — свой человек. А-а, вот и инженер! — повернулся Бейский к дверям дома, в которых показался молодой полный мужчина, который медлительной походкой подошел к ним. — Милко, познакомься с гостями.

Милко Бейский подошел к столу, низко поклонился и с подчеркнутым достоинством представился Додеву.

— Две недели назад вернулся из Германии, — поспешил объяснить Никола Бейский, — там учится на инженера. Если все будет хорошо, на будущий год закончит.

— Ну, тогда можем надеяться, что узнаем много интересного о Германии от господина инженера, — заинтересованно проговорил Додев.

Польщенный вниманием к его внуку, Бейский взял рюмку и, подняв ее на уровень глаз, предложил:

— Выпьем, господин полковник, за ваш приезд, пусть в самые тяжелые времена нам будет так, как сейчас.

— Дал бы бог, бай Кольо, — ответил Додев. Он отпил из своей рюмки и ахнул от восторга: — О, это что-то особенное!

— Это ракия, настоянная на травах, господин полковник, — усмехнулся польщенный Бейскпй. — Ее рецепт знал только один человек — игумен Троянского монастыря, спаси бог его душу. Держу ее только для самых дорогих гостей.

Маленькая собачонка с лаем бросилась к калитке, где появился Банков, в белом костюме, в расстегнутой синей шелковой рубашке, с веселым и самодовольным выражением лица.

— Пожалуйте, господин Банков, — приподнялся Бейский, освобождая ему место между Додевым и Игнатовым.

С лица Банкова не сходила наигранная профессиональная улыбка.

— Хорошо, господин полковник, что вы решили нас навестить! Как видите, у нас все есть, — указал он на накрытый стол. И сразу же стал центром внимания, потому что обладал редким, качеством легко заводить знакомства и одновременно располагать других к себе.

Начался обед. Сначала разговор шел о том, о сем, но после первых бокалов вина традиция не была нарушена: все окунулись в глубокий омут политики.

— Каково положение в Германии, господин инженер? — задал тон разговору Додев.

Сначала Милко не мог понять, не насмехаются ли над ним, называя его инженером. Он учился в Мюнхенском политехническом институте, и ему оставалось еще сдать много экзаменов, поэтому он и сам не знал, когда закончит институт. Но по выражению лица Додева он понял, что собравшиеся действительно проявляют интерес к положению в Германии.

— Как вам сказать, — заговорил он таким тоном, как будто необходимые немцам секреты были в его руках, — Гитлер будет вести войну до полной победы.

— И народ поддерживает его, не так ли? — спросил Додев.

— Конечно, немцы — прирожденные солдаты.

Додев самодовольно откинулся назад и добавил:

— Благослови бог их оружие! Их судьба и наша связаны кровью.

— Не только бог, но и немецкие ученые сделают много для окончательной победы, — важно ответил Милко Бейский. — С позавчерашнего дня на Лондон обрушен смертоносный огонь.

— А я не верю, — лукаво усмехнулся Банков.

Игнатов приблизил к себе бокал, затем аккуратно отодвинул его к середине стола, украдкой наблюдая, как Додев прореагирует на слова Банкова. Он был готов одним ударом свалить Банкова под стол. Но Додев спокойно возразил:

— Господин Банков, верить этому не обязательно, но факт остается фактом: «Фау-2» сровняют Лондон с землей.

— Я не знаю, каким вы себе представляете Лондон, — ответил Банков. — Не забывайте, что население его больше, чем население всей нашей страны. Чтобы превратить Лондон в пепелище, как вам этого хочется, немцам годами придется бомбить его.

— Извините, господин Банков, я видел Берлин, видел Гамбург и имею представление о разрушениях, но не об этом хочу с вами спорить, — сказал Милко.

— А о чем? — с готовностью спросил Банков.

— Что выиграем мы, болгары, от возможного поражения немцев? — саркастически спросил Милко с явной целью уязвить и загнать в угол Банкова.

— Почему вы задаете этот вопрос мне? Даже регентам, царским советникам и министрам еще не все ясно.

Додев недоумевал. Он не понимал, как этот человек оказался в их среде.

— Господин Банков, как, по вашему мнению, должны развиваться события? — Он язвительно поджал губы.

— Господин полковник, позвольте мне быть абсолютно откровенным, — ответил ему в свою очередь Банков.

— Как вам угодно.

— Господин полковник, я интересуюсь политикой, и по всем подобного рода вопросам у меня есть своя, определенная точка зрения. Господин полковник, теперь и детям ясно, что Гитлер проиграл войну. Немцы не отступают по стратегическим и тактическим соображениям, а просто-напросто бегут. С запада их также прижимают. Они смогут оказывать сопротивление еще, скажем, год, но это будет означать, что из нации будут выжаты последние жизненные соки. В таком случае я вас спрашиваю, зачем нам тонуть вместе с кораблем Гитлера?

Додев слушал, и сердце его сжималось. Впервые за долгие годы в его присутствии говорили так откровенно. Его ум еще не мог привыкнуть к мысли, что немцам не избежать поражения. При других обстоятельствах он бы обругал Банкова, приказал бы его арестовать, как смутьяна и пораженца, а теперь чувствовал себя смущенным и сомневающимся. С некоторого времени его преследовала страшная мысль: что будет с ними, если немцы проиграют войну? Ведь еще два часа назад он убеждал солдат в близкой победе немцев. Но те слушали его равнодушно, а солдат с бородой даже говорил с ним дерзко и вызывающе. А может быть, Банков прав? Чтобы не попасть в еще более неудобное положение, Додев спросил:

— Господин Банков, вы абсолютно уверены в поражении Германии, не так ли я должен понимать ваши слова?

— Да, — кивнул Банков, глядя ему прямо в глаза.

— Следовательно, нам остается пасть на колени перед коммунистами?

Банков усмехнулся. Закурил сигарету, отпил из бокала и поставил его перед собой, не спуская глаз с озадаченного Додева.

— Необходимы решительные меры, чтобы избежать коммунистической угрозы. Должен вам признаться, что я одинаково ненавижу как коммунистов, так и гитлеровцев.

— Я вас не понимаю, — промолвил Додев, еще более заинтригованный.

— Все очень просто, господин полковник, — продолжал Банков, — в эти решающие для судеб страны часы все умные люди не имеют права стоять в стороне. Необходима гибкая государственная дальновидность.

Додев прервал его:

— Предлагаете снова вернуть партии?

— Может быть, это уже поздно. Боюсь, что двенадцатый час пробил, а мы все мудрствуем.

— Двенадцатый час! — отчаянно закачал головой Додев. — Вы, гражданские, плохо понимаете нас, военных. Я вас спрашиваю, господин Банков, как мы отвернемся от Германии? Так поступали только коварные союзники.

— Господин полковник, — с иронией ответил Банков, — когда дело касается судьбы и будущего народа, в политике нет и не должно быть места какой, бы то ни было сентиментальности.

— Господин Банков, как вы думаете, нужно ли учитывать известные обстоятельства и последствия подобных мер?

— В каком смысле? — спросил Банков.

— В том смысле, — дополнил Додев, — что по стратегическим соображениям главная штаб-квартира фюрера примет соответствующие меры.

— Что будет означать оккупацию Болгарии, — заметил Милко Бейский.

Банков иронически усмехнулся, оглядел сотрапезников, на какое-то мгновение задумался, а потом махнул рукой:

— Впрочем, здесь все свои! Можем себе позволить такую роскошь, чтобы поговорить совсем откровенно. Разве мы еще не оккупированная страна?

— Господин Банков, неужели вы говорите серьезно? — спросил Додев.

— Да, да, вполне серьезно, господин полковник…

Игнатов вмешался в разговор:

— Вы даже вражескую пропаганду используете вполне серьезно.

— Банков, скажи-ка мне, с кем дружбаши ? С Россией или с Англией? Скажи прямо, без обиняков, — нетерпеливо вмешался в разговор старый Бейский.

— Эх, бай Кольо, я бы мог сказать тебе свое личное мнение, а оно совпадает с мнением большой части моих друзей. Мы смотрим с недоверием на Отечественный фронт.

— Что это еще за Отечественный фронт, разве мы против отечества? Что это за демагогия, боже мой?! — с отчаянием спросил Додев.

— Господин полковник, история свидетельствует, что самые большие преступления по отношению к народу и отечеству совершались всегда во имя отечества и от его имени. Настало время, когда все борются за власть, но до нее доберутся самые ловкие и самые прозорливые.

— В том числе и коммунисты, не так ли? — язвительно заметил Милко.

— К вашему сведению, они очень рассчитывают на крестьян, чтобы добраться до власти.

— Не понимаю, как вы их остановите? — раздраженно спросил Додев.

— Очень просто, господин полковник. Чем раньше мы порвем с немцами, тем больше у нас шансов для спасения от коммунистов.

— Вот это да! — озадаченно развел руками Додев. — Мы едва удерживаем положение теперь, когда немцы еще здесь, а что будет потом?

— Анархия, — раздраженно добавил Игнатов.

— Прошу вас, господа, — поднял руку Банков, — не хочу, чтобы вы остались с убеждением, будто я враг государственного строя. Сохрани меня бог от подобного греха. Если я говорю, что необходимо незамедлительно порвать с Германией, то имею в виду прежде всего будущее нашего строя. В создавшейся обстановке мы можем ожидать помощи только от союзников.

— А гарантируют ли они нам наши нынешние границы? — прервал его Додев.

— Из двух зол выберем наименьшее.

— Боже мой, — схватился за голову Додев, — ведь за наше объединение, за наши национальные идеалы пролиты потоки крови!

— Господин полковник, лично я предпочитаю небольшую Болгарию, чем великую.

В течение всего разговора Игнатов испытывал какой-то почти детский, беспомощный стыд за себя и за своего командира полка. Даже если бы Банков имел полное право и основание, следовало ли ему говорить все это с таким вызовом и циничной откровенностью? Игнатов не вытерпел и, используя краткую паузу, пока Додев ломал голову над тем, как возразить Банкову, с вызовом выкрикнул:

— Все до одного умрем, но сюда, на нашу священную землю, никогда не ступит нога большевика!

На лице Банкова заиграла снисходительно-саркастическая улыбка.

— Господин поручик, если вы в состоянии выполнить свое обещание, то я сейчас же перед вашим командиром дам клятву, что до конца жизни буду у вас ординарцем.

— Мы умеем расправляться с врагами отечества! — ударил кулаком по столу Игнатов.

— Да, да, мое вам почтение, — все так же желчно усмехнулся Банков, — но не забывайте, что от добрых намерений до их осуществления огромная дистанция.

— Ох, не знаю, что и сказать! — тяжело вздохнул Никола Бейский. — У соседа занялось, того и гляди к тебе перекинется огонь.

В калитке показался почтальон в выгоревшей кепке с измятым козырьком, с высохшим загорелым лицом, на котором лукаво блестели живые и хитрые глазки.

— Господин Банков, вам приглашение на срочный телефонный разговор! — крикнул он, не сходя с места.

Банков извинился перед офицерами и ушел.

Манев, Игнатов и Милко Бейский все время испытывали какую-то досаду от разговора. Уход Банкова они использовали, чтобы немного поразмяться.

За столом остались только Бейский и Додев. Уставшие от беседы, отяжелевшие от еды и вина, они дремали, но тем не менее чувствовали взаимную потребность друг в друге, чтобы успокоиться и воспрянуть духом. Бейский сосал большой мундштук и, прижавшись коленом к лампасу Додева, озабоченно шептал ему на ухо:

— Пропали, господин полковник! Если бы ты знал, как мы живем! Ты видишь, я смеюсь, болтаю, а что у меня на душе! И сердце трепыхается! Разве это жизнь? Дверь хлопнет, чужой голос услышишь — все внутри так и обрывается, того и гляди, накинут веревку на шею. И кто такой этот Чугун, чтоб ему пусто было! Где он изучил такие науки, что столько войска, такая сила выступает против него, а он хоть бы что? Я его отца знал. Мастер был, ничего не скажешь, золотые руки. Люди говорят, что его сын собрал тысячи три разного рода оборванцев.

— Преувеличивают, бай Кольо, ведь знаешь, у страха глаза велики, — досадливо поморщился Додев.

— Ну, пусть хоть и полторы тысячи, разве этого мало? Примерно столько напало на Камено-Поле, слышал это от верного человека.

— Врут…

— Кто врет, не знаю, — снова вздохнул Бейский. — Газеты-то с каких пор войну все заканчивают. Еще когда писали, что взяли Москву, а вот поди ж ты, она стоит себе, как стояла, а нам того и гляди скоро туго придется. Часто я думаю своим нехитрым умом: английская дипломатия спасла бы нас, что ли? Настоящие немцы хороши, солдаты — каждый двоих стоит, не наглядишься и не нарадуешься на них, только добро наше, шкура своя нам дороже и милее, чем они.

Пьяную дремоту Додева как рукой сняло.

— Это опасный человек, — указал он на дверь, за которой недавно скрылся Банков.

— Для себя он человек хороший, господин полковник. Он зять Колибарова. У них денег и богатства столько, что не сосчитать.

Служебное честолюбие Додева было глубоко задето. У него, полковника Додева, командира полка, не было даже крыши над головой, а он верил сам и был вынужден убеждать других в окончательной победе. А какие-то там Банков и Бейский ради своего богатства готовы первыми бросить его и первыми запустить в него камень. Да и сколько их еще!

— Значит, бай Кольо, — поднял голову Додев и протер глаза, — ты все плачешься, живешь как мышь, страх перед партизанами не покидает тебя даже во сне…

— Правда, — прервал его Бейский.

— Правда, — повторил за ним Додев, — но никого не интересует, почему мы не разделаемся с ними. Ты сам стоишь в стороне, твой внук занимается своим делом, господин Банков ждет англичан, а кто же нас спасет от страшной внутренней опасности? Мои люди? Но ведь и они не из стали сделаны. И они такие же, как мы, живые люди, им тоже нужны награды и признательность.

— Они получают зарплату…

— Этого недостаточно, — раздраженно продолжал Додев. — Кто из вас, имущих людей, подбросил им что-нибудь, чтобы и они знали, за кого борются, за кого идут на смерть?

Бейский нахмурил густые брови, нависшие над покрасневшими, пьяными глазами, сердито стал отгонять от себя табачный дым и подавился в хриплом кашле.

— Нет у меня денег, господин полковник! Тяжелые годы были, засуха, град, реквизиции. Если бы было что дать, другое дело… Игнатов живет в доме бесплатно, ни одного лева с него не взял. Если бы было что дать, другое дело, — повторил он, торопясь отмести даже намек на какую-то денежную помощь, словно Додев уже посягал на его кошелек.

Додев продолжал глухо:

— Оставь, бай Кольо! Такие вот авантюристы, как этот адвокат, оставят нас в дураках. Гитлер нам поднес на блюдечке великую Болгарию, а мы все думаем, как бы оплевать и национальные идеалы, и все…

Остатки обеда засыхали на столе. Над землей навис ленивый послеобеденный зной, было тихо, только одна курица все кудахтала под сараем большого чорбаджийского двора.

 

Глава четвертая

Калыч и Данчо Данев поднялись с онемевшими ногами с сеновала.

На фоне лунного неба хозяин Гешо Моллов выглядел еще более внушительным и сильным. — Эй, вы живы? — прошептал он.

— Как там, чисто? — вместо ответа спросил Данчо Данев и соскользнул с сена, держа карабин над головой.

— Все в порядке, — ответил Гешо все так же бесстрастно и спокойно. — В дом бы зашли!

Калыч потянулся, и суставы его хрустнули. Отряхивая прилипшее к одежде сено, он шутливо добавил:

— Ох, совсем спарились в этом сене…

— Тише, — предупредил Данчо и прислушался. — Что происходит на улице? — обернулся он к Гешо. — Собака за весь день ни разу не пролаяла.

— Прикончили ее. Отравили, черт бы их побрал! Сегодня утром нашел ее на гумне мертвой.

— Это неспроста, — предупредил его Данчо.

— Следят за нами, засекли, как-нибудь ночью и нас заберут, как каменопольцев.

— Потом поговорим об этом. Кто придет? — спросил Данчо.

— Пойдемте в дом, там и разберемся.

Данчо сердито его прервал:

— У меня нет желания валяться неделю на сеновале и ждать, пока они явятся ко мне.

Гешо, переступая с ноги на ногу, виновато моргал. Потом он в темноте показал им дорогу. Молча они вошли в дом.

— А-а, вот и они, борцы за свободу, добро пожаловать! — сердечно приветствовал их Райко Пырванский, вставая с табурета.

Данчо, глядя прямо в его морщинистое лисье лицо, сдержанно поздоровался и холодно спросил;

— Ты что, один?

— Как видишь, но я один стою ста двадцати человек, — шутливо ответил Райко.

Данчо замолчал, тяжело вздохнул, потянулся к бедному ужину. Жена Гешо хлопотала вокруг стола. Когда она вышла в соседнюю комнату, все четверо сдвинули вместе табуреты. Данчо обратился к Гешо и Райко:

— Когда вы наконец будете серьезно относиться ко всему? Если боитесь, скажите, обойдемся без вас.

— Данчо, постой, не сердись! Я ужом прополз сюда через калитку в огороде Гешо, — начал оправдываться Райко.

— А ты хотел, чтобы тебя с музыкой сюда доставили? — прервал его Данчо.

— Не так-то просто выйти на улицу. Уже четыре вечера подряд перед воротами Гешо устраивают засаду. В кустах бузины лежит эта ищейка — унтер-офицер Кочо с двумя солдатами.

— Доберусь я до него, только бы случай удобный представился, — с угрозой заговорил Калыч.

— Солдатам успели сообщить? — спросил Данчо, делая вид, что не слышал угрозы Калыча.

— Я говорил с Йорданом и от него узнал, что Кочо устраивает засаду у ворот Гешо. Он сказал, что с ними было бы лучше всего встретиться на поляне, когда выгоняют лошадей в ночное.

Данчо гневно стиснул зубы:

— Скажи Йордану, что не он, а мы сами будем определять место встречи. А если ему страшно встречаться с ними, пусть сразу признается.

— Погоди, Данчо, — попытался оправдаться Райко, — ты ведь знаешь, что все кругом под наблюдением.

— А Лиляна Узунова где предлагает встречаться? — все так же язвительно спросил Данчо Данев.

Ему никто не ответил, и он продолжал все так же сердито:

— Вы сообщили ей о нашем решении? Она не должна больше дружить с убийцей наших товарищей…

— Данчо, — прервал его Калыч, — я проверил, не было этого. Напрасно позорим человека. Он не принимал участия в расстреле каменопольских товарищей.

— Я его знаю лучше тебя, — ответил Данчо.

— Это можно еще раз проверить, но я тоже знаю, что парень не имеет к этому делу никакого отношения, — нерешительно вмешался Райко.

— Предлагаю им больше не заниматься. Передаю вам партийное решение, которое обсуждению не подлежит, — сказал Данчо.

— Это совсем другое дело, — проговорил Гешо.

— В штабе зоны и в отряде хотят знать, в состоянии ли вы создать в Лозене боевую группу? — спросил Данчо, молча всматриваясь в темноте в склонившиеся к нему лица Гешо и Райко.

— Попытаемся, — ответил после короткого молчания Райко.

— Когда? — язвительно заметил Данчо. — Может, и здесь наконец проведем операцию и нанесем врагу удар прямо в сердце? Добудем для отряда несколько легких и тяжелых пулеметов? Предстоят решительные сражения. Пришла пора бороться за собственную территорию, где будут действовать наши партизанские законы и распоряжения. Чего вы боитесь? Что же, на Лозен следует глядеть как на вражеское село?

— Скажите, когда и нам податься в лес, а там мы еще посмотрим, кто чего стоит, — удрученно вздохнул Райко.

— Это самое простое решение — бежать в лес, раз здесь туго. Да если бы все так поступали, мы давно бы погибли — без продовольствия, без жилья, без связи с массами. Даю вам десять дней. Подумайте, мобилизуйтесь. Подойдет кто-нибудь из наших — я или другой ответственный товарищ, а возможно, и сам Чугун, — тогда и выработаем конкретный план работы с земледельцами . Ясно? Вопросы есть?

Гешо и Райко молчали. Данчо снова повторил:

— Возражения есть?

— Что остается делать? Взялся за гуж, не говори, что не дюж, — добавил Райко Пырванский.

— Нам пора. — Данчо ударил по колену Калыча и встал. Он поправил пистолет, взял на плечо карабин и спросил: — Как выходить, если на улице засада?

— Идите за мной, — отозвался Гешо.

Тихо и незаметно они прошмыгнули через заднюю калитку в огород Гешо, спустились через ракитник вниз и на краю села расстались. Данчо пошел к городу, а Калыч направился в отряд в Белицкий лес.

* * *

Прежде чем отправиться в штаб батальона, расположенный в селе Долни-Сеновец, унтер-офицер Кочо побрился, начистил сапоги, пришил чистый подворотничок, а на пояс подвесил две гранаты-лимонки.

Перед школой остановилась телега, присланная из сельской управы. Кочо положил автомат на сиденье. Барабанщик Гайтаня, худой и черный, как трубочист, потянулся к автомату.

— Не трогай, по рукам получишь.

— Ох, господин унтер-офицер, чешутся у меня руки по этой штуке, — лукаво подмигнул ему Гайтаня.

— Руки, говоришь, чешутся? А если мы заставим тебя расстреливать коммунистов, будешь?

— Брось шутить, не на людей же автомат мне нужен.

— А на кого ж? На партизан, что ли?

— Что ты, душа человек! На иванов день застигла меня между Камено-Полем и Сине-Бырдо стая волков. Как я тогда спасся, одному богу известно. А если бы в руках у меня был этот автомат, я бы их всех до одного там уложил.

— Как же они тебя не загрызли? — шутливо подмигнул Кочо.

— Про то один бог знает, господин унтер-офицер.

— Ах вот как! — обжег его взглядом своих злых глаз Кочо. — Значит, волков ты хочешь стрелять, а коммунистов не хочешь? Ну, черный дьявол, берегись, доберусь я до тебя — шкуру спущу.

— Пожалейте меня, господин унтер-офицер, у меня девять детей, кто их кормить-то будет?

— Только детей плодите! А они, как подрастут, небось все до одного к партизанам убегут.

— Что вы такое говорите, господин унтер-офицер! Я тоже царю служу. Поезжайте по проселочной дороге, а то кобыла не подкована.

— Ничего с ней не будет. — И Кочо стегнул кобылу кнутом по крупу.

Легкой, задорной рысью она побежала к селу Долни-Сеновец. Вначале Кочо колебался, какой дорогой ехать, проселочной, вдоль реки, или по шоссе, но кобыла сама выбрала проселочную — ей нравилось бежать по чернозему, где ее неподкованным копытам было мягче ступать.

Кочо лег в сено на спину, закурил сигарету и бросил быстрый взгляд на изгиб Осыма, где дорога шла вдоль реки. Сладковатый запах свежего сена его пьянил, а спокойное чистое небо и сочное зеленое поле располагали к раздумью, от чего он уже давно отвык. Его грубая и развращенная душа была не в состоянии думать о чем-то светлом и хорошем. Все чистое в ней было уже давно вытравлено временем, проведенным в казарме. С самого первого года службы он жадно впитывал в себя все то отвратительное, что было в военщине для попрания прав человека и унижения его достоинства. И уже на второй, третий год он превзошел в этом своих учителей. Он полюбил крохи, перепадавшие ему с господского стола. Служил господам с собачьей преданностью, был готов пойти для них на любую подлость и низость. С поручиком Игнатовым унтер-офицер служил уже третий год. И чем больше Игнатов ругал его и понукал им, тем сильнее Кочо привязывался к нему.

Он жил одним днем, так как сознавал, что сделал немало зла своим близким и знакомым и поэтому кто-нибудь из них однажды все припомнит ему и отомстит.

Кочо не заметил, как дорога свернула в густые кусты акаций, под свисающие ветви, образующие зеленый тоннель. Запах листвы опьянил его, и он задремал.

* * *

Расставшись с Данчо Даневым, Калыч к рассвету был между Долни-Сеновцом и Лозеном. До Белицкого леса, где находился отряд, надо было добираться еще целый день. Идти днем было рискованно, поэтому он решил подождать наступления ночи в кустах акации.

Отдохнув, Калыч пробрался поближе к дороге. Издалека он услышал скрип колес телеги. Спрятавшись за кустом, он привстал на цыпочки. Из-за поворота показалась телега. Калыч не спускал с нее глаз. На сене полулежал человек в военной форме. Кобыла зафыркала и навострила уши. Лежащий на телеге человек дернул за узду, приподнялся и снова улегся. От радости у Калыча дрожь пробежала по телу. Сколько раз он мечтал об этом, сколько раз подкарауливал этого человека! Вряд ли ему представится более удобный случай свести счеты с Кочо.

Телега поравнялась с Калычем, и тогда он выскочил из кустов, ловко схватил левой рукой лошадь за узду, а правой наставил пистолет на Кочо, целя ему прямо в голову.

— А, попался, гад! — скрипнул он зубами.

Кочо испуганно заморгал, инстинктивно поднял руки, искоса поглядывая на автомат. Калыч ударил его пистолетом по зубам, разбил нижнюю губу. По подбородку Кочо потекла кровь.

— Что ты, что ты! — попытался он загородиться от нового удара.

— Слезай, скотина! — снова ударил его Калыч и завернул лошадь в кустарник между деревьями.

Кочо поднялся из сена. Держа руки над головой, слез с телеги. Калыч осторожно вытащил у него из кобуры пистолет, отшвырнул его в сторону и сказал:

— Эх, жалко, что нет бензина, не то облил бы тебя и поджег, другой смерти ты не заслуживаешь. Это ты спрашивал наших товарищей, какой смерти они хотят, легкой или тяжелой?

— Подожди, браток, не виноват я, выполнял приказ, я бедный человек… — Кочо с трудом двигал окровавленными губами.

— А сколько бедняцкой крови выпил, скотина? — толкнул его в грудь Калыч.

Кочо упал на колени и стал умолять его:

— Возьми меня с собой в лес, с радостью пойду, только не убивай меня!

— Нам не нужны бандиты. А ну, снимай сапоги!

Вспугнутая выстрелом, над деревьями с криком поднялась стая галок. Кобыла испуганно захрапела и начала бить передними копытами землю.

* * *

… В половине второго Игнатов вышел из канцелярии роты, решив пообедать в корчме.

Он не дошел и до середины площади, когда увидел, что со стороны церкви несется кобыла, запряженная в телегу. При повороте на шоссе около церкви задок телеги отлетел, ударился о камень и остановился у телефонного столба.

Из железнодорожной мастерской выскочили двое мужчин и с трудом остановили испуганную кобылу. Ее бока тяжело вздымались, а на лоснящейся коже выступила пена.

Охваченный тревожным предчувствием, Игнатов ускорил шаг. Подойдя к телеге, он заглянул в нее и остановился как вкопанный. На сене лежал Кочо, босой, в одной рубашке. К его ногам были привязаны поводья. В глазах Игнатова потемнело, он стиснул зубы и закричал:

— Чего же вы ждете? Бегите за доктором!

— Да он мертвый, господин поручик! — Пожилой крестьянин поднял руку Кочо и снова опустил ее на обрызганное кровью сено.

На дне телеги сухой колючкой была прикреплена маленькая записка, исписанная кривыми крупными буквами:

«Собаке — собачья смерть! Перед судом народа все ответят».

* * *

В канцелярии Слановский переписывал начисто программу занятий.

— Где тебя настигла гроза? — спросил он, не поворачиваясь к Лило.

— Это было одно только облако. За холмом не упало ни единой капли дождя.

— В штабе батальона был?

— Да. Говорят, скоро предстоит большая операция. Между Долни-Сеновцом и Росицей прошлой ночью взорван немецкий эшелон. Среди железнодорожников есть арестованные…

Кто-то постучал в дверь. Вошел запыхавшийся Кында.

— Господин подпоручик, командир роты приказал вам явиться к нему.

Слановский отложил ручку, отодвинул в сторону недописанную программу и встал.

— Как сказал, прийти сразу? — спросил он. Кында утвердительно кивнул.

Слановский впервые шел на квартиру к Игнатову. Во дворе его тревожным лаем встретила маленькая желтая собачонка. Она бросилась ему в ноги и, только когда он нагнулся, чтобы бросить в нее чем-нибудь, убежала к дощатой калитке, соединявшей сад с двором. В дверях показалась служанка, которая по привычке вытирала мокрые руки о передник, и прежде чем Слановский успел спросить ее об Игнатове, она показала ему рукой на лестницу, что вела на второй этаж. Под его ногами уныло заскрипели деревянные ступеньки. В коридоре на втором этаже в беспорядке висела одежда на вешалке, рядом был полуоткрыт старомодный гардероб. Слановский на мгновение остановился, прислушался. Из крайней комнаты слышался неразборчивый приглушенный говор. Он постучал. Игнатов ответил, и Слановский вошел. На кушетке у окна полулежал Милко Бейский.

— По вашему приказанию прибыл, господин поручик, — отдал честь Слановский и остановился на середине комнаты.

Игнатов молча кивнул головой. Застегнул китель. Было заметно, что он хочет подчеркнуть, что здесь их ожидает служебный разговор. Он не торопился предложить подпоручику стул. Нехотя спросил:

— Что в роте?

— Ничего нового. Фельдфебель Лило вернулся с похорон унтер-офицера Кочо.

— А, вернулся! — тяжело вздохнул Игнатов и запустил пальцы в волосы.

Милко Бейский докурил сигарету и, не вставая с постели, погасил ее в переполненной окурками пепельнице.

— Я, наверное, мешаю? — лениво спросил он.

— Очень сожалею, но служба есть служба, — развел руками Игнатов.

Милко встал и лениво зашаркал тапочками, направляясь к дверям. Только теперь Игнатов указал Слановскому на стул, а сам, немного согнувшись и скрестив руки на груди, нервно стал ходить взад и вперед. Слановский следил за его движениями, все еще не понимая его намерений.

Игнатов уперся спиной в дверь и уставился на Слановского, который сидел на стуле, как подсудимый, охваченный чувством досады и подавленности.

— Ты, может быть, думаешь, что я испугался после всего того, что произошло с унтер-офицером Кочо? Я не скрываю, что мне жалко его. Рота потеряла преданного солдата отечества — смелого патриота. Но я отомщу за него. Верю, и вы теперь убедились в этом, что с этими бандитами мы должны разговаривать только так — беспощадно их истреблять.

«Что еще он надумал? — задал себе вопрос Слановский. — В первый раз он приглашает меня к себе домой. И какова логика: он и Кочо могут убивать, а их никто не должен и пальцем тронуть».

Но следующие слова Игнатова заставили его насторожиться.

— Слановский, по отношению к тебе я проявил известную нетактичность. — Игнатов присел на стул около него, стараясь выглядеть как можно более искренним. — Я был очень зол и поэтому не мог оставаться спокойным. Но это дело прошлое. Есть люди, которым все равно что делать. Ты сентиментальная натура, и в будущем я не буду привлекать тебя к такой тяжелой работе. Каждый из нас должен делать то, что ему по силам, чтобы потом можно было сказать, что мы внесли свою долю на алтарь отечества, не так ли?

— Так точно, — ответил Слановский по инерции, и его недоумение усилилось тревожным предчувствием какой-то новой низости.

Игнатов продолжал:

— Я говорил тебе как-то, что полковник Додев очень хорошо к тебе относится. Когда он был здесь в последний раз, речь опять зашла о тебе. Он очень рассчитывает на тебя. Верит, что ты сможешь оказать большую услугу отечеству.

— Разве это мне действительно по силам?

— Конечно.

— Сомневаюсь, — усмехнулся Слановский. — До сих пор я не подозревал, что во мне скрываются такие таланты.

— Будь спокоен, для такого дела не требуется особого умения и ловкости. Ты любишь эту девушку, учительницу, правда?

Неожиданный вопрос Игнатова сначала смутил Слановского, но он сразу же овладел собой и сказал:

— Мне кажется, это мое личное дело, и оно не имеет никакой прямой связи с нашей службой.

Загадочная улыбка расплылась на матовом лице Игнатова.

— Слановский, жизнь так устроена, что даже при отсутствии какой бы то ни было прямой связи, как ты выразился, мы, люди, в состоянии создать ее, не так ли?

— Ну да, — неопределенно и смущенно усмехнулся Слановский, — все в жизни делается по воле людей.

— Я хочу, чтобы ты меня правильно понял. Никто не намерен вмешиваться в твои личные и интимные тайны. Но если ты действительно любишь эту девушку, если хочешь жениться на ней, то ты не останешься равнодушным, если узнаешь, что ей грозит опасность?

— Так точно.

— Ведь ты первый подашь ей руку? Даже если ты и равнодушен к ней, все равно можешь оказать ей услугу, за которую она будет тебе благодарна всю жизнь. Одним словом, в конце концов меня не интересуют твои чувства и намерения в отношении нее. Однако тебе, как офицеру, как командиру взвода в моей роте, я должен сказать правду. Жизнь этой девушки в опасности. Не знаю, насколько ты посвящен в ее тайны, но я еще раз повторяю: она находится в опасности. И только ты можешь ей помочь.

— Не понимаю как.

— Очень просто, — самодовольно усмехнулся Игнатов. — Предупредить ее.

— Предупредить?

— Да, это неизбежно, но не только это, потому что одно только предупреждение не принесет большой пользы, поскольку она совершила антигосударственное преступление, за которое понесет ответственность.

— Господин поручик, вы ошибаетесь! Ничего подобного я до сих пор не замечал.

— Тем хуже для тебя, подпоручик Слановский! Ну а во мне ты, надеюсь, не сомневаешься?

— У меня нет оснований не верить вам, но все же мне кажется, что здесь какое-то недоразумение.

— Нет. Скоро ты сам в этом убедишься. Поверь, я говорю тебе правду: у нее нет выбора. Мы гарантируем ей свободу и безопасность за незначительную услугу. Тайна будет сохранена в отношении как ее, так и тебя.

Слановский продолжал наблюдать за ним с недоумением и тревогой. Игнатов сел к нему поближе и почти зашептал:

— Слушай внимательно, дело довольно простое! У полиции есть бесспорные данные о ее деятельности. В этом нет никакого сомнения. И только ты можешь спасти ее от смерти.

— Не понимаю как.

— Раз она дружит с тобой, значит, она верит тебе, ведь так?

— Этого я не знаю.

— Но можешь проверить.

— Каким образом? Прежде всего мне необходимо время, чтобы расспросить ее, узнать, действительно ли у нее такие связи.

— А сколько времени тебе понадобится для этого?

— Не менее одного-двух месяцев.

— Ого-го! Да к тому времени мы уже закончим все и без ее помощи. Вот что я предлагаю. Ты попытаешься ей внушить, что ты и еще несколько солдат решили бежать к партизанам. Попроси ее связать тебя с ними.

— А если она откажется?

— В этом будешь виноват только ты, подпоручик Слановский. Она откажется только в том случае, если заподозрит, что у тебя нечистые намерения. От тебя зависит заставить ее тебе поверить. Теперь тебе ясно?

— И да и нет… — тяжело вздохнул Слановский.

— Почему не соглашаешься? Ты что, боишься?

— У меня нет опыта, я в первый раз…

Игнатов иронично его прервал:

— Слановский, ты хитришь, и довольно мелко! Я предлагал тебе принять участие в допросе твоих односельчан — ты ответил, что у тебя нет опыта, я приказал тебе принять участие в карательной экспедиции — ты сбежал. Предлагаю тебе совершить высокое патриотическое дело — опять те же смешные аргументы. Но теперь уж извини. Я тебе раскрыл важную служебную тайну, и нам ничего другого не остается, как закатать рукава и в ближайшее время довести дело до благополучного конца.

Сердце Слановского готово было выскочить из груди. В этот миг у него не было даже сил, чтобы встать. Игнатов не спускал с него глаз. Хотя он и был плохим психологом, на этот раз, как ему казалось, попал в цель. Взявшись за дело, он уже не имел намерения отступать. Он резко встал, отодвинул стул к постели, остановился у настенной вешалки, вытащил из кармана шинели небольшой пакет, завернутый в бумагу, осторожно держа его в руке, приблизился к Слановскому и подал его ему.

— Возьми.

— Что это такое? Я могу знать?

— Слановский, — начал Игнатов тоном, не терпящим возражений, — мы достаточно говорили, теперь пришло время действовать. В этом пакете двадцать патронов для пистолета.

— И что? — продолжал все так же изумленно смотреть на него Слановский.

— Ты его «выкрал» из роты. Отдашь их учительнице. Как ты думаешь, она откажется их взять?

— Ей знать.

— Конечно, она откажется, если ты ее предупредишь.

— А как я докажу, что не виноват, если она откажется?

— У нас есть способ проверить и установить истину. Об этом не беспокойся. Исключительные обстоятельства, в которых мы живем, заставляют нас действовать быстро и без промедления. Ты офицер, дал клятву верно и честно служить царю и отечеству, поэтому в твоей душе не должно быть места какой бы то ни было сентиментальности. Сегодня или завтра постарайся найти время и возможность передать эти патроны. Следующая твоя задача — поделиться с учительницей своим намерением бежать и между прочим попытаться внушить ей, что хотел бы переговорить с Чугуном или хотя бы узнать, когда и где он будет. Есть сведения, что дней через десять они собираются проводить какое-то собрание с земледельцами. Попался бы этот бандит нам в руки! Не знаю, понимаешь ли ты меня. Но если ты намерен хитрить, говори, пока еще есть время. Я доложу, куда необходимо, но за сохранность твоей головы не отвечаю: она слетит с твоих плеч уже сегодня вечером.

Прижатый неожиданными обстоятельствами, Слановский не имел ни времени, ни возможности лавировать или искать какой-либо выход. И у Игнатова не было намерения выпускать его в этот миг.

Еще не понимая, как и в каком направлении, будут развиваться события, Слановский решил сделать видимость, что принял предложение Игнатова.

— Можно ли мне встречаться с ней в любое время?

— Конечно, — обрадованно потер руки Игнатов.

— Я попробую…

В глазах Игнатова, когда он провожал Слановского, было ликование. Остановившись около окна, он взглядом проследил за подпоручиком, пока тот не пересек площадь и не скрылся за углом школы.

* * *

Как только Слановский остался один в канцелярии роты, он сразу же почувствовал усталость. Казалось, силы внезапно покинули его. Он упал навзничь на кровать, заложил руки за голову. Растерянный, смущенный и беспомощный, он ощущал только удары своего сердца. С предельной ясностью он восстанавливал в памяти встречу с Игнатовым и с каждой минутой все яснее осознавал тяжесть своего положения. С тревогой и смущением спрашивал он себя, на что может рассчитывать в дальнейшем. Разве Игнатов придумал это сам? Конечно нет. Другие обдумывали сложные ходы этой грязной игры. И нет никакого сомнения, что это не первая их попытка, что они намного опытнее Слановского и не дадут провести себя.

Под окном канцелярии роты Кутула отчитывал какого-то солдата. Осипший знакомый бас как будто сразу же вывел Слановского из оцепенения, в котором он находился.

Он вышел в коридор. Около пирамиды с оружием суетилось несколько солдат. Слановский молча кивнул Луканче.

— Найди Йордана и скажи ему, чтобы зашел ко мне, — вяло проговорил он и медленно притворил дверь…

Когда Йордан вошел в канцелярию, Слановский не поднялся с кровати, а только указал ему на стул. Закурил новую сигарету и лишь после этого спросил:

— Гецы, Кынды и Наско поблизости нет?

— Нет, все во дворе. Фельдфебель меняет сапоги. Что с вами, вы не больны?

— Ох, если бы так! — тяжело вздохнул Слановский.

После короткой паузы он с трудом приподнялся на кровати. Обхватил голову руками, будто хотел что-то припомнить, и затем упавшим голосом рассказал Йордану все, что с ним произошло час назад. Закончив рассказ, он подал ему пакетик с патронами.

— Вот так да! — изумленно скривил губы Йордан. — Со мной уже пытались проделать такую же штуку, — лукаво подмигнул он. — Дали мне патроны, говорят: «Береги». Я, конечно, сразу же увидел, что в гильзах нет пороха…

— Откуда ты знаешь? — недоуменно спросил Слановский.

— Такие же патроны были, — кивнул Йордан головой. — Если хотите убедиться, что это так, вытащите одну пулю и увидите, что из них специально высыпали порох.

— Скажи мне, как ты думаешь, есть у них какие-нибудь серьезные доказательства против Лиляны?

— Вряд ли, — неопределенно повел плечами Йордан, — но что стоит их выдумать, если они решат кого-либо убрать?

Слановский поднялся. Подошел к дверям, прислушался. Приоткрыл дверь и осторожно выглянул в коридор, после этого медленно приблизился к Йордану, положил ему руку на плечо.

— Сам видишь, что я впервые попадаю в такое сложное положение. Только сейчас понял, что это дело мне не по плечу. Как выпутаться, чтобы не пострадала эта девушка?..

В коридоре послышались чьи-то голоса и топот ног. Йордан отдал пакетик Слановскому и быстро, на цыпочках снова вернулся к двери. Фельдфебель Станков и унтер-офицеры строили солдат для осмотра оружия.

Йордан почти шепотом сказал:

— Предупредите ее, она откажется. А ему верните «подарок». Потом подумаем, как лучше это сделать…

После обеда время, как назло, тянулось медленно и тоскливо. До самого наступления сумерек нервы Слановского были натянуты до предела.

На главную улицу вышла молодежь, но он, надеясь увидеть среди них Лиляну, напрасно искал ее среди прогуливающихся, все время беспокойно посматривая на часы. До наступления комендантского часа оставалось еще тридцать минут. «Как назло, занялась делами дома!» — с тревогой думал Слановский.

В конце концов он не вытерпел, быстро перешел по мосту через Осым, свернул на соседнюю улочку и остановился возле ее дома на том месте в зарослях акации, где они почти каждый вечер прощались. Окно Лиляны светилось.

Вскоре свет в комнате Лиляны погас, тихо скрипнула дверь. Легкой походкой девушка сошла по ступеням в переднюю.

Прошло еще минут двадцать. Запоздавшая парочка остановилась у стены кустарника по другую сторону улики. Время от времени до его слуха доносился тихий шепот и приглушенный девичий смех. Он устал от бесконечного ожидания.

Сельский колокол давно уже оповестил о наступлении комендантского часа. Кирчо бессознательно вышел из-за акации и поплелся по улице. Несколько раз он останавливался и украдкой посматривал назад. Впереди показались мужчина и женщина. Заметив человека в военной форме, оба нерешительно остановились, взялись за руки. Он отвернулся от них, ему стало еще обиднее и мучительнее: люди боялись его. Мужчина и женщина заторопились вниз по улице…

Расстроенный и встревоженный, он вернулся в школу. Но и здесь ему не сиделось на месте. Казалось, этой ночью он сойдет с ума.

Время приближалось к одиннадцати.

Село уже спало. Стояла спокойная летняя ночь. Мягкий лунный свет заливал улицы и дома.

Слановский снова вернулся на старое место. Окно Лиляны светилось. Занавеска была опущена. Вдруг чей-то силуэт мелькнул за окном и тут же исчез. Слановский тихо свистнул. Немного подождал. Лампа погасла. Он обрадовался, что она услышала его, и с трепетом и радостью стал ждать, когда она выйдет. Время тянулось мучительно медленно. Он подумал, что она его не поняла. Снова свистнул. Ничего. В тишине послышались осторожные далекие шаги. Вздрогнув, он оглянулся по сторонам. В конце улицы появился силуэт человека. Слановский присел и бесшумно скрылся за кустами. Он почувствовал, как краснеет от обиды и стыда. Незнакомец несколько раз осторожно останавливался, оглядывался по сторонам. Затем приблизился к дверям. В руке он что-то держал, а на спине выделялось нечто похожее на ранец или узел. Только теперь Слановского, как горящим углем, обожгла боль сомнения. Не было ли у Игнатова оснований? И не был ли он прав?

Незнакомец отодвинул щеколду калитки и потонул в темноте двора. Слановский поднялся, ошеломленный и изумленный. Окно Лиляны приоткрылось немного, и до слуха Слановского долетел едва слышный шепот. Незнакомец оперся спиной о дверь летней кухни. Прошла минута, другая. Лиляна открыла наружную дверь, осторожно сошла по ступеням, на ходу повязывая голову платком.

Оба вошли в летнюю кухню. Сердце Слановского разрывалось от ревности, обиды и гнева.

Он машинально стряхнул с брюк и кителя присохшую сухую листву и комки земли. Он не знал, что предпринять, совершенно потерял самообладание и, усталый и измученный, был готов на самый безрассудный поступок.

Слановский обошел ограду и оказался у задней части двора. Пролез через маленькую дырку в заборе. В голове сильно шумело, он даже не слышал собственных шагов. Прижался к стене летней кухни. Изнутри долетал сдавленный говор. Из отдельных слов, которые можно было уловить, он понял, что тон разговора довольно сердитый. Лиляна отвечала отрывисто, почти односложными словами. Собеседник старался говорить тихо, почти шепотом, но это ему не всегда удавалось. Охваченный гневом, злостью и волнением, Слановский до боли напрягал слух, чтобы уловить нить разговора. Незнакомец заговорил на высоких нотах, и Слановскому показалось, что этот голос ему знаком. Лиляна слушала его молча, а после короткой паузы заговорила гневно:

— Никто не позволяет тебе так вести себя со мной! — Эти слова девушки Слановский различил ясно. — Знают ли товарищи, что ты пришел сегодня для личных объяснений?

Незнакомец прервал ее:

— Не я, а ты будешь давать объяснения товарищам… Полагаю, ты хорошо понимаешь, о чем идет речь… Если ты будешь продолжать дружить с этим жандармом, мы перестанем тебе доверять…

Слановский не слышал ответа Лиляны. Только сейчас он понял, что речь идет о нем, что это его назвали жандармом. «Но кто этот незнакомец, этот таинственный соперник, который знает все потайные места ее двора и дома и кого она в этот вечер ждала, возможно, с нетерпением?»

Лиляна добавила спокойно и четко:

— Слушай, Данчо, мне кажется, что ты зашел слишком, далеко. Только ты один продолжаешь наговаривать на этого человека, и абсолютно необоснованно.

Слановский не мог уловить конца мысли, но был потрясен открытием. Данчо Данев — вот кто был его неизвестный соперник. Полиция и жандармы его ищут всюду, где только можно, а он…

Снова наступило молчание. Слановский подумал, что они в любой миг могут выйти. На цыпочках он отдалился от стены, вышел на улицу и поспешно направился к школе, как будто его кто-то преследовал.

В голове хаотически переплелись обида, тоска, страх и какая-то неопределенная радость.

* * *

На следующее утро, около десяти часов, Слановский легко открыл деревянную дверь. Лиляна увидела его из окна и, пока он поднимался по лестнице, успела подойти к входной двери.

— Что случилось? — тревожно спросила она, смущенная и напуганная его измученным лицом.

— Ничего особенного, — виновато, несколько натянуто улыбнулся он.

Она пропустила его вперед.

— Нежданный и незваный гость, — заметил он, входя в дом. — Извини за беспокойство, но другого выхода не было.

Они вошли в комнату. Лиляна стала прибирать, хотя там и так всюду было уютно и чисто.

— Ждал тебя вчера вечером. Ты не вышла, — робко начал он.

— Была занята. Не успела. — Она покраснела и опустила ресницы.

Руки его еще больше задрожали от слабости и волнения. Он подумал: «Не умеет лгать, быстро выдает себя». И сказал:

— Я пришел к тебе с вестью, от которой будет зависеть твоя и моя судьба.

— Да что случилось? — испуганно спросила она.

— Сейчас объясню. Ты не вышла вчера вечером, и поэтому… — Он вдруг замолчал.

— Что? Ты второй раз говоришь о том, что я вчера вечером не вышла.

— Это сейчас не самое главное.

— А что же? — Она смотрела на него испытующе.

Слановский быстро, на одном дыхании, рассказал ей, какую задачу возложил на него Игнатов. Она слушала его внимательно и сосредоточенно. Лицо ее то бледнело, то слегка краснело. Она лихорадочно рассуждала и одновременно искала ответа на вопрос: откуда Игнатов знает, что Чугун собирается посетить Лозен? Может, это только случайное предположение, которое очень близко к истине?

— Но если у них точные сведения, тогда от кого они их получили? — спросила она.

Слановский раздраженно прервал ее:

— Ты знаешь, что мы с тобой об этом разговора не вели.

— Разве я тебя упрекаю? Боже мой, — тяжело вздохнула она, — неужели ты не понимаешь?..

— Я ведь тебе объяснил, как все получилось…

— Но ты должен был отказаться, нельзя было браться за это дело!

— Я подумал, что так было бы хуже для нас обоих.

— А теперь?

— Я ему доложу, что ты отказываешься, что ты очень удивлена…

— Думаешь, они поверят и оставят тебя в покое? — с иронией спросила она.

— Сообщи своим, что Игнатову известно о предстоящем посещении Чугуна, а я как-нибудь выкручусь.

— Как?

— Пока есть только одна возможность — тянуть время и запутывать игру, понимаешь?

— Нет, не понимаю.

— Вот, гляди. — Он непослушными руками достал из кармана пакетик. — Эти патроны с пустыми гильзами. Понимаешь, они специально высыпали из них порох.

— Ну и что?

— Скажу ему, что нарочно не дал их тебе. Показалось, мол, подозрительным, что пакет очень легкий. Проверил — гильзы пустые. Это даст нам обоим возможность оттянуть на некоторое время развязку. В крайнем случае убежим в горы. Со мной пойдут еще несколько солдат. Возьмем с собой и оружие. Ты должна нам помочь… Мы ведь с Данчо Даневым одноклассники, друзья. Но пути наши разошлись. — И он невольно покраснел. — Так я могу на тебя рассчитывать?

Она молча вздохнула и тоже покраснела. Наступила короткая пауза.

— Милая, — приблизился он к ней и взял ее за руку, — мы ведь дали друг другу слово…

— Ничего не скрывать друг от друга, да?

— Да.

— Тогда как же? — Она опустила голову, но он заметил, что ее глаза слегка увлажнились.

— Это было ниже моего достоинства, у меня не было намерения…

— Ты подслушивал? — спросила она почти шепотом.

— Пойми, — он взял ее за руку, — ради тебя я готов на любой риск.

— И именно ради меня не надо было впутываться в эту историю. Ох, — вздохнула она, — ты был так наивен! Отдаешь ли ты себе отчет, в какую опасную и рискованную игру ввязываешься?

— Теперь уже поздно задавать мне этот вопрос. Гораздо важнее обдумать, как поступать в дальнейшем. Со вчерашнего дня я по крайней мере тысячу раз упрекал себя за это, только что пользы? Я твердо решил защищаться, играть до тех пор, пока смогу, а потом… Но ты все же сообщи, если имеешь такую возможность, что они ждут Чугуна. Вечером выходи на прогулку, опять подумаем…

Он торопливо ушел, испытывая некоторое облегчение. Как только он вышел на площадь и заметил перед входом в школу Игнатова и какого-то солдата, он понял, что ему не миновать встречи с Игнатовым, а тот наверняка уже знает, откуда он возвращается. Когда Кирчо подошел поближе, Геца отдал ему честь и юркнул во двор школы. Игнатов покровительственно улыбнулся.

— Ну как дела, — заговорщически подмигнул он, — закрутилась машина?

Мысль Слановского работала лихорадочно. Он как будто только сейчас начал освобождаться от состояния колебания и нерешительности. Выжидающий взгляд Игнатова давил на него и сковывал мысль. Но Слановский ответил спокойным и уверенным голосом:

— Начинаю, но пока все еще в фазе разведки и подготовки.

— Ты передал ей патроны? Она взяла их?

— Нет.

— Отказалась?

— Нет, я их ей вообще не давал.

— Почему?

— Да потому, что это несерьезная игра, — ответил Слановский и замолчал.

— Да говори же, черт тебя возьми, в чем дело! — разозлился Игнатов.

— Вчера я полюбопытствовал… Мне показалось, что патрончики слишком легкие. Вытащил пульку, смотрю — а гильза-то пустая.

— Ну и что?

— Да ничего, вы что же, хотите провалить меня с самого начала?

Игнатов покраснел, но тут же овладел собой.

— Слановский, ты думаешь, что мы такие идиоты — будем партизан снабжать настоящими, годными для применения патронами?

— Здесь риск неизбежен, если мы хотим получить хоть какой-нибудь положительный результат. Нельзя их недооценивать, не такие уж они глупые и наивные люди.

— Скажи, какой пункт нашего плана ты уже успел выполнить? Ты сказал ей, что собираешься сбежать из роты?

— С этого я и начал.

— А она?

— Была очень удивлена.

— Она обещала связать тебя с партизанами?

— Она отрицает свою связь с ними.

— И ты ей веришь?

— Нет. Буду проверять.

— Так и надо. — Игнатов покровительственно похлопал его по плечу. — Насчет патронов мы подумаем, но ты смотри обязательно узнай, когда этот разбойник Чугун спустится с гор. Схватим его, тогда увидишь, что будет. — Он угрожающе вскинул голову. — Разрешаю тебе ходить к ней, когда сочтешь нужным. Но, повторяю, будь с ней осторожен.

 

Глава пятая

Поручик Игнатов прикрыл окно канцелярии роты. Его злил громкий говор солдат во дворе школы. Обычно перед ужином они устраивали себе кратковременные развлечения. Сейчас, например, с увлечением играли в «жучка». Слановский пришивал подворотничок к своему кителю. Игнатов, довольный и оживленный, стоя перед письменным столом, давал ему указания.

— Если она возьмет пакет с настоящими патронами, крепко бери ее за горло. Настаивай, чтобы она тебя лично связана с Чугуном, понимаешь?

Не отрывая глаз от иголки с ниткой, Слановский ответил:

— Господин поручик, сделаю все, что в моих силах.

— Слановский, я не сомневаюсь в тебе, но, извини меня, мне кажется, ты несколько медленно разворачиваешься.

— Стараюсь, господин поручик.

— Ну а как тебе кажется, попалась она на нашу удочку?

— Пока она все еще очень осторожна.

— А может, она догадывается?

— Этого я и боюсь больше всего. Согласитесь, господин поручик, мы сами не должны подвергать сомнениям свои же лучшие намерения.

— Ясно, Слановский! Очень рад, что ты так серьезно относишься к порученному делу. Авось сегодня вечером обрадуешь меня. Если будет что-нибудь интересное, дай знать, я буду в корчме.

Когда, закончив свою работу, Слановский вышел, настроение Игнатова резко изменилось. Еще десять минут назад в его воображении рисовались картины одна лучше другой. В его сознании, как у фанатика, засела мысль, что если им удастся ликвидировать Чугуна, то партизаны без командира сразу же разбегутся кто куда и тогда район расположения роты и полка будет усмирен, а он, Игнатов, станет чуть ли не главным героем.

Но как только лиловые сумерки опустились на село, он впал в особое состояние одиночества и удрученности от мысли, что его подстерегают в засаде и что ему придется разделить судьбу унтер-офицера Кочо. И так было каждый вечер.

В корчме он застал старосту Болтова и Милко Бейского. Незадолго до наступления комендантского часа вместе с другими пассажирами, прибывшими вечерним поездом, в корчму вошел и адвокат Банков.

Игнатов с большим трудом выносил его присутствие, но терпел по необходимости, так как от него он узнавал интересные новости, и еще потому, что ему очень хотелось уличить его в каких-то серьезных связях с коммунистами.

Банков сел за стол, посмотрел на часы и ехидно обратился к Игнатову:

— Господин поручик, не знаю, каковы ваши намерения, но не соблаговолите ли задержаться немного подольше, тогда корчму не закроют в обычное время?

— Что же, по вашему мнению, для меня в порядке вещей нарушать собственные указания?

— А почему бы и нет? Ведь этим мы никому не навредим. Болтов тоже меня поддержит.

Староста уныло покачал головой:

— Я дома один. Не хочется ложиться так рано…

Как только из корчмы вышли остальные посетители, Игнатов велел корчмарю закрыть деревянные ставни под тем предлогом, чтобы не дразнить людей, но тайная его мысль была другой: как бы кто-нибудь не выстрелил в него с улицы.

В этот вечер Банков был настроен вызывающе. И хотя он не считался человеком малодушным, страшная картина все еще стояла у него перед глазами. Русый гладковыбритый парень с открытыми голубыми глазами лежал на площади. На его груди засохло большое пятно крови. Над трупом кружился рой мух. Прохожие ускоряли шаг и обходили труп юноши, а им в спину цинично посмеивались какие-то служащие полиции.

Банков с желчной иронией обратился к Игнатову:

— Еще детьми мы учили, что наша страна находится в Европе, не так ли?

— А что, вы и в это уже не верите? — в свою очередь попытался уязвить его Игнатов.

— Мне кажется, здесь допущена ошибка.

— Жаль, — подмигнул Игнатов Милко Бейскому, а затем повернулся к Болтову в расчете на его сочувствие, — как это мы до сих пор не знали о вашем последнем открытии.

— В самом деле, очень жаль, — повысил голос Банков, — что мы живем в Европе, колыбели мировой цивилизации, а все еще остаемся настоящими варварами.

Болтов криво усмехнулся:

— Что, впервые увидели убитого?

— Нет, но эти попытки вселить страх отвратительны.

— Однако вы забываете, — вспылил Игнатов, — что речь идет о человеке, стоящем вне закона!

— Нет такого юридического понятия, которое ставило бы целую категорию людей вне закона.

— Но если эта категория сама поставила себя вне закона? — вызывающе подал голос Милко Бейский. — Эти люди по собственному желанию пошли в лес. Они же первыми подняли руку против законной власти.

— Конечно, — поддержал его Игнатов, — и эта власть имеет полное право защищаться и установить порядок в стране.

— Ах, боже мой, — снисходительно усмехнулся Банков, — вы оба очень симпатичны мне не из-за вашей политической близорукости и невежества, а из-за наивности, которая граничит…

— С глупостью? — зло перебил его Игнатов.

— Если бы она была только вашим личным недостатком, можно было бы не беспокоиться, уверяю вас. Но прошу вас понять меня: убит очень талантливый юноша! Не кто иной, как начальник окружного управления государственной безопасности Ангелов мне рассказывал, что этого юношу, который был студентом математического факультета, все считали феноменом. Такие люди рождаются раз в пятьдесят, а то и в сто лет. Это не какой-нибудь дурак, каких у нас предостаточно.

— Вот и занимался бы наукой, а не ходил к бандитам! — сказал Игнатов. — Зачем он с ними связался?

— Задайте этот вопрос кому-нибудь другому. Кто-то все-таки стал причиной того, что он избрал этот путь.

— Что искал, то и нашел, — тряхнул головой Игнатов.

— Да, это называется государственным отношением, — иронично подмигнул Банков. — А кому было нужно это варварство? Я задал этот вопрос и Цено Ангелову. Он пожал плечами и сказал, что это приказ свыше. По городу ходят самые различные слухи. Но есть что-то такое, что придает обаяние подвигу этого мальчика. Он отказался сдаться. Отстреливался до последнего патрона.

— Почему же он не сдался? — нервно спросил Игнатов.

— Потому что его ожидала та же участь, только с одним серьезным добавлением — с пытками и издевательствами. Я весь день анализирую это, и получается, что он даже своей смертью вызывает ненависть к убийцам! И представьте себе: около его трупа остановились два молодых полицейских и сфотографировались на память. Попробуй после этого доказать, что Болгария находится в Европе.

— А где же? — зло прервал его Игнатов.

— Такими актами варварства наши правители лишают ее права оставаться в семье цивилизованных народов!

Игнатов сжал кулаки.

— Господин Банков, наши правители не варвары. Чрезвычайные меры вызываются обстановкой. Враги должны понять наконец, что у нас нет желания стать перед ними на колени! — И он так ударил кулаком по столу, что зазвенели рюмки и тарелки.

— Именно этого хочу и я. Нужно, чтобы у нас каждый был глубоко убежден в том, что спокойствие в стране — его кровное дело.

— Скажите, у вас есть какой-нибудь план? Если мы будем уверены, что вы спасете отечество, мы все до одного пойдем за вами.

— Поздно, Игнатов, слишком поздно. Ты думаешь, что крестьяне вытягиваются перед тобой из уважения?

— Разве нет?

— Конечно! Запомни хорошенько: они делают это из страха перед тобой.

— Благодарю за совет, — злобно кивнул головой Игнатов. — Вы сегодня чересчур откровенны и, как всегда, умеете спорить, но у вас нет смелости открыто признаться, что вы симпатизируете коммунистам.

— Игнатов, — иронично усмехнулся Банков, — вы становитесь невыносимы с вашей политической ограниченностью. Не сердитесь на меня, сегодня я действительно чрезмерно откровенен. Не понимаю, почему в вас воспитали такой ограниченный патриотизм?

— Вот как? — вскочил Игнатов. — Чего доброго, вы еще нас и родоотступниками назовете… Если мы, офицеры, плохие патриоты, что же говорить об остальных? Могу я узнать, что вы имеете в виду?

— Вам необходимы факты, чтобы донести на меня?

— Нет, я знаю, что вы никого не боитесь.

— Согласно вашей логике я буду лояльным гражданином, если вы станете держать меня в страхе. Вы обретете спокойствие, если ваши подданные не будут иметь нрава думать и рассуждать, не так ли?

— Ну, так что же?

— В этом-то и заключается тонкость, потому что даже самый посредственный английский офицер работает в лайковых перчатках, даже он хороший дипломат своей империи.

— А болгарский или немецкий? — спросил Игнатов, прищурив глаза, как будто прицеливаясь ему в лицо.

— К большому сожалению, простите меня за сравнение, — жандарм или лавочник.

— Серьезно? — В зрачках Игнатова вспыхнули злые огоньки. — Если бы я не знал вас, я бы приказал арестовать вас, поверьте мне.

— Чтобы доказать, что я прав, не так ли?

— Нет, чтобы вы поняли, что клевещете, не имея никаких доказательств.

— Доказательств?

— Да, — Игнатов подался вперед над столом, — у вас нет никаких доказательств, поэтому-то я и утверждаю, что вы клевещете.

— А ваше присутствие в этом селе — это что?

— Я здесь не по своему желанию.

— Тем хуже для вас! Значит, вы отвыкли думать собственной головой.

— Куда вас занесло! — недовольно наморщил брови Болтов и сонно зевнул. — Давайте-ка расходиться.

— Что, спать захотелось? — спросил Банков.

— Надоели мне ваши колкости. В конце концов поругаетесь.

— У меня такого намерения нет. Но я хочу доказать Игнатову, что я тоже патриот, а не он один.

— Да, но мы отличаемся друг от друга тем, что я вас охраняю, чтобы вы могли болтать все, что взбредет в голову, не так ли?

— Поручик Игнатов, — снисходительно усмехнулся Банков, — охраняйте нас, но пусть у вас будет больше политического чутья и меньше фельдфебельщины. Поверьте, тогда между нами не будет никакого различия.

Лицо Игнатова скривилось в презрительной улыбке. «Вот, оказывается, в чем все дело, — подумал он, — этот сукин сын намекает на мое происхождение». Уголки его толстых губ вздрогнули. Он зло спросил:

— Что вы понимаете под фельдфебельщиной? — Он сжал кулаки, готовый ударить в лицо Банкова, который сразу же понял, что задел больное место Игнатова, и поэтому поспешил сгладить неприятное впечатление.

— Игнатов, вас задевает то, что вы сын фельдфебеля…

— Это не ваше дело! — сердито прервал его Игнатов.

— Не сердитесь! На вашем месте я бы этим гордился…

Болтов постучал вилкой по тарелке и сказал:

— Если задержимся еще на полчаса, вы подеретесь…

Расстались на площади. Банков и Болтов пошли по улице мимо церкви. Когда отошли немного, Болтов с упреком повернулся к Банкову:

— Зачем тебе надо спорить с этим чурбаном?

— Эх-х, Болтов, да потому, что мы и так слишком долго молчали, это-то нас и погубило…

Данчо Данев прибыл в отряд в полдень. На раскаленном июльском небе полыхало солнце, обдавая землю жаром. Весь в поту, Данчо едва волочил ноги от усталости.

Часовой заметил его еще на тропинке и узнал. Испытывая к нему особую симпатию, он все же решил над ним подшутить. Как только Данчо поравнялся с ним, он грозно крикнул из-за куста:

— Стой!

Данчо от неожиданности вздрогнул, схватился за пистолет и стал озираться мутным, беспокойным взглядом.

— «Тихий прозрачный Дунай», — назвал он пароль почти на одном дыхании.

— Я вас узнал, — виновато отозвался часовой.

Данчо вздохнул облегченно и дрогнувшим голосом добавил:

— Попробуй еще раз так подшутить надо мной и увидишь, что моя рука редко ошибается. Чугун здесь? — Он сделал глубокий вдох, чтобы успокоить учащенно бьющееся сердце.

— Все тут. Вчера вернулся и Калыч. На этих днях он отправил на тот свет унтер-офицера Кочо.

— А, так вот почему они рассвирепели, как бешеные осы! — приостановился Данчо.

— Давно он за ним охотился, да только теперь повезло, отправил его туда, откуда не возвращаются.

Данчо вытер потное лицо грязным носовым платком и молча пошел в гору.

В это время дня в лагере отряда было тихо. Данчо окинул взглядом отдыхавших в тени дубов мужчин и женщин. Увидел Чугуна и Чавдара, склонившихся над какой-то книгой, и направился к ним. Нарочно кашлянул. Первым повернул голову Чугун. Он поднялся на колени, закрыл книгу и неожиданно сказал:

— А, Данчо идет, — и внимательно всмотрелся в его лицо. — Что с тобой? Ты болен или, может быть, ранен?

— Провал, — болезненно вздохнул Данчо и устало сел в траву. — Убили Румена.

— Как, — медленно поднялся Чугун, — убили?

— Да, убили, — повторил Данчо все так же отчаянно. — Я не должен был разрешать ему! Если бы я знал, что так случится, я бы его силой вернул. Никогда не прощу себе этот промах.

К ним тихо приблизился Калыч. Глаза его были подпухшими и покрасневшими. Было видно, что он только что проснулся. Чавдар повернулся к нему и сказал едва слышно:

— Убит Румен.

— Да вы что?! — охнул Калыч. — Как же это случилось?

— Откуда мне знать? — тяжело вздохнул Данчо. — Лучше бы меня убили вместо него. Я раза три попадал в засаду. Думал, отчего это они так озверели. А оказывается, ты ликвидировал унтер-офицера Кочо из Лозена.

— Он у меня быстро протянул ноги! — выпалил Калыч. — А вы-то как нарвались на них? Как это случилось?

— До города добрались благополучно. Пробирались только ночью. Но ему будто на роду было написано сложить голову раньше времени.

— Почему? — прервал его Чугун.

— Да потому, что кто-то из ятаков неблагоразумно сказал ему, что его мать больна.

— Ну? — спросил Чугун.

— До этого я никогда не видел его таким раскисшим. Как только стемнело, он стал совсем неспокоен. Мы были на явке в Йончовом загоне.

— И как произошла трагедия? — нетерпеливо спросил Чавдар.

— Прежде всего мы проверили, есть ли записка в винограднике учителя. Ничего не было. Пошли на явку в Йончов загон, как я уже сказал вам. Румен стал совсем нетерпелив. Глаз не отрывал от огней города. Вдруг он поднялся. «Ты, — говорит, — Данчо, подожди меня здесь. Я вернусь до того, как придет Здравко».

— Почему же ты его не остановил? — глухо спросил Чугун.

— Почему, почему! — нервно стукнул кулаком по земле Данев. — Вот этого-то я и не могу себе простить!.. Минут через тридцать я услышал перестрелку…

— А потом? — поторопил его Чугун.

— До нашей встречи с Здравко оставалось еще полчаса. Поэтому я принял меры предосторожности. Оставил записку под кирпичами и вернулся в виноградник учителя.

— Почему ты решил, что это Румен вступил в перестрелку? — озадаченно спросил Чавдар.

— А кто же еще? — обиделся Данчо. — Даже если бы мне показалось, что происходит что-то неладное, и то я должен был бы принять меры.

— Спокойно, Данчо, — проговорил Чугун, — расскажи, как развивались события дальше.

— Ночь провел в зарослях акации около виноградника учителя. Все еще надеялся, что Румен спасся. Начал беспокоиться и о Здравко. Так и прошел день в самых различных догадках и предположениях. Здравко нашел записку на следующий вечер и явился на виноградник. От него я и узнал о трагической судьбе Румена. Через несколько минут после его прихода домой полиция окружила дом. На их предложение сдаться он открыл огонь. Видимо, хотел вырваться из окружения. В перестрелке погибли и он и его мать, — измученно вздохнул Данчо.

Наступила тягостная тишина. Первым заговорил Чавдар:

— Данчо, ты утверждаешь, что после того, как вы разошлись с Руменом, прошло полчаса?

— Может быть, и больше, — тревожно встрепенулся Дапчо, — по крайней мере, мне показалось, что столько…

* * *

Этой же ночью в отряд прибыл курьер с письмом из штаба зоны. Розов писал:

«Нам уже известно о трагической гибели Румена. Пусть Данчо Данев подробно и более спокойно объяснит происшедший случай. В городе ходят самые противоречивые слухи, по которым мы не в состоянии установить истину. Обратите внимание Данева на то, что он проявил недопустимое легкомыслие, стремясь любой ценой выйти на связь со штабом зоны. Может быть, только счастливая случайность спасла нас на этот раз от серьезного провала.

Товарищ Чугун, получен серьезный сигнал, что полиции стало известно о твоем предстоящем посещении сел в долине Осыма. Необходимо посещение пока отложить. На кого из твоих людей была возложена подготовка этой встречи? Уточните, чтобы нам вовремя выяснить, есть ли у полиции точные данные или это только ее предположения. Для получения дополнительных сведений свяжитесь с девушкой из Лозена. Сигнал получен от нее.

Не поддавайтесь провокациям правительства Багрянова. Слухи о том, что между ним и ЦК ведутся переговоры, вымышлены от начала до конца. Товарищи, которые бывают по партийным делам в селах, должны разоблачать эту ложь.

На днях направим к вам из полевого отряда несколько новых товарищей. Установите связь с парнем из роты в Лозене. Если их план достать оружие возможно осуществить, поторопитесь.

Со Здравко говорили о каком-то офицере запаса, который служит в роте в Лозене. В сведениях Данчо и девушки есть противоречия. Выясните, как обстоит дело.

Впереди решительные схватки с врагом.

Боевой привет из штаба зоны.

Розов».

Письмо стали передавать из рук в руки.

— Здесь что-то есть, — уверенно кивнул головой Калыч и подал письмо Чугуну.

— Что? — тихо спросил Чугун.

— Данчо виляет.

— Что тебе дает основание думать так?

— Сначала Данчо сам сказал, что услышал перестрелку минут через тридцать после того, как они расстались с Руменом. А где находится Йончов загон и где другой конец города?..

— Но ведь потом он поправил себя, — возразил Чугун.

— Мне кажется, что у Калыча есть основания сомневаться, — задумчиво добавил Чавдар.

— Да, но нет никаких доказательств, — ответил с легким раздражением Чугун. Он ни от кого не скрывал, что питает к Даневу особую слабость. Чугун уважал его за знание дела, ему нравилась готовность парня без всяких уговоров идти на самые рискованные операции и встречи, из которых он всегда возвращался, как правило, невредимым.

Чавдар продолжал все так же задумчиво:

— И все же, товарищ Чугун, в штабе зоны ждут объяснений.

— Дадим, но не будем спешить. Данев не должен знать, что в штабе ждут, — вздохнул Чугун, покачал головой и будто про себя сказал: — Жалко Румена.

Калыч отодвинул фонарь, наклонился низко к Чугуну.

— Товарищ Чугун, позавчера я вернулся из сел…

— Ну? — прервал его Чугун.

— Я подробно расспросил и ятаков и солдат. Все до одного утверждают, что Кирчо Слановский в расстреле наших земляков участия не принимал. Только Данчо утверждает…

— Да, — поддержал его Чавдар, — мне кажется, что Данчо здесь увлекается.

— Не имею ничего против, — согласился Чугун, — чтобы при следующей встрече разобраться с этим окончательно. Лично я верю Слановскому, но все же, видите…

— Хочу еще сказать, товарищ Чугун, — приблизился к нему Калыч, — не поймите меня превратно, но товарищи из Лозена утверждают, что, если бы Данчо прибыл вовремя, они освободили бы арестованных.

— Здесь и моя вина, — вздохнул Чугун, — потому что надо было послать туда тебя. — Он взял фонарь и погасил его.

Все трое вышли из землянки. На востоке разгоралась заря. Калыч расправил плечи и шутливо проговорил:

— Эх, поспать бы! И сегодня матушка-земля умоется огнем и потом.

Чугун молча направился к своей палатке, сел около нее на траву. Он никак не мог привыкнуть к мысли о том, что вокруг Данчо может быть что-то нечисто. В его памяти промелькнули воспоминания о совместно проведенных днях и ночах. Многие знали, что у Чугуна горячее и отзывчивое сердце, способное сочувствовать несчастью других. Он был великодушен, что так присуще людям из народа, уверенным в своих силах и убежденным в своей правоте.

Бывает ли так, чтобы кто-то жертвовал собой с нечистыми намерениями? А ведь именно он, Данчо Данев, в тот дождливый осенний вечер, когда полиция окружила их в одном сарае, прорвал это окружение огнем. Чугун был ранен в ногу, и Данчо почти всю ночь тащил его на спине, пока они не запутали следы и не нашли убежище у ятаков.

Уже светало, а Чугун все не мог уснуть. Он встал и только собирался спуститься к ручью, чтобы умыться, как навстречу ему вышел Данчо, успевший побриться и вычистить одежду.

Чугун взял его под руку, отвел немного в сторону от тропинки и спросил:

— Как могло случиться, что полиция знает о нашем предстоящем посещении сел в долине Осыма?

Данчо вздрогнул, но сразу же овладел собой и даже как-то шутливо сказал:

— Что знают в полиции, мне не известно, но следовало бы, чтобы они дали объяснения по этому поводу. — И тут же задумчиво добавил: — Об этом знаем мы вчетвером — я, Калыч, Райко и Гешо Моллов. Кто из нас вызывает подозрения? — уже с долей сарказма продолжал он. — Товарищ Чугун, моя совесть абсолютно спокойна. Готов дать объяснения, явиться на очную ставку, если это необходимо…

Разговор пришлось прервать, так как Чугуну доложили, что на шоссе замечена моторизованная воинская колонна.

Отряд был поднят по тревоге.

 

Глава шестая

В кабинете Цено Ангелова за опущенными плюшевыми шторами было тихо и прохладно, хотя на улице налило жаркое июльское солнце. Время от времени по коридору быстрыми шагами проходили дежурные полицейские.

Войдя, Банков уже у двери понял, что застал Ангелова в плохом настроении. И действительно, острая наблюдательность не обманула его. С утра Ангелов был не в себе. Данчо предупреждал, что в отношении его в отряде возникли серьезные сомнения и подозрения, и очень настоятельно просил о помощи. Безопасность Данчо меньше всего волновала Ангелова. Его беспокоило то, что над осуществлением большой операции нависла опасность, а он вложил в эту операцию столько усилий, терпения, истрепал столько нервов! Операция по разгрому окружного комитета партии, штаба зоны и отряда, по уничтожению Чугуна должна была стать венцом его службы.

Он вяло подал руку Банкову, молча пригласил его сесть.

— Кажется, я пришел в плохой день и час, — шутливо заметил Банков.

— Давно уже не помню дня без неприятностей, — тяжело прохрипел Ангелов.

— Тогда и я не буду тебе досаждать, — улыбнулся Банков, достал записную книжечку, что-то прочитал в ней и поднял голову. — Господин Ангелов, как я понял и как следует из различных источников, по всей вероятности, в тюрьму случайно попал один парень из Лозена…

— Ох, не напоминай мне о них! — нахмурился Ангелов. — Еще зимой надо было спалить это мерзкое село.

— Речь идет не о каком-то опасном конспираторе. Некто Матей Арапский осужден на пять лет.

Ангелов задумчиво потер лоб и спросил:

— Ну и что?

— Ясно, что теперь этот малый станет настоящим врагом государства.

— Припоминаю, он собирал деньги…

— Да, да, это он. Я понимаю, что на следствии у вас сложилось впечатление, что он поступил и наивно и глуповато. Он пытался играть в заговорщика, и способ, который он выбрал, говорит сам за себя. Этому дурачку надо было отвесить несколько оплеух и отпустить, чтобы занимался своим делом.

— Легко говорить со стороны, — озабоченно покачал головой Ангелов. — Если бы таким был он один, он бы у меня наш как у Христа за пазухой. Что я теперь могу сделать? Его дело давно закрыто.

— Не ожидается ли помилования?

— Не знаю. Едва ли. Сам видишь, в каком мы пекле.

— Все-таки возьми себе на заметку. Кажется мне, что еще не поздно спасти эту заблудшую овцу. Он готов подписать декларацию, но боится других арестованных. Проведет зиму в тюрьме, и с ним будет кончено. Так его вышколят, что он и сам себя потом не узнает.

— Посмотрим, подумаем…

Зазвонил телефон. Ангелов поднял трубку.

— Вернулись, господин генерал? Сейчас же иду к вам… Да, очень срочный вопрос!.. — Он повесил трубку и встал. — Банков, напомни об этом как-нибудь. Подумаем, что можно сделать для этого лопуха. Значит, он готов подписать декларацию?

— Конечно, я же вам говорю, но он боится других, поэтому надо бы это сделать как-то скрытно…

Машина Ангелова мчалась к штабу дивизии. Из-за июльской жары улицы опустели. На лестнице штаба было прохладно. По коридорам торопливо сновали офицеры. Было заметно, что идет лихорадочная подготовка.

Генерал Янев встретил Ангелова с подчеркнутым достоинством. Его белый летний китель был чист и тщательно отглажен. Через плечо спускались золотые аксельбанты, а от гладко выбритого лица веяло уверенностью и спокойствием.

— Здравствуйте, Ангелов! — подал он руку через письменный стол. — Что такое? Опять какая-то неприятность?

— Господин генерал, на этот раз ваш человек допустил такую глупость, что я и не знаю, как начать.

— Господин Ангелов, хоть бы раз вы сказали, что довольны моими людьми.

— Мы горим в одном огне; к сожалению, не все еще поняли, что если нам придет конец, то только из-за того, что каждый поучает, что и как делать в этом государстве, но никто ничего не предпринимает.

— Что вы имеете в виду? — тревожно спросил Янев.

— Что за тип этот поручик Игнатов в Лозене?

— Поручик Игнатов? А что вам от него надо?

— Этот Игнатов начал вербовать людей, одним словом, подменять меня и моих подчиненных. Уверяю вас, он абсолютно ничего не смыслит в этом деле, а берется…

— И все же я должен вам сказать, господин Ангелов, что поручик Игнатов очень исполнительный, преданный и на редкость доблестный и храбрый молодой офицер. В чем заключается его вина?

— Господин генерал, теперь и ребенку понятно, что, используя старую тактику и средства, мы не в состоянии разгромить коммунистов.

— Что вы говорите? До конца месяца мы должны усмирить всю область. Вам ведь известно решение совета министров, желание господ регентов, наших доблестных союзников?

— Если бы это зависело от нашей доброй воли! Но почему вы упускаете другое, более важное обстоятельство?..

— Что это за обстоятельство, если не секрет? — прервал его генерал.

— Самое важное, по моему мнению. Это наши реальные возможности справиться с нависшей опасностью.

— Господин Ангелов, раз вы не верите в наши силы, что же остается тогда другим? — спросил генерал.

— Вы должны сами ответить на этот вопрос. Представьте себе, я около двух лет жду и выслеживаю! Имеете ли вы представление, сколько сил мне стоило это? Я своевременно получал информацию обо всех самых важных их решениях. Подошел в конце концов к такому моменту, когда без шума можно было взять их всех до единого. И вот на моем пути встал ваш Игнатов.

— Достаточно, Ангелов, — раздраженно прервал его Янев. — Скажите наконец, о чем идет речь?

— Дело довольно простое, в сто раз проще, чем сам Игнатов. Представьте себе, я под строжайшим секретом сказал начальнику вашей разведслужбы майору Константинову, чтобы ваши были в состоянии боевой готовности, так как у нас были данные, что на этих днях Чугун намеревается прийти в села в связи с проведением собраний коммунистов и земледельцев. Мы предполагали, что на этой встрече будет присутствовать и начальник штаба зоны Розов.

— И что, — Янев смотрел на него ошеломленно, — эта тайна стала известна поручику Игнатову?

— Она дошла до него из-за легкомыслия майора Константинова и подпоручика Манева. Поручик Игнатов самым примитивным образом, понимаете, как не поступил бы даже самый тупоумный старший полицейский, решил присвоить себе плоды чужого труда. Он поручил какому-то подпоручику работу с девушкой-коммунисткой, о деятельности которой у нас собраны полные данные. Мы ее специально до сих пор держим на свободе, потому что имеем для этого довольно основательные соображения, понимаете ли вы меня?

— Мне все ясно, господин Ангелов! — Генерал тихо забарабанил пальцами по столу. — И что же, судьба вашего человека решена окончательно?

— Остается рассчитывать только на одно — вдруг повезет.

— Хорошо бы!

— И все же мы должны что-то предпринять, чтобы инициатива осталась в наших руках.

— Интересно, что же? — спросил заинтересованно Янев.

— Я настоятельно прошу вас под угрозой самого сурового наказания сделать так, чтобы поручик Игнатов больше не обмолвился ни словом об этой истории. Как будто ничего не произошло. В отношении подпоручика Слановского не принимать никаких мер. Сделаю все, что в моих силах, чтобы создать впечатление, будто Слановский — наш человек, а посещение Чугуном сел в связи с собранием — только наше предположение. С девушкой так проведем дело, чтобы с нашего человека в горах были сняты какие бы то ни было сомнения и подозрения. Господин генерал, прошу вас понять меня правильно, на карту поставлены наша честь и престиж. Вы военный человек и лучше меня понимаете состояние дел на фронте. Как можно драться против коммунистов, когда наш тыл клокочет, как вода в котле?

— По этому вопросу между нами не должно быть разногласий.

— Через два дня нам предстоит большая операция, не так ли?

— Да. Мои части уже направляются в район окружения.

— А если я вам предложу отсрочку дней на десять?

— Не будет ли поздно?

— Господин генерал, я очень беспокоюсь, что к нашим прежним неудачам мы прибавим еще одну…

Через полчаса во все части дивизии разлетелись срочные шифрованные распоряжения оставаться на своих местах до нового указания.

* * *

На топографических картах, куда были нанесены места расположения рот, батарей, батальонов, как ожерелье, выделялся широкий район окружения.

Возле тревожно притихших сел подразделения полков приводились в походный порядок. Рота Игнатова тоже получила приказ быть в боевой готовности. К трем часам дня неожиданно прибыла машина полковника Додева. Из нее выскочил начальник штаба полка и в сопровождении Игнатова направился в канцелярию. Слановскому было приказано немедленно выйти.

— Я готов к выполнению приказа, — вытянулся Игнатов по стойке «смирно». — Есть ли какие-то изменения в обстановке? — спросил он.

— Да, изменения есть, — сдержанно ответил начальник штаба, — рота остается в Лозене до нового распоряжения…

— Но я хотел бы принять участие в этой операции. — Игнатов счел необходимым подчеркнуть, что не позволит себя недооценивать.

— Господин поручик, я не могу изменить приказ полковника Додева. Доложите ему о вашем желании сами.

— Да где же я его найду? — вспыльчиво, спросил Игнатов.

— Он вас ждет…

— Меня? — удивился Игнатов.

— Прикажите подпоручику Слановскому вас замещать, пока вы не вернетесь.

— Что случилось? — недовольно спросил Игнатов.

— Не могу знать, господин поручик! — Начальник штаба посмотрел на часы. — Прошу вас поторопиться, потому что у нас нет времени…

Минут через десять машина умчалась в штаб полка, подняв облако пыли. А полчаса спустя после отъезда Игнатова в Лозен вошла пешая колонна дивизионного артиллерийского полка, за которой следовала гаубичная батарея. Запыленная колонна остановилась на площади перед сельской управой. Распрягли коней и отвели их на водопой. Офицеры расселись на камнях в тени перед зданием кооператива, а их кони, измученные жарой и мухами, дремали возле ограды.

Около ограды школы собрались земляки из роты, они разговаривали громко и шумно, а у колодца все еще толпились и бренчали пустыми флягами одолеваемые жаждой солдаты.

Неожиданно в село на большой скорости влетел мотоцикл с коляской и резко затормозил перед управой. Из коляски ловко выскочил весь в пыли поручик из штаба дивизии. Спросил сидящих в тени офицеров, где командир полка.

Не прошло и десяти минут после прибытия поручика из штаба дивизии, а командир артиллерийского полка полковник Занков приказал трубачу трубить сбор. Он был краток и категоричен.

— Господа, — обратился он к выстроившимся офицерам, — получен приказ полку вернуться тем же путем. Готовность к выходу через пять минут!

Шум медленно затихал, еще медленнее садилась пыль, поднятая солдатской колонной, скрывшейся на шоссе вдоль Осыма.

«Что происходит, зачем эта суета?» — тревожно спрашивал себя Слановский. Он находился в состоянии полного недоумения и предчувствовал, что случится что-то непоправимое.

Йордан трижды пытался осторожно поговорить со Слановским, но Кында и Геца постоянно сновали между солдатами, подслушивая, что говорят люди, и мешали ему.

Конец всем догадкам и предположениям положил Игнатов, вернувшийся из штаба полка. Слановский впервые видел его таким расстроенным, растерянным и смущенным.

— Операция откладывается, — произнес поручик убитым голосом. — Солдатам разойтись по казармам. Фельдфебелю Станкову собрать патроны и сдать на склад.

— Понятно, господин поручик, — облегченно вздохнул Слановский.

Игнатов посмотрел на него исподлобья, большим усилием воли овладел собой. Ему хотелось одним ударом стереть с лица земли Слановского. Но его удерживало в этот миг категорическое предупреждение Додева ни при каких обстоятельствах не вести со Слановским больше разговоров. Наконец он еле слышно произнес!

— Не знаю, всё ли вы поняли, но дай бог, будем живы и здоровы, тогда опять поговорим. Я буду дома. Никто не должен покидать района расположения роты!..

* * *

В сумерки Слановский на короткое время забежал к Лиляне. Он застал ее дома одну. Не успел он переступить порог, как она удивленно спросила его:

— Что случилось?

— Ничего. Отложили операцию.

— А! Садись. — Она указала ему на стул и засуетилась по комнате. По всему было видно, что его присутствие смутило ее.

— Нет ни минуты свободной. Я пришел только для того, чтобы сообщить тебе об этом. — Он взял ее за руку. — Кажется, что-то произошло, но что, я и сам не знаю. Во всяком случае будь готова. — Он прижал ее к себе, поцеловал в щеку, потом крепче стиснул ее руку и тихо сказал: — Я ухожу, завтра вечером надо обязательно увидеться. Пришло время бежать, подумай об этом.

* * *

Наступила полночь. Книга потяжелела в руке Лиляны. Строчки начали разбегаться, а буквы нельзя было различить. Потом книга незаметно выпала из ее руки. Только часы над деревянным комодом продолжали настойчиво отсчитывать минуты. В прохладной комнате приятно пахло сухим липовым цветом, белой и желтой богородской травой, высушенной и уложенной ее матерью в широкую бельевую корзину.

Погруженная в глубокий сон, Лиляна не услышала, как на улице остановился легковой автомобиль, как во двор проникли чужие, незнакомые люди. Это были агенты службы государственной безопасности и с ними один полицейский.

При первом же настойчивом стуке во входную дверь мать Лиляны поднялась. Она спала на первом этаже. Быстро оделась, повязала фартук и, поправляя волосы, выглянула во двор. И тут же вздрогнула, пораженная. У нее не было даже времени, чтобы отскочить назад: полицейский наставил дуло пистолета ей в грудь.

В горле у матери замер крик, но через минуту она овладела собой.

— Что вам надо среди ночи в моем доме?

— Молчи! — нагнулся к ней полицейский. — Кто наверху?

— Никого. Дочка там спит.

Только теперь она заметила, что от дверей летней кухни отделился человек с автоматом в руках, а по ступенькам лестницы наверх поднимались еще двое. Нажали на ручку. Дверь была заперта. Один злобно прошипел и показал рукой на мать Лиляны:

— Приведите ее сюда, пусть откроет и идет впереди.

— Что вам от нас надо, чего вы ищете в моем доме в такое время? — недовольно спрашивала старая женщина. Она с трудом нащупала ключ и открыла. Ее толкнули вперед, не отводя дула пистолета от ее спины.

Разбуженная шумом и топотом, Лиляна сонно приподнялась на кровати. Вначале она не поняла, что происходит. Нет, это был не сон, лампа горела, потому что она забыла ее погасить. По полу рассыпались страницы книги, с которой она заснула. На девушку были направлены дула пистолетов. Онемев от неожиданности, она схватила воротник ночной рубашки, прикрывая грудь.

— Руки вверх и встать! — приказал один из вошедших и тут же сам подошел к стулу и бросил ей юбку я блузку. Он неосторожно столкнул корзинку с комода, и по цветной дорожке на полу рассыпались ароматные лекарственные травы.

— Хоть бы вышли, пусть она оденется. Как вам не стыдно? — возмущалась мать.

— Нас ей нечего бояться, — грубо ответил агент.

Лиляна встала с кровати, стыдливо и смущенно закрывая голые колени ночной рубашкой. Быстро оделась.

Ее вытолкнули в коридор, и около получаса два агента обыскивали дом. Они собрали в сумку все книги, которые она любила читать, школьные тетрадки, небрежно смяли лежащие на полу страницы книги Шолохова «Тихий Дон».

Когда вышли во двор, Лиляна невольно поежилась от ночной прохлады. Над селом нависла тревожная тишина. Девушку молча впихнули в машину, стоявшую у самых ворот. Она напрасно пыталась обернуться, чтобы, увидеть мать. Полицейский грубо толкал ее в спину и говорил, чтобы она смотрела вперед.

Машина понеслась к городу. Лиляна смотрела прямо перед собой через плечо агента, который сидел рядом с шофером, и какими-то странными казались ей в предутренних сумерках деревья, и поля, и все знакомые места по пути в город.

Уже светало, когда машина подъехала к окраине города. На улице встречались спешившие куда-то еще сонные люди. В одном окне потягивался рано проснувшийся мужчина. Он проследил глазами за машиной, пока она не завернула на улицу, ведущую к зданию управления государственной безопасности.

Лиляна не раз проходила по этой улице, и никогда на нее не производило впечатления серое двухэтажное здание, перед которым они теперь остановились.

— Выходи! — рявкнул агент, который сидел рядом с шофером.

— Господин Костов, вам еще понадобится машина? — спросил шофер.

— Подожди здесь! — ответил Костов.

Лиляна уже слышала эту фамилию. Костов а знали все, кто прошел через полицию. А так как она впервые попала сюда, то не знала, что ей уделяли особое внимание: первый заместитель Цено Ангелова лично арестовал ее и отвел в темную одиночную камеру. Ничего не говоря ей, он запер дверь ее камеры. Лиляну сразу же окружил сырой и таинственный мрак. Около часа она стояла не шевелясь. Когда у нее отбирали вещи, она отмотала с иронией, что не собирается расставаться с жизнью, но полицаи не обратили на это внимания, они делали свое дело с профессиональной педантичностью и совсем не были расположены к шуткам.

И чем больше проходило времени, тем настойчивее и острее становилась тревога. Почему ее задержали? Арестовали ли кого-то еще? Есть ли у них какие-нибудь данные о ее деятельности или они строят свои обвинения на произвольных предположениях? Не задержан ли Слановский? Она не могла допустить возможности, что после того, как его втянули в игру, ему простят и дадут спокойно продолжать службу в Лозене. В любом случае она твердо решила все отрицать и защищаться до последнего вздоха.

В этой тесной и душной дыре время как будто остановилось. Глаза ее напрасно напрягались до боли — увы, сюда не проникал даже крохотный лучик света. Она стала испытывать жажду и голод, силы ее уходили.

Прошло еще какое-то время. Наконец послышались тихие шаги. Кровь прилила к голове Лиляны. Шаги приблизились к ее камере. Перед дверьми послышался сдавленный кашель. Потом загремели ключи, послышался скрежет замка. Через полуоткрытую дверь проник слабый, едва заметный свет. К ней шагнул какой-то мужчина. Она была не в состоянии различить черты его лица, не могла определить даже цвета его одежды. Он молча подал ей бутылку с водой. Хлопнула дверь, и она снова потонула в пустоте липкого мрака.

— Прошу вас, скажите им, что я протестую!.. Они не имеют права! — прокричала она охрипшим голосом.

За дверью никто не ответил. Она стояла на одном месте и до боли сжимала бутылку. Вода в ней была холодная, и по всему телу Лиляны пробежала приятная прохлада. Зубы ее стучали. У нее начался легкий приступ лихорадки. Она подняла бутылку. Сделала один, два, три глотка — что-то сдавило ей горло, язык. Вода оказалась соленой. Нет, может быть, ей так показалось? Она снова сделала несколько глотков. Да, это была соль, горькая соль. Теперь жажда сделалась сильнее, ее тело жгло, как горячими углями. Она уже больше не владела собой, подняла бутылку и почти половину выпила.

Села на пол, обхватила голову руками. Жажда сводила ее с ума. Это было страшное и до сих пор не знакомое ей чувство.

Снова подняла бутылку. Допила оставшуюся воду. Почувствовала отвращение и тяжесть в желудке.

Ей стало плохо. Она забылась в коротком и мучительном полусне.

В этом забытьи она не услышала, как хлопнула дверь. Ее вывели в коридор, повели наверх по ступенькам лестницы. Ноги ее подкашивались. Она с трудом продвигалась по широкому коридору. Повсюду горели лампы, значит, на улице была ночь. Ярким светом ламп ей слепило глаза.

Вошли в просторный, пустой кабинет. Стол, телефон, кушетка. На стене большие часы. Она смотрела и не верила своим глазам — было половина третьего утра. Значит, она находится здесь уже около суток. И только сейчас заметила, что около плюшевой занавески стоит мужчина — тот самый, что прошлой ночью арестовал ее дома.

Костов отделился от окна и направился к ней. Молча обошел стол и сел. Налил себе стакан воды, поднимая бутылку так высоко, чтобы шум льющейся воды дразнил ее. Медленными глотками он выпил воду, делая вид, будто не замечает мучительной жажды девушки. Лиляна облизала потрескавшиеся и припухшие губы. Попыталась глотнуть, но почувствовала боль в горле. В глазах у нее потемнело, ее бил озноб, а рот, язык и легкие как будто высохли.

Лицо Костова, изрезанное глубокими морщинами, сразу же приняло суровое выражение. Он медленно поднялся. Внезапным ударом толкнул Лиляну в плечо так, что она, не удержавшись на ногах, села, к тому же у нее не было больше сил стоять.

Костов спокойно прошел на другую сторону стола. Оперся о край стола.

— Хорошо ли подумали? — резко прозвучал его голос. — Решились все нам рассказать?

Усилием воли она еще раз собрала мысли и сжала пальцы. Что сказать? Она знала многое. Неужели он верит, что все начнется так легко и быстро? Дрожать она перестала. Достаточно измученная и униженная, она знала, что не доставит им радости легкой победы. «Нет, — кусала она губы, — ничего не выйдет».

— Вы слышите? — повторил он. — Расскажите все — и сегодня ночью вернетесь в Лозен. Как видите, у нас не место женщинам, а тем более таким девушкам, как вы.

Лиляна с трудом разжала спекшиеся губы.

— Что вам от меня надо? Я ничего не понимаю, — промолвила она, а в глазах ее горело презрение.

Но Костов был терпелив. Он имел дело и с более упрямым, с более опытными конспираторами. Он по опыту знал, что человеческая воля, силы сопротивления организма имеют границы и быстрее достигают этих границ те, кто впервые попадает в руки полиции.

— Излишнее упрямство, — слегка нахмурил он брови. — Мы все знаем. Никак не можете решиться? Что ж, не будем терять времени. Каковы ваши отношения с подпоручиком Слановским?

— Знаем друг друга несколько лет.

— Оставим в стороне ваши личные, интимные тайны. Вы образованный человек, вам известно, в какое время мы живем. Подпоручик Слановский хотел однажды передать вам пакет патронов, было такое?

— Да. Он предлагал мне патроны, но я ему сказала, что это меня не интересует.

— А почему вы их не взяли, ведь ваши товарищи в горах остро нуждаются в них.

— Потому что я не поставляю им патроны.

— А может, вы усомнились в добрых намерениях Слановского?

— Если даже и так, что плохого я сделала?

— Разве вы не понимаете, что должны были об этом сообщить…

— Я всегда презирала доносы.

— Вы? А ну-ка посмотрите на меня, похож я на дурачка? Неужели вы воображаете, что я вам так и поверю?

— Это ваше дело, — с усилием ответила Лиляна.

— Беда в том, что дело это не только мое, но и ваше, и прежде всего ваше. И вы не выйдете отсюда до тех пор, пока не выбросите из головы дурные помыслы и намерения. Кто из вас двоих лжет?

Она молчала. Костов приблизился к ней.

— Вас интересует, что писал о вас Слановский?

— Нет.

— А нас интересует! Мы отвечаем за безопасность и спокойствие миллионов граждан, за будущее страны. В последний раз советую вам говорить, потому что упорствовать и отказываться бесполезно. Бессмысленно осложнять свое положение ненужными и тяжелыми страданиями. Почему вас не интересуют показания Слановского?

— Потому что они меня не касаются, — ответила Лиляна и почувствовала, как все ее тело обдало горячим жаром. Силы оставили ее, тело обмякло. Кушетка и пол ушли из-под ног. Перед глазами все поплыло.

Придя в себя, она облизала губы, потрогала волосы и лицо. Все было мокрым. Теперь только она сообразила, что потеряла сознание и поэтому ее облили холодной водой. На краю стола стоял стакан, до краев наполненный водой. Стоило протянуть руку — и можно было утолить мучившую ее жажду. Костов сидел за столом, курил и молча наблюдал за ней. Он показал ей глазами на стакан воды. Она сильно стиснула стакан рукой. Сделала два глотка. Вода не была соленой. Выпила до дна.

— Как, прошло? — спросил Костов и снова наполнил пустой стакан. Указал рукой — Пейте. Сейчас вам лучше?

— Да, — ответила она.

— Тогда продолжим. — Он отодвинул бутылку и стакан. — С кем из отряда вы поддерживали связь?

— Ни с кем, я ни с каким отрядом не связана.

— Послушайте, — он слегка наклонил голову и прищурил правый глаз, — знаете, сколько таких новичков, как вы, прошло через мои руки? Вначале вы самонадеянны, думаете, что мы глупцы, которых легко провести, но стоит вас взять за горло, вы сразу все вспоминаете. Хватит валять дурака. Говорите!

— Я вам сказала, что ничего не знаю.

— Даже и того, что Слановский предупредил вас о необходимости сообщить партизанам, чтобы они не посещали сел, потому что мы их там ждем?

— У нас с ним никогда не было и речи о таких делах.

— Слушай, девочка, когда я устрою вам очную ставку, будет поздно. Ты слышишь? Тогда мы выпишем тебе паспорт на тот свет.

Лиляна молчала. Костов встал, подошел к ней. Она инстинктивно приподнялась с места. От этого человека с хищным взглядом она не ожидала ничего хорошего.

— С кем из нелегальных встречаешься? — прошипел он.

— Ни с кем, — ответила она и не заметила, как он внезапно замахнулся. Она даже не успела защититься. Он сильно ударил ее в лицо. От боли потемнело в глазах. Она потеряла опору и упала на пол.

— Ни с кем? Врешь! — закричал он над ней. — Встать!

Она приподнялась, но последовал новый удар.

— Думаешь, что я буду заниматься только с тобой? Говори, что надо было у тебя две недели назад Данчо Даневу?

— Какому Данчо Даневу? — спросила она, и в ее голове молнией мелькнуло подозрение: неужели действительно Слановский прятался не случайно? Ведь он сам ей признался, что тогда ночью тайно подслушал ее разговор с Данчо. Теперь она ясно вспомнила, что на другой день он явился к ней с патронами очень смущенный и расстроенный.

Костов уловил неожиданное появление колебания и душевного смятения в ее состоянии. Он был уверен, что сломил упорство учительницы. В какой-то мере это так и было. В душе Лиляны зашевелился холодный колючий червь сомнения. Она все еще не могла прийти в себя — неужели возможно, чтобы Слановский дошел до такой низости? До сих пор она была твердо убеждена, что все обвинения и намеки против него строились только на предположениях. Но ведь и Данчо Данев предупреждал ее, что нельзя дружить со Слановским. Неужели она, наивная, должна последней узнать эту страшную правду?

Костов следил за своей жертвой с профессиональным спокойствием. У него не было намерения напрасно проводить здесь ночь. Он был почти уверен, что сил для сопротивления у нее не хватит.

— Теперь вы убедились, что между вами и нами нет тайн? Если вы хотите, чтобы я продолжал допрос, пока вы не раскиснете, то я ничего не имею против. Буду держать вас в темнице без воды и пищи до тех пор, пока сами не захотите говорить.

Лиляна продолжала молчать. Он нажал кнопку звонка на краю стола. В коридоре послышались тихие шаги. Вошел мужчина с заспанным лицом. Костов указал ему на Лиляну.

— Пусть напишет все, что знает. Мы с ней договорились. Она убедилась, что упорствовать бессмысленно.

Ее вывели из кабинета. В коридоре было тихо. Только один полицейский с карабином расхаживал перед лестницей на первом этаже. Вошли в длинную и тесную комнату. На одной из солдатских кроватей спал одетый и обутый мужчина, лежа на спине и прикрыв лицо кепкой.

Стол был покрыт старой черной клеенкой. Агент подал ей листы бумаги, придвинул чернильницу. Лиляна не прикоснулась ни к бумаге, ни к ручке.

Прошла минута, две, три, десять. Агент, тяжело дыша, остановился у нее за спиной.

— Ты почему не пишешь?

Она не ответила. Он вызвал полицейского из коридора. Велел ему постоять у двери. Смерил ее холодным, враждебным взглядом и вышел. Через некоторое время агент вернулся, схватил Лиляну за руку и повел ее в камеру.

Какое-то время она неподвижно стояла в темноте сырой камеры. Потом рухнула на пол. Сломленная усталостью, она не почувствовала, как провалилась в мучительную, кошмарную дремоту. Сначала ей казалось, что она стоит в железнодорожном подземном переходе и на нее со страшной скоростью мчится пышущий жаром локомотив, потом — что она находится среди зеленых лугов, изрезанных чистыми ручьями, но как только она пыталась зачерпнуть ладонями воды, ручьи сразу же пересыхали.

Сколько времени прошло в этом мучительном кошмаре, она не имела представления. Голод и жажда привели ее в сознание. Лоб и щеки ее горели. Снова напряглась, стараясь понять, как выйти из этого мучительного и безысходного состояния. В памяти в бешеном беге проносилось прошлое. Но все задерживалось и вертелось в кошмарном, запутанном круге переживаний ближайших дней. Она уже не сомневалась, что ее обманул и выдал Слановский. Он обвел ее вокруг пальца. Так подло прикидывался влюбленным, другом, товарищем, а одновременно строчил доносы. Она припомнила с предельной ясностью даже самые мелкие подробности их разговоров, выражение его лица, взгляд. Каким искренним и сердечным казался он!

Снова допрос. Она слушала. Отрицала. Сбивалась. При перекрестных допросах из нее вырывали отдельные слова.

Костов мучил ее терпеливо и упорно.

Еще немного, и она капитулировала бы. Ей казалось, что любое сопротивление бессмысленно. Кого защищать? Слановского? Но это означало бы насмешку над собой, унижения и страдания ради подлеца!

Нет, она отдавала себя в жертву и страдала сама во имя тех кристально чистых и святых людей, которые погибали в горах в жестоких сражениях.

Напряжение, голод и жажда истощали ее силы. Но она все откладывала развязку. Все еще сопротивлялась из последних сил.

На третий день ей дали немного хлеба. От жажды и соленой воды губы кровоточили. Она с трудом проглатывала кусочки хлеба.

В тот же день двери камеры широко открылись. Полицейский, пришедший за ней, шел рядом и даже помог ей подниматься по ступеням.

Остановились перед дверями кабинета начальника. Белая пелена застилала ей глаза. Все вокруг — пол, двери, окна, половик перед дверьми кабинета — было как будто выкрашено в ослепительный и вызывающий боль белый цвет. Она зажмурилась и прикрыла ладонью глаза. Острая боль резанула глаза, она словно ослепла.

Двери открылись. Она вошла. В полумраке комнаты Лиляна едва различала полного мужчину, сидевшего за столом. Она привыкла видеть перед собой лицо Костова, изрезанное глубокими морщинами, но теперь ее встретил совсем другой человек, с полным равнодушным лицом. Зазвонил телефон. Мужчина протянул свою короткую руку к трубке.

— Да, это я, Ангелов… Хорошо… Пожалуйста…

Лиляна поняла, что находится перед всесильным начальником управления государственной безопасности, который расставлял сети конспираторам и подписывал смертные приговоры коммунистам.

Ангелов положил трубку. Закурил сигарету и только тогда повернулся к ней:

— Подойдите ближе!

Она сделала несколько шагов вперед. Силы покидали ее. Ноги дрожали, колени становились ватными. Лиляна почувствовала, что еще немного — и она упадет.

— Я надеюсь, вы убедились в том, что здесь не место для девушек?

— Да, но я сказала, что ничего не знаю.

Ангелов громко рассмеялся. Она вздрогнула. Что смешного было в ее словах? В его смехе были цинизм, бессердечность, самолюбование человека, уверенного в себе. Но это длилось всего секунд двадцать. Внезапно улыбка исчезла с его мясистого лица. Он насупил брови, встал в полный рост над столом и начал твердым, наставническим голосом говорить:

— О ваших связях и антигосударственной деятельности мне все известно. Но я еще надеюсь, что из вас может получиться хороший и благонадежный гражданин. Закоренелые фанатики вдалбливали вам до сих пор в голову, что мы, люди из службы государственной безопасности, — звери. Я хочу опровергнуть эту клевету. Действительно, мы суровы и беспощадны с теми, кому уже не поможешь, но обманутым и заблудшим мы даем возможность исправиться. Так я поступлю и с вами, освобожу вас сегодня же. Я не передам вас прокурору, но при одном условии…

— Каком? — удивленно спросила она.

— У вас есть одно замечательное качество: вы умеете хранить тайну. Сожалею, что поздно вас узнал. Когда-нибудь вы будете признательны нам за то, что мы дали вам возможность стать на верный путь. Может быть, я ошибаюсь, но все же склонен верить, что вы — жертва временных увлечений, что, побывав в этих стенах, вы сделаете правильные выводы. Не считайте это комплиментом, но и я за свою долголетнюю службу понял, что с такими людьми, как вы, необходимо разговаривать откровенно и сердечно. Вы умная и открытая девушка, и из допроса, который вели мои люди, вы поняли, откуда у нас сведения о вашей антигосударственной деятельности, не так ли?

— Да, — кивнула она головой.

— Должен вам с прискорбием признаться, что у моих людей, допрашивавших вас, нервы не выдержали. Я склонен их оправдывать и одновременно порицать, но вы страдаете, не так ли? От вас я хотел бы получить мелкую и незначительную услугу. Могу ли я рассчитывать на вас?

— Все будет зависеть от того, по силам ли она мне.

— Я учел все обстоятельства, которые оградили бы вас от всяких подозрений. В этом отношении можете рассчитывать на мое честное слово. Опять же повторяю, что хочу быть до конца откровенным с вами. Ваша деятельность подсудна. Я мог бы сохранить служебную тайну только в том случае, если бы вы вообще перестали говорить. Ведь вы понимаете, — многозначительно подмигнул он, — как бы мне следовало действовать в этом случае?

Она смотрела на него ошеломленная и растерянная. Что задумал этот новый инквизитор? В какой капкан он ее толкает с таким знанием дела и мастерством? Ангелов продолжал:

— Мне жаль вашу молодую, в расцвете лет жизнь. У меня была дочь вашего возраста. Она умерла. Сейчас ей было бы столько же, сколько вам… Так вот, вы можете унести свою тайну туда, откуда еще никто не возвращался. Я освобожу вас только под честное слово и не попрошу от вас ни письменных, ни устных заявлений о каком-либо сотрудничестве. Вы меня понимаете?

— Нет, не совсем…

— Извините меня, я слишком разболтался. Я освобожу вас сегодня же вечером. Я не требую от вас согласия на мое предложение сию минуту. Я узнаю о вашем поведении совсем другими путями. От вас же прошу только одного: вы ни с кем и ни при каких обстоятельствах не должны говорить, что именно вам известно о подпоручике Слановском…

— Но как…

— Одну минуту, — прервал он ее. — Если вы резко перемените свое отношение к Слановскому, это его озадачит. Мы очень дорожим им, и вы ни в коем случае не должны позволить, чтобы на него на службе упала хоть маленькая тень подозрения и сомнения. Вы меня понимаете? Прошу вас и впредь оставаться такими же добрыми друзьями, или же в крайнем случае хотя бы еще несколько месяцев делать вид, что это так, хотя это будет неприятно. — Он посмотрел на часы. — Еще час двадцать до отхода поезда. Я прикажу, чтобы вам дали возможность привести себя в порядок, умыться, и сегодня же вечером поезжайте домой. Желаю вам всего самого хорошего, и извините. — Он подал ей свою короткую, пухлую руку. — Внизу вам скажут, где вы можете привести себя в порядок.

Она попятилась от него, не веря своим ушам. Это правда? Или это какая-то новая уловка?

Нет, к ее большому изумлению, Цено Ангелов сдержал слово. Лиляна вышла на улицу. На город уже опустились лиловые теплые летние сумерки. Несколько раз она оглядывалась, ей все казалось, что кто-то следит за ней. Она приближалась к главной улице. Еще издали услышала неразборчивый говор и шум. Обычно в это время городские парни и девушки выходили на прогулку. Она почувствовала, что у нее от слабости кружится голова. Свернула на узенькую улочку, которая шла почти параллельно главной улице. Несколько раз Лиляна останавливалась, чтобы, прислонившись к ограде, отдохнуть, и снова продолжала путь к вокзалу.

 

Глава седьмая

Еще до того, как отряд направился на юг, к Балканам, Данчо Данев успел оставить короткую и тревожную записку для Цено Ангелова. Только бы нашли ее вовремя! Эта мысль волновала Данева, пока отряд шел на юг. Он не расставался с Чугуном, осторожно озирался, внимательно прислушивался к разговорам и шуткам партизан. Для него все еще оставалось загадкой, с какой целью остался Чавдар. Не намерен ли он спуститься в Лозен и Камено-Поле, чтобы с помощью местных людей попытаться развязать узлы его предательства? Душевное смятение Данева было причиной его болезненной мнительности, которая мешала ему спокойно и трезво оценивать собственное положение.

Порой он с трудом подавлял в себе желание сбежать из отряда и искать спасения у Ангелова. Но когда внутреннее напряжение доходило до предельной границы, до окончательного решения, его сразу же охватывало тупое равнодушие — пусть будет, что будет. Пусть события идут своим чередом к логический развязке.

На третью ночь отряд остановился недалеко от одной из своих баз в тех глухих местах и лесах, где тишина нарушалась только пением птиц и журчанием горных ручьев.

От усталости люди валились на траву. Данчо подложил ранец под голову вместо подушки. Вытянул натруженные ноги. Попытался заснуть, но его охватил необычно острый приступ беспокойства. Посмотрел на часы. Было половина четвертого утра. Скоро начнет светать. А в усталом мозгу вереницей пробегали картины одна другой страшнее и тяжелее. Кто его свяжет, когда он заснет? Как будут его допрашивать? А может быть, сразу вынесут приговор? Он слегка приподнялся. Осторожно огляделся. Все спали. А почему бы прямо сейчас не убежать? Если его попытаются остановить часовые, он огнем пробьет себе дорогу. За день-два он добрался бы до Цено Ангелова. Но примет ли его Ангелов как своего? Ведь именно Цено Ангелов превратил его в игрушку, исковеркал ему жизнь. И если в первые месяцы эта игра казалась Даневу какой-то несерьезной забавой, то только потому, что он глубоко верил: полиция расправится с Чугуном и Калычем, а другие сами разбегутся кто куда, как будто никого и не было. Но за полтора года на его глазах отряд вырос до нескольких сот. Находясь здесь, между этими мужчинами и женщинами, Данчо лучше всего оценил их силу и волю к победе. Стремясь обезопасить себя, он так старался и моментами даже так увлекался, что забывал, кто он в сущности. И тогда он страдал, готов был все отдать, только бы навсегда исправить свою ошибку и стать таким же, как остальные партизаны.

Во время перехода он забывал об этом, мысли его отвлекались, и у него даже появилась надежда, что и на этот раз ему удастся избежать сурового возмездия. Но почему сейчас тишина леса действовала на него с такой страшной и угнетающей силой? Едва только он задремал, как тут же во сне неожиданно вздрогнул. Ему показалось, что кто-то осторожными шагами приближается к нему. Он испуганно огляделся, протер глаза, лихорадочно думая о побеге. Сердце билось учащенно. «Что со мной? — тревожно подумал он. — Если так продлится еще день-два, я сойду с ума». Потрогал рукой лоб. Он горел. Губы были сухие и обветренные. Ему вдруг подумалось, не заболел ли он.

Начало светать. Редкие бледные звезды пугливо мерцали на сером небе. Упала роса, и воздух стал еще прохладнее и свежее. Данев зябко поежился. По привычке поправил ремень. Пистолета на обычном месте, на животе, не было. «Забрали, пока спал», — пронеслось в его сознании, и он стал пальцами шарить по ремню. Оказалось, что кобура сдвинулась к спине. Но он продолжал с недоверием ощупывать ее. «Небось обойму вытащили», — испугала его новая, еще более тревожная мысль. Дрожащими пальцами он нащупал обойму. Нажал на защелку. Обойма выскочила наружу. Патроны были на месте. Он облегченно вздохнул. А вдруг за ним ведут слежку? Он опять осторожно осмотрелся. Все спали. Он лег на спину и решил, что больше не дает себе заснуть. Ему самому было странно — куда девалось его хладнокровие и спокойствие? Разве это не предчувствие неизбежного конца?

Солнце осветило покрытые лесом вершины гор. В блестящих мелких капельках росы на серой от влаги траве отражались солнечные лучи. Разбившись на небольшие группы, партизаны грелись на солнце, тихо переговаривались и смеялись, а в помутневшем сознании Данчо вспыхивало подозрение. Ему казалось, что все смеются над его обреченностью.

Он расправил плечи, обтер травой ботинки и стряхнул с брюк прилипшую сухую траву. Проверил еще раз, на месте ли пистолет. И хотя он мобилизовал всю свою волю, стараясь успокоиться и восстановить душевное равновесие, тем не менее его как будто даже с большей силой охватило какое-то лихорадочное состояние дикой решимости любой ценой узнать, что думают о нем, что намереваются с ним делать. «Пробью дорогу себе огнем», — подумал он и направился к Чугуну.

Чугун как раз разобрал автомат и прочищал каждую деталь. Данчо остановился напротив, положил руку на кобуру пистолета. Его озарила радостная мысль. «Я застал его врасплох, — подумал он. — Сейчас или никогда». Чугун, увлеченный своим делом, не поднимая головы, тихо сказал:

— Только сейчас понял, почему автомат не срабатывал. В пружину диска грязь попала.

Рука Данчо непроизвольно стучала по кобуре пистолета. Ему стоило неимоверного труда, чтобы овладеть собой. Он едва сдерживал себя, чтобы унять нервную дрожь, пробегавшую по всему телу.

Чугун отложил магазин в сторону и взглянул на Данева:

— Что с тобой? Никак заболел?

— Не знаю, — убито вздохнул Данчо, и зубы его лихорадочно и неудержимо застучали.

— Да ты дрожишь, у тебя лихорадка!

— Возможно.

— Погрейся на солнце, прими аспирин, и пусть Калыч разотрет тебя тюремным растиранием. Сейчас нельзя болеть. Как только вернется Чавдар, решим, кому спускаться в Лозен.

— Кому угодно, только не мне, — болезненно простонал Данчо, опускаясь на траву. Сорвал травинку и начал лениво покусывать ее конец.

— Почему? — усмехнулся Чугун, не глядя на него. «Обиделся, — подумал он, — и наверное, прав». А вслух сказал: — Нельзя сердиться на товарищей из зоны. Они должны знать правду.

— Но ведь я как раз и хотел объяснить им, как все было с Руменом. А мне показалось, что они нарочно не вышли на связь. Могли бы назначить встречу там, где им было бы удобнее.

— Разве ты не согласен с тем, что после провала Румена полиция была начеку и вы могли бы попасть в еще большую беду?

— Могли, но ведь этого не случилось.

— Ну да, пока все живы и здоровы. Никто из наших не арестован.

Данчо облегченно вздохнул. К нему медленно возвращалось самообладание. Он даже упрекнул себя: «Какую глупость чуть было не сделал, сам себе чуть петлю на шею не накинул!» И снова его одолевали сомнения, и он впадал в состояние истерии.

— Товарищ Чугун, — он положил руку на сердце и сам удивился своей подкупающей искренности, — с этой минуты я буду самым послушным исполнителем и бойцом в отряде. Всегда и везде ставьте меня на самые опасные места…

— Никто и не сомневался в твоей преданности и храбрости, — улыбнулся Чугун.

— Что правда, то правда, но я сам лучше других знаю, где ошибаюсь, — все так же горячо продолжал Данчо. — Я часто поступаю с людьми чисто по-военному и, может быть, поэтому не могу с ними сработаться. Признаю, что иногда бываю груб и несдержан, у меня нет такта и терпения, как у Чавдара. Если что-то сделано не так, как решено, я ругаю, настаиваю, даже запугиваю. Понимаю, что это неправильно, но такой уж у меня темперамент. Но когда речь идет о людях, которых знаю лучше, чем себя, верьте мне, очень прошу вас об этом.

— В наших оценках того или иного человека всегда могут возникнуть противоречия, но это не должно стать причиной для серьезных разногласий между нами.

— Да, но мне задали вопрос, откуда военные власти в Лозене узнали о наших предстоящих собраниях с другими партизанскими отрядами, ведь я правильно вас понял?

— Да, именно так.

— В Лозене мы были с Калычем. На встречу пришли Гешо и Райко. Девушка не пришла…

— Но она-то и сообщила, что военное руководство осведомлено, — прервал его Чугун.

— А от кого поступил этот сигнал? Неужели от Кирчо Слановского?

— Даже если и так, что в этом плохого?

— Не мне вам давать советы по конспирации. Вы более чем достаточно опытный в этом отношении человек. Но я убежден, что у военных нет точных сведений, они строят все только на предположениях. Они стараются расставить нам сети. И если у меня предубеждение к Кирчо Слановскому, то только из соображений предосторожности. Я знаю, какой он мягкотелый и трусливый…

— Но он готов перейти к нам с несколькими солдатами.

— Только его нам здесь и не хватало! Кровь Илии Велева еще не обсохла на его руках.

— А вот это мне в тебе не нравится, — слегка насупил брови Чугун. — То, о чем ты говоришь, еще не доказано.

— Да, это так. Но я не верю ни Пени, ни Кутуле, ни Йордану, ни Марину. Они покрывают Слановского и подхалимничают перед ним.

Чугун снисходительно усмехнулся:

— Данчо, ты действительно устал. Не забывай, что нам предстоят решительные стычки с врагом. Порох надо держать сухим…

* * *

Чавдар вернулся в отряд на пятый день. Он принес тревожные вести. Вместе с Чугуном и Калычем они отошли в сторону на короткое совещание.

Чавдар задумчиво смотрел перед собой, ковыряя тонким, упругим прутиком траву около своих ног, и, казалось, все еще не мог поверить собственным словам.

— Освободить Лиляну, когда налицо такие обвинения! — задумчиво покачал головой Чугун. — Значит, они задумали какую-то новую провокацию.

— Именно этого я и не могу объяснить, — болезненно вздохнул Чавдар. — Позавчера вечером она вернулась из города. К утру у нее поднялась температура. Начала жаловаться на сильные боли. Послали жену Гешо, чтобы узнать, что случилось. Лиляна сказала, что сообщит что-то очень важное, но только одному Гешо. Пришлось ждать вечера. Мне не хотелось рисковать, я боялся, что за домом наблюдают. В сумерки Гешо проник к ним. У нее была очень высокая температура. Днем вызвали врача. Он сказал — пневмония. Несколько раз Лиляна повторила Гешо, чтобы не доверяли Слановскому, но просила держать это в тайне. Была очень категорична: Слановский действовал по поручению полиции и военных.

— Вот, значит, как, — задумчиво проговорил Чугун. — Может быть, у Данчо и было право так говорить об этом парне? — Он искоса посмотрел на Калыча. — Что скажешь, Димитр?

— А как не верить нашим ребятам в роте? Ведь он у них постоянно на глазах.

— Да, вот что, — вспомнил Чавдар. — Йордан передал эти двадцать патронов Гешо Моллову.

— Ну и что из того? — спросил Чугун.

— Да то, что из всех патронов высыпан порох. Только гильзы и пули.

— Ну и дураки! Они нас за идиотов принимают, что ли? — поморщился Чугун. — А Слановский знал об этом?

— Йордан утверждает, что именно Слановский сообщил об их планах.

— Чавдар, что ты предлагаешь? — спросил Чугун.

— Надо поторопиться с выводом людей из Лозена. Начнем с Йордана. Я уже распорядился, чтобы Гешо установил с ним связь. А с другими пока повременим.

— Не возражаю, — уныло покачал головой Чугун. — Кто пойдет в село?

Калыч расправил плечи, усмехнулся немного вызывающе:

— Ну конечно я…

Этой же ночью Калыч ушел. На другой день незадолго до захода солнца он остановился на лесистом пригорке южнее Лозена.

* * *

Село и поле лежали перед ним как на ладони. Осым извивался между вербами, ленивый и темноватый. На лугу пасся скот. По пыльным дорогам с полей возвращались телеги. Первое дуновение осени уже оставило отпечаток печали на равнине — серела неперепаханная стерня, уже желтела кукуруза. Несколько окон в селе отражали лучи заходящего солнца. По площади перед школой проходили солдаты, казавшиеся отсюда маленькими, как муравьи.

Лежа в кустарнике на большой поляне, Калыч внимательно прислушивался ко всем звукам. Сюда должен прийти со своей коровой Гешо Моллов. Прошло около двадцати минут. Над лесом стояла звонкая тишина. Где-то на дороге затарахтела телега, запряженная волами. Залаяла собака. В тишине раздался гортанный мужской голос:

— Ого-го, держи его, держи…

— Он, — полушепотом сказал себе Калыч, продолжая прислушиваться.

Телега остановилась. Спустя некоторое время послышались тяжелые шаги пробирающегося через кустарник человека. Калыч осторожно приподнялся. В нескольких шагах от себя он увидел босого, в расстегнутой рубахе, широкоплечего Гешо Молдова и еле слышно свистнул.

— А, ты уже тут как тут! — заулыбался тот, протягивая свою мозолистую лапищу.

— Все готово?

— Вроде бы. Ребята уже заждались.

— Этой ночью со мной пойдет только Йордан. Буду ждать его на старом месте. Скажешь, что есть решение, чтобы пока только он пошел со мной в горы. Но без пулемета чтобы и на глаза не показывался!

— Все передам. — Гешо почесал в затылке и ушел.

Когда луна осветила бледным светом горизонт на востоке, Калыч начал спускаться к селу. Пока село не притихло и не уснуло, он решил переждать в вербах около Осыма. Потом на цыпочках перешел через горбатый мостик и, осторожно двигаясь в тени оград, добрался до центра села. Вслушался. До него долетел еле слышный мужской разговор. Послышались чьи-то шаги. Остервенело залаяла собака. К ней присоединились и другие собаки. Калыч завернул в разгороженный двор и скрылся за поленницей сухих дров.

С соседней улицы донесся мужской голос:

— Стой, кто там?

Калыч радостно встрепенулся, узнав голос Марина.

— Да мы свои, из управы идем, а вы что, ночной обход? — раздался в ответ подвыпивший и немного тягучий голос.

— Незачем вам знать, кто мы такие, — строго ответил им Марин. — Разве не знаете приказа поручика Игнатова? В это время никто не имеет права шататься по улицам.

— Постойте, ребята, мы свои, доверенные люди, у нас пропуска есть, — оправдывался мужчина с тягучим голосом.

«Эх, — подумал со злостью Калыч, — протянул бы ты у меня ноги, доверенная сволочь, да только сейчас не до этого, есть дело поважнее».

Снова послышался неразборчивый тихий говор. Шаги удалились. Собачий лай утих.

Калыч выпрямился и осмотрелся. Глаза уже давно привыкли к темноте и могли различить любой куст, любой предмет, который неопытному глазу показался бы силуэтом человека.

Калыч обошел площадь, проскользнул по улочке к церкви, прильнул к церковному забору, затем юркнул в заросший травой двор. Прислушался. Никто не подавал никаких сигналов. Он приблизился к калитке, соединявшей дворы церкви и школы, и снова остановился. И тут он заметил, как между полынью и бузиной осторожно приподнялась чья-то фигура.

Молча подали друг другу руки.

— Ну что, готов? — спросил Калыч.

— Да, пошли, — тихо прошептал Йордан. — Часа два уже жду. Надо спешить, а то скоро будут сменяться посты. Я и так заждался. О чем только не передумал! Весной как раз на этом месте мы ждали Данчо Данева, чтобы спасти наших.

— Где оружие? — спросил Калыч.

— Здесь, — нагнулся Йордан и поднял с земли пулемет. — Меня чуть было не заметили, — продолжал он торопливо. — Опять повезло. Хорошо, что погас свет. Пока зажгли фонари, мой след простыл.

— Давай выбираться из села, а там и поговорим. — Калыч взвалил пулемет на плечо и осторожными шагами направился к улице.

* * *

Было за полночь. Солдаты сладко спали. В помещении роты стоял запах от потных портянок и сапог. От захода солнца и до восхода окна школы плотно закрывались. Боязнь внезапного нападения и опасения, что партизаны могут бросить гранату в открытые окна, не давали покоя начальству даже во сне.

Кто-то из солдат бормотал во сне, кто-то громко чмокал губами. А дневальный Кында — один из тех немногих в роте солдат, которые не спали, — из последних сил боролся со сном. Сегодня ему не удалось даже вздремнуть, потому что во время обеденного отдыха Игнатов послал его, с запиской к Бейскому. Записку было приказано передать лично Милко Бейскому, который ушел куда-то к запруде. Пока Кында нашел его под вербами да пока повернулся, солдаты уже встали. И теперь, к концу смены, Кында едва держался на ногах. В другой раз перевел бы часы вперед, но с запасниками шутки плохи. Они сразу же саданут под ребро, и виноватого потом не найдешь. Кроме всего прочего, придется разбудить Пени, а он такой пройдоха, сразу же поймет, в чем дело.

Кында был связным у Игнатова еще с зимы. Как только весной в роту пришли запасники, какой-то шутник придумал ему прозвище Кувшин. Все были уверены, что Кында доносит обо всем, что происходит в роте, Игнатову, и ругали его по поводу и без повода. Когда же играли в «жучка» и Кынде приходилось отгадывать, то его лупили с наслаждением до тех пор, пока не посинеет ладонь.

До конца дежурства оставалось еще минут двадцать. И чтобы отогнать сон, Кында решил пересчитать оружие.

Сначала он подумал, что ошибся. Еще раз, считая, прошел вдоль пирамиды. Нет, ошибки не было. В его груди неистово застучало сердце. Казалось, что оно сейчас выскочит наружу. От недавней дремоты не осталось и следа. На клочке от пачки сигарет он записал количество винтовок и пулеметов — не хватало легкого пулемета и карабина. Ударом ноги он открыл дверь спального помещения. Схватил Гецу за ноги.

— Геца, Геца, — шипел он, — вставай!

Геца испуганно и сонно тер глаза, готовый в любую минуту бежать. После расстрела каменопольских коммунистов он всегда был начеку, его даже во сне не оставлял страх внезапного нападения партизан.

— Где они? — вскинул он голову и зажмурился от света лампы.

— Выйдем!

Кутула проснулся и проворчал:

— Да замолчите вы, нашли время!

В конце концов разбудили и остальных солдат. Спальное отделение загудело, как улей.

— Да вы знаете!.. — пытался перекричать всех Кында. — Нет одного легкого пулемета!

— Да ну тебя, пора бы проснуться, — сказал кто-то.

— Уж не на своих ли ногах он убежал? — добавил другой.

— Замолчите вы наконец, дайте поспать! — Кутула накрылся с головой и повернулся на другой бок.

А в коридоре Геца и Кында уже в который раз пересчитывали оружие.

— Ой-ой-ой, мамочка! — скулил Кында. — Поручик меня за это прибьет!

— А ну-ка посмотри, кого нет, кто в ночном обходе?

— Их-то я знаю! Ангел и Марин! — Трясущейся рукой Кында взялся за ручку двери спального помещения. — Ох! — вскрикнул он испуганно. — Йордан! Постель Йордана пуста! Эй, люди, где Йордан?

— В штанах у меня, — пошутил кто-то, и все опять стали громко ругать Кынду за то, что он не дает спать.

Геца переминался с ноги на ногу, поеживаясь от ночной прохлады, но как только услышал имя Йордана, виновато заморгал и обернулся к Кынде со словами:

— Поручик как раз сегодня приказал не спускать с Йордана глаз. Вот так влипли!

— Что же теперь делать? — захныкал Кында. — Наверняка он сбежал, когда свет погас. Ох, мамочка, с живого шкуру спустят! Что же делать?

— Надо сообщить поручику, — ответил Геца и побежал на квартиру Игнатова.

Через полчаса Кында стоял навытяжку перед Игнатовым. Тот схватил его за горло и со всей силой толкнул к стене.

— Почему допустил? Я что тебе приказал?! Говори! Спал? Жалко, что голову тебе не отрезали…

После первого толчка со стены полетела известка и штукатурка. Второй толчок поверг Кынду на пол. Он упал спиной прямо на масляные пятна. Последовало еще несколько ударов и пинков. С силой распахнув дверь, Игнатов влетел в спальное помещение и закричал во все горло:

— Украли пулемет! Перестреляю всех, предатели!..

А когда немного пришел в себя от душившей его ярости, доложил Додеву о происшествии. Спросил, какие меры принять. Полковник ответил ему, что ничего предпринимать не надо, и приказал быть готовым подняться по боевой тревоге.

* * *

Известие о краже оружия в Лозене полковник Додев встретил спокойно. Он знал о твердом решении правительства до конца августа силами войск и полиции ликвидировать все партизанские отряды и группы.

Несколько дней штаб дивизии лихорадочно готовился к выступлению. Генерал Янев радостно потирал руки и втайне надеялся, что наконец в районе расположения дивизии будет спокойно.

Во всех селах, где сосредоточивались части дивизии, рота моторизованной полиции, жандармы, крестьяне и скот должны были оставаться на местах во всем районе. Никто не имел права показываться на улице.

В пять часов после обеда Игнатов получил приказ выступать.

Трубач протрубил тревогу. С луга от реки пригнали лошадей, потных и запыленных. Двор школы наполнился криками и шумом.

На площади застучали колеса обозных телег. На телеги быстро погрузили боеприпасы и продукты.

Слановский заботливо собирал свои вещи, с тревогой наблюдая за паникой, охватившей всех. Кутула бегал то в помещение, то к телеге во дворе и осипшим голосом спрашивал:

— Кто взял у меня каску?..

Через полчаса Кында стоял навытяжку перед Игнатовым, нервно переступал, бил передним копытом сухую землю, грыз удила, с которых капала белая пена.

— Внимание! — прокричал Игнатов. — Во время операции требую абсолютной дисциплины. Провинившиеся будут считаться соучастниками бандитов. Имейте в виду, на территории всего района не останется ни одного уголка, который не будет прочесан. Очистим от предателей и изменников любимую землю наших славных дедов! Вам все ясно?

Последовал нестройный ответ.

Игнатов подал команду «Вольно», повернул коня во двор и, не слезая, еще раз окинул взглядом обозные телеги.

Перед управой собрались представители общественной охраны. Староста Болтов, с ружьем через плечо, в зеленом охотничьем костюме, отдавал распоряжения десятникам. По площади прохаживались группки по два-три человека, на которых теперь возлагалась охрана села.

Рота походной колонной потянулась на юг к горам. Южнее Лозена, на десятом километре пути, Игнатов свернул с шоссе и поскакал по полевой дороге.

На западе за дальней цепью синих холмов садилось солнце. От потрескавшейся земли веяло жаром.

Только с наступлением сумерек Игнатов разрешил первый привал. Солдаты попадали около дороги кто где мог. Слановский постелил плащ, лег на спину и устремил взгляд на утомленное дневной жарой небо, на котором уже висели крупные звезды.

Марин приблизился к нему.

— Вот такие дела: готовились уйти все, а получилось по-другому, — тихо прошептал Слановский.

— Не могу ничего понять, господин подпоручик. Не верю, чтобы Йордан соврал. Значит, так было приказано.

— Разве ты не понимаешь, что нам не верят, мы им не нужны! — вздохнул Слановский.

— Вряд ли…

— Этим дело не кончится, вот увидишь, но может быть, это относится только ко мне. Теперь я понял, как легко можно сделать человеку зло и как трудно доказать, что ты не виновен, — сказал Кирчо.

Всю ночь рота молча двигалась по полю. На рассвете прибыли в село, приютившееся у подножия горы. Колонна, растянувшаяся, нестройная, остановилась возле большого колодца, построенного еще римлянами. Недалеко, шагах в двухстах от него, торчали остатки древних крепостных стен, поросшие травой.

На поляне солдаты составили винтовки в пирамиды, а за ними сложили вещмешки. На посту остались только часовые. Усталые солдаты легли спать прямо на землю.

Игнатов пришпорил коня и отправился в притихшее село. Его встретил староста, пригласил в дом. Они позавтракали, выпили ракии, поговорили о том о сем. Подбадривая друг друга, они как-то очень неожиданно сблизились, как люди, которым грозила одна и та же опасность — партизаны.

Когда вышли из дома, увидели привязанного к стволу акации осла. В окне виднелась худенькая спина мальчика в выцветшей синей рубашке и его широкополая соломенная шляпа. Староста слегка толкнул Игнатова, осторожно показал глазами на паренька.

— Этот сорванец с ослом не вызывает у меня особого доверия.

— Почему?

— У него есть записка, с которой он может проехать к нашему фельдшеру, а кому это лекарство, один дьявол знает. От таких одни неприятности.

— Давай его арестуем, — предложил Игнатов.

— В селе не надо. И без того моя жизнь на волоске. Мне уже два раза угрожали. Ему все равно ехать в вашем направлении. Он живет в одном из хуторов на реке Зла. Порасспросите его без свидетелей, чтобы люди не видели.

— Эх, — угрожающе стиснул зубы Игнатов, — надо, чтобы все видели, как на этот раз мы разделаемся с изменниками!..

К одиннадцати часам рота взяла путь на юго-восток. Над выгоревшим пустынным полем стоял душный зной.

По шоссе семенил ослик, на котором ехал мальчик. Два-три раза он останавливался и как будто специально оборачивался к солдатам, которые все ближе и ближе подходили к нему.

Игнатов отпустил поводья коня, дрожа от жажды мести за обиды, которые пережил в последнее время. Подзадоренный сельским старостой, он не мог освободиться от чувства подозрения, что этот паренек действительно связной, помощник партизан. Он не мог даже и мысли допустить, что чисто детское любопытство влекло мальчика к роте, которая его догоняла. Отъехав немного от дороги, паренек с улыбкой смотрел на солдат.

Игнатов сделал ему знак рукой ехать рядом с ним.

Под тенью соломенной шляпы непринужденно улыбался четырнадцатилетний босой мальчишка с густыми взъерошенными волосами и карими, живыми, не по возрасту серьезными глазами.

— Моему коню не угнаться за вашим, господин капитан, — повысил он Игнатова в звании. Ему казалось, что Игнатов хочет пошутить с ним. Но тот окинул парня холодным, мутным взглядом и молча кивнул ему головой, чтобы он следовал за ним, потом медленно обернулся к Слановскому, который шел в двадцати шагах от него.

— Слановский! — подозвал его Игнатов, прищуривая от солнца глаза.

— Слушаю, господин поручик, — поравнялся с конем Слановский.

— Ты знаешь его? — Игнатов кнутом указал на мальчишку.

— Нет.

— А тебе не кажется, что он подослан?

— Этого я не могу знать, но не думаю.

Шагов через двадцать Игнатов повернул коня и пересек дорогу Слановскому.

— Кончай с ним, отправь к святому Петру!

Слановский продолжал молча ехать. Мальчик ничего не слышал из их разговора и не подозревал, что Игнатов уже отсчитал последние минуты его жизни. Он продолжал ехать во главе колонны, с любопытством разглядывая солдат, и все так же добродушно и непринужденно улыбался.

Раза два или три Марин и Кутула подавали ему знак рукой, чтобы он остался сзади, но он их не понимал и продолжал ехать по дорожке вдоль кювета.

Конь Игнатова рвался вперед. Игнатов остановил его. Снова подождал, когда Слановский поравняется с ним, и, нагнувшись через гриву и натянув узду, сказал суровым голосом:

— Я вам говорю, подпоручик Слановский! Вы поняли мой приказ?

— Вы шутите, господин поручик?

— Я? Да, шучу, если вам так хочется.

Слановский замолчал. Игнатов продолжал говорить, все так же свесившись через гриву коня:

— Это вы до сих пор шутили со мной, господин подпоручик Слановский, но не думайте, что я что-то забыл или простил вас. Я буду удовлетворен только в том случае, если вы представите доказательства своей преданности. Мне осточертели ваши пустые обещания!

— Нет, я не могу, — нервно затряс головой Слановский. — Оставьте его! Что вам нужно от этого ребенка?

— Ребенка? — озверел Игнатов. — Из-за таких, как он, мне не смыть позора и унижения! А ты не прикидывайся таким наивным. Сообрази, — указал он кнутом на пустое поле, — что ему здесь надо? Кругом нет ни одной живой души.

— Вы еще и голоса его не слышали, а уже вынесли ему приговор. Допросите его хотя бы…

Игнатов злобно скрипнул зубами:

— Уж не думаешь ли ты, что это случайно взбрело мне в голову? Бандиты как раз таких, как он, и используют, в качестве разведчиков, потому что они не вызывают подозрений. Вот они и суют всюду свой нос, вынюхивают. Оголяют наши тылы и фланги. Может быть, через час-другой бандиты узнают, куда и мы направляемся, сколько у нас людей. Он сегодня же ответит за исчезнувший ротный пулемет. Посмотри только — живой души вокруг нет! Если ты и сейчас откажешься, то я поставлю тебя на место, которого ты заслуживаешь. Тебе ясно? Который час?

— Два.

— Объявляй привал!

Слановский отстал от коня Игнатова. Побледневший и расстроенный, он дал знак роте остановиться. Солдаты повалились на землю по обе стороны шоссе.

Кында побежал вперед, подхватил поводья и стал прогуливать коня Игнатова по обочине дороги.

Мальчик на ослике поравнялся с Игнатовым. Ловко соскочил на землю. Вместе с Игнатовым они прошли еще шагов десять. Слановский с болью в сердце смотрел им вслед.

— Что, конспиратора поймали? — язвительно спросил кто-то.

— Все может быть, теперь не знаешь, кого и бояться, — злобно ответил Геца.

— Смотри не угоди в какую-нибудь яму, — процедил Кутула.

— Ты что, этого ждешь? — оскалился Геца.

— А я тебе не ровесник, — сощурился Кутула и взял в руки камень. — У тебя зуб на всех, только посмотрим…

— Ты что, запугиваешь?

— Довольно, — подал голос Слановский. — Отдыхайте.

Несколько человек одновременно позвали его:

— Господин подпоручик, вас зовут!

Слановский встал и пошел к Игнатову медленным, усталым шагом. Вдруг по его телу пробежала холодная нервная дрожь. Он увидел, как Игнатов бьет мальчика по голым локтям, держа в левой руке пистолет. Когда Слановский приблизился к ним, он услышал шипящий голос Игнатова:

— Говори, куда идешь?

Мальчик поднимал локти вверх, защищаясь от Игнатова, и о чем-то умолял его. Но Игнатов, не слушая мальчика, продолжал бить его.

— Ты, ублюдок, слышишь, о чем тебя спрашивают? Говори, не то прикончу на месте!

Мальчик всхлипывал:

— Что говорить, господин капитан? Я ничего не знаю!

— Знаешь, знаешь, хватит хныкать! Ты любишь Болгарию?

— Люблю, господин капитан. За что ты меня бьешь?

— Потому что ты врешь! Ты знаешь, где партизаны. Если отведешь нас к ним, останешься жив, паршивец.

— Откуда мне знать, где они? За что вы меня? — обратился он одновременно и к Слановскому, который наблюдал эту жестокую сцену, кипя от возмущения.

Игнатов вызывающе подмигнул:

— Слановский, давай опробуй свой пистолет, когда-нибудь надо начинать.

— Нет! — Слановский сделал шаг назад. — Солдаты смотрят на вас.

— Ах, ты еще осмеливаешься и советы мне давать? Солдаты, говоришь, смотрят? Так я их веду не на свадьбу и не в монастырь. Теперь они только с такими, как этот, и будут иметь дело. Нас послали уничтожить их всех до одного.

— Оставьте ребенка!

Мальчик глядел на них широко раскрытыми от ужаса глазами, и его сердечко колотилось от страха. Единственной его надеждой был Слановский.

Но Игнатов снова перевел на него свой помутневший, пьяный взгляд.

— До каких пор ты будешь водить нас за нос? — Он замахнулся и ударил мальчика в поясницу. Тот громко закричал, согнулся и завертелся около Слановского.

— Ай-ай, дядечка, скажи ты ему!

— Мальчик, куда ты ходил? — спросил его Слановский, не зная, чем помочь.

— За лекарством в аптеку, вот и записка из управы, — всхлипывая, объяснял парнишка и слизывал языком слезы. — Дедушка болен, для него и несу лекарство. Если бы я знал, что так получится!

Тут Игнатов сильно ударил его кулаком в лицо. Мальчик упал на спину и тут же вскочил. Из носа у него потекла кровь, и он еще сильнее расплакался:

— За что, дяденька?..

— Ты подлец, Слановский! — окинул Игнатов холодным и злобным взглядом подпоручика. — Имей в виду, я все запомню! — пригрозил он ему.

— Я не подлец, господин поручик. С такими-то воевать легко…

— Ас кем трудно? — процедил сквозь зубы Игнатов. — С такими, как ты? Все вы до одного слюнтяи… Я поставил перед тобой боевую задачу, а ты отказываешься ее выполнить перед лицом врага.

— Какой же враг этот мальчишка? Смешно…

— А вот какой… — И Игнатов, прицелившись мальчику в грудь, нажал курок. Тот отпрянул в сторону, и пуля прошла через плечо. Мальчик, отчаянно крича, кинулся на обочину дороги:

— Ой-ой-ой, умираю!

Игнатов выстрелил второй раз. Пуля попала мальчику в затылок. Пышные волосы обагрились кровью. Соломенная шляпа слетела на пыльную траву, прокатилась по ней и замерла. Конь Игнатова испуганно захрапел и начал рыть землю копытом.

Мальчик распластался на траве. В левой руке он сжимал пыльный камень. Казалось, что в последний момент он готов был бросить камень в своего убийцу.

Ротная колонна двинулась дальше. Шли молча. Только усталые шаги солдат глухо отдавались в распаленной от зноя тишине.

Марин, поравнявшись со Слановским, спросил, дрожа от гнева:

— Что ему сделал этот ребенок? Башку ему оторвать, как курице, не человек, а зверь какой-то!..

— Ох, можно сойти с ума, — простонал Слановский. Он продолжал ехать, опустив в землю глаза, понимая, что часть вины за смерть ребенка лежит на нем.

На следующем привале Игнатов отозвал в сторону Гецу.

— Как настроение солдат? — глухо спросил он.

— Молчат. Насторожились.

— Разве Слановский вам не объяснил, что тот ублюдок был партизанским связным?

— Нет. Ничего не сказал.

— Продолжай подслушивать, потом доложишь…

 

Глава восьмая

В маленьком селе на реке Злой разместился штаб дивизии и командный пункт генерала Янева, который лично хотел руководить операцией. Под его командованием находились около четырех тысяч солдат, офицеров, полицейских и жандармов, которые стягивали железное кольцо вокруг отряда Чугуна.

В сумерки в направлении села в автомобиле с потушенными фарами ехал Цено Ангелов. Всю дорогу его мучили самые противоречивые мысли. Все донесения подтверждали, что где-то в этих местах отряд окружен. Но почему его так мучило предчувствие, что и на этот раз они ничего не добьются?

Когда машина остановилась перед школой, дежурный офицер встретил Ангелова и проводил в комнату генерала. Янев развернул на широком походном столе карту.

— Вы готовы, господин генерал? — улыбнулся, едва переступив порог, Ангелов и бросил небрежный взгляд на карту, где Янев синим карандашом отметил места расположения полков, рот и батарей, а красными кружочками — возможное местонахождение партизан.

— Надеюсь, — указал Янев рукой на карту, — что на этот раз ни один из них живым не уйдет.

— Думаю, они попытаются пробиться где-нибудь в направлении Балкан.

— Именно в этом направлении окружение самое плотное. Ровно в пять часов прозвучал сигнал к наступлению. Даст бог, на этот раз все будет хорошо.

Цено Ангелов улыбнулся в усы:

— Вряд ли богу до наших дел сейчас! Надо самим поднатужиться, иначе, если мы их не уничтожим, с нами будет покончено. Слушал сегодня сводку, опубликованную в газете, — озабоченно покачал он головой и вздохнул, — большевики уже на румынской границе.

— Это-то и придает смелости всем изменникам, — повысил голос Янев, — но я твердо убежден, что они их не дождутся…

К девяти часам вечера в село прибыли командиры полков Додев, Цанков, Гечев и командир артиллерийского полка Занков.

Самая большая в селе корчма оказалась тесной для всех офицеров и полицейских. Столы были поставлены один к другому. Староста и сельские богачи все как один старались угодить высокому начальству. В наполненной дымом корчме аппетитно, пахло мясом, которое жарили на решетках.

Сидя на центральном месте рядом со старостой и Цено Ангеловым, Янев медленно, с аппетитом ел, маленькими глотками пил вино и время от времени бросал беглые взгляды на офицеров и полицейских, которые ужинали тоже молча. Слышался только стук вилок о тарелки.

Староста села следил за каждым движением генерала преданными глазами, готовый в любую минуту услужить.

Он был осужден партизанами на смерть за издевательства над людьми и рвение по службе. Но счастливая случайность уже дважды помогла ему ускользнуть из рук Калыча.

К концу ужина в корчму вошел начальник оперативного отдела штаба дивизии майор Диманов. Он приблизился к Яневу и застыл по стойке «смирно».

— Благополучно ли добрались, Диманов? — спросил Янев.

— Так точно, господин генерал, ваш приказ выполнен.

Янев сделал знак рукой, чтобы он нагнулся ниже:

— Вы объяснили командующему армией, что первый вариант мы единодушно отвергли?

— Так точно, он полностью согласен с нами.

— Как вы думаете, у него есть намерение побывать у нас?

— По всей вероятности, завтра после обеда.

Янев самодовольно улыбнулся. По всему было видно, он польщен тем, что командующий армией все же оказал ему неограниченное доверие: он намерен прибыть в его группу только после завершения операции, а утром будет, по-видимому, следить за развитием операций в других группах преследования.

— Диманов, — указал он на стол, — поищите себе место. Ужинайте, а пакет пока держите при себе. Передадите его мне позже.

Диманов отдал честь и отошел от генерала. Майор Пеев подал ему знак рукой, показал на свободный стул рядом с собой.

— Ты где запропастился? Отпуск закончился? — тихо спросил его Диманов, устраиваясь поудобнее за столом.

— Был дома, но догулять отпуск не удалось, — ответил Пеев.

— Понимаю. Все отпуска отменены. — Он отломил кусочек хлеба и начал медленно его жевать. — Чуть не разбились на мотоцикле, так как ехали без огней.

Ему принесли ужин. Наполнили бокал вином.

— Твой батальон близко? — спросил Диманов и вытер губы кусочком хлеба.

— Мы расположились западнее села, а что?

Диманов незаметно посмотрел на командира третьего батальона капитана Павлова, который говорил через стол с каким-то жандармом. Убедившись, что тот его не подслушивает, повернулся к Пееву:

— Сообщу тебе что-то важное. Найди потом время встретиться.

— Сведения личного или служебного характера? — нетерпеливо спросил Пеев.

— И того и другого…

Янев закурил сигарету. Закурили все. От чада жарившегося на решетках мяса и дыма сигарет большая газовая лампа, подвешенная к потолку, стала мигать.

Генерал постучал вилкой по краю тарелки. Все замолчали и повернули к нему головы. Староста встал, посмотрел в сторону дверей и обратился к Яневу:

— Господин генерал, господин начальник окружного управления государственной безопасности, господа офицеры, заявляю вам от имени населения села, что лично я и свободолюбивые крестьяне из вверенной мне общины в этот вечер особо счастливы, поскольку вы, господин генерал, и остальные господа оказали нам столь высокую честь. Около двух лет мы с нетерпением ждали этого счастливого дня и часа, когда вы, славные болгарские витязи, раз и навсегда очистите наш свободолюбивый край от коммунистических банд.

Итак, я поднимаю бокал за вас, господа, за вас, господа генералы. За последнюю ночь бандитов, за их жалкую смерть, за здоровье всего нашего воинства я пью до дна, — обернулся он к Яневу и Цено Ангелову, чокнулся с ними, выпил свой бокал одним духом до дна и сел.

Полковник Занков тоже выпил свой бокал до дна. Довольный, он обратился одновременно и к старосте и к Яневу:

— Будев, да ты прирожденный оратор. Знаете ли, господин генерал, — обратился он к Яневу, — в тридцать восьмом году Будев был фельдфебелем в моем полку.

Янев удовлетворенно покачал головой.

Цено Ангелов пил молча, с досадой слушая трескучие речи, и, может быть, был единственным человеком здесь, кто в этот вечер лучше других отдавал себе отчет в том, что с этого времени их ждут новые огорчения и неожиданности. Его раздражало низкопоклонство старосты перед военными, о которых в его душе давно сложилось убеждение, что они не способны ни на какое серьезное дело.

И пока Занков и Будев вспоминали о каком-то случае из их службы, Додев неожиданно сказал:

— Господин полковник Занков, вы действительно счастливы оттого, что ваш фельдфебель твердо защищает интересы нации? Известно ли вам, что один из главарей партизан, Данчо Данев, также был моим фельдфебелем?

Ангелов вздрогнул. Неужели это был намек? Имел ли Додев что-нибудь в виду? Но через минуту он сообразил, что тот совсем случайно связал эти два случая — со старостой и Данчо.

В задымленной корчме снова наступила тишина. Все взгляды были устремлены на Янева.

— Господин староста, господа! — начал он медленно и торжественно. — Мы, военные, не любим громких слов, потому что мы люди долга и дела. Господин староста, благодарю вас от своего имени и от имени моих офицеров и храброго воинства за эти горячие слова, в которых я вижу безраздельную готовность как с вашей стороны, так и со стороны ваших патриотически настроенных крестьян помогать нам. Отечество наше переживает тяжелый и критический момент. Только общими усилиями от мала до велика мы раздавим стоглавую гидру большевистской опасности.

Господа, я должен вам признаться, что, узнав о мудром и твердом решении нашего правительства до конца августа очистить от большевистских агентов всю территорию нашего отечества, я испытал особое чувство удовлетворения и веры в завтрашний день.

«Еще не то будет, — злорадно думал Цено Ангелов. — Сколько лет и я обманывал себя, что ликвидируем их, а их еще больше стало».

Генерал продолжал:

— Завтра мои храбрые молодцы рука об руку с нашей доблестной полицией и патриотически настроенными крестьянами покажут, как надо бороться во имя родины со смутьянами. С завтрашнего дня мы всецело и полностью станем хозяевами положения. И я хочу, чтобы завтра вечером мы опять собрались здесь, увенчав свое оружие славой и победой.

Да поможет нам бог, пусть он даст нам силы и веру в победу синеоких германских рыцарей, чтобы восторжествовала наша общая цель.

Он высоко поднял свой бокал. Рука его едва заметно дрожала. Буравя всех глазами, он повысил голос:

— За последнюю ночь бандитов, за нашу полную победу! Ура!

Офицеры громко заревели, быстро опустошили бокалы и продолжали воодушевленно аплодировать.

Янев, довольный, улыбался, будучи уверенным, что его слово воодушевило всех на решительные действия.

Цено Ангелов начал поглядывать на часы. Янев понял его намерение и встал со своего места. Сразу же раздвинули столы, чтобы освободить ему дорогу.

Село спало. Только на площади около автомобилей и мотоциклов разговаривали, стоя группами, шоферы и охрана.

Янев в сопровождении командиров полков пошел к школе.

Пеев и Диманов немного отстали.

— Ты что хотел мне сказать? — нетерпеливо спросил Пеев.

— Вы получили боевой приказ?

— Нет. Ждем.

— Увидимся после, а сейчас я должен передать пакет генералу.

Во дворе школы они догнали остальных. Дежурный по штабу отрапортовал генералу, что за время его отсутствия особых происшествий не произошло, за исключением того, что в поле была поймана без пропуска и удостоверения женщина.

— Где она? — медленно спросил Янев. — Передать ее в полицию, — небрежно махнул он рукой и вошел в комнату, где ослепительно ярко горела керосиновая лампа.

Диманов передал пакет Яневу и, воспользовавшись сутолокой, которую создавали полковые командиры, выскользнул на улицу.

Обшарив взглядом коридор, он поискал среди офицеров Пеева. Как раз в это время двое солдат ввели в учительскую растрепанную худенькую женщину, которая чуть слышно всхлипывала.

У женщины подкашивались ноги, и один из солдат поддерживал ее.

Вперед выступил жандармский подпоручик с маленькой птичьей головой и низким лбом. Не выпуская изо рта сигарету, шепелявя, он обратился к солдату;

— Отпусти ее, она что, ходить не умеет?

Женщина закричала пронзительным голосом:

— Моего сыночка убили, сыночка моего-о-о!

— Ну хватит, чего раскисла! — обругал ее жандарм с птичьей головой и выплюнул сигарету изо рта.

Из учительской комнаты вышел полицейский агент в штатском.

— Подведите ее сюда. Да не реви ты, будто кожу с тебя сдирают… Что произошло с ее сыном? — спросил Диманов жандарма с птичьей головой.

— Поручик Игнатов еще вчера в полдень начал операцию. Усомнился в мальчишке и принял меры, — подмигнул он цинично. — Лес рубят — щепки летят.

К ним приблизился Пеев. Диманов сразу же вышел во двор. По пути он процедил сквозь зубы:

— Этот Игнатов — неисправимый идиот.

— Не говори, — недовольно поморщился Пеев. — Застрелил мальчика на дороге. На глазах всей роты, представь себе только!

Диманов плюнул и добавил:

— Мерзавец!

Они дошли почти до ограды школы. Присели на поваленное дерево и закурили.

— Теперь говори, — нетерпеливо сказал Пеев.

Диманов еще раз огляделся вокруг и, убедившись, что их никто не подслушивает, тихо произнес:

— Дай честное слово, что все сказанное останется между нами.

— Да ты что! — с обидой поднял на него глаза Пеев. — Сколько лет знаем друг друга!

— Все пропало, — тяжело вздохнул Диманов и еще раз огляделся вокруг. — Ты видишь этих идиотов, далеко ходить не надо. Русские подошли к нашей границе, а они произносят речи.

— Есть ли какой-нибудь выход? — упавшим голосом прошептал Пеев.

— Если оценивать обстановку трезво и реально, немцы давно проиграли войну. Но это не означает, что и мы из-за них должны идти ко всем чертям.

— А есть ли у нас хоть какой-нибудь выбор?

— Его надо создать. Даже если завтра мы уничтожим всех партизан до одного, и то ничем не облегчим положения страны. И без них русские займут всю нашу территорию.

— С ними-то нам не справиться.

— Но если мы все подготовим заранее, можно еще найти выход. Я уже связался с людьми наверху. Поручился и за тебя. На этих днях к тебе придет один человек. Выслушай его. Ты согласен?

— Согласен, — нерешительно ответил Пеев.

У дверей школы дежурный по штабу обратился к группе офицеров, которые курили и тихо разговаривали на ступеньках:

— Господа, всех просят к командиру дивизии.

— Пойдем, — предложил Диманов, и оба молча пересекли двор.

* * *

Чугун не служил в армии и даже не открывал учебника по тактике. С минимумом военной терминологии, которую он употреблял не всегда правильно и невпопад, его познакомил Данчо Данев. Но это не мешало Чугуну справляться с самыми запутанными и сложными боевыми ситуациями, потому что он прошел сквозь огонь десятка схваток с полицией и жандармами. И перед лицом смерти, когда и малейшая, незначительная несообразительность стоила бы ему жизни, он изучил все тонкости сложной науки — биться и перехитрить врагов, как бы много их ни было.

В последние дни, казалось, даже воздух был наполнен тревожным напряжением, которое военные создавали своим последним отчаянным набегом. Но ни для кого из партизан не было тайной, что вокруг них стягивается плотное огненное кольцо.

Чугун понимал, что жизнь и судьба этих двухсот мужчин и женщин находится в его руках. Со многими из них он не раз переносил мучительный голод, физическую усталость долгих походов.

Но если в эти теплые августовские дни и ночи над лесами, холмами воздух был наполнен отчаянной жаждой мести власть имущих, то во сто раз большей была сила встречного грозового, теплого, весеннего ветра, который нес надежду на скорое появление Красной Армии. Гусеницы танков, огонь ее «катюш», железные колонны ее пехоты уже были на пыльных равнинах Румынии. Сбывалась десятилетняя мечта самых отчаянных — дождаться, дожить до того дня и часа, когда казачьи кони остановятся на водопой у тихого Дуная.

— Эй, ребята, — подбадривал Калыч еще не бывавших в серьезных боях партизан, — до победы рукой подать. Разве можно теперь осрамиться?

— Эх, была не была, — подмигнул еще совсем молоденький паренек с нежным, как у девушки, лицом. — Пусть только сунутся, мы им покажем.

— Хорошенько запомните, что я вам скажу. Все делает рука. Она сделала винтовку, она пашет, сеет, и голова тоже ей подчиняется.

— Это как же так? — удивленно смотрел на него черноглазый юноша; одетый в выцветшую ученическую куртку, тонкий и худенький, как ребенок.

— Да вот как. В бою рука должна быть крепкой. Ослабеет палец на курке, выпустишь приклад — готовься на тот свет.

— А вы никогда не боялись? — наивно спрашивал его рыжий, с веснушчатым лицом паренек.

— О, еще как! — расплывался в улыбке Калыч. — Нет человека, которому не было бы страшно. У меня не только поджилки тряслись, я сам весь подпрыгивал. Но побороть страх можно. Его надо, как камень, к руке зажать, и тогда держитесь, гады. А еще имейте в виду, — многозначительно подмигнул он, — добрую половину солдат насильственно гонят против нас. Им вдвойне страшно. Они и нас боятся, и начальства. Только жизнь-то им мила — кому хочется рисковать собой в этих кустах и дебрях? Есть, конечно, среди них звери, фашисты. Такому убить человека пара пустяков…

Если самые молодые, необстрелянные партизаны нуждались этой ночью в известной подготовке перед решительной схваткой, то перед проверенными во многих боевых действиях старыми и опытными партизанами стояла задача нацелить отряд на победу.

Данчо Данев стоял на посту у края глубокого и сухого оврага, скрытый между, кустами боярышника и шиповника. За последние десять дней он пришел в состояние полного душевного равновесия. Еще до появления в отряде Йордана он почувствовал, что с него, по крайней мере на какое-то время, сняты все подозрения. В эти дни он не раз упрекал себя за проявленную слабость, которая чуть было не стоила ему жизни. Но в эту теплую и тревожную ночь, лежа на песке и до боли напрягая слух, Данчо чувствовал, что там, за хребтом, идет подготовка к наступлению: то доносился резкий рев мотора поднимающейся по крутому скату машины, то слышалось ржание коня или тонкий, осторожный свист. Когда наступала звенящая тишина ночи, было слышно, как между собой соревнуются кузнечики. Можно было наблюдать, как с усыпанного звездным порошком неба падала бледная звезда, оставляя за собой кривой светящийся след, и медленно исчезала, приближаясь к земле.

Это была ночь для мечтаний или раздумий, но для многих она станет последней ночью. Смерть подстерегала на каждом шагу любого. Она, как холодная тень, опутала землю. Кого она сделала своим избранником? Никто этого не знал. Каждый надеялся, что его она пощадит. И, может быть, только Данчо Данев пытался увидеть в эту ночь сквозь невидимую завесу будущих дней, недель и месяцев свою собственную судьбу.

Рядом с ним лежал Давидко, который этой весной взорвал немецкий военный эшелон. Его поймали, но он сумел убежать от полицейских. Все в отряде знают, что у них с Данчо почти одинаковая судьба. Счастливая случайность помогла обоим вырваться из лап палачей. Но только Данчо испытал силу и боль этой лжи, потому что хорошо знал, даже лучше, чем Цено Ангелов, тех людей, которые не подняли вверх руки, не сложили оружие, когда гитлеровцы рвались к Москве. А что можно было сделать с ними теперь, когда воздух был наполнен запахом пороха, когда приближалась Красная Армия!

Опять появилась жажда жизни. Она давала ему уверенность, что будущее предложит новые выгодные обстоятельства, что он загладит свою вину делами, достойными почета и уважения.

Давидко приблизил голову к его уху и тихо прошептал:

— Говорят, что мухи больнее всего кусают, когда чувствуют, что их смерть близка.

— Да, да, — прислушивался Данчо к приближающемуся реву какого-то автомобиля, — завтра у них земля будет гореть под ногами; если кто и уцелеет, будет помнить нас до конца жизни…

Как только рассвело, Чугун и Чавдар увидели на голых скалах холма, который поднимался за селом Зла-Река, силуэты нескольких конных, которые стояли неподвижно около десяти минут, осматривая окрестность вокруг себя, и затем исчезли за холмом.

Дорога к Балканам была отрезана самыми сильными и проверенными частями — жандармским батальоном «Эскадрон смерти», моторизованной ротой и артиллерийским полком.

Чугун выбрал для отступления противоположное направление — на север, к полю. Основной расчет его замысла заключался в том, чтобы вызвать сумятицу и панику в рядах противника. Перед Данчо Даневым и Давидко была поставлена задача проникнуть по дну сухого оврага глубоко в тыл с южной стороны и первыми вызвать панику, создавая впечатление, что именно в этом направлении партизаны пробиваются.

К семи часам утра с севера к ним стала приближаться цепь полковника Додева. С востока одновременно были подняты части полковника Цанкова. Туда Чугун послал человек десять, поставив их один от другого шагов на пятьдесят. И когда солдаты приблизились к ним шагов на двести — триста, повар отряда Мечо прицелился в одного офицера. Выстрелив, он увидел, как офицер подскочил, замахал руками, будто хотел что-то поймать, и упал лицом вниз. Цепь залегла, открыла беспорядочный огонь. Партизаны не отвечали. Полковник Цанков расценил это как партизанскую хитрость, поэтому дал команду минометчикам открыть огонь по голым холмам.

Именно в это время Данчо и Давидко бросили несколько гранат на левом фланге полка Цанкова, там, где был стык полка с жандармами и полицией. Подпоручик, который командовал ротой, изменил направление из-за сильно пересеченной местности, отошел еще дальше на юг. Пересеченная местность не давала ему возможности для точной ориентации. Как только его рота появилась на открытом месте, она была встречена сильным пулеметным огнем. Подпоручик послал донесение полковнику Цанкову, что, партизаны атакуют, и просил о помощи и содействии.

Полковник Цанков, командир артиллерии полка, доложил по телефону генералу Яневу, что группа численностью около сотни человек упорно продвигается в направлении расположения его полка.

Янев оценивал обстановку быстро и точно. Он был уверен, что партизаны на этот раз будут прорываться к Балканам. Это его предположение оправдывалось. Через открытое окно школы слышалась сильная беспорядочная стрельба. Его сердце лихорадочно билось. Он дал приказ преследовать партизан и выйти навстречу к жандармам, а дороги занять моторизованной полиции. В эти фатальные тридцать минут команды и распоряжения летели одни за другими.

Янев был в своей стихии. Он дал приказ Додеву поторопиться, ускорить ход, чтобы не потерять непосредственную связь с отступающими партизанами.

Батарея полковника Цанкова открыла огонь по своим же солдатам. Только теперь растерявшийся подпоручик, поступивший в полк недавно, после окончания военного училища, которое закончил всего несколько месяцев назад, понял, что допустил непростительную ошибку. Он впервые видел кровь и раненых, хрипло звавших на помощь.

Полковник Додев с самого утра не слезал с коня. Он объезжал цепь с одного конца до другого, подбадривая и воодушевляя командиров взводов и рот.

Его полк уже приближался к месту, где расположились главные силы отряда.

Чугун внимательно и терпеливо следил за движением солдат. Еле живые от усталости приползли Давидко и Данчо. Чугун крепко стиснул их руки. Он был глубоко благодарен им: они выполнили свой долг до конца.

Йордан выбрал для пулемета позицию на самом гребне хребта. Замаскировавшись и окопавшись с самого утра, он беспокойным взглядом обшаривал местность перед собой. От напряжения губы его потрескались. Время от времени он жадно глотал слюну.

Сзади к нему подполз Монка, запевала отряда.

— Когда появится на открытом месте, — показал Монка ему пальцем, — открывай огонь.

— Знаю, — опять сглотнул слюну Йордан.

— Что с тобой? — участливо спросил его Монка. — Что, душа в пятки уходит? Успокойся, браток. Они нас больше боятся, чем мы их.

Лицо Йордана искривилось в вымученной улыбке. Монка спустился с холма и побежал вправо, где должен был передать еще одно распоряжение от Чугуна.

* * *

Цепь крайней роты, которая держала левый фланг полка Додева, вышла на освещенную солнцем поляну.

Полковник Додев все еще оставался в котловине. Его конь был весь в пене.

— Поскорее, ребята, отстаете! — подгонял он солдат. — Слышите, что там происходит? Уничтожили их, нам ни одного не останется! Давай, давай поскорее! — ободрял он, а сердце его трепетало от радости и самых радужных предчувствий. Он надеялся, что операция дивизии увенчается полным успехом.

Цепь 3-го батальона осторожно вышла на открытую поляну. Теперь Йордан очень хорошо видел, что солдаты шли без желания, их перебежки были короткими. Где-то в середине цепи семенил полненький и немного сгорбленный командир 7-й роты. В полку он, как и Игнатов, славился своей жестокостью. Сейчас он оживленно жестикулировал, сердито отдавал какие-то команды.

Сердце Йордана как будто перестало биться. Он прицелился внимательно и спокойно, удивляясь собственному спокойствию. Палец его лежал на курке твердо и уверенно. Конец мушки застыл на груди командира 7-й роты. Он нажал на курок. Послышалась ровная и знакомая песня пулемета. Несколько гильз со звоном ударились одна о другую. Командир 7-й роты пробежал вперед, зашатался на подогнувшихся, как у пьяного, ногах и упал лицом вниз. Солдаты залегли на открытой поляне и открыли беспорядочную стрельбу.

Все происшедшее сильно встревожило полковника Додева. Он не ожидал с этой стороны какого бы то ни было сопротивления.

Пришпорив коня, он бросился на правый фланг, догоняя майора Пеева. Здесь, напротив его батальона, стреляли из легкого пулемета.

— Майор Пеев, поэнергичнее наступайте! Другие батальоны уже давно ведут бой! — сердито пытался он перекричать грохот винтовок и пулеметов.

А в середине цепи 2-го батальона поручик Игнатов с автоматом в руке шел впереди 2-й роты. Слановский и курсант Лило шли впереди своих взводов.

У бледного, ошеломленного, находившегося в полном душевном смятении Слановского в этот миг было, казалось, только одно сокровенное желание: пусть первая же партизанская пуля попадет в него. И как будто только Кутула с постоянным своим бормотанием и руганью напоминал ему, что не только он, но и десятки других шли сейчас против своей воли и желания.

С вершины холма Чугун следил за наступлением цепи. И когда солдаты приблизились примерно на двести шагов, Чугун приподнялся и закричал, обращаясь к солдатам:

— Товарищи солдаты, поверните оружие против ваших командиров — жалких наемников буржуазных живодеров!

В цепи на время наступила тишина.

— Врешь! — истерично закричал подпоручик Манев.

— Товарищи солдаты, возвращайтесь домой! Не выполняйте преступных приказов фашистских офицеров! — еще громче крикнул Чугун.

Манев вырвал пулемет из рук солдата-наводчика, изумленно смотрящего на вершину холма.

— Почему не стреляешь по этому идиоту? Чего рот разинул, чучело огородное? — толкнул он его в бок и нажал на курок. На том месте, где только что был Чугун, пули подняли в воздух мелкие камешки и пыль. — Ну, — угрожающе стиснул зубы Манев, — живьем вас сожжем, подлые предатели!

Солдат молча взял пулемет и пробежал на несколько шагов вперед.

Чугун все еще не давал сигнала начинать стрельбу.

Полковник Додев в это время мчался галопом к 3-му батальону. Ловко соскочив с коня, он расправил плечи. От продолжительной езды болела спина, но полковник не сдавался. В глазах подчиненных ему хотелось выглядеть энергичным и неутомимым. Осторожно продвигаясь вперед, он вдруг вздрогнул от неожиданности: весь 3-й батальон не сдвинулся с места. Он даже отошел шагов на сто назад. И только командир 7-й роты ничком лежал на сухой траве.

— Русев! — закричал Додев. — Почему не поднимаешь людей в штыки?

— Стреляют в нас, господин полковник, — растерянно показывал командир.

— А ты хочешь, чтобы не стреляли?..

Чугун не слышал и не видел, как разговаривали Додев и Русев, хотя они были где-то недалеко от него. Но он понял, что наступил решительный момент. Он поднялся во весь рост и что было силы закричал:

— Товарищи, в атаку!

Партизаны поднялись. Иордан крепко держал пулемет. После первой перебежки он выпустил полдиска над головами солдат. Партизаны шли в атаку смело, и этого, казалось, было достаточно, чтобы вызвать неожиданную панику в рядах 1-го батальона.

Как только солдаты заметили силуэты партизан, кто-то из них панически закричал:

— Нас разбили, спасайтесь!

И началось беспорядочное бегство людей, которое определяется страхом за свою жизнь.

Они бежали и бросали все, что им мешало. Слышались короткие выкрики:

— Нас разбили!

— Мы окружены со всех сторон!

— Нас всех до одного переловят!

— У партизан есть пушки и минометы!

— С ними были русские парашютисты! — добавил кто-то, продолжая бежать и вытирая на ходу пот.

Слановский и курсанты 2-й роты сначала отстали от солдат. Они пришли в себя только тогда, когда Игнатов стал кричать на них:

— Остановите их! Верните! Я вас расстреляю!

Но как догнать тех, кого гнала паника?

Кто бы мог остановить Кутулу, который бежал и, задыхаясь, кричал:

— Эй, люди, подождите, дайте дух перевести!

— Беги, беги! — Пени на бегу взял у него пулемет. Он бежал, пригибаясь, делая большие заячьи прыжки.

Чугун повел отряд вперед, изменил направление и по чистому полю взял курс на северо-восток. Вошел в лес и, прибавив в скорости, смог скрыться от преследования.

За какие-то полчаса все изменилось. Янев чувствовал себя слабым и бессильным. И не мог ориентироваться в этом хаосе.

На мосту около села он подождал Додева. Казалось, что его помутневшие глаза сейчас выскочат из орбит.

— Полковник Додев, вы поняли, чего вы стоите? Всех до единого разжалую, ничтожества! — кричал он, задыхаясь. — Какой позор!

— Я их верну, господин генерал, — козырял Додев трясущейся рукой.

— На что они мне? Стыд и позор! — в который раз повторял Янев, стыдясь смотреть в глаза Цено Ангелову.

Жандармский батальон «Эскадрон смерти», моторизованная рота входили в село Зла-Река, с трудом пробивая себе путь сквозь толпы солдат.

Только километрах в десяти от села ротные и взводные командиры смогли собрать и построить своих людей. Но они были уже не в состоянии предпринять что-либо организованное.

В расстегнутой спортивной куртке, весь в поту, Цено Ангелов ругал командира жандармского батальона и указывал в сторону леса:

— Там они! Преследуйте их, не давайте им отдыха!..

В полдень колонны солдат снова подняли пыль над серым, выгоревшим полем. Они шли на восток, в том направлении, где, как предполагалось, скрылся отряд Чугуна.

Шум растаял в мареве, и только в школе села Зла-Река царило оживление. Полковые врачи оказывали первую медицинскую помощь раненым.

И вдруг как-то сразу над селом нависла тревожно-угрожающая тишина, словно раскаленное небо могло вот-вот обрушиться на унылое поле, на притихшую землю страшной и опустошающей бурей.

 

Глава девятая

Игнатов хотя и с большим опозданием, но понял, что ему суждено воевать на фронте без окопов, колючей проволоки и минных полей. А противник диктовал свой стиль борьбы вне правил тактики, так старательно когда-то им изученной.

После безуспешных действий в районе села Зла-Река, бегства солдат и паники, охватившей весь полк, в его душу незаметно вкралось чувство собственной неполноценности и беспомощности. Перед солдатами он делал вид, что не боится ничего, но скрыть тревогу и беспокойство, которые тлели в нем, как горячие угли, он был не в состоянии. В последние дни он мстил, солдатам по-своему: ночи стали для них днями. Около железнодорожной линии и моста через Осым по всем дорогам к Лозену и близлежащим селам были устроены засады.

Каждый вечер Игнатов менял места засад, так как подозревал, что солдаты поддерживают связь с партизанами.

Несколько раз ночью он просыпался весь в поту, и тогда обнаруженные рядом вещи вызывали у него вздох облегчения, и он был доволен, что избавился от сна, в котором его преследовал мальчик, убитой им по пути в село Зла-Река.

Утром Игнатов явился в штаб полка. Все еще оставались иллюзии и надежда, что открываются новые пути для деятельности и самоутверждения. В большой степени на него повлияло лихорадочно-возбужденное состояние полковника Додева. Командирам рот и батальонов он лаконично, но предельно точно сказал:

— Господа, на нас возложена ответственная историческая задача грудью прикрыть и защитить священные границы отечества. Полку под моим командованием приказано занять участок обороны на румынской границе вместе с остальными частями дивизии и армии. Срок выполнения задачи — три дня. Командирам батальонов будут даны специальные указания. Я твердо убежден, что вы покажете себя достойными наследниками наших славных дедов…

Когда Додев отпустил офицеров, они собрались группами около штаба и начали оживленно обсуждать его слова.

— Я оправдываю эту меру, — заметил поручик Генчев, — но прежде всего надо очистить тыл.

— Из двух зол выберем меньшее, — добавил кто-то.

— Большевики всегда были коварные и подлые, — хорохорился Игнатов. — Почему не остановились на собственной границе? Что им надо в чужих землях?

— Может, передумают? Ведь мы не румыны, — полушутя добавил третий.

— Я готов умереть с легким сердцем. Столько лет нас готовили к этому тяжелому дню и часу! — твердо заявил Игнатов.

А подпоручик Манев переходил от группы к группе и по секрету шептал:

— События развиваются в нашу пользу. Это пока держится в тайне, но имейте в виду, большевиков обойдут. Есть силы, которые больше нас заинтересованы в том, чтобы Красная Армия не вступила на Балканы.

— Вот это дело, такие новости мне правятся! — радостно и возбужденно воскликнул Игнатов…

Этой психологической инъекцией Манев и Додев надеялись разбудить в своих коллегах дремавшие силы для сопротивления.

Игнатов приехал в Лозец в полдень поездом. Безоблачная радость наполняла его душу при мысли о предстоящей перемене. Он сразу же собрал взводных командиров. Держался необычайно приветливо. Слановский наблюдал за ним со скрытой тревогой. «Должно быть, задумал какую-нибудь подлость», — подумал он. Но Игнатов не торопился раскрывать карты.

— Завтра днем выступаем. Утром в наше распоряжение будет предоставлено два вагона. Обоз и лошадей сегодня же вечером отправить в Нижний Сеновец. Пусть там их погрузят в эшелон батальона. Всем заменить сапоги.

— На сколько дней выдать сухой паек, господин поручик? — спросил Станков.

— Приказано на два дня. После этого нас зачислят на довольствие при батальоне. Горячую пищу будем получать там.

— Наконец-то! Мир увидим, себя покажем, — шутливо подмигнул курсант Лило. — Прокисли мы в этом селе.

— Мир увидим, пороху понюхаем. Собирайтесь! — ударил кулаком по столу Игнатов.

Через час все в роте знали, что их направляют на румынскую границу.

Поздно после обеда Слановский сидел задумавшись на походной койке в канцелярии роты и уныло слушал. Марин говорил с откровенным беспокойством:

— Не могу понять, почему скрывали до сих пор? Лиляна уехала, когда мы были на операции в районе Зла-Реки. Сообщила, что благополучно прошла через все мытарства. А с баем Райко мы повздорили.

— Из-за чего? — уныло спросил Слановский.

— Он велел ничего вам не говорить. А я никак не могу понять, кто и почему сует в наши дела свой нос.

— Ты что имеешь в виду? — прервал его Слановский.

— Кто-то вмешивается в наши дела грязными руками… Опять старая песня с расстрелом, и говорят, будто вы — подставное лицо…

— Больше ничего? — вздохнул он. — Ну что ж, живы будем, разберемся, кто прав, кто виноват…

* * *

Эшелоны вереницей быстро потянулись к румынской границе. Большинство солдат впервые видели великую реку Дунай — свидетеля кровопролитных боев, преграду опустошительным набегам. И всего несколько десятилетий назад через нее перешли братья освободители — русские.

Полковник Додев, все такой же неутомимый, теперь был не в состоянии скрыть свое раздражение и беспокойство. Говорил он и смеялся через силу, делал вид, что все, о чем он говорит и что делает, в этот момент самое правильное, но простые и вместе с тем страшные мысли не оставляли его в покое. Он был достаточно хитрым и наблюдательным, чтобы не заметить, что на лицах солдат и офицеров написаны тревога и недоверие.

Полковник Додев собрал командиров батальонов. На первый взгляд он выглядел необычно мягким и чересчур любезным, однако нервы его не выдержали. Взбесило его молчание майора Пеева. Пока остальные офицеры вносили предложения, спорили между собой с единственным намерением найти самое правильное решение, как защитить границу, майор молча, и равнодушно слушал, как будто его все это не касалось.

Додев язвительно спросил:

— Майор Пеев, вы что, больны?

— Никак нет…

— Испуганы? — прервал он его тем же язвительным тоном.

По привычке Пеев поправил ремень и портупею, окинул взглядом остальных командиров батальонов, адъютанта, который записывал в своей записной книжке последние распоряжения Додева, затем встал и сказал твердым голосом:

— Господин полковник, вы достаточно умный человек! — На языке у него вертелось: «И очень хитрый», но он сразу же оценил, что это сейчас не так важно. — Разве вы не убеждены, что наше прибытие и нахождение здесь совершенно излишни?

— Как? Вы осмеливаетесь говорить это мне, своему командиру полка? — закричал Додев и смахнул с походного стола несколько бумаг, которые лежали возле его правой руки.

Пеев встал по стойке «смирно». Додев, задыхаясь, кричал ему в лицо:

— Я отдам вас под трибунал, вы дезертир!.. Пятнадцать лет вас кормил, одевал и обувал его величество… А теперь, перед лицом врага, — он показал в сторону Дуная, — вы предлагаете своему полковому командиру сложить оружие?! Ах, — застонал он, — какое падение! — Рухнув на походный стульчик, Додев закрыл лицо своими костлявыми ладонями. Потом в наступившем неловком молчании он вдруг встал и отчаянным жестом указал на дверь командирам батальонов. Те, словно только того и ждали, быстро разошлись.

Сигарета слегка дрожала в руке Додева. Время о времени его левая щека под глазом едва заметно дергалась в нервном тике.

— Позовите Пеева! — приказал он своему адъютанту. — Да-а, похоже, что конец уже близок, а мы будем теми слепцами, которые прозреют последними.

— Наш долг перед отечеством… — поднялся со своего места Манев.

— Оставь, оставь, — устало махнул Додев.

Пеев снова встал перед походным столом Додева. Отдал честь и спокойно доложил:

— Прибыл в ваше распоряжение, господин полковник.

— Садитесь, — пригласил его утомленным голосом Додев и глазами показал Маневу на дверь.

Около минуты оба молча смотрели друг на друга. Додев понимал, что поторопился на какое-то мгновение и это может дорого ему обойтись. Но и Пеев со своей стороны упрекал себя за то, что слишком рано так откровенно поделился своими мыслями.

— Майор Пеев, могу ли я узнать, что вы имели в виду, когда были таким категоричным в оценке обстановки?

— Господин полковник, присмотритесь повнимательнее и сами убедитесь: ни у кого нет намерения сражаться против Красной Армии.

— Неужели в их сердцах погасла и последняя искорка любви к отечеству? — спросил Додев.

— Мне кажется, что именно в сердцах и не следовало бы искать причину.

— А где? По-вашему получается так, что надо поднять руки до того, как будет сделан даже первый выстрел?

— Если мы не намерены испить горькую чашу до дна, необходимо учитывать интересы, желания и настроения большинства. Вы сами пожелали говорить откровенно, не так ли?

— Да, да. А еще что вы имеете в виду?

— Разве этого недостаточно?

— Да, достаточно, — вздохнул Додев. — Прошу вас, ответьте мне самым чистосердечным образом, даю вам честное слово, что все останется между нами.

— Готов, если только я в состоянии это сделать.

— Какими комбинациями вас соблазняет и на что толкает вас майор Диманов?

Пеев покраснел от неожиданного вопроса Додева, который не спускал с него глаз, подперев подбородок костлявым кулаком.

— Господин полковник, как всегда, вы очень хорошо осведомлены, но…

— Но вам не ясно, почему мы здесь? — язвительно прервал его Додев.

— Очень сожалею, но не могу удовлетворить ваше любопытство. На прощание майор Диманов, вы ведь знаете, что он теперь в министерстве, сказал мне, что мы исключены из всяких комбинаций.

— Что означает это?

— Что мы должны ждать развития событий.

— То есть камень на шею — и в Дунай, не так ли?

— Вы не так меня поняли, господин полковник. У меня тоже есть основание для беспокойства, но оно вызвано отнюдь не страхом или какими-то капитулянтскими настроениями…

— А чем же? — прервал его Додев.

— Безвыходным положением, в котором мы оказались из-за отсутствия какой бы то ни было гибкости. Немцы проиграли войну…

Додев чуть поднял руку, моргнул несколько раз, наклонил слегка голову и тихо заговорил:

— Пеев, даю тебе честное слово, этот разговор останется в стенах этой палатки. Понимаю твою тревогу. Для нас было бы безумием упустить и последнюю возможность для спасения отечества. Могу дать совет не хуже, чем ты, командиру дивизии, но уверен, что и он, как я, пожмет плечами. Потому что и над ним довлеет воля самого высокого начальства. Известно ли тебе, что в Каире ведутся переговоры? Только бы бог был милостив к нашим священным вожделениям…

Но как только они расстались и Додев остался один перед своей палаткой, в его душе утвердилось глубокое убеждение, что ни бог, ни какие другие силы уже не в состоянии спасти их.

С востока с каждым часом все приближалась с тяжелым грохотом и подземным гулом огромная лавина войны.

Далекие и нестихающие пожары; обжигали мутный горизонт востока и севера. И этот тревожный свет с востока наполнял радостью сердца Марина, Ангела, Пени, Кутулы, Слановского и тысяч других солдат в полку, потому что они таили в своих сердцах надежду на то, что скоро увидят солдат Красной Армии.

 

Глава десятая

Известие о капитуляции Румынии нанесло тяжелый удар по надеждам на спасение даже самых отчаянных оптимистов.

Телефоны непрерывно звонили, но никто из начальства не давал точных указаний и распоряжений, потому что не было ясно, какие еще неожиданности принесут им следующие часы.

После бессонной ночи Цено Ангелов вошел рано утром в кабинет своего начальства. Тот только что переговорил по телефону с министерством. Предложил сигарету Ангелову и устало сказал:

— С румынами покончено.

— Теперь наш черед, — желчно просопел Ангелов.

— Сверху все еще идут указания, надо послать нарочного в Никопол.

— Зачем? — с досадой спросил Ангелов, глубоко убежденный, что никакие меры в этом безнадежном положении не могут спасти их.

— Надо следить, как будут уходить немцы и не предпримут ли русские попытку переправиться на болгарский берег. Хотя бы для нашей личной осведомленности эта мера имеет известное оправдание. Думаю, что необходимо послать человека посерьезнее. Что ты скажешь о Костове?

— Ничего не имею против, — развел своими короткими руками Ангелов, — но есть ли в этом смысл?

— Пусть едет, а там будет видно…

Они обменялись еще несколькими унылыми общими фразами и расстались с чувством, что давно все сказали друг другу и им не осталось ничего другого, как только подумать о своем собственном спасении…

Уже в сумерки Костов прибыл в заброшенный городок, расположенный на берегу Дуная. Мотоцикл остановился около районной управы. Постовой, улыбнувшись виновато и несколько фамильярно, отдал ему честь.

— Скажите что-нибудь новое, господин Костов, а то мы, хотя и в Болгарии, только берег Дуная и Румынию видим.

Костов вздохнул:

— Новостей теперь сколько хочешь. Где начальство?

— Только что было здесь. Может, уже в ресторане.

Костов заколебался, заходить ли в здание ресторана; но мотоциклист сразу же угадал его мысли и поехал через площадь.

Через десять минут начальство предстало перед Костовым и успокоило его, сказав, что до настоящего момента в городе и на берегу все тихо и спокойно. Костов выслушал с досадой. Страшно уставший, он попросил, чтобы ему приготовили постель и разбудили только в крайнем случае.

Канцелярия управы пропиталась запахом табака и застоявшейся пыли. Из-за комаров окон не открывали, поэтому в помещении было душно и противно, но Костову было не до придирок.

Он лег на спину, подложил руки под голову и даже не попытался уснуть, как ни томила его тяжелая усталость. Эта ночь как будто была предназначена для того, чтобы он дал себе точный и ясный отчет в том, что сделал для людей за свою жизнь. За десять лет через его руки прошли сотни и сотни мужчин и женщин. Он вспоминал имена самых сильных, самых упорных, кого он мучил до последних сил, а потом со злорадным удовольствием отправлял на виселицу.

Но если до вчерашнего дня у него еще оставалась единственная надежда на гитлеровцев, то завтра ему уже не на кого будет рассчитывать, потому что события развивались с головокружительной быстротой.

В такой кошмарной полудреме он дождался рассвета. Вышел на пристань. Поеживаясь от влажного пронизывающего ветра, он не спускал глаз с буксира, который тянул против течения несколько груженых барж. На румынской пристани в Турну-Мэгуреле виднелись сваленные как попало громадные ящики и тюки. Две длинные речные баржи застыли возле пристани, ясно и отчетливо доносились скрип грузового крана, окрики грузчиков, тревожные свистки какой-то машины. Над этой суетой, надо всем этим шумом где-то далеко на востоке слышался непрестанный глухой гул артиллерии.

Уже к вечеру со стороны Турну-Мэгуреле от берега отделилось около десяти лодок, полных солдат. За полчаса на берег высадилось несколько сот человек. Высокий русый немецкий офицер с синими холодными глазами и шрамом на подбородке построил солдат на площади перед пристанью. Отдал несколько коротких отрывистых команд, и солдаты разделились на две части. Одна половина направилась в восточную, а другая — в западную часть города.

До вечера лодки непрестанно перевозили солдат и офицеров. И когда с одной из последних лодок сошел полный немецкий полковник, подразделения, которые высадились первыми, уже окопались на высотах южнее города.

В маленьком затерянном городке, где еще совсем недавно скука была постоянным и неотделимым спутником людей, началась паника. Пустили слух, что немцы окапываются для боев с Красной Армией. Кое-кто собрал свои пожитки и приготовился бежать, но все еще не решался, потому что было непонятно, куда бежать.

С половины седьмого вечера Костов звонил по телефону. Ни угрозы, ни ругательства в адрес дежурной телефонистки не помогли ему — Цено Ангелов как будто сквозь землю провалился. В какой-то миг он даже подумал, не убежал ли Ангелов к турецкой границе. Но это подозрение рассеялось к одиннадцати часам вечера, когда Ангелов сам позвонил ему. Костов доложил о положении в городе, о панике и тревоге, о приготовлениях немцев. Но разве мог, еще вчера всесильный, Ангелов распоряжаться теперь так, как раньше? Нет, теперь он удовлетворился тем, что обратил внимание своего первого помощника на то, что ему необходимо остаться в городе, чтобы следить за развитием событий.

Утром немцы заняли все выходы из города. На перекрестках и улицах появились вооруженные патрули.

Городской барабанщик разгласил приказ немецкого коменданта, гласящий что никто не должен покидать своих домов и что при сопротивлении или неподчинении будут стрелять без предупреждения.

Костов снова связался с Ангеловым, который успокоил его, сказав, что в Никопол выехал генерал Янев, от которого и следует ждать дальнейших распоряжений.

«Конец! Никто уже не в состоянии ничего сделать», — тревожно поглядывал Костов из окна управления на спокойные воды реки, где несколько канонерок на большой скорости шли на запад.

Районный управитель стоял около окна и тяжелым взглядом следил за рекой. Он обернулся к Костову.

— Уходят, — вздохнул он, — а нам куда?

— Если голова на плечах есть, то, пока не поздно, и нам надо бы с ними, — усмехнулся Костов.

— Что сообщают из области, есть ли какие-нибудь обнадеживающие новости? Кто к нам едет?

— Генерал Янев, он нас спасет.

— Военным надо было занять для обороны берег здесь, а не в Русе, как ты уже слышал.

— А разве это имеет какое-нибудь значение?

— Может быть, и не имеет, но, по крайней мере, умрем с честью.

— Этого не миновать, — повел неопределенно плечами Костов.

Зазвонил телефон. Управитель поднял трубку.

— Сейчас идем. — Он положил трубку и потянулся к вешалке. — Генерал прибыл.

Оба молча спустились по ступенькам. На площади перед управой остановилась машина Янева. Генерал спокойно курил и разговаривал со старостой. В двух-трех шагах от них адъютант Янева что-то записывал.

Когда они подошли к генералу и старосте, стало ясно, что те разговаривают о том, что случилось ночью.

— Ничего, ничего, — успокаивал генерал, — они все еще наши союзники. Нехорошо платить им по-собачьему. Друг познается в беде. Давайте спустимся к пристани.

На перекрестке у складов с зерном их встретил немецкий патруль. На этот раз Янев в качестве адъютанта взял с собой переводчика дивизии, который и спросил немецких солдат, где находится их комендант. Немец два раза щелкнул каблуками и коротко доложил, что комендант сейчас находится на пристани.

Помещения пристани были переоборудованы в штаб. Через открытое окно было видно, как радиотелеграфист передает шифровку.

Их встретил молодой офицер, который тут же вышел, чтобы доложить о них начальству.

Пока они ждали, мимо прошел солдат и четко отдал честь. Янев проследил за ним глазами, пока тот не скрылся за деревянным сараем, вздохнул и тихо сказал:

— Только немец способен на такое великое самопожертвование — до конца верить в дело и в свое великое призвание, а мы…

— Так точно, господин генерал, — ответил адъютант, — еще вчера мы курили им фимиам, а сегодня готовы закидать их камнями.

— Эх-х, — тяжело вздохнул Янев, — большую свинью подложили нам эти румыны! — Он бросил рассеянный взгляд на противоположный берег.

К ним приблизился немецкий полковник, полный, со слегка отвисшим животом. Однако, несмотря на полноту, он шел легко и энергично. Остановившись в нескольких шагах от них, отдал честь. Переводчик поспешил объяснить ему по-немецки:

— Господин генерал Янев хотел бы знать, в чем нуждаются господа офицеры и солдаты германской части, которая сочла необходимым высадиться на болгарской земле.

Немецкий полковник кивнул головой:

— Хайль Гитлер! Полковник Шульц, — представился он.

Янев подал ему руку. Вежливо улыбнулся и раскрыл свой портсигар. Шульц взял сигарету и щелкнул каблуками в знак благодарности. После этого скороговоркой объяснил, что выполняет специальное задание, возложенное на него его командованием. Тогда Янев обернулся к переводчику:

— Передайте ему, что у нас все тихо и спокойно, что мы до конца остаемся их верными и искренними союзниками. И несмотря на объявленный нейтралитет, имеем тайное распоряжение нашего правительства оказывать им всяческое содействие.

Шульц выслушал переводчика, довольно кивнул головой и сказал:

— Измена румын создала для нас дополнительные трудности.

— Мы очень сожалеем, — добавил генерал.

Полковник продолжал:

— Фюрер принял необходимые меры. Поступок румын не окажет существенного влияния на конечный исход войны.

Когда переводчик перевел слова немецкого полковника, Янев от умиления прослезился. Он обратился к своим сопровождающим взволнованным голосом:

— Господа, поучитесь патриотизму! Они верят фюреру и в свои собственные силы, поэтому они непобедимы. А мы готовы при первой же неприятности отречься даже от своих родителей. Этого не переводите, — обернулся он к переводчику и продолжал: — Передайте господину полковнику, что мы со своей стороны не помешаем им принять меры предосторожности.

Полковник молча выслушал переводчика и ответил;

— У нас есть сведения, что ожидается нападение партизан на город.

— Кто пустил этот слух? — обратился Янев к Костову.

Тот пожал плечами.

Янев пригласил на обед полковника и его штаб. Немецкий офицер принял приглашение генерала с готовностью.

Первые глотки вина развязали языки. Янев расчувствовался, как будто это был его последний, прощальный обед. Он и прежде провозглашал много тостов, устраивал пышные банкеты и для более высоких немецких офицеров, но в этот момент расставания он чувствовал острую и жгучую потребность говорить, чтобы быть услышанным и понятым всеми.

С полным бокалом в руке он встал и заговорил тихим и взволнованным голосом:

— Господин полковник, господа офицеры, я поднимаю бокал за непобедимую армию великого германского рейха, за самого гениального человека нашего времени — канцлера Адольфа Гитлера. Верю в его непобедимость и буду продолжать мечтать о «новом порядке», пока моя голова держится на плечах. Да здравствует непобедимое братство по оружию между армией синеоких рыцарей и нашим войском!

Звенели бокалы с красным вином. Проходящие по улице жители города незаметно заглядывали в окна ресторана, ругались про себя и спешили укрыться в своих домах.

Над тревожно опустевшим городом резко завыла противовоздушная сирена.

* * *

И раньше у Игнатова были бессонные ночи, но они проходили в составлении планов, в обдумывании операций по ликвидации партизан и усилению репрессий против народа.

В последние дни страх и паника не давали ему покоя. Этим утром к половине десятого он явился в штаб.

В палатке Додева царил беспорядок. Перед входом лежала пустая бутылка из-под вина. Пепельница была переполнена окурками. По всему было видно, что и полковник провел ночь неспокойно, искал утешения в вине и сигаретах.

Додев лежал на походной кровати. Когда Игнатов вошел к нему, он слегка приподнялся и снова откинулся назад.

— Ты зачем пришел, кто тебя вызывал? — сухо спросил Додев.

По привычке Игнатов поправил оба кармана на своей куртке и вытянулся по стойке «смирно».

— Господин полковник, прошу вас, позвольте мне остаться…

— Садись! — небрежно указал ему на походный стул Додев.

Наступило неловкое молчание. В этот миг оба поняли, что их волнуют одни и те же мысли, что они стоят перед тяжелыми и неразрешимыми проблемами, но их многолетняя привычка скрывать свои чувства даже теперь мешала откровенному разговору.

— До каких пор будем бездействовать, господин полковник? — выдавил из себя Игнатов.

Додев смерил его холодным взглядом своих мышиных глаз, приподнялся с кровати, свесил ноги и тихо спросил:

— Что, и ты тоже боишься?

— Нет, чего мне бояться, господин полковник, просто мы совсем запутались. Что будем делать дальше? Если действительно будем сражаться с русскими, надо принимать меры. Если будем сдавать оружие, тогда, пока не поздно, надо признаться в этом. Лично я в таком случае буду искать свой выход.

— Это совет или ультиматум? — ядовито сжал губы Додев.

— Никак нет, господин полковник, я готов выполнить любой ваш приказ, но я боюсь, что мы теряем драгоценное время.

— Поручик Игнатов, вы занялись делом, которое не отвечает вашему положению в полку. Забота о судьбе всех офицеров лежит исключительно на мне. Я посоветовал бы вам доверять мне до конца.

— Господин полковник, меня мало интересуют другие. Я имею самые серьезные причины для беспокойства. Этой ночью в мою палатку бросили камень. Чем объяснить эту дерзость?

— Камень? — удивленно спросил Додев.

— Так точно, вот такой камень. — Игнатов растопырил руки. — Завтра наверняка начнут уже стрелять в нас.

— Ну и что ты предлагаешь?

— Мне пока не ясно, будем ли мы драться с русскими.

— А для чего же мы прибыли сюда?

— Поручик Игнатов, — повысил голос Додев, — не ваше дело рассуждать! Еще раз повторяю, предоставьте эту работу мне.

— Господин полковник, прошу вас, поймите меня правильно, я думаю о себе. Если мы не будем драться, я уйду, пока есть время.

— Куда? С кем? — удивленно спросил Додев.

— Еще есть возможность присоединиться к немцам.

— О чем ты говоришь? — вскочил Додев. — Ведь ты солдат! Ты давал присягу на верность царю! — Он наклонился к Игнатову поближе и, убедившись, что их не подслушивают, сказал: — Запомни, всяк кулик в своем болоте велик.

— Знаю, — вздохнул Игнатов. — Я достаточно доказал свою преданность царю, господин полковник. И поэтому солдаты не только в моей роте, но и во всем полку готовы меня растерзать. Я расстреливал, ждал награды, получал похвалы от вас и командира дивизии.

— Оставьте прошлое, поручик Игнатов, — вздохнул Додев. — Подождем, что принесут нам ближайшие дни.

— Господин полковник, об этом-то я и беспокоюсь больше всего. Мне тяжело, мне необходимо поговорить, поделиться тем, что меня мучает. Вы знаете, я всегда был первым там, где была черная и грязная работа. Вы были довольны мною, когда я год назад проводил допросы, расследуя нелегальную деятельность в полку. Надо быть круглым дураком, чтобы верить, что те, кого я избивал до смерти, простят мне все, когда выйдут из тюрьмы.

Додев слушал его задумчиво и молча. В этот момент ему больше всего хотелось поскорее отделаться от Игнатова. Ничего хорошего нельзя было ожидать сейчас от такого неудобного человека, как Игнатов. Но Додев счел необходимым с наигранной озабоченностью успокоить его:

— Поручик Игнатов, вы преувеличиваете! — И на его сухих губах застыла холодная улыбка.

— Нет, господин полковник, ничуть. Вы меня хорошо знаете.

— Именно потому, что знаю, мне тяжело видеть вас в таком состоянии. Вы устали, издерганы, но не забывайте, что есть еще много болгар, которые в настоящее время думают об отечестве, его судьбе. Мы еще не окончательно проиграли сражение. Может быть, нам придется отступить, но это совсем не будет означать, что мы потерпели поражение. У тебя, кажется, нет детей? — спросил он уже мягче.

— Нет, — глухо ответил Игнатов.

— Вот что отличает нас друг от друга. У меня они есть, и это меня обязывает ко многому. Это как бы тормоз для поспешных и необдуманных шагов.

— Может быть, я надоел вам, господин полковник, — беспомощно развел руками Игнатов, — но я думаю только о себе, о собственном спасении.

— Разве моя ответственность меньше твоей? Я ведь забочусь о безопасности каждого из вас, я решительно против любых авантюр. Ты очень возбужден. Тебе необходим отдых, — через силу улыбнулся Додев и покровительственно похлопал его по плечу. — Поручик Игнатов, ты самый храбрый, самый преданный мой офицер, и мне очень неприятно видеть тебя в таком состоянии.

Игнатов не сразу ответил. Жадно глотнул и сказал еле слышно:

— Конечно, господин полковник, но я впервые в своей жизни испытываю… — Он недоговорил.

— Страх? — спросил Додев.

— Не знаю, что это. Уехал бы куда-нибудь, но куда?

— Игнатов, я вас сюда привел, я вас и увезу отсюда. А пока оставаться на своих местах. В противном случае любой твой поступок будет рассматриваться как авантюра.

Весь день Игнатов вертелся в штабе полка и вернулся лишь вечером, к десяти часам. Только дневальные были на посту. Солдаты крепко спали.

Он шел с пистолетом в руке, и ему казалось, что в любой момент на него могут напасть из засады. В своей палатке он застал Кынду, который заснул на его постели. Холодный гнев и неприязнь охватили Игнатова. Он нашел повод излить всю накипевшую в его душе месть и ярость. В последние дни бесцветное лицо Кынды без всякой на то причины бесило его. Наклонившись низко над ним, он с завистью наблюдал за спящим. Вот Кында во сне пару раз пошевелил губами. Игнатов выпрямился и, вместо того чтобы разбудить его, сильно ударил его ногой в поясницу. Спросонок Кында вскочил, хотел за что-то схватиться, но не удержался и упал на землю. Встал. Протер сонные глаза и испуганно застыл по стойке «смирно».

— Заснул, господин поручик, вы задержались… — Он только теперь почувствовал боль от удара.

— Ты еще будешь указывать мне, когда возвращаться! — стиснул зубы Игнатов, готовый ударить его в лицо. — Сейчас же вытряси одеяло и чтобы в другой раз не смел ложиться на мою кровать, голову оторву!..

Поздно, уже после полуночи, из штаба полка к Игнатову прибыли подпоручик Манев и поручик Генчев.

— Конец, господин поручик! — Манев устало сел на походную кровать.

— Что случилось? — Игнатов по привычке ощупал под подушкой пистолет.

— Война. Русские объявили нам войну.

— Вот оно что! — Игнатов закусил нижнюю губу. — Где полковник? Чего еще ждем? Прежде всего уничтожим коммунистов в полку!

— Полковник в штабе дивизии, — покачал головой Манев. — Радио непрерывно передает сообщение об объявлении нам войны. Пытаются установить с русскими связь, чтобы договориться о перемирии.

— Неужели? — слегка подтянул галифе Игнатов. — А чего же тогда мы здесь ждем? Не сделали ни одного выстрела и уже запросили перемирия. Болгарию угробили, негодяи! — плюнул он в сторону и широко расставил ноги. — А мы что же, здесь стоять будем до тех пор, пока эти вороны нечесаные, — он показал рукой в сторону солдат, — не оторвут нам головы?

— Да, да, и такое не исключено, — добавил гнусавым голосом поручик Генчев. — Ты готов завтра податься отсюда куда глаза глядят?

— Сегодня же, этой ночью, только бы не видеть, в какое позорное положение мы попали! И о чем думает полковник Додев? — обратился он к Маневу. — Хитрит?

— Не знаю, — неопределенно пожал плечами Манев.

— Все немцы уже ушли, и нам давно надо было уйти с ними, — с упреком качал головой Игнатов. — Здесь нам никто не простит…

Они строили планы один нереальнее другого, но так и не пришли ни к какому решению, потому что неясное предчувствие подсказывало им их полную обреченность.

Когда вышли из палатки Игнатова, наступал рассвет. Небо на востоке светлело, слабый и влажный ветер слегка морщинил воды Дуная.

В Джурджу еще дымились пожары, а на противоположном берегу и на пристани стояла тревожная тишина и не было ни одной живой души.

* * *

Восьмого сентября незадолго до захода солнца 1-й батальон с большим шумом, криком и руганью погрузился в эшелон. Каждый стремился влезть первым, как будто кто-то преследовал полк по пятам.

Обозные телеги потянулись вереницей в пыльной колонне по шоссе в направлении казармы.

Эшелон понесся с бешеной скоростью. Колеса размеренно стучали по рельсам. Солдаты все еще толпились в дверях, задумчиво смотрели на гаснущее солнце, и только немногие из них были в. состоянии оценить, что судьба определила им быть не только свидетелями, но и участниками драматических событий, которые откроют новую страницу новой эпохи.

Подпоручик Слановский отказался ехать в вагоне для офицеров, и не только потому, что в последнее время его отношения с Игнатовым накалились и ему не хотелось, чтобы поручик во время поездки мозолил ему глаза, но и потому, что среди солдат он чувствовал себя как в своей, родной среде.

На одной маленькой станции эшелон остановился на втором Мути. Солдаты, не дожидаясь сигнала, к выходу, друг за другом побежали к железнодорожной водокачке на вокзале. Слышались раздраженные крики, звенели пустые фляги, какой-то фельдфебель пытался установить порядок возле водокачки.

Слановский вышел из вагона. Перешел через железнодорожную линию и сел возле сложенных в штабеля шпал. На ясном небе одна за одной зажигались редкие звезды. Кирчо прислушался к песне кузнечика и не заметил, когда к нему приблизился Марин.

— Господин подпоручик, никак не могу вас найти в этой сутолоке. — Он улыбнулся и присел около Слановского на траву.

— А в чем дело? Случилось что-нибудь? — тихо спросил Слановский.

— Перед батальонным комитетом партии теперь стоят новые задачи. Мы не можем понять, куда нас ведут. Ясно, что бежим от Красной Армии, но куда и к кому?

— Ну? — Слановский перевел на него свои синие глаза, и на его гладковыбритом лице засияла непринужденная улыбка.

— Все же на всякий случай надо быть наготове. Считаю, на этих днях мы хорошо поработали. Все ребята были начеку, никто не стрелял в братушек.

— Марин, говорил я тебе еще позавчера, не надо было меня вводить в батальонный комитет, ты-то знаешь…

— Господин подпоручик, оставьте это дело, теперь не время для выяснения отношений. Как бы там ни было, а худшее позади. Скоро разберемся, кто был прав, а кто виноват. И мне было обидно, но что поделаешь, где люди, там и трудности.

— А какие функции будут у нашего комитета теперь? — взволнованно спросил Слановский, тронутый доверием, оказанным ему солдатами батальона.

— Обстановка подскажет, — лукаво подмигнул Марин. — Если гады попытаются что-то предпринять, придется сразу же их брать. Дежурный по вокзалу сказал, что сегодня вечером Красная Армия перешла на наш берег.

— Неужели? Это интересно. — Слановский поднялся и стряхнул с брюк прилипшую сухую траву.

— Эту ночь нам будет не до сна. Надо следить за движением эшелона и поведением гадов. Если они попытаются что-нибудь предпринять, возьмем командование батальоном на себя.

— Ну это не так просто сделать, — улыбнулся Слановский и медленно пошел к эшелону. Трубач играл сбор. Было слышно, как на вокзале кто-то кричал охрипшим голосом, чтобы солдаты садились по вагонам.

Эшелон снова пошел. То в одном, то в другом вагоне слышалась протяжная песня, где-то печально вздыхал аккордеон. Состав теперь останавливался почти на каждой станции: остановки продолжались от получаса до целого часа, а кое-где и больше. После полуночи все в эшелоне спали, кроме членов комитета.

Остановились на какой-то маленькой станции. Надежды на то, что эшелон пойдет дальше, почти не было. Солнце взошло, поднялось уже высоко, а паровоз продолжал устало пыхтеть, не двигаясь с места. Машинист с покрасневшими глазами и чумазым лицом смотрел из своей будки на происходящее. Дежурный по вокзалу беспокойно передавал что-то по телеграфу и время от времени вертел ручку телефона, спрашивая кого-то осипшим голосом, когда дадут путь поезду.

Солдаты лениво топтались возле вокзала. Некоторые сбегали в фруктовый сад и наполнили шапки яблоками, другие, присматривались к виноградникам, но все еще не решались перелезть через ограду, потому что хозяин беспокойно расхаживал около шалаша. Только самые большие любители поспать не выходили из вагонов.

Жена дежурного по вокзалу сразу же стала центром всеобщего внимания. Она показалась на втором этаже, слегка придерживая край шторы, словно опасаясь взглядов солдат.

— Генчо, — прокричала она сонному стрелочнику, — скажи Митко, что у нас новое правительство! Только что сообщили по радио.

Стрелочник равнодушно покачал головой и пошел к аппаратной вокзала.

Женщина скрылась за занавеской, включила радио сильнее и отдернула занавеску. Голос диктора теперь слышался совсем ясно. Солдаты высыпали на перрон вокзала. Затаив дыхание, они внимательно слушали заявление нового правительства Отечественного фронта.

Как только диктор закончил читать, наступила мгновенная тишина. Голос Кутулы прогремел звонко и радостно:

— Эй, кто с нами, сюда!

Несколько человек сердечно обнимались. Солдаты первого взвода 2-й роты подняли на руки Слановского. Прогремело мощное нестройное «ура». Те, что были в саду, не поняв, в чем дело, и сгорая от любопытства, бежали к вокзалу, бросая на ходу в высохшую траву недоеденные и надкусанные яблоки.

Группа самых нетерпеливых бросилась в аппаратную вокзала. Солдаты окружили дежурного по вокзалу и, громко крича, обвиняли растерявшегося человека в том, что он нарочно держит их здесь и не отправляет поезд.

— Это саботаж! — кричали одни.

— Ты ответишь за это! — добавляли другие.

— Арестуем машиниста и поедем, до каких пор ждать? — предлагали третьи.

В это время со стороны села, притихшего и задремавшего в низине, донеслось несколько винтовочных выстрелов.

Сначала это не произвело на солдат особого впечатления. Но кто-то пустил слух, что партизаны нападут на эшелон. Более осторожные сразу же потянулись к вагонам.

Только сейчас Слановский понял, как был прав Марин, хотя и он не предвидел столь неожиданного и скоротечного развития событий.

Слановский, Марин и Кутула с большим трудом вытолкали из аппаратной нетерпеливых и напуганных солдат.

Около склада на вокзале суетился майор Пеев, отдавал какие-то распоряжения, но его никто не слушал. Вскоре он сам убедился в бесполезности каких бы то ни было мер, ведь события все равно развивались стихийно. К нему подошел поручик Игнатов. Глядя на майора помутневшими от злобы глазами, он с упреком спросил его:

— Господин майор, мы еще армия или уже сборище?

— А почему вы задаете этот вопрос мне? Кажется, и вы немало сделали для того, чтобы мы дошли до такого состояния.

— Господин майор, когда-нибудь станет ясно, кто бездействовал, имея в руках власть.

Вначале у Пеева покраснели только уши. Он поправил свой ремень, слегка прищурился, как будто целился в глаза Игнатову, и саркастически спросил:

— Игнатов, разве вы не понимаете, что настает день, когда нам придется отвечать не за бездействие, а за злоупотребление властью?

Они не заметили, что солдаты снова столпились на перроне возле каких-то людей в штатском. Высокий солдат показал им рукой на Пеева и Игнатова.

Несколько человек отделились от группы и побежали туда, где стояли Пеев и Игнатов. Молодой мужчина с бледным худым лицом, с большим затянувшимся шрамом на лбу поднял кулак в приветствии и, обращаясь к Пееву, сиплым голосом спросил:

— Господин офицер, мы хотели бы знать, с какой целью вы находитесь на нашей станции с четырех часов утра?

— Могу ли узнать, с кем имею дело? — спокойно спросил Пеев.

Мужчина со шрамом показал на красную ленту на лацкане, а затем это сделали и оба его товарища, которые беспокойно оглядывались на растущую толпу солдат.

— Мы из новой сельской управы Отечественного фронта. Вам известно, что с сегодняшнего дня создано новое правительство?

— Да, мы слышали по радио, — кивнул головой Пеев. — А что касается нашей остановки на станции, то будьте спокойны, она по вине железнодорожников. Как только нам дадут возможность, мы сразу же уедем.

Марин и Слановский с трудом пробили себе дорогу среди солдат.

— Товарищ, — обратился Слановский к людям в штатском, — чем мы можем быть вам полезны?

— Тем, что подобру-поздорову уберетесь с нашей станции, — несколько вызывающе ответил ему мужчина со шрамом на лбу.

— Что-то вы чересчур важные… — сказал Марин, подходя к мужчине со шрамом.

Слановский его слегка отстранил. Обращаясь к этим троим в штатском и указывая на Марина и Кутулу, он сказал:

— Мы представители солдатского комитета. Просим вас не создавать нам дополнительных трудностей.

— Откуда вы едете? — спросил один из штатских.

— Разве это имеет значение для вас? — удивленно спросил Слановский.

— Имеет. Если вы наши товарищи, то должны отдать нам оружие.

— Разоружить солдат? Склада в эшелоне нет. Согласитесь, что это нелепо…

Солдаты еще плотнее окружили их. Пеев с трудом выбрался из этого кольца.

На перроне стали кричать, что поезду дают путь. Труба заиграла сбор. Все бросились к вагонам.

Минут через десять эшелон тяжело тронулся.

Марин вытер лицо ладонью, удивленно качая головой, и, обращаясь к Слановскому, добавил:

— Господин подпоручик, вы спрашивали, чем будет заниматься комитет. Посмотрите-ка на этих молодцов, — указал он пальцем на дорогу к селу, по которой медленно шли представители местной власти, — кто знает, сколько страху мы нагнали на них.

— Идите сюда! — позвал их Кутула из конца вагона.

Комитет решил уже на следующей стоянке арестовать офицеров, унтер-офицеров и солдат, которые в будущем могли бы представить опасность для новой власти.

— Давайте посмотрим по ротам, — предложил Марин. — Кто из первой роты?

— Ротный и курсанты.

— Из второй? — спросил Кутула.

— Игнатов, Кында, Геца, Наско.

— Нет возражений, — добавил Слановский. — Из третьей?

— Там все из запаса, — ответил Марин. — Атанас, ты их всех знаешь, скажи, есть там такие, кого надо арестовать? — повернулся он к усатому солдату из запаса, который слегка насупился и предостерегающе поднял руку.

— Из третьей роты надо бы арестовать как раз пять человек. Нельзя упустить ни одного, — категорично заявил Атанас.

— Ничего не имею против, — согласился Марин. — Из пулеметной?

— Ротный фельдфебель и курсант Боев.

— Из минометной?

— Курсант Чернев.

— А что скажете о майоре Пееве? — нерешительно спросил Слановский.

Все молча переглянулись, как будто никто не решался первым сказать, что он думает. Слановский поторопился исправить неловкость:

— Думаю, что майор Пеев заслуживает нашего доверия и внимания, не будем на него посягать.

— Согласен, — слегка поднял руку Марин.

Остальные оживленно зашевелились.

До этой минуты солдаты 2-й роты молча слушали, а как только Слановский поднялся, они один за другим начали давать советы, как поступить, кого еще надо арестовать, кого из них включить в группы по охране и аресту.

Поезд летел без остановок мимо станций и полустанков, как будто у него вообще не было намерения где-нибудь останавливаться, но после большого железнодорожного узла все же замедлил ход.

— Ну, здесь-то посидим, — бросил кто-то.

Слановский выглянул из вагона. Поезд сбавлял скорость. Дежурный по вокзалу, стоя на перроне, делал знаки машинисту, чтобы тот остановился.

Несколько человек пошли от вагона к вагону, предупреждая, чтобы никто не выходил.

Кутула, Ангелчо, Пени, Луканче, Сава и еще около десяти солдат окружили эшелон.

Слановский, Марин и Атанас пошли к первому вагону, где находились офицеры батальона. Их догнал курсант Лило.

— А меня что же бросаете? — с улыбкой спросил он.

Слановский молча кивнул ему, чтобы он следовал за ними.

Кутула встал у передней двери вагона, а Ангелчо и Луканче — у задней. Слановский с пистолетом в руке вошел первым, за ним Марин, Атанас и Лило.

— Господа, вы арестованы! — обратился он к офицерам взволнованным голосом.

— А-а, — приподнялся Пеев. Губы его дрожали.

— Господин майор, к вам это не относится, прошу вас, отойдите в сторону.

Игнатов сидел на скамейке напротив Пеева. Он выплюнул на пол окурок сигареты и нервно растер его ногой.

— Слановский, на что это похоже? — спросил Игнатов охрипшим, неузнаваемым голосом.

— Есть приказ арестовать вас. Пройдите сюда и сдайте оружие.

— Вам я ничего не отдам, — поднялся Игнатов со своего места.

Марин скрипнул зубами:

— Выполнять приказ!

Атанас кинулся к Игнатову, схватил его правую руку и заломил за спину. Игнатов попытался ударить его головой в живот, но в это время Марин вытащил из его кобуры пистолет.

Игнатов молча рухнул на свое место, согнулся около окна и обхватил руками голову.

В этот же вагон посадили и других арестованных. Кутула пропускал сюда одного за другим солдат, унтер-офицеров и курсантов, которых приводили из других вагонов эшелона.

За двадцать минут единственный пассажирский вагон эшелона, предназначенный для офицеров, был превращен в арестантский вагон, охраняемый шестью часовыми.

Еще не успели члены комитета выйти из вагона арестованных, как с конца эшелона послышалась автоматная очередь. Слановский поспешил в том направлении, откуда раздались выстрелы. Кто-то кричал осипшим голосом:

— Держите его!

Марин перескочил через шлагбаум и побежал с другой стороны состава.

— Что там случилось? — спросил он солдата из пулеметной роты.

Солдат недоуменно пожал плечами и поторопился скрыться в глубине вагона.

Марин побежал дальше. Навстречу ему торопился раскрасневшийся и запыхавшийся Сава.

— Что там за пальба? — сердито спросил его Марин.

— Геца пытался убежать, так Луканче чесанул ему по ногам.

— Убил?

— Нет, ничего страшного, немного царапнуло…

Через два с половиной часа эшелон снова пошел на запад. В окне вагона, в котором ехал Слановский, развевался красный флаг.

А в вагоне арестованных было тепло и душно. Игнатов брезгливо посматривал на курсантов и солдат. Он никак не мог представить себе, что ждет его впереди, но из-за того, что какой-то подпоручик и солдаты из батальона так жестоко его унизили, у него не было никакого намерения никому ничего прощать. Мысль его работала лихорадочно и напряженно. Она была подчинена одной цели: сбежать во что бы то ни стало, укрыться до тех пор, пока не выяснится, как будут развиваться события. А уж потом мстить за все унижения, как это умеет делать только он.

Когда над равниной опустился тихий теплый вечер, поезд подошел к станции Нижний Сеновец. Перрон был запружен возбужденным народом. Солдаты повыскакивали из вагонов, разбежались в сутолоке по перрону: ведь большинство из них было родом из этого края.

Игнатов воспользовался рассеянностью часовых и страхом арестованных и опустил стекло. Осторожно выглянул наружу. Луканче разговаривал с каким-то парнем. К ним подошли две девушки. Поздоровались за руку. Игнатов не спускал с них глаз. Он встал на сиденье, высунул правую ногу, освободил левую и ловко соскочил на перрон. Юркнул в толпу. Его сердце билось учащенно, казалось, оно вот-вот выскочит из груди. Солдаты не заметили его.

Один унтер-офицер даже отдал ему честь. Игнатов не чуял под собой ног. Он вдруг почувствовал страшную слабость. И только проскочив семафор, испытал неожиданный прилив сил. Добравшись до кукурузного поля, он бросился бежать что было сил. Сухие кукурузные листья били его по лицу, и он иногда расчищал себе дорогу руками. За спиной послышалась стрельба из автоматов, но Игнатов был уже далеко.

Марин схватил Луканче за горло:

— Почему упустили его?

Через некоторое время вернулся запыхавшийся Кутула с солдатами.

— Сбежал! — Кутула вытирал потное лицо и угрожающе вертел головой. — Жаль! Столько времени охотились за ним!

— Куда он побежал? — спросил сердито Марин.

— Скрылся в темноте, где-то недалеко, да разве найдешь сейчас?..

Игнатов сначала бежал по полю, стараясь, чтобы железнодорожная линия оставалась слева. Что для него эти двадцать с чем-то километров между Лозеном и Нижним Сеновцом? Не это пугало его. Пока он бежал, ему не давала покоя мысль, где найти убежище. Кто теперь его примет? Права на выбор у него не было. Игнатов решил любой ценой добраться до дома Николы Бейского и хотя бы на два-три дня укрыться у него.

Около часа он непрерывно бежал, все еще находясь под впечатлением от шума вокзала, автоматных очередей, которые остались далеко позади; по крайней мере, так ему казалось, когда он поворачивался и видел бледные огни. Время от времени он останавливался, вслушивался, не преследуют ли его. Приседал, всматривался в темноту, в движущиеся силуэты. Нет, за ним никто не гнался. Только сильно и учащенно билось сердце. Хотя он и испытывал известное облегчение и радость оттого, что смог бежать, тем не менее глубоко в душе ему было стыдно. Никто в жизни не гнался за ним, и никогда его не преследовали и не унижали так жестоко. И как у всех ограниченных и не привыкших думать людей, у него в голове не укладывалось, что когда-нибудь за ним будут охотиться, как за зверем. И именно за те поступки и действия, которыми он так гордился и которые считал проявлением преданности, храбрости и достойно исполненного долга. А теперь он вздрагивал от малейшего шума, оглядывался с затаенным дыханием по сторонам, всецело находясь во власти страха.

К одиннадцати часам он добрался до Лозена. От реки, от темных зарослей верб и вязов доносился влажный запах тины.

Недалеко от тропинки, которая вела от шоссе к мельнице Бейского, он прилег на полянке, но вскоре почувствовал, что замерз. Убедившись, что вокруг никого нет, он снова пошел вперед.

Около цыганской слободы он остановился. А совсем недавно он ходил здесь как настоящий господин. Ему показалось, что на поляне вдруг появился силуэт человека. По привычке Игнатов схватился за пистолет, но с болью стиснул лишь пустую кожаную кобуру.

Залег. Стал всматриваться в темноту. Еще немного, и он готов был побежать назад. В конце концов он пересилил себя, сделал на цыпочках несколько шагов. Приблизился к силуэту и только тогда облегченно вздохнул: он принял за человека большой куст чертополоха.

Прислушался еще раз. Обошел слободу. Спустился к реке и крадучись проник на задний двор Бейского. Потихоньку открыл калитку в сад, на цыпочках прошел по тропинке под виноградными лозами. Нащупал ключ от наружных дверей, который и теперь был на старом месте. Легко отворил двери и начал подниматься по деревянным ступенькам, которые заскрипели под его ногами. В коридоре на втором этаже его встретил запах застоявшегося воздуха, соснового пола и одежды. С неиспытанным до сих пор волнением вошел Игнатов в свою прежнюю комнату.

Сел около окна. Нижняя его рубашка была вся мокрая от пота. По телу пробегали мурашки даже от зловещего кряканья диких уток возле Осыма и далекого собачьего лая.

В коридоре послышались чьи-то тяжелые шаги. Игнатов вздрогнул, схватился за стул и остановился на середине комнаты, готовый защищаться. Кто-то тихо постучал снаружи, но он не ответил. Дверь тихо отворилась. На пороге в нижнем белье появился Никола Бейский.

— Это ты, господин поручик? — спросил он тихим, испуганным голосом.

— Разве не видишь, что я?

— Не надо было тебе приходить сюда.

— Некуда уже идти, бай Кольо, все пути отрезаны.

— Лучше бы я умер и не дожил до этого дня, — болезненно вздохнул Бейский.

— Где Милко? — прервал его Игнатов.

— Сразу же после тебя уехал в Германию. Кто-нибудь видел тебя, когда ты входил сюда? — спросил Бейский. Оп дрожал не столько от страха, сколько от досады за эту неожиданную и нежеланную встречу. — Вчера партизаны вошли в село. Начали буйствовать, черт бы их побрал! Все в доме перевернули вверх тормашками, — соврал Бейский, чтобы заставить Игнатова поскорее уйти от него.

— Батраки здесь? — спросил Игнатов.

— Все мои враги со мной. Хлеб мой ели, а зло замышляли, сукины дети!

— Бай Кольо, — попросил Игнатов, — я останусь у тебя хотя бы на два-три дня. Будь спокоен, когда я входил в село, меня никто не видел. Через несколько дней вернутся немцы, и тогда увидишь, что будет.

Попытки Бейского запугать его усиленной охраной села и частыми обысками были напрасны. Убедившись, что он не заставит Игнатова уйти, Никола решил укрыть его в хлеву. Он вернулся к себе в комнату, набросил на плечи старый полушубок и, подтягивая кальсоны, дрожа от ночной прохлады, пошел по лестнице вниз. За ним поплелся Игнатов.

* * *

Полковник Додев не стал дожидаться, пока солдаты погрузятся в вагоны. В сопровождении подпоручика Манева он поехал на машине по шоссе в город.

Через три часа они прибыли в полк.

В штабе полка они застали командира приданного полку батальона подполковника Чалыкова и офицеров батальона, которые собрались на совещание. От света настольной лампы морщины на лице Чалыкова казались еще более глубокими, а выражение испуга сильнее проступало на его исхудалом лице.

Внезапное появление Додева не вызвало обычной суматохи, суеты и страха, теперь как будто никто и не заметил его прихода.

И Додев сдержал себя. Усталый и ослабевший от дороги, тревог и бессонницы, он молча прошел через комнату адъютанта, сделал знак офицерам сесть и кивком головы пригласил Чалыкова пройти за ним.

Войдя в кабинет, Додев повесил бинокль и полевую сумку на вешалку. Снял пыльную фуражку и устало пригладил поседевшие редкие волосы на висках.

— Зачем ты собрал офицеров в такое время? — спросил Додев Чалыкова и зло сжал губы.

— Приказал всем быть в полной боевой готовности, господин полковник.

— В боевой готовности?

— Разрешите доложить, господин полковник. Сегодня в семнадцать тридцать произошел ужасный случай…

— Какой же?

— Толпа коммунистов напала на тюрьму…

— Ну и?.. — Нижняя губа Додева нервно задергалась.

— Сломали ворота, выпустили арестантов. Пытались устроить демонстрацию.

— А что же караул, бездействовал?

— Так точно, господин полковник, караульные сами первые сложили оружие… Но я принял меры. Поднял батальон и разогнал всех, на помощь пришла и полиция. Двое убиты и несколько человек ранены.

— А что теперь? — изумленно спросил Додев.

— Даю указания, чтобы, не допускали никаких беспорядков.

Додев удивленно покачал головой. Новость о том, что из тюрьмы выпущены арестованные, встревожила его, но не удивила. Ведь его по пути следования автомобиля в трех-четырех селах, где уже была установлена новая власть, самым нахальным образом останавливали для проверки.

— Подполковник Чалыков, ясно ли тебе, что русские, возможно, уже этой ночью появятся здесь?

— На этот счет нет никаких указаний, господин полковник…

— И не жди указаний от русских! Они прибыли без моего и без твоего желания. А что ты делаешь сейчас? Даешь указания, как избежать беспорядков! Боже мой, — схватился он за голову, — вы здесь не образумились даже сейчас!

— Господин полковник, генерал Янев уже три дня не дает о себе знать, — испуганно сказал Чалыков. — Офицеров отпустить?

— Немедленно. И чтобы никто не уходил из казармы. Отпусти их и возвращайся сюда.

Додев открыл окно кабинета и осторожно выглянул. На площадке, поросшей травой, беззаботно играли дети. А на улицах около казармы было тихо и безлюдно, как будто все переживали странное затишье перед грозой. Додев медленно отошел от окна и тяжело вздохнул.

— Значит, разбили тюрьму, — проговорил он вполголоса. — Выходит, наши законы уже больше не имеют силы.

— Нам надо более энергично вмешиваться во все, надо действовать тверже, — раздраженно добавил Манев.

— А потом? — Додев скривил губы в многозначительной улыбке.

— Следовало бы спросить с виновных за бездействие.

— Поздно, мой дорогой, напрасно ты горячишься. — Додев устало опустился за стол. — Настали самые тяжкие часы испытаний…

Когда вернулся Чалыков, они втроем стали уничтожать совершенно секретную переписку полка и приданного батальона. Досье на солдат, унтер-офицеров, офицеров, доносы полиции, приказы об операциях, наградные списки наиболее отличившихся и все, что могло быть уликой против них, полетело в огонь печки.

— Гляди в оба, молодой человек, не пропусти чего-нибудь, — в который раз повторял Додев изумленному Маневу.

— Господин полковник, может, хотя бы эту папку спрячем где-нибудь? — озабоченно показывал он на старательно переплетенную папку.

— Если хочешь, чтобы уцелела твоя голова, все бросай в огонь, в настоящий момент он твой единственный друг и приятель. В противном случае из этой папочки нам сплетут тонкую, но крепкую веревочку для виселицы.

Гордость и честолюбие Манева были жестоко уязвлены. Неужели так легко и быстро следовало капитулировать? Он с болью смотрел, как огонь пожирает все бумаги… Еще со времен гимназии и военного училища Манев старательно готовился к решительным схваткам с врагами монархии и государственного строя. Этот день и час наступил. Но как он их встречает?! Оружием? Нет, позорным бегством через взбунтовавшиеся села. Сердце его сжималось от боли, на душе было тяжко.

Они закончили лишь к часу ночи. Через открытое окно в комнату проникала ночная прохлада. Лежа на кушетке, Додев спросил:

— Ну, подпоручик Манев, как? Скажи откровенно, тебе больно?

— Так точно, господин полковник, — со вздохом ответил Манев.

— И что же ты думаешь обо мне? Думаешь, наверное, что у меня не все дома?

— Господин полковник, — тяжело вздохнул Манев, — у меня такое чувство, что я похоронил очень близкого и дорогого моему сердцу человека. Ведь огонь уничтожил нашу работу, разве нам теперь поверят?

— Это будет зависеть только от нас, уцелеют ли наши головы. Вам, молодым, море по колено. Позавчера поручик Игнатов сделал мне смешное и необдуманное предложение. Полагаю, он говорил и с тобой?

— О немцах, что ли?

— Да, да! Броситься вниз головой в мутный поток — это не большое геройство, так обычно делают или трусы, или авантюристы. Мы не смогли усмирить страну, хотя и имели численное превосходство над партизанами.

— Господин полковник, возмутительно и то, что мы иногда были слишком медлительны…

— Нет, — устало покачал головой Додев, — они боролись и умирали за идею, которой мы не могли противопоставить ничего равнозначного, кроме пуль и виселиц, из-за чего население еще больше настраивалось против нас. Подпоручик Манев, если ты пойдешь со мной до конца, будь уверен, что не ошибешься. Я испытываю особое чувство признательности и уважения к твоему отцу. При нем я начинал свою службу, он был моим первым командиром батальона. Сколько лет прошло с тех пор! — вздохнул Додев и вскоре задремал на диване.

* * *

Много лет подряд Цено Ангелов не интересовался своей семьей, потому что все его внимание было сосредоточено на службе. Он получал большую зарплату, но не пропускал случая, чтобы оказать «услугу» случайно связавшимся с подпольщиками зажиточным и неустойчивым молодым людям. Они дорого платили за свою свободу. Передаваемые от бабушек к дочерям и внучкам золотые мониста иногда попадали ему в руки. И если провинившийся юноша по его оценке подавал какие-то надежды, Ангелов вплетал его в сложную и невидимую сеть своих секретных сотрудников. Благодаря этому умению, гибкости и находчивости Ангелов считался у начальства одним из самых талантливых полицейских руководителей.

Незаметно проходили годы в служебных заботах. Он часто повторял, что веревка его жизни накручивается, но взамен этого в его руках тяжелели золотые наполеоны и старинные золотые монеты.

В ту ночь, когда Красная Армия вступила на болгарскую землю, он решил исполнить давно обдуманный им план бегства. Он заблаговременно подготовил для себя все необходимые документы. Надел форму мобилизованного капитана, а под подкладку и в подметки военных сапог спрятал часть своего золота. Он приказал шоферу, чтобы машина ждала его перед управлением в полночь, и не забыл напомнить ему захватить несколько запасных канистр. Ангелов, привыкший всегда держать окружающих его людей в неведении и таинственности, рассчитывал перебраться ночью через Балканы и к полудню добраться до окрестностей одного пловдивского села, откуда «свой» человек проводит его к турецкой границе.

Но на этот раз судьба посмеялась над ним. Люди, которых еще до вчерашнего дня он держал в своих руках, против которых направлял все свои силы, этой ночью не только удивили его, но и опередили. Еще с вечера отряд Чугуна и вооруженные боевые группы словно железным кольцом оцепили город. В полночь они захватили здание областного управления, почту, вокзал, полицейские участки. В тот момент, когда Ангелов садился в машину, три пары крепких рук стиснули его плечи, прямо перед собой он увидел дуло пистолета. Оказывать сопротивление было бессмысленно. Ему и в голову не могло прийти, что так бесславно замкнется его многолетний кровавый круг.

В последние дни положение Данчо Данева в отряде серьезно укрепилось. Вокруг него рассеялись все сомнения. Оправдывая доверие товарищей, Данев действовал дерзко и смело, легкомысленно играл со смертью и жизнью, и всегда ему сопутствовала удача.

Как только захватили областное управление, Данчо начал там распоряжаться. Он по-деловому и с практичной распорядительностью отдавал приказы, как будто долгие годы занимался делами управления.

Около полудня Данчо совсем случайно узнал, что Цено Ангелов задержан, этой ночью и теперь находится в одной из камер вместе с другими схваченными полицейскими агентами. Он сразу же приказал, чтобы Ангелова привели к нему наверх. Перед бывшим кабинетом Ангелова на пост встал Йордан.

— Никого не пускать без моего разрешения! — приказал ему Данчо, пропуская Ангелова впереди себя и запирая за собой дверь.

Без ремня и портупеи, в скрипящих сапогах, Ангелов с испуганным и вялым выражением на полном лице выглядел каким-то жалким и смешным. И несмотря на серьезность и напряженность момента, Данчо хотелось рассмеяться. Ангелов с трудом расстегнул воротник куртки, врезавшийся в его толстую шею. Он скривил свои обветренные губы в жалкой улыбке, которой хотел сказать: «Мы опять встретились, но только поменялись ролями. Ты жив благодаря мне, теперь твоя очередь мне помочь. Я знаю, это возможно, надо только проявить желание».

Он хотел сесть, но Данев сурово посмотрел на него.

— Я тебе не разрешил садиться, — сказал он.

Ангелов сделал шаг назад. Улыбка медленно сползла с его испуганного лица. На лбу выступили крупные капли пота. Минуту или две они стояли молча один против другого: арестованный и его вчерашняя жертва. Они не верили друг другу и не рассчитывали на помощь. Но один из них был не только обречен, но еще и опасен, потому что мог проговориться. И только Ангелов в расчете на этот страх и опасения со стороны Данчо все еще сохранял какую-то смутную надежду. Он первым нарушил молчание.

— Что думаешь делать? — тихо спросил он.

— С тобой, что ли? — Данчо, слегка прищурившись, вытащил свой пистолет.

— С нами…

— Кто, кроме тебя и Костова, знает?.. — прервал его Данчо.

— Никто.

— Лжешь! Не забывай, что у нас мало времени. Сюда в любой момент могут войти.

— Поверь мне, только мы двое, — с трудом проглотил слюну Ангелов.

— Где скрывается Костов?

Ангелов тяжело вздохнул:

— Позавчера он ушел из Никопола вместе с немцами. Мы послали его туда по служебным делам.

— Ты уверен?

— Абсолютно уверен. Может быть, он оказался самым умным из всех нас, — отчаянно закивал головой Ангелов.

— Все следы замели? — сурово спросил Данев.

— Конечно, — виновато улыбнулся Ангелов.

— Я не верю тебе, ты опасный человек, но не забывай, у нас мало времени для долгих объяснений.

— Ведь до сих пор я тебя не выдал?

— Знаю. И если сдержишь свое слово, попытаюсь что-нибудь сделать для тебя. Но еще раз спрашиваю: кто знает о нашей работе, кроме тебя и Костова? Ты уверен, что он ушел с немцами?

— Прошу тебя, верь мне! От него было и краткое письмецо, но, где оно, дьявол его знает.

— Запомни, — угрожающе поднял палец Данчо, — все против тебя.

— Данчо, прошу тебя… — Ангелов размяк, понимая, какая слабая надежда на жизнь осталась у него.

— Архив уничтожен? — Данчо торопился узнать все.

— Еще два дня назад.

— А ты почему до сих пор не скрылся где-нибудь?

— Не смог. Теперь ты — моя единственная надежда. — Он смотрел на Данчо умоляющим взглядом.

— Но и ты сдержишь слово? — сверлил его злыми глазами Данев.

— Конечно.

— Тогда подойди сюда. Где ключи? — показал ему глазами на закрытый сейф. — Где ключи?

— За ним.

— Достань их.

Цено Ангелов нагнулся, с трудом достал связку ключей, которые еще ночью сам забросил туда.

— Открой сейф, — сурово приказал ему Данев и внимательно прислушался, потому что в коридоре кто-то громко разговаривал.

Ангелов остановился около дверцы сейфа. Руки его тряслись. На плече осталась известка со стены. Он с трудом вставил ключ. Медленно открыл массивную дверь. Еле слышно проговорил:

— Здесь ничего нет, только ничего не значащие бумаги.

Данев молча заглянул в сейф. Действительно, внутри в беспорядке лежали какие-то папки и бумаги.

— Достань все! — приказал Данев.

Ангелов засунул голову в сейф я достал оттуда несколько папок. Положил их на пол. Данчо молча наблюдал за ним. Он решал судьбу Ангелова, снова и снова пытаясь понять, правду ли тот сказал ему. Переложил пистолет в правую руку и приблизился к Ангелову.

— В последний раз спрашиваю тебя, знает ли обо мне кто-нибудь, кроме тебя и Костова?

— Умоляю тебя, ведь я сказал тебе, верь мне! — ответил плачущим голосом Ангелов, не отводя взгляда от дула пистолета.

— Хорошо, я помогу тебе. Подумаю, как спасти тебя. Вытаскивай поскорей из сейфа этот мусор! — Он почти уперся плечом в спину Ангелова, который своими короткими руками перебирал в сейфе бумаги. Вначале он не заметил, что Данчо приблизил дуло пистолета к его затылку. Кипа папок упала на пол, и когда Ангелов хотел наклониться над ними, он встретился взглядом с Даневым. Данчо перевел дуло пистолета, почти приставил ко лбу. Ангелов вздрогнул при мысли, что пришел его конец. Опомнившись от страха, он поднял руку, чтобы помешать Даневу, и, прежде чем умолять о помощи, зажмурился. Данчо прижал дуло к его виску и выстрелил в упор. Увидел, как из маленькой опаленной дырочки брызнула кровь. Ангелов зашатался и упал лицом на пол.

Йордан услышал тупой звук выстрела и тревожно застучал кулаком в дверь. Из других комнат прибежали партизаны и добровольцы.

Данчо смущенно открыл двери. Он вытирал лицо платком и цокал языком, выражая удивление.

— Ну и ну, чуть было не попал в беду!

Под головой Ангелова образовалась лужица крови.

— Как?.. Что? — удивленно спрашивал Йордан, глядя на труп Ангелова.

— Этот гад сам себя убил. В сейфе, оказывается, у него был заряженный пистолет… Чуть было и меня не прикончил, — тяжело дышал он. — Проклятая гадина!

Несколько человек почти одновременно произнесли:

— Так ему и надо!..

* * *

В этот вечер площадь в Лозене была заполнена разбушевавшимся народом. Страсти клокотали, как бурный поток.

С балкона общины один за другим выступали люди.

Когда слово дали Лиляне, голос девушки зазвучал властно и предупреждающе:

— Товарищи, сегодня пойман палач нашего края, головорез поручик Игнатов!

— Мы хотим его видеть!

— Отдайте его нам!

— Будем судить его на месте! — скандировала группа молодежи.

— Смерть, смерть ему!..

В толпе было несколько человек из Камено-Поля. Они еще вчера просили передать им Игнатова, чтобы судить его в своем селе. Но когда они встретили решительный отказ лозенской общины, вышедший из тюрьмы Матей Арапский пустил слух, что они упустили Игнатова и поэтому им его не отдают.

Матей нарочно подзуживал, даже когда Лиляна говорила с балкона общины:

— Ничего, пусть покажут его нам, тогда и поговорим!..

После его подстрекательств площадь разразилась еще более дружным скандированием:

— Хотим его видеть!

— Смерть убийце!

Игнатов все слышал; он сидел в подвале, охваченный животным страхом, напряжением и жаждой.

Часть толпы двинулась к подвалу общины. Она вынудила отступить добровольцев и милиционеров, и уже никто был не в состоянии навести порядок.

Несколько наиболее проворных парней пробились первыми. Но Гешо Моллов оттолкнул их, протянул свои крепкие лапищи и схватил Игнатова за воротник. Тот инстинктивно поджал ноги и упал на пол. Гешо потащил его из подвала. Толпа подхватила Игнатова и осыпала ударами…

Когда в Лозен этим же вечером прибыли на пыльных, потных лошадях Кутула и Луканче, площадь была уже пуста.

К ним приблизился пожилой крестьянин.

— Ребята, поздно прибыли, — сказал он, здороваясь с ними за руку.

— Почему? — Кутула перебросил поводья в другую руку и достал из кармана сигареты.

— Да потому что прибили его камнями, как собаку.

— Когда? Кто? — нагнулся к нему Кутула.

— Народ. Вон там его и прибили камнями.

Кутула и Луканче пошли, куда им показал крестьянин. Труп Игнатова лежал лицом кверху. Его голова, и крови и пыли, была откинута назад. Правая рука крепко стиснула карман летней куртки.

Над полем, над гористыми холмами к югу от Лозена и по долине Осыма лежала тревожная тишина.

 

Глава первая

В последние несколько дней полковник Додев не мог усидеть на месте. Он непрерывно сновал то в штаб дивизии, то в оперативную зону и везде давал разумные и нужные советы, как поскорее подготовить полк к отправке на фронт. У любого непредубежденного человека могло бы возникнуть впечатление, что попасть на фронт — давнишняя сокровенная мечта полковника Додева. Он сам нацеливал внимание следственных органов на некоторых офицеров и унтер-офицеров, не скупясь на брань и ругательства в их адрес. И теперь он оставался верен своей лисьей природе — его жизнь была разделена на две половины: одна принадлежала прошлому, а другая будущему, в которое у него было намерение покрепче вцепиться. Когда ему доложили о судьбе Игнатова в Лозене, он заявил собравшимся вокруг него офицерам, унтер-офицерам и солдатам:

— Я говорил, сколько раз повторял, но никто не хотел меня слушать. Поручик Игнатов чинил произвол и вот теперь получил по заслугам.

Подпоручик Манев ходил за Додевым как тень. Иногда скрыто бунтовал и возмущался попытками Додева переложить всю вину за действия полка на генерала Янева, за зверства и поджоги — на Игнатова, Кочо и других уже арестованных офицеров, унтер-офицеров и солдат, которые должны были предстать перед народным судом.

И еще одно обстоятельство придавало мужество Додеву. Три-четыре раза он имел возможность разговаривать с Данчо Даневым. У него не было намерения выгодно использовать старое знакомство и совместную когда-то службу. Все больше и больше в нем крепла уверенность, что Данев стал одним из сильных теперь людей, с помощью кого ему удастся остаться невредимым.

Действительно, в эти полные напряжения дни и ночи Данчо Данев служил примером выносливости и железной воли. Он спал не более двух-трех часов в сутки. Все с полным основанием ставили в пример его выносливость и железную волю. От бессонницы и напряжения его широкая спина немного сгорбилась, шея вытянулась, голос охрип, а под покрасневшими от недосыпания глазами легли темные тени. Данчо Данев не жаловался на усталость, и этим он убеждал всех окружавших его людей, что надо работать до изнеможения.

Допросы он вел сурово, ругался, бил арестованных по зубам, когда улавливал малейшую попытку скрыть какое-нибудь преступление или свалить вину на другого. Показания он заставлял давать со знанием дела и находчивостью, как будто многие годы работал следователем. Этим он завоевал себе бесспорный авторитет и симпатии особенно среди тех сотрудников милиции, которые мало его знали и которые имели незначительные заслуги в борьбе. Наиболее часто употребляемым словом у Данчо Данева было слово «гад». Оно как бы приросло к его языку, с этим словом он встречал и провожал любого задержанного. Но никто из его окружения не замечал, с какой осторожностью и умением он допрашивал тех, кто прежде сотрудничал с Ангеловым и Костовым. Уверенный в том, что Костов сбежал с гитлеровцами, Данев не упускал удобного случая, чтобы получить подтверждение этому из самых различных источников.

Иногда его воля и упорство сдавали при мысли о том, что ему не удастся скрыть все следы, но эти минуты сомнений и колебаний длились недолго. Он спешил успокоить себя тем, что следы его преступлений скрыты, и с еще большей страстью окунался в работу, чтобы заслужить полное доверие и признательность.

Расчистив все темные углы полицейских архивов, он взялся за военных. Данчо приказал любой ценой найти генерала Янева, незамедлительно его арестовать и передать лично ему.

В тот день около полудня Данчо Данев устало откинулся на стул. В переполненной пепельнице дымилась непогашенная сигарета. Его давил кашель. Перед глазами вдруг поплыли светлые круги. «Мне плохо, — с тревогой подумал он. — Такой нагрузки еще неделю мне не выдержать». Однако отдыхать не было времени. Он решил заглянуть в казарму пехотного полка. У него было какое-то странное предчувствие, что из Додева он вытянул не все.

Данев заглянул в соседнюю комнату, молча кивнул Йордану.

— Возьми с собой оружие! — глухо сказал он и стал медленно спускаться по лестнице.

Перед областным управлением его остановил Матейчо Арапский. Данев с досадой нахмурился и рассеянно смотрел перед собой, пока Матейчо скороговоркой выкладывал все новости из Камено-Поля. Йордан шел рядом с ними и улыбался в усы, а Матейчо продолжал:

— Данчо, просто стыдно держать в селе таких гадов, как Танас Йончоолу и Денчо Чолаку. Делают, что хотят, но никто ничего им не смеет сказать.

— Хорошо, чего они такого натворили, чтобы их арестовывать? — нервно спросил Дапчо, на ходу закуривая сигарету.

— Как чего? — тараща глаза, удивился Матейчо. — Они гады и фашисты! Это же они меня посадили в тюрьму, а не то и я был бы с вами в лесу.

— Хорошо, хорошо, — торопился отделаться от него Данев, — придет и их черед… Пусть их провинности, если такие имеются, расследует местный комитет. Передай привет Калычу. — Он махнул рукой, но Матейчо снова повернулся к нему, приблизился и как-то подозрительно намекнул:

— Если хочешь знать, как раз Калыч их и защищает, конечно, пусть это останется между нами, но вы-то не зевайте.

— Матей, сейчас я очень спешу, давай потом поговорим об этом, — ускорил шаги Данев и, повернувшись спиной к Матейчо, с неприязнью добавил: — Прилип как муха…

Через главный вход они вошли в казарму, их никто не остановил. В глаза сразу же бросился беспорядок и хаос на плацу.

— Это нехорошо, — сказал Йордан, по-хозяйски глядя на брошенные в беспорядке обозные телеги. Он видел, как к конюшне бежали два коня и их ноги заплетались в висящих поводьях.

— Когда пошлем их на фронт, сразу наведут порядок, — сказал почти про себя Данев.

Перед штабом полка собралась поболтать группа офицеров. Заметив Данева и Йордана, они сразу же скрылись в казарме.

— У меня тут кое-какие дела с полковником Додевым, так что ты навести пока своих друзей и знакомых, порасспроси насчет настроения.

Додев встретил Данчо Данева с нескрываемым волнением и тревогой. Одна-единственная мысль сковывала его сознание — не арестуют ли его, случайно ли пришел сюда Данчо вместе с Йорданом, который этим летом сбежал из полка?

— Пожалуйста, пожалуйста, — наигранно суетился Додев. Вымученная улыбка не сходила с его изможденного и осунувшегося лица.

Данев устало и тяжело опустился на кушетку и, рассеянно оглядев комнату, тихо сказал:

— Ну как, собираетесь?

— Я готов. Вы ведь знаете, со вчерашнего дня дал всем по три дня домашнего отпуска. Если вовремя придет пополнение из военного округа, то сразу же выступим. Могу ли я спросить, если это, конечно, не тайна, определен ли окончательно помощник командира полка?

— Да. Почти.

— Речь идет о вас?

— Нет.

— Очень жаль. Ведь у вас солидная военная подготовка.

— Да, но не наша военная подготовка является решающей в данном случае.

— Мне очень приятно, что хоть вы имеете хорошев отношение к нашей неблагодарной профессии.

Данев встал. Слегка расправил плечи. Оперся о край стола и, не спуская глаз с Додева, решительно начал:

— Господин полковник, мои товарищи готовы оказать вам доверие и оставить вас командиром полка, но при одном условии… — Он вдруг замолчал, словно не зная, с чего начать.

— Я готов, я к вашим услугам, — чуть взволнованно ответил Додев.

— Должен вам признаться, у наших товарищей сложилось о вас очень хорошее впечатление.

— Надеюсь, в этом есть и ваша заслуга, — поторопился похвалить его Додев.

— Меня исключите из любых комбинаций, я пришел поговорить с вами откровенно. Мы знаем, что вы честно, верно и преданно служили фашистам, но это не означает, что вам надо указать на двери казармы.

— Понимаю вас, — облегченно вздохнул Додев.

— Гитлеровцы угрожают нам на западной границе…

— И там я хочу иметь возможность доказать, что мне дорога моя родина.

— Но товарищи из штаба зоны хотят начать игру с абсолютно открытыми картами.

— Господин Данев, я самым добросовестным образом указал вам всех моих бывших подчиненных, которые совершали злоупотребления властью, и если кто-то из них пытается скрыться за моей спиной…

— Что касается подобных попыток, мы достаточно осторожны. Мы никому не позволим сваливать свою вину на других… Есть ли у вас какие-нибудь сведения, может быть, вы случайно слышали, где скрывается генерал Янев?

Додев слегка покраснел.

— Может быть, это только слух, надо проверить, сам я никогда не любил сплетен, но мне доложил подпоручик Манев, что Янев со вчерашнего дня находится в своем родном селе.

— Вы в этом уверены? — вздрогнул Данев.

— У меня нет оснований сомневаться в подпоручике Маневе. Позавчера я вам говорил очень подробно о его культуре, о том, какой он офицер и человек, и…

— Ясно, — прервал его Данев, — мы тоже проверим. Господин полковник, как мне, так и моим товарищам картина уже ясна. С сегодняшнего дня будут прекращены аресты офицеров, чтобы полк мог спокойно готовиться к отправке на фронт.

— Я готов, — облегченно заявил Додев.

— В вашей готовности я ничуть не сомневался, но должен предупредить вас, что товарищи из штаба зоны, как я уже говорил, хотят вести игру с открытыми картами, чтобы ни у кого не осталось за душой никаких сомнений. Между прочим, вчера кто-то из нас вспомнил, что у вас были служебные неприятности из-за Игнатова.

Ясно, что от покойника мы не в состоянии потребовать объяснений того, что нас интересует.

— Вполне естественно, — ответил Додев.

— Могу ли я знать, в чем заключались эти неприятности?

— Данев, я уже достаточно подробно обрисовал грубый характер Игнатова…

— Это известно…

— Да, но за всю мою службу меня так никогда не ругали, как в это лето. Представьте себе, этот дурак Игнатов занялся делом совсем не его ума, его возможностей. Понимаете?

— Да, я вас слушаю, — добавил Данев. Сердце его было готово выскочить из груди.

— Ничего мне не говоря, конечно, на свой страх и риск он решил вмешаться в какую-то грязную историю с вашим сокурсником и другом подпоручиком Слановским.

— Но он ведь дал согласие, не так ли?

— Кто, Слановский?

— Да.

— Предполагаю, что он сделал это только для вида. И до сих пор мне не ясно, как все это стало достоянием полиции, а затем генерала Янева…

— Не это ли послужило доводом, чтобы отложить операцию?

— Нет, я и теперь не знаю, каковы были соображения начальства, но мне было приказано самым строжайшим образом под мою служебную ответственность отчитать Игнатова и следить…

— За чем? — нетерпеливо прервал его Данев.

— За тем, чтобы он вообще перестал заниматься Слановским и учительницей из Лозена.

— А не возложили ли эту задачу на кого-либо другого?

— Нет, я, по крайней мере, не слышал в дальнейшем ни одного слова по этому вопросу.

— Господин полковник, по крайней мере, для себя как вы объясняете это?

— Должен честно вам признаться, мы имели сведения, что Слановский коммунист. Игнатов следил за ним очень внимательно.

— Да, но этот факт очень показателен: у вас есть сведения, что он коммунист, а ваше начальство, которое не питало даже малейших симпатий к коммунистам, берет его под свою защиту. Нас довольно серьезно интересует выяснение этого обстоятельства.

— Понимаю, — вытянул шею Додев, явно испытывая затруднение от вопроса Данева.

— И еще одно, — продолжал Данев. — Если руководствоваться здравой логикой, нельзя не подумать и вот о чем: к коммунистам вы были суровы и беспощадны, а, видите ли, к одному Слановскому, о котором из общины поступали сведения и за кем регулярно следил Игнатов, отношение было особым, так не значит ли это, что он был втянут в какую-то игру? Вот что нас интересует и, если хотите, серьезно беспокоит. Мы обращаемся к вам с искренней просьбой, чтобы вы нам были полезны, а ваши услуги мы оценим по достоинству.

Додев втянул плечи, нахмурил брови, тяжело вздохнул и, закусив нижнюю губу, тихо сказал:

— Мне так и непонятно до сих пор, почему к Слановскому было особое отношение начальства. Возможно, его готовили к какой-то важной операции.

— А после того как отложили операцию, после того как вас отругал генерал, больше никогда не заходила речь о нем?

— Нет, потому что и времени на это не было. События так стремительно развивались.

— Еще раз вернемся немного назад. Игнатов ставит определенную задачу перед Слановским, тот ему обещает выполнить ее, но сообщает об этом учительнице из Лозена, не так ли?

— Да, его больше всего ругали именно за это.

— Но вот что кажется странным: вместо того чтобы потребовать от Слановского. отчет, власти взяли его под защиту.

— Верьте мне, — скрестил руки на груди Додев. — Я до сих пор нахожусь в полном неведении относительно этого дела.

Данев приблизился к нему и, показывая пальцем на стол, резко сказал:

— Напишите обо всем. Постарайтесь изложить все подробнее, попытайтесь восстановить всю картину.

— Вы его серьезно подозреваете?

— Нет, пока нет, но необходимо, чтобы все было ясно. — Данчо подал ему руку и, стоя уже у двери, предупредил: — Написанное передадите лично мне.

Из казармы Данчо Данев спешно направился в штаб зоны. Йордан едва поспевал за ним. Данчо целиком был поглощен новостью о генерале Яневе.

Встречая на лестнице знакомых, он сдержанно здоровался с ними. Поднявшись на второй этаж, направился прямо в комнату Розова. В дверях он задержался, хотел вернуться назад, но Розов сделал ему знак рукой:

— Данчо, погоди, мы уже закончили.

Чугун, Чавдар и адвокат Цветков встали со своих мест. Проходя мимо Данчо, Чугун дружески потрепал его по плечу и охрипшим голосом сказал:

— Да-а, осунулся ты, браток. Такого с тобой не было и в самые горячие партизанские времена.

— И не забывайте, друзья, что это только начало, — шутливо намекнул Розов. — Кажется, власть было легче взять, чем закрепить и удержать…

Розов проводил посетителей до дверей и, вернувшись назад, остановился возле стола, внимательно вглядываясь в лицо Данева.

— Данчо, если еще неделю будешь так вкалывать, скоро отбросишь копыта. Бюро областного комитета партии решило распределить возложенные на тебя дела на большее количество людей.

— Такое время настало, — вздохнул Данев и вздрогнул от мысли, что, может быть, его решили отстранить от работы в милиции, — все только и думаем, как бы выспаться.

— В наше распоряжение направляются Сапди, Божин Шопский, Цоньо Крачунов и другие товарищи.

— А что же буду делать я? — спросил Данчо.

— Ты теперь будешь отвечать за следственные дела, а Санди, как старый вояка, будет вашим начальником. Нам пора уже знать, кто пьет, а кто платит. Вижу, что тебе больше с такой тяжестью одному не справиться.

— С этим я как раз и пришел, но вы уже все решили сами. И еще одно. У меня есть сведения, что генерал Янев скрывается в своем родном селе.

— Неужели? — удивился Розов. — Задержать немедленно!

— А если он окажет сопротивление? — спросил Данчо. — Приказать, чтобы с ним особенно не церемонились?

— Нет, ни в коем случае. Он нам нужен живой. Согласитесь, Данев, я опять вас упрекну, вы допустили промашку. Нам ни в коем случае нельзя было терять Цено Ангелова, — сказал Розов.

— Товарищ Розов, поверьте, я до сих пор не могу себе простить этого. Только теперь начинаю понимать, скольких бессонных ночей стоило нам это. Ругаю себя за ошибку и за промашку.

— Данев, обратите внимание товарищей, я напомнил об этом и Санди, с арестованными необходимо держаться в рамках приличий. Их деяния достаточно тяжелы, но мы ни в чем не должны походить на фашистов, — медленно и внушительно говорил Розов.

— Все же обстановка революционная, товарищ Розов, приходится быть беспощадными, — сказал Данев.

— Данев, — Розов подошел к окну, — посмотрите туда, — он показал на пеструю толпу на улице, — они будут укреплять революцию, и надо, чтобы она стала их кровным делом. Мы закладываем основы большого здания на века, и они должны быть крепки, без крови, без слез. У людей должна быть твердая вера в будущее.

— Понятно, товарищ Розов! — Данев поспешил сгладить плохое впечатление от своих слов. Он уже собрался уходить, когда Розов его остановил:

— Нашли какие-нибудь следы в связи с убийством Румена?

Колени Данева обмякли, и ноги подкосились. Румянец залил его пожелтевшие щеки, но он тут же овладел собой и, не спуская глаз с Розова, который смотрел в окно, проговорил:

— До сих пор еще ничего нет, товарищ Розов.

— В первом участке задержана одна женщина, которая подозревается в том, что оказывала помощь полиции, следила за домом Румена. Неплохо будет, если ты ознакомишься с ее делом.

— Лично сам допрошу ее сегодня же, немедленно позвоню в участок. — И Данев вышел из комнаты.

По дороге в областное управление милиции он сказал Йордану:

— Йордан, нашли след генерала Янева. Сегодня же поедешь туда. Уже несколько дней он скрывается в своем родном селе. Если он окажет сопротивление, ты знаешь, как поступать в таких случаях. Нельзя позволять им больше пускать нам кровь, достаточно они ее попили до сих пор.

— Ясно, — утвердительно кивнул головой Йордан и отправился сразу же. Машина еще не успела выехать за черту города, как он уже спал на заднем сиденье.

После обеда прибыли в приютившееся у подножия горы село, родное место Янева. Машина остановилась около управы. Чувствуя прилив сил после сна, Йордан ловко соскочил из машины и быстро вошел в здание управы. Его встретил мужчина среднего возраста, который представился председателем комитета Отечественного фронта села, временно исполняющим обязанности старосты.

— Я прибыл из штаба зоны и областного управления милиции, — сказал Йордан. — Покажите, где живет генерал Янев.

— А вы что? — беспокойно и резко спросил староста, — арестуете его?

— Нет, — быстро ответил Йордан.

— Видите ли, товарищ, — торопливо начал староста, — я его дальний родственник. Не знаю, как вам сказать, но генерал в нашем краю пользовался большой любовью и доверием. Он был, можно сказать, большим другом народа. Это подтвердят и другие товарищи из Отечественного фронта. Он спас от виселицы немало наших товарищей…

— Коммунистов? — прервал его Йордан.

— Да, и коммунистов. Я председатель местной организации «Звено» , но здесь есть и коммунисты, которые подтвердят мои слова.

— Не спорю, товарищ, ничего плохого я не говорил о господине генерале. Вы же не знаете, для чего он нам нужен.

— Он был здесь, но вчера, кажется, куда-то уехал.

В это время в комнату незаметно вошел парень с буйной копной волос, в расстегнутой рубашке с закатанными рукавами. Йордан и староста его не заметили. Однако парень, услышав, о чем идет речь, поторопился вмешаться в разговор:

— Генчо, я только что видел, как генерал гуляет по своему саду.

— Не знаю, я его не видел. Но ведь он уже уволен в запас, зачем он вам нужен?

Йордану пришлось прибегнуть к хитрости.

— Не понимаю, почему вы так упорствуете. Я знаю, что он уволен, но есть второе решение, чтобы вернуть его на службу.

Староста смущенно смотрел то на Йордана, то на парня. Продолжая суетиться, он начал убирать со стола газеты.

— Покажите мне, где живет генерал, — повернулся Йордан к парню с буйной шевелюрой.

Они вышли. Староста проводил их до калитки. Немного постоял там, проследил, пока они не скрылись из виду.

Йордан и парень прошли по маленькому деревянному мосту, затем по каменистой улочке и остановились возле опрятного двора с высокой каменной оградой, за которой простирался заботливо ухоженный сад. Ветки яблонь и груш гнулись от плодов. Чистая цементная дорожка, обсаженная зелеными кустами самшита, вела к кокетливому домику, выкрашенному в розовый цвет.

Йордан постучал в ворота. В глубине послышались тяжелые шаги и скрип сапог. Дверь отворилась наполовину.

— Что вам угодно? — смущенно спросил генерал.

— Господин генерал, — отдал честь Йордан, — я послан лично товарищем Розовым, начальником оперативной зоны, чтобы передать, что вам надлежит явиться на службу в военное министерство.

— Я уже уволен в запас, — ответил Янев с тревожными нотками в голосе, намереваясь закрыть перед носом Йордана дверь.

— Произошла какая-то ошибка, господин генерал… Насколько я понял, вы будете командовать дивизией, а может, и больше.

— У вас есть какой-нибудь документ от военного министра?

— Из министерства приказ передали по телефону, а мне сразу же приказали уведомить вас и сопровождать…

— Куда? — прервал его генерал.

— В министерство.

Янев немного поколебался и медленно открыл дверь.

— Когда надо выехать?

— Тотчас же, господин генерал.

— Тогда, пожалуйста, пройдите в дом, пока я приготовлюсь.

В маленьком коридорчике, расширяющемся к концу, их встретил смешанный аромат груш, яблок и дома, всегда поддерживаемого в чистоте.

Скрипнула дверь соседней комнаты. В дверях показалась молодая женщина в длинном платье. Генерал обменялся с ней несколькими словами по-немецки. Она сразу же переменила свой тон. Пригласила Йордана и парня войти и предложила им сесть.

Через некоторое время генерал вышел из комнаты в мундире, фуражке, с маленьким чемоданчиком в руках. Остановившись на пороге, он повернулся к жене:

— Милая, чуть было не забыл взять с собой деньги. Оставь себе побольше.

Немного спустя она подала ему пачку банкнот. Он открыл чемоданчик и положил деньги на белье и туалетные принадлежности. От глаз Йордана не ускользнуло дуло пистолета, блеснувшее в чемоданчике.

Генерал поцеловал жену в лоб. Йордан и парень вышли на крыльцо. Потом втроем спустились на дорожку, ведущую через сад.

— Где машина? — спросил генерал.

— Перед управой, господин генерал, — сказал Йордан, стараясь казаться спокойным, чтобы не вызвать никаких подозрений.

Жена, стоя на крыльце, крикнула:

— Милый, сразу же сообщи мне телеграммой!

Он махнул ей рукой и улыбнулся.

Когда подошли к управе, староста в последний раз попытался им помешать с отъездом.

— Дядя, не спеши, — обратился он к Яневу. — Мне это дело кажется сомнительным. Этот товарищ не предъявил никаких документов. Я заказал телефонный разговор, подождем немного.

Генерал, заколебавшись, огляделся. Перед машиной собралось около десятка любопытных.

Йордан понял, что любая секунда промедления может все испортить. Он взял из рук генерала чемоданчик, подал его шоферу, который уже завел мотор машины, и сурово обратился к старосте:

— Пройдите к себе и перестаньте мне мешать, иначе мне придется применить силу.

— Как так? Да вы знаете…

— Господин генерал, — обратился Йордан к Яневу, — за вашу безопасность я отвечаю головой. Прошу вас больше мне не мешать. В ваших интересах, чтобы не пролилась лишняя кровь.

Янев нерешительно сел рядом с шофером. Как только машина поехала через площадь, Йордан взял чемоданчик у шофера. Открыл его и достал оттуда пистолет. Машина развернулась на покатой сельской площади и понеслась к городу.

Через три часа машина остановилась возле областного управления. Генерал смущенно спросил:

— Разве здесь находится военное министерство?

— Сейчас разберетесь, господин генерал. — Йордан открыл дверцу и предложил генералу выйти.

* * *

Данчо Данев торопился. На разговор с генералом Яневым он отвел двадцать минут. Этот разговор не носил характера углубленного и подробного допроса, который следовало бы вести с таким человеком, как Янев. Данчо интересовало главным образом одно: был ли он первым представителем власти, с которым Янев имеет дело. Получив положительный ответ, Данчо дал ему бумагу и чернила и приказал написать все о себе.

Пока Йордан оформлял арест Янева, Данев успел подробно допросить женщину, уличенную в сотрудничестве с полицией. И здесь, к его неожиданности и большой радости, Данчо не встретил никакого сопротивления. Женщина призналась сама, что ей было поручено полицией наблюдать за домом Румена. Она регулярно доносила, кто и когда входил в этот дом и выходил из него.

— Спасешь свою шкуру только в одном случае, — припугнул он женщину, когда давал ей бумагу и чернила, — если признаешься, что произошло в ту ночь. Мы не сомневаемся, что ты предала Румена. — Он вынул из папки письмо и показал ей. — Вот здесь черным по белому написано, что полицией тебе отпущена денежная помощь за оказанную услугу. Признайтесь чистосердечно и своевременно, тогда и мы будем снисходительны к вам…

В этот напряженный день у Данчо на мгновение появилась твердая уверенность, что он действительно крепко держит в своих руках и свою собственную судьбу, и судьбу тех, от кого он зависел.

И если этим летом в часы колебаний и испытаний, когда его жизнь висела на волоске, требовалось отвлечь внимание от себя, чтобы направить других по неверным следам в Лозен и выиграть время, то теперь он думал о необходимости новых шагов. У него не было какого-нибудь конкретного повода для ссоры со Слановским. Но все же, как человек, готовый защищаться от любых ударов, он решил не исключать Слановского из числа тех, кто мог бы создать ему неожиданные неприятности. Открыто обвинить его в сотрудничестве с полицией, опираясь ни письменные сведения Додева, с одной стороны, ему казалось соблазнительным, но о другой он боялся, что не будет достаточно серьезных и конкретных доказательств. Самым разумным ему казалось спокойно подождать развязки хода событий, но события развивались так стремительно, что контроль над ними оказался выше его сил и возможностей. У него не было представления и о том, как будут развиваться в дальнейшем события, связанные с его служебным положением. Не отнимут ли Санди, Божин Шопский, Цоньо Крачунов у него наиболее важные функции, не окажется ли он в тупике и не превратится ли вместо молота в наковальню, на которую посыплются удар за ударом? Его честолюбие было неприятно задето. В течение этих нескольких дней он чувствовал себя неограниченным господином, но был также доволен и тем, что все же они несколько опоздали, а это дало ему возможность порасчистить заросшие дорожки его прошлого.

Через день на фронт должен был уйти первый эшелон. Слановский входил в полковой комитет Отечественного фронта, он был выбран солдатами командиром роты, и было бы непростительным легкомыслием в эти мгновения повышенной чувствительности делать какие-либо попытки его задержать. Поэтому самым соблазнительным для Данчо было играть роль великодушного человека, который летом стал жертвой нежелательного недоразумения, и вместе с тем приберечь для себя такой козырь, как загадка, почему против Слановского не были приняты никакие меры со стороны полиции, если он действительно не оказывал ей услуги…

Его мысли и планы прервал Йордан, который вошел на цыпочках и еще с порога непринужденно заулыбался:

— Правду говорят наши ребята?

— Что говорят? — Данев сделал ему знак, чтобы тот сел на диван.

— Да то, что будут и другие начальники?

— Эх, Йордан, если бы были только такие неприятности! Не одним же нам тянуть эту лямку. На что это похоже? Уже пятый день мы здесь киснем, нет времени хотя бы на полчаса заскочить в село и повидаться со старыми друзьями и знакомыми.

— Как раз это и я хотел сказать. Давай заедем как-нибудь вечером в село?

— Давай, давай, — согласился Данчо. — Йордан, а что ты скажешь о нашем Кирчо Слановском?

— Этого человека лучше оставить в покое. Позавчера я его видел…

— Об этом ты мне ничего не сказал.

— Не знаю, с чего и начать. У него большие неприятности.

— Я, что ли, виноват? — раздраженно прервал его Данчо.

— Нет.

— Где он сейчас?

— Дома. На этих днях уходит на фронт.

— Посмотрим, может быть, сегодня вечером заскочим в село ненадолго.

* * *

Данчо Данев любил, когда его хвалили, прибегали к его услугам, советам и содействию, но в этот вечер он едва выдержал обрушившийся на него шквал просьб. В конце концов он начал даже сожалеть, что заехал в село.

Его неожиданное появление в доме вызвало у всех слезы. Быстро собрались родственники, знакомые, соседи, и все старались проявить к нему внимание, а он сам не мог объяснить, почему они все до одного казались ему такими чужими и далекими.

Ссылаясь на то, что он прибыл по важному делу и на короткое время, Данчо даже не перекусил в доме. Двор, садик перед домом, скамейка около ворот, где он так любил сидеть вечерами, теперь показались ему ненужным и смешным старьем.

Но не успел он выйти на улицу и вздохнуть с облегчением, что освободился от домашней колготни, как к нему прицепился Матейчо. Теперь Данчо вновь пришлось слушать советы и жалобы.

— Ну, люди, — озабоченно говорил Матейчо, — глядите в оба, гады не дремлют, а если хочешь знать, Данчо, все село тебя ждет, только в тебе наша надежда.

— Матей, — с досадой поморщился Данев, — ты знаешь, я не вмешиваюсь в здешние дела. У вас здесь есть комитет, есть и партийный секретарь…

— Кто, столяр Кунчо, что ли? Нашел тоже! Разве он может править? Ему бы только в рот Калычу глядеть. А как у того котелок варит, ты и сам знаешь. Нашему селу нужен ученый человек, который каждому укажет его место.

— Да, но партия возложила на меня более ответственные задачи. Вы из-за чего спорите?

— Не из-за чего. Они в первые же дни разобрали все посты. Мне не нужны их привилегии. Я хочу только, чтобы они по справедливости все делали. Ты знаешь, мы все глаза проглядели, тебя поджидая. Если бы ты мне сказал, что сегодня приедешь, я нанял' бы на вечер оркестр, все село вышло бы тебя встречать.

— Оставь это! Сейчас не время для такого праздного шума.

— Ну, это уж наша забота. Мы знаем, кем гордиться.

— На что ты жалуешься?

— Только тебе расскажу о своих бедах. Я два дня ходил тенью за Калычем. В конце концов он стал грозить мне, что побьет. Что? Разве я это заслужил, разве не гнили мои кости по тюрьмам?

— Это мне ясно, но что тебе от него надо?

— Почему он не арестует этих двух фашистов, Танаса Йончоолу и Денчо Чолаку, за то, что они меня выдали, я тебе говорил об этом и сегодня! Если бы не они, я бы все лето был с вами в лесу. Но он их защищает, потому что у этого Йончоолу денег куры не клюют…

— Не говори так, а то Калыч и в самом деле накостыляет тебе, ты ведь его знаешь, ему море по колено.

— Я человек открытый. Партия учила меня говорить то, что думаю. Поэтому, если услышишь, что я их обоих посреди белого дня порешил, не удивляйся.

— Матей! — устало кивнул головой Данчо и посоветовал, чтобы отделаться от него: — Направь письмо в партийную организацию с изложением сути дела. Если на него не обратят внимания, тогда посмотрим.

— Утром принесу письмо прямо к тебе, всю ночь не сомкну глаз.

— Не спеши. Сейчас у нас по горло работы. Им некуда деваться. Давай сначала выловим самых главных птиц, потом дойдет очередь и до этих. Ты знаешь, где сейчас Калыч?

— Мобилизованные гуляют в корчме у Чошовцев, должно быть, и он там. Кажется, Йордан, Кискиновы и ваш шофер тоже туда пошли.

Данчо Данев направился через площадь в сопровождении Матейчо. Остановился около машины, заглянул внутрь: ни шофера, ни Йордана на месте не было.

Как только Данчо показался в дверях корчмы, шум сразу же стих. Он зажмурился от света, от душного, прокуренного воздуха.

— Вот и тот, кто говорил, что не заглянет больше к нам!

— Старый вояка! — громко выкрикнул Калыч и поднял в приветствии кулак: — Давай иди сюда!

Данчо, ничего не видя, прошел между столами, пожимая протягиваемые к нему со всех сторон руки, остановился около стула Калыча и наклонился к его плечу!

— Садиться не буду, я на минутку.

— Постой, постой, не дури — дернул его за руку Калыч.

В это время Матейчо услужливо поднес ему стул.

— Вот так Матейка! — покровительственно хлопнул его по плечу Калыч и повернулся к Данчо: — Завтра наши ребята уходят на фронт, вот мы и решили их угостить.

— Неплохо, — кивнул головой Данчо и только теперь заметил, что Слановский сидит напротив него. — Вот так дела! Да ты теперь никак штатский! Что помалкиваешь? — подал он ему руку.

Слановский крепко пожал ее и как-то смущенно добавил:

— Сколько времени не виделись!

— И то хорошо, что живы остались…

— А ты опять возле меня трешься! — Калыч натянул Матейчо фуражку низко на глаза.

— Чего кипятишься? — спрятался Матейчо за спинами людей.

Из кухни вышел Танас Йончоолу, с закатанными рукавами, с покрасневшим и потным лицом, весь пропахший жареным мясом. Поздоровавшись с Даневым, он как-то виновато улыбнулся:

— Ну вот и встретились, живые и здоровые, слава богу! Отец твой все беспокоился.

В это же время к ним приблизился, размахивая как-то пугающе пустым левым рукавом Денчо Чолаку, брат Пени, и пьяным осипшим голосом заголосил:

— Ведут меня, ой, несут меня!..

— Погоди ты, да погоди же! — что было силы рявкнул Кутула.

Данчо поел на скорую руку. Отказался от вина. Голова его закружилась от душного воздуха, и какая-то острая неопределенная боль сжимала сердце. «Чего бы я только не отдал, чтобы быть на их месте, — думал он с завистью и грустью. — У них нет никаких угрызений совести. Они радуются мне и не знают, что этот тип Цено Ангелов постоянно у меня перед глазами. Не надо было смотреть ему в глаза, когда он зажмурился и хотел спрятать голову в сейф».

Данчо неожиданно встал. Кивнул головой Слановскому:

— Давай выйдем на минутку. Хочу кое-что тебе сказать…

Несколько минут Слановский переступал с ноги на ногу, подрагивая от ночной прохлады, пока Данчо прощался с земляками.

Шофер уже завел мотор машины. Йордан, попрощавшись со Слановским, сел на заднее сиденье, и только тогда Данчо взял Слановского под руку, отвел в сторону от людей, окруживших машину:

— Кирчо, мы с тобой старые друзья и товарищи, — осторожно оглядываясь и почти шепотом проговорил он, — и я прошу тебя понять меня правильно. Партии не все ясно с этой твоей историей летом…

— Как не ясно? — тревожно спросил Кирчо.

— Прошу тебя, выслушай меня внимательно. Я верю, что все будет хорошо. Пока я отвел от тебя какие бы то ни было подозрения. Короче, поручился за тебя. Но и ты должен помнить…

— Я готов… — прервал его Слановский.

— Погоди, я не закончил. Всех интересует одно — почему арестовали Лиляну, а тебя не тронули, понимаешь? Поезжай на фронт спокойно, а об остальном я позабочусь. — Данчо подал ему руку и сел в машину.

 

Глава вторая

Обстановка требовала как можно скорее перерезать пути отступления гитлеровским частям из Греции, Македонии и долины реки Моравы, чтобы обеспечить тыл и левый фланг 3-го Украинского фронта, овладев шоссе, ведущим к городу Нига.

После нескольких смелых атак, сильного артиллерийского обстрела и воздушной поддержки советских бомбардировщиков гитлеровцы были выбиты с их позиций.

Полк Додева устремился следом за ними в походной колонне по разбитой и грязной горной дороге.

В этот вечер колонна свернула к сторону от дороги и остановилась на ночлег на широкой и голой поляне. Загорелись веселые огни костров, возле обозных телег ржали лошади, где-то бренчало пустое цинковое ведро, раздавались гомон и смех.

Далеко на западе время от времени луч прожектора прорезал темноту долины.

Присев около огня, Слановский сушил свои мокрые ноги и, как ребенок, ворошил прутом угасающие угли. Напротив него Кутула поджаривал ломтик хлеба, кривился от дыма, задуваемого слабым ветерком прямо ему в глаза.

Луканче принес охапку дров, бросил их себе под ноги и, повернувшись к огню, брезгливо осмотрел свои грязные колени.

— Вот влип так влип, чуть было концы не отдал! Упал головой в канаву.

— Так тебе и надо, если спишь на ходу! — проворчал равнодушно Кутула.

— Темень такая, что хоть глаз выколи, — продолжал оправдываться Луканче, — ничего не видно.

Но тут внимание всех привлек курьер полка. Вокруг него столпились те, кого он называл, и те, кто ожидал, но не получил писем в этот вечер. Конечно, счастливцев было не так уж много.

Кутула присел на корточки у костра.

— Вот это да! — произнес он, прочитав по слогам несколько предложений из письма. — Ты смотри, Матей Арапский выбился в начальники…

— Кем стал? — с любопытством заглядывал через его плечо Луканче.

— Начальником милиции села.

— Это ж надо! — Луканче завистливо вздохнул. — Дорвался-таки до службы.

— Эй, сват, — с тревогой в голосе заговорил Пени, — посмотри, Николай Габыров убит.

— Да ну! — Кутула положил письмо себе на колено.

— Похоронили его в Македонии, — добавил Пени и продолжал читать письмо уже про себя. Время от времени он угрожающе вертел головой: — Ну я ему покажу! Дай только встретиться!

— Кому, Пени? — спросил Луканче и насмешливо посмотрел на него.

— Знаю кому! Все мало этому тупице, доведет он меня до греха. — Пени убрал письмо в карман и добавил почти про себя: — Пристал к брату Денчо, только и ему самому несдобровать.

— Да ты ему ничего не сможешь сделать, — пытался поддразнить его Луканче.

Пока Пени думал, как бы ему ответить, Кутула ткнул его рукой в бок:

— Почему не пишешь бабушке Луканице? Она каждый день заходит к нашим.

— Пишу, только она неграмотная, вот и носит мои письма по всей околице.

— Ах да, твой авторитет может подорвать, — пошутил Кутула.

До полуночи не гасли костры. Через разорванные облака время от времени проглядывали крупные холодные звезды. Где-то далеко сонно мигали и медленно гасли ракеты.

Через полтора часа майор Пеев передал 2-й роте, чтобы она, ускорив шаг, следовала к месту назначения прямо через поле.

Когда подпоручик Манев догнал колонну батальона, чтобы передать приказ Додева, его конь был весь в мыле. Батальону следовало ускорить шаг, чтобы уже вечером вступить в бой за город. Части других дивизий окружили гитлеровцев со всех сторон. Предстоял последний штурм.

Словно от невидимой электрической искры побежало по всей колонне знакомое напряжение перед боем. От усталости, бессонницы и сырости лица людей были бледно-восковыми. Но теперь все спешили, с трудом вытаскивая из грязи потяжелевшие сапоги, а город оставался таким же далеким и недостижимым.

Первый батальон встретил рассвет непосредственно на северо-восточной окраине Ниша. Дождь перестал, но грязь стала еще более липкой и тяжелой.

В течение всего времени Кутула не переставал ругаться себе под нос. Пени пытался шутить, но его редко поддерживали. Луканче, побледневший, с блестящими глазами, не выпускал из поля зрения Марина, чье спокойствие было и для него источником мужества и силы.

Силы Славовского были тоже на исходе. Липкая грязь тянула к земле, но он напрягал всю свою волю, чтобы идти впереди всех.

К половине одиннадцатого 2-я рота была менее чем в километре от города. На юге велась ожесточенная винтовочная и пулеметная стрельба. Артиллерия непрерывно изрыгала огонь.

Слановский на глаз определил расстояние до домов вдоль железнодорожной линии. Прикинул, что для того, чтобы добраться до первых окопов, ему необходимо самое малое минут двадцать.

Более получаса солдаты продолжали ползти и перебегать, и пока все было спокойно. На повороте у железнодорожной насыпи почти все залегли.

Неожиданно из кустов со стороны железнодорожной будки путевого обходчика полоснул пулеметный огонь. Замаскированное дуло орудия изрыгнуло огонь, и уже через миг после этого снаряд разорвался рядом с полотном. От взрыва над насыпью полетели щепки от шпал и камни гравия. Солдаты низко пригнули голову. Слановский ползком пробрался к рельсам, вдыхая запах мокрой земли, ржавого железа и машинного масла. Внезапно Слановский вздрогнул — за его спиной раздался сильный орудийный выстрел. Он обернулся назад. «Наше штурмовое орудие накрыло их», — радостно подумал он. Два высоких тополя, откуда били гитлеровцы, рухнули на землю.

Слева от первого орудия показалось еще несколько орудий. Они выстроились в одну линию и открыли огонь.

Слановский сделал знак солдатам, чтобы они следовали за ним. В один-два прыжка ободренные солдаты перескочили через железнодорожную линию, С этого момента они ложились, стреляли, делали перебежки почти бессознательно, стремясь только к одному — достичь первых домов города. Орудия изрыгали огонь, пулеметы угрожающе стрекотали, а люди, забыв об опасности, бежали вперед как обезумевшие.

Третье отделение первого взвода немного отстало. Взводный унтер-офицер кричал до хрипоты, но солдаты, потеряв первоначальную инерцию, не могли настичь своих товарищей, потому что дорогу им преграждал виноградник с лежащими на земле кольями и проволокой.

Луканче инстинктивно бросился на землю, когда прекратился вой летящей мины. Через мгновение мина взорвалась в семи-восьми шагах впереди него. Взрыв оглушил его. В ушах звенело. Он лежал, ничего не слыша, до тех пор, пока чья-то рука не схватила его за плечо и не стала сильно трясти.

— Давай, молодец, давай вперед! — прокричал ему почти в ухо помощник командира Тодоров.

Луканче вскочил и побежал вперед. В ушах у него продолжало звенеть. Справа от него упал на землю кривоногий Давидко. Он закричал от боли и пополз к меже. Из его шеи фонтаном била кровь и растекалась струей по шинели. Он попытался остановить ее своей грязной рукой, но она залила ему лицо. Луканче побежал к нему, повалил на спину, разорвал свой перевязочный пакет и неловко попытался перевязать Давидко. Кровь проступала через бинт, испачканный грязными руками Луканче, и продолжала стекать вниз.

Подбежали санитары с носилками, быстро положили Давидко на носилки и, пригнувшись, заторопились прочь.

Луканче отстал от остальных. Подленькая мысль обожгла его сознание. Почему бы не подождать, пока другие не уйдут еще дальше вперед? Ему хотелось жить, и ни о чем другом он не думал в этот момент. И вдруг силы как будто оставили его. Впереди продолжал бушевать огонь. Более двадцати минут Луканче лежал на одном месте, не смея поднять головы. Испуганная птичка, ошеломленная разрывами, вспорхнула и спряталась под кустом на меже. Опустошенным, испуганным взглядом Луканче следил за ней. Протянув руку, он попытался поймать ее, но птичка подпрыгнула и скрылась где-то в обгоревшей траве. Луканче больше не шевелился. Но эта маленькая живая птичка, так знакомая ему с самого раннего детства, как будто сразу вывела его из состояния оцепенения. Леденящая боль вины сжала сердце. Он был один среди мрачной пустоты боя. Где его товарищи? Впереди. Он оставил их. Ему стало страшно и стыдно. Как он будет потом смотреть им в глаза?

Луканче приподнялся на локтях. Рота не прошла еще и ста пятидесяти шагов. Он вскочил, как будто вытолкнутый какой-то сильной пружиной, и побежал. Несколько раз он падал. Ему казалось, что теперь стреляют только по нему. Ногам его как будто стало легче, когда он поравнялся с цепью товарищей.

«Еще немного, еще немного, — думал Луканче, — и мы в городе».

Через час рота вышла на широкую площадь. Из-за приоткрытой двери, висевшей на одной петле, показалась гитлеровская каска. И тут же пулеметная очередь прошила площадь.

Слановский прильнул к углу крайнего дома, дал знак солдатам первого взвода обойти площадь через соседние дворы.

Один солдат попытался перебежать улицу, которая, как широкий рукав, вливалась в площадь, но по нему полоснула пулеметная очередь, и он упал спиной на булыжную мостовую.

Слановский выглянул из-за угла дома. Несколько пуль с остервенением впились в стену, а к каске и груди прилипла известка и штукатурка. Он поднял автомат и прицелился в окно. Нажал на курок. Осторожно отпрянул назад. Кутула и Пени перескочили деревянную ограду и открыли огонь по окну. Гитлеровский пулемет как-то вяло дал еще несколько выстрелов и замер.

Рота прочесала еще несколько домов и вышла на берег реки Нишавы. Там, замаскированный под обрушенным железным мостом, пулемет гитлеровцев сеял смерть на прямой улице, ведущей к реке.

Ровно в два часа Слановский послал Саву к майору Пееву с донесением, в котором сообщал, что не может двигаться вперед.

Откуда-то с противоположного берега их вдруг начали обстреливать прямой наводкой две зенитки. На головы солдат посыпался дождь осколков, черепицы, камней.

Слановскому очень хотелось пить, губы его потрескались. К нему осторожно приблизился Марин и доложил, что патроны уже на исходе.

Прошло более двадцати минут, а Сава все не возвращался. Осколками снаряда убило двух солдат из третьего взвода.

Прибежал запыхавшийся Сава. Он схватил за локоть Слановского и, с трудом переводя дыхание, доложил:

— Господин подпоручик, нам высылают подкрепление…

 

Глава третья

Данчо Данев ревниво хранил показания генерала Янева. Какие только планы и проекты не мелькали в его голове! Но он не мог себе простить, что проявил легкомыслие и сообщил Розову о своем намерении по дороге ликвидировать генерала Янева.

Он окончательно убедился, что один только Яиев имеет доступ к его тайне, и решил, что настало время прервать эту нить, чтобы его тайна не стала случайно известна и другим.

По предложению и настоянию Данева Янев и еще некоторые арестованные были перемещены в тюрьму.

В это утро Данев решил судьбу Янева. Он сообщил Санди, что направляется в тюрьму. Запихнув в свой портфель показания Янева, он сказал шоферу, чтобы тот ехал. Ночью прошел дождь. Холодный восточный ветер поднимал в лужах рябь, низко над землей неслись тучи. От этого Даневу становилось особенно не по себе.

В тюрьме его встретили с раболепным покорством, к чему он приучил своих подчиненных. В глазах всех Данчо был бесстрашным, смелым партизаном, твердым и последовательным руководителем милиции и следователем.

— Пырван, — обратился он повелительным тоном к директору тюрьмы, — для допроса одного типа надо освободить комнату.

— Сию минуту, товарищ Данев, — ответил Пырван.

— Слушай, я ещё не кончил, — поднял руку Данев. — Я очень устал. Скажи, чтобы меня не беспокоили. Истопите хорошо печку, а то меня что-то знобит и ломает. — Он сунул руку в карман и вытащил пачку смятых банкнот. — Пошли кого-нибудь купить сигарет.

Пырван взял деньги и негромко спросил:

— Какую же комнату вам предоставить? Может, спуститесь вниз?

— Хорошо, можно вниз, — согласился Данев. — Скажи, чтобы там натопили печь и привели туда генерала Янева.

— Понятно, товарищ Данев. Минут через десять все будет сделано.

Когда Данев вошел в кабинет, в печке уже весело плясал огонь. Он разделся и сел за стол, снял со стола исписанный цифрами лист картона, сердито смял его и бросил на пол.

В дверь кто-то постучал.

— Войдите! — ответил Данчо.

Дверь скрипнула, и показался милиционер с кротким выражением лица.

— Товарищ Данев, к вам доставили арестованного.

— Хорошо. Будь за дверью и никого не пускай ко мне.

— Понятно! — Милиционер пропустил в комнату Лиева, хлопнул дверью, и его шаги удалились к другому концу коридора.

Лицо Янева припухло от сидячей жизни, от сырости каменных стен и цемента. Он ждал, стоя навытяжку. Облизнул языком нижнюю, чуть отвисшую губу, с трудом глотнул в ожидании первого вопроса. Это была его вторая встреча с Данчо Даневым. Сначала Янев очень боялся, и потому стремился скрыть некоторые случаи из своей жизни и службы. Однако впоследствии, когда силы его были уже на исходе, он стал рассказывать обо всем, что знал и помнил. С каждым днем, проведенным в тюрьме, его все больше охватывало отчаяние. Он совершенно опустился, стал совсем безвольным. Долгие и однообразные ночи в тюрьме были невыносимы. И если еще недавно его единственным удовольствием были прогулки на велосипеде, то теперь уже и это не могло бы отвлечь его. Иногда у него мелькала мысль о самоубийстве, но глубоко в душе он страшился смерти. Какая-то смутная надежда, что рано или поздно он выйдет из этого ада, все еще поддерживала его.

— Генерал Янев, — обратился к нему ровным, спокойным голосом Данев, доставая одновременно из папки бумаги с его показаниями, — вы достаточно умный и рассудительный человек. Отдаете ли вы себе отчет, за что вас задержали и за что будут судить?

— Да, — проглотил слюну генерал, и нижняя губа его задрожала.

— Надеюсь, что полтора месяца — достаточное время для осознания всех своих ошибок и преступлений перед народом.

— Господин следователь, я все рассказал о себе, — умоляющим и измученным голосом ответил Янев.

— Все ли? — Данев остановил на нем свой холодный взгляд.

— Да, все полностью, клянусь вам!

— Нет, — вздохнул Данчо, — осталось еще кое-что. Мы старые конспираторы, и от нас ничего нельзя скрыть. Это ваши показания, не так ли? — указал он на исписанные страницы.

— Так точно, — ответил Янев, сделав шаг вперед и немного приподнявшись на носках.

Данчо закрыл пайку и смерил его взглядом. Обратил внимание на штатское измятое пальто Янева, на поплиновую рубашку с довольно запачканным воротником, на галифе, на котором уже не было двойных лампасов. Только сапоги сохраняли еще свой генеральский вид, но и они были давно не чищены, а на каблуках и носках виднелась засохшая грязь и желтая глина.

— Ну? — снова спросил Данев. — Теперь поговорим опять. Берите стул, садитесь. Вы курите? — протянул он ему коробку с сигаретами.

— Да, благодарю, — потянулся Янев к коробке и трясущимися пальцами взял сигарету. В свою очередь он теперь сам прощупывал глазами Данчо и сам не мог объяснить, что во внешнем виде и поведении этого человека внушает ему смутное доверие, как будто их двоих прежде связывала какая-то общая нить, но теперь ее прервали происходящие бурные события.

Голос Данчо заставил его вздрогнуть.

— Генерал Янев, в своих показаниях вы утверждаете, что ничего не знаете о расстреле наших товарищей в Лозене. Имейте в виду, что не я, а народ потребует возмездия за их смерть. И только в ваших интересах пролить свет на эту историю со всех сторон.

— Господин следователь, я еще при первом допросе говорил вам и писал об этом в своих показаниях; они перед вами. За приказы и распоряжения, которые давал, я готов нести ответственность. Но о Лозене сказал и буду говорить, что все произошло по указке полиции и из-за усердия поручика Игнатова.

— Командиром дивизии были вы? — перегнулся через стол Данев.

— Так точно, я, — отпрянул немного назад Янев, как будто боясь удара в лицо.

— От кого получали указания и приказы ваши солдаты, от полиции или от вас? Разве рота, расположенная а Лозене, была подчинена полиции?

— Нет. Она была подчинена полковнику Додеву.

— А он вам, не так ли?

— Да, мне, господин следователь, — убито ответил Янев.

— Слушайте, генерал Янев! Не пытайтесь свалить всю вину на полицию, и в частности на Цено Ангелова. Я хорошо понимаю вашу тактику. Вы рассчитываете в основном на то, что он мертв и мы не в состоянии сделать вам очную ставку с ним. Но имейте в виду, что у нас есть возможность проверить ваши показания, что мы уже сделали.

— Знаю, господин следователь, но я говорю правду.

— Когда полковник Додев узнал о расстреле?

— Насколько мне известно, он не знал об этом. Поручик Игнатов действовал на свой страх и риск.

— Ох! — наигранно вздохнул Данчо и беспомощно поднял руки. — Теперь вы пытаетесь свалить вину уже на другого мертвеца.

— Но, господин следователь, это правда, — умоляющим и беспомощным голосом пытался убедить его Янев.

— Слушайте, — откинулся на стуле Данчо, — давайте говорить откровенно. Жизнь человека изменчива и, самое главное, очень коротка. Совсем недавно вы были генералом, сильным и уважаемым человеком, не так ли?

— Да.

— А сегодня вы подсудимый. Чтобы проявить свою власть, вам достаточно было только снять телефонную трубку, росчерком пера заставить части вашей дивизии начать операцию — сжигать дома, убивать людей. Еще до вчерашнего дня наша жизнь зависела от вас, теперь же ваша — от нас. Вы десятилетиями сидели на шее у народа, но вот настало такое время, когда народ надел на вас узду. Вы понимаете, что мне нужно от вас?

— Я очень хочу узнать это, — вздохнул Янев.

— Господин генерал, запомните то, что я вам сейчас скажу. Народ, умеющий ненавидеть, может быть вдвойне великодушным. Мы умеем наказывать, но умеем и щадить.

В душе Янева что-то размякло. Он впал в умиление. Впервые с ним говорили откровенно и, самое главное, намекали на возможность спасения.

— Понятно, господин… — Он не закончил фразу, и его подпухшие глаза увлажнились, он как будто с трудом сдерживал подступившие слезы.

Данчо оценил, что его маневр был удачен, что у генерала раскрылась, как бутон, надежда на жизнь и свободу.

Он достал ранее отложенную страницу с показаниями, где говорилось о сотрудничестве Янева с Цено Ангеловым. Прочитал ему все написанное и, глядя на него с прищуром, испытующе сказал:

— Расскажите мне более подробно о секретных сотрудниках Цено Ангелова. Хочу подчеркнуть, что от этого зависит и ваша судьба. Если распутаем клубок и докопаемся до истины, можете надеяться на свободу. Пока мы вам не верим. Значит, надо, чтобы вы нам помогли, чтобы заслужить наше доверие. Еще раз повторяю, только в этом случае вы можете надеяться на свое освобождение или возможную реабилитацию. Сейчас мы ведем войну, и нам нужны такие подготовленные и умные командиры, как вы.

Генерал придвинул стул немного вперед, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, потер рукой свою шею. На его виске пульсировала жилка. Он напрягся, пытаясь восстановить в памяти весь разговор до мельчайших подробностей и любой ценой убедить Данева в своей искренности.

— Господин следователь, — начал он взволнованно, — клянусь вам, что сделаю все, чтобы восстановить в памяти события прошедших дней. Лично я не был в хороших отношениях с полицией. Верьте мне, Цено Ангелова я всегда считал свиньей. Все знали, что он бандит и взяточник. Но я, как командир дивизии, и он, как начальник окружного управления государственной безопасности, были в постоянном контакте. Планы наших операций разрабатывались высшим начальством по распоряжениям министерства и штаба армии. В операциях войск предусматривались действия полиции, так как сама она была не в состоянии справиться с положением.

— Это мне известно, — прервал его Данчо.

— Прошу вас, только один момент! Я послал докладную командующему армией о том, что войска не должны исполнять роль жандарма, потому что совсем потеряют расположение и любовь народа.

— И это я знаю, у меня есть эта докладная.

— Нашли ее? — обрадованно спросил Янев.

— Расскажите подробнее, остановитесь на Цено Ангелове и его людях.

— Да, — покачал головой Янев и замолчал на короткое время. Снова напрягая память, он собрался с мыслями и продолжил скороговоркой: — Вот как это было. После операции в Камено-Поле мы поругались с ним. Он держался с нами вызывающе, особенно со мной. Обвинил меня в бездарности, в мягкотелости. Мы обменялись колкостями. Он вскипел, ударил кулаком по столу. «Благодарите, — говорит, — меня, что весь отряд в наших руках. Там у меня есть человек, который доносит о каждом их шаге». Мы еще немного поспорили. Потом он похвалился, будто в любую минуту может узнать, где находится отряд. Еще он сказал, что сомневается в том, что нам, если мы начнем операцию, удастся уничтожить партизан.

— И это все? — взволнованно спросил Данчо и испуганно огляделся, как будто боялся, что кто-то их подслушивает.

— Так точно, господин следователь, поверьте мне, все это чистая правда.

— А что вы знаете о том человеке?

— О каком?

— Об агенте-провокаторе, который находился среди партизан.

— О нем я не знаю ничего.

— А кто он был, как его имя? О нем вообще в дальнейшем заходила речь?

— Нет, тогда мы говорили о нем в первый и последний раз.

— Как вы думаете, Ангелов мог проговориться об этом еще кому-нибудь? С кем из ваших офицеров он был близок? Каковы были его отношения с полковником Додевым?

— Они не были хорошими. Он ни с кем из моих коллег не был в хороших отношениях. Напускал на себя излишнюю важность, поэтому никто из нас его не любил. Каждый избегал его.

— Это все? — тихо спросил Данев.

— Да, господин следователь, — ответил усталым голосом Янев.

— Нет! Вы или не помните, или нарочно умалчиваете. Нигде ничего не пишете и не говорите о том, почему отложили операцию в начале августа. По чьему приказу? Разве вы не поняли, что нам известны все подробности?

Янев обхватил голову руками. Немного подумал. Кровь еще сильнее запульсировала в жилах.

— Подождите, — виновато улыбнулся он, — и не сердитесь на меня, что опять начну с мертвеца.

— Говорите!

— Без моего ведома и втайне от полковника Додева, за это я ручаюсь своей головой, поручик Игнатов попытался в Лозене затеять какую-то историю с учительницей. Эта учительница любила подпоручика запаса из роты, которая размещалась в Лозене, не могу вспомнить его имени. Я его даже и не видел никогда.

— Ну и что же?

— Поручик Игнатов приказал этому подпоручику втереться в доверие к девушке, пообещал дать ему оружие и патроны для передачи партизанам. Он хотел, чтобы затем подпоручик перешел на нелегальное положение и таким образом завоевал доверие партизан, тогда через него можно было бы узнать, когда ваши товарищи спустятся с гор, чтобы схватить их. Однако подпоручик оказался честным человеком. Вместо того чтобы действовать так, как ему было приказано, он взял да и предупредил девушку, рассказал ей обо всем. А она со своей стороны сообщила вашим товарищам в горах, что было задумано…

— Дальше! — нетерпеливо потребовал Данев.

— Похоже, это и стало причиной опасения, что человек Цено Ангелова будет раскрыт. Ангелов был в панике. Боясь последствий, он и приказал приостановить операцию, а я лично должен был передать полковнику Додеву и поручику Игнатову приказ положить конец этой истории с девушкой и подпоручиком из Лозена. Помню, Ангелов дал приказ не поднимать больше вопрос о подпоручике, как будто ничего этого и не было. Он постарался сделать все, чтобы замести следы. Я слышал, что он арестовал ту девушку, но какова ее судьба, не знаю. Прошу меня извинить за то, что чуть не забыл об этом случае.

— А после этого речь об этом человеке больше не заходила?

— О каком? О подпоручике, что ли?

— Нет. О человеке Цено Ангелова.

— Нет. Он хранил это имя в полной тайне. Если бы я его знал, я бы сказал вам о нем сразу. Понимаю ваш интерес к нему, но таково положение, господин следователь.

Данов замолчал. Подпер потяжелевшую голову ладонями. Его сердце билось учащенно. В таком положении он оставался две-три минуты, а после этого с усилием оторвался от стула и, с трудом передвигая ноги, направился к двери. Молча открыл ее и кивнул головой милиционеру, чтобы тот вошел.

— Отведите его в камеру, — указал он рукой на генерала.

— Слушаюсь, товарищ Данев, — по-солдатски ответил милиционер и снял с плеча автомат.

Янев встал со стула, с недоумением посмотрел на Данева, хотел поблагодарить его за намек на надежду и еще раз заверить, что сказал всю правду. Но Данев уставился взглядом в край стола и только кивнул ему головой, чтобы он уходил.

Этой же ночью Данчо Данев снова приехал в тюрьму. Его пропускали в любое время дня и ночи. Он взял ключ у дежурного и более часа оставался в камере генерала. Когда закончил разговор, вернул ключ дежурному и быстро ушел.

Утром генерала нашли повешенным на подтяжках. Никаких следов насилия не было. На коробке от сигарет было написано, что он сам решил покончить с собой.

Вечерний поезд приближался к городу. Прижавшись к стеклу, Розов смотрел на меняющийся за окном пейзаж. Мимо проносились телеграфные столбы, посеревшие поля, полоски неубранной кукурузы, и только местами попадались чуть зазеленевшие нивы. На западе медленно догорал красный закат. Полный и упитанный спутник Розова, который до сих пор почти непрерывно спал, встал, прижался головой к стеклу и, равнодушно глядя за окно, тихо проговорил:

— Вы уже почти приехали, а мне еще ехать до полуночи. Нет у нас поездов, как у других, — добавил он почти про себя. — Точности никакой. Скорым, конечно, лучше, только на него билетов не достать, он всегда переполнен нашими и русскими военными.

Розов из-под бровей осмотрел его. Спутник продолжал:

— Может быть, вы меня упрекнете, но смотрите, господин, раньше в этих вагонах ездили немцы, теперь русские. Такова наша участь — участь маленького и слабого государства. Любой его топчет и притесняет. Что, разве я не прав?

— Нет! — коротко ответил Розов.

— Видите ли, я вас не знаю, может быть, поэтому разболтался немного больше, чем следовало бы, но мне кажется, что, когда едешь с человеком в одном купе, как-то нехорошо молчать, хотя и рискуешь совершить ошибку. В молодости я был другим. Из отцовского дома ушел гол как сокол. Сколотил небольшой капиталец, создал себе известное положение — и все это своим собственным трудом и бережливостью.

— Вероятно, вы очень довольны собой, не так ли? — спросил Розов с желчной иронией и, откинувшись на сиденье, стал рассматривать своего спутника, щуря глаза. Челюсти у собеседника были крепкие, в каждом его движении чувствовалась сила и уверенность. Розову казалось, что он много лет назад где-то видел этого человека. Возможно, их пути когда-то пересекались. Но припомнить ничего определенного Розов не мог. Спутник между тем продолжал:

— Слава богу, живем не жалуемся. Только бы кончилась война, да открылись рынки, да началась торговля с англичанами, американцами, можно и с братушками, если у них, конечно, будет что нам продавать. Не будем и ими гнушаться.

— Но вы и без того имеете больше, чем вам нужно для жизни, не так ли?

— Почему это вас так удивляет? Если бы у меня не было интереса, стал бы я так вкалывать день и ночь, доставлять своим клиентам то одно, то другое! Для меня не имеет никакого значения, при какой власти я буду жить. Пусть только она дает мне возможность зарабатывать и жить, как человеку. Вот, например, мой адвокат говорит, что торговля — это узаконенная кража… Извините, — он неожиданно сменил тему, — никак не могу вспомнить, откуда я вас знаю. Мы встречались с вами?

— Очень может быть, — равнодушно ответил Розов.

— У меня неважная память на лица, но не являетесь ли вы братом или родственником одной моей землячки и соседки. Кем вам доводится Богдана?

— У меня есть сестра Богдана, но не знаю, о ней ли идет речь.

— Именно о ней! — оживился спутник. — Ее мужа зовут Спиро, у них сын Борко, сейчас он учится в гимназии. Вот так встреча! — удивленно качал он головой. — Я моложе вас, мы с Богданой ровесники, а вы очень изменились. Должно быть, более двадцати лет прошло с тех пор, как вы покинули наш город. Сколько же вы перенесли за эти годы — тюрьмы, допросы, преследования, Испания, Франция, партизанский отряд! Страдали, но, по крайней мере, и мир увидели. Жена, дети у вас есть?

— Нет.

— Конечно, не до того было. Вы не можете меня вспомнить, но отца моего наверняка помните — Фичо, акцизный пристав.

— Как же, помню, — слегка насупил брови Розов, — ваш дом стоял напротив нашего. Вы потом еще сбежали с дочерью торговца. Как его звали… — напряг Розов пат мять, пытаясь вспомнить его имя.

— Хаджиставрев. Да-а… Молодые были, горячие, — как-то виновато улыбнулся он. — Все же мне удалось хоть что-то от старой фирмы сохранить. Иначе брат жены все спустил бы. Вы его не знаете. Он офицер, проиграл в карты все приданое своей жены.

Розов всегда испытывал отвращение и ненависть к сытым и довольным обывателям. Этот толстяк, сын акцизного пристава, сидел себе за ветхим столом возле венского сейфа тестя. Торговля шла хорошо. Деньги — вот сила, которая сделала его своего рода философом. Деньги к деньгам идут.

— Я завтра же найду Спиро и Богдану, передам им от вас привет. Очень рад, что после стольких лет вижу вас живым и здоровым, — угоднически улыбался торговец. — Опять же извините, если что не так сказал.

Поезд подходил к станции. Розов достал с полки портфель и, приоткрыв немного дверь купе, кивнул на прощанье торговцу, а тот проводил его по коридору до самой двери.

На улице стемнело. Шофер присланной за Розовым машины областного комитета взял портфель из его рук.

— Как, Васил, заждался небось? — спросил Розов.

— Ничего страшного, товарищ Розов, — непринужденно улыбнулся шофер, — прождал всего полтора часа. — Открывая дверцу машины, он добавил: — Товарищ Чугун сказал мне, что будет ждать вас сегодня вечером в комитете. Хочет сообщить вам что-то очень важное.

— Вот как? — остановился на мгновение Розов. — Тогда давай вези прямо к нему.

Через некоторое время машина, скрипнув тормозами, остановилась перед областным комитетом партии. Окна Чугуна светились.

Так он работал каждый день вот уже полтора месяца — до двух-трех часов ночи. Никогда в жизни Чугуну не приходилось так долго заниматься умственной и канцелярской работой. Человек дела, он и в отряде, и в тюрьме не любил пустых разговоров, а когда надо было действовать, воевать, проявлялась его неутомимая энергия. По нескольку дней он мог выдерживать без сна и пищи. А теперь, как секретарь комитета, он должен был отдавать распоряжения, подписывать, накладывать резолюции на письма и другие документы. И насколько сильным и уверенным чувствовал он себя с гранатой и автоматом, карабином или пистолетом, настолько беспомощным казался сам себе с карандашом или ручкой в загрубелых пальцах. Он выслушивал за день множество жалоб — одни жаловались на местных коммунистов, другие начинали враждовать между собой, и он должен был устранять все недоразумения. К нему приходили крестьяне из сел, недовольные отношением к ним некоторых коммунистов, пренебрегающих ими, другие жаловались на то, что ничего не получили от местных комиссаров при распределении товаров, хотя считались сочувствующими или помощниками партизан. Иногда он вынужден был писать небольшие записки приблизительно такого содержания: «Димитр! Бай Вельо — наш человек. Уважайте людей. Ради нас они рисковали жизнью. Дай ткани для его дочери. Отпусти пару ботинок для его сына».

Телефон звонил непрерывно, и Чугун давал распоряжения районным комитетам. Люди ему верили, уважали его, потому что за долгие годы непосильной борьбы он завоевал себе имя подлинно народного защитника.

Но в это утро он был крайне взволнован. Весть о том, что Янев повесился в тюрьме, озадачила его. Хотя ничто не говорило о насильственной смерти, у Чугуна было предчувствие, что здесь дело нечисто.

И когда Розов вошел к нему в комнату, Чугун как раз читал показания генерала. Розов поздоровался, снял фуражку и, положив портфель на край стола, сел на диван напротив Чугуна.

— Что случилось?

Чугун тряхнул головой. Вихор поседевших волос упал ему на лицо.

— Ночью в тюрьме повесился генерал Янев.

— Вот оно что! — удивленно воскликнул Розов.

— Вчера Данчо Данев был у него.

— Ну?

— Янев был в хорошем настроении, не было никаких признаков, что он решится на такой отчаянный шаг.

— Такое впечатление сложилось у Данчо?

— Да.

— Он его допрашивал?

— Да. Уточнял некоторые обстоятельства.

— Что это за обстоятельства? Мне кажется, что Данев чересчур много занимается следствием по делу Янева.

— Вы что-либо имеете в виду?

— Пока ничего конкретного нет, но, по всей вероятности, здесь не обошлось без вражеской руки.

— Отсечем ее! — резко тряхнул волосами Чугун.

— Не опоздать бы, — многозначительно покачал головой Розов и после короткого молчания продолжал: — Когда речь шла об аресте генерала, Данев спросил, не лучше ли будет ликвидировать его по дороге.

— Думаете, что Данев сводит старые счеты?

— Ничего определенного сказать не могу. Где Санди?

— Только что звонил. Позвать его?

— Нет.

— Вот показания Янева. Я их как раз просматривал. — Чугун подвинул толстую папку к краю стола.

— Я их возьму домой. Случай с убийством Румена до сих пор покрыт мраком неизвестности. Данев мне представил показания той женщины, соседки Румена. Она признала, что работала на полицию и следила за квартирой. В ту ночь она, заметив, что в квартиру вошел незнакомый человек, сразу же сообщила об этом в полицию.

— Да, именно это знаю и я.

— Но Санди знает показания одного агента, который находился в засаде. Полиция окружила дом примерно за час до прихода Румена. Тогда что же получается? Выходит, что эта женщина знала о намерении Румена навестить мать и они были предварительно уведомлены, кого им ждать. Я попросил Санди сохранить это в тайне и продолжать свои наблюдения…

В тюрьме Матейчо провел несколько месяцев. Впервые дни пребывания там ему казалось, что он находится среди чужих и враждебных ему людей. Но они его не оставили, особенно когда поняли, что слабовольный деревенский паренек готов подписать капитулянтскую декларацию. Тогда его «обработкой» занялись Божин Шопский и Цоньо Крачунов из общей камеры. Ободренный их словами о том, что в тюрьме им осталось находиться считанные дни, Матейчо оказался очень прилежным и послушным учеником.

Первые дни свободы в Камено-Поле не принесли ему никакой радости. Ему ли было тягаться с Калычем, Чавдаром, Чугуном и Данчо Даневым, на которых было обращено главное внимание! Тогда Матейчо злился на всех, требовал наказать Йончоолу, Денчо Чолаку, Ристо Шишманя и никак не мог понять, почему любой его намек вызывает насмешку.

Но в один теплый солнечный день после короткого колебания Цоньо Крачунов по просьбе и ходатайству Данчо Данева и Божина Шопского подписал приказ о назначении Матейчо милиционером в Камено-Поле.

Это стало некоторой отдушиной для оскорбленной души Матейчо. Он постоянно ходил по селу из конца в конец, встречал и провожал все поезда. В ночное время допоздна скитался по улицам, подслушивал разговоры жителей под дощатыми заборами и воротами.

Из-за Танаса Йончоолу и Денчо Чолаку, которые были активными членами местного земледельческого народного союза, Матейчо стал преследовать и всех остальных членов этой организации.

В один из дней в полдень земледельческий народный союз под бой барабана оповестил жителей, что вечером в зале клуба-читальни состоится собрание, на котором будет выступать Цветков, член областного руководства и секретарь областного комитета Отечественного фронта.

Вечером перед клубом-читальней до начала собрания крестьяне покуривали и говорили о том, о сем, а Матейчо расхаживал среди них и прислушивался к разговору то одной, то другой группы.

— Эй, сват, солдат что пишет? — спросил пожилой крестьянин, очищая перочинным ножиком тонкий прутик. — В газетах написали, что ребята наступают.

Сват с обвисшими усами и небритой щетинистой бородой высекал кремнем огонь, придерживая грязным ногтем отсыревший трут.

— Эх, сват, нас бы на их место, мы бы разнесли этих швабов в пух и прах!

— Наши парни тоже не посрамят нас. Слева от них озабоченно говорили:

— Опять будет реквизиция. Две недели назад уже отвел телку, так теперь требуют еще и двух овец.

— Будем давать, пока можем, — почесывал затылок преждевременно состарившийся крестьянин в изношенном кожухе и замусоленной шапке.

— Все в дядиных руках, — гнусавил тонким голосом тридцатилетний безбородый мужик, весь в морщинах, как стареющая женщина. — На днях я говорю Калычу, что из нас и так уже все жилы вытянули, а он мне опять: давайте да давайте, мол, мало осталось, потом, говорит, до богачей доберемся, из них будем жилы тянуть.

— Хоть бы этот год был получше, авось и мы что-нибудь продадим, а то совсем без денег остались.

— У кого есть, тот пусть и отдает, — замахал пустым рукавом уже успевший подвыпить Денчо Чолаку и, натянув безбородому на глаза фуражку, пошутил: — Это у тебя-то нет денег, баба безбородая? Ты бы уж лучше молчал, а то если наши люди разберутся, что к чему, так не миновать тебе фронта. Не так ли, господин старший? — лукаво подмигнул он Матейчо. Безбородый обиделся!

— Чолаку, я служил и еще буду служить, а ты-то на что годишься?

— Я, — вызывающе осклабился Чолаку, — останусь молодух сторожить…

Стоя на пороге клуба-читальни, Йончоолу кричал:

— Эй, люди, давайте заходите!

— Танас, наши здесь! — громко ответил Чолаку и направился к клубу-читальне.

Уступая друг другу дорогу, крестьяне на решетках счищали грязь с обуви и по одному входили в зал.

Матейчо немного задержался, повертелся вокруг здания. Сжимая зубы, он ругался. «На что ж это похоже? — злобно спрашивал он себя. — Кто управляет, мы или они? И чего мы ждем, ведь Калыч и Кунчо дремлют». И он решительно направился через грязную площадь. Поднимаясь на второй этаж общины, он шагал через две ступеньки сразу. Сильно толкнул дверь в комнату старосты.

Калыч сидел за столом, около него, наклонившись, стоял Кунчо. Они рассматривали какой-то список.

— Эй, люди! — Матейчо остановился посреди комнаты, расставив ноги. Постукивая пальцами по кобуре нагана, спросил: — Только мне гореть на этом огне?

— Чего опять с ума сходишь? — спокойно спросил Калыч.

— Еще посмотрим, кто из нас сумасшедший. Дождетесь, что в один прекрасный вечер нас всех как цыплят переловят.

— Если боишься, подавай в отставку, — тихо сказал Кунчо.

— Подам, если вам от этого полегчает. Только скажите мне, когда это в Камено-Поле были сторонники «Звена»? Сходите посмотрите — зал полон земледельцев. Увидите, перед кем выступает Цветков…

— Земледельцы — наши союзники, — прервал его Кунчо.

— В селе нет земледельцев! — скрипнул зубами Матейчо. — Теперь союзников сколько хочешь, раз власть наша. А где они были летом, когда Калыч скитался по лесу, как собака, а мы гнили в тюрьмах и жандармы ломали нам ребра? Тогда они спали с бабами да деньги копили!

— Ну хватит, не заставляй меня отвечать тебе, — сказал Кунчо.

— Нет, уж ответь, ответь! — наскакивал на него Матейчо. — Я не делал гробов для полицаев, вот так!

— Ничего ты не знаешь и не узнаешь. А мелешь об этих гробах налево и направо…

— Завтра же подам рапорт Чугуну и Данчо Даневу. Мы дремлем, а фашисты под нашим носом орудуют. Почему Цветков не провел общее собрание, а собирает этих фашистов и гадов и водит с ними дружбу?

— А мы их приглашаем на наши партийные собрания? — спокойно спросил Кунчо.

— Они нам неровня.

— Действительно, тут ты прав. Неровня таким, как ты и тебе подобные. Вы все делаете для того, чтобы поссорить нас со всеми, — ответил ему Кунчо.

— Разгоню их собрание! — топнул ногой Матейчо.

— Попробуй только! Если сделаешь и эту глупость, я тебя сам так отделаю, что живого места на твоей спине не останется, — поднялся из-за стола Калыч.

— Бай Димитр, я о тебе ничего плохого не сказал, — как-то сразу обмяк Матейчо.

— Ты слушай, что я тебе скажу, чтобы впредь неповадно было…

— И у меня есть начальство, и от меня требуют…

— Ты не знаешь, чего тебе надо! — буркнул Калыч. — Послушай, что я тебе скажу в последний раз: перестань преследовать Йончоолу и Чолаку. Люди эти ни в чем не виноваты, а то, что они не попались вроде тебя и их не били ни за что ни про что, — так это хорошо. Тебя подвел Ристо Шишманя. Если мне попадется в руки эта скотина, буду судить его не за то, что он жандарм, а за то, что он с тобой такую штуку проделал…

— Хорошо, и я свое право потребую. — Матейчо завертелся волчком и ушел сердитый.

— Ищи, ищи, авось поймаешь! — крикнул ему вслед Калыч.

Когда Матейчо вошел в зал клуба-читальни, еще в дверях в нос ему ударил тяжелый, спертый воздух. Растолкав локтями людей, стоящих у дверей, он с трудом пробрался к сцене. Прислонился к стене и стал внимательно слушать. Сидевшие в первых рядах враждебно поглядывали на него. Цветков только что закончил говорить, вытер лицо платком и тихо спросил, есть ли вопросы.

— Господин Цветков, у вас есть связи с высоким начальством. Скажите им, что здесь нас кое-кто преследует, — поднялся со своего места Денчо Чолаку, поглядел по сторонам, потряс своим пустым рукавом и снова сел.

В зале началось оживление.

Цветков отпил воды из стоящего на столе стакана. Он только собрался объяснить Чолаку, что нужно избавиться от какой бы то ни было подозрительности, как с места поднялся Митьо Ганин.

— Есть такое, — сказал он спокойно. — Скрипит наша телега иногда, то ли дегтя нам не хватает, то ли мастера нет такого, какого надо, только скрипит.

— Товарищи, — сделал знак рукой Цветков, прося тишины и внимания, — о разъединении не может быть и речи. Мы будем защищать власть Отечественного фронта от любых посягательств. Наша сила заключается только в нашем союзе с товарищами, коммунистами… Давайте охранять Девятое сентября. Митьо, — обратился он к Ганину, — ты-то помнишь двадцать третий год. Мы с тобой избитые лежали в казарме, а перед нашими глазами истязали твоего родственника Илию Слановского. Сегодня в Лозоне один наш товарищ спросил меня, не наступило ли время нам, земледельцам, как самой массовой партии, взять власть самостоятельно и установить народовластие. Но такие иллюзии опасны. Наша сила, наше спасение — только в прочном и крепком союзе с товарищами коммунистами…

Матейчо виновато моргал. Ему стало жарко, и он расстегнул воротник полевой офицерской куртки. Спрятал пистолет за спину. Пугливо огляделся и медленно вдоль стены попятился назад.

До полуночи он рвал и заново начинал писать рапорт Чугуну и Данчо Даневу, но все получалось не так, как ему хотелось, а ему хотелось, чтобы они поняли, что только ему и дорога в этом селе народная власть…

Уснул Матейчо в милицейском участке. Проснулся рано с тяжелой головой, кислый и сердитый на себя за то, что вечером не сдержался и зря поднял шум.

Он еще не встал, когда ему позвонили по телефону из районного управления и предупредили, что по селам разъезжает какой-то мошенник, который выдает себя за представителя власти и обманывает легковерных.

— Ах, черт побери! — вскочил Матейчо, положив трубку, и, как был, босиком и в подштанниках, начал бегать взад и вперед по холодному полу. — Надо же, как раз я и нарвался на него! Он же меня сделает посмешищем!..

Два дня назад к нему по служебным делам явился смуглый мужчина в офицерской шинели с погонами капитана. Он как будто на расстоянии учуял слабое место Матейчо. Завел с ним разговор о судьбе бывших фашистов из Камено-Поля. А Матейчо словно только того и ждал. Не упоминая тех, кто уже был задержан, он записал более двадцати фамилий тех, кто втерся в доверие к коммунистам и теперь тайно работает против народной власти. Этот список он отдал капитану. Пригласил его на обед к себе домой, погулял с ним по селу, никого к нему не подпуская. А когда капитан пожаловался ему, что из-за большой загруженности у него даже нет времени получить зарплату, Матейчо почувствовал себя особенно польщенным и дал ему немного денег. Втайне он надеялся, что получит двойную пользу от человека, которого посылают в села с такой важной и доверительной миссией.

Минут через двадцать Матейчо, зябко поеживаясь, вышел на улицу. Он еще не решил, зайти ему домой или свернуть к вокзалу, как по площади загрохотала телега. Гортанный мужской голос кричал:

— Эй, старшой, я с мельницы Бойского! Там ночью был твой приятель офицер!..

— Черный такой, капитан?! — изумлений воскликнул Матейчо.

— Он, он, они там всю ночь играли в карты, — ответил ему возница.

До поезда в Лозен оставалось еще около часу. Матейчо торопливо направился к вокзалу. Он решил любой ценой схватить и передать в районное управление этого опасного мошенника…

В Лозене остались служить в милиции бывшие ятаки Райко Пырванский и Гешо Моллов. Они часто вздорили из-за пустяков. По службе необходимо, чтобы один из них был старшим. И эта честь выпала Райко, потому что он внушал больше доверия, так как в армии был старшим унтер-офицером. Никто не узнал, откуда Райко раздобыл себе синюю военную куртку, коричневые галифе, широковатые в носках сапоги. Его ноги в этих всегда до блеска начищенных сапогах были как в горшках из-под цветов, но зато их украшали большие кавалерийские шпоры, звенящие при каждом его шаге.

Утром, около десяти часов, перед общиной остановилась телега. Смуглый мужчина, одетый в офицерскую шинель с капитанскими погонами, ловко соскочил с телеги. Один из батраков Кольо Бейского держал поводья, стоя перед телегой и как-то испуганно поглядывая то на капитана, то на окна общины, откуда выглядывал Гешо Моллов.

Сначала Гешо не понял, что происходит, но почувствовал, что прибытие капитана ничего хорошего не сулит.

— Иди сюда! — сердито крикнул ему офицер.

Гешо был не из пугливых или покорных, но, услышав этот крик, быстро отошел от Окна, хлопнул дверью и выскочил на улицу. Остановившись у дверей, он увидел, как в телеге приподнялся Кольо Бейский со связанными за спиной руками. На шапке и на одежде у него налипла сухая солома.

— Ты кто такой? — грубо спросил капитан, когда Гешо приблизился.

— Милиционер, господин капитан.

— Где староста?

— Еще не пришел, — вытянулся Гешо.

— Вот как! Уже полдень, а они все еще полеживают! Почему до сих пор не прибрали к рукам этого гада? — показал он на Бейского, дрожащего в телеге от страха.

— Не могу знать, господин капитан, — ответил Гешо.

— А что ты знаешь, пентюх?! Ох, как пули по вас плачут!

Гешо, показав рукой на площадь, облегченно вздохнул:

— Господин капитан, вон начальник милиции идет!

— Сейчас я ему покажу, — угрожающе поднял голову капитан.

Райко шел, стараясь наступать на носки, чтобы не запылить сапоги, и незаметно поглядывал в сторону общины. Когда он приблизился и понял, что все ждут его, он ускорил шаг. Капитан сердито крикнул ему:

— Ну-ка живее! Не целый же день тебя ждать!

— К вашим услугам, господин капитан, — отдал честь Райко, звякнув шпорами и по-солдатски выпятив грудь.

— Я из милиции. Здесь нахожусь со специальным заданием, — важно и сердито сказал капитан.

— Так точно, господин капитан! — отдал честь Райко, а Гешо, стоя в стороне, смущенно моргал, восхищаясь умением Райко держаться и отвечать начальству. «С этим, — думал Гешо, — враз запутаешься, а Райко и честь ему отдает, и шпорами бренчит».

— Скольких таких в селе убрали на сегодняшний день? — спросил капитан и показал в сторону Бейского.

— Господин капитан, бывшего старосту Болтова и еще нескольких человек передали в народный суд. А в день победы, вот там, около кучи камней, народ прикончил поручика Игнатова. Летом от него всем жизни не было. А о других приказа не было.

— Кто вам сказал, что нет приказа? — топнул офицер. — Вот посмотрите, скольких передают в народный суд в Камено-Поле! — Он сунул руку за обшлаг шинели, где лежал составленный Матейчо список.

Райко опять отдал честь. Гешо чуть не прыснул от удовольствия: нашелся-таки человек, который собьет спесь с Райко!

— Позавчера здесь был товарищ Данчо Данев. Он ничего нам не сказал, — продолжал оправдываться Райко.

— Слушай, что я тебе говорю! — оборвал его капитан. — Не для собственного удовольствия я сюда приехал. Где староста?

— В парикмахерской, — ответил Райко, но на этот раз только щелкнул каблуками, не отдавая чести.

— Срочно вызови его.

— Гешо, сбегай за ним, — обернулся Райко к Моллову.

Гешо неуклюже поплелся через площадь. Он не сделал еще и десяти шагов, как капитан закричал ему вслед:

— А ну давай бегом! Чего плетешься как прибитый!

Стодвадцатикилограммовый мужчина, уже не помнивший, когда бегал, как медведь, затопал через площадь, ругая про себя службу, но не смея оглянуться назад, потому что капитан смотрел ему вслед. Он замедлил шаг, лишь когда перешел мост через Осым, откуда площади уже не было видно. Запыхавшийся и раскрасневшийся, Гешо остановился на пороге парикмахерской.

— Добри, иди скорее! Очень сердитое начальство приехало, и нас порешит за то, что мы Кольо Бейского еще не прикончили, — сказал он, задыхаясь. — Привез его к управе. Кочет повесить на балконе, — приврал он в конце.

Старый турок Осман выпрямился и испуганно посмотрел на него.

— Что ты говоришь, нельзя вешать перед управой, детей испугаете! — сказал он.

Добри Пело, староста Лозена, вернулся из концлагеря уже после событий. Спокойный и уравновешенный человек, он умел успокоить людей. Новость, которую сообщил Гешо, нисколько не удивила его. Спокойно поглядев на него в зеркало, он повернулся, чтобы посмотреть на уже выполненную работу, и попросил парикмахера кое-где чуть подправить волосы. Гешо, продолжая дышать тяжело, как вол, удивлялся спокойствию старосты. Переступая с ноги на ногу, он снова поторопил его:

— Добри, давай поскорее!

— Ты иди и скажи ему, чтобы подождал меня, буду следом…

— Без тебя я не пойду, — уперся Гешо.

Только через двадцать минут Добри встал, расплатился, еще раз оглядел себя и медленно направился к общине.

Площадь была пуста.

Бейский, капитан и Райко вошли в здание.

Гешо успокоился, но ему было очень интересно посмотреть, как поведет себя Добри с этим грозным человеком.

Когда они вошли в комнату старосты, капитан восседал на стуле Добри. В углу, скрючившись, сидел испуганный Бейский, а Райко отвечал на вопросы капитана.

— Почему вы, господин староста, до сих пор не прикончили этого живодера? — Капитан встал и показал на Бейского.

— Так ему на роду писано. Пусть поживет еще годик-другой, — спокойно ответил Добри.

— Ах вот оно что! Значит, мало еще измывались они над бедняками? — недовольно спросил капитан.

— А вы кто такой и откуда будете? — спросил Добри.

— Из милиции, объезжаю села со специальным заданием.

— Кто разрешил вам арестовать его? — Староста глазами указал на Бейского.

— Мое начальство.

— Предъявите ваши документы.

Капитан как-то сразу сник. Начал шарить по карманам, за обшлагами шинели, но там его пальцы нащупали только записку Матейчо.

— Вот так номер, куда же я их задевал? Документы-то есть, а этому надо сразу веревку на шею накинуть, — указал он.

Добри спокойно глядел на него. Гешо, высунув язык и глуповато вылупив глаза, старался ничего не пропустить мимо ушей. Райко укорял себя: «Вот дурак, и как это я не догадался спросить у него документы! Прокол вышел «.

— Документов сколько угодно, я вам не кто-нибудь… — бормотал лжекапитан.

— Обыщите его, нет ли у него оружия, — приказал староста Моллову.

«Капитан» попятился, но Гешо навис над ним, как глыба, и обхватил правой рукой так, что у «капитана» захватило дух. «Капитан» хотел что-то сказать, но в объятиях Гешо сделать это было невозможно.

— Не шевелись, а то на месте прикончу! — выкрикнул ему в лицо Райко, выхватив пистолет и тыча им в грудь «капитану».

— Убери пушку! — ухмыльнулся Гешо. — Теперь он в моих руках, я из него блин сделаю! — Он вывернул карманы «капитана» и брезгливо бросил на пол грязный носовой платок, старые, замусоленные игральные карты, газету, из которой выпало несколько фотографий женщин. Из-за обшлага шинели «капитана» он достал список с фамилиями человек двадцати и разные мелочи.

Райко взял список и, разбирая по складам нечеткий почерк Матейчо, угрожающе закричал над головой «капитана»:

— Что это за банда, это что, твои люди?

— Нет, этот список мне дал ваш человек в Камено-Поле.

Как раз в это время в канцелярию старосты ввалился Матейчо, забрызганный грязью почти по самые уши.

— Ах, ты здесь, грязная гадина! — Матейчо попытался ударить «капитана» по голове, но Гешо слегка повел плечом, и рука Матейчо повисла в воздухе. — Давайте поскорее его свяжем, и один из вас поможет мне доставить его сейчас же в районное управление.

— Так не пойдет. — Райко недовольно поднял руку и встал между Гешо и Матейчо. — Мы его поймали, мы его и сдадим. На чужой каравай рот не разевай.

— Сами собираетесь пенки снять? Да если хотите знать, я иду по его следам уже пять-шесть дней. Я мог его арестовать еще в селе, — многозначительно подмигнул Матейчо. — Если хочешь знать, я ему даже служебных денег дал… А ну отдавай деньги! — наскочил он на «капитана».

Уже несколько оправившийся от первоначального испуга, мошенник вызывающе ухмыльнулся:

— Как же, жди! Я их ночью проиграл в карты!

— Вы что же, на нашем участке нашли место для своего маскарада? С кем играли? — рассердился Райко.

— Этих людей я не знаю. Они привезли зерно на мельницу, и мы просто проверили, кому повезет.

— Такого в Камено-Поле быть не может, — вызывающе добавил Матейчо, — посмотрите на него, он всю ночь играл в карты…

— Да еще на твои деньги, — зло прервал его Райко.

— Не на мои, не спеши, было распоряжение дать ему служебных денег, чтобы затем проследить за ним, куда он подастся.

— Что-то мне думается, не так все было, — заметил «капитан».

— Скажи, скажи, — поддержал его Райко, ему было очень неприятно появление Матейчо. И, угрожающе подняв листок из тетради, на которой Матейчо записал фамилии «сомнительных лиц» из Камено-Поле, многозначительно подмигнул: — Поспешил ты судьбу стольких людей решить… А ну как я им расскажу обо всем? За что ты нацарапал первым свата Танаса Йончоолу?..

— Матейчо смущенно моргал глазами и беспомощно поглядывал то на Добри, то на Гешо, то на «капитана».

— Бай Кольо, иди домой, извини, что так вышло… — сказал старику Добри.

— Помоги вам бог, сынок, — перекрестился Бейский и нерешительно направился к двери.

Добри повернулся к мошеннику:

— Как тебя зовут, откуда ты и кто по национальности?

— Феро Андреев, господин староста, живу в слободе, из города я.

— В какой слободе? — сердито спросил Райко.

— Нашей, цыганской…

— Ясно, — улыбнулся в усы Добри.

Райко звякнул шпорами и обратился к Добри:

— Господин староста, мы должны поступить в соответствии с законом. Допросим его! За этой пташкой наверняка есть и другие грехи. Тогда и доставим его к начальству.

— Хорошо, — согласился староста.

— Эй, люди, вы испортите все дело! Отдайте его мне, чтобы потом не было разговоров, а я сейчас же отвезу его в областное управление, — сделал Матейчо последнюю попытку склонить их на свою сторону.

Гешо шутливо ткнул его пальцем в грудь:

— Не спеши, молодой человек! Сколько шагов я пробежал через площадь, столько оплеух он у меня получит, а за то, что мой начальник перед ним звенел шпорами, — двойная порция…

* * *

На вокзале в Лозене Матейчо не дождался пассажирского поезда. Только что закончил маневрировать и должен был отправиться в город товарный состав. Не спросив разрешения начальника вокзала, Матейчо устроился в товарном вагоне и нетерпеливо спросил:

— До пяти часов будем в городе?

— Откуда мне знать, — немного раздраженно ответил начальник вокзала, — дадут путь — будем.

— Мне надо любой ценой успеть, очень важное дело у меня.

Матейчо повезло, хотя в городе у него не было никакой спешной работы. Поезд остановился на несколько минут только на станции Нижний Сеновец и оттуда без остановок проследовал до города. По дороге Матейчо прикидывал, как представить в невыгодном свете своих лозенских коллег, как создать в управлении впечатление, что обманули не его, а их и что он первый раскусил мошенника.

В областном управлении он застал одного Данчо Данева, который сидел, подперев подбородок ладонями, и смотрел пустым взглядом перед собой.

— Ты не болен? — сочувственно спросил его Матейчо.

— Не знаю, — равнодушно ответил Данчо, — ты откуда?

— О, у этой истории ни начала, ни конца! — сразу же пустился в подробности Матейчо и рассказал, что три дня назад в Камено-Поле появился подозрительный человек в военной форме, а он, Матейчо, сразу же разгадал его махинации.

Данчо, не дождавшись конца рассказа, небрежно махнул рукой и равнодушно добавил:

— Уголовная история. Какие настроения, что говорят люди?

— Фашисты поднимают голову, — категорично заявил Матейчо и уже хотел было рассказать, как вчера камено-польская земледельческая дружба широко раскрыла свои двери перед всеми бывшими фашистами, но тут Данчо поднял голову:

— А Киро Слановский в селе?

— Да что ему делать в селе-то? На фронте он, — удивленно ответил Матейчо.

— Ты откуда сейчас приехал? — холодно спросил его Данев.

— Из Лозена, я же тебе только что рассказал о том жулике, которого чуть было не упустили Гешо и Райко.

— Оставь их, — скривился Данев. — Вчера вечером Киро Слановский вернулся в село. Под Нишем его легко ранили, из больницы его выпустили на несколько дней домой.

— Может, и приехал, я же всю ночь гонялся за этой сволочью, а рано утром подался в Лозен. Если бы не предупредил этих ворон, они упустили бы жулика, хотя признаться в этом не хотят.

— Слушай, ты ведь теперь знаешь, что тебя назначили на эту должность только благодаря мне. Цоньо Крачунов тебя знает еще с тюрьмы?..

— В одной камере сидели с ним и с Божином Шопским, — напомнил ему Матейчо.

— Сидеть-то сидели, а знаешь ли, что у него не очень-то хорошее о тебе мнение? Между нами говоря, он очень колебался, прежде чем дал согласие подписать приказ о твоем назначении.

— Вот оно что! — удивленно и глуповато разинул рот Матейчо. — А я его считал своим в доску.

— Это не имеет никакого значения. Пока я здесь, никто тебя пальцем не тронет…

— Эй, Данчо, может, ты и Калычу рога обломаешь?

— Подожди немного, — так же нервно прервал его Данев. — Что с тобой сегодня, не даешь мне слова сказать… Так вот, Киро Слановский хотел остаться на несколько дней в селе.

— Ну? — спросил Матейчо.

— Ничего особенного. Может быть, ты слышал, что он запутан в одной темной истории, но у нас нет достаточных данных и доказательств, чтобы припереть его к стене.

— Так бы и сказал. Глядишь, помогу тебе чем-нибудь. Знаю я этого Киро Слановского, фашист он до мозга костей. Не случайно его дядька Митьо Ганин защищает Танаса Йончоолу и Денчо Чолаку. Данчо, — наклонился он через стол, — ты знаешь, я твой до гробовой доски, подметки твои буду лизать, за тобой пойду в огонь и воду. Скажи, что делать. На животе буду ползать, а все для тебя сделаю.

Данев посмотрел на него испытующе:

— Что ты про Киро Слановского слышал?

Матейчо виновато моргал, как будто совершил большую служебную ошибку, затем, жадно глотнув воздух, сказал:

— Кое-что слышал, но тогда я еще не был милиционером, да и он поспешил драпануть на фронт. Эх, если бы он остался в селе, я бы его уж насквозь видел! Ты вон столько времени в лесу был, я по тюрьмам скитался, а он, сукин сын, служил себе да шашкой побрякивал! — Он угрожающе стиснул зубы и выругался.

— Есть данные, что этим летом Слановский сотрудничал с полицией…

— Может, в расход его пустить? — тут же проявил готовность Матейчо.

— Погоди, — устало скривился Данев, — я еще не все сказал. Пока что нам не хватает данных о его деятельности. Известно только, что он участвовал в расстреле Илии Велева, учителя Станчева и других наших земляков.

— Ну и ну! А мы все еще его терпим! Да он же поднял руку на наших лучших товарищей и друзей! Данчо, ну хоть раз послушай моего совета. Почему бы не арестовать его сегодня же ночью? Я его так обработаю своим способом, что он всю подноготную выложит.

— Нет, — резко заявил Данчо, — этого делать нельзя! Придется подождать. Веди себя так, как будто я тебе ничего не говорил. Тебе надо научиться беречь тайну.

— Данчо, — Матейчо сложил руки на груди, — клянусь, как перед богом, буду нем как могила. Скажи мне только, что делать, и я все выполню.

— Тогда слушай: пока он в селе, следи за ним, но так, чтобы он не заметил, слушай, что будет говорить, пойдет ли в Лозен, попытается ли встретиться с Лиляной Узуновой…

— А что, она тоже?..

— Ее не трогай.

— Она хоть и недолго, а все же была в партизанах…

Данев сердито прервал его:

— Ты меня не слушаешь, очень спешишь! — Он с упреком поднял палец. — Только не проболтайся где-нибудь, что мы его подозреваем в чем-то и следим за ним, а то потом не оберешься неприятностей.

— Пусть меня вешают, пусть меня режут, ни слова не скажу! — поклялся Матейчо.

Дверь широко распахнулась. На пороге появился Цоньо Крачунов, гладко причесанный, в новой форме, в начищенных до блеска сапогах. Зажмурившись от табачного дыма, он сморщился и сказал:

— Фу, и как вы не задохнетесь в этом дыму! Откройте окна. У вас тут никак охота на лис?

Не говоря ни слова, Данчо нехотя отодвинул в сторону пепельницу. Матейчо поднялся со своего места, Крачунов притворил дверь и холодно, по-казенному, сказал ему:

— Послушай, мне кажется, ты проводишь больше времени в городе, чем в селе. Зачем пожаловал?

— По службе, как раз к тебе собирался заглянуть.

— А что же не заглянул? Или кошка дорогу перебежала? Данчо, Розов и Чугун едут к нам на короткое совещание. Будь на месте, никуда не уходи.

— О-ох, — нахмурившись, вздохнул Данев, — знаю я эти наши короткие совещания, раньше полуночи не кончим. А я сегодня не обедал.

— Да и я тоже, — Крачунов посмотрел на часы, — а уже скоро ужин. Смотри у меня, — вдруг обратился он к Матейчо холодно и явно недовольный чем-то, — доберусь я до тебя!

— Это что же такое получается? Никому угодить не могу! — Опять тебе кто-то накапал на меня?

— Надо уметь работать с людьми, не то вылетишь в два счета.

— Да ты что, Цоньо, товарищ начальник, — залепетал Матейчо, разве ты не знаешь, что у нас за народ? Вот пусть и Данчо скажет…

— Люди везде одинаковы, а вот в районном управлении жалуются, что тебя никогда нет на месте.

— Я же один! Если и ухожу, то по делу, на то и работа! А сидеть в тепле, у телефона, когда сверху не капает, мне тоже нравится.

— Вчера вечером Цветков был в Камено-Поле…

— Был, — прервал его Матейчо, — доложу в рапорте, как было дело.

— Вот-вот! — недовольно нахмурился Крачунов. — И ты начал совать свой нос куда не следует. Смотри не перестарайся. У меня нет оснований не верить секретарю областного комитета Отечественного фронта, ты согласен?

— Согласен, но ты-то ведь знаешь, что меня не терпят за то, что ненавижу разных гадов, — обиделся Матейчо.

— Ты молись, да лоб не расшиби.

— Неопытный еще! — Данев хлопнул Матейчо по плечу. — Привыкнет, не шуми на него так, — сказал он Крачунову и спросил у Матейчо: — Пошли, что ли?..

Когда Крачунов и Данчо Данев вошли в кабинет Санди, Розов стоял у вешалки, снимал пальто. Данев пытливо оглядел его набитый бумагами портфель, лежащий на столе. Чугун тихо разговаривал с Божином Шопским около окна, а Санди просматривал письма на своем столе.

— Кажется, все тут! — Розов сел за стол и стал тщательно протирать очки.

— Ты бы лучше сел здесь, — предложил ему свое место Санди.

— Все равно. — Розов открыл портфель и начал медленно вынимать из него папки.

Данев внимательно и настороженно наблюдал за каждым движением Розова. Ведь тот доставал папки с показаниями Янева, значит, вместе с Чугуном они анализировали и сопоставляли факты и предполагаемые подозрения. «Они уже серьезно сомневаются во мне», — с тревогой подумал Данев и огромным усилием воли заставил себя принять спокойный и даже беззаботный вид. Чугун сел рядом с ним. Данчо по-приятельски хлопнул Чугуна по колену и, нагнувшись к его уху, прошептал:

— Хотел тебе сегодня позвонить. Помнишь, два года назад, как раз в этот день, мы с тобой каким-то чудом уцелели?

Чугун утвердительно покачал головой, как будто что-то припоминая.

— Ну так начнем, — откинулся на спинку стула Санди и обернулся к Розову: — Мы готовы, товарищ Розов.

Розов положил руку на папку, посмотрел по очереди на всех присутствующих и медленно начал:

— Товарищи, я должен обратить ваше внимание на то, что в бюро областного комитета партии некоторые товарищи с полным правом задают вопрос, чем объяснить известные наши ошибки: неумением, неопытностью или, не хотелось употреблять очень сильное, но, может, самое точное выражение, — вражеской рукой. Никто из нас не должен воображать себе, что ему простят его промахи. Мы должны вовремя видеть то, что обязаны видеть. Еще до вчерашнего дня мы учились на своих ошибках, потому что хорошо знали: за любую ошибку придется расплачиваться кровью. Лично я должен поблагодарить вас от имени партийного руководства за все ваши усилия, за вашу самоотверженность и готовность укреплять народную власть. Спешу добавить, что перед нами встанут новые, еще более трудные задачи хозяйственного и политического плана. Мы несем ответственность перед историей, перед памятью наших товарищей, погибших в борьбе, и места для компромиссов, для взаимных уступок не должно быть. Должен признаться, что я с большим огорчением узнал об одной вашей служебной ошибке. Надеюсь, что сейчас товарищ Данев объяснит нам некоторые обстоятельства. И пусть он не обижается на меня за то, что я затребовал часть материалов. Дело не в том, что я не верю ему или сомневаюсь в нем. Мне просто хотелось иметь собственное впечатление об этой истории. — Он передвинул папки немного в сторону и замолчал.

— Мне можно сказать? — тихо спросил Данев и опустил глаза.

У него вдруг перехватило дыхание, но он тряхнул головой и через силу улыбнулся: — Я докладывал руководству, признаюсь и сейчас: я действительно не допускал, что Янев создаст мне столько трудностей.

Все молча и внимательно слушали его, и это придало ему сил. «Нельзя давать им повод думать, что я смущаюсь и волнуюсь», — решил он и продолжал:

— Лично для меня весть о его самоубийстве, поступившая из тюрьмы, была как гром с ясного неба. Генерал не отрицал своего участия в борьбе против нас, его зловещая роль доказана. В его показаниях, — Данчо указал на папку, — все записано до мельчайших подробностей. И так как я получил указание от товарища Розова, товарища Чугуна и товарища Александрова, — указал он и на Санди, — моей задачей было вырвать из Янева и то, что для нас все еще оставалось неясным: их закулисные махинации, имена людей и сотрудников, которых они поощряли и которые им помогали скрытно и тайно, в том числе и имена провокаторов.

— Минуту, Данев, — прервал его Розов и раскрыл папку с показаниями Янева, — у вас не создается впечатления, что здесь неверна нумерация страниц? Когда читаешь, кажется, что кто-то вырвал отсюда листы.

Данев покраснел. Сильно смутившись, он наклонился над бумагами, его сердце как будто перестало биться.

— Разрешите посмотреть, товарищ Розов? — Он потянулся к переписке.

Розов придвинул к нему папку. Данчо взял ее в руки, пробежал взглядом по страницам и, выдавив из себя нечто похожее на улыбку, тихо добавил:

— Возможно, я неправильно пронумеровал страницы.

— Хочу обратить ваше внимание, Данев, — может быть, это сделал кто-то из ваших сотрудников… Извините, но создается впечатление, что дело не обошлось без чьей-то грязной руки. Это меня настораживает. А вдруг и люди в тюрьме… Может быть, и туда проник враг? Какие обстоятельства вы уточняли с Яневым в последний вечер?

— Еще летом был получен сигнал о том, что в Лозене неблагополучно. Вы знаете, там погибли наши товарищи, мы еще тогда спорили… Что я хотел уточнить у генерала Янева, какие обстоятельства этого дела меня беспокоили? Товарищ Александров знает, — обернулся он к Санди, — я его уведомил, своевременно предоставил в его распоряжение показания полковника Додева. Для меня и сейчас остается загадочным следующий факт: фашисты откладывают операцию, генерал Янев лично приказывает Додеву внушить самым строжайшим образом поручику Игнатову, чтобы он больше не беспокоил Киро Слановского. Арестовывают Лиляну Узунову, истязают ее, а потом просят ее никому об этом не говорить и тут же сообщают, что провалил ее Слановский…

— Данчо, я и раньше тебе говорил: сколько раз меня били жандармы, но никогда мне не говорили ради моих красивых глаз, кто их тайные сотрудники. Это так, к слову! — махнул он рукой.

— Должность, которую я занимаю, по крайней мере, в данный момент, обязывает меня обращать внимание даже на самые незначительные сигналы. Я не утверждаю, что абсолютно прав, но, поверьте мне, все мои стремления были направлены на то, чтобы докопаться до истины.

— И какое впечатление у вас осталось от Янева? — спросил Розов.

— Товарищ Розов, вы проверяли его показания. Мы привыкли считать, что только коммунисты умеют держаться твердо, не проронить ни единого словечка, даже когда их подвергают самым страшным мучениям. Я столкнулся с такими упорными типами, Янев же оказался особенно крепким орешком. Вы не можете себе представить, какой это был трудный человек!

— Данев, — включился в разговор Санди, — товарищ Розов спрашивает, и нас это тоже интересует, какое впечатление произвел на вас Янев. Дал ли он вам хоть какой-нибудь повод думать, что решил покончить с собой?

— Нет, напротив, он был очень разговорчив, пытался выяснить, что его ждет в дальнейшем. Я, возможно, ошибся, не проявил достаточной гибкости, прямо сказал ему, что каждый будет отвечать за свои дела. Похоже, что после моего ухода он накинул себе петлю на шею.

Наступила долгая и тягостная тишина. Розов снял очки, зажмурился и, протерев их без видимой нужды, взял другую папку. Данев внимательно следил за каждым его движением. Розов задумчиво перелистал несколько страниц и, не отрывая глаз от текста, спросил:

— Вскрытия, конечно, не проводили?

— Нет, — с упреком к самому себе ответил Санди, — меня спросили, но я сказал, что нет смысла.

Розов раскрыл переписку и снова остановил взгляд на Данчо Даневе. Их глаза на миг встретились. Данев внутренне себя успокаивал: «До сих пор ведь выдержал», — подумал он.

— Данев, — обратился к нему Розов, — хочу воспользоваться тем, что мы все собрались здесь, чтобы обратить внимание и остальных товарищей на то, что в своей работе мы должны быть очень щепетильны. У вас осталось впечатление, и вы утверждаете самым категоричным образом, что Румена выдала его соседка?

— Но она призналась, что получала деньги от полиции, — ответил Данев.

— Речь как раз и идет о ее признании, — продолжал Розов. — Товарищи, от насильственно вырванных признаний никакой пользы нет. Я не спорю, она действительно работала на полицию, но в ту роковую ночь она узнала о приходе Румена только тогда, когда полицейские начали стрелять.

— Как? — ошеломленно спросил Данев, и руки его затряслись. — Она же призналась, что сообщила в полицию.

Розов притянул к себе папку и сказал:

— Данев, слушайте, что пишет в своих показаниях агент Крушовский: «Около шести часов вечера начальник Ангелов предупредил нас, чтобы мы были готовы к важной операции. Из-за того что он сам лично распоряжался и подбирал людей, мы поняли, что дело будет серьезным и ответственным. Откуда Ангелов знал, что Румен вернется этим вечером домой, мне неизвестно. Мы нарисовали план местности, окружили дом…»

— Но я ничего не знал об этом Крушовском! — взволнованным голосом сказал Данев.

— Он пойман, и его допрашивали в другом месте, — добавил Розов и закрыл папку. — Вас мы не подозреваем в недобросовестности, Данев, будьте спокойны… Товарищи, я не ознакомлен в подробностях с историей, связанной с этим агентом, но, как видно из показаний, здесь кроется какая-то загадка.

— Я очень сожалею, что Крушовский мой одноклассник, земляк, мы вместе были в училище, но… — не договорил Данев.

— Что ни говорите, но мне кажется, что это мелкая рыбешка, — подал голос Санди.

Розов продолжал:

— Положение на фронте не блестящее. Кое-кто из военных, добровольно перешедших на нашу сторону, начинает доставлять нам неприятности. Хочу довести до вашего сведения, что бюро партийного комитета решило направить товарища Чугуна вам на помощь.

* * *

После сильной контузии от взрывной волны Слановский пришел в сознание лишь в больнице. В первые дни ему казалось, что все его тело раздавлено и перебито. Но через неделю он уже встал на ноги. После больницы ему дали десятидневный отпуск, и он решил съездить домой. В Камено-Поле он ехал с противоречивым чувством: с одной стороны, ему хотелось повидать сестренку и близких, а с другой — он испытывал угрызения совести из-за того, что не вернулся в роту, к своим солдатам.

Кирчо еще не отдохнул с дороги, как в дом к ним потянулись родственники и близкие его солдат. Они расспрашивали его о своих, а он успокаивал всех, хотя разговорчивая бабушка Луканица не давала ему вставить хоть пару слов.

Мать Кутулы начала тихо плакать. Бабушка Луканица тоже вытирала слезы. Спохватившись, она перестала плакать, начала утешать и ободрять женщин:

— Ой, бабы, что это вы раскисли? Вернутся наши молодцы живехоньки да целехоньки, если Кирчо ими командует. Он-то знает свое дело, он их всех защитит.

— Скажешь тоже, бабушка Луканица! Да разве пуля будет спрашивать, в кого ей попасть? — продолжала причитать мать Кутулы.

— Господь все видит. Хватит нам прошлой войны, — стояла на своем бабушка Луканица.

— Если бы видел, не было бы такой беды.

— Видит, видит, у него есть тетрадь, и он все в нее записывает…

Бойка и Русалина прыснули со смеху, и бабушка Луканица, стараясь казаться строгой, пожурила их:

— Хорошо вам, никаких забот! А вот если бы ваши парни попали в это пекло, тогда бы вы иначе запели, желторотые цыплята. Кирчо, — шутливо начала она, — выбери нашему негоднику какую-нибудь иностранку, ох и справит тогда бабушка Луканица свадьбу!

— Поглядите-ка на нее! — засмеялась жена Пени. — Да неужто здесь девушки перевелись?

— Не перевелись, дочка, но там-то не знают, чего мы стоим…

На второй день Киро Слановский не устоял перед искушением избавиться от болезненного и мучительного чувства обиды, вызванного недоразумением, возникшим между ним и Лиляной.

Погода стояла хмурая и мрачная, низко нависали облака. По Гайдуцкой вершине полз серый туман, время от времени начинал моросить мелкий дождь. Ветер проносился над мокрым полем, свистел в голых ветках деревьев, запутывал крылья одиноких воронов, сидевших вдоль дороги, и уносил далеко в сторону их печальное карканье. Осым вышел из берегов и залил луга. Вода мутным потоком остервенело неслась к Дунаю.

Настроение у Лиляны было тоскливое. Промозглая погода и туман еще больше угнетали ее. Отвечать урок она вызвала самого слабого ученика в классе, второгодника Петко, сына Гешо Молдова.

Петко писал мелом на доске, стирал ладонью, а его длинные красные уши ждали подсказки с первых рядов.

Он искоса посматривал на Лиляну. Увидев, что она почти не слушает его, перестал писать на доске.

Лиляна, казалось, ушла в себя. Она мгновение молча смотрела на Петко и, тихо кивнув ему, отпустила его на место. Петко облегченно вздохнул и широкими шагами направился к задней парте. Она продолжала рассеянно смотреть в окно. Ветер слегка рябил воду в широкой луже. Вдруг сердце ее забилось, как у испуганной птицы. Через площадь к общине, держа в руке платок, бежала встревоженная женщина.

Прозвенел звонок. Лиляна взяла журнал и вышла из класса. Она вошла в учительскую комнату и устало опустилась на стул.

— Знаешь, — обратилась к ней учительница Станева, почесывая на щеке свою волосатую бородавку, — Ружка осталась сиротой. Убили ее отца. Боже мой, когда ж наконец кончится эта война? Он был моим учеником, прости его, господи, и помилуй. Всегда был такой веселый, все, бывало, смеется. И вот его уже нет. То об одном сообщат, то о другом, — вздохнула она и закрыла классный журнал.

Учительница второго класса, пожилая, болезненная полная женщина с дряблыми щеками и припухшими глазами, заплакала, потом, не вымолвив ни слова, вытерла слезы.

Станева вздохнула и едва слышно проговорила:

— Там и теперь проливается кровь… Сколько парней зовут на помощь своих матерей?..

Лиляна, вздохнув, посмотрела на часы: перемена заканчивалась.

В классе Лиляна села за стол. Дети еще не утихомирились. Но ее угнетенное состояние неожиданно передалось им. Ружка еще ничего не знала о судьбе отца. Ее косички с вплетенными в них красными ленточками, завязанными над лобиком, как-то странно блестели, голубые глаза смотрели спокойно и восторженно.

Дети замолчали. Под напором ветра тоскливо заскрипела сухая ветка ореха. Раздался звон колокола.

— Кто-то умер? — тихо прошептала девочка с задней парты.

И из всего класса Лиляна теперь видела только одну Ружку. Зрачки голубых детских глаз медленно расширялись, а сочные губы конвульсивно вздрагивали. Мысль Лиляны как будто оборвалась. Она хотела успокоить девочку, но нужные слова не приходили, и она сказала, очень тихо:

— Ружка, иди домой. Ты не будешь одинока, хотя и без отца…

На какай-то миг девочка застыла как вкопанная. Она встала, глаза ее наполнились чистыми слезами, и слезы потекли по румяным щечкам. Нетвердыми шагами девочка вышла из класса.

В классе установилась мучительная тишина.

Колокол продолжал бить все так же тоскливо и протяжно.

— Идите, дети, домой? — сказала Лиляна и поспешила первой выйти из класса, чтобы они не заметили в ее глазах слез.

На этот раз они вышли из класса молчаливые и кроткие, без привычных криков, толкотни и драки учебниками и тетрадками.

Лиляна вошла в учительскую и чуть не уронила журнал. У нее перехватило дыхание. Она не поверила своим глазам. Губы ее скривились в какой-то виноватой улыбке.

Станева подняла очки на лоб, покачала головой и с упреком обратилась к Лиляне:

— Эх, молодость, молодость, с огнем играете!

Слановский подал Лиляне руку, покраснел от неловкости своего положения и смущенно сказал:

— Нежданный гость, не так ли?

— Вы? — в свою очередь покраснела Лиляна.

— Человек чудом уцелел, — с упреком сказала ей Станева, — а она на него смотрит, как будто только теперь познакомились.

— Очень скучал я без вас! — сказал он. — Игнатов грозился все село сжечь, а его камнями прибили на площади.

— Ох, оставьте, — зажмурилась Станева, — страшная картина! Но он получил по заслугам.

Станева быстро убрала журнал, надела пальто и, уже выходя из комнаты, заговорщически добавила:

— Я вас оставлю одних. Такие, как я, везде мешают…

Как только Станева вышла, Слановский дрожащими от волнения пальцами достал сигарету, зажег ее и жадно втянул в себя табачный дым. В наступившей неловкой тишине он внутренне укорял себя за то, что не находит подходящих слов, тех доводов, которые должны были убрать с их пути несправедливое и обидное недоразумение.

И все же он начал первый чужим и изменившимся до неузнаваемости голосом:

— Трагическое стечение обстоятельств… Был ранен, точнее — получил сильную контузию под Нишем, но это не так уж важно, здесь пробуду еще несколько дней. А вы как?

— Ничего, — улыбнулась она. — Учим детей, с замирающим сердцем встречаем новости с фронта. Вот сегодня отпустила детей пораньше, сообщили о смерти солдата, отца девочки из моего класса.

— Да, да, — вздохнул он, — такие новости еще будут приходить… Мне кажется, село очень изменилось.

— А люди? — спросила она.

— Наверное, тоже…

Она помолчала, потом резко подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза. С такой прямотой смотрит человек, в искренности которого никто не может сомневаться. Выждав мгновение, она тихо сказала:

— И теперь я готова, положа руку на сердце, сказать, что до сих пор не могу понять, как и почему так случилось…

— Я знаю, — прервал он ее. — Перед отъездом на фронт я в первый и последний раз встретился с Данчо Даневым…

— И что нее?

— Он пообещал все узнать и выяснить. А я на этих днях свяжусь с ним. Любой ценой сделаю это до отъезда.

— Данчо заступился за тебя? — спросила она, как будто не поняла, о чем идет речь.

— Да.

— Ох, боже мой! — вздохнула она.

— Нет, не беспокойся, — торопливо заговорил он, — я не боюсь ничего…

Они говорили еще очень долго. Уже сгустились сумерки, но лампу они так и не зажгли. На прощание он взял Лиляну за руку, обнял ее и стал шептать на ухо ласковые, нежные слова, которые не сказал бы никакой другой девушке. Вместо ответа она глухо зарыдала.

К станции Слановский шел медленно, не разбирая дороги, прямо через лужи и грязь, и его сердце сжималось от болезненного и мучительного чувства, что на нем и впредь будет лежать незаслуженная печать подозрения.

* * *

В милиции у Данчо Данева работал очень энергичный парень по фамилии Самарский. Не было такой задачи, за которую он не брался бы с жаром и энтузиазмом. Данчо знал о Самарском только то, что он был в тюрьме, что хорошо знает Цоньо Крачунова и Божина Шопского, и ничего больше.

Но в один из вечеров, роясь в какой-то случайно попавшей к нему папке из архива полиции, Данев нашел досье на Самарского, которое оказалось здесь по недоразумению. К своему большому удивлению и изумлению, Данев обнаружил в досье подписанное самим Самарским заявление о том, что он отказывается от какой бы то ни было политической деятельности, что он глубоко раскаивается в своих ошибках и просит, чтобы ему предоставили возможность проявить себя в борьбе с врагами нации и государства.

Рано утром Данчо, дав задание Самарскому, внимательно наблюдал за ним. Но Самарский казался очень спокойным и уверенным в себе. Данчо приказал ему явиться в обед.

Как только Самарский вышел, кто-то нервно постучал в дверь. На стук Данчо резко повернул голову. Его холодные глаза быстро смерили с ног до головы вошедшего старика с острой, подстриженной белой бородкой, одетого прилично и опрятно. Тот остановился перед столом Данева и довольно бодро проговорил:

— Гражданин, меня направили к вам…

— Кто направил? — прервал его Данчо.

— По вашему указанию задержан мой зять, — не ответив на вопрос Данева, продолжал старик.

— И что же? — сквозь зубы процедил Данчо.

— В любом другом случае я бы не стал ничего говорить о себе.

— Подождите немного, — грубо прервал его Данчо, — вы для чего пришли сюда, ругаться, что ли? Кто ваш зять? Согласитесь, я не могу помнить всех по именам, тюрьма набита врагами.

— Он не враг! — еще энергичнее возразил старик. — Речь идет о капитане Илии Младенове из строительных войск. Два года они строили объект около станции Нижний Сеновец… Партийная организация и все село протестуют. Есть ваши товарищи, которые докажут, что он вам помогал. Его оклеветали два вора, они-то и должны бы давно быть на его месте. Мне можете верить, я в партии с восемнадцатого года.

— С какого времени вы в партии, это не имеет никакого значения для дела.

— Почему? — Он удивленно поднял плечи, и бородка его слегка задрожала.

— Потому что именно вам и не следовало бы приходить сюда с ходатайством. Каждый будет отвечать за свои дела сам. Я не помню этого дела, но можете быть уверены, что, если он невиновен, мы его освободим…

— Когда? — прервал Данева старик.

— Когда найдем это нужным и убедимся в его невиновности.

— Ах вот как!

— Да, так, я отчитываюсь за свою деятельность там, где надо.

— И должны поступать честно и справедливо с людьми. Правда всегда была знаменем нашей партии, с самых первых дней ее существования, правда поддерживала огонь веры в сердцах людей, — сказал старик.

— Я достаточно горел на этом огне! — повысил тон Данчо.

— Слушайте, товарищ, я двадцать пять лет преподаю литературу в гимназии! Научитесь выслушивать людей. Я пришел ходатайствовать за Илию Младенова не только потому, что он мой зять. То же самое я бы сделал с чистой совестью, даже если бы он был мне совершенно чужим человеком.

— Сомневаюсь, — ответил Данчо на этот раз спокойнее.

— Если вы судите по себе, то, наверное, имеете основания сомневаться, но я вас предупреждаю, что буду обращаться и выше…

— Что, запугиваете? — прервал его Данчо.

— Нет, обращаю ваше внимание на то, что за человеческую судьбу надо браться чистыми руками…

Когда старый учитель ушел, Данчо еще долго думал о его визите. «У старика, наверное, осталось впечатление, что у меня не все в порядке», — решил он.

Он даже забыл, что приказал Самарскому явиться к нему в обед. Самарский вошел спокойный, в хорошем настроении и начал докладывать Данчеву, как выполнил поставленную задачу. Данчо равнодушно слушал его. Как только Самарский закончил свой доклад, Данчо достал из ящика стола досье и протянул ему. Он заметил, как Самарский сразу же побледнел, а рука его непроизвольно задрожала.

— Это твой почерк? — глухо спросил Данчо.

Самарский чуть не рухнул на пол. Неожиданность была слишком велика.

— Мой… — выдавил он еле слышно и замолчал.

— Почему скрыл от партии? — наклонился над столом Данев. — Почему не сказал мне ничего? Я всегда говорил, что от партии скрывать ничего нельзя. Ты тогда промолчал. Почему не признался мне хотя бы потом, что тебя вербовала полиция?

— Мне было стыдно, я собирался рассказать и вам, и товарищу Розову, но все откладывал…

— Да, откладывал, — прервал его Данев, — потому что рассчитывал выйти сухим из воды… А почему же они все-таки не выпустили из тюрьмы?

Самарский еще больше смутился.

— Товарищ Данев, верьте мне, я ничего плохого не сделал! А это написал под следствием, но они не придали бумажке никакого значения. Судили меня на общих основаниях, я сидел в тюрьме два с половиной года… Оттуда меня знают и товарищ Крачунов и товарищ Шопский…

— Мне известно, что они к тебе хорошо относятся, но знают, ли они об этом? — Он показал на бумаги.

— Нет.

— Ладно, — многозначительно покачал он головой, — я лично займусь твоим делом, но если учесть, что ты молчал до сих пор, не знаю, как тебе помочь. Откровенно говоря, твоей работой я очень доволен. Даю тебе три дня на размышление. Подумай хорошенько. Только от тебя будет зависеть, закроем ли мы навсегда эту страницу твоей жизни…

Самарский сидел на стуле сломленный и раздавленный. Кто-то постучал в дверь. Данчо встал и быстро отворил. В дверях стоял сияющий Матейчо.

— Подожди, — сделал ему знак Данев, быстро прикрыл дверь и сказал: — Самарский, ты свободен. Понимаю тебя, братец, дело тяжелое, но все, что будет зависеть от меня, постараюсь для тебя сделать. Никому не говори ни слова, не рассказывай об этом проклятом документе, иначе всю жизнь эта твоя, хоть и временная, слабость, которую ты проявил тогда, будет тебя преследовать…

Матейчо вошел сразу же после Самарского и еще в дверях угрожающе завертел головой:

— Что хочешь говори обо мне, да только знай, что нет у тебя вернее собаки, чем Матей. Если Крачунов застанет меня здесь, скажи ему, что я не зря шастаю по дорогам, а службу несу.

— И что же? — с улыбкой смотрел на него Данев.

— Дело сделано. Они встретились. Вчера вечером я вернулся домой промокший до нитки, зато проследил за каждым его шагом. Теперь ему отпираться бессмысленно: все о нем знаю.

— Это я уже понял, а что ты можешь рассказать мне? — спросил Данчо.

— Целый день я ходил за ним по пятам. Могу тебе сказать даже, сколько народа у них перебывало за день. Только это не самое главное. В полдень, значит, гляжу, вышел он на сельскую площадь, повертелся там, повертелся, заглянул в два-три места, и все осторожненько, чтобы не заметили, но и я не лыком шит: он посмотрит на меня, а я сделаю вид, что болтаюсь просто так. Наконец вижу — направляется он на станцию. Идти за ним нельзя. Может заподозрить. И тогда я кружным путем, по дорожке, что через вербы проходит, как чесанул! А там грязища, ноги вязнут — не вытащить. На станции спрятался я за пустыми вагонами.

— А тебя там никто не заметил?

— Да разве кто догадается? Юркнул я в будку и там спрятался. Сидел в ней, пока не пришел поезд. А когда он тронулся, я прыгнул в последний вагон. В Лозене — та же история. Он впереди, я за ним. С вокзала он направился прямо в школу. Значит, — подмигнул Матейчо многозначительно и постучал себя по лбу, — они о чем-то договорились. Видно, она его ждала. Жду и я, авось выйдут, покажутся, так не тут-то было: их нет как нет. Ну, думаю, наверное, упустил их. А уже смеркается, в домах свет зажгли. А я на своем посту. Дождь идет и идет, чертова шинель стала от воды как чугунная, а я знай себе стою.

— Сколько они пробыли вместе? — спросил Данев.

— Так, считай, как приехал — и дотемна. Наконец выходят из школы. Они впереди, я за ними. И куда я только не прятался! Прошли они так вместе, а потом он на станцию подался. «Ну на этот раз, — думаю, — пусть себе идет. Теперь-то не убежит от меня». Застал его на станции в зале ожидания. Ну, поговорили о том, о сем. Смотрю я на него, а он сам не свой.

— Ты лишнего чего не сказал?

— Что же я, совсем рехнулся? Погоди-ка, пока не забыл, Данчо, скажи Райко и Гешо, чтобы они не измывались надо мной. Райко в корчме перед толпой народа горланил, чтобы я убирался к себе в село, а не то, мол, под конвоем отправят. Люди смеются надо мной, что же будет с моим авторитетом?.. Я знаю, в чем дело, знаю, где собака зарыта. Их берет зло, что этот цыган в капитанской форме разыграл их, а я его застукал на три дня раньше, чем они, вот в чем все дело!

— С ними мы в два счета разделаемся. Рассказывай, что было потом, — напомнил ему о деле Данчо.

— Ах да, назад мы ехали уже вместе, я обманул его, сказал, что был по делу в Сини-Вире, специально стал жаловаться на то да на се, авось, думаю, клюнет, а он, сукин сын, осторожничает, только в усы себе посмеивается. В селе он пошел к Калычу, а я в канцелярию. Он вышел, и я за ним, но теперь подальше от него держусь. Потом он зашел ненадолго к Йончоолу, затем на бойню Чолаку явился, а за ним Митьо Ганин. После все вместе пошли к Митьо. Туда пришли еще трое сомнительных. Мне показалось, что один из них был Петр Шишманя. А что слышно о его брате Ристо? Если попадется он тебе, дай мне знать, я с него живого кожу сдеру и очную ставку устрою с другими двумя гадами.

— А потом? — спросил, зло усмехаясь, Данев.

— Хотел узнать, кто были и другие, да прицепились чертовы собаки. А нелегальное собрание закончилось в половине первого. Расходились по одному, как волки. Вернулся я к себе домой мокрый как курица, весь до нитки промок. Ну-ка скажи теперь, что я не молодец! — самодовольно ударил себя в грудь Матейчо.

— Молодец, только гляди в оба. Никому ни слова, что я тебе давал какое-то задание, понял? — предупредил его Данев.

— Данчо, разве ж ты меня не знаешь?

— И смотри, чтобы они не заметили, что ты следишь за ними, а то потом хлопот не оберемся.

— Да как они заметят-то, я ведь тоже не вчера на свет родился…

— Матей, — сделал ему рукой знак Данев, — ты очень самонадеян и наивен, а в нашем деле это опасно. Я знаю, ты готов, если я тебе скажу, обрить кого-нибудь и голову ему отрезать.

— А что ж в этом плохого? Если бы все были такие, как я… — сказал он обиженно.

— А то, что, если влипнешь в какую-нибудь историю, выпутываться трудно будет.

— С тобой мне сам черт не страшен. Какое новое задание дашь теперь?

— Занимайся своим делом, а будет необходимость, я тебя разыщу. — И Данев поспешил выпроводить Матейчо, усердие которого не внушало ему доверия.

* * *

Приближалась полночь. Дождь перестал. Банкову надоело ждать. Он закрыл книгу и нехотя поднялся из-за стола. Протер отяжелевшие веки и тихо, на цыпочках, подошел к окну и открыл его. От холодной сырости по телу пробежала дрожь. Он прислушался. По булыжной мостовой узкой наклонной улочки раздавались глухие шаги. Городские часы пробили двенадцать. На соседней улице зацокали копыта, донесся звон колокольчиков фаэтона. Затем все стихло, поглощенное мраком. Банков непроизвольно вздрогнул, его охватило чувство одиночества и подавленности. «Насколько однообразна, отупляюще утомительна эта провинциальная тишина, — подумал он. — И так каждый день и каждую ночь у этих несчастных людей!»

Мокрая полусгнившая калитка сонно скрипнула.

— Ну вот, наконец-то закончили! — облегченно вздохнул Банков, и отошел от окна. Снова сел за стол и стал читать. Цветков вошел в коридор, начал, пыхтя, раздеваться, наткнулся на какой-то стул, открыл дверь, вошел, зажмурился от света лампы и устало сел около стола.

— Извини, Банков, и эту ночь прозаседали.

— А ведь хотели за полтора часа закончить.

— Хотели, да разве болтливого остановишь?

— Знаешь, как говорят старые люди: разговорами сыт не будешь.

— Ты устал меня ждать. Почему не лег спать?

— Не хотелось, да и времени нет. В половине третьего скорый идет — поеду. А если лягу, то до утра не проснусь.

— Почему так торопишься? — спросил Цветков.

— А что здесь делать? Теперь мне ясно, что у вас мути в голове не меньше, чем у наших.

Цветков улыбнулся и пригладил свои седеющие волосы. Банков продолжал:

— Если помнишь, когда летом я на один день заехал к тебе, то поделился с тобой своими опасениями…

— Ну?

— Вроде бы они сбываются.

Цветков небрежно махнул рукой и отвернулся.

— Я оптимист и твердо уверен, что многие мелкие недоразумения будут изжиты, только бы скорее кончилась война.

— Жалко! — грустно улыбнулся Банков.

— Чего? — спросил Цветков.

— Очень дорого мы платим за свою политическую близорукость. Кому нужна была эта война? Разве мало было пролито крови болгар? И где только не лежат их кости! А эту войну кто вынесет на своих плечах? Все тот же мужик. Его скот — в обозе, сам он — в окопах, его амбар опорожняют реквизиционные комиссии, а торгаши и фабриканты греют на этом руки. Впрочем, так и было спокон веку — мужик нес на себе все тяготы. Из него вытряхивали душу, десять шкур с него спускали, чтобы отшибить у него охоту родину любить.

— Не слишком ли далеко ты заходишь? Война идет к концу. Наше участие в ней вполне оправданно, вместо побежденных мы будем наравне с победителями.

— Мне кажется, что мы могли бы добиться благоволения западной демократии без крови и без стольких человеческих и материальных жертв.

— За счет России?

— Прежде всего за счет Болгарии, только из этого я и исхожу. Я ведь могу поделиться с тобой всем, что меня тревожит? Мне столько пришлось увидеть за последнее время в селах, — низко наклонился над столом Банков.

— Умоляю тебя, — широко развел руки Цветков, — мы собрались не для того, чтобы устраивать антигосударственный заговор. Я почти через день езжу по селам, и у меня тоже сложилось определенное впечатление.

— Ты честный человек, — снова наклонился над столом Банков, — и не станешь же ты отрицать, что недовольство кипит в душе крестьянина? Говорю тебе об этом потому, что верю тебе как старому боевому товарищу. Если ты считаешь, что я увлекаюсь и преувеличиваю, прости меня, но знай, все продиктовано искренней и сердечной тревогой за наше будущее. Все сказанное останется между нами, не так ли?

— Конечно, — устало кивнул Цветков.

— Я глубоко убежден, что коммунисты нас обманули.

— Что ты имеешь в виду?

— Коммунисты окопались на самых узловых позициях, например в министерстве внутренних дел, а через комиссаров посягают и на армию. Положа руку на сердце, и хотя бы перед самим собой, можешь ли ты чистосердечно сказать, что они относятся к нам как к равноправным союзникам? Мы, земледельцы, — сила, а коммунисты смотрят на нас как на пятую спицу в колеснице. Только за два месяца с небольшим коммунисты совершили столько безобразий и беззакония, что наш мирный мужик по праву отворачивается от них.

Цветков слушал его молча. Подняв голову, он спросил:

— И что ты предлагаешь?

— В данный момент ничего конкретного. Я только делюсь с тобой своей тревогой. Расскажу и еще об одном назревающем снизу настроении: дружбы напирают на нас, требуют захвата власти нами.

— Опасное отклонение, — резко ответил Цветков.

— Почему? Не потому ли, что не согласовано с коммунистами, или, может, потому, что нет приказа из Москвы?

— Нет, — раздраженно ответил Цветков, — потому что откроется еще одна дверца для будущего девятого июня.

— Из двух зол выбирают меньшее. У меня много непосредственных замечаний и по работе союзного руководства. И между нами говоря, там назревают решительные события, если коммунисты не сделают серьезных уступок.

— Но это означает раскол союза, разрыв… Нет, нет, я не согласен! — Цветков стукнул ладонью по столу. — Пытаться самостоятельно захватить власть — это все равно что рубить сук, на котором сидишь. Это означает лить воду на чужую мельницу, плясать под чужую дудку.

— Хватит нам и того, что есть! — разгорячился Банков. — А разве мы не пляшем под русскую балалайку? Если однажды мы должны будем с чистой совестью предстать перед судом истории, то и тогда мы будем защищать наш основной и священный принцип — никаких посягательств на землю крестьянина, на святую частную собственность и предпринимательство…

— Из-за чего мы вот уже несколько десятилетий топчемся на месте, — раздраженно подхватил Цветков, — и примирились с нашей вековой отсталостью.

— Я говорю не об этом, а о равнодушии и пассивности, которые становятся причиной того, что мужики проклинают нас на чем свет стоит за то, что мы их превратили в батраков коммунистических выскочек.

— И я в свою очередь буду тебе возражать, — повысил голос Цветков. — Я предпочитаю идти с коммунистами, чтобы потом не оказаться в одном лагере с капиталистами и фашистами. Я не отрицаю, что в селах существуют еще недоразумения; по моему мнению, они и неизбежны в подобном водовороте. Но это не означает, что из-за мелочей надо терять главную цель, а именно — делать жизнь народа лучше.

— Твои волосы давно поседели, — тяжело вздохнул Банков, — а ты… — Он недоговорил.

— А я не поумнел, да? — спросил Цветков.

— Наоборот, ты всегда блистал острой и меткой мыслью, но, к большому сожалению, остался неисправимо наивным человеком. Ты, такая высоконравственная личность, сам сходишь со своего пьедестала, чтобы сравняться с толпой. Твое место выше, в союзном руководстве, в совете министров. Откровенно говоря, мне грустно, что ты сам себя обрекаешь на роль прислужника областного комитета коммунистов. Если хочешь, я назову тебе имена по крайней мере десяти человек, которые шумят там, наверху, но ни один из них не стоит даже твоего мизинца. Да разве они хоть когда-нибудь имели большое влияние среди союзных масс, разве они были более последовательными патриотами, чем ты?

— Банков, — улыбнулся Цветков, — благодарю тебя за совет, при случае им воспользуюсь…

Банков прервал его:

— Более подходящий случай, чем этот, вряд ли будет…

— Почему?

— Обещаешь мне сохранить тайну?

— Ты же хорошо знаешь, что у меня никогда не было вкуса к сплетням.

— Только поэтому и доверяю тебе очень важную тайну. Здоровые силы в союзном руководстве весьма озабочены будущим страны…

— В каком смысле? — прервал его Цветков.

— В том смысле, что необходимо пресечь попытки коммунистов осуществить большевизацию страны.

— И ополчиться против России? — удивленно спросил Цветков.

— Нет, принять помощь Америки и Англии для сохранения нашей национальной независимости.

— И пойти по пути рискованных авантюр? — продолжал удивляться Цветков.

— Нет, успех гарантирован. Понял, кто стоит за нами? Сделаем ставку на ту часть военных, которые не скомпрометированы. Поставим перед коммунистами несколько условий: ликвидация института комиссаров в армии, отказ от присутствия их в министерстве внутренних дел и правосудии, изменения в законе о народном суде. Конечно, они откажутся, и тогда наши люди выйдут из правительства и Отечественного фронта, вызовут открытое вмешательство союзной контрольной комиссии и соответствующих правительств великих держав. Только так мы в один прекрасный день сможем предстать с чистой совестью перед судом истории.

— От меня вы чего хотите? — глухо спросил Цветков.

— Возглавить окружное руководство дружбы, поддержать тех наших товарищей из постоянного присутствия, которые первыми бросят перчатку.

— Ответ ты хочешь получить сейчас? — тихо спросил Цветков.

— У тебя есть время, обдумай, взвесь…

— Нет, я готов дать ответ сейчас. На меня не рассчитывайте! — несколько раздраженно сказал Цветков. — Я не желаю впутываться в эти авантюристические комбинации. И тебе я бы посоветовал отказаться, пока не поздно.

— Сомневаешься в успехе?

— Напротив, полностью уверен в вашем крахе. Поэтому советую тебе отказаться от этой авантюры, пока еще можно.

— А в противном случае?

— Дорого заплатишь.

— Сообщишь в милицию?

— Я дал тебе слово, — сердито ответил Цветков. — Но если не сделаю этого я, сделает другой…

 

Глава четвертая

Грузовик остановился. Слановский выглянул из кабины. С двух сторон шоссе громоздились темные скалы, и у него возникло такое чувство, будто он попал в тесную и глубокую дыру. По крайней мере, таким показалось ему на первый взгляд ущелье, где они остановились.

Шофер охрипшим, простуженным голосом сказал:

— Господин поручик, идите вниз по тропинке в крайний домик, там находится помощник командира Тодоров.

— А разве штаб здесь? — удивленно спросил Слановский. Ему все еще не верилось, что люди могут жить в этом глубоком ущелье.

— Так точно, внизу полянка, река, там в двух соседних домах размещены штабные.

Шофер, подавая его багаж, шутливо заметил:

— Здорово вас нагрузили земляки!

— А что делать, не откажешься ведь, все хорошие парни, — улыбнулся Слановский и пошел по тропинке.

Какой-то солдат ввел его в дом. Двое других сушили около печки портянки. Один из них, как был — босиком, вскочил. Слановский сделал ему знак рукой, чтобы он сел. Как только Киро показался на пороге, Чавдар радостно воскликнул:

— Вот и Слановский! Ну наконец-то, добро пожаловать! А мы как раз сегодня говорили с Тодоровым о тебе. Ну, рассказывай, какие новости. — Приветливо улыбаясь, он смотрел ему прямо в глаза.

— Погодите, дайте хоть дух перевести. — Бросив на пол вещевой мешок, Слановский протянул ему руку.

С охапкой дров вошел адъютант Чавдара. Он сложил дрова около печки и тихо спросил:

— Подбросить еще?

— Хватит, как бы не разнежиться чересчур, а то нам еще шагать да шагать под открытым небом…

Когда они остались одни, Слановский начал рассказывать ему о новостях в селе, в городе, о близких и знакомых. В конце Чавдар осторожно спросил его:

— Ее видел?

Слановский покраснел. Он помолчал, а потом тихо ответил:

— Видел.

— Ну и как?

— Да ничего особенного. Все еще никак не может понять, почему и в силу каких причин меня не тронули. Она говорит, что этот вопрос задает себе сама, а другие, мол, этому удивляются. Мне кажется, что Данчо продолжает бередить эту рану.

— А с ним вы виделись?

— Виделись, но совсем накоротке.

— И что же?

— Да торопился он очень. Встретились с ним в коридоре. Я шел тогда к Чугуну, он теперь тоже в областном управлении милиции работает.

— Неужели? Ну и что же дальше?

— Тебе персональный привет. Он меня очень внимательно выслушал. Там был еще какой-то незнакомый товарищ. Чугун два или три раза упоминал в разговоре его имя, его фамилия — Крачунов.

— Я его, наверное, не знаю, — предположил Чавдар.

— Он держался со мной подчеркнуто холодно, пытался уличить меня в чем-то, задавал перекрестные вопросы и все склонял к одному — от партии секретов не должно быть, в моем прошлом, мод, не все ясно, и я должен обо всем рассказать. Если в чем-нибудь я ошибся, проявил малодушие, то они все это учтут и будут великодушны. В конце он даже попытался попугать меня — чем дольше я буду откладывать признание, тем больше ухудшу свое положение…

— А Чугун? — прервал его Чавдар.

— Он все это слушал молча. Я сказал Крачунову, что у меня нет ни намерения, ни интереса откладывать признание, потому что я больше всех заинтересован в том, чтобы правда была выяснена. Тогда подал голос Чугун, сказал, что если бы я сам не явился в управление, то ни у кого не возникло бы намерения вызывать меня туда, а раз я сам пришел, по своему желанию, они посчитали необходимым поговорить со мной, чтобы не осталось впечатления, что они меня в чем-то подозревают.

— А Крачунов?

— Смутился. Было похоже, что он не ожидал этого. Его удивило отношение Чугуна. Уже уходя, я попытался найти Данчо Данева. Его в кабинете не оказалось. Но как ты думаешь, кого я там застал?

— Не знаю.

— Матейчо Арапского!

— Что делает там этот баран?

— Заведует милицейским участком в селе. Ходит важный, надутый, все ему кажется, что повсюду только враги и заговорщики. Калыч люто его ненавидит, но похоже, что Данчо поддерживает Арапского. Мне показалось, что за все время моего пребывания в селе он следил за мной.

Чавдар нахмурился.

— Я не совсем в этом уверен, но у меня осталось такое впечатление, — продолжал Слановский.

— Ничего удивительного в этом нет. У Данчо есть такая слабость — таскать за собой какого-нибудь прихвостня.

— Да черт с ним! — небрежно махнул рукой Слановский. — Ну а как вы здесь?

— Целую неделю топчемся на одном месте.

— А мои ребята?

— Мерзнут наверху на позициях. Значительно снизился боевой дух. В руках немцев господствующие высоты, они упорно удерживают их. Активизировалась всякая нечисть. По штабу ходят всевозможные слухи и, как ржавчина, разъедают души ребят. Одна рота поднимается в атаку, а другая отказывается. Только лишние жертвы несем.

— А какие слухи распускают?

— Да самые различные, один другого глупее, но они, к нашему большому огорчению, легко находят почву среди солдат. Завтра или самое позднее послезавтра будем атаковать скалу Дражна. Где-то возле нее находится твоя рота.

* * *

Шагах в трехстах от штаба в маленьком заброшенном доме подпоручик Манев оборудовал для себя нечто вроде штабной комнаты.

В этот вечер Манев получил посылку. Он пригласил в гости поручика Генчева, командира минометной роты, и подпоручика Бонева из противотанковой батареи. С последним они в один год окончили военное училище, а их дружба началась еще тогда, когда они были юнкерами.

На балах и вечеринках в военном клубе поручик Генчев стяжал себе славу опытного бабника и гуляки, и поэтому жадные до пикантных историй Манев и Бонев никогда не забывали пригласить его на свои частые сборища.

Манев открыл бутылку коньяка, который генеральша, его мать, приготовила по специальному рецепту — чтобы согревал. На походный стол были высыпаны всевозможные лакомства.

Первые рюмки повысили настроение, и все, что до сих пор было у них на уме, теперь с легкостью и непринужденностью слетало с языка.

В последнее время поручик Генчев опустился и перестал следить за своей внешностью. Небритый, неумытый, с грязным воротничком, он уже после первых рюмок ощутил желание буйствовать. Он ударил своим тяжелым кулаком по походному столику и злым, сдавленным голосом прохрипел:

— Мы идиоты! Но разве мы не понимаем этой простой истины? — Он обернулся к Боневу, который смотрел на него, снисходительно улыбаясь.

— Что, опять тебя разобрало? Или хочешь нам вечер испортить? — недовольно нахмурился Манев.

— Нет смелости признаться, что мы идиоты? — опять повторил Генчев. — Неужели ты доволен нашим свинским положением? — с презрением показал он рукой на комнату.

— Сейчас мы на войне, — спокойно ответил ему Бонев, продолжая улыбаться. Видно было, что его в какой-то степени забавляет этот разговор.

— На войне?! Кому она нужна, против кого мы воюем? Вы отдаете себе отчет? Вы, затвердевшие мозги, я вас спрашиваю!

— Не торопись, — раздраженно бросил ему Манев. — Все еще образуется.

— Когда? Когда война закончится?

— И тогда еще будет не поздно.

— А я останусь в живых? А эти погоны на плечах останутся?

— Это будет зависеть от тебя.

— А ну посмотри на меня, есть ли у меня желтый душок, — показал он на свои губы. — Глупцы! Мы полностью во власти иллюзий, а с нами уже все кончено…

— Что вы предлагаете? — прервал его Бонев.

— Ничего. Надо признаться, что мы ни на что не способны, — продолжал бормотать он с пьяной откровенностью, устало опускаясь на стул.

— Хватит болтать глупости! Раньше ты был самым крепким из нас, а теперь после третьей рюмки раскис, — упрекнул его Мажев.

— Да не пьян я, просто мне обидно…

— Нет, ты устал, — Манев налил ему рюмку, — потому и слюни распустил так отвратительно.

— Слушай, Манев, ты меня плохо знаешь. А ну-ка скажи мне, дружище, ты что же думаешь: если пустишь среди этих пуганых ворон какую-то сплетню, так уже и совершил патриотическое дело?

— А ты как считаешь? — саркастически осклабился Манев.

— Думаю, что все это бесполезно. На кого надеяться? Кто за нами стоит? Где нация? Где наши национальные идеалы?

— Они здесь, в сердце и душе! — Манев ударил себя в грудь.

— Врешь ты все, мы сами же первые оплевали их… Орден за храбрость носишь… А за что ты его получил, где и против кого проявил свою храбрость? — Он перегнулся через стол и щелкнул пальцем по ордену на груди Манева.

— Ну, господин поручик, это уже ни на что не похоже! И у стен есть уши! — показал Манев рукой в сторону двери.

— Герои, рыцари! — Генчев, скрипнув зубами, наклонил голову и прищуренными глазами стал задумчиво наблюдать за мерцающим светом лампы, стоящей в углу на ящике.

Манев молча наполнил рюмки. Настроение у него было подавленное. Генчев, хотя и был пьян, говорил правду. Поручик снова оживился, пододвинул стул к Маневу и положил руку на его плечо.

— Слушай, Манев, — лениво и с трудом проговорил он, — ты ведь генеральский сын, а я сын простого торговца, который жил как скот, несмотря на то что был богат. А теперь сразу все пропало. Для чего им нужны были деньги?

— А разве вы мало их потратили? — съязвил Бонев.

— Я, голубчик, не тратил, я делал долги и теперь должен за это расплачиваться.

В прокуренной комнате сразу же наступило молчание. Генчев шумно стал жевать яблоко, затем отдернул край одеяла, висящего на окне вместо занавески.

— Дождь идет, — сообщил он собеседникам.

— Лупит, — согласился с ним Манев.

— Пусть идет снег, град, дождь, пусть хоть огонь сыплется с неба, с нами здесь все равно ничего не произойдет! Давай наливай рюмки, а то в горле пересохло. — И Генчев протянул свою рюмку.

— Этот напиток как раз для такой паршивой погоды, что вы скажете? — спросил Манев.

— Чудесно! — шумно чиркнул спичкой Генчев и закурил погасшую сигарету.

Через окно в комнату хлынула волна холодного воздуха. Поручик Генчев прислушался.

— Манев, скажи-ка мне, какую подлость ты совершил, что тебя никто даже пальцем не тронул? Помнишь, ты ведь летом был офицером разведки? — спросил он.

Манев побледнел. Он взялся за рюмку, стиснул ее между пальцами и зло спросил:

— Что тебе взбрело сегодня в голову, господин поручик, можно узнать?

— Я не обязан давать тебе объяснения! — вспылил Генчев.

— Но я попросил бы вас поискать другую тему для разговора! — повысил голос Манев.

— Неприятно тебе, рыцарь? Нет, тебе страшно! А Игнатову можно поставить памятник. Вот он-то показал нам, как надо служить, как исполнять свой долг… Мать моя родная, я не поверил своим ушам, когда полковнику Додеву сообщили, что Игнатова прибили камнями в Лозене!.. Иуда предал Христа за тридцать сребреников, мы же отрекаемся от своих самых преданных друзей просто так, только за одну улыбку тех, кого презираем и ненавидим. Разве я вру, скажи?

Манев встал, указал ему на дверь:

— Господин поручик, прошу вас понять меня, если у вас есть намерение продолжать играть на моих нервах…

— Что-о? — приподнялся Генчев. — Ты меня гонишь?

— Нет, — отступил Манев, — просто хочу обратить ваше внимание на то, что этот разговор совсем нежелателен для меня.

— Тебе страшно?

— Говорю вам, что у меня нет намерения делиться с вами своими соображениями.

— Тогда запомни, что я тебе скажу. Сейчас я пьян. Но за день до того, как на меня наденут наручники, я проявлю геройство… Ты слышишь меня? — Его повело к дверям. — Я скажу всем, что ты просто паршивый пацан. Ты знаешь, какая у меня память… Так вот, наступит такой день, когда я припомню все, что ты мне сегодня наговорил…

— Да ты что, с ума сошел? — испуганно отпрянул Манев.

Генчев ударом ноги открыл дверь, выругался вслух и потонул в мокром непроглядном мраке.

Утром майор Пеев доложил полковнику Додеву, что приданный взвод первого батальона на рассвете самовольно оставил свои позиции.

Додев грел над огнем сухие, костлявые руки и жмурился от дыма. Сжав губы, он желчно спросил:

— Майор Пеев, мне кажется, что вы спешите умыть руки. Почему вы докладываете о таком безобразии? Вместо того чтобы самому стать к стенке, вы торопитесь свалить всю ответственность на плечи своего командира полка, разве не так?

— Никак нет, господин полковник.

— А мне вы что посоветуете сделать? Провести митинг? — язвительно спросил Додев и обреченно вздохнул. — Скажите мне, Пеев, вы понимаете, что самовольный уход с позиций целого взвода равносилен бунту?

— Так точно.

— Если закон все еще в силе, этих скотов следовало бы расстрелять, а их командиров разжаловать. Но скажите мне, у кого найдется мужество прибегнуть к такой мере?

— Господин полковник, я постоянно нахожусь среди солдат…

— И сами убедились, что вы просто нуль, да? — прервал его Додев.

— Никак нет, для такого состояния духа у солдат есть причины, которые мы в состоянии устранить.

— Я не верю ни в какие чудеса! — вспылил Додев.

— Ко мне приходят командиры и солдаты. Все они задают один вопрос: правда ли, что скоро заменят всех тех, кого взяли в армию этим летом из запаса. Говорят даже, что не сегодня завтра к нам прибудет пополнение.

Додев нахмурился:

— Майор Пеев, зачем вы отнимаете у меня время на подобные глупости?

— Потому что этот слух идет отсюда, из штаба полка, господин полковник.

— Вы что, считаете, что это моих рук дело? — сердито спросил Додев. — Не хватало, чтобы в конце концов меня еще и распространителем ложных слухов выставили. Видно, к этому идет.

— Вас никто не обвиняет в этом, господин полковник, но следы ведут к подпоручику Маневу.

— Это клевета! — гневно прервал его Додев, и сразу же врожденная сообразительность подсказала ему, что именно теперь надо проявить больше гибкости. — Пеев, вы уверены, что именно Манева подозревают в этом?

— Помощник командира батальона занялся этим.

— И что же?

— Спрашивал, выяснял, и в конце концов следы вывели на подпоручика Манева.

— Ох, и легкомысленные же вы люди, молодежь! — погрозил Додев. — Я его накажу и лично сам проверю это дело, а вы, Пеев, вместе с помощником командира батальона сделайте все возможное, чтобы этих негодяев заставить вернуться на позиции.

Как только Пеев вышел, Додев вызвал к себе Манева. Он упрекнул его в том, что подпоручик не проявляет достаточной осторожности и таким образом ставит в неловкое положение не только себя, но и Додева.

Со вчерашнего вечера гитлеровцы не подавали никаких признаков жизни с высоты 1018, а предпринимавшиеся до сих пор фронтальные удары с целью ее захвата были безуспешными. Поэтому Додев решил выслать разведывательную группу во главе с Маневым.

— Приблизьтесь к высоте на безопасное расстояние и разузнайте, есть ли там противник, и если есть, то приблизительно какими силами располагает.

Вместе с тремя солдатами из разведывательного взвода Манев направился в сторону высоты.

Если бы не далекий грохот артиллерии, можно было бы подумать, что настало перемирие или что война продвинулась далеко на север.

Минут за двадцать Манев с солдатами миновал позиции третьего батальона. В окопах оставалось очень мало солдат. Большинство из них спустились вниз на дно долины и там, собравшись группами, оживленно спорили.

Один солдат приподнялся из своего окопчика и насмешливо-вызывающе прокричал:

— Эй, куда вас понесла нелегкая?

Манев обернулся, посмотрел на него и с чувством невысказанной обиды пошел дальше. Один из его солдат, не останавливаясь, обругал крикуна и пригрозил ему кулаком. Они спустились на дно ущелья, которое вело прямо на запад, к острому массиву высоты 1018.

Время от времени Манев на миг останавливался и оглядывался. Спокойствие и тишина впереди казались ему слишком подозрительными. Постепенно мужество стало покидать его. В нескольких местах им пришлось пробираться через сплетенные колючие кусты боярышника, шиповника и заросли ежевики.

На небольшой поляне в кустах на покатом северном склоне оврага лежало трое убитых.

Манев в испуге попятился назад, стараясь скрыть страх, который испытывает каждый, видя перед собой мертвеца. По коже подпоручика пробежали мурашки. Глаза лежащего с краю убитого солдата с овальным мальчишеским лицом, распухшим и посиневшим, были открыты. По застывшим, потемневшим зрачкам ползали муравьи. Он лежал на спине, сраженный пулеметной очередью в грудь. Ноги его были широко раскинуты, а под каблуком правого сапога — маленькая ямка. В двух шагах от него, упершись щекой в землю, лежал сухой и тощий солдат. По всему было видно, что он умер в страшных мучениях. Пальцы его левой руки впились в мокрую землю и застыли, будто замерзли в ней.

Третий, маленький, коренастый, лежал, уткнувшись лицом в землю. Должно быть, в свой предсмертный час он звал на помощь или проклинал своих убийц. Губы его так и застыли в крике, словно он и теперь продолжал кричать.

Манев и солдаты молча обошли трупы и поспешили дальше. Однако страшная картина продолжала преследовать их.

Ущелье, по которому они продвигались, пока еще никем не замеченные, неожиданно оканчивалось маленькой поляной, которая была видна из штаба полка.

Расположенная прямо перед позициями гитлеровцев, эта полянка открывала возможность для обзора и обстрела со всех сторон. Поэтому, когда кустарник начал редеть, шаги Манева сделались нерешительными.

Ему очень хотелось верить, что гитлеровцы оставили высоту. Но воспоминание о трех трупах неотступно преследовало его.

Самым благоразумным и безопасным было вернуться назад. Но из третьего батальона наверняка за ними наблюдали. Если вернуться без единого выстрела со стороны немцев, над ними будут смеяться, скажут, что струсили. А если доложить, что противника нет, а он окажется здесь, будет еще хуже.

Он постоял так еще минуту-другую, потрогал гранаты и крепко стиснул автомат, а потом взволнованно сказал солдатам:

— Пересечем полянку перебежками!

Волнение подпоручика передалось и солдатам, и они молча кивнули ему в знак согласия.

Манев выпрямился и быстро побежал вперед. Когда он был уже на середине поляны, затрещала пулеметная очередь. Ио привычке он бросился на землю. Сердце его отчаянно колотилось.

Над головой свистели автоматные пули. Он прижался к земле и оставался в таком положении минуты две.

«Пропал, со мной все кончено! — думал Манев. — И зачем побежал, идиот, да и только!» Лежа, он повернулся к кустам, а потом, как будто вытолкнутый сильной пружиной, вскочил и бросился назад. Сзади снова застрекотал гитлеровский пулемет. Манев два раза падал, прежде чем добежал до кустарника.

— Спасли свои шкуры и на этот раз, господин подпоручик! — Около него, запыхавшись, повалились солдаты.

Манев глубоко дышал. Его лицо, безжизненное и бледное, нервно подрагивало.

* * *

Полковник Додев хорошо сознавал, что Манев не был из числа самых неуязвимых молодых офицеров в полку, кому можно доверять, не опасаясь. Но Манев имел преимущества, какие редко встречались среди офицеров-разведчиков полка. С офицерами, унтер-офицерами и солдатами Манев держался вежливо и корректно, как подобает воспитанному человеку. Он часто с увлечением говорил о музыке, литературе и искусстве, хотя имел дилетантские познания. Но марать свои руки черной и неблагодарной работой он не хотел, считая, что такие люди, как Игнатов, с удовольствием и увлечением делают ее вместо него.

К полудню дождь перестал. Небо очистилось, и засияло запоздалое осеннее солнце, и его скупые лучи пробудили у солдат желание к жизни и одновременно развеяли мрачное и гнетущее настроение.

Кажущееся спокойствие на позиции и запоздалое тепло солнца вызывали у Додева лень и расслабленность. Он грел свои ревматические колени, сидя перед домом, в защищенном от ветра месте, когда Манев, вернувшись из разведки и находясь все еще под впечатлением пережитого, торопливо докладывал ему, где и что заметил на высоте 1018. Додев выслушал его спокойно, а в конце равнодушно проговорил:

— Ясно, что они четко выполняют план отступления. И это вполне естественно, иначе они не были бы немцами. Передайте полковому врачу, чтобы послал людей за трупами убитых. А как их числят в ротах?

— Наверное, считают без вести пропавшими, — сказал Манев и только собрался попросить разрешения переодеться, потому что гимнастерка его прилипла к мокрой от пота спине, как Додев встал и сделал ему знак следовать за ним.

Когда они вошли в комнату, Додев тяжело вздохнул и рухнул на походную кровать, а Маневу указал рукой на стул.

— Ты ведь знаешь, — устало начал он, — что все пути в ад устланы добрыми намерениями.

— Так точно, — усмехнулся Манев, — но наше главное направление — рай.

— Манев, сегодня утром я обращал твое внимание и еще раз хочу тебе напомнить. Хорошо запомни, мы довольны, когда другие лгут в нашу пользу или, самое малое, верят нашей лжи. Но в таком случае всегда нужно быть готовыми к тому, чтобы отразить удар, когда они же начнут лгать нам во вред. Дай бог, чтобы сбылось то, что задумали хорошие болгары. Мы внесем в это свой вклад, но нельзя забывать и другой возможности — неожиданный провал не исключен.

— Господин полковник, — низко нагнулся к его кровати Манев, боясь, что его могут подслушать, — я от вас знаю, что любое сомнение — половина неуспеха.

— Э-эх, милый мой! — вздохнул Додев. — Жестока человеческая природа — молодости она отрядила дерзость, энтузиазм, но лишила ее мудрости и предусмотрительности. Я уже ничего больше не жду от жизни, моя песенка спета, но я не хочу заканчивать службу как униженный человек. А вам необходима та свобода, которая позволит вам заслужить признательность отечества, своего царя… Во дворе послышались голоса. Манев крадучись выглянул в окно и негромко доложил:

— Господин полковник, генерал Зарков…

— Ох, — Додев недовольно вскочил и быстро затянул ремень и портупею, — ни на минуту не оставят в покое…

Генерал Зарков в сопровождении начальника штаба полковника Киселева, Чавдара, помощника командира дивизии, и еще нескольких офицеров шумно вошел в комнату. Молча выслушав рапорт полковника Додева, генерал Зарков подал ему руку и холодно спросил:

— Полковник Додев, вы, наверное, решили здесь зимовать?

— Никак нет, господин генерал!

— Да-а? А почему же ваш полк целую неделю топчется на одном месте? Командующий армией спрашивает, когда мы наконец совершим прорыв к Косово-Полю. Через десять дней любые усилия будут не нужны, потому что они вывезут из Греции даже своего последнего солдата.

— Господин генерал, я сделал все возможное…

— Додев, не спешите оправдываться, — прервал его генерал. — Завтра атакуем. Через два дня мы должны быть на Косово-Поле. Теперь вам ясно?

— Так точно, господин генерал!

Тут подал голос Чавдар:

— Господин генерал, из тех рот, на которые мы не можем рассчитывать, надо подобрать добровольцев. Завтра скала Дражна должна быть в наших руках.

— Хорошо, — согласился Зарков, — тогда пойдем на позицию и поговорим с солдатами…

Над позицией зябко подрагивает холодное звездное небо. Еще немного — и тоненький рожок месяца опустится за гору. На востоке, над изломанной линией далеких холмов, весело подмигивает зарница. Над позицией распластала крылья томная тишина.

Большая, массивная скала Дражна еще спит, на ее косматой гриве ощетинились заряженные гитлеровские пулеметы и минометы.

За неделю артиллерия выпустила здесь тысячи снарядов, пулеметы, минометы и винтовки — сотни тысяч патронов и мин. И этот неприветливый горный край оглох от грохота орудий, от треска мин и стрекота пулеметов и автоматов.

Этим утром 2-я рота в пятый раз будет атаковать скалу Дражна.

Четыре часа. Солдаты тихо выползли из окопов и осторожно один за другим приблизились к опушке леса.

Слановский шепотом передал последние указания.

Солдаты, затаив дыхание, стали ждать. Напряжение, тревожное ожидание достигли предела.

Внезапно из седловины каменистой скалы Дражна залаял гитлеровский пулемет, и его зловещая песня разнеслась в ранних утренних сумерках. Трассирующие пули проложили на пепельно-сером фоне неба тонкие светло-красные следы.

Тяжело заухали орудия. Посыпался дождь ракет. Стало светло как днем.

Под прикрытием артиллерии рота бросилась к правому скату скалы Дражна, которая до этого казалась такой близкой. Но эту тропинку смерти словно удлиняла чья-то невидимая рука.

Солдаты устремились вперед. Казалось, ни у кого из них не было прошлого, словно никто не думал, что смерть так близка, что любая следующая секунда может стать последней в его жизни.

Слановский хотел припомнить что-нибудь веселое и приятное из своей жизни, но не мог сосредоточиться, его мысли рассеивались.

И он бежал навстречу смерти, выбросив из своего сознания прошлое, не думая о будущем. Он жил только в этом коротком отрезке времени, только на этом куске земли. Единственная огромная тяжесть держала его в своих объятиях — ответственность за жизнь солдат, которые уже столько времени следуют за ним с любовью и доверием.

Последняя перебежка оказалась самой длинной — более тридцати шагов. Запыхавшись, он упал на землю около прогнившего развороченного плетня, который загораживал гужевую дорогу у подножия холма. Растянувшаяся цепь роты быстро поравнялась с ним. Солдаты, тоже запыхавшиеся, валились прямо на мокрую землю.

Слановский переполз через гужевую дорогу и ощутил под собой твердую почву холма. Перед ним между кустами вилась узкая тропинка. Он пополз по ней. Сухая игла боярышника впилась ему в локоть, и он почувствовал острую боль, остановился.

Сава, его связной, как всегда, следовал за ним по пятам.

Солдаты ползли за ними» молчаливые и успокоившиеся. Время тянулось мучительно медленно.

Они прошли не более километра, а солнце, пробивавшееся сквозь жидкие облака на низком осеннем небе, уже было в зените.

Пули продолжали угрожающе жужжать над кустами, но здесь, на каменистой почве, выросли кусты боярышника и буковая поросль, которые теперь защищали солдат от пуль и смерти. И солдаты ползли вверх, преодолевая пядь за пядью, подталкиваемые чувством скорби о павших товарищах и сильным, непреодолимым желанием жить. Их жизнь, судьба и будущее теперь зависели от их винтовок, автоматов и пулеметов, которые они до боли сжимали в руках.

Рота Слановского увлекла за собой весь 1-й батальон. Сам Киро продолжал ползти вперед. За ним неотступно следовали Марин, который тащил пулемет, Ангелчо с лопатой, Луканче, тянувший ящик с патронами, и Кутула с гранатометом.

Перевалило за полдень. На лбу Марина сильно вздулась жила. Он внимательно следил за каждым движением Слановского, готовый сразу же открыть огонь. После каждой перебежки Луканче рыл пальцами землю, как крот, и низко наклонял голову к корням кустов. Через два дня после освобождения Ниша он чистосердечно признался товарищам, что ничего не мог с собой поделать. С тех лор он уже не испытывал никакого страха и только старался загладить обиду, которую, как он считал, нанес своим товарищам.

Более часа назад артиллерия прекратила огонь, и теперь только пулеметы озлобленно рассыпали свою дробь.

До седла холма оставалось еще шагов пятьдесят. Слышались тревожные, отрывистые команды с двух сторон. Несколько раз осколки мин разрывали телефонный кабель. Незадолго до этого вдоль растянувшейся цепи прополз помощник командира Тодоров. Он подбодрил солдат, вдохнул в них уверенность.

Лежа ничком на земле, Слановский дул в телефонную трубку. Осипшим голосом майор Пеев приказал подняться в штыки. Слановский положил телефонную трубку и стал искать глазами Саву. Тот лежал сзади. Киро подозвал его к себе. Сава приподнялся, прополз немного и лег рядом с ним.

— Передай трубачу Леси и связным, чтобы шли ко мне! — повысил голос Слановский, словно желая придать себе больше смелости.

— Мы здесь! — одновременно отозвались из-за кустов два солдата.

— Идите сюда!

Они подползли.

— Передайте командирам взводов, чтобы по сигналу подняли людей и атаку.

Прошло несколько тяжелых, мучительных минут. Наступило затишье, предвещавшее бурю.

— Леси, играй наступление! — закричал Слановский чужим, взволнованным голосом.

Труба тревожно и сипло заиграла сигнал в атаку. Громовое «ура» разорвало тишину и погнало людей вперед.

Первые солдаты спрыгнули в гитлеровские окопы. Цепь выгнулась, растянулась и покатилась. Заблестели штыки. В глазах у всех — тревога и напряжение. Мышцы напряглись, силы удвоились. Один гитлеровец, растерянный и ошеломленный происходящим, прикладом карабина ударил Пени по спине. Луканче бросился к гитлеровцу и со всей силой ударил его лопатой по плечу. Из образовавшейся раны фонтаном хлынула кровь.

Уже не было общей команды. Не было и силы, которая могла все это остановить. Шальная пуля обожгла ухо Луканче, и мочка уха повисла лоскутом. Густые красные капли крови обагрили воротник и шею. Пулемет в руках Марина уже не казался таким тяжелым. Марин косил огнем пулемета уцелевших гитлеровцев, которые сломя голову бежали по голому северному скату скалы Дражна. Пулеметные очереди разрезали беспорядочные группы, и на поле оставались корчащиеся сраженные тела. Шум, крики, стоны раненых, бегущие гитлеровцы — и тем не менее каждый солдат испытывал какое-то облегчение. Слановский словно сбросил с себя невидимую тяжесть. Рота выполнила поставленную перед ней задачу. Он радостно вздохнул и дал приказ окопаться на новой позиции.

Ангелчо присыпал табаком рану Луканче, и на ее губах расцвела непринужденная улыбка.

— Ранили, растуды их в качель! Метку на тебе поставили. Второй раз им попадешься — голову оттяпают.

— Выходит, если бы я чуть-чуть подался влево, мне прямо в лоб угодила бы пуля, — заметил Луканче, сжимая зубы от боли, которая усиливалась из-за никотина.

— Ты сиди, — старался быть с ним построже Ангелчо, но ему это не удавалось: уж очень смешно было смотреть, как Луканче все еще трясется от страха…

Наступили вечерние сумерки. Легкий ветерок разнес едкий запах пороха и крови.

Гитлеровская артиллерия остервенело и сердито обстреливала седло скалы Дражна.

Слановский залег в одном из окопчиков, плотно прижал локти к ребрам и надвинул на глаза каску. В пяти шагах от него разорвался снаряд. Взрывной волной его ударило в грудь, и он зашелся в сухом кашле. По спине застучали мелкие камушки и комья земли. Следующий снаряд несся с еще более зловещим воем прямо на него. Киро снова свернулся клубочком и крепко прижался к каменистой земле. Ему показалось, что снаряд разорвался у самых его ног.

Артиллерийская канонада продолжалась минут десять и прекратилась совершенно неожиданно. Слановский приподнялся и медленно обошел позицию, осмотрел новые стрелковые окопы, которые солдаты откапывали так глубоко, будто собирались здесь зимовать.

Снизу к ним поднимались двое. Это были Кутула и Пени.

— Нападают, идут прямо на нас! — задыхаясь доложили они, перевалившись в окоп.

Слановский. решил выждать, пока гитлеровцы приблизятся, и только тогда открыть огонь. Он стиснул плечо Луканче и наклонился прямо к его уху:

— Передай командирам взводов, чтобы сохраняли полную тишину. Пока Марин не откроет огонь, никому не стрелять.

На всей позиции наступила тишина. Затаив дыхание и подперев лицо ладонями, Слановский возбужденно ждал. От недавнего грохота в ушах шумело, по коже пробегали холодные, нервные мурашки. Знакомое тиканье часов настойчиво отмеряло минуты.

Марин наклонился к нему и прошептал в самое ухо:

— Может, открыть огонь? Они уже близко.

— Еще немного подождем, — покачал головой Слановский.

На голом склоне холма цепь гитлеровцев вырисовывалась довольно четко.

Еще две-три предельно напряженные минуты.

— Давай! — Слановский ударил кулаком по брустверу окопа.

«Так-так-так-так!» — разорвал тишину пулемет Марина. Начали стрелять и остальные пулеметы, автоматы и винтовки. Сава осветил немецкую цепь белым светом ракет. На правом склоне скалы Дражна заработал гитлеровский пулемет. Трассирующие пули прорезали темноту и кусты, оставив за собой светящиеся следы.

Слановский вздрогнул — только бы не отрезали роту. Быстро побежал к третьему взводу.

Вспышки огня были видны повсюду по склону скалы Дражна. Гранатомет обжигал руки Кутулы. Пулемет Марина накалился. Его палец на спуске дрожал, и он с огромным усилием удерживал его.

Луканче лежал рядом с Мариной. С самого начала боя он держался за свое раненое ухо, прижав его левым рукавом, потому что рана снова стала кровоточить. Теперь он не чувствовал ни боли, ни страха. Он сунул в руки Ангелчо два готовых диска и снял с пояса гранаты. Первую бросил вниз, да так, что рука хрустнула в плече.

— Давай, давай! — стискивал зубы Ангелчо, плотно прижимаясь к плечу Марина. — Они приближаются, давай целься точнее!

Зубы Марина застучали, как швейная машина. Впервые за все это время в голове промелькнула мысль, что его могут убить. Он почувствовал, как что-то схватило его за горло и сдавило. Ему не было холодно, но он дрожал. Пулемет не слушался его. Тогда, собравшись с силами, он громко крикнул в ухо Ангелчо:

— Устал я, смени меня!

Ангелчо прижался к пулемету и яростно выпустил первую очередь.

Цепь противника вдруг дрогнула, качнулась. Сначала один, а затем еще несколько немецких солдат повернулись и побежали назад. А еще через мгновение уже вся цепь стремительно отступала по крутому склону вниз. Атака гитлеровцев была отбита.

Затишье оказалось коротким. Солдаты еще не успели отдохнуть, как новая волна гитлеровцев неожиданно нахлынула на их правый фланг.

В кустарнике завязался рукопашный бой. Звуки выстрелов перемешивались с отрывистыми командами, ночь снова наполнилась криками и стрельбой.

* * *

Три командные высоты, за которые пролилось столько крови, остались позади полка.

Вечером гитлеровцы оказали сопротивление на крутых склонах тесного горного ущелья, откуда полк должен был продолжить наступление на Косово-Поле.

Майор Леев отдал приказ солдатам занять высоты и там окопаться. В ранних вечерних сумерках таинственно и пугающе поднимались голые горные скалы. Рядом с шоссе, возвышаясь над другими, стояла одинокая скала, словно созданная самой природой для какого-то радостного настроения.

Туда-то Слановский и послал двух солдат из первого взвода с пулеметом, чтобы охранять роту. Эти два солдата — Васко и Андрея — были неразлучными друзьями. Их обоих отправили на фронт сразу же после призыва в армию.

На рассвете наблюдатели услышали шум моторов. Гитлеровцы контратаковали несколькими танками. После короткой схватки у шоссе они прорвали оборону и вынудили первый батальон беспорядочно отступить.

Только к обеду, когда полк снова организовал наступление, Слановский установил, что в роте не хватает трех солдат, в том числе Васко и Андрея.

— Они остались наверху, на скале, не успели спуститься, — с тревогой сказал Марин.

Пять дней полк, растянувшийся в горах, был не в состоянии предпринять организованное наступление.

На шестой день звено советских штурмовиков сбросило бомбы на позиции гитлеровцев в горах и уничтожило их огневые точки. Только тогда подразделения полка смогли выйти на шоссе.

Рота Слановского снова заняла свой старый участок.

Слановский чувствовал угрызения совести: ведь он ничего не сделал для спасения Васко и Андрея. Он всматривался в потемневшую от времени известковую скалу, гладкую и неприступную, с огромной каменной шляпой на самом верху, как у гриба. Марин, Кутула и Пени кричали, кидали вверх камни, но со скалы никто не отзывался.

— Господин поручик, я поднимусь наверх, — предложил Лило.

Слановский согласился.

Лило и с ним Луканче с трудом взбирались на верх скалы по ее северной стороне. На темной площадке под каменным навесом они остановились как вкопанные. Васко и Андрея были мертвы. Васко лежал, завернутый в плащ. Андрея крепко сжимал карабин окоченевшими ногами. Палец его правой ноги застыл на курке карабина. Под оторванной штаниной над левым коленом у Андреи была синяя рана из-за начавшейся гангрены.

Лило нашел их документы, приваленные камнем в глубине нависшей скалы, и внимательно просмотрел их. Среди газетных вырезок и двух-трех писем он нашел фотографию русоволосой девушки и исписанные отчетливым, крупным почерком листки из тетради. Лило выпрямился, трясущимися пальцами разгладил листочки и внимательно прочитал:

«19 ноября 1944 года. Сегодня второй день, как мы окружены со всех сторон, будто на острове. Какую панику вызвали немецкие танки! Наши быстро отступили. У нас не было времени догнать роту. Пришлось выбирать из двух одно — остаться свободными или сдаться в плен. Решили, даже дали себе клятву, что будем держаться до конца.

Подбадриваем себя тем, что настоящие мужчины познаются в больших трудностях. Нас питает надежда, что сегодня или завтра придут наши.

С этого утра у нас появился «второй фронт». Жажда жжет горло, как раскаленное железо, от этого путаются мысли. Васко уже потерял уверенность. Часто выглядывает наружу. Все молчит, вздыхает. Похоже, у него зреет мысль сдаться.

День тянется мучительно долго. Сегодня только два раза стреляли по немцам. Бережем патроны.

Слышно, что стреляют все реже.

Половина девятого вечера. На какое-то время стало тихо и спокойно. Сидим с Васко, прижавшись друг к другу спинами, и молчим. Поворачиваю голову к нему. Он дремлет, но неспокоен. Вдруг немецкая ракета разрывает темноту перед нами. Васко вздрагивает и испуганно жмется к скале. Чувствую, как его трясет. Он шепчет мне на ухо, как будто боится, что нас могут подслушать:

— Ты здесь?

— Да.

— Наши и этой ночью не придут. — Он тяжело вздыхает и продолжает шептать: — Да, и этой ночью не придут.

У нас кончились сигареты. До сих пор только они радовали меня. Закрываю глаза, пытаюсь представить себе что-нибудь радостное и веселое, что было когда-то в моей жизни, но ничего не могу вспомнить. По телу пробегают холодные мурашки.

Васко положил голову мне на плечо и неспокойно спит.

Далеко впереди, около наших, вспыхивает красная ракета, за ней вторая, третья. Хочу, чтобы они не гасли так быстро, теперь они — единственная связь между нами и нашими товарищами. Их манящие отблески придают мне мужества. Там родина, кто-то из товарищей поднял вверх ракетницу, и вот эта связь между ними и нами теперь согревает мое сердце.

От холода дрожат колени. Низко над нами с воем проносится немецкий снаряд. Он летит в сторону наших позиций.

На востоке розовеет небо.

20 ноября.

Ночью одиночество и темнота выматывают нас до боли, а днем гитлеровцы сторожат нас, как шакалы, и не дают нам возможности показаться наружу. Наше присутствие у них за спиной им не нравится, но они терпят нас, сюда никто из них не решается подняться.

Через маленькую щель я слежу за каждым их движением и время от времени стреляю по ним.

Минуты и часы тянутся мучительно долго, как будто время из-за нас задержало свое движение.

Приближается полдень. Солнце припекает. Немцы справа осторожно приподнимаются. Один встал на колени и показывает сюда рукой. Крепко прижимаю пулемет и прицеливаюсь. Задерживаю дыхание. Кровь прихлынула к голове. Чувствую, как она пульсирует в виске.

Нажимаю на спуск.

Пули впиваются в камни, поднимают пыль, и немец, который показывал сюда, подскакивает как ошпаренный.

Гитлеровцы открывают огонь. Сразу прячусь под навес. Около корней колючего кустарника сердито свистит и шипит горячий свинец.

Через час снова до боли вытягиваю шею и выглядываю из укрытия. Около шоссе под нами два немца спокойно разговаривают и курят. Завидую им. Один из них пускает табачный дым через нос, и это заставляет меня глотать слюну.

Прицеливаюсь в них. Выпускаю половину диска. Через некоторое время на скалу обрушивается сильный удар не менее чем десяти мин.

Васко чувствует себя очень плохо. Тяжело смотреть на него. Губы его потрескались и опухли. Мы почти ни о чем не говорим. От жажды и мой язык стал опухать.

У Васко начался приступ лихорадки, глаза его влажнеют, а зубы дробно стучат. Я бессилен чем-либо помочь ему. Говорить что-то нет смысла. Беру его руку и слегка ее глажу.

— Еще немного, браток, потерпи, наши сегодня или самое позднее завтра будут здесь.

Он молчит, только учащенно и тяжело дышит.

Осторожно выглядываю из укрытия. Никакого движения и шума. Наступило временное затишье. Снова сажусь около Васко. Хочу поговорить с ним, чтобы ободрить друга, но не нахожу слов. Взгляд его угасает. Он подавлен отчаянием. Чувствует, что конец неизбежен. Медленно встает, ощупывает стену и осторожно выглядывает из укрытия. С болью в сердце наблюдаю за ним. Его ноги дрожат. Прежде чем я успеваю вернуть его назад, с противоположной скалы сердито лает немецкий пулемет. Васко хватается за левое плечо и глухо стонет.

Не знаю, что с ним делать. Переворачиваю его на спину. Он ослабел и весь пожелтел. Хочет что-то сказать мне, а губы его слиплись. Под ним образовалась лужа крови.

Как просто обрывается человеческая жизнь! Васко мечтал после войны учиться. У него была девушка, которую он любил. Он получал от нее письма и ей писал. А теперь он медленно угасает.

Через час Васко умер. Я сложил ему руки на груди, пока он еще не закоченел, завернул его в плащ.

Снова спустились сумерки. Теперь смерть не кажется мне такой страшной и загадочной.

21 ноября.

Вторые сутки как меня ранили. Солнце устало опускается за скалы. Обессилел, меня трясет. Нога опухла, ощущаю тяжесть пули в ней. Рана загрязнена, и я ничем не могу помочь себе. Рука дрожит, я едва удерживаю карандаш. Видно, и в эту ночь наши не придут. Я уже примирился с судьбой.

В моем карабине осталось всего два патрона. Пулемет мой рядом со мной, но без патронов он мертвое железо. Меня мучает мысль, что я не совершил ничего стоящего в своей жизни.

С трудом стаскиваю сапог с правой ноги и проверяю пальцем, смогу ли нажать на курок. Когда стемнеет, выползу, нагляжусь на небо и сам все сделаю…»

Лило выпрямился, согнул листы вдвое и медленно положил их к себе в карман. Рядом с ним, сгорбившийся и молчаливый, сидел Луканче.

Внизу солдаты лениво грелись на солнце. Низко пролетел самолет, рев мотора накатился волнами, потом ущелье поглотило его, а самолет потерялся где-то далеко в голубом небе.

 

Глава пятая

В этот день Матейчо впервые почувствовал, что его служба в милиции, кроме прав, которые ему даны, требует от него и ответственных служебных обязанностей, тяжесть которых ему теперь предстояло испытать на себе.

Утром он вышел из дома сердитый. В последнее время его жена Венка никак не могла ему угодить. Как только он появился в участке, Калыч сразу же вызвал его к себе. Матейчо нервно стукнул телефонной трубкой. Нарочно заупрямился. Ему не хотелось сразу идти к Калычу, а то он еще вообразит себе, что Матейчо чуть ли не его подчиненный.

Но минут через двадцать позвонил Огнян.

— Ты откуда звонишь, что так хорошо тебя слышно? — спросил Матейчо. И как только понял, что Огнян у Калыча, он мгновенно выскочил из канцелярии и побежал на второй этаж.

— Ну и барин же ты, целый час уже ждем тебя! — упрекнул его Калыч.

Матейчо отдал честь Огняну, который стоял возле окна. На лице Матейчо появлялось то измученно-недовольное, то виноватое выражение.

— А я и не знал, что ты приехал, — поторопился он сгладить неприятное впечатление, которое произвел на Огняна.

— Опять кислый, опять встал не с той ноги, — шутливо поддел его Калыч.

— Тебе-то хорошо, у тебя все в порядке, только и остается, что шутки шутить, — обиделся Матейчо и поспешил еще раз извиниться перед Огняном: — Извини, что не сразу пришел. Торопился закончить одну бумагу. На этих Днях около села остановились кочевые цыгане и подрались. Я с трудом их помирил.

— Он их помирил! — С иронией подмигнул Калыч. — Да они и сами помирились, когда мы туда пошли. Огнян, когда вы ему назначите помощника? Ну что он за начальник, если некем командовать, а после работы сам себя должен распекать?

— А что делать, если я один на все село? — сразу же уцепился за эту мысль Матейчо. — В Лозене два человека, в Сине-Бырдо — четыре, а о Нижнем Сеновце и говорить нечего — там человек двадцать, целая армия. Уйду куда-нибудь по делу, на телефоне некого оставить. А вы же меня потом и упрекаете, что на участке не бываю. Я говорил об этом Цоньо Крачунову и Данчо Даневу…

— Поговорим и об этом, — сел к столу Огнян. Он открыл свою записную книжку, заглянул в нее и тихо продолжал: — Товарищи, есть сведения, что житель вашего села, бывший жандарм и полицай в Беломорие…

— Что, Шишманя? — прервал его Матейчо.

— Да, — продолжал Огнян, — Ристо Шишманя, очевидно, вы его хорошо знаете…

— Из-за него и я попался, — угрожающе скрипнул зубами Матейчо, — живьем с него шкуру сдеру, только бы попался мне в руки!..

— Минуту, товарищи, — продолжал Огнян. — На счету этого типа более тридцати убийств в Беломорие и Пловдивской области. Его ищут несколько народных обвинителей. У нас нет данных, что он убит, а это значит, что он перешел на нелегальное положение, и вполне возможно, что станет искать убежища или какой-либо связи со своими близкими здесь, у вас. Кто из его близких проживает в селе?

— Только брат его, Петр. Сестра Гена вышла второй раз замуж и живет в Лозене, — растерянно объяснил Матейчо.

Огнян добавил:

— Необходимо осторожно узнать все и об остальных его близких и проследить, не попытается ли он установить с кем-нибудь из них связь.

— Это ж надо, — удивленно вскинул голову Калыч, — такая гнида, а стольких людей порешил!

— А он вооружен? — наивно спросил Матейчо.

Огнян усмехнулся:

— В его-то положении с голыми руками нельзя.

Калыч подтрунил:

— Ну, Матейчо, вот теперь-то мы посмотрим, кто кого: или ты его схватишь за горло, или он спустит с тебя шкуру.

— Тебе бы, Димитр, только посмеяться, — обиделся Матейчо и сразу же обратился к Огияну: — Может, брата его прижать?

— Как? — спросил Огнян.

— Арестую, в участке «поработаю» с ним, он и выложит все, что знает.

— Нет, — твердо возразил Огнян, — мы поговорим с его братом, чтобы объяснить ему: если он сейчас укрывает Ристо или в будущем рискнет это сделать, то тем самым возьмет на себя тяжелую ответственность. А Петр сейчас в селе?

— Не знаю, — пожал плечами Калыч.

— Сходить за ним? — предложил свои услуги Матейчо.

— Нет. Пошлем кого-нибудь другого проверить. Тебе, Матей, не надо у него показываться.

— Как скажете, — сразу же согласился Матейчо.

Огнян встал, обратился к Калычу:

— Пошли кого-нибудь из своих милиционеров. Если дома, пусть скажут, что его вызывает сборщик налогов для какой-то справки. Если же нет, то отложим встречу до вечера. Дайте мне сведения о его сестре, что живет в Лозене, надо будет предупредить товарищей там.

За Петром Шишманей послали одного из милиционеров. Через полчаса Петр был уже в общине. Он собирался съездить на мельницу и поэтому был дома, а не в поле.

— Перепахал, засеял, но, как говорится, на поле всегда найдется работа, — объяснил он с глуповатой наивностью.

Огнян приглядывался к нему, ощупывал его глазами, все еще прикидывая, с чего начать, но Матейчо не стерпел:

— Ну, Петр, что ты думаешь обо всем этом?..

— О чем, сват? — испуганно прервал его он. — Наряд исполнил, налог заплатил…

— Да какие мы с тобой сваты? Не торопись в родственники записываться-то! Брат твой чуть не погубил меня. Тогда вы не думали, что мы сваты.

— Вы что, родня, что ли? — поинтересовался Калыч.

— Дальние родственники, — поторопился Матейчо отречься от всяких родственных связей, чтобы Огнян не включил и его в список сомнительных элементов.

— Петр, — сказал Огнян, — мы с тобой поговорим здесь, но надо, чтобы о нашем разговоре никто не узнал.

— Как скажете, — испуганно заморгал Петр.

— Ты знаешь, что твой брат Ристо погубил много людей?

— Говорят, а мне откуда знать…

— Мы знаем, что ты здесь ни при чем. И мы тебя вызвали сюда не из-за этого.

— Как скажете, — все так же испуганно и смущенно моргал Петр.

— Может быть, ты знаешь, где он сейчас, может, он давал о себе знать?

— Я его знать не хочу и видеть не желаю…

Матейчо прервал его:

— Ты-то, может, и не хочешь, да нам он нужен.

— Погодите немного, — сделал ему знак рукой Огнян. — Петр, рано или поздно Ристо вернется сюда, у нас есть такие сведения. Если ты попытаешься укрыть его, то тебе придется отвечать за укрывательство брата, а мы будем смотреть на тебя как на преступника. Ты понял?

— Кто бы мог подумать? В детстве был такой пугливый, а вот же…

— Так-то оно так, — продолжал Огнян, — только с кем поведешься, от того и наберешься. Ты сразу же дай нам знать, как только узнаешь что-нибудь о нем. Но давай сразу же договоримся, — пригрозил пальцем Огнян, — не вздумай обманывать нас…

После обеда настроение Матейчо оставалось скверным. Чуть ли не на каждом шагу ему мерещился Ристо Шишманя, вооруженный до зубов, он как будто вернулся в Камено-Поле только затем, чтобы прикончить его, Матейчо. Тодько сейчас Матейчо понял, какому риску подвергал себя своим усердием, затаиваясь то за одной, то за другой оградой, чтобы следить за всеми, по его мнению, сомнительными лицами в селе.

Может быть, впервые с тех пор, как пришел на службу в милицию, в тот вечер он вернулся домой еще засветло. Но перед этим в общине он притворился, что плохо себя чувствует, и даже пожаловался:

— Эх, черт побери, так кости ноют, так ломает всего, как будто в ступе толкли! — А потом многозначительно добавил, намекая на то, что сидел в тюрьме: — А чего ж еще ждать остается? Цемент, он злой, не прощает!

Вернувшись домой, он застал жену во дворе, где она собирала щепки в печку.

— Муженек ты мой, что это случилось, что и ты, как все люди, хоть раз вовремя домой вернулся?.. — удивилась она.

— А-а, черт меня дернул с тобой связаться! — скрипнул он зубами. — Тебе-то что, а вот со мной что будет?..

Только теперь она внимательно посмотрела на его испуганное лицо и подумала, что у него, наверное, какие-то большие неприятности. Она хорошо знала мужа и не раз говорила ему, что служба в милиции не для таких полуграмотных людей, как он.

— И что ты за человек такой: у тебя и дом есть, и земля! Работал бы себе спокойно. Так нет же! Носится как угорелый по селу. Бабы его проклинают, мужики ругают!.. Ты погляди, какой плетень стал, того и гляди упадет, — показала она ему на ограду перед домом.

— А у тебя что, руки отсохли? Целыми днями дома торчишь! — вспылил он.

— Это мужское дело, — попыталась оправдаться она.

Но Матейчо уже не слушал ее. Он тревожно оглядывал запустелый двор и прикидывал, откуда мог бы незаметно напасть на него однажды ночью Шишманя. И вдруг в его голову пришла спасительная мысль: «Собака! Надо немедленно достать собаку. На цепь посажу у самого порога».

Входя в дом, он через окно около двери увидел деревянные шары на кровати в комнате, где они спали с Венкой. Он остановился на мгновение, и снова его охватила тревога. «Каким же дураком я был! — с ужасом подумал он. — Да он может одной гранатой разнести меня на куски, даже не входя в дом! Надо переставить кровать подальше от окна», — твердо решил он и позвал Венку: — Бросай эти щепки и иди сюда!

— Какая муха тебя сегодня укусила? Я же и печь еще не растопила, — удивленно смотрела на него жена.

Но Матейчо не слушал ее. Стоя на пороге, он давал указания:

— Передвинь кровать в этот угол, — показывал он в глубь комнаты.

— Еще чего! Тебе уже и кровать мешает. Столько лет она здесь простояла! — в недоумении смотрела на него жена.

— Поменьше разговаривай, давай, пока не поздно, делай, что тебе говорю, если не хочешь, чтобы нас с тобой как-нибудь утром по кусочкам собирали.

— Вот так дожили! — от неожиданности и страха прикусила она нижнюю губу.

— Они дорого за это заплатят! — скрипнул он зубами и угрожающе завертел головой, обращаясь к своим воображаемым врагам. — Я тебе кое-что скажу, только не вздумай где-нибудь проговориться, я знаю — тебе взболтнуть что утке покрякать…

— Вот завелся! Опять я виновата! Сам лезешь, куда не следует…

— Слышь, что я тебе скажу, — в сердцах прервал ее Матейчо, — есть партийное указание всем ответственным работникам принять меры предосторожности, потому что фашисты поднимают голову. Чего доброго, бросят в окно гранату, тогда поздно будет думать.

Она занялась своим делом, продолжая упрекать его:

— Этого и следовало ожидать, толкую тебе, бросай эту службу, да разве ж ты понимаешь слова?

Матейчо, пыхтя, снимал сапоги. Дома он словно нашел отдушину для своей тревоги, которая отравляла ему сегодня душу.

— Хоть бы где-нибудь меня пристукнули, может, тогда ты отстала бы от меня, а я от тебя. Черт бы тебя побрал, навязалась ты на мою шею…

* * *

В последнее время Данчо Данев жил спокойно. Настроение у него было хорошее, даже лучше обычного. И причины для этого были — неожиданно быстро для него закончилась эта история с самоубийством генерала Янева. Арестованный полицейский агент Крушовский в своих показаниях сообщил о действиях полиции в городе летом. И при отсутствии других данных никто не мог и подумать, что Данев виновен в гибели Румена. Действительно, Крушовский признавал, что они окружили дом за два часа до появления Румена, но такие операции они проводили и прежде, и не только около дома Румена, но и возле других домов.

Теперь кому придет в голову оспаривать, что смерть Румена есть результат трагической случайности? К этому убеждению пришли Чугун, Санди, Божин Шопский и Цоньо Крачунов. Данев не спешил принять чью-либо сторону, чтобы его не обвинили в необъективности. Даже при своей болезненно обостренной мнительности он не заметил и намека на подозрение. А в работе он был все такой же старательный и усердный, казался беззаботным, но всегда был начеку, чтобы не допустить ни одного проступка, который мог бы бросить на него тень подозрения.

Как раз в это время в управлении стали поговаривать, что Чугун уйдет на работу в министерство. Данев решил, что может спокойно воспользоваться этим поводом, чтобы проверить, насколько он нужен Чугуну.

В тот вечер, прежде чем выйти из управления, Данев заскочил в комнату к Чугуну. Застав его одного, Данев сделал удивленный вид и спросил:

— Выходит, я последним должен узнавать важные новости? Это правда, что ты уже столичный житель?

Чугун, улыбнувшись, указал ему на стул:

— Если это настолько важная новость, то да.

— Значит, правда? — еще раз спросил Данев.

— Да. Я надеялся, что, может быть, пронесет, но сегодня мне позвонили. Скоро придет приказ.

Данев многозначительно улыбнулся:

— Впервые в жизни чувствую себя в таком неловком по отношению к тебе положении.

— Почему?

— Потому что ты пробудил в моей душе зависть.

— Я с удовольствием уступил бы тебе это место, — шутливо заметил Чугун.

— Нет, было бы то же самое. Из всех моих недостатков самый досадный тот, что я редко привязываюсь к кому-нибудь, но если привяжусь, становлюсь сам не свой.

— А я вхожу в это число? — спросил, улыбаясь, Чугун.

— Более того! Если позволишь, я готов объясниться тебе в. любви. Всем, что я сделал в жизни хорошего, если такое, конечно, было, я обязан тебе…

— Оставь, — покраснел Чугун, не любивший, когда его открыто хвалят.

Но Данев торопливо продолжал:

— Может быть, тебе покажется смешным, но я часто с благодарностью думаю о том, как много дала мне дружба с тобой, Илией Велевым и Чавдаром.

Чугун непринужденно улыбался. Данев словно заразил его своей искренностью, и Чугун почувствовал себя обязанным ответить ему тем же.

— Данчо, — сказал он, — еще в отряде я не раз восхищался твоей смелостью и находчивостью, не говоря уже о твоей работав последние два месяца, когда ты заслуженно завоевал уважение всех товарищей. Главное в твоей деятельности — это не промахи, а старание и трудолюбие в деле укрепления народной власти. Ты, конечно, шутишь, когда говоришь, что завидуешь мне, но и я должен тебе признаться, что волнуюсь, потому что здесь я был среди своих, среди знакомых и близких мне людей, с которыми делил радости и невзгоды. Но мы солдаты партии и пойдем туда, куда она нас пошлет…

— Надеюсь, меня ты не забудешь? — улыбнувшись, спросил Данев.

— Конечно…

Данчо Данев расстался с Чугуном с твердым убеждением, что черные тучи, сгустившиеся над его головой, раз и навсегда рассеялись. Теперь у него были все основания жить спокойно и с чувством достоинства, так как ему удалось, как он считал, скрыть темные следы своего прошлого.

После ухода из управления Данчо был не в силах отказаться от встречи со своей давнишней приятельницей — женой одного торговца. В последнее время она настойчиво добивалась встречи с ним, а он все находил повод, чтобы отложить свидание, но в этот вечер решил проявить великодушие.

Изрядно пополневшая, она была все так же свежа и привлекательна. В первую же минуту она заговорила тревожно и нетерпеливо, торопясь извиниться за причиненное ему беспокойство:

— Я понимаю, что ты очень занят, но если бы не было такой острой нужды, поверь мне, я бы не стала тебя беспокоить. Я так счастлива, что ты пошел в гору, твое имя все произносят с таким почетом и уважением.

Данчо было приятно, что его хвалят, но вместе с тем он испытывал неудобство, потому что мимо них в это время проходили люди из управления. Он несколько раз пытался отойти подальше от этого места, но она настойчиво преграждала ему путь, спеша излить перед ним всю свою тревогу и накопившуюся боль.

— Поверь мне, муж не виноват, его из зависти оклеветали соседи. Им захотелось разорить нас. Ты хорошо знаешь еще с тех лет, что я не люблю его…

— Ничего не могу тебе сказать, пока не проверю, как обстоит дело.

— Когда тебе позвонить? — настойчиво спрашивала она.

— Надо поговорить с товарищами из уголовного отдела. Ты говоришь, что его обвиняют в спекуляции?

— Он не спекулянт, прошу тебя, поверь, все это клевета… Зайдем ко мне, я тебе все объясню, ты сам поймешь и убедишься, что он не виноват.

— Нет, неудобно, — сопротивлялся он.

— Ты боишься зайти ко мне?

— Нет, но при моем положении… — колеблясь, ответил он и сразу же подумал, что она может неверно истолковать его предосторожность, поэтому поспешно добавил: — Нас связывает столько милых и приятных воспоминаний, но я теперь у всех на глазах, ты ведь понимаешь меня? — Он посмотрел на часы, задумался. Этой ночью особой работы у него не было. — Ты можешь прийти ко мне ночью?

— Конечно, — сразу же согласилась она.

— Я тебе объясню, как ко мне пройти…

Около полуночи, уставший от ласк жены торговца, он лежал, расслабленный, в постели, а в ушах его звучал ее мелодичный, певучий голос. Она ушла совсем недавно, но как будто оставила что-то из прошлого, что привело его в особое состояние умиления. Она разбередила еще не затянувшуюся в душе Данева рану. В голову упорно лезли воспоминания о том, каким веселым, беззаботным парнем, а потом франтоватым, подтянутым фельдфебелем он был, правда без особых стремлений в жизни, но спокойным и счастливым.

Ласки этой женщины словно воскресили в его памяти тот страшный ветреный февральский вечер на вокзале, когда он, усталый и пресытившийся, уезжал в село и случайно натолкнулся на Цено Ангелова. Сколько времени прошло с тех пор? Почему у него теперь возникло такое чувство, будто страшный круг странствований замкнулся? Почему в душе у него такая пустота? Неужели все это было наградой за мучительные усилия устранить со своего пути Цено Ангелова, генерала Янева и всех, кто мог рассказать о его двойной жизни?

Этим вечером Чугун был с ним достаточно откровенным, и Данев больше не сомневался, что окончательно скрыл от всех свою зловещую тайну.

Тогда откуда исходит эта мучительная боль в душе? Не вызвана ли она воспоминаниями об Илии Велеве, учителе Станчеве, Георгии Мечке, дедушке Бойо, Румене и его матери?

На этот страшный и мучительный вопрос Данев был не в состоянии ответить. И впервые за многие годы он заплакал горькими слезами раскаяния…

* * *

Костов, помощник Цено Ангелова, прежде чем принять окончательное решение уйти с гитлеровской частью из Никопола в далекий и полный неизвестности путь, пережил самые противоречивые чувства сомнения, страха, тоски и надежды.

Он не строил никаких иллюзий, но и ни минуты не сомневался, что с приходом Красной Армии в страну, когда будет установлена власть коммунистов, он сможет найти какую-нибудь возможность для спасения. Он оказался более предусмотрительным, чем его начальник, который глупо погиб, как крыса, от руки Данчо Данева в том же кабинете, где когда-то сам поймал Данева в свои сети.

Счастливое совпадение — совсем случайная встреча помогла Костову остаться у гитлеровцев. Знакомый офицер гестапо ехал с частью, в которой находился и он. Офицер поручился за него, и Костову разрешили ехать с немцами, пока все не уладится.

Линия фронта была сломана. Она менялась каждый день, перемещаясь все дальше на запад.

На другой день Костов сменил свою гражданскую одежду на старую немецкую военную форму. Понемногу он начал привыкать к трудностям походной жизни, к страху зажатых со всех сторон гитлеровских солдат, которые сражались с отчаянием обреченных.

Через месяц долгих переходов и боев полк остановился на окраине западнее Белграда. Но в одну ноябрьскую дождливую ночь полк окружили. Советское командование предъявило командиру полка ультиматум с требованием сдаться, в противном случае, указывалось в ультиматуме, полк будет уничтожен артиллерийским огнем. Дрожа от страха, Костов смотрел на растерявшегося и беспомощного, легко раненного гитлеровского подполковника. Тот без долгих колебаний решил сдаться.

Один за другим немецкие солдаты бросали оружие на полянке и проходили через строй советских солдат, которые их пересчитывали.

В каком-то деревянном бараке расположился советский штаб. Пленные по очереди входили в помещение, и там их быстро допрашивал советский капитан Кожевников.

Более часа мучился капитан Кожевников, стараясь выяснить личность Костова. Перед капитаном стоял мужчина средних лет, с холодными, стеклянными глазами, с лицом, изрезанным глубокими морщинами. По-немецки он говорил с ошибками, часто путался в своих противоречивых показаниях и старался уйти от ответа на вопрос, как и каким путем попал к немцам в часть. Кожевникову было ясно, что он имеет дело с опытным врагом, но какой национальности этот человек и сколько времени сражается против Красной Армии, установить не удалось. Капитану стоило много времени и нервов, чтобы вытянуть из него хоть какие-то признания. В десятый раз задавал он ему один и тот же вопрос по-немецки:

— Ответьте мне, я жду, откуда и как вы попали сюда?

— Я немецкий солдат, — коротко отвечал Костов.

— Вы не немец.

Костов молчал.

— Вы плохо говорите по-немецки, у вас сильный славянский акцент. Где вы попали в плен и кто вы по национальности?

Костов не отвечал. Тогда Кожевников решил прибегнуть к хитрости. Он поднялся со стула и, глядя задержанному прямо в глаза, сказал по-русски:

— Мы вас расстреляем как врага советского народа и Красной Армии без установления вашей личности. И сделаем это сегодня же ночью! — Он медленно начал собирать со стола бумаги.

Костов тупо смотрел на него. Его охватило какое-то безразличие ко всему. Он впал в состояние меланхолии. В нем поднялась неизвестная ранее тоска по близким, которых он бросил, даже не сообщив ничего о своих планах. Впервые в жизни его допрашивали, и у него уже не было сил продолжать сопротивление.

«Зачем мне признаваться? — думал он. — Все равно расстреляют, отрицай или признавайся». Ему было ясно, что этот молодой, но опытный капитан уже предрешил его судьбу.

Кожевников снова сел за стол, прикрыл папку с бланками для допроса пленных и тихо позвал:

— Ваня!

Через минуту в дверях появился молодой парень с пышным чубом, выбивавшимся из-под козырька фуражки. Кожевников кивнул ему головой:

— Уведи его!

Солдат подошел к Костову и взял его за локоть. Костов стоял неподвижно, как неживой. Он даже не почувствовал прикосновения чужой руки.

— Подождите! Я болгарин, — тихо прошептал Костов, вдруг решившись говорить.

Кожевников сделал солдату знак, чтобы тот вышел. Он не торопился допрашивать задержанного. Отодвинул папку в сторону и тихо спросил:

— Болгарин? Как давно вы с немцами?

— Полтора месяца, — промолвил Костов, глотая слюну. Язык словно прилип к губам. Сердце билось учащенно, со странными короткими перерывами, готовое вот-вот остановиться. Воздуха не хватало.

— Расскажите, как вы попали к гитлеровцам, — все так же спокойно продолжал Кожевников. На его загорелом лице не дрогнул ни один мускул.

— Могу я рассчитывать, — запинаясь, спросил Костов, — что мне сохранят жизнь?

— Ставите условия? — наклонил голову Кожевников.

— Я могу вам пригодиться. — Костов делал громадное усилие, чтобы сохранить самообладание.

— Чем вы занимались?

— Был полицейским, — с тяжелым вздохом ответил он, как будто освободившись от давившего на него груза. — Знаю много интересного о некоторых людях, — добавил Костов и виновато опустил глаза.

— Хорошо, говорите, — сказал Кожевников.

* * *

Отъезд Чугуна вызвал некоторые перестановки в управлении. Розов и Санди уважили просьбу Данева и перевели его в другой сектор, возложив на него ответственность за милицию, а Цоньо Крачунов занялся делами государственной безопасности.

Данев быстро понял задачи своего сектора. Подчиненные ему районные начальники с уважением и доверием относились к любому его распоряжению. Данев часто ездил по селам, иногда лично занимался расследованием какого-нибудь сигнала, свидетельствовавшего о нарушениях на местах. Как будто только теперь у него появилась возможность вздохнуть свободно. Часто в селах он встречался с ятаками и бывшими партизанами. Эти встречи и постоянные разъезды действовали на него успокаивающе. Он с удовольствием заметил, что его теперь не преследуют мучительные и кошмарные сны. А чтобы заглушить угрызения совести, он сам предложил воздвигнуть памятник расстрелянным коммунистам в Камено-Поле, перенести из Лозенского леса в село их прах, а на месте расстрела поставить мемориальный камень. Когда зашла речь о средствах, он, нисколько не колеблясь, предложил обложить чрезвычайным налогом зажиточных крестьян.

Возвращаясь из горных районов области, Данев решил переночевать в Лозене. Театральный самодеятельный коллектив клуба-читальни в этот вечер показывал перед односельчанами какую-то пьесу. Это был один из немногих праздников на селе. Когда-то и Данев выступал на этой сцене.

Спектакль закончился в половине одиннадцатого. Духовой оркестр, давно прославившийся в округе, грянул марш. Молодежь торопилась поскорее сдвинуть стулья в зале, чтобы освободить место для хоро и танцев.

Данчев вышел в коридор выкурить сигарету. Он нехотя отвечал на вопросы окруживших его лозенских коммунистов. Особенно досаждал ему своим усердием Райко Пырвалский, который на любой вопрос Данева отвечал по-военному: «Так точно» и «Никак нет».

Музыка заиграла хоро. Данчо вошел в зал. Лиляна только что загримировалась. В пьесе она играла одну из главных ролей. При свете керосиновой лампы девушка выглядела еще более свежей, а на ее лице светилась счастливая, довольная улыбка.

«Как несправедлив я был до сих пор к этим людям! — с упреком к себе подумал Данев. — Я принес им столько неприятностей и огорчений! Но ведь я могу отплатить им и добром, могу позволить себе быть великодушным, и это надо будет сделать», — твердо решил он.

После вечеринки Данчо и Лиляна вышли на улицу вместе. Звезды зябли от холода на очистившемся от облаков небе. Земля заиндевела. Он шел рядом с Лиляной, и его все еще не покидало чувство вины перед людьми. Позади них, со стороны площади, доносился оживленный говор и смех.

Они медленно прошли через мост над Осымом и остановились у дома Лиляны.

— Лили, — посмотрел Данчо ей прямо в глаза, — ты позволишь мне дать тебе один дружеский совет?

Поеживаясь от ночного холода, девушка с улыбкой сказала:

— Если твой совет длинный, то я не выдержу.

— Тебе неприятно меня слушать?

— Нет, просто мне холодно.

— Тогда я скажу в двух словах: тебе пора уехать отсюда.

— Почему? — удивленно спросила она.

— Да потому что теперь самое время заняться каким-нибудь настоящим делом. Ты даже не представляешь себе, как нужны для работы в наших комитетах женщины! Для чего понапрасну терять здесь время?

— Нет, — твердо заявила она, — мне и здесь хорошо.

— Все же подумай, — посоветовал он и, прежде чем расстаться с ней, спросил: — Тебе пишет Киро Слановский?

— Нет, а что?

— Мне кажется, все недоразумения вокруг него рассеялись. Он напрасно страдал, но что делать, время такое сложное. Ты ему напиши, пусть знает, что все подозрения с него сняты, — еще раз повторил он, прощаясь…

Сон Данева был тревожным, голова — тяжелой от переутомления. Утром он проснулся рано. Напрасно мать ходила на цыпочках, чтобы дать сыну возможность отоспаться. Хмурое, сырое утро подействовало на него еще более угнетающе.

Мать хлопотала возле печки и робко поглядывала на него.

— Никак мы тебя разбудили? — виновато спросила она. — Отец так раскашлялся, что небось и соседей переполошил.

— Нет, я ничего не слышал. Я выспался, — потянулся он. — Только, кажется, простудился.

— Сходи к доктору, сыночек. Береги себя. Не думай, что простуда так просто пройдет. А всю работу ведь не переделаешь. Вот Матей Арапский с самого рассвета ошивается у ворот.

В это время вошел отец. Стряхивая с полушубка приставшую солому, он, поняв, о ком идет речь, озабоченно добавил:

— Ох, Данчо! Людям житья нет от Матея.

— Почему?

— Да потому что власть дурака еще глупее делает, — улыбнулся отец и задумался. — Зазнался он, люди боятся его, стороной обходят.

— Ах вот оно что! Ну я ему… — погрозил Данчо. — Я сейчас вернусь, — махнул он рукой и медленно вышел на улицу.

Еще издалека Данев увидел Матейчо, который ходил вокруг его машины. Увидев Данева, Матейчо сразу же поспешил ему навстречу.

— Решил подкараулить тебя тут, — указал Матейчо на его машину. — Откуда мне знать, останешься ты или нет, а мне есть что доложить тебе, пожаловаться…

— Жаловаться собрался! А что от тебя уже стонут, это тебе известно? — слегка нахмурил брови Данчо.

— Но я же ушами не хлопаю! Ты вот спроси Монку, где он пропадает, за какой собакой бегает?

— А тебе-то что за забота заниматься его личными делами? — нервно прервал его Данев.

— Да-а, — многозначительно подмигнул ему Матейчо, — ты ведь не знаешь, за кем он увивается. За сестрой Киро Слановского, вот за кем!

— Ну и что из того? — стиснул зубы Данев. — Ты что, его опекун?

— Нет, я просто так, — смутился Матейчо и тут же подумал: «Или у него плохое настроение, или мне кто-то здорово насолил».

В общину они вошли молча. В комнате старосты Калыча они застали одного из общинных милиционеров, который растапливал печку. Калыч поздоровался с Данчо и, потирая руки, сказал:

— Ну, теперь ты наше начальство!

— Где остальные? — спросил Данев и посмотрел на часы.

— Сейчас позовем Кунчо. — Калыч открыл окно и закричал; — Эй, Танас, загляни в мастерскую; если Кунчо там, пусть срочно поднимется наверх!..

Матейчо виновато моргал. Его мучило враждебное и неприязненное отношение к нему Калыча и Данчо, и чтобы найти себе занятие, он принялся разжигать печку.

— Ну и мастера, печку растопить не умеете! — с упреком обратился он к милиционеру. — До каких же пор мы будем вас учить? — И тут он вдруг сразу переменился в лице, потому что в дверях появился Монка.

Данчо подал ему руку и дружески похлопал по плечу:

— Ну как поживает молодежь?

— Будем говорить, что хорошо, тогда врагам тошно станет, — непринужденно улыбнулся Монка.

— А с Матеем не можете сработаться? — косо посмотрел Данев на Матейчо и закурил сигарету.

— Доложу, все самым подробным образом расскажу, — забормотал Матей, — мне правда дороже всего на свете.

— А нам, ты думаешь, она не дорога? — сердито спросил Калыч и кивнул головой на дверь, чтобы милиционер вышел из комнаты.

— А мне почем знать? Все сговорились против меня! Если я вам мешаю, то подам в отставку. На меня уже люди косо глядят. Со стороны легко…

— Послушай, — приблизился к нему вплотную Данев, — если ты не можешь идти со всеми в ногу, если будешь продолжать делать глупости, мы не станем ждать твоей отставки, а дадим тебе пинка под зад — и катись. Вот мой тебе совет: перестань считать себя непогрешимым.

— Спроси-ка у него, — сказал Калыч, — как он делал обыск у Киро Слановского. Ему никто на это не давал разрешения, но он и слушать никого не стал. Знай себе делал свое дело!

Матейчо сконфуженно заморгал:

— Если служба потребует, я и отца родного не пощажу!

Монка, который грел руки у печки, повернулся к Даневу:

— Данчо, я не напрашивался на службу, ну а если говорить начистоту, с Матеем работать не буду.

— Вы что же, село не поделили? — с иронией спросил Данев.

— Пусть он скажет, — кивнул Монка на Матейчо.

— А что говорить-то, ты мне не подчиняешься…

— Послушай, — прервал его Монка, — глупости делать я не стану… Понимаете, ставит он передо мной, например, такую задачу: чтобы я его ругал в присутствии Йончоолу, и если тот начнет соглашаться и поддакивать, хватать его за шиворот, как врага.

Калыч засмеялся:

— Танас Йончоолу и без этого ругает его на чем свет стоит.

— А вам это нравится? — обиделся Матейчо. Он ожидал от Данева сочувствия, но Данев вместо этого зло спросил его:

— Кто приказал тебе делать обыск у Киро Слановского?

— Никто. Сделал это под свою ответственность.

— Да твоя ответственность не стоит и понюшки табаку, тебе понятно? — Данев отошел к печке. Не скрывая раздражения, бросил: — Посмотрите-ка на него, под свою ответственность! А что с тебя взять? Ты отдаешь себе отчет, кого компрометируешь?

— Данчо, — подмигнул ему Калыч, — он не виноват.

— А кто же? — не понял намека Данев.

— Мы! Кому-кому, а нам-то ясно, как варит у него» котелок…

— Брошу все, уйду куда глаза глядит, — обиженна прервал его Матейчо, — может, тогда вам легче станет. Вы поставили задачу поймать Ристо Шишманя. Разве он сумасшедший, чтобы добровольно прийти в село? Ведь его тут и сцапают!

— При чем здесь он? — усмехнулся Монка. — Хотя об этом можно и поспорить. Ты хочешь, чтобы я лежал всю ночь у них под забором в засаде?

— Раз я мерзну по ночам, — повысил голос Матейчо, — то почему бы и тебе не померзнуть? Консул какой выискался!

— Но в этом нет необходимости, — вмешался Данев. — Будете устраивать засады только в том случае, если получите сигнал, что он объявился где-то поблизости. Иначе нет никакого смысла мерзнуть. Ну а что у Киро Слановского нашел?

Матейчо замолчал. Калыч заметил:

— Я бы закрыл его в доме да так хворостиной выпорол, чтобы здорового места на спине не осталось.

— Только и знаешь, что побить да выпороть! — огрызнулся Матейчо.

— Матей, — предостерегающе поднял палец Данев, — в последний раз тебя предупреждаю. Проштрафишься еще раз — сдавай оружие и не попадайся мне больше на глаза…

 

Глава шестая

Штаб полка расположился в небольшом селе Василевцы, в четырех километрах восточнее города Рашково. К вечеру второго дня после взятия города к Додеву прибыл из штаба армии нарочный. О его посещении Додева предварительно уведомил полковник Киселов. Для встречи был определен специальный пароль.

Нарочный прибыл в половине десятого вечера. В этом высоком, немного сутуловатом человеке, который в низкой комнате выглядел еще более худым, полковник Додев. узнал своего старого знакомого из генерального штаба, который совсем недавно часто выступал в военной печати, анализируя события на фронте.

А полтора года назад, после одного из посещений восточного фронта этим человеком, его устные высказывания стали причиной оживленных споров. Тогда он ясно и определенно заявил, что только чудо может спасти Гитлера от разгрома. Его личные враги поторопились объявить его большевистским агентом, но, как ни странно, его популярность возросла еще больше. Перемены не выбросили полковника Бонева из течения жизни, наоборот, он, еще глубже вникнув в ход событий, стал одним из первых советников военного министра.

Когда он остановился посередине комнаты и, гнусавя, представился, полковник Додев спросил:

— Пароль?

— «Габрово», — ответил полковник Бонев.

Тонкая заговорщическая улыбка заиграла на губах Додева. Он вежливо указал прибывшему на стул около печки. Бонев внимательно осмотрел комнату и с удовольствием заметил:

— Хорошо устроились, господин полковник. Весь полк расквартирован?

— Да, вот уже несколько дней как мы оторваны от мира, без газет, без почты и связи со страной.

— Мне кажется, вы не много потеряли, — скупо улыбнулся Бонев.

Они помолчали, словно не решаясь приступить к делу, которое в равной мере занимало их в этот момент. Первым попытался выйти из неловкого положения Додев:

— И все же для нас даже старая новость представляла бы интерес.

— Если она, конечно, этого заслуживает?

— Конечно, — усмехнулся Додев.

— Тогда следовало бы помнить, что на войне не бывает безвыходных положений.

— Но только если цель ясна и средства для ее осуществления достаточно хорошо продуманы, не так ли?

Бонев закурил сигарету, многозначительно улыбнулся и тихо добавил:

— Наш долг использовать любую возможность, быть гибкими и тактичными, чтобы не потерять ни одного шанса.

— Еще раз повторяю, — покачал головой Додев, — я глубоко убежден, что это возможно только при одном условии: если все будем бить в одну общую цель.

— Вполне естественно, у меня нет возражений, господин полковник, потому что в противном случае на нас ляжет большая, историческая ответственность перед отечеством.

— Я должен признаться вам, господин полковник, что после подобного разговора с полковником Киселевым в моей душе свила гнездо манящая иллюзия. Я поверил, что мы окончательно проиграли игру.

— Да, у нас есть реальные шансы на успех, но не надо забывать, что каждый истекший день работает против нас. Что я имею в виду? Мы поставлены перед дилеммой: быть или не быть. Самая стоящая и боевая часть офицерства гниет теперь по тюрьмам. Мы не должны довольствоваться мыслью, что, раз мы свободны, это нас не касается, потому что независимо от наших добрых намерений мы становимся соучастниками преступления как по отношению к нашим личным интересам, так и к будущему нации. Если мы не напомним самым категоричным образом коммунистам о своей собственной силе, они нас будут использовать, пока мы им будем необходимы, а после этого пошлют нас ко всем чертям.

— Господин полковник, — взволнованно проговорил Додев, — эта мысль постоянно волнует и меня и в то же время мучает, но скажите мне, я хочу услышать от вас, на что мы можем надеяться, решившись на такое?

— Только на себя, чтобы рассчитывать на солидную внутреннюю и внешнюю поддержку.

— Я должен признаться вам, — обрадованно приблизился к нему Додев, — что вы придаете мне мужества и силы не только для сопротивления, но и для достойных дел во имя отечества.

— Ваша готовность может нас только радовать. Предполагаю, что вы горите желанием узнать наш конкретный план действий?

— Так точно, — ухмыльнулся Додев.

— Сегодня или самое позднее завтра выйдет постановление совета министров, в силу которого все офицеры, находящиеся под следствием народного суда, будут освобождены при условии, что уедут на фронт.

— Конечно, никто не откажется, каждый бы предпочел свободу…

Бонев его прервал:

— Однако это произойдет вопреки воле коммунистов, которые обязательно как-то отреагируют на это. Но мы принимаем во внимание все возможные в этом плане обстоятельства.

— А поддерживает ли господин министр наше начинание?

— Я бы попросил вас, господин полковник, учитывая секретность и принимая во внимание всевозможные неожиданности, в наших же интересах не упоминать каких бы то ни было имен.

— Да, это естественно, — согласился Додев.

— Что должны сделать мы? У нас есть данные, что дивизия — удобный материал для распространения всяких слухов, для оказания серьезного воздействия на всех, кто попытался бы противодействовать нам. В данном случае риск минимален, если действовать мастерски и с головой.

— Ясно, — согласился Додев.

— Воспользуемся очень простым обстоятельством. Солдаты потеряли терпение, они ждут дня и часа, когда вернутся в Болгарию, не так ли?

— Так.

— Если их задержать здесь еще дней на десять, процесс разложения примет еще более серьезные размеры, не так ли?

— Еще дней десять, говорите? А не будет ли слишком поздно? — удивленно спросил Додев, и какое-то скверное предчувствие шевельнулось в нем. Не начинает ли он с закрытыми глазами играть в какую-то легкомысленную игру? Его мысль лихорадочно и напряженно работала: «Сегодня или завтра выйдет постановление совета министров вопреки желаниям коммунистов, и это вызовет ответные меры с их стороны, и как раз тогда эти друзья используют меня в качестве пушечного мяса».

— Господин полковник, — сказал он, — похоже, что я вас не совсем хорошо понял. Вы предполагаете, что дней через десять солдаты будут годны для проведения нашей операции?

— Да. Именно это мы и имеем в виду.

— А не будет ли слишком поздно?

— Что дает вам основание для такого беспокойства?

— За эти десять дней они разве не примут никаких мер? Не слишком ли много времени мы даем им, чтобы опомниться?

— А что вы предлагаете?

— Ничего конкретного предложить не могу, так как не знаю общего хода дела и основного замысла в подробностях.

Бонев ухмыльнулся:

— Господин полковник, в двух словах: части вашей дивизии останутся здесь на более или менее длительное время. Солдат надо будет обработать осторожно и с умом, постепенно внушая им, что единственно правильным решением в этой обстановке было бы, не дожидаясь приказа, возвращаться в Болгарию. Любые контрмеры со стороны помощников командиров должны быть расценены, как насилие. Следует распространять слух, что эту зиму все будут здесь расчищать тоннели и мосты и что это делается по требованию югославов и с согласия болгарских коммунистов. Вы стоите как бы в стороне и сами выбираете момент, если это понадобится, когда солдаты арестуют помощников командиров…

— А потом? — спросил ничего не понимающий Додев.

— Делаете все необходимое, чтобы события развивались своим чередом, вызывая разложение среди солдат. Это послужит серьезным козырем в руках наших друзей, которые принудят коммунистов к уступкам, и постановление, таким образом, войдет в силу.

— Вы предлагаете арестовать помощников командиров?..

— В крайнем случае вы оцените обстановку, — прервал его Бонев. — Неужели вы будете колебаться?

— Нет, — задумчиво ответил Додев, и сомнение, как уголь, обожгло его сердце. «Я не колеблюсь, господин полковник, — думал он, — но вы-то сейчас уедете, а мы останемся здесь одни гореть на этом огне».

Лампа замигала. Пламя горело только на одной стороне фитиля, и стекло наполовину закоптилось.

В полночь полковник Бонев сел в машину, и свет фар прорезал непроглядную тьму возле реки Ибыр.

* * *

В долине Ибыра дул порывистый, сырой и холодный ветер. Подняв воротник шинели и опустив поводья, Манев возвращался в штаб полка. За его спиной медленно угасал багровый закат, а на востоке по серому и тяжелому небу ползли сырые облака, свинцово-красные от последних лучей заходящего солнца.

В долине Ибыра окрестные голые холмы, по которым гуляет вольный ветер, навевают тоску. Но в сердце Манева теплится неясная радость, вызванная добрым предчувствием, что последующие дни принесут резкий поворот хода событий и сразу и навсегда освободят его от обидной зависимости от людей, которых он всю жизнь презирал и ненавидел.

Около села Василевцы, слева от шоссе, на железнодорожной линии вытянулись один за другим в длинный ряд железнодорожные вагоны.

Между шоссе и рекой 3-й батальон устроил небольшой импровизированный лагерь из выкопанных на скорую руку землянок, использовав на дрова останки разбитых немецких вагонов. Около костра собралась большая группа солдат. Они оживленно беседовали.

Манев въехал в село, свернул к штабу на площади. И здесь солдаты собрались у костра и шумно о чем-то разговаривали. Манев ловко соскочил с коня, бросил поводья адъютанту Додева, по привычке распорядился, чтобы адъютант, прежде чем снять седло, поводил коня немного и только после этого дал ему воды.

Обветренный, с раскрасневшимися щеками, Манев вошел к Додеву. Он пребывал в великолепном настроении. Додев сидел, согнувшись, около печки, босой, в шлепанцах, облокотившись на край походного столика, на котором стояла пустая бутылка с пестрой этикеткой.

Хорошее настроение Манева передалось Додеву. Он любезно подал ему руку, указал на стул, приглашая сесть. Молча налил ему в рюмку шартреза.

— Ну, Манев, чем порадуешь? — уныло спросил Додев, слегка подавшись назад.

— Надеюсь, что не разочарую вас, господин полковник, — улыбаясь, ответил Манев и залпом выпил рюмку до дна.

— Меня интересуют солдаты, — прищурился Додев.

— О них у меня самые свежие и непосредственные впечатления. Разрешите доложить по порядку?

Додев молча кивнул головой.

— Как вы мне приказали, — оживленно начал Манев, — я побывал во всех ротах первого батальона под предлогом, что необходимо произвести еще раз проверку всех людей, представленных к награде. Предлог был вполне подходящим. И самое важное, он не вызывал никакого сомнения прежде всего у помощников командиров. Одним словом, желание вернуться в Болгарию растет. Но люди опасаются, что их оставят здесь расчищать тоннели и железные пути.

— Манев, как вы считаете, легко будет обуздать это недовольство?

Манев пожал плечами и, недоумевая, спросил:

— Зачем, господин полковник? Ведь мы этого добиваемся…

— Да, но коммунисты легко смогли бы устранить эту помеху.

— По моему мнению, это исключено.

— Что дает тебе основание так их недооценивать?

— Мне кажется, мы меняемся с ними ролями: теперь они окажутся в том же положении, в каком мы оказались в сентябре.

Додев уныло покачал головой, вздохнул и спросил:

— Что же дальше?

— Партизанская рота, которая сейчас очень сильно поредела, не представляет никакой силы. Похоже, что желание вернуться назад у них самое сильное. Виделся с поручиком Генчевым в госпитале…

— На таких трусов, как он, рассчитывать особенно нельзя. Но моему глубокому убеждению, Генчев — редкая сволочь.

Манев покраснел:

— И все же он против нас не пойдет.

— Еще неизвестно, — возразил Додев.

— Между прочим, он мне рассказал об одном солдате из четвертой роты. Этот солдат раньше был его человеком. Генчев считает, что мы могли бы его использовать. По его мнению, этот солдат не моргнув глазом может прихлопнуть любого, кого мы ему укажем.

Полковник заерзал на стуле и нервно прервал Манева:

— Ты сразу же начинаешь вести легкомысленную игру. Нельзя так доверяться поручику Генчеву. Прежде всего еще не созрели условия для того, чтобы идти на крайние меры. Думаю, что сегодня утром я достаточно ясно тебе объяснял, в чем будет заключаться наше участие в делах: надо быть, насколько это возможно, пассивными, и ничего более.

— Так точно, — виновато улыбнулся Манев.

— Ну а дальше?

— Ветеринарный врач сбежал во время боя, так сказать, сам себя демобилизовал, а теперь боится вернуться назад. Готов на все…

Додев снова его прервал:

— Манев, неужели ты думаешь, что за ним не наблюдают? Не кажется ли тебе, что этот тип не очень-то удобен? Ведь именно таких людей мы должны сторониться.

— Так точно, — покраснел Манев, и его энтузиазм заметно поубавился. — О солдатах-коммунистах у меня сложилось впечатление, что они очень устали и у них каша в голове. Что же касается помощников командиров, то они вряд ли теперь могли бы справиться с брожением, если бы оно приняло массовый характер.

— Как ты себе представляешь это брожение и его массовый характер? — спросил Додев.

— Например, уход с фронта без приказа. Я принимаю во внимание и стадную психологию людей. В таких случаях они готовы на любые эксцессы. — И Манев поспешно добавил: — Солдаты завшивели, уже около двадцати случаев заболевания чесоткой. Врач первого батальона считает, что дней через десять, по меньшей мере, половина людей запаршивеет…

— А сам врач принимает какие-нибудь меры? — прервал его Додев.

— В этих условиях невозможно оградить заражение. Кроме того, господин полковник, в телегах обоза полно всевозможного мусора: патроны, проволока, разные железки…

— Какие патроны? — удивленно прервал его Додев.

— При отступлении немцы побросали в Ибыр боеприпасы…

— И что же? — удивленно посмотрел Додев на Ма-нева.

— Кое-кто из солдат достает их из реки.

— Сейчас, из ледяной воды?

— Так точно, находятся и такие дураки…

— Одним словом, Манев, ты считаешь, что мы можем рассчитывать на этот сброд?

— Вполне, господин полковник. Я оптимист.

— Да-а, — вздохнул Додев, — я и прежде говорил, что молодость счастлива своей дерзостью.

— Ох, чуть было не забыл! — виновато улыбнулся Манев. — Три дня назад вернулся поручик Константинов. По его рассказам, в тылу все кипит, как в котле, люди недовольны, весь энтузиазм уже испарился, никто не верит больше голым обещаниям коммунистов. Русские ведут себя как в оккупированной стране. Везде говорят, что перемены неизбежны. Случайно встретил адвоката Банкова. Вы его помните? Это тот самый, которого эвакуировали в Лозен…

— И что же?

— Передает вам привет. Банков тоже ему сказал, что дружбаши выходят из правительства и будут стремиться к самостоятельному захвату власти.

— А еще что-нибудь вспомнил Константинов? — тихо спросил Додев.

— Никак нет.

— И хорошо сделал! — Перегнувшись через стол, Додев наполнил рюмки и залпом выпил свою. Потом немного помолчал и все так же тихо спросил: — Ты получил от отца письмо?

— Так точно, он болен, господин полковник.

— Ах, какие времена были, Манев! Вы, молодые, ничего не знаете. Несчастное вы поколение, и еще немало горя хлебнете. — Он налил еще, немного подержал рюмку в руке и вздохнул: — Если бы был жив царь, может, дела приняли бы совсем другой оборот, он бы не допустил таких унижений! — Его глаза заволокло едва заметной пеленой влаги.

 

Глава седьмая

За двое суток, прошедших с тех пор, как полковник Бонов посетил Додева, последнему едва ли удалось поспать несколько часов. Он нервничал, волновался, в сотый раз убеждаясь, насколько легче выполнять чужой приказ и действовать по воле другого человека. Но самое лучшее — оградить себя от риска неизвестности. Поэтому Додев обдумывал даже самые мелкие, самые незначительные детали плана и очень мучился, обнаруживая в нем уязвимые места.

Но поверив в обманчивую иллюзию, что все условия для спасения есть, он поддался еще более обманчивому предчувствию, что риск минимален и операция непременно увенчается успехом.

В этот вечер волею судьбы ему пришлось пережить еще более волнующие мгновения. К одиннадцати часам вечера в Василевцы прибыл полковник Киселев. Его неожиданное появление озадачило Додева.

— Если прибыл с плохими вестями, уходи сразу же, — полушутливо сказал он, не спуская глаз с гладко выбритого лица Киселева.

— Думаю, мне придется остаться здесь до утра, — шутливо ответил Киселев.

— Настолько хорошие новости?

— При нынешней скудности хороших новостей эту можно назвать даже исключительной. Вчера совет министров принял постановление.

— Ну слава богу! — с облегчением вздохнул Додев и перекрестился. — А коммунисты?

— Сопротивляются. Это вполне естественно. Меры правительства встречены патриотически настроенными слоями народа с восторгом, а западными союзниками — с полным одобрением.

— В них моя главная надежда! — радостно воскликнул Додев.

— Да, но и мы должны внести свой скромный вклад, чтобы это патриотическое дело увенчалось победным концом. Священный долг каждого из нас — принести свою дань на алтарь отечества. Ближайшие задачи: всеми имеющимися средствами усилить недовольство и деморализацию солдат, чтобы они не дожидаясь приказа, уходили с фронта. Но главная и основная мера должна сводиться к следующему: под предлогом того, что наши солдаты стреляют без разбора, по настоянию местных сербских властей и с согласия нашего правительства у всех солдат изымаются патроны и сдаются надежным ротным фельдфебелям, которым придается солидная охрана из наших, проверенных людей.

— Охрана? — прищурился Додев. — А кому довериться? — прошептал он почти про себя. — Ну а еще что?

— В операции должны принять самое действенное участие все находящиеся в строю офицеры, — продолжал Киселев. — Надо им внушить, что любая попытка отказа будет рассматриваться как измена родине и царю…

Додев провел еще одну бессонную ночь и еле дождался рассвета. Выкурил две-три сигареты в постели, снова припомнил свое прошлое, представил себе настоящее. Будущее казалось ему смутным, неясным.

Он с трудом оделся и постоял минут двадцать около окна, как будто этот короткий отрезок времени мог решить его судьбу. Остановиться, повернуть назад он был уже не в силах. А когда он позволил по телефону и приказал командирам батальонов ждать его в Рашково через полтора часа, с его плеч словно свалился невидимый груз.

Прежде чем выехать, он решил перекусить, но, измученный бессонницей, вместо голода чувствовал только жажду. По старой привычке он перед уходом из комнаты еще раз проверил, не забыл ли чего в спешке. Едва Додев нажал ладонью на холодную ручку двери, как зазвонил телефон. Додев был суеверен и считал, что если куда-нибудь уходишь и вдруг приходится вернуться, то это не к добру.

«Кому я еще понадобился?» Явно нервничая, он вернулся к телефону, командир 3-го батальона спрашивал, прийти ему одному или с помощником командира.

— Одному! — скрипнул зубами полковник. — Научитесь понимать приказ! Вам лично было приказано. — Он сердито положил трубку и вышел во двор, где его встретил холодный и сырой ветер.

Через полчаса Додев с трудом сел на коня, на котором около недели никто не ездил и который теперь беспокойно раздувал ноздри и рыл передним копытом землю. д Цоньо, адъютант Додева, ловко вскочил на гнедую кобылу, и оба легкой рысью поскакали в сторону Рашково.

Когда 1-й батальон прибыл в Рашково, штаб полка разместился в доме отставного сербского подполковника Перы Рашковича, плотного, хорошо сохранившегося, шустрого старика, всегда нахмуренного и сердитого. В коридоре и комнатах дома висели фотографии Рашковича в офицерской форме, а в огромной комнате, в прошлом служившей приемной, — большой портрет короля в тяжелой, массивной раме, к верхнему углу которой был прикреплен траурный креп.

Рашкович не верил в перемены, происшедшие в Болгарии, и даже не составлял себе труда разобраться в них. Ему было ясно одно: болгары — вот причина гибели великой Сербии. К слову сказать, полковник Додев был убежден, что великая Болгария погибла из-за сербов.

Первым прибыл командир 2-го батальона майор Милчев.

Полковник Додев и командир 3-го батальона капитан Велев прибыли одновременно.

Майор Леев встретил их на веранде. Полковник внимательно выслушал его рапорт, сдержанно подал ему руку и медленным шагом направился через веранду в дом.

После обычной суеты и обмена дежурными фразами о погоде и удобствах гости расположились около стола майора Пеева.

Полковник Додев сел на центральное место, рядом с ним — майор Милчев, майор Пеев, капитан Белев и помощник командира Тодоров. Додев достал из кармана сигарету, закурил, откинулся на спинку стула и еще раз оглядел офицеров. Кровь прихлынула к его вискам. Собравшись с силами и остановив нерешительный взгляд на капитане Тодорове, полковник чуть слышно проговорил:

— Тодоров, оставьте нас ненадолго. Я сделаю офицерам заявление частного характера. — Он виновато наклонил голову к чернильнице, ожидая острой реакции Тодорова на свои слова. Помощник командира не сразу понял эту дерзость полковника. Потом он нервно встал со своего стула и широкими шагами, не оборачиваясь, направился к двери.

Командиры батальонов смущенно переглянулись, не понимая причину такого поступка полковника. Тодоров хлопнул дверью, и его тяжелые шаги раздались по коридору.

— Господа, я собрал вас, чтобы обсудить один, так сказать, личный вопрос. А вам, майор Пеев, я делаю серьезное замечание. Вы не должны были ставить меня в такое неловкое положение! Из-за вас мне пришлось его выгонять. — И он показал на дверь, в которую только что вышел Тодоров. — Вы должны были найти подходящий повод и не допустить его прихода сюда.

Майор Пеев поднял голову, чтобы сказать что-то, но полковник сделал ему знак рукой молчать и продолжал:

— Господа, в настоящий момент мы поставлены перед самым серьезным испытанием и проверкой нашей политической зрелости. Я хочу сообщить вам очень важную новость. Вопрос теперь стоит так: быть ли нам завтра свободными людьми, почитаемыми и уважаемыми гражданами, какими мы были еще недавно, или остаться униженными и притесняемыми. Об этом мы должны молить бога, чтобы он прежде всего дал нам жизнь и здоровье и больше веры в дело, которое до нас начали патриоты тыла, у кого любовь к отечеству еще не угасла и у кого еще есть силы и мужество думать и о нас. Перехожу непосредственно к делу. Без ведома и в отсутствие коммунистов в совет министров внесено и одобрено специальное постановление о нас, военных. В силу этого исторического и спасительного постановления все наши прошлые дела нам прощаются. Автоматически прекращаются любые преследования всех офицеров, сержантов и солдат, задержанных до этого момента следственными комиссиями, если они пожелают пойти на фронт. Вам ясно, господа? — повысил голос Додев. — Кто из вас желает, чтобы его третировали, как раба?

Додева слушали, онемев от неожиданности. А он продолжал все тем же торжественно-патетическим тоном:

— Но я получил указания свыше относительно того, чтобы и мы здесь внесли наш скромный вклад в общее дело. Я только что вас предупредил, что все это делается без ведома коммунистов. Естественно, надо ожидать, что они будут сопротивляться. И теперь наша очередь показать им, что они должны поджать хвост и считаться с нашей силой и с нашими возможностями, что они в большой степени зависят от нас. В связи с этим я выработал небольшой план и во имя его исполнения призываю вас быть готовыми пойти на жертвы. Прошу иметь в виду, что моя просьба — одновременно и приказ вышестоящих органов в армии.

Майор Пеев глубоко вздохнул, вытер вспотевшее лицо, провел пальцами по плешивому темени и неспокойно прокашлялся. Додев смерил его сердитым взглядом и продолжал:

— От нас требуется только одно — не поддаваться на коммунистические уловки, с достоинством и честью повернуться к коммунистам спиной и сказать, что нас до сих пор достаточно унижали. Разрешите мне, как вашему командиру, как более старшему по чину офицеру, еще раз заверить вас в том, что они никогда не станут нам доверять. Они будут использовать нас до тех пор, пока будут в нас нуждаться, а затем дадут нам под зад коленом. Повторяю: сейчас идет проверка нашей политической зрелости.

— Позвольте доложить, господин полковник? — смущенно спросил майор Леев.

— Один момент. — Додев сделал ему знак рукой. — Я говорил о своем плане. Что требуется от нас? Только две вещи, господа. Во-первых, необходимо отобрать у солдат патроны, взять под нашу усиленную охрану остальные боеприпасы. Из числа надежных и проверенных солдат и сержантов надо создать в каждом батальоне по одному карательному отряду. И во-вторых, если солдаты пожелают пойти без приказа в Болгарию, не мешать им, а, напротив, молчаливо соглашаться с их желанием и плыть по течению. Тогда ни у кого не будет оснований обвинить вас в бездеятельности.

— Господин полковник, а вдруг придет какой-нибудь приказ из дивизии? — спросил майор Милчев.

— Какой приказ? — Додев уже стал нервничать.

— Ну хотя бы в связи с тем, о чем вы нам сказали, А вдруг там будут против?

— О дивизии не беспокойтесь, перед ними стоит другая задача, тоже связанная с нашим общим и патриотическим делом. Для сведения, там полная ясность.

— Господин полковник, — начал твердо и самоуверенно майор Пеев, — хорошо если бы и у нас была полная ясность. Я не хочу быть подлецом ни по отношению к вам, ни по отношению к должности, которую занимаю в настоящее время в армии. Один раз я уже натерпелся страху, испытал унижение и, прямо вам скажу, ни за что не хотел бы, чтобы все повторилось. В сентябре вы нас бросили, поручик Игнатов сбежал, но в Лозене на площади ему размозжили голову.

— Он погиб как герой, и скоро мы ему поставим памятник.

— Мне не нужна его слава.

Додев застыл на месте, словно окаменел. На его морщинистом лице не дрогнул ни один мускул. Но это продолжалось недолго. Он глубоко вздохнул, привстал со стула и, сощурившись, обвел взглядом присутствующих.

— Хочешь меня предать? Пожалуйста! Но когда они поставят тебя к стенке, а это рано или поздно произойдет, не забудь, что я тебе предлагал. Помните, что я думал только о вашем благе, — закончил он, тяжело дыша.

— Красивыми сказками и голыми обещаниями я уже сыт по горло, господин полковник, и как раз эти ваши заботы о моем будущем меня больше всего и пугают.

Додев снова опустился на стул, подпер обвисшую щеку ладонью и глубоко вздохнул.

— И без тебя обойдемся! — сказал он. — Не хочу тебя запугивать, но знай, что каждый родоотступник ответит за свои дела. — Он кивнул головой и с трудом поднялся со своего места.

* * *

Вот уже несколько дней подряд около девяти часов утра Пени и Кутула исчезали из роты. Вначале на это никто не обращал внимания, но потом фельдфебель Лило заметил их регулярные отлучки в одно и то же время и доложил об этом Слановскому.

— Может, играют где-нибудь в карты? — предположил тот.

— Не знаю, — в недоумении пожал плечами Лило.

— Пьяными их не видели? — продолжал расспрашивать Слановский.

— Нет, не видел. Сегодня пошлю за ними Луканче, чтобы проследил…

В обед Луканче доложил Слановскому, что Пени и Кутула после завтрака перешли по каменному мосту через Ибыр и повернули на восток вдоль берега, набрали по охапке деревяшек и отнесли их к реке. Пени изрубил деревяшки на щепки, достал из-за пазухи газету и развел огонь.

Спрятавшись за полуразвалившимся забором на противоположном берегу реки, Луканче не спускал с них удивленных глаз.

«Наверное, хотят гранатами рыбу глушить, — подумал он. — Сейчас увижу, что они будут делать».

Кутула в это время снял сапоги, разделся догола и прыгнул в реку.

«Ну и ну, никак рехнулся! Нашел время для купания!» — подумал Луканче и невольно задрожал от холода.

Кутула высунул руки, тряхнул мокрой головой, набрал воздуха и снова нырнул под воду.

Спустя некоторое время Кутула вытащил из реки маленький черный ящик, затем еще один, две-три винтовки, пулемет, длинную и грязную пулеметную ленту и потом ухватился за шест, который протянул ему с берега Пени.

Затем он кинулся к жаркому пламени костра. Чуть не влез в огонь. Пени быстро подавал ему одежду, помогал одеться.

— Ах вот в чем дело! — полушепотом говорил Луканче. — Они за добычей повадились.

Слановский вызвал Пени и Кутулу в маленькую комнатенку, где спали фельдфебель Лило и другие взводные командиры.

— Где вы сегодня были? — спросил их Слановский.

— Да тут, в роте, — ответил Кутула.

— И никуда не ходили?

Они виновато переглянулись. Не ответили. Лило повторил вопросы Слановского.

— А куда нам ходить? — притворялся Пени. Он очень старался делать вид, что его удивляет их недоверие.

— Вода-то хоть теплая? — подмигнул Лило и усмехнулся.

— Какая вода? — ответил Пени, продолжая притворяться, что не понимает, о чем его спрашивают.

Кутула недовольно тряхнул головой, он понял, что за ними следили и все знают. Пени попытался замести следы, но тут же почувствовал, что им все равно не поверят, и решил больше не упорствовать, Слановский опередил его новым вопросом:

— Что вы искали в реке? Вода ледяная, разве не боитесь простудиться?

— Не простудимся, господин поручик, — прогремел Кутула. — Вы еще не знаете, что туда покидали немцы.

— Что же? — полюбопытствовал Слановский.

— Винтовки, пулеметы, патроны. Слановский встал, прижался спиной к двери.

— Странные вы люди. Ну что ж, завтра осмотрим ваше оружие. Уверен, что оно не вычищено как надо. И для чего вам весь этот хлам?

— Когда вернемся, в деревне все пригодится, — ответил немного увереннее Кутула, считая этот свой довод достаточно убедительным.

— С кем будете воевать этим оружием? — не отставал от него Слановский. — Ну-ка, скажите?

— Мало ли гадов! — вмешался Пени.

Слановский вздохнул и беспомощно развел руками:

— Ну что с вами делать? В ваших руках пулеметы, минометы, орудия. Смотрите за ними, проверяйте, ухаживайте, да и себя берегите. Наверное, об этом не думаете, когда идете собирать чужой хлам. На свое смотрите как на чуждое, и все вам мало. Если бы послать вас туда, то вы вряд ли согласились бы… А те плитки ты выбросил из ранца? — спросил он у Кутулы.

— Так точно.

— Ты знаешь, — Киро глазами показал фельдфебелю Лило на Кутулу, — от Ниша до Косово-Поля он тащил с собой молот килограммов на пятнадцать, а спроси его, для чего ему молот, ответить не сможет.

Лило громко рассмеялся.

— Господин подпоручик, было два молота, — подал голос Пени. — Второй Луканче поносил дня два-три, и, должно быть, куда-то забросил, а потом соврал свату, что его украли…

Дверь в комнату неожиданно распахнулась. Бледный и сильно встревоженный капитан Тодоров молча оглядел присутствующих.

— Что случилось? — тихо спросил он и показал глазами на Пени и Кутулу.

— Умники, непохоже, что взрослые люди, у самих уже по двое-трое детей, а они все еще занимаются глупостями. Лезут в реку за немецкими трофеями.

— Сами на неприятности нарываются. — Тодоров повернулся к Пени и Кутуле и молча указал им головой на дверь.

Слановский пододвинул ему стул.

— Нет, — отказался Тодоров, — прошу вас сохранять спокойствие, не поднимать излишнего шума, пока не решим, как будем действовать. — Он посмотрел на часы: — Товарищ Чавдар должен вернуться самое позднее через полтора часа.

— Что случилось, господин капитан? — удивленно спросил Слановский.

— Ничего особенного, но все же необходимо быть начеку. — И он в нескольких словах рассказал, как Додев самым бесцеремонным образом указал ему на дверь.

— Вот так да! — удивленно закусил нижнюю губу Слановский. — Что за дерзость? Не случайно два-три дня подпоручик Манев постоянно шныряет по батальону.

Со двора школы донесся оживленный говор. Лило высунулся в окно и удивленно спросил:

— Зачем выстраивают роту?

Слановский через его плечо открыл окно и крикнул, обращаясь к фельдфебелю Станкову:

— Кто тебе приказал выстраивать солдат?!

По привычке фельдфебель отдал честь. Он что-то сказал, но ветер отнес его слова.

— Зайди сюда! — сделал ему знак рукой Слановский и, отойдя от окна, задумчиво произнес вполголоса: — Эти люди совсем рехнулись…

Станков появился в дверях. Зычным голосом он попросил разрешения войти и доложил:

— Господин подпоручик, я их выстраиваю из-за патронов.

— Каких еще патронов? — удивленно посмотрел на него Слановский.

— А разве вы не знаете, господин подпоручик? — смутился он.

— Что я должен знать, ты чей приказ выполняешь?

— Подпоручик Манев передал мне, что командир полка приказал без шума отобрать патроны у солдат…

— Вот как! — гневно прервал его Слановский. — Но ведь не Манев, а я твой командир. И ты будешь выполнять мои приказы!

— Виноват, господин подпоручик, — растерялся Станков.

— Подождите-ка, — вмешался в разговор Тодоров. — Что точно приказал вам Манев и когда вы получили от него этот приказ?

— Господин капитан, я думал, что вы знаете…

Тодоров его прервал:

— Станков, не важно, что я знаю и чего не знаю, я спрашиваю вас: что и когда приказал вам сделать Манев?

— Да вот он говорил, что надо собрать патроны, потому что здешние власти не разрешают…

— Подожди нас на улице! Солдат пока не распускай! — И Тодоров указал ему на дверь.

Как только Станков вышел, Тодоров озабоченно сказал Слановскому:

— Картина ясна, это заговор. Может быть, как раз из-за этого так спешно вызвали товарища Чавдара к помощнику командира дивизии. Не случайно, наверное, и то, что уже несколько дней мы не получаем ни газет, ни писем…

Однако слух, пущенный Маневым, в известной степени обернулся против него самого. Он мгновенно разлетелся по всему полку. Пулеметы и минометы 1-го батальона, которые до сих пор лежали грязные, покрытые ржавчиной, к вечеру находились уже у окон школы вычищенные и смазанные.

Дремавшая сила сопротивления, которая таилась за бездельем и скукой, вдруг пробудилась. Солдаты были охвачены тревожной готовностью.

* * *

Сила инерции не давала Додеву возможности остановиться. Поведение Пеева его смутило, но оно отнюдь не было неожиданным, потому что ничего другого Додев от него и не ожидал. Короче говоря, он давно вычеркнул Пеева из рядов благонадежных офицеров.

Но Додев смутился и даже испытал какой-то страх из-за неожиданного появления в штабе Чавдара. «Ничего, — подумал Додев для собственного успокоения, — все равно с этим парнем надо выяснить отношения». Его удивили чрезмерное спокойствие и самоуверенность Чавдара, который сдержанно поздоровался с ним.

— Потеряли еще один день в безделье, — сказал Чавдар, чтобы только не молчать.

«Дурачком прикидывается, — подумал Додев, — или действительно ничего не знает?» — а вслух сказал:

— Половина моей службы прошла в ожидании. Есть что-нибудь новое?

— Мне кажется, что на этот раз новости здесь, у вас, — подозрительно улыбнулся Чавдар.

— Не понимаю вашего намека, — сделал попытку Додев сохранить самообладание.

— Нет, вы очень хорошо знаете, о чем идет речь, но я удивляюсь другому…

— Чему, если позволите спросить вас?

— Тому, что вы не оценили достаточно разумно обстановку, иначе не рисковали бы так легкомысленно.

— Благодарю вас за совет, — с иронией заметил Додев, — а что касается моего легкомыслия, то я беру часть ответственности на себя. На моем месте и вы поступили бы точно так же, не так ли?

— Господин полковник, вы напрасно питаете какие-то иллюзии, обманывая и себя, и некоторых ваших коллег. Вы забываете, что последствия окажутся более тяжелыми, чем вы предполагаете.

— Почему вы не предупредили господ министров? Это постановление — их дело. Я не скрываю, что одобряю его, потому что в большой степени оно защищает и мои личные интересы.

— Но если оно будет отменено? — спросил Чавдар.

— Любой на моем месте очень искренне сожалел бы об этом.

— Господин полковник, ваше поведение вызывает недоумение. Вы отклоняетесь от прямых дорог, чтобы заблудиться в путаных тропках неизвестного. Мы еще встретимся, и тогда нам будет ясно, у кого из нас были основания, а у кого их не было…

К вечеру подпоручик Манев послал группу солдат и унтер-офицеров из штаба полка в 1-й батальон с задачей выяснить мнение солдат относительно возвращения в Болгарию без приказа.

В это время Слановский находился в обозе роты. Солдаты разожгли большой костер и грелись у огня, отворачиваясь от дыма, который холодным влажным ветром задувало в глаза.

Едва Слановский дал указание очистить телеги от всякого рода лишних вещей — трофейного кабеля, кусков автомобильных шин, ненужных железок, — как к нему подбежал-запыхавшийся Луканче и доложил:

— Господин подпоручик, меня послал к вам фельдфебель Лило. Пришли какие-то, уговаривают нас завтра чуть свет уходить домой.

— Кто они такие? — зло спросил Слановский.

— Из штаба полка, я знаю только Кольо-возницу, это тот цыган, который крал кур…

Слановский быстро зашагал по главной улице городка. В липком тумане изредка попадались припозднившиеся прохожие — мужчины и женщины. От окон на уличную мостовую ложились желтые пятна света. Здание школы на треугольной площади было окутано мраком. Уже три дня солдаты ложились, не зажигая света, потому что фитили на газовых фонарях сгорели, а новых солдатам не выдавали. Но солдатская смекалка и из этого положения нашла выход. Ангелчо осторожно вытаскивал из немецких снарядов тонкие спицы пороха, которые, когда их зажигали, горели ослепительным белым светом.

Слановский и Луканче остановились шагах в двадцати от лестницы. Пороховая «свеча», высоко поднятая над солдатскими головами, ярко освещала лица Кутулы, Пени и Кольо-цыгана, а стоящий напротив них санитар-сержант из полкового лазарета прикрывал глаза ладонью, защищаясь от непривычно яркого света.

Кольо, увидев Слановского, закричал во все горло:

— Господин подпоручик, давайте, как кореши, договоримся: рано утром уходим! В семь часов даем зеленую ракету — и без команды в дорогу…

— Войдите в дом, и пусть говорит кто-нибудь один, — сказал Слановский взволнованным голосом и пошел впереди.

Когда вся «делегация» вошла в помещение роты, Лило и Луканче спиной загородили дверь. Ангелчо поджигал пороховые «свечи» и поднимал их над головой, чтобы освещать все помещение.

— Ну, выкладывайте все начистоту, — остановившись на середине комнаты, сказал Слановский. — Говорите, зачем пришли?

— Господин подпоручик, — испуганно моргал санитар, — нам сказали: если не уберемся отсюда в течение двух дней, нас оставят здесь чинить пути и связь…

— Кто сказал это? — скрипнул зубами Слановский.

— Да все в полку говорят! — подал голос писарь Стоянчо.

— Я ночью же запрягаю кобылку и через десять дней буду греться около своей цыганки, — цинично ухмыльнулся Кольо.

— Ишь какой выискался! — приблизился к нему возмущенный Слановский. — Теперь ты готов бежать греться к своей цыганке, а почему тебя не было среди добровольцев на скале Дражна? Да ты хоть один раз выстрелил в немцев? А вы, — взглянул он на унтер-офицера, — вы, трус, хоть раз были на позиции? Ребята там умирали от потери крови… Что-то я вас там не видел…

— Да чего еще ждать? Собачье племя! — взревел Кутула и опустил свой тяжелый кулак на спину Кольо. И тут началось нечто невообразимое. Кто-то ударил Ангелчо по руке, и он не удержал горящую пороховую «свечу». В темноте минут десять солдаты награждали тумаками незваных гостей…

— Больше не посмеют сюда прийти, — ухмылялся Пени.

Он и еще человек десять проводили «делегацию» через площадь, продолжая стегать «делегатов» ремнями куда придется.

Под холодным, обсыпанным звездной пылью небом спал город. Только шаги часовых перед школой глухо отдавались в ночной тишине.

* * *

Солнце робко заглянуло в окно. Ветер гонял по двору листву и солому, тревожно стучал в оконные стекла. Над Котелками склонились обросшие лица солдат, вид которых был самый жалкий. Так вот кто собирался сегодня утром без приказа податься домой! Их внешний вид заставил Додева вздрогнуть. Глубоко в душе он чувствовал себя обманутым и обойденным. В бессильной злобе он упал на свою походную кровать. А ветер продолжал стучать в стекла окон, завывая то жалобно, то испуганно.

Додев не заметил, когда в комнату вошел подпоручик Манев, разрумянившийся и слегка возбужденный.

«Ну?» — вопрошали усталые и покрасневшие от бессонницы и напряжения слегка прищуренные глаза Додева.

— Может быть, нас опередили всего на один-два…

— И все же опередили, — прервал его Додев.

— К большому сожалению, да.

Додев глубоко вздохнул:

— Как смогли всего за несколько месяцев так переродиться эти негодяи? В их сердцах угасла даже последняя искорка любви к отечеству. Бедная, несчастная Болгария!..

— Вчера вечером наши ребята вернулись из Рашково…

— Оставьте этих ваших ребят, Манев! Неужели вы не поняли, что больше ни на кого нельзя рассчитывать? — прогнусавил сквозь сжатые губы Додев.

— Нет, господин полковник, они предъявили доказательства своей преданности. Их избили в первом батальоне, и очень жестоко…

— Почаще надо лупить этих скотов, чтобы они поумнели наконец, — бросил Додев, не интересуясь, о ком говорит подпоручик. — А где наш комиссар?

— Шныряет в полку. Разные типы из роты добровольцев вынюхивают все у нас, понацепляли гранат на ремни, похоже, что-то замышляют, — уныло закончил Манев, все еще не решаясь сказать своему командиру полка самую горькую и тяжелую новость.

— Ничего хорошего нельзя ожидать от этих головорезов, — выдавил из себя Додев. Он, вздыхая, встал с кровати и закурил сигарету.

— Ночью арестован полковник Киселев, — наконец произнес Манев и опустил глаза.

— Кто тебе это сказал? — вздрогнул от неожиданности Додев.

— Недавно из штаба дивизии вернулся поручик Генчев.

— Ну? — испуганно поднял голову Додев. — Значит, Киселов задержан?

— Так точно, господин полковник.

— А постановление?

— Похоже, что именно здесь мы просчитались…

— Почему ты так думаешь?

— Об этом я как раз и хочу вам доложить. — Манев раскрыл свою записную книжку. — Вот что пишет сегодня «Работническо дело»: «Политбюро ЦК БРП(к) заявляет о своем несогласии с постановлением совета министров, принятым на заседании 23 ноября с. г., по которому фактически отменяется закон о народном суде над офицерами и унтер-офицерами и солдатами действующей армии и находящимися в запасе, которые уличены в со деянии преступлений…» — Он пропустил один абзац и продолжал: — «Такая редакция постановления дает возможность любому преступнику в соответствии с законом о народном суде (так как все мобилизованы или могут быть мобилизованы) уйти от правосудия и, если он захочет, скрыться…» — Манев снова пропустил один абзац и дошел до заключения, которое прочитал звонким голосом: — «Это постановление было принято в отсутствие и без согласия коммунистов и без учета мнения Национального комитета Отечественного фронта…»

— Хватит! — Додев почти упал на край стола. — Достаточно, все ясно… Бедная, несчастная Болгария…

Через час около штаба полка остановилась забрызганная грязью и глиной машина. Из нее вышли трое вооруженных мужчин. Двое торопливо вошли в штаб, а третий остался во дворе.

Солдаты столпились возле машины, завязался разговор о погоде и новостях из Болгарии.

Шофер открыл багажник машины, достал насос, ключи и молоток, постучал ногой по шинам, вернулся к правой задней шине и стал подкачивать ее насосом.

Группа любопытных плотно окружала машину, когда мимо нее торопливо прошли Чавдар и майор Леев. Следом за ними в штаб вошел и третий, который до этого находился во дворе.

Чавдар через плечо крупного мужчины в офицерском кителе без погон заметил, как Додев дрожащими руками вставляет ключ в замок походного сейфа, где лежали строго секретные документы полка, и только потом обратил внимание на мужчину.

— Боримечка, — громко сказал он, — каким ветром занесло тебя к нам?

Мужчина в офицерском кителе без погон резко выпрямился, услышав эти слова. На загорелом и добродушном лице его расплылась непринужденная улыбка. Он протянул свою лапищу Чавдару и, тряся его руку, скороговоркой ответил:

— Занес тот самый ветер, который качает ветки да путает планы некоторых людей.

Додев не посмотрел на Чавдара. Достал из ящика одну папку и глухим голосом сказал:

— Это хранилось у меня, остальное в штабе…

— Оставьте ее здесь. — Боримечка показал ему на стол и тут же снова повернулся к Чавдару: — Кто будет принимать дела?

— Майор Пеев, — кивнул головой Чавдар и пропустил вперед Пеева, который представился Боримечке.

Боримечка раскрыл портфель, достал из него кипу бумаг и предложил Додеву сесть, а потом сказал третьему, стоявшему у дверей:

— Гено, подготовьте Манева и поручика Генчева, пока мы тут закончим…

Тот молча вышел. Додев убитым голосом спросил:

— Господа, что все это означает? — Нижняя губа его задрожала. Он беспомощно смотрел то на Чавдара, то на Боримечку.

Минуты две Боримечка не спускал с него глаз, а затем резко сказал:

— Есть приказ арестовать вас, полковник Додев. Вот предписание командующего армией.

 

Глава восьмая

Письмо из штаба советской воинской части было кратким и предельно ясным: к ним направляется пойманный болгарский полицейский в немецкой форме, присоединившийся к гитлеровцам в начале сентября, чтобы уйти от справедливого народного возмездия.

Костов и Чугун почти одновременно начали свою карьеру. Чугун, пытливый деревенский паренек, часто попадал в полицию, когда Костов, молодой и еще неопытный полицейский агент, только начинал свое восхождение по служебной лестнице, по спинам своих истерзанных жертв.

Теперь Костов в чужой форме стоял перед столом Чугуна. Осмотрев его с головы до пят, Чугун тихо сказал:

— Да, это вполне естественно. Простые болгары всегда были чужды вам, потому вы и заканчиваете свой жизненный путь в чужой одежде.

— Одна сторона должна была пасть, выпало нам, — с легким вздохом ответил Костов, видимо примирившийся со своей судьбой. Лицо его выражало лишь усталость и равнодушие.

Над столицей давно сгустились сумерки. Один за другим гасли огни в окнах управления милиции. Только окно Чугуна на третьем этаже продолжало светиться.

Пепельница была переполнена. В последнее время Чугун пристрастился к курению. В комнате было сильно накурено. Но сознание оставалось совершенно ясным. Внимательно и сосредоточенно он слушал Костова, который с мельчайшими подробностями рассказывал о своей работе в полиции, о провалах в партийных организациях, в работе которых Чугун принимал непосредственное участие.

Было уже за полночь. Последний трамвай с шумом возвращался в депо. А Костов рассказал еще так мало. Чугун начал терять терпение.

— Костов, скажите мне, что вы знаете об убийстве Румена?

— Я как раз хотел об этом рассказать. Но прошу вас, скажите мне, где Цено Ангелов. Он жив?

— Да, — солгал ему Чугун.

— Значит, не сумел скрыться? — спросил Костов, не отрывая от лица Чугуна своих синих, увлажнившихся от возбуждения глаз.

— Его схватили недалеко от турецкой границы. Он признался во всем, — прибегнул к хитрости Чугун.

— Значит, он вам все рассказал, — продолжал Костов еле слышно.

— Конечно, но я хочу услышать, что скажете вы, потому что он всю вину пытался свалить на вас.

— Видно, думал, что я больше не вернусь назад?

— Похоже, что так.

— Наивно с моей стороны, но я все же попытаюсь… Дайте мне хотя бы слабую надежду на то, что сохраните жизнь, я буду делать самую грязную работу, чтобы быть полезным людям.

— Что вы имеете в виду? — спросил Чугун.

— Я знаю, что это почти невозможно, но… как бы это вам сказать… у меня нет никакого намерения перекладывать свою ответственность на других, но я не позволю другим сваливать на меня свою вину. Я не знаю, что признал и что отрицал Цено Ангелов, но…

В это время неожиданно зазвонил телефон. Чугун поднял трубку, слегка прикрыл ладонью микрофон. В его ухе прозвучал знакомый голос. Это был Данчо Данев.

— А, это ты, Данев… Нет, не один. Просто не было никакой возможности ни вчера, ни сегодня… Не торопитесь ли вы с этим памятником? Они тоже находят этот срок недостаточным… Они сомневаются, будет ли он готов к годовщине расстрела… Данчо, давай спокойнее… Ясно… Ясно… Что у вас нового? Передай всем привет! — Чугун положил трубку и закурил сигарету. Внимательно посмотрел в лицо и на руки Костова. Нет, он не ошибся: Костов дрожал, с трудом владел собой. Чугун кивнул ему головой: — Продолжим…

— С кем вы говорили сейчас, неужели с Данчо Даневым? — спросил Костов и жадно глотнул, как будто в горле у него пересохло.

— Да, ваш старый клиент.

— Но разве Цено Ангелов еще…

— Что еще? — удивленно прервал его Чугун, и нехорошее предчувствие обожгло ему сердце.

— На этот раз я буду играть в открытую и прошу: дайте мне за это хоть маленькую надежду на жизнь, если это возможно. Но если вы не хитрите, то тогда… — Он повел плечами, и его руки перестали дрожать.

— Что? — Чугун не спускал с него глаз.

— Цено Ангелов и теперь продолжает вас обманывать.

— На основании чего вы делаете такое заключение?

— Цено Ангелов был далеко не самым способным человеком в областном управлении. Он брал взятки, был ненасытно алчен, однако начальство терпело его и поддерживало, потому что в их глазах он был специалистом по вербовке…

— И не терпел провалов, не так ли? — прервал его Чугун.

— Так.

Сердце Чугуна было готово выскочить из груди. Как он ни старался сохранить спокойствие и остаться равнодушным, но в конце концов не удержался и нетерпеливо потребовал:

— Хватит крутить, говорите прямо!

Костов помолчал, словно припоминая что-то, потом поднял голову, оглядел комнату и сказал:

— Цено Ангелов очень рассчитывал на одного вашего человека. Это был большой успех, и мы все старались уберечь этого человека от каких бы то ни было подозрений… Неужели Цено Ангелов все еще молчит? — спросил Костов, и его лицо будто окаменело в удивлении.

Сигарета в руке Чугуна запрыгала. По телу разлился жар, как будто кто-то вылил ему на спину кастрюлю кипятка. Но он тут же овладел собой.

— Костов, довольно о Цено Ангелове, говорите о себе.

— Разрешите мне спросить? Только что вы говорили с Данчо Даневым?

— Да.

— Речь идет о Данчо Даневе из вашего отряда, не так ли?

— Да, а почему это вас удивляет?

— Значит, — вздохнул Костов, — Цено не все вам рассказал.

— Что же, по-вашему, он еще скрывает?

Костов замолчал и потом с болью промолвил:

— Данчо был нашим сотрудником…

Чугун не поверил своим ушам. Опытным и наметанным глазом Костов сразу заметил, что Чугун потрясен его словами.

— Правильно ли я вас понял? — спросил Чугун. — Вы сказали, что…

— Да. Данев был, как бы вам сказать, нашим главным козырем, хотя лично я вначале не очень-то ему доверял.

— Почему?

— С тех пор прошло много времени, и я едва ли теперь смогу вам что-нибудь объяснить. У Цено Ангелова в этом отношении был очень наметанный глаз. Он оценивал свои жертвы, как перекупщик скота.

— Говорите конкретно о Даневе, — напомнил ему Чугун.

— Насколько я припоминаю, Данев вошел в нашу игру случайно. Мы получили сведения, что какой-то унтер-офицер из пехотного полка привез пистолеты и продал их. В то время Данчо был фельдфебелем в полку, командиром этого унтер-офицера. Он взял пистолет и не заплатил за него унтер-офицеру. Узнав об этом, Цено сразу же понял, что может извлечь из этой истории какую-то пользу для себя. Цено предположил, что этот пистолет попал к подпольщикам.

— Но не был в этом уверен?

— Нет, он только предполагал, что это так. В это время Данчо крутил любовь с женой одного молодого торговца. Время от времени он приезжал из села в город и в отсутствие торговца забавлялся с его женой. Как я сейчас припоминаю, было это в феврале. Два дня Данчо провел с женой торговца. Вечером, когда он ехал в село, мы арестовали его на станции. Почти сутки продержали его без допроса. Вначале он был очень спокойным и уверенным, ему казалось, что этот арест вызван каким-то мелким недоразумением. Однако Цено умел запутать и прибрать к рукам свою жертву. Он спросил Данева, где пистолет, который он взял у унтер-офицера Кочо. Знаете, это тот самый унтер-офицер, которого ваши люди ликвидировали летом в лесу между Лозеном и Долни-Сеновцом.

— Ясно, продолжайте, — нетерпеливо подстегивал его Чугун.

— Цено спросил Данева, где пистолет унтер-офицера. Данев стал отрицать, говорил, что не знает, о каком пистолете идет речь.

Тогда мы устроили ему очную ставку, и Данчо признался. Цено поставил перед ним условие вернуть оружие или сказать, где оно находится, тогда его освободят. Здесь-то Данчо и запутался. Признался, что отдал пистолет Илие Велеву. Понимаете, это была серьезная улика. Теперь его можно было обвинить в антигосударственной деятельности, в связи с подпольщиками, Данева выпустили на свободу, но при условии, что он будет держать Цено в курсе главных событий в жизни села.

— И он оказался послушным?

— Более того, он превзошел все ожидания Цено. Вы, может быть, помните, что летом того же года Данчо был арестован?

— Да, припоминаю, — кивнул головой Чугун.

— По дороге в город он «сбежал» с поезда на станции Камено-Поле.

— Это вы устроили ему «побег»?

— Да. Вся его семья была арестована. Был приказ об их высылке, но, конечно, все это было, так сказать, ширмой. В это время мы знали, где он прячется…

— Где же? — прервал его Чугун.

— На складе кооперации. Ведь так было? Предполагаю, что вас об этом информировали.

— Это не имеет значения! Говорите дальше!

— Насколько помню, именно тогда вы взяли его в отряд. Оттуда он редко давал о себе знать, но всегда держал нас в курсе всех ваших дел.

Чугун закурил, предложил сигарету и Костову. Он никак не мог прийти в себя. Все это звучало для него как какая-то кошмарная, фантастическая сказка. Но нет, здесь обмана не было. И речи не могло быть о каком-нибудь шантаже. У него была достаточно хорошая память, чтобы не подвергать сомнению показания Костова. Все, связанное с побегом Данчо, именно так и выглядело.

На всякий случай Чугун спросил:

— Костов, а если Данев будет все отрицать?

— И что же?

— Как вы докажете?

— Устройте нам очную ставку с Цено и с ним. Это возможно?

— Ну предположим, — неопределенно ответил Чугун. — А как обстояло дело с пистолетом?

— Прежде всего он попал к Илие Велеву.

— А как устроили «побег» Данчо со станции?

— Очень просто. Полицейские ничего не знали о наших планах. Для вашего сведения, по приказу Цено я лично должен был «доставить» Данева.

— И вы помогли ему бежать?

— Да. Помните, вас ранили зимой сорок третьего года?

— Конечно.

— Тогда вы были с Данчо Даневым, верно?

— Да, и он всю ночь тащил меня на спине. До этой минуты я уверен, что остался жив только благодаря его трогательной заботе обо мне.

— Вы живы, потому что Цено не торопился жертвовать Даневым только ради вашей головы. Он поставил перед собой задачу схватить весь окружной комитет и одним ударом обезглавить всю вашу организацию. Может быть, вы не поверите, что это была наша основная задача. Тогда припомню вам еще кое-что. Вы были ранены и два дня находились в каком-то сарае около Сиде-Бырдо, так?

— Да.

— Но вы даже и не предполагали, что в это время Данчо встретился с Цено, что он сделал отчаянную попытку выйти на связь с Розовым, но тот не явился на встречу после перестрелки, которая завязалась где-то между Сине-Бырдо и Лозеном. В связи с этим случаем сообщу еще кое-что: по донесениям Данчо, и главным образом по его наущению, вы осудили на смерть одного своего товарища из Сине-Бырдо; может быть, вы вспомните его имя, я позабыл.

— Разве он не совершил предательства?

— Нет. На засаду вы нарвались случайно. Но Данчо испугался, он заподозрил, что этот человек узнал о его встрече с Цено Ангеловым.

— А вы почему сами не ликвидировали этого человека?

— Да потому что вы бы потом выяснили, кто из ваших его предал. Мы знали обо всех встречах, обо всей деятельности Илии Велева…

— А имена людей из Камено-Поля тоже Данев назвал? — прервал его Чугун.

— Да.

— А Румена?

— Тогда Цено Ангелов делал ставку на ликвидацию штаба вашей зоны. Мы даже упрекали Ангелова в том, что его увлеченность похожа на маниакальность, так как он любой ценой решил доказать министру и регентам, что борьбу с вами, коммунистами, нужно вести умнее.

— А как обстояло дело с подпоручиком Слановским?

— Кто это такой и где служил?

— В роте, расквартированной в Лозене…

— А, вспомнил! Был там один дурак, поручик Игнатов, сын какого-то фельдфебеля. Так вот он попытался сам что-то сделать. Но этот парень ни в чем не виноват. Если сейчас его арестовали, то напрасно, он невиновен…

Чугун посмотрел на часы. Времени было около трех часов ночи. Он приказал отвести Костова в камеру, принести ему еду, воду, сигареты и бумагу. Может быть, он захочет что-нибудь написать…

* * *

Чугун позвонил по телефону Данчо Даневу, чтобы тот немедленно выезжал в столицу. Данчо взглянул на часы — до отправления поезда оставалось еще примерно полчаса. Санди находился на заседании в областном комитете партии, поэтому Данев оставил ему записку, что уезжает и сразу же вернется, как только закончит дела.

В отделе Чугуна было два предложения, как задержать Данева: одно — арестовать сразу же на вокзале, а другое — подождать, когда он сам явится в управление милиции. Остановились на втором варианте, при этом Чугун сохранил право первым встретиться с Даневым.

Поезд опоздал на полтора часа. Данчо с трудом пробрался через толпу. Он кое-как одной ногой ступил на подножку трамвая и так поехал к центру города. В гостинице свободных мест не оказалось. Данев не был уверен, что Чугун в это время находится в управлении, поэтому он направился в третий участок милиции, где в дежурной комнате всегда была свободная кровать.

Выспавшись и отдохнув, Дапчо рано утром направился к Чугуну, по дороге быстро просмотрел кое-какие газеты. В милиции его знали хорошо. Из бюро пропусков управления он позвонил Чугуну, и тот приказал немедленно его пропустить. Данчо, не подозревая ничего плохого, медленно поднялся по ступенькам на третий этаж.

И когда он остановился в дверях, широко расставив ноги и улыбаясь, Чугун встал со своего места и, пробормотав что-то неразборчивое, снова сел.

— Что с тобой, ты не болен? — сочувственно спросил Данев.

— Нет.

— Ты, наверное, не спал? — расспрашивал его Данев, снимая пальто.

— Почти не сомкнул глаз.

— Так нельзя! — Данев пододвинул стул к радиатору под окном, достал пачку сигарет, предложил Чугуну и продолжал все тем же беззаботным тоном: — Вчера вечером поезд опоздал. Ломал голову, звонить тебе или не звонить, но в конце концов заскочил к Илийке в третий участок. Если будем спать, как раньше, по два-три часа в сутки, нас не хватит надолго.

— Насколько хватит, — равнодушно ответил Чугун.

Данчо продолжал:

— Конечно выдюжим, у нас старая партизанская закалка. У меня работают товарищи, которые провели по семь-восемь лет в тюрьме, так вот даже они не выдерживают ни голода, ни бессонницы. Мы другой породы. Знаешь, нашей идеей загорелись и остальные села. В Сине-Бырдо собираются поставить памятник в два раза больше нашего.

В глазах у Чугуна потемнело. Огромным усилием воли он сдержал себя, чтобы не ударить Данева кулаком в лицо, и только чуть поднял руку. «Какая гадина, прикидывался до сих пор! А мы ему верили! Как слепые! Небось насмехался над нашей доверчивостью! Но какие же у него должны быть нервы! Да-а, это настоящий артист!» — думал Чугун, не понимая, почему его так унижают хорошее самочувствие и самоуверенность Данчо Данева.

— Что с тобой? Почему ты такой кислый с утра? — спросил Данчо Данев, и какая-то неясная тревога охватила его.

Чугун с трудом вымолвил:

— Есть приказ начальника управления при входе в здание сдавать оружие в бюро пропусков.

— Что это за новости? — удивленно спросил Данчо, и тревога еще более усилилась. «Уж не подозревают ли чего, может быть, кто-нибудь оклеветал меня?»

— Приказ издан позавчера. Если ты не оставил свой пистолет внизу… — медленно и с трудом проговорил Чугун.

— Никто его не спросил, — пожал плечами Данев.

— Оставь его на столе, чтобы не было неприятностей при проверке.

— Конечно, мы должны подавать личный пример. — Данев вытащил свой пистолет и положил его на стол около чернильницы Чугуна.

Наступило короткое молчание.

— Ну как дела с памятником в Камено-Поле?

— Да тянут художники, может, ты их поторопишь…

— За что-нибудь зацепились? — Этот вопрос Чугуна был совсем неожиданным.

— В связи с чем? — вздрогнув, спросил Данев.

— Да в связи с провалами в нашем крае.

— Что за вопрос? Я думаю, что… — Воздух застрял в груди Дансва, а сердце, казалось, вот-вот выскочит из нее.

— Ты что же думаешь, мы все дураки? — Чугун поднял телефонную трубку. — Приведите ко мне задержанного! — приказал он глухим голосом и пододвинул пистолет Данева к себе.

— Что это значит? — спросил Данчо дрожащим голосом. — Разве я…

В дверь постучали.

— Войдите, — отозвался Чугун.

Костов вошел впереди милиционера, слегка поклонился, поздоровался и, отойдя от двери, встал у вешалки. Одну-две секунды Данев изумленно всматривался в Костова. Узнав его, он едва не упал со стула. Чугун смотрел то на одного, то на другого.

— Вы знакомы? — одновременно обратился он к обоим.

Костов тяжело вздохнул и сказал:

— Мне нечего добавить к тому, что я вам уже рассказал.

— Данчо Данев, — стиснул зубы Чугун, и глаза его налились кровью, — понимаешь ли ты, о чем идет речь?

— Погоди, брат, я ничего не понимаю.

— Скотина! — закричал Чугун. Он размахнулся и, не владея собой, ударил Данева по щеке. И в ту же минуту почувствовал, как, точно обручем, сжало сердце.

Чугун надавил кнопку звонка. В дверях появился милиционер. Чугун показал ему глазами на Костова:

— Проводите его вниз.

Костов молча вышел. Данев почесал покрасневшую скулу, исподлобья глянул на Чугуна и снова опустил глаза.

Прошли минуты две тягостного молчания.

— Испачкал о тебя руки, гад, — медленно сказал Чугун. — Какие прекрасные люди погибли, а ты все это время насмехался над нами. Теперь мне стало ясно, почему Цено Ангелов «покончил с собой», почему генерал Янев «повесился» в тюрьме! — И снова сердце сжало, словно обручем. Чугун встал из-за стола, обошел его и сделал шаг вперед. Данчо, лучше других зная, на что способен Чугун в подобные минуты, упал перед ним на колени.

— Прошу тебя, не убивай меня! Если бы ты знал, что было со мной… — цеплялся он за ноги Чугуна.

— Не дотрагивайся до меня, мерзавец! — Чугун оттолкнул его и открыл дверь. Из коридора быстро вбежал милиционер.

— Обыскать его и посадить в одиночку…

* * *

Когда Матейчо узнал эту потрясающую новость о Данчо Даневе, он растерялся. Он был не в состоянии сразу понять, что произошло, и оцепить это событие. Даже те из товарищей и знакомых Данева, которые не раз расходились с ним во мнениях, все еще не решались заявить твердо и определенно: «Вот видите, мы давно уже не доверяем этому человеку, и теперь наши предположения подтвердились». Растерянность Матейчо сменилась лихорадочно-возбужденным состоянием. Ему не сиделось на месте. Он заскочил в общину. Делая вид, что это его совсем не касается, он искал случая, чтобы высказать свои подозрения.

— Не знаю, не мое это дело, но говорят, он был не один.

— С кем же? — шутливо допытывался Калыч.

— Узнаем…

— Ах ты, сукин сын! — сжал кулак Калыч. — Ты еще вчера таскался за ним по пятам, как прихвостень, а теперь торопишься отречься от него, как Иуда!

— Ты же сам знаешь, кто сводил со мной счеты, кто собирался вышвырнуть меня из участка, — намекнул Матейчо на свои плохие отношения с Даневым в последнее время.

— Да, если ты будешь продолжать так же все делать, то и без Данчо не удержишься в участке, — предупредил его Калыч.

Настроение Матейчо в этот вечер было серьезно испорчено. В последнее время он приходил домой рано. Во дворе его радостным лаем встречала собака, которую он на ночь оставлял на цепи у самой двери. Еще со двора он услышал громкий разговор в доме и удивился: к ним почти никто не заходил, ни соседи, ни родные. «Кого еще принесла нелегкая? — подумал он. — Опять будут досаждать всякими просьбами».

Матей остановился у дверей и прислушался.

— Ну скажи ему, Венка, разве я не права? Каждый пусть отвечает за свои поступки. Когда ему пришлось туго, враз вспомнил, что у него есть брат и сноха!

Венка промямлила что-то, а злой и гнусавый голос продолжал:

— Погляди-ка в зенки его, пусть скажет, хоть какие-нибудь плохонькие бусы он мне прислал, пока был на службе? Чего только люди не натащили оттуда, а он по шантанам все деньги просадил. Вот пусть туда и идет, чтоб ему добра не было!

«Э-э, — понял Матейчо, — да это жена Шишмани! Как бы этот разбойник не закатился к ним. Вот влип так влип».

А женский голос тем временем продолжал:

— Я ему сказала: пустишь в дом — ноги моей тут не будет. Он того и гляди и нас как-нибудь ночью прирежет! Так нет же, не верит тому, что бабы рассказывают у колодца: животы беременным женщинам вспарывал, детей ножом резал на куски, человеческую кровь пил, — врала она теперь, преувеличивая слухи о своем девере.

— Оно конечно, но ведь он мне брат родной, — робко подал голос Шишманя. — Это же грех. Они его все равно поймают, но пусть не у нас в доме. Зачем брать грех на душу, сватья, вот о чем я думаю. А жалости у меня к нему никакой. Да и песенка его уже спета.

«Ну и нашли у кого просить совета, — злорадно подумал Матейчо, — моя курица все поставит с ног на голову». Он нарочно кашлянул и медленно вошел в дом.

— На то и есть умные люди, чтобы нас исправлять. Вот сват Матей, он свое дело знает, — встал Шишманя и снял с головы замызганный картуз. Моргая маленькими серыми глазками, он переступал с ноги на ногу и, хотя на руках у него не было грязи, бессознательно вытирал ладони о полу сильно изношенного и давно потерявшего цвет заячьего полушубка.

Матейчо снял шинель. Молча подал ее Венке и, осмотрев еще раз гостей сердитым и недружелюбным взглядом, строго сказал:

— Если пришли по служебному делу, то для этого есть канцелярия.

— Сват Матей, такое дело на нас свалилось, что лучше бы его не было! — запричитала жена Шишмани.

Матейчо прервал женщину:

— Наконец-то вспомнили, что мы сваты, а весной, когда деверь твой мне на шею веревку накинул, вам и в голову не пришло подумать обо мне.

— Да ведь из-за него мы и пожаловали к вам в такое время, чтоб ему пусто было! — указала она на своего мужа. — Только начинаю ему говорить, как он тут же ерепенится, мол, избавиться от него хочешь, чтобы долю его к рукам прибрать. Сдалась она мне, эта доля! Я ему уже говорю: из-за брата своего троих детей на меня одну оставишь.

— Это я уже понял, — ответил Матейчо. — Зачем пожаловали?

— Ну, ты опять за свое! Чего спрашиваешь, — подала голос Венка, — как-никак свои ведь…

— Ты давай занимайся своим делом, а в мои служебные дела свой нос не суй.

Шишманя жадно глотнул воздуху, как будто что-то застряло у него в горле, и, сделав над собой усилие, заикаясь, начал говорить:

— Сват, не знаю, что и сказать бедному человеку…

— Петр, хватит в сватья мне набиваться! Вы что, хотите разозлить меня этим дурацким родством?

— Ну да, господин старший, — окончательно запутался Шишманя.

— Матей, — вмешалась жена Шишмани, — мы пришли к тебе из-за его брата Христо. А он, ты видишь, язык проглотил, — показала она на мужа, поправила платок на голове и по привычке провела ладонью по продолговатому загорелому лицу.

— А почему вы ищете его у меня в доме, я его пасу, что ли? — все так же зло спросил ее Матейчо. Ему пришло в голову, что соседи, если увидят его с ними, могут подумать что угодно.

— Знаю, что не пасешь, — не осталась в долгу жена Шишмани, явно задетая поведением Матейчо, — но кто же, кроме тебя, поможет нам? Пусть он тебе скажет, — снова указала она на мужа, — что нашел на днях в своей торбе.

— Ну-ну… да говорите же, — нетерпеливо развел руками Матейчо, — изведете, пока от вас добьешься слова путного.

— Позавчера, значит, установилась хорошая погода, — начал Шишманя. — А у нас осталась незасеянной полоска. В полдень погнал я коров к Осыму на водопой. Когда вернулся, запряг их. Ну, думаю, надо браться за дело, потому как работы невпроворот. Часа через два почувствовал, что проголодался…

— Давай по существу, — прервал его Матейчо. Слова «по существу» очень нравились ему. Он их услышал, когда был на допросе у военного следователя, и теперь с удовольствием вставил в разговор.

— Слушай, Матей, слушай внимательно, — обратила его внимание жена Шишмани.

— Я не глухой, слушаю, — скривился Матейчо.

— Так вот, лезу я в торбу, а хлеба, лука, соли и перца — нету. Ну, думаю, хорошо ж мне насолила какая-то двуногая собака.

— Ни дна ему ни покрышки, этому псу голодному! — запричитала его жена.

Матейчо строго глянул на нее:

— Погоди, говорить будешь, когда тебя спросят, не мешай!..

— Так вот, — продолжал Шишманя, — стало быть, думаю я: если это собака, то почему торбу не унесла? Заглянул в торбу, вижу, там что-то лежит…

— Что? — подался вперед Матейчо.

Шишманя достал грязный платок и начал медленно развязывать узел.

— А вот что нашел. — И он протянул клочок бумаги от пачки сигарет.

Матейчо взял записку и стал внимательно вглядываться в написанные на ней слова. Потом начал медленно читать:

— «Брат, я жив и здоров. Вечером, когда стемнеет, приходи на наше поле к Янкову вязу. Жду тебя. Принеси мне хлеба и сигарет. Если скажешь кому-нибудь обо мне, пеняй на себя. Твой брат Ристо».

— Та-ак, — испуганно оглянулся Матейчо. — И ты носил ему хлеб, да?

— Как бы не так! Подавится он нашим хлебом! — опять вместо Шишмани подала голос его жена.

— Нет, не носил, что правда, то правда…

— А почему ты только сейчас об этом сообщаешь? — Матейчо принял строгий и важный вид. — Ты что, не мог мне сразу сказать об этом, чтобы я сам ему отнес хлеб к Янкову вязу, а? Что, ума не хватило? Эх, нет предела глупости! Ты что же, забыл, о чем я тебя предупредил? Выходит, тебя можно призвать к ответу как соучастника.

— Господин старший, я думал и прикидывал так и эдак. Не хотелось греха на душу брать, ведь одна кровь-то. Верно, он грабил, опозорил нас…

— Опозорил, говоришь? А ты что же, не понял, что в такие времена, как нынешние, когда полным ходом идет революция, нет ни братьев, ни сестер? Да, это факт, ты допустил большой прокол. Кроме вас двоих, кто еще знает, что Ристо здесь? — посмотрел он на Шишманю и его жену.

— Никто, — ответила она.

— Вы только не крутите, говорите правду, иначе с вами дела иметь не буду.

— Оно, конечно, что так, то так, — смущенно подал голос Шишманя.

— Что-то мне не верится, — обратился Матейчо к его жене, — чтобы ты со своим языком да не проболталась.

— Ох, Матей, что ты говоришь! Да чтоб мне лопнуть, чтоб мне с места не сойти, если я подумала кому-нибудь сказать…

В это время Венка на цыпочках вошла в комнату. Матейчо бросил на нее свирепый взгляд:

— Говорим по служебному делу, ступай на кухню и не мельтеши перед глазами.

Венка все так же молча вышла из комнаты. Матейчо с высоты своего положения спросил:

— Ей сказали, зачем пожаловали?

— Ну так ведь она жена твоя, ты же не станешь от нее скрывать? — наивно проговорила жена Шишмани.

— Ц-ц-ц, — сердито зацокал языком Матейчо, — с сотнями умных людей за полчаса обо всем можно договориться, а с двумя дуралеями вроде вас и за десять лет не управишься. А еще лопочете тут, что никому не рассказывали. Это же государственное дело, а не что-нибудь!

Я отвечаю, с меня начальство отчета потребует. С врагами народной власти надо держать ухо востро. Иначе они живо расправятся с вами. Вас может спасти только одно, — он предупредительно поднял палец, — чтобы с сегодняшнего дня никому ни слова. Кто бы вас ни спрашивал, кто бы он ни был, пусть даже сам министр, молчите как рыбы. С этой минуты вы оба как бы служебные лица. Если упустим вашего разбойника, то и вы будете отвечать…

— Так ведь затем тебе и говорим, чтобы поймали его, — прервала его жена Шишмани.

— «Поймали его»! — попытался передразнить ее Матейчо. — Поймаем, не убежит, но и вы должны нам помочь. Петр, слушай теперь. Как только он опять за хлебом придет, значит, как только пожалует к вам, — Матейчо понизил голос, как будто Шишманя уже залег где-то за воротами и оставалось только схватить его, — веди себя как ни в чем не бывало, будто ничего не произошло.! Приглашай его домой, а сам или она, — указал он на его жену, — сразу же бегите ко мне. А там уже мое дело…

Еще долго после ухода Шишмани и его жены Матейчо неподвижно стоял у окна. «Ну и денек сегодня, — подумал он тревожно, — только этого бандита мне не хватало! Идиот, да и только! Нет ему другого места во всей Болгарии. Иди куда хочешь, так нет же, сюда его тянет, а у меня из-за него голова должна болеть. Ну и жизнь настала, ночью и носа на улицу показать нельзя. Только и я не дурак, на рожон не полезу, — решил он и порвал записку Шишмани, — пусть его ловит тот, кому этого очень хочется. Жизнь на дороге не валяется, зачем ею рисковать? Надо бежать из этого проклятого села. Найду себе какое-нибудь теплое местечко в городе. Если бы Данчо был большим начальником, может, это мне и помешало бы, а так с меня взятки гладки… И откуда взялся этот бандит?»

Матейчо вышел во двор. Поежился от сырости. Прислушался. Где-то в дальнем конце села остервенело лаяли собаки. Матейчо машинально ощупал пистолет на поясе и быстро юркнул в дом. Жене сказал:

— Если только ночью собака залает, сразу же буди меня… Я первым пущу кровь этому бандюге.

 

Глава первая

С тех пор как на липкую серую грязь легло толстое снежное покрывало, над равниной и селами непрерывно гулял пронизывающий дунайский ветер. Как только начинал падать снег, ветер сдувал его с открытых мест, наметал большие сугробы на санных дорогах и сыпучие заносы вокруг замерзших кустов и сухой травы.

Когда утихал Ветер, небо прояснялось, равнина сразу же успокаивалась, становилась глухой и безбрежной. Низкое зимнее солнце ослепительно искрилось в каждой снежинке, и глаза отдыхали только на одиноко стоящих вязах и развесистых грушах, разбросанных тут и там по полю. А когда снег напластовывался и покрывался тонкой коркой, села словно засыпали. Только вороны собирались у сельских помоек, ожидая, чем бы полакомиться. Ночью в бледном свете луны мерзло мутное стеклянное небо и только время от времени волки нарушали холодный и трепетный покой своим пронзительным воем.

До вчерашнего вечера свирепая вьюга гуляла по равнине, казалось, разгневанная стихия решила засыпать село, но на рассвете ветер утих, укротился, небо прояснилось, и, как только взошло солнце, ослепительно заблестел снег.

В участке милиции весело гудит печка. Возле окна со стороны площади сидит Лальо Самарский, перелистывая какую-то старую газету. За последние дни Матейчо прожужжал все уши Цоньо Крачунову, чтобы ему прислали на помощь человека; если возможно, пусть это будет Самарский, и пусть он своими ушами услышит и своими глазами увидит, что Матейчо напал на след очень опасных и хорошо законспирировавшихся преступников. Но Самарский дремлет, ожидая, когда Матейчо сам со всем справится, а Матейчо нарочно пускается в пространные объяснения с посетителями, чтобы подчеркнуть перед своим дружком, насколько трудна и ответственна его работа в Камено-Поле.

После того как в участке несколько цыган около часа обменивались взаимными обидами, так, что в конце концов ни он, ни Самарский не могли разобраться, кто же из них виноват, Матейчо, делая вид, что очень устал, вздохнул:

— Ну и публика! Если бы начальство разрешило, я бы с ними за одну ночь разделался. А то каждый день приходится с ними разбираться…

— Оставь ты их, — отмахнулся Самарский. — Лучше скажи, есть ли какое-нибудь дело?

— Минутку, — повернулся на каблуках Матейчо и широко распахнул дверь. — Траян, иди-ка сюда, голубчик, теперь твоя очередь…

В комнату вошел крупный детина, с живыми, чуть раскосыми глазами, в сдвинутой набок кепке, из-под козырька которой выбивался непокорный черный чуб. На вид Траяну было чуть больше двадцати лет. Войдя, он продолжал держать руки в карманах синего полупальто из домашнего сукна.

— Садись, — указал ему на стул около стола Матейчо и незаметно подмигнул Самарскому, чтобы предупредить его: будь внимателен, начинаем игру.

Траян сел, закурил сигарету и надменно вскинул голову.

— Ты считаешь, это дело? — с упреком спросил он.

— Слушай, Траян, слушай, голубчик, давай разберемся по-хорошему. Как тебе не стыдно? Я тебе оказал доверие, из-за тебя на меня теперь доносят и врага и друзья. Разве так можно?

— Чепуха! — Траян сдвинул кепку на затылок. — Смотри, останешься в дураках, если будешь придираться ко мне.

По округлившемуся скуластому лицу Матейчо пробежала угрожающая ухмылка.

— Ах ты, бревно неотесанное! И в кого ты только пошел такой! Во всем вашем роду не было таких вертопрахов. Отец твой, как говорится, муравью дорогу уступит…

— Послушай! — перебил его Траян. Его раскосые глаза забегали, как хорьки, а густые, почти сросшиеся брови ощетинились, как маленькие козырьки.

Но Матейчо не дал ему сказать. Он упрямо продолжал свое, уверенный в неопровержимости своих доказательств:

— Ты больше месяца шляешься здесь, обманываешь власти и товарищей, что был в тюрьме как политический, претендуешь на что-то.

— Кто был в Скопле в тюрьме, те обо мне знают, — ответил Траян.

— А ну посмотри на меня: похож я на молокососа? — показал Матейчо на свою верхнюю губу. — Рассказывай свои байки кому-нибудь другому. Молод еще меня дурачить! В тюрьме ты, конечно, был, но как уголовник. Воровал в роте часы и продавал их какому-то еврею, и его в конце концов засыпал. И как только я тебе поверил?..

— Я тебя предупреждаю, смотри, в дураках окажешься, — прервал его Траян.

— Здесь все собрано! — Матейчо постучал по столу. — Скажи спасибо, что мне не хочется связываться с тобой, а не то попал бы ты под трибунал. А там таких, как ты, дезертиров, — сразу к расстрелу.

— Кто прав, тому ничего не страшно, — спокойно проговорил Траян.

— Ты видишь этого человека? — спросил Матейчо, указывая пальцем на Самарского.

— И что?

— Скажи теперь при нем, что ты знаешь о Киро Слановском, об арестах в селе, о его участии в расстреле Васки, Мечки, учителя Станчева…

— Ничего не знаю, — равнодушно ответил Траян.

— Как не знаешь? — обиженно заморгал Матейчо и по привычке потрогал на поясе пистолет. — Ты что, забыл, что у меня есть твои письменные показания?

— Они недействительны. — Траян растер ногой окурок на полу.

— Ах вот оно что! — рассердился Матейчо. — Значит, раз мы тебя посылаем на фронт, так ты готов покрывать гадов? Будешь отвечать перед законом за ложные показания! Может, станешь отрицать, что летом, когда был в отпуске, видел, как однажды ночью встречались Слановский и Данчо Данев?

— Как я могу это признавать, если я их не видел?! — дерзко ответил Траян.

— Посмотри на него, — вращал вытаращенными глазами Матейчо, — этот человек готов послать тебя на виселицу, не моргнув глазом… Но ведь ты же писал, у меня все твои показания! — сердито стукнул по столу Матейчо.

— Ты требовал так писать, а я вот при свидетеле все отрицаю. Не видел я Киро Слановского летом, когда арестовывали наших, и Данчо Данева не видел.

Самарский не удержался и заговорил. Голос у него был хриплый и усталый.

— Если вы действительно свидетель этих фактов, нельзя отказываться от своих показаний только из-за того, что вас посылают на фронт. Вы, наверное, слышали о Данчо Даневе…

— Ну, слышал, только что у меня с ним общего? — все так же дерзко спросил Траян.

— Может быть, и ничего, — продолжал Самарский, — но отказываться от уже сделанных признаний равносильно соучастию.

— Знаешь, парень, дело-то совсем в другом, говорить только не хочется, — небрежно махнул рукой Траян.

— Нет, я вас спрашиваю, вы действительно давали письменные показания об этих фактах?

— Да вот они у меня в столе, — нервно задергал ручку ящика стола Матейчо.

— А знаешь, сколько мне наобещала его милость? — Траян глазами указал на Матейчо. — И все за то, чтобы я сказал, будто видел все это своими глазами. Да кто мне поверит, я ведь в это время в тюрьме был… Он хотел, чтобы я оказал ему якобы служебную услугу, да только, я вижу, дело здесь пахнет керосином. Не хочу брать грех на душу.

— Ах, у тебя еще и душа есть? — наклонился над столом Матейчо. — Вишь, чего он испугался: не хочет брать грех на душу! Ну погоди, ты меня запомнишь на всю жизнь, хорошо запомнишь.

— А я ничего не боюсь. Завтра утром ухожу на фронт, а если мне повезет и я вернусь живым и здоровым, тогда и поговорим…

— Ты еще и угрожаешь? — вышел из-за стола Матейчо.

В дверь сильно постучали.

— Войди! — разрешил Матейчо.

Сначала бабушка Луканица просунула только голову, а затем нерешительно вошла. Под мышкой она держала небольшой узелок, завернутый в домашнее полотенце. Она поставила свою палочку у двери и сделала шага два вперед.

— Матей, добрый день. А вот и он, сын Пышова. А я уже к вам ходила, — обратилась она к Траяну и скороговоркой добавила: — Твой отец сказал мне, что тебя вызвали в общину. Принесла тебе небольшую передачу для нашего Асенчо.

— Эх, бабушка Луканица, — с досадой нахмурил брови Траян, — я уже целый мешок посылок набрал. Денчо Чолаку передал для Пени большую сумку, жена Кутулы — целую баклажку, бабушка Яна и та принесла передачу для Ангелчо, а когда я сюда шел, встретила меня Бойка Слановская, и она готовит посылку для брата.

— Сынок, да разве ж так можно? Другим передашь и то и это, а наш ничего не получит? Ты не подумай чего такого особого, я всего-то и посылаю одну исподнюю и одну полотняную верхнюю рубаху, да еще баницу испекла.

— Бери, бери, — сказал Самарский.

— А от меня передашь им всем по пачке сигарет. Ничего с тобой не станет, выдержишь, — вмешался и Матейчо.

— Легко сказать, — продолжал упорствовать Траян, — бери да бери, а там неизвестно, докуда поезд довезет и где на своих двоих добираться придется, а тут нагрузят как осла. — Он косо посмотрел на посылку бабушки Луканицы и небрежно взял ее.

Она улыбнулась и все так же скороговоркой прибавила:

— Скажи ему еще, чтобы берег себя да на рожон не лез. Пусть глядит: где люди, там и он. Писал дружкам своим, что целую кучу орденов собирается принести.

— Разве ж это плохо? — прервал ее Матейчо.

— Хорошо, Матей, да только лучше, чтобы жив-здоров вернулся…

Когда Матейчо и Самарский остались одни, они несколько минут молчали. Потом Самарский сонно зевнул и, потерев лоб, лениво сказал:

— В другой раз не попадайся на такие дешевые номера.

— Мошенник, вначале сам мне все это говорил, а теперь заартачился, узнал, что на фронт идет, и отказался от всего. Тогда передай Крачунову, что Данчо Данев лично мне приказал больше не заниматься Слановским. Я готов пойти на очную ставку с Данчо, в глаза ему плюну, если он скажет, что не давал мне такого приказания.

— На чем будешь строить свои догадки? — в недоумении спросил Самарский.

— Есть у меня кое-что на уме, — стукнул себя по лбу Матейчо. — Почему бы не допросить Лиляну Узунову из Лозена? Она встречалась и с Данчо и с Киро. Почему полиция ее арестовала, а потом сразу же выпустила, и она после этого ушла к партизанам?

— Ну и что? — снисходительно усмехнулся Самарский.

— Не смекаешь? — оживился Матейчо. — Любого из нас на ее месте посадили бы в тюрьму, сослали бы в лагерь, расстреляли бы, а ее выпустили. Мы с тобой прошли через их руки и знаем, что это такое. Как же она, ученый человек, не поняла, что с Данчо Даневым не все чисто? Отрежь мне голову, если не окажется, что и она человек полиции! — повысил голос Матейчо. — Все трое служили в полиции. Да вот и осенью, когда я сделал обыск у Киро Слановского, Данчо чуть было не разорвал меня на куски, значит, у него было что-то на уме… — Матейчо не спускал глаз с Самарского, ожидая от него поддержки.

— Все-таки нужны улики, нужна хоть какая-нибудь ниточка, чтобы зацепиться. — Самарский посмотрел на часы и тихо добавил: — Мне надо торопиться на поезд.

Матейчо, смущенно моргая, заискивающе спросил:

— Ну так что доложишь начальству? Знаешь, у Цоньо Крачунова на меня зуб.

— Не знаю, что и сказать, — неопределенно пожал плечами Самарский, показывая, что сожалеет о напрасно потерянном времени. — Тебе не надо было раньше времени шум подымать. Проверь, уточни все и тогда сигнализируй.

— Ну ладно! — Матейчо, надев шинель, преградил дорогу Самарскому. Стоя у двери, он стал просить его: — Скажи им, что я нащупал что-то важное… Сегодня же вечером я заставлю этого мошенника Траяна говорить…

— Не надо, — небрежно махнул рукой Самарский, — таких, как он, лучше не трогать. Да, вот что! — Он остановился на пороге и тихо добавил: — Санди строго-настрого приказал схватить Шишманю.

— Скажи ему, что я только об этом и думаю. Еще немного, и я его связанным доставлю вам…

Когда генералы уходили в запас, то им кроме большой пенсии выдавали единовременное пособие в размере нескольких тысяч левов. Многие из них сразу же начинали думать, как лучше использовать эту значительную сумму. Если у них не было крупных долгов, если они не собирались начать торговлю табаком или стать представителями какой-нибудь немецкой фирмы, то покупали себе квартиру, обновляли мебель, а остаток этой суммы откладывали на приданое дочерям.

Генерал Манев не думал о чем-либо подобном. У него было такое ощущение, что еще долгие годы он будет находиться на военной службе. Кроме того, он презирал любую работу, не имевшую отношения к солдатскому строю, парадам и военным маневрам. И когда вдруг ушел в запас, оказался без погон, орденов и сабли, без генеральской мишуры, которую так любил, то понял, что в среде цивильных людей он чужой. Он не умел не только вести деловых разговоров, но даже и выслушивать других. Это его злило, утомляло, и он старался побыстрее перевести разговор на армейскую тему. Желая показать себя остроумным человеком, он рассказывал о каком-нибудь глупом ординарце или о молодых офицерах, сыновьях знатных семей, на что слушатели обычно реагировали снисходительными улыбками.

Оставшись без подчиненных офицеров и солдат, без работы, которая всю жизнь заполняла его время, крепкий и сильный Манев неожиданно начал чахнуть. Уже через год дали себя знать сразу несколько болезней. Его начали посещать самые известные профессора, месяцами он сидел на диете, принимал всевозможные лекарства. К счастью, один дальний родственник генеральши, предприимчивый архитектор, узнал, что в наследство генералу остался участок со старым домом на одной из оживленных улиц. Вскоре на этом пустыре выросло пятиэтажное здание. Даже не пошевелив пальцем, генерал получил нотариальный акт на две квартиры. В одной квартире он обосновался сам, а другую стал сдавать внаем.

Постепенно генерал запаса Манев свыкся и смирился со своим положением. А в последние годы все его мысли, тревоги и волнения, как и его жены, были направлены на их единственного сына — подпоручика Петра Манева. Генеральша, подвижная, энергичная и моложавая женщина, находила в себе силы заботиться и о муже, и о сыне. Она с благодарностью, как приятный комплимент, воспринимала удивление знакомых, которые не давали ей се пятидесяти пяти лет.

До середины января письма от сына приходили всегда регулярно. Через день-два он подробно писал maman и papa о своей жизни, о сослуживцах. По письмам и рассказам сына родители знали большинство офицеров полка, хотя и не видели их. Иногда они говорили о них как о старых знакомых. Но вдруг письма перестали приходить. Отец и мать, естественно, были страшно встревожены.

Однажды поздно вечером в дверь к ним позвонили. В последние месяцы генерал и его жена почти никуда не ходили и их никто не навещал.

Генеральша открыла входную дверь. К ней бросилась заплаканная и очень встревоженная сестра полковника Киселова.

— Ох, мадам Манева, какое несчастье!

Манева вскрикнула. Киселова схватила ее за плечи и стала сильно трясти:

— Брат мой арестован, арестованы также полковник Додев и ваш Пепо!

Генеральша истерично закричала, пятясь в переднюю. Отступая, она покачнулась, прижалась спиной к вешалке и закатила глаза. Яркий румянец залил ее лицо, и она рухнула на пол.

В это время генерал находился в холле. Услышав крик жены, он выскочил в коридор, преследуемый ужасной мыслью, что с Пепо случилось что-то страшное. Эта мысль в последнее время часто преследовала его. Он пробовал отогнать ее, боясь поделиться ею с женой. Когда он хлопнул дверьми, его жена, поддерживаемая Киселовой, поднялась на колени и… снова упала. Он едва успел подхватить ее.

— Пепо-о, мальчик мой, хорошенький мой… — запричитала она. — Что же нам теперь делать? Кто нам поможет? Может, его уже убили? — И, отпрянув от генерала, не давая себе отчета, зачем делает это, она погасила везде в доме свет, оставив гореть только лампу под синим абажуром на генеральском старомодном столе орехового дерева.

После первых минут отчаяния и боли она как будто отрезвела и стала искать выход. В своей памяти она перебрала всех знакомых и влиятельных людей.

— Колиштырковы? — спрашивала она.

— Нет!

— Почему?

— Позавчера я встретила госпожу Колиштыркову. Ее племянника тоже задержали. Она сама в отчаянии, — сразу же отбросила эту кандидатуру сестра Киселева.

— Попилиевы? — продолжала генеральша.

— Генерал был обижен на брата. Ни в коем случае!

— Козаровы?

— Нет.

— Главанаковы?

— Нет, не помогут. Отказали Гористановой.

— Будинские?

— Да! — только сейчас вмешался генерал. — Он племянник господина военного министра.

— Боже, помоги нам! Позавчера в церкви встретила старую Будинскую, она была очень любезна! — Лицо Киселовой озарилось надеждой.

— Не поняла, с какой Будинской вы были на службе в церкви, со старой или с молодой? — спросила генеральша с любопытством, словно ожидая какой-то важной новости или сплетни.

— Со старой. Давайте телефонный справочник. Если удастся, если нас соблаговолят принять, сегодня же пойдем к ним. Нельзя терять времени, дорога каждая секунда, — продолжала говорить она, листая страницы телефонного справочника. Но, к их большому огорчению, у Будинских никто не отвечал. Киселова два раза набрала номер и в конце концов с отчаянием стукнула по аппарату трубкой. — Никто не отвечает! Ну и времена настали, хуже нет, чем зависеть от кого-нибудь…

Три дня женщины ездили по разным адресам. На третий вечер генеральша вернулась домой падая от усталости. Лицо ее озаряла смутная и неопределенная надежда. Ей удалось уговорить скрытного и молчаливого генерала, военного министра, дать обещание, что он прикажет провести расследование и, если нет данных о личном участии Додева, Киселова и Пепо в убийствах, они будут освобождены.

Генеральша была не в состоянии понять, как совсем случайные люди посмели арестовать ее Пепо. С тех пор как была закрыта газета «Зора», генерал и его жена не покупали газет и даже не слушали радио, за исключением военных известий, так как их интересовало, куда дошла часть Пепо и где вообще находится болгарская армия.

Газеты и радио непрестанно сообщали о крупных победах и успехах армии, но эти известия не согревали сердце генерала, потому что у него было какое-то странное предчувствие, что мертвая зыбь поглотит много кумиров, испепелит немало надежд. Генерал не мог понять, как стали возможно, что сын царя брошен за решетку, что его судьбу разделили десятки царских министров, видных общественных деятелей, которые совсем недавно были опорой монархии, считались в высших сферах цветом нации.

В последние годы и у генеральши появились свои заботы. Болезни генерала как-то незаметно изолировали ее от близких и знакомых, и она восприняла это одиночество как неизбежность. На смену балам, чаепитиям и вечеринкам пришла набожность, доходящая иногда до мистицизма. Генеральша теперь не пропускала ни одной службы и литургии, делала мелкие подарки монастырям. Ее сердце не знало скупости, поэтому нищие не оставались без ее милости. Она искренне молилась за жизнь Пепо, припоминала все свои старые грехи и мелкие прегрешения, на которые способна только молодость, и теперь торопилась искупить их молитвами, добрыми делами и покаянием.

В долгие бессонные ночи она засыпала только с книжечками о житии разных святых, которыми ее снабжали хитрые попики из квартальных церквей. Перед большой иконой богородицы в холле накануне праздника горела свеча, а с тех пор как началась война, по всему дому распространялся едва уловимый запах горящей свечи. С утра и до вечера она до изнеможения стояла на коленях перед иконой, глубоко убежденная в том, что святые, к которым она обращала свои горячие молитвы, услышат ее, оградят от пуль и плохих людей ее Пепо.

После известия, об аресте Пепо огарок свечи два раза падал на ковер, и это чуть не вызвало пожара в доме. Она сочла это дурным предзнаменованием и в своих молитвах еще горячее молилась о наказании тех, кто дерзнул посягнуть на ее сыночка.

* * *

Впервые за многие годы Чугун встретил зиму, имея надежную, теплую крышу над головой, однако сидячий образ жизни начал ему порядком надоедать. Его сердце тосковало по работе, связанной с риском и напряжением, и поэтому он был очень огорчен отказом начальства направить его на фронт. Вместе с тем поручение командовать одним из отрядов военной разведки он воспринял как ответственное задание, продиктованное задачами военного времени. К нему как раз попало дело о расследовании деятельности группы офицеров, вернувшихся с фронта и арестованных по обвинению в организации бунта в армии.

Отчаявшийся, сломленный физически и морально, полковник Додев вначале пытался отрицать свою вину. С фанатичным упорством он утверждал, что выполнял приказ. А те несправедливые и незаслуженные обвинения, которые предъявлены ему, следовало бы предъявить всем остальным офицерам. Чугун спокойно ему возражал:

— Ошибаетесь, господин полковник, оставьте других в покое. Разве вы не отдаете себе отчета в том, что мы с вами встречаемся уже второй раз при довольно странных обстоятельствах?

— Извините, но я впервые оказался в роли подсудимого.

— Не исключено, что и в будущем вы столкнетесь с таким же несчастьем. К вашему сведению, мы не страдаем короткой памятью. Я хочу напомнить вам вот что: прошлым летим ваш полк находился в Лозене, в Камено-Поле и остальных селах по долине реки Осым. Вам была обещана большая награда за голову Чугуна…

— Я выполнял приказ…

— К счастью, вам это не удалось, — прервал его Чугун.

— Такова была воля провидения, — убито и тихо добавил Додев.

— Господин полковник, перестаньте говорить о провидении! Гитлер потопил мир в крови, обманул немцев, повторяя при этом, что провидение направило его установить кровавый порядок хотя бы на одно тысячелетие. Хорошо, что его хватило всего на несколько лет. Мы великодушны, потому что сильны, но не забывайте, что мы умеем разговаривать со своими врагами очень точным языком…

И тут совсем неожиданно для Чугуна полковник Додев начал говорить. Его показания были полными и подробными. На очных ставках с полковником Киселевым, подпоручиком Маневым и остальными задержанными он говорил обо всем предельно откровенно. У многих создалось впечатление, что Додев был среди них подставным лицом и теперь просто сбросил маску. Его поведение вынудило и остальных сделать полное признание…

Когда Чугун уже заканчивал следствие, дело совсем неожиданно затребовали из анкетной комиссии при канцелярии военного министра.

Высокий худой полковник, с явно повышенным чувством собственного достоинства, а это было связано с тем, что он занимал высокую должность при министре, доложил Чугуну:

— Мне приказано ознакомиться и доложить господину министру о деле, связанном с арестом и обвинением господ офицеров Киселева, Додева, Манева и других.

Чугун спросил:

— Известно ли господину министру, что они полностью сознались в своей преступной деятельности?

— Не могу знать, какими сведениями располагает господин министр.

— По всей вероятности, он заступится за них? — глухо спросил Чугун.

— Ничего не могу знать о его намерениях, — сдержанно улыбнулся полковник.

— Но вам, очевидно, известно, что нельзя брать под свое покровительство отъявленных врагов народа?

— Занимая эту должность, господин подполковник, — с видимой иронией ответил полковник, — я не могу давать советы подобного рода моим начальникам…

Через два дня по приказу военного министра все арестованные были освобождены.

Подпоручик Манев был приятно удивлен, когда все его личные вещи были ему возвращены. На каком-то фаэтоне они доехали до квартиры поручика Генчева. Там Манев переоделся: сиял полевую форму, достал из чемодана свой парадный костюм, который надевал летом всего несколько раз. Нацепив два ордена за храбрость, он долго стоял перед зеркалом, разглядывая себя. Из зеркала на него смотрел измученный, худенький молодой человек, нервный, болезненного вида.

— Хорош, хотя я все еще не могу поверить… — улыбнулся Генчев.

— Во что? — прервал его Манев.

— В то, что мы свободны. Давай, пока нас не забрали опять, погуляем вечером.

— Эти типы наверняка будут следить за каждым нашим шагом и сочтут это вызовом.

— А что ты предлагаешь? — спросил немного разочарованно Генчев.

— Разойтись. К тому ж я волнуюсь еще и за своих стариков. Не знаю, как они там.

— Может быть, они не знают, что ты был арестован, — попытался успокоить его Генчев.

— Это исключено, — уныло вздохнул Манев. — Если мы на свободе, если мы дышим, пусть и не полной грудью, но все-таки дышим, значит, за нас кто-то заступился. Завтра позвони мне. После обеда пойдем в министерство. — Манев подал Генчеву руку.

Придерживая саблю, он важно шагал по улице. Дома его никто не ждал. Генеральша только что закончила молитву перед иконой богородицы. Хотя генерала и его жену заверили, что они скоро, обнимут своего Пепо, она все еще жила с таким чувством, что дом вот-вот рухнет ей на голову. С лестницы до нее донеслись звон шпор и позвякивание сабли. Ее слух в последнее время был болезненно обострен. Сердце сильно забилось в груди. Кто-то нажал три раза кнопку звонка. Так всегда звонил Пепо. Она подбежала к двери. Толкнула столик в холле, и пустая хрустальная ваза упала на ковер. Трясущимися руками генеральша повернула ключ замка. Осторожно открыла дверь и на пороге от радости едва не потеряла сознание.

— Maman, вот и я! — шагнул к ней сын, обнял ее и стал целовать.

Сначала она расплакалась, а потом неистово и порывисто обняла сына. Она целовала его в лицо куда попало, намочила его щеки слезами, продолжая шептать:

— Милый мой, никому больше тебя не отдам… Мой сладкий, измучили тебя. Напугали моего голубчика, но никто больше не тронет тебя… Дождались, теперь спокойно могу умереть.

Генерал тоже расплакался. От волнения и радости он не мог перевести дыхание и, не в состоянии что-то сказать, только крепко обнял сына за плечи.

Им потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя. Генеральша не могла найти места от радости. Она прошла по всей квартире и всюду зажгла свет.

Манев с каким-то странным, необъяснимым любопытством разглядывал знакомую обстановку отцовского дома: старую венскую мебель, фотографии отца в форме поручика, капитана, майора, полковника и, наконец, генерала, портреты матери, написанные масляными красками, цветочные горшки с бегониями. В комнатах стоял характерный запах лекарств, воздух был спертым, и все это создавало впечатление чего-то отжившего, старого, чего именно, он и сам не в состоянии был точно определить.

Почувствовав себя в близкой и родной среде, где можно откровенно поделиться своими горестями, не боясь, что это принесет неприятности, он обратился к отцу, с трудом сдерживая слезы:

— Папа, пропала Болгария.

— Я понял это сразу после смерти его величества. Мы потеряли самого мудрого царя, может быть, бог нас наказывает.

— Оставь бога, папа! Цвет нации гниет в тюрьмах и в земле. Армии больше нет. Все осквернено, везде подлость и невежество. Никогда бы не поверил, что офицеры, и даже воспитанники военного училища его величества, нарушат свою клятву верности царю. Но я слышал что-то подобное даже о своих товарищах по выпуску.

— Но как же это возможно? Разве у господ офицеров не осталось даже капли любви к отечеству и его величеству? Да, да, иначе и быть не могло, раз должности командиров дивизии отдали разным жуликам.

— Нет, папа, ты не представляешь себе, что происходит. Отечества уже нет, доблести и чести нет, все в руках взбесившейся мрази, все растоптано.

— Да-а, — отчаянно покрутил головой генерал, — я это предвидел. Ведь честные и храбрые господа офицеры систематически оставались в тени… Ну а как там мой старый друг, полковник Додев?

— Подлец…

— Что ты говоришь, сын, разве можно в таком тоне и таким языком говорить о старшем офицере, притом твоем вчерашнем командире полка?!

— Из-за него нас чуть не поставили к стенке. И теперь я думаю, уж не шпионил ли он за нами…

— Да как это возможно, боже мой! — тихо застонал генерал и устало опустил голову на правую руку.

Генеральша стала на колени перед иконой. На этот раз она горячо благодарила богородицу за то, что та услышала ее молитвы и ниспослала такую милость — ее Пепо был снова с ней. Манев наблюдал за матерью со скрытым болезненным любопытством и сожалением. Он с болью отметил, что за последние месяцы ее волосы совершенно поседели. Он осторожно поглядывал также на одутловатое лицо отца — оно было желтым, как воск. Из груди отца, как из подземелья, с хрипом вырывались какие-то свистящие звуки. Его вдруг охватила боль за этих людей и жалость к ним: только они и любили его, только им он и был дорог. Ему стало не по себе, когда он понял, что из-за него омрачены последние дни их жизни.

Они плакали, вздыхали, рассказывали то об одном случае, то о другом, иногда без всякой связи, как будто торопились поделиться с ним всеми не высказанными до сих пор мыслями и волнениями.

Только после полуночи Манев ушел в свою комнату и сразу же лег, чтобы остаться наедине с самим собой. В соседней комнате старики долгое время шушукались и время от времени всхлипывали от радости и счастья. Но Маневу было совершенно ясно, что все хорошее и прекрасное принадлежит прошлому, а что ожидает его в будущем — это он был не в состоянии себе представить.

 

Глава вторая

При одном только упоминании имени Данчо Данева Лиляна смущенно опускала глаза. Предательский румянец заливал ее щеки. Это было не от сочувствия и не от желания, чтобы слухи о нем в один прекрасный день оказались ложными. Лиляна признавала за собой часть вины, и это заставляло ее теперь быть осторожной и подозрительной к другим. Ей все время казалось, что с ней нарочно затевают разговоры о Данчо, чтобы напомнить и намекнуть на ее связи с ним.

В долгие бессонные ночи она перебирала в памяти и свежие, и давно забытые воспоминания, старалась проанализировать свои и чужие поступки. И всегда она останавливалась на тех странных обстоятельствах, которые заставили ее поверить виновному, а на невинного обрушить всю свою ненависть и презрение. По как все неиспорченные и честные люди с обостренным чувством справедливости, она, хотя и не без колебания, решила извиниться перед Слановским за свое холодное отношение к нему в тот осенний день, когда он на несколько часов заскочил в Лозен перед отъездом на фронт.

За несколько дней до Нового года Лиляна написала ему коротенькое, но сердечное письмо. И как только опустила письмо в почтовый ящик, ее охватило странное нетерпение. Она подсчитала, через сколько дней он получит письмо и когда можно ожидать от него ответа.

К ее огорчению и удивлению, на четвертый день почтальон вернул Лиляне ее письмо. В правом верхнем углу было написано отчетливым почерком: «Такого адреса не существует. Вернуть отправителю».

Ей было неудобно выяснять у почтальона, в чем дело. К тому же она не была убеждена, что почтальон что-нибудь знает об этом. И какие только мысли не промелькнули у нее в голове! И то, что Слановский специально вернул ей письмо, и то, что, может быть, он убит, а ей из-за деликатности не говорят эту страшную правду, но больше всего ей хотелось надеяться, что просто наименование воинской почты сменили.

Как-то в хмурый ветреный день после обеда Лиляна вышла из школы пораньше, пересекла площадь и завернула за угол общины. И тут она услышала, как барабанщик общины Гайтаня кричал:

— Гешо-о-о, зови акушерку, пора ехать, лошади замерзнут! Пока она соберется, метель заметет и сани и дорогу!

— Ты куда едешь? — спросила Лиляна у Гайтани, который сидел в санях, подняв воротник своего изношенного тулупа.

— В Камено-Поле молодуха рожает, так акушерку просят. Если хочешь, давай прокатимся, ветерком проберет, аппетит нагонит, хлеб вкусней покажется. Места хватит. — Он снова повернулся к окну участка, откуда ему улыбался Гешо Моллов. — Гешо, позови ее, будь человеком, лошади мерзнут!

Лиляна остановилась на миг. Уже дня три у нее зрело решение как-нибудь заскочить в Камено-Поле к сестре Слановского и узнать его точный адрес. «А почему бы не поехать сейчас?» — подумала она и сказала:

— Ты меня в шутку приглашаешь, а у меня и вправду есть очень срочное дело в Камено-Поле. Подожди только, я забегу домой, шаль возьму.

— Только побыстрей, а то погода очень скверная. Надень на себя что-нибудь потеплей, а то этот ветер с Дуная пролизывает аж до костей, — посоветовал Гайтаня.

Когда Лиляна почти бегом возвращалась из дома, акушерка, полная женщина лет за пятьдесят, с трудом садилась в сани, а Гайтаня, поддерживая ее, шутил:

— Ну, бабка, и оделась же ты! Как будто в засаду на гусей собралась!

— Ох, нашли время для вызова! — нехотя говорила акушерка, устраиваясь поудобнее в санях.

— Кому когда придет очередь, тот тогда и рождается, тогда и умирает. Эх, если бы это было вчера, какая была погода, какое солнце! А сегодня только волкам раздолье.

— А почему ты без ружья едешь? — спросила женщина, продолжая устраиваться в сене и укрывая колени попоной из козьей шерсти.

— Самый страшный волк — это я, — самодовольно подмигнул ей Гайтаня одним глазом и, обращаясь к Лиляне, громко сказал: — Давай, барышня, авось до темноты доберемся.

Лиляна быстро села в сани, кони рванули с места рысью, опуская головы под порывами встречного ветра. На повороте около церкви сани занесло в сторону и ударило о километровый камень. Гайтаня немного приподнялся и, стегнув коней кнутом, сердито прокричал:

— Эгей, залетные, а ну вперед, и чтоб как птицы летели! — От удара и окрика кони еще быстрее помчались по заметенному шоссе прямо к мельнице Венского.

Акушерка, прикрыв нос и рот шерстяным платком, гнусавила Лиляне что-то непонятное, но девушка ничего не слышала, а только время от времени кивала головой. Ее снова одолели сомнения: зачем было ехать в такую непогодь и есть ли вообще смысл искать адрес Слановского и вторично писать ему?

Чем ближе подъезжали к вершине Лозенского холма, тем сильнее становился ветер. Метель несла снежную пыль, била в глаза коням, которые, пытаясь подставить ветру спины, норовили повернуть в сторону от шоссе.

Гайтаня не переставал угрожающе кричать и натягивать поводья.

Свернувшись на дне саней, женщины молча смотрели на белое поле впереди, голые деревья груши и одиноких ворон, которые, тревожно каркая, летели позади саней. Ветер подхватывал их и относил в сторону.

Только когда перевалили через холм, акушерка открыла рот и, поеживаясь от холода, спросила Лиляну:

— По какому делу в такую-то погоду?

— У коллег в Камено-Поле есть очень интересная пьеса, так вот решила взять ее для нашей театральной группы, — соврала Лиляна и почувствовала, как кровь приливает к холодным щекам.

Кони побежали быстрее и без окриков Гайтани. После тяжелого пути они ожидали теперь награды за свои усилия — теплого хлева, сена и зерна.

Переехали по мосту через Осым. Свернули на шоссе к центру села. Какая-то лохматая собака с лаем бросилась к саням, Гайтаня подпустил собаку поближе и неожиданно так стегнул ее кнутом, что она отскочила в сторону и, заскулив, стала зализывать место удара.

— Передай привет своему хозяину, да скажи, чтобы отодрал тебя за уши! — ухмылялся Гайтаня, довольный своей ловкостью. А так как женщины не обратили внимания на его «успех», он, громко свистнув, повернулся к ним: — В селе совсем другая погода, не то что в поле. Там не для женщин, верно?

— Ох, а что делают сейчас на фронте? — тяжело вздохнула акушерка.

Лиляна с трудом повернула голову, чтобы посмотреть на нее и понять, искренняя ли тревога этой женщины, но увидела только часть ее носа да покрасневшие и припухшие от холода веки.

— Мерзнут, если не в укрытии, — философски добавил Гайтаня и снова взмахнул кнутом.

— Сегодня вечером вернетесь назад? — спросила Лиляна у женщины.

— Поскорей бы закончить, муж у меня дома больной лежит, совсем одного оставила.

— А что с ним такое, простыл, что ли? — обернулся к ней Гайтаня. — Так есть одно простое лекарство.

— Так-то оно так, да не так. Очень боюсь, как бы пневмонии не было.

— А-а, вот оно что! Ну ничего, без тебя он за одну ночь вылечится. Согреет чугунок вина, поперчит его, позовет к себе Йончоолу и Далаверу, выпьют, споют что-нибудь, глядишь — завтра утром снег во дворе расчищен и пол в доме подметен.

— О-ох, поскорей бы закончить тут да вернуться домой! — сказала акушерка вполголоса, хотя ей и было страшно возвращаться ночью в Лозен.

— А как вернуться? Кто знает, какие сугробы наметет. В темноте и с дороги можно сбиться, и опять же волки могут с Гайдуцкого холма или Беличьих гор пожаловать. На днях охотники ходили на волков, только ничего у них из этого не вышло, — приврал Гайтаня, потому что, еще находясь в Лозене, рассчитывал провести эту ночь в Камено-Поле у двоюродного брата жены, который хотя и не был богат, но ради такого гостя не ударит лицом в грязь.

Сани остановились перед общиной. Лиляна, пугливо оглядываясь, вылезла из саней и стала бить ногой о ногу, чтобы хоть как-то согреться. Акушерка вошла в помещение.

— Если за полчаса не закончите, возвращаемся завтра утром, — повернулся Гайтапя к Лиляне и стегнул лошадей.

Лиляна пошла в сторону кооперации. Она не знала, где живут Слановские, и решила спросить об этом первого встречного.

Из магазина вышла сгорбленная старушка, держа в одной руке конверт, а другой опираясь на кривой посошок. Лиляна подошла к ней. Старушка с удивлением посмотрела на девушку, недоумевая, зачем она приехала сюда в такую непогоду.

— Бабушка, — обратилась к ней Лиляна, — где живет Бойка Слановская?

— Кто, кто? Слановская? — переспросила она, хотя хорошо поняла, о чем ее спросила Лиляна.

— Да, Бойка Слановская, — уже громче повторила Лиляна, решив, что бабушка глуховата.

— Соседи мы с ними, дочка, пойдем, я тебе покажу. — И она медленно пошла по тропинке.

Вышли на широкую улицу. Не прошли и сотни шагов, как из кривой поперечной улочки, спускавшейся к Осыму, показались две коровы и теленок. Позади них шел пожилой крестьянин с обвисшими усами, одетый в белый с заплатами кожух, держа под мышкой длинный шест. Теленок, подгоняемый ветром, бежал по тропинке и мотал головой с едва пробивающимися рожками.

— Эй, Митьо, бычок того и гляди бодаться начнет! Чего это он ко мне направился? — Старушка сошла с тропинки и прижалась к плетню из старых, прогнивших прутьев.

— Не бойся, бабушка Луканица, не такие уж страшные у него рога, чтобы его бояться! — громким басом сказал мужчина.

Луканица подождала, пока Митьо Ганин поравняется с ней.

— Эта девушка ищет Бойку. А я увидела тебя и подумала, может, она у вашей Русалины.

— Бойка дома, я ее совсем недавно видел во дворе.

— Ну и хорошо! А то что ж ей зря снег-то топтать по такой погоде? Как с цепи сорвался этот ветер. У нас сегодня вторник, значит, только к пятнице теперь утихомирится.

— Там, на небе, знают свое дело, бабушка Луканица, — усмехнулся мужчина, слушая причитания старушки, и, повернувшись к Лиляне, спросил: — Откуда будете, красавица, если не секрет?

— Из Лозена, — ответила Лиляна и застенчиво опустила глаза, как будто этот человек был посвящен во все ее тайны.

— А вы не из Земледельческого союза молодежи? — продолжал он расспрашивать.

— Нет, — ответила Лиляна, еще больше смутившись.

— Ох, чтоб они провалились, все ваши партии, чтоб им пусто было! — бормотала себе под нос бабушка Луканица. — Если и женщины стали заниматься этой проклятой политикой, то дело плохо.

Старушка остановилась возле маленькой, покосившейся калитки. Сойдя с тропинки, она повернулась к Лиляне!

— Митьо тебя проводит, он Бойкин дядька.

— Спасибо, бабушка, — кивнула головой Лиляна и пошла дальше.

— Что пишет солдат? — спросил у Луканицы Митьо Ганин, оборачиваясь.

— Целую неделю нет никакой весточки! — попыталась перекричать ветер старушка, стоя у калитки. — Если и сегодня письма не будет, не знаю, что буду и делать. Пойду к Кристине погадать на бобах или на муке.

Митьо Ганин громко рассмеялся.

— Смеешься, Митьо, не знаешь ты, что у меня сердце кровью обливается. Не хочет писать, осел такой. Ваш-то Киро пишет? Со вчерашнего вечера не видела Бойку.

Митьо что-то ответил, но ветер отнес часть его слов, и Лиляна, обернувшись назад, краем глаза увидела, как бабушка Луканица медленно вошла к себе во двор.

Митьо Ганин остановился перед дощатой калиткой. На ней только на двух верхних гвоздях держался кусок черного сатина, давно потерявшего свой цвет. На нем осталась только половина креста из пришитых белых ленточек и наспех вырезанные из белого материала буквы «ВП». Лиляна знала этот обычай: в селах после смерти близких на пороге дома прибивали черный креп с буквами «ВП», что значит «Вечная память», а под ними вышивали сокращенное имя покойника.

Митьо сильно толкнул калитку и указал глазами:

— Вы в первый раз сюда идете?

— Да, — кивнула Лиляна.

— Идите в дом, у них нет собаки.

Лиляна вошла во двор. Ноги ее подкашивались, а сердце было готово вырваться из груди. На веранде показалась стройная молодая девушка и, поправляя косынку, нерешительно направилась к ней.

«Мамочка родная, — было первой мыслью Бойки, — наверное, с братом случилось что-то страшное. Кто эта женщина? Где-то я ее видела». В голове ее проносились предположения одно хуже другого.

Лиляна подошла к ней, кивнула и через силу улыбнулась.

— Добрый вечер, наверное, не ждете гостей в такое время?

— Входите! — Бойка пропустила ее в дом и несмело подала руку. — Добро пожаловать, — продолжала она, окидывая Лиляну изучающим взглядом. Сердце сжалось в комок в ожидании плохих вестей. «В такую-то непогоду — и в гости!»

Лиляна прошла вперед. Потопала на лестнице ногами, чтобы стряхнуть снег. Бойка прошла вперед и легко толкнула дверь в комнату. Лиляна, переступая с ноги на ногу, осторожно осматривала обстановку: аккуратно убранная сельская комната, на окнах горшки с геранью, со стен на нее смотрели два портрета — матери и отца, сфотографированных в молодые годы. На деревянном комоде, покрытом вязаной салфеткой, — портрет Слановского в военной форме.

— Да садитесь, — смущенно суетилась около нее Бойка, а в груди ее все еще не растапливался холодный лед. — Боже мой, что это со мной?

Лиляна села на стул. Потом пододвинула его к печке и, грея руки, тихо проронила:

— Из Лозена сюда ехала в санях, а в поле так холодно.

Только теперь Бойка догадалась, что это Лиляна Узунова.

— Не ожидали гостей в такую погоду? — спросила Лиляна, не зная, как начать разговор.

— Да… нет, — путаясь, отвечала Бойка, — я ведь совсем одна.

Лиляна, чтобы избежать неловкого молчания, решила сразу перейти к цели своего посещения.

— Ваш брат часто вам пишет? — спросила она и покраснела.

Бойка вздрогнула. Что-то сразу сжало горло, а сердце учащенно забилось. Расширенными глазами она смотрела на Лиляну. С трудом взяв себя в руки, Бойка спросила упавшим и тревожным голосом:

— Случилось что-то плохое? — и чуть не расплакалась.

— Да нет, ничего плохого, — улыбнулась Лиляна. — Какая я несуразная! Напугала вас?

— Нет, — Бойка продолжала на нее смотреть все так же испуганно, — но я подумала…

— Ох, мы всегда думаем, что с близкими случилось что-то самое плохое. Ничего не случилось. Я приехала, чтобы взять у вас его адрес. Хочу ему написать, необходимо кое-что сообщить. Сейчас они, кажется, в Венгрии?

— Да, они еще там. — Бойка чуть не бегом бросилась к комоду. — На днях получила весточку. У него все хорошо. Когда на улице такая плохая погода, волосы у меня дыбом встают. Как они там, бедные, под открытым небом? Чуть пригреет солнце, сразу думаю, может, и их согреет. — Она подала Лиляне целую пачку писем от Киро.

Лиляна достала маленький блокнотик и записала адрес Слановского.

Наступило молчание, как будто друг другу все уже было сказано. Лиляна вернула Бойке письма и неожиданно резко встала.

— Куда вы? — удивленно посмотрела на нее Бойка.

— Надо идти.

— Прошу вас. — Она загородила Лиляне дорогу. — Уже стемнело. Посмотрите, какая погода.

— Меня ждут, — решительно сказала Лиляна. Она еще не знала, каким образом сможет вернуться домой, но остаться здесь ей не хотелось ни в коем случае.

— А почему бы вам не остаться переночевать у меня? Ветер замел все дороги, в поле сейчас страшно, могут и волки напасть! — Бойка старалась убедить Лиляну и задержать ее у себя.

— Мне любой ценой надо быть в Лозене, — упорствовала Лиляна. — Даже если на санях и не поеду, то до поезда у меня остается еще полтора часа. Успею добраться до станции.

— Да наша станция далеко. Останьтесь до завтра, очень прошу вас, — так горячо просила ее Бойка, что Лиляне и самой захотелось остаться. Эта молодая красивая девушка была ей так симпатична! Близок был ей и дом Слановского. Но, радуясь тому, что она наконец узнала адрес человека, которому причинила столько горя и кого так любила, она торопилась поскорее вернуться домой, чтобы написать ему письмо. Поэтому она и не осталась в этом доме. Прощаясь, она пожала руку Бойке и поспешила на станцию.

Во дворе порыв ветра со всей силой ударил ей в глаза. Она зажмурилась и оступилась и тут же провалилась до колен. Почувствовала холод. Но, несмотря на скверную погоду, на сердце у нее было легко. Такого чувства она не испытывала давно.

Лишь в зале ожидания маленькой станции она заметила, что снег засыпал ее с ног до головы, как будто она целый день пробыла под открытым небом.

* * *

Молодой юрист Христо Ганков, бывший узник концлагеря, специализировался главным образом на расследовании самых запутанных дел агентов-провокаторов. Он терпеливо изучал, сопоставлял и выискивал самые мельчайшие подробности, чтобы ни один провокатор не унес с собой в могилу даже самую незначительную тайну.

Но при расследовании дела Данчо Данева он впервые столкнулся не только с самым упорным, но и с необыкновенно сложным преступником, который то признавал, то тут же отрицал свою вину. Ганкову, хотя Данев и не был для него особой загадкой, хотелось сломить упорное сопротивление арестованного.

Первые признаки психической капитуляции Данева проявились в его настойчивых просьбах разрешить ему увидеться с Чугуном, чтобы сообщить что-то очень важное.

Христо Ганков ответил на это:

— То, что вы намерены сказать ему, говорите мне.

— Вам я ничего не скажу, — повысил голос Данчо. — С ним мы вместе воевали…

— А я вам скажу, что вы вместе с ним не воевали, вы были агентом полиции, отвратительным хамелеоном и убийцей…

— Не обижайте! — скрипнул зубами Данев. — Пока не придет Чугун, ничего вам не скажу.

— Если собираетесь унести свои грязные тайны в могилу, можете не говорить, — сказал Ганков. — Ликвидируем вас и без ваших признаний в преступлениях…

Нервы Данчо Данева не выдержали. Две ночи подряд он не сомкнул глаз. Если бы у него под рукой оказалась веревка, проволока или нож, он покончил бы с собой. Но приступы отчаяния длились недолго. Он брал себя в руки, упрекал за проявленную слабость, попадая под опьяняющую власть смутной надежды, что Чугун и Розов проявят великодушие. Несколько дней его не вызывали на допрос, и он снова впал в отчаяние и стал упрекать себя за излишние страдания, которые сам себе причинял.

Как-то вечером в таком состоянии его застал Христо Ганков. Данчев, глядя перед собой с тупым безразличием, рассказал ему всю свою историю. В конце он совсем размяк. Христо Ганков предложил Даневу утром записать свои показания.

Однако Данев утром был настроен по-иному.

— Сколько раз надо повторять, как я попал в сети Цено Ангелова? — раздраженно спросил он, когда Ганков прервал его на каком-то незначительном уточнении. Он вел себя так, как будто был не обвиняемым, а следователем.

— Это ясно, вы не выдержали, испугались, не оценили собственных сил, сначала вам все это казалось шуткой, но в конце концов вы попали в ловушку, а потом так привыкли притворяться, что даже такого опытного конспиратора, как Илия Велев, смогли обмануть.

— Ну поверил он мне, что еще? — Данев продолжал держаться все так же вызывающе. Но Ганков хорошо понимал его состояние, поэтому, стараясь не обращать внимания на его вызывающее поведение, делал все, чтобы не сорваться и хотя бы внешне выглядеть спокойным.

— Что еще? Вы, по крайней мере, должны понять, что вам не удастся ничего скрыть.

— Вы уверены в этом? — глянул на него из-под бровей Данев и стиснул кулаки, готовый наброситься на него. Но вдруг силы оставили его, он понял, что этим только осложнит свое положение. Он опустил голову и с тупым безразличием надолго уставился в пол. Потом неожиданно поднял голову: — Чего вам от меня надо? До каких пор будут продолжаться эти бесконечные допросы?

— Вы устали?

— Ждете, когда я сломаюсь?

— Жду, когда вы наконец перестанете упрямиться.

— А если бы вы были на моем месте?! — почти кричал Данев.

— Об этом я не думал, но у меня нет намерения быть на вашем месте. Вам все равно не удастся обмануть нас. Поэтому отвечайте, спрашиваю в последний раз: почему ваш выбор пал на товарищей из Камено-Поля?

— Каких? — Данев сделал вид, что не понял, о ком идет речь.

— На тех, которых расстреляли в Лозене летом. Может, было что-нибудь личное?

— Как вам сказать? Я их знал, с ними работал. — Он склонился низко над столом. В голове зашумело. Стол Ганкова, казалось, вместе с полом, накренился в одну сторону и куда-то поплыл. Сердце Данчева учащенно забилось. Ганков протянул ему стакан воды. Отпив глоток-другой, Данев медленно начал приходить в себя.

— Что с вами? — спросил его Ганков.

— Ничего. Уже прошло, — тихо ответил Данев.

— Тогда продолжим. — Ганков поудобнее устроился в кресле. — Так почему вы остановились на этих товарищах? Говорите, вы работали вместе с ними? А разве от вас не требовали назвать имена других коммунистов?

— Требовали, но о большинстве из них уже было известно.

— Хорошо. Расскажите об этих товарищах.

— Илия Велев, Мечка и Васко поддерживали связь о отрядом. Дедушку Бойо и учителя Станчева выдал староста.

— Кем особенно интересовался Цено Ангелов?

— Больше всего теми, кто имел отношение к отряду.

— Вы сообщили Цено Ангелову точную дату операции? Что вы знали о ней?

— О какой операции вы говорите?

— Об операции в Камено-Поле. Она меня интересует.

— Я сообщил ему одну дату, но тогда операцию отложили. О последней операции я сообщить не смог.

— А когда вы назвали имена товарищей, которых затем расстреляли?

— В начале весны.

— На кого из отряда была возложена задача установить связь с солдатами в Лозене после операции в Камено-Поле?

— Не знаю.

— Припомните.

— Эти вопросы решали только Чугун и Чавдар. Я не знаю.

— Если забыли, я вам напомню. Лично вам было поручено установить связь с Йорданом. Верно?

— Да.

— И что же?

— Я не смог вовремя прибыть.

— Почему?

— Попал в засаду и едва вырвался. Когда установил связь с Йорданом, арестованные были уже расстреляны.

— Только по вашей вине, — тихо сказал Ганков. — А какова была цель вашей встречи с солдатами? Помочь арестованным или забрать оружие?

— Когда назначалась встреча, они еще не были арестованы.

— А когда после расстрела вы встретились с Йорданом, то сказали ему, что борьба требует жертв и о погибших не надо сожалеть и скорбеть?

— Этого я не помню. Может быть, и говорил, не знаю. Ведь и меня первый же попавшийся лесник или сельский сторож мог прикончить.

— Если бы это случилось… Вы знали, что состоится конференция по укреплению рядов Отечественного фронта? Что на ней должен был присутствовать и Чугун?

— Да.

— Лиляна Узунова узнала об этом от подпоручика Слановского. Сообщила в отряд. И на вас пало подозрение. Как вам удалось убедить Чугуна в невиновности?

— Посмотрите его показания, разве вы его не допрашивали?

— Вас это не касается. Показания Чугуна интересуют только нас.

— Но он дал показания?

— Об этом поговорим в другой раз. Сейчас прошу вас говорить по существу.

— Ясно, что мне в первую очередь надо было доказать Чугуну свою непричастность. Я очень боялся, как бы меня не раскрыли, но тогда мне как-то удалось выкрутиться.

— И вы радовались, не так ли?

— Может быть, вы не поверите, но это было ужасно. Гореть на двух огнях и постоянно дрожать, быть всегда начеку, потому что даже малейшее подозрение и с одной и с другой стороны могло стоить мне жизни.

— То же произойдет и теперь, если вы будете так вести себя, — повысил голос Ганков.

Данчев вздрогнул. У него в голове молнией пронеслась мысль о спасении. Но и в этот момент он не мог отделаться от преследовавшего его образа генерала Янева. Ведь именно так Данчо обещал ему свободу и жизнь, чтобы выяснить важный для себя вопрос. Но тогда он действовал от своего имени, по своей личной инициативе, а Ганков теперь представлял власть, от ее имени он допрашивал Данева и не имел права распоряжаться его судьбой. И, согретый этой смутной надеждой, Данев тихо спросил:

— Вы серьезный человек и счастливый, потому что ваша совесть чиста. Если я спрошу вас о чем-то, ответьте мне, если возможно.

— Что вас интересует?

— Могу ли я рассчитывать на какую-нибудь пощаду? Я не отрицаю своей вины, я ошибся, очень ошибся, только сейчас отдаю себе в этом отчет. Должен вам сказать, что если я иногда отрицаю что-то или пытаюсь скрыть, то только потому, что хочу жить. Готов трудом, мучениями искупить свои прегрешения! — Данев чуть не плакал.

— Вы служили полиции, а жили среди наших. Неужели вы не поняли, что у сильного всегда большое и великодушное сердце? Нам в отношении вас все ясно, но согласитесь, что вы должны осветить некоторые факты, касающиеся других людей, с которыми по той или иной причине у вас были контакты. Почему вы не хотите понять этой простой истины? Только одно обстоятельство, что вы служили в полиции, а это факт, уже является достаточным для каждого из нас, чтобы спокойно подписать вам смертный приговор… Я жду, когда вы будете продолжать ваш рассказ.

— На чем мы остановились? — попытался припомнить ход своих мыслей Данев.

Ганков постучал карандашом по чернильнице и подсказал ему:

— На том, что Чугун, должен был присутствовать на конференции Отечественного фронта.

— Да! Он должен был находиться не на одной, а на нескольких конференциях. Мне поручили быть связным.

— Кто из отряда знал об этом?

— Я, Калыч из Камено-Поля, Чавдар и сам Чугун. Я сообщил Цено Ангелову. Позавчера я вам об этом рассказывал.

— Ничего. Повторите еще раз.

— Потом военные заварили кашу. Поручик Игнатов поспешил отличиться, и притом очень глупо. Он доверился Слановскому, а тот со своей стороны сообщил об их намерениях одной связной из отряда.

— Какой связной?

— Лиляне Узуновой.

— Вы приказали органам милиции в Камено-Поле провести обыск в доме Слановских?

— У меня были сомнения в отношении Слановского. Поэтому я и приказал сделать обыск.

— На каком основании? Вас злило то, что он не ваш коллега по судьбе и участи, или то, что он оказался вашим соперником в отношениях с учительницей?

— Из-за учительницы.

— А потом? — поторопил его Ганков.

— Цено Ангелов пошел на хитрость. Чтобы сохранить меня и отвести подозрения, он приказал военным прекратить операцию.

— Зачем? Не понимаю.

— Позже я узнал подробности от генерала Янева. Военные находились в полной готовности, но в последний момент Цено Ангелов отдал приказ прекратить операцию. Вместе с тем он приказал не трогать ни Игнатова, ни Слановского. Так он рассчитывал обмануть наших.

— Кого «ваших»? Вы служили в полиции и в отряде? — прервал его Ганков.

— Я говорю об отряде.

— И полиции это удалось?

— Да. Тогда была арестована Лиляна Узупова. Ее убедили, что Слановский служит в военной разведке. Такую информацию получил и отряд.

— А разве не возникал вопрос о том, кто информировал полицию?

— Не до того уже было — акции участились, было тяжело.

— Это вы предложили ликвидировать Слановского?

— Да. Мое предложение было принято, но… события опять опередили нас.

— А сразу же после победы вы разве не предлагали какой-нибудь меры наказания для Слановского?

— Предлагал.

— Ну и что?

— Не позволил полковой комитет. Заступились в основном наши ребята, его солдаты.

— Знал он или подозревал, что вы для него готовите?

— Думаю, что не знал. Это было в дни перед отъездом на фронт. Да и Чавдар его защитил. Он не верил тому, что говорили о Слановском.

— А почему вы с Чавдаром находились в натянутых отношениях?

— Не знаю. Мы с ним спорили иногда, просто так, из-за пустяков. Он был политкомиссаром, но у меня единственного было военное образование, и я был при Чугуне кем-то вроде советника по этим вопросам.

— Ясно. Ранее данных показаний о Румене вы не отрицаете? А что вы сделали с его матерью? Она была для вас серьезным препятствием и, если бы проговорилась, наверняка создала бы вам большие трудности, так?

— Да.

— Ну и что?

— Она умерла. Цено Ангелов принял меры, чтобы она вообще не пришла в сознание. Врачи также утверждали, что она скоро скончается.

— Она умерла десятого сентября днем. Значит, на второй день после победы?

— Да.

— Почему вы первым из всех вспомнили о ней? Хотели показать нашим товарищам, что не боитесь ее, или спешили замести следы?

— И то и другое.

— Был у вас какой-нибудь предварительно обдуманный план?

— Нет. Это произошло в самое горячее время. У меня не было такого намерения, все случилось как-то неожиданно, и я сам даже не знаю, как это объяснить. Люди радовались, а у меня сердце истекало кровью.

— Так! И чтобы скрыть одно преступление, вы начали совершать новые, так?

— Так получилось.

— С Цено Ангеловым нам все ясно. Вы автор его «самоубийства». Расскажите о матери Румена.

Данчо Данев потупил глаза. Ганков терпеливо ждал. Через несколько минут он снова напомнил:

— Продолжайте!

— О ком? — вздрогнул Данев. — О Румене?

— Да. Вы были вместе с ним в ту трагическую ночь?

— Был, — вздохнул он.

И если бы Данчо Данев мог восстановить эту картину, она выглядела бы приблизительно так.

Румен и Данчо Данев вышли на восточную окраину города. Вокруг виднелись поля, виноградники и между ними — беспорядочно разбросанные небольшие одноэтажные домишки. Городу было тесно в старых границах, и он без всякой системы наступал на пустыри.

Шагах в двадцати от них засветилось окно. В каком-то дворе залаяла собака, почуяв человека. Они залегли и внимательно осмотрелись, нет ли засады. Так лежали около получаса рядом друг с другом, по привычке внимательно осматривая все вокруг.

На южной окраине города проехала машина.

— Думаю, что чисто, — прошептал Румен.

— Пойдем, — предложил Данев.

Приблизились к покосившейся дощатой ограде. Внутри двора белели стены одноэтажного дома. Остановились у забора. Постояли минуты две. Румен тихонько открыл калитку. Снова прислушались. Тихо вошли во двор. Прошли на цыпочках в тень высоких вязов. Осмотрелись. Ничего подозрительного. И здесь, и в соседнем дворе, казалось, не было ни одной живой души. Румен приник к стеклу окна и часто забарабанил пальцами. Ему никто не ответил, но он заметил, что окно осторожно приоткрылось.

— Мама, мама! — чуть слышно, проговорил он. Только теперь Румен почувствовал большую ответственность перед собой, перед товарищами и своей матерью за этот опасный и рискованный поступок. И если бы не было железной решетки на окне, он вскочил бы в окно. Мать, сонная и испуганная, не верила тому, что слышит голос сына.

— Кто тут?

— Это я, мама, открой!

— Румен! — чуть не плача, произнесла она.

Дверь тихо скрипнула. Они на цыпочках вошли в дом. Их встретил запах липового цвета и сушеных плодов, разложенных на вымытых чистых досках. Это все было таким знакомым и близким. Румен уже более года был так далек от всего этого.

— Не зажигай лампу, — прошептал он и крепко обнял мать. Она приглушенно всхлипывала, все еще не смея поверить, что ее сын рядом с ней.

— Видишь, я жив и здоров, мама. — Он поддержал ее, и они втроем прошли в комнату. Румен нечаянно толкнул стул, кошка, испуганная и отвыкшая от такого количества людей, бросилась от них и заскребла когтями в дверь.

— Садитесь, дети, садитесь. Ох, совсем потеряла голову! Чем вас угостить?

— Да мы уже ужинали, мама, не беспокойся за нас, — не отпускал ее руку Румен.

— Ох, дети, дети, сидели бы тихо-смирно дома! — причитала она.

— Мама, да ты не беспокойся, — обнял ее Румен. — Дай, пожалуйста, водички.

— Сейчас, сыночек. — Она неловко заторопилась, в темноте вслепую нащупывая ручку двери.

Они остались вдвоем. Данев силился рассмотреть обстановку комнаты.

— А что теперь? — тихо спросил он.

— Пойдем дальше, — ответил ему Румен.

— Нельзя терять даром времени, — вымолвил Данев слегка дрожащим голосом.

— Что ты предлагаешь? — спокойно спросил Румен.

— Засады нет. Это ясно. Поищу Здравко.

— Где встретимся? — спросил Румен.

— Возле Йончова загона. Кто придет раньше, будет ждать.

— Хорошо, — согласился Румен. — Выходи, но будь осторожен.

— Не беспокойся.

В это время вошла мать Румена с полной бутылкой воды. Данев подал ей руку.

— До свидания, мамаша.

Она вздрогнула от неожиданности.

— Куда спешишь, зачем?

— Я еще вернусь, — прошептал Данев и вышел на цыпочках.

Румен проводил его до входной двери. Подождал, пока тот скрылся под тенью вязов, прислушался и только после этого вернулся в дом.

— Куда он ушел? — спросила мать, когда он сел возле нее.

Румен улыбнулся. Он прижался щекой к ее морщинистому, такому родному лицу и прошептал:

— Это не важно, мама, так надо.

Так они сидели, обнявшись, около получаса. Потом мать поднялась и достала из старого комода шерстяной свитер, который связала ему еще прошлой зимой, и сквозь слезы проговорила:

— Возьми его, сыночек, погода испортится, можешь простудиться…

Во дворе хрустнуло под чьей-то ногой разбитое стекло. Старая женщина вздрогнула.

— По двору кто-то ходит. — Она подошла на цыпочках к окну, слегка отодвинула занавеску и с ужасом отпрянула назад. В ее груди застрял тревожный крик: — Румен, полиция!..

— Спокойно, мама. — Он крепко обнял ее, затем осторожно отстранил и достал пистолет.

В дверь сильно застучали. Хриплый мужской голос прокричал:

— Сдавайся, ты окружен!

— А ты уверен, что он здесь? — послышался голос второго полицая.

— Там он, не бойтесь, — подал голос Данчо Данев.

Румен узнал его.

— Он оказался мерзавцем. Я предан, — полушепотом проговорил он и снова отстранил мать, которая вдруг повисла у него на шее, дрожа от страха.

Удары в дверь повторились. Теперь кто-то бил в дверь ногами. С восточной стороны дома послышались тяжелые шаги. С улицы доносился неразборчивый разговор, шум моторов и топот тяжелых шагов.

Румен понял безвыходность своего положения. У него не оставалось права на выбор. Топот ног, разговоры и перебежки — все говорило о том, что дом окружен. И тогда он закричал твердым и решительным голосом:

— Гады, живым вы меня не возьмете! Коммунисты умеют бороться и умирать!

Пулеметная очередь полоснула по стеклу. Румен прижался к стене. На пол посыпались осколки стекла. Пули впились в стену комнаты. Входная дверь затрещала.

Нервный и тревожный голос командовал:

— Дико, бросай гранату в окно!

— Он стреляет, господин начальник, — ответил ему осипший голос.

— Слушай, что тебе говорят, трус! — сердито кричал тот, кого назвали начальником.

Румен прицелился в направлении голоса. Входная дверь с треском рухнула. Румен наклонился к потерявшей сознание матери. Нащупал в темноте ее волосы. Погладил их дрожащей рукой. Наклонился еще ниже и поцеловал мать в щеку. Выпрямился. Выпустил почти всю обойму в сторону двери. Кто-то застонал. Двое других бросились бежать. Тогда он собрал последние силы и крикнул во весь голос:

— Смерть — фашизму, свобода — народу!

Рука его не дрогнула, когда он прижал дуло к правому виску. Зажмурился и нажал на спуск. Глухой выстрел потонул в грохоте пулеметных и автоматных очередей, оглушивших дом и соседние дворы.

На другой день труп Румена был доставлен на городскую площадь. Даже мертвый, секретарь окружной организации РМС вызывал к себе ненависть палачей.

— Где вас ожидал Цено Ангелов, когда вы оставили Румена у его матери? — тихо спросил Ганков.

— На той же улице через дорогу. Там находились в состоянии боевой готовности более двадцати полицейских.

— Сколько дней после убийства Румена вы оставались в городе?

— Два.

— И какую задачу перед вами поставила полиция?

— Открыть квартиру Розова. Их цель заключалась в том, чтобы ликвидировать штаб зоны и окружное руководство партии.

— Но и после этого в отряде из-за вашего странного любопытства от вас потребовали объяснений. Как вы смогли обмануть товарищей?

— Все отрицал. Чугун верил мне. И это, возможно, меня тогда и спасло.

— Но теперь уже не спасет, — покачал головой Ганков.

— Он вспомнит, я ведь не жалел себя, сражаясь с полицией и жандармерией.

— Об этом поговорим потом, — прервал его Ганков. — А сейчас расскажите, как вы убили мать Румена.

— Я пошел к ней в больницу. Она лежала в палате одна. В суматохе и панике, в этой путанице, ведь понимаете, о ней никто и не подумал. Я застал ее в полусознательном состоянии, но потом она узнала меня. Попыталась позвать на помощь. Нет, она закричала: «Ты его убил, на тебе его кровь!» И сразу же потеряла сознание. Я испытал леденящее чувство страха, но вокруг не было ни души. Я весь дрожал, не мог владеть собой. Приблизился к кровати. Она опять очнулась. Не помню, что я ей сказал, но она опять что-то проговорила. И это послужило как бы толчком. Я мгновенно зажал ей рот ладонью. Затем поднял ее голову и сильно ударил кулаком по затылку. Потом еще несколько раз. Она сползла с подушки. Я подошел к двери, готовый бежать, но ноги меня не слушались. Никогда я не испытывал такого страха. В горле пересохло. Случайно увидел бутылку с водой. Осушил ее разом. Только тогда пришел в себя.

— И что сделали потом?

— В коридоре встретил какую-то женщину в белом халате. Начал ругаться, кричать, толкать ее в грудь, вытащил пистолет. Чуть было не разрядил обойму в ее голову.

— Для чего вам была необходима эта сцена? — спросил его Ганков.

— Да я и сам не знаю, что-то мне подсказало, что надо разыграть роль человека, возмущенного тем, что они оставили без присмотра женщину и она умерла.

— А после этого?

— Приказал, чтобы сразу же приготовили гроб. Находился в больнице до тех пор, пока ее не положили в гроб и не отправили домой. Похороны прошли почти незаметно.

— А как вы покончили с генералом Яневым? Повесили его?

— Нет.

— Но ведь его нашли повешенным в камере после одного из ваших ночных посещений.

— Да, это так. — Данев поднял голову. — У меня был с ним разговор. Я уже понял, что он знает от Цено Ангелова о его агенте в партизанском отряде. Я предполагал также, что он знает и об унтер-офицере Кочо, и о том злополучном пистолете, который я взял, когда был в полку.

— И что же?

— Ничего. Он был уверен, что существует такой человек, но кто он и где находится в данный момент, ему было неизвестно.

— И несмотря на это, вы ускорили развязку?

— Даже если бы он и остался жив, его ожидал смертный приговор народного суда.

— И все же нам интересно знать подробности.

— Лично я не посягал на его жизнь. Он повесился сам. Вечером я сообщил ему по секрету, что из Москвы получен приказ всех арестованных бывших офицеров отдать на растерзание толпе, чтобы она прибила их камнями. Я дал ему понять, что он не может надеяться ни на милость, ни на пощаду. Он повесился на собственных подтяжках, привязав их к радиатору в своей камере.

— У вас была возможность расправиться с Чугуном, почему вы не сделали этого? — спросил Ганков, закуривая новую сигарету.

— Я вам уже говорил вначале, что испытывал к Чугуну чувство особого уважения. Цено Ангелов поставил задачу одним махом обезглавить окружную партийную организацию, а затем и отряд, но…

— Но, — прервал его Ганков, — это вам не удалось.

— Это все. Делайте теперь со мной что хотите…

Ганков подал ему бумагу и ручку, а сам сел за стол, достал новую папку и погрузился в чтение. Только время от времени он бросал беглый взгляд на Данчо, который быстро и сосредоточенно писал, боясь, казалось, пропустить какую-нибудь важную и значительную подробность…

Свой приговор Данев выслушал с тупым равнодушием. В ушах у него зашумело, он вдруг сразу обмяк и раскис. Ему захотелось что-то сказать, но язык его не слушался, а в горле пересохло.

Выстрелом в упор приговор был приведен в исполнение.

 

Глава третья

К вечеру часть 1-го батальона прибыла в кокетливое полухорватское-полувенгерское село. Днем светило солнце, снег раскис, но ветер не переставал хлестать солдат по лицам, которые из-за этого сделались красно-синими.

Каждое новое размещение по квартирам сопровождалось шумом, гамом, выкриками.

— Земляк, наша рота в самом конце села!

— Сват, скажи Мечо, чтобы зашел ко мне в желтый дом за кузницей!

— Ох, ног под собой не чую! — охал усатый дядька, входя вслед за своими товарищами в широкий и заботливо прибранный двор.

— Опять нас десятеро в одной комнате, негде будет повернуться, — недовольно бубнил себе под нос какой-то солдат, стоя у забора и вытряхивая из вещмешка крошки хлеба.

— Ложись во дворе, будет просторней, можешь развалиться как твоей душе угодно, — с издевкой ответил ему другой солдат, который стоял с топором, собираясь рубить дрова для печки.

Отставший от других взвод проходил по улице. Низенький поручик устало шагал в стороне от солдат и время от времени покрикивал:

— Идти в ногу! Не забывайте, что вы болгарские солдаты! Для холостых найдутся тут и девчата!

— А для женатых, господин поручик? — в шутку спросил высокий сгорбленный мужчина.

— Много хочешь — мало получишь! — ответил другой.

Рота Слановского первой прибыла в село. Слановский обошел все дома, осмотрел их, на всякий случай предупредил солдат, что ему не хотелось бы слышать потом от хозяев нарекания на постояльцев, и ушел к себе. Сев к теплой печке, с трудом стянул с ног мокрые сапоги. Пожилая сухонькая хорватка суетилась по дому, приглядываясь к нему близорукими глазами, словно боялась что-нибудь упустить и вызвать тем самым недовольство гостя.

— Ничего мне не надо, спасибо за заботу, — обратился к ней Слановский.

— И у тебя есть мать, а у меня сын, вроде тебя, — вздохнула женщина.

— А где ваш сын?

— В армии, партизан он. Ох, дети, не знаете вы материнских мук! В этом доме было полно детей. Один только у меня остался. Защити его, господи, и спаси, святая дева! — набожно перекрестилась она.

В комнату торопливо вошел Луканче, вытянулся по стойке «смирно» у двери и громко доложил:

— Господин подпоручик, прибыла почта. Мне пишут из села, что мои чувствуют себя хорошо. Позавчера бабушка видела вашу Бойку.

Хозяйка вышла на цыпочках. Слановский, улыбаясь, спросил:

— Кто тебе пишет, бабушка Луканица, что ли?

— Так точно.

Слановский замолчал и немного спустя тихо спросил:

— Устроились?

— На этот раз повезло. Разместились свободно. Разрешите идти? — Луканче отдал честь и повернулся на каблуках к двери.

— Отдыхайте, а завтра узнаем, сколько нам здесь стоять…

Фельдфебель Станков шумно высморкался за дверью, поздоровался с хозяйкой и, громко топая, вошел к Слановскому.

— Господин подпоручик, ужин готов! — четко доложил он. — Получил сапоги для замены. Когда прикажете раздать?

— Сапоги — завтра, а ужин — сейчас, — улыбнулся Слановский. — Здесь простоим несколько дней. Пусть ребята постираются и почистятся. Все размещены?

— Так точно, господин подпоручик, — ответил Станков и только хотел доложить о новых похождениях Маджара, как Слановский сказал:

— А вы, фельдфебель Станков, будьте осторожны! Здесь, по моим сведениям, водится ракия…

— Зарекся, господин подпоручик. Честное слово, вином и ракией больше не балуюсь.

— Хорошо, посмотрим, на сколько тебя хватит, — улыбнулся Слановский и разрешил ему идти.

Выйдя из дома, фельдфебель Станков быстрыми шагами направился к ротной кухне. Как раз возле сельской кузницы он встретил Маджара Пирова, который вел на веревке мула по кличке Мургаш.

— Слушай, — скрипнул зубами Станков, едва удерживаясь от искушения ударить Маджара, — повар постоянно жалуется на тебя. Если не исправишься, пеняй на себя. Душу твою поганую вытрясу, а своего добьюсь.

— Да я, господин фельдфебель… — Маджар вытянулся перед ним по стойке «смирно». «Странно, — подумал он, — чем я ему не угодил? Угодничаю перед ним, воду ношу…»

— Если он еще раз на тебя пожалуется, шкуру спущу и барабан сделаю, так и знай! — И фельдфебель пошел дальше.

Мургаш сделал несколько шагов, и как раз перед кузницей ему захотелось показать свой строптивый норов. Маджар хорошо знал капризы своего длинноухого друга, поэтому стал упрашивать его как человека:

— Ну пошел, Мургаш, дам сахару. Ну пошел же, давай! Небось слышал, как ругался ротный фельдфебель? Подведешь меня, и тебе несдобровать, будь уверен. Ты еще меня не знаешь, — продолжал он, и в голосе его звучала просьба и угроза одновременно.

А мул стоял как вкопанный. Занятый им, Маджар не заметил, как из мастерской вышла восемнадцатилетняя девушка в ярко-желтом платье, короткой шерстяной кофте, с большими серьгами в ушах. У нее были черные глаза и сочные, как черешня, губы.

— Хей! — крикнула девушка на мула, и животное вздрогнуло, ожидая удара, и уже без приглашения покорно пошло вперед. Маджар, уставившись на девушку, забыл и о фельдфебеле Станкове, и о ротном поваре, и об упрямстве мула.

— Здравствуй, красавица! А не страшно ли тебе одной среди такого количества солдат? — спросил он, чтобы как-нибудь завязать разговор. Они разговорились.

Девушка отвечала ему по-хорватски, и он, хотя и не понимал всего, узнал главное: ее зовут Ирина, она дочь местного кузнеца.

Маджар провожал девушку глазами до тех пор, пока ее стройная фигура не скрылась в темноте за островерхими домами. Наполнив котел водой, он долгое время глядел в ту сторону, куда она ушла, и, только когда убедился, что она больше не выйдет, направился к ротной кухне. Но образ девушки остался у него перед глазами. Чтобы отомстить Маджару за задержку, фельдфебель Станков отослал его ночевать к солдатам из 1-го взвода.

Когда Маджар вошел в тесную комнату, Кутула уже занял место около печки. Рядом с ним пристраивался Пени, однако, опасаясь, как бы ночью во сне Кутула не придавил его, перешел на другую сторону, к двери, где в это время стоял Маджар, не выпуская из рук вещмешка и одеяла.

— Чего тебе тут надо? — нервно спросил его Пени.

— Ротный фельдфебель послал меня сюда.

— Да неужели? — покрутил пожелтевшие усы Пени. — А что, на кухне для тебя нет места?

— Нет, — виновато и жалобно ответил Маджар.

— А какой-нибудь цыганки не нашел? Глядишь, и просторней было бы, и мягче, и теплей спать.

— Правда, Пени, да что поделаешь?

— Оставь человека в покое, чего пристал? — рассердился Кутула и повернулся к ним спиной.

— Хорошо, — как будто только того и ждал Пени, — тогда уступи ему свое генеральское место.

Кутула пробормотал еще что-то неразборчивое и укрылся с головой.

Пени покровительственно похлопал Маджара по плечу:

— Будешь спать рядом со мной, только имей в виду — я храплю и вскакиваю во сне. Если начну душить, не кричи. На меня иногда такое находит, но вообще-то я не опасен.

Из другого угла подал голос Луканче:

— То, что ты сумасшедший, все давно знают, но почему ты все еще на свободе, вот что непонятно…

— Ты там помалкивай, пока тебя на улицу не выгнали — узнаешь, как зуб на зуб не попадает, — ответил Пени Луканче, а Маджара спросил: — Ты тихо спишь?

— Я не храплю, Пени, сплю, как ягненок.

— Хорошо, клади вещмешок, чего его держишь, никому твое барахло не нужно. Может, и песню споешь?

Кутула приподнялся на локте.

— Только песни и не хватало нам. Маджар, сходи-ка принеси дров.

— Я не знаю, где они лежат.

— Выйди за порог — сразу на них и наткнешься. Да ты никак боишься нос из дома высунуть? — рассердился Кутула.

— Ложись, ложись, Маджар, он тебе не начальник. Кому нужны дрова, пусть сам и принесет, — сказал Пени, чтобы поддразнить Кутулу.

— Да ладно, меня не убудет! — И Маджар вышел из дома. Он принес несколько поленьев и с грохотом бросил их к печке.

Когда погасили лампу, Маджар и Пени разговорились, В конце концов Маджар не удержался и рассказал Пени о встрече с Ириной.

— Хочешь, мы женим тебя на ней? Скажи только, она тебе нравится?

— Да о чем ты говоришь, Пени?! Она красавица, как царица!

— А ты когда это видел цариц?

— Да так говорят. Понравилась она мне очень. Если и ты увидишь ее, не оторвешь от нее глаз.

— Хорошо. И без того война скоро кончится. Попросим у подпоручика Слановского для тебя телегу, усядетесь на нее с молодкой — и прямым ходом в Болгарию.

— Фельдфебель не даст телеги, у него на меня зуб.

— Его и спрашивать не станем.

— А правда, что война кончается? Далеко ли до этой чертовой Германии? — наивно расспрашивал Маджар, как будто судьба войны и мира была в руках у Пени.

— До нее рукой подать. Видишь, уже начали путаться под ногами разные хорваты, цыгане, мадьяры. Как появятся швабы — тут и конец войне.

— Значит, не больше месяца стрельбы — и готово? — радостно спрашивал Маджар. — Только не забудь, Пени, если Ирина спросит тебя, откуда я, скажи, что из Софии.

— Будь спокоен.

— Правда, я чуток ей наврал, но другого выхода не было; стало быть, я хозяин цыганского кабаре в Софий.

— Приходится врать, а то как же! Только так и можно обмануть красивую дивчину — благими пожеланиями да обещаниями, а потом она сама поймет, почем фунт лиха. Положись на меня. Считай, что она уже твоя. Даже, если хочешь, сватом буду.

— Договорились. Вы, болгары, и мы, цыгане, — одной христианской веры.

Веки у Пени слипались. Он с трудом боролся со сном и поэтому отвечал невпопад. Вскоре он захрапел, и только тогда Маджар замолчал.

В последние два дня Маджар не помнил, сколько раз проходил мимо окна Иринки, которая игриво смеялась, но не решалась выйти с ним на улицу.

Фельдфебель Станков пыхтел, стискивал зубы, ругался про себя, а когда он решил запретить Маджару отлучаться из кухни, Пени просто сказал ему:

— Господин фельдфебель, предоставь его мне. Я остужу любовный пыл парня. Глядишь, и люди посмеются, и у него пройдет охота.

— Ну давай, чего там ждать. А я уж было собирался пожаловаться на него ротному командиру.

На третий вечер Пени пообещал Маджару устроить встречу с Иринкой.

Недалеко от кухни в полуподвале работали ротный шорник и два сапожника. Столом им служила длинная деревянная скамья. Как раз здесь Пени и решил устроить «встречу» Маджару. Он выпросил у хозяйки платье, платок и монисто, чтобы Луканче нарядился как женщина.

После ужина собрались поиграть в «жучка». Маджар в ожидании знака Пени совсем потерял терпение.

А Луканче, в женском платье, встал у дверей в полуподвале. Пени взял Маджара за локоть и увел от играющих.

— Ну где тебя носит? — для виду сердито спросил он.

— Здесь я, ты же мне сам сказал, чтобы я играл.

— А ты и обрадовался!.. Все готово. Будь посмелей. Она умирает от любви к тебе. Вскружил ты ей голову.

— Ох, знал бы ты, что у меня на душе! — вздохнул влюбленный Маджар. — Два дня хлеба не ел от тоски.

— Ущипни ее как следует, чтобы поняла, что перед ней мужчина, а не пентюх какой-нибудь! — И Пени подтолкнул его вперед.

Луканче, как только появился Маджар, встал к другой стене, чтобы Маджар видел, что его действительно ждет женщина.

Осторожно ступая по неровному земляному полу, Маджар приблизился к «девушке» и, чтобы показать себя настоящим влюбленным кавалером, опустился на колени. Это он видел в каком-то фильме.

А в это время Луканче сделал вид, что плачет от умиления, счастья и радости.

— Не плачь, милая, Пени мне все рассказал. Со мной будешь жить счастливо. Вся София меня знает. Спроси даже маленьких детей на вокзале про меня, и каждый сразу же отведет тебя ко мне домой. Денег у меня куры не клюют, миллионы! Не знаю, как их тратить, тебя только в шелка буду одевать и на фаэтоне возить, ни одного шага пешком не сделаешь.

— Откуда мне знать про тебя? А может, ты женат, может, у тебя и дети есть? — пытался на ломаном языке говорить Луканче.

— Что ты, миленькая! Я только тебя люблю! Для моих миллионов нужна только такая, как ты! — Теперь Маджар осмелился приласкать ее. Но едва он коснулся рукой щеки «девушки», словно электрический ток, прошел по всему его телу ужас. Вместо нежной, шелковистой кожи лица Иринки его рука коснулась колючей мужской щетины. «Ох, батюшки, — подумал Маджар, — что-то тут не так!» Он сразу же отпрянул назад, но Луканче крепко схватил его и, не говоря ни слова, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, прижал к себе.

Маджар изо всех сил старался вырваться из его объятий, а когда это ему не удалось, закричал во все горло, как будто его резали:

— Братья-а, на помощь, убивают!

Вполне возможно, что Маджар и не слышал солдатских шагов, потому что почти вся 2-я рота и даже фельдфебель Станков катались со смеху. Маджар понял, что спасен, только тогда, когда с зажженным фонарем в помещение вошел Пени. В это время Луканче проскользнул мимо него, а солдаты стали кричать: «Баба! Держите ее!»

Маджар пришел в себя только через полчаса и начал рассказывать солдатам:

— На этот раз мне здорово повезло. Чуть было не придушил меня ни за что, немчура проклятая. Переоделся в женскую одежду, и вишь ты, куда проник простачков искать!

— А ты-то что делал в погребе в это время? — спрашивал его Кутула, делая вид, что ничего не знает.

— Да вот забыл там днем котелок. Вхожу и вижу — что-то свернулось калачиком под столиком шорника. Я возьми да и пни его ногой, а оно скулит, как собака. «Э-э, — подумал я про себя, — тут дело нечисто». «Вставай!»- закричал я смелей. Он выполз и стал бормотать что-то по-немецки. Был бы у меня под рукой автомат, я бы пустил этого типа в расход.

— Ты такой специалист отправлять врагов на тот свет, а этого не смог прикончить? — продолжал Кутула.

— А он был с двумя автоматами да еще финку в зубах держал, а я с голыми руками, — сочинял Маджар. — Что я мог с ним сделать?

Пени подмигнул ему, подав знак выйти с ним. Когда они остались вдвоем, Пени доверительно зашептал ему на ухо:

— Будь осторожен. Вокруг тебя что-то затевается. Твоя Иринка, похоже, шпионка. Вечером поменьше бывай на улице, да и днем обходи ее дом стороной, держись от греха подальше…

* * *

Долго еще продолжался смех в связи с веселым приключением, в котором Маджар сыграл главную роль. Эти крепкие загорелые мужчины, большая часть которых уже давно была отцами, дав волю детской шалости, припоминали теперь и другие случаи, происшедшие с ними или с их близкими, и невольно возвращались к мирным дням такой далекой семейной жизни.

А потом фельдфебель Станков, поставив Маджара, как подсудимого, около походной кухни и усевшись на небольшом походном стуле, наставнически поучал:

— Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты угомонился, взялся наконец за ум… А ты как оглашенный продолжаешь бегать за каждой юбкой. У меня на языке скоро мозоли будут — сколько раз можно тебе повторять одно и то же?!

— Так точно, господин фельдфебель, — виновато моргал Маджар, соглашаясь с каждым упреком Станкова, но давая обещания только для того, чтобы его поскорее оставили в покое. Однако у Станкова не было такого намерения, и он продолжал тем же тоном:

— Надо было, чтобы тебя как цыпленка зарезали, тогда бы и я от тебя отделался. Из вашего квартала добрая половина цыган прошла через мои руки. Какие молодцы были — Зонка, Вампир, Тининай и брат немого, не помню, как его зовут?

— Кольо, — ответил Маджар.

— Квартал ваш пищал от них. Так получилось, что всех их вместе в армию взяли. Прошли они через мои руки — шелковыми стали. Значит, так, — устрашающе поднял палец Станков, — если ты будешь не на высоте, то я начну чесать свои руки, если, конечно, зуд появится, только о твою спину.

— Так точно, господин фельдфебель, — ответил Маджар. От напряжения, вызванного тем, что пришлось долго стоять по стойке «смирно», ему стало плохо. К счастью, внимание Станкова привлек какой-то солдат, нагруженный свертками и узелками. Он свалил посылки на землю, перевел дыхание и только после этого попросил разрешения остаться.

— Ты откуда такой взялся? Больше тебя не могли нагрузить?

— Из Болгарии, господин фельдфебель.

— Что, в отпуске был?

— Нет, я из пятой армии.

— А где до сих пор пропадал?

— Долго рассказывать… Я из санитаров.

— А может, отсиживался где-нибудь?

— Никак нет! — ответил солдат и тихо добавил: — Я политзаключенный, до сих пор работал в милиции.

— Ну, это совсем другое дело, — сразу же переменил к нему отношение Станков. — Кто тебе нужен?

— Подпоручик Слановский и наши каменопольцы, эти посылки для них. Кто покажет мне квартиру подпоручика?

— Сейчас. — Фельдфебель повернулся к Маджару: — Возьми багаж и отведи кандидата в унтер-офицеры на квартиру командира роты.

Прибывшего солдата звали Траян. Никто ему никакого звания не присваивал. Он пришил себе на погоны по две нашивки кандидата в унтер-офицеры, так как был уверен, что никто его об этом не спросит и не станет проверять архив его части, разбросанной по всей Македонии.

Когда Траян вместе с Маджаром вошел в квартиру Слановского, в тесном коридорчике Сава, весь вымазанный сажей и бензином, зажигал фонарь. Освещая им дорогу, он вошел в заполненную табачным дымом комнату. Лило медленно надевал шинель, подпоясываясь ремнем. Увидев вошедших, он шутливо обратился к Маджару:

— Дорогой мой, как же это тебя угораздило?

Маджар ответить не успел, так как Траян вытянулся у двери и кратко, по-солдатски доложил о себе.

Оставшись наедине с Траяном, Слановский дрожащими пальцами раскрыл посылку Бойки. Он испытывал волнение и трепет, ощущая невидимую связь с близкими людьми, которую несут в себе любые, даже самые незначительные, вещи, переданные их любящими руками. Вместе с тем он засыпал гостя вопросами: расспрашивал о знакомых, о жизни в селе. А Траян, глядя ему в глаза, вовсе не испытывал угрызений совести, хотя, чтобы угодить Матейчо и остаться в селе, чего только не наговорил о Слановском, которого не видел более двух лет. «Все равно он не знает, что я говорил о нем, и никогда не узнает этого, а значит, это не имеет для меня никакого значения», — думал Траян.

Слановский дважды перечитал письмо Бойки. Припомнить родственников Траяна он никак не мог. А Траян спешил показать себя в лучшем свете, чтобы произвести самое хорошее впечатление.

— Я из околии, господин подпоручик, из Бенчории.

— Знаю, это у самого Осыма, но тебя я что-то не помню.

— Да вы были то в училище, то там, то сям. Мой одногодок — Луканче. Я в Скопле закончил школу санитаров. За политическую деятельность попал в тюрьму. В начале войны был в одной гвардейской роте пятой армии. Когда вернулся в село, партия направила меня работать в милицию.

— Как поживает там местный гений Матейчо? — спросил Слановский и сразу же вспомнил тот оскорбительный случай, когда Матейчо по указанию Данчо Данева сделал у него в доме обыск.

— Хорошо поживает. Управляет. Да что-то с женой не ладит.

— Почему?

— Да ведь знаете, он считает себя большим человеком.

— А как Калыч, Кунчо, дядя Митьо? — продолжал расспрашивать Слановский.

— У тех все в порядке. А о Данчо Даневе вы слышали?

— Да, кое-что нам известно. Так, значит, это правда?

— И еще какая! Говорят, его уже отправили на тот свет. Кто бы мог подумать, что он столько времени водил всех за нос?! Даже не верится!

— А что еще нового в селе? — спросил Слановский.

Траян многозначительно улыбнулся:

— Не знаю, сказать или промолчать?

— О чем?

— Будь я на вашем месте, — резко вскинул голову Траян, — я бы этого Матея Арапского разорвал на куски.

— За что?

— Да потому что он свинья!

— Это мне известно, — с досадой ответил Слановский.

— Плохой он человек.

— Ты что имеешь в виду?

— Он заставлял меня написать, что будто бы я, когда находился однажды в отпуске, видел, как вы арестовали наших односельчан и вечером их расстреляли.

— Ну и ты не написал? Почему?

— Да потому, что так нечестно. Он требовал также, чтобы я написал, будто в то же время как-то ночью случайно видел, как вы шептались с Данчо Даневым, и что, дескать, вы были с ним заодно. Если останемся живы и здоровы и вернемся домой, надо будет проучить его как следует.

— Это ему так просто с рук не сойдет, — нахмурившись, ответил Слановский. — А еще что?

— Распространяют всякие слухи. Поднимают голову земледельцы. Хотят взять власть в свои руки. Людям уже невмоготу от таких дураков, как Матей. Говорят также, что в окрестностях села появился бандит.

— Какой еще бандит?

— Ристо Шишманя. Весной, говорят, он хочет сколотить шайку и податься в Белицкий лес. А еще говорят, что в Балканах осталось сто тысяч фашистов. Они ждут, когда лес зазеленеет, чтобы тогда начать войну с властями.

— Кто подсчитал, что их сто тысяч? — улыбнулся Слановский.

— Да так говорят, мало ли что кому в голову взбредет…

* * *

В трех-четырех километрах от хутора Грабовец в графском имении разместился штаб полка. Здесь было достаточно помещений для всех полковых служб. Еще с осени для полкового врача подыскали отдельную квартиру, которая служила ему и жильем и лечебницей. У него часто собирались самые заядлые игроки в карты, и иногда к рассвету дело доходило до того, что из рук в руки переходили весьма крупные суммы.

В этот вечер в полковом лазарете собрались штабной горнист фельдфебель Пройчев, поручик Панов, переведенный из другой части на место поручика Генчева, и каптенармус, бывший официант Мато, низенький, быстрый, очень ловкий, с черными, как угли, глазами. Мато мастерски обыгрывал партнеров, доставая из рукава карты другой колоды, которую он прятал, как иллюзионист высокого класса.

Около десяти лет полковой врач капитан Гуджев болтался по университетам Италии, Франции и Германии, пока наконец не получил диплом. А когда вернулся в свой родной городок, то первое, что он сразу же сделал, — повесил у двери отцовского дома большую эмалированную табличку. Однако в частной практике ему не повезло, и поэтому его отец использовал связи своего дяди, полковника в министерстве, по чьей рекомендации Гуджева и направили врачом в армию. Капитан Гуджев не любил свою профессию, поэтому в каждом больном солдате видел прежде всего симулянта и занимался его лечением лишь в том случае, если температура у солдата была выше тридцати восьми градусов. Всю работу в полковом лазарете вел фельдшер Беязов, который почти безошибочно ставил диагноз. Благодаря ему удалось несколько раз избежать опасной эпидемии.

Десять дней назад игроки просидели за картами всю ночь. Мато обобрал тогда всех, и с того дня проигравшие ждали удобного момента для реванша. И вот этот день наступил.

Игру начали рано. Гуджев кроме всего прочего был еще и очень суеверным. Он придавал значение каждой примете. Всего час назад его вызвали в штаб, и, когда он выходил оттуда, на пороге ему встретилась хозяйка с полным ведром воды. Его сразу же озарила счастливая мысль: «С полным ведром меня встретила, значит, сегодня ночью мне наверняка повезет!»

Однако его надежды не сбылись. Мато выигрывал и самодовольно рассказывал избитые анекдоты. Он это делал нарочно, чтобы раздразнить Гуджева, так как хорошо знал, что тот легко заводится, когда проигрывает. Рука Гуджева дрожала. Он делал невероятные усилия, чтобы овладеть собой, потому что хорошо понимал: Мато ищет малейшего повода, чтобы обидеться и бросить игру.

Мато принес бутыль вина, и она, полная и еще нетронутая, ожидала своего часа. Он потянулся к ней, поставил солдатский котелок около кучи банкнот и, налив в него вина, лукаво подмигнул фельдфебелю Пройчеву:

— Погоди немного, обмою свое везенье.

— Очень уж торопишься. — Пройчев нервно тасовал колоду карт, завистливо поглядывая на кипу банкнот.

Мато подал бутыль Панову, тот попытался налить вина во фляжку, но рука его задрожала, и по одеялу коленям побежали красные струйки вина.

Гуджев кипел, глядя из-под насупленных бровей. По опыту он знал, что если начинают пить, то игре конец, а его и на этот раз обобрали до последней стотинки.

— Панов, это свинство, зачем разливаешь вино по одеялу?

— Ох, господин капитан, опять начинаете ругаться! — Панов отодвинул подальше бутыль и отпил несколько глотков из фляги. — Браво, Мато, отличное вино нашел!

— Э-э, тогда на здоровье, — лукаво подмигнул Мато и в свою очередь поднял котелок. Он отпил из него еще несколько глотков и вызывающе замурлыкал: — Дани, дуни, дундами, черный котик с усами! Лекаришка, ты опять просаживаешь, будешь снова денег просить, но только я не дам! Жалко, что в стольких больших государствах ты учился такой ерунде. Если бы я был на твоем месте, я бы уже стал профессором в Монте-Карло. А может, вы походатайствуете перед командиром полка? Я бы уже давно открыл курсы и научил вас хоть немного играть. А теперь вот вам! — Он вызывающе сунул средний палец под нос Гуджева и стал запихивать деньги в карман.

Черные густые усы Гуджева нервно зашевелились. В глазах вспыхнули злые огоньки. Его продолговатое лицо скривилось, как от боли, и он поднял кулак, готовый наброситься на Мато.

— Кто позволил тебе так фамильярничать, со мной, хулиган?! Я тебе неровня. Я оказываю тебе честь!.. — Гуджев уже не мог остановиться.

Мато встал, застегнул левой рукой карман куртки, где были деньги, а правой приготовился отразить удар врача.

— Ах, значит, вот в чем дело? — вызывающе бросил он. — Выходит, я хулиган? А разве ты не знаешь, что рыбак рыбака видит издалека? Я, что ли, к вам клеюсь? Уж не думаешь ли ты, что мне не хватит в полку дураков? Сюда, — показал он на верхний карман куртки, — я положу все, что только можно у вас взять.

— Мато, — призывал его к благоразумию Панов, — это уж слишком!

— Ты полегче, а то приложу промеж глаз — от тебя мокрого места не останется, — пригрозил дерзкому Мато и фельдфебель Пройчев.

— Дани, дуни, дундами, черный котик с усами! — пропел Маю еще более вызывающе и сделал шаг к двери.

— Вон отсюда, подонок! — вышел из себя Гуджев.

Мато повернулся к дверям и случайно толкнул ногой бутыль. Вино разлилось по полу.

— Вино разлил, идиот! — бросился к бутыли Панов. В этот вечер он проиграл меньше других и поэтому с нетерпением ждал момента, когда можно будет перейти к другому удовольствию — вину.

Встав в дверях, Мато широким жестом указал на бутыль:

— Дарю ее вам, а у меня есть денежки! — И он постучал по карману. — Сегодня ночью буду пить шампанское.

— Стой, не уходи! — угрожающе поднял руку Пройчев.

— Найдите себе более интеллигентных, каких-нибудь академиков, а с такими подонками, как я, вы только компрометируете себя. Да и я лучше поищу другую компанию — на вас свет клином не сошелся. Сколько людей, вроде вас, ждет меня… Впрочем, если завтра у вас появятся денежки, сообщите моему адъютанту, Петко Шопу, может быть, забегу на часок.

— Мато, будь человеком, садись, давай продолжим игру, — уже мягче проговорил Пройчев.

— С вами не интересно, господин фельдфебель. Что вы от меня хотите? — Мато еще более вызывающе ухмыльнулся и взялся за ручку двери.

— Стой! — истерично закричал Гуджев и схватился за пистолет, однако Мато уже хлопнул дверью.

Гуджев, не помня себя, бросился за ним, но в коридоре столкнулся с каким-то солдатом, который резко отдал ему честь и спросил:

— Что прикажете, господин капитан?

— Что тебе здесь надо в такое время? — рявкнул Гуджев, грубо отталкивая его.

— Я ваш связной, господин капитан, — доложил солдат.

— А где ты был до сих пор?

— Вы сами приказали мне быть с хозяйкой на улице.

— Отсюда только что вышел солдат, догони его и доставь ко мне.

Связной отдал честь и повернулся кругом.

… Пройчев, Гуджев и Панов стояли опустив голову.

Панов поднял свою фляжку, отпил несколько глотков, отряхнул край одеяла и с возмущением произнес:

— Этот скот забрал у нас деньги, разлил вино и еще надсмеялся над нами.

— Сами во всем виноваты! Никто нас не заставлял связываться с этим подонком, — примирительно покачал головой Гуджев. — Позавчера помощник командира сделал мне замечание, что мы играем в азартные игры.

— Ну, очень уж важно, что сказал помощник командира! Мы на свои деньги играем! — И Панов снова запрокинул фляжку.

Пройчев присел на корточки около печки и, пытаясь засунуть туда толстое полено, говорил почти про себя:

— Хоть бы раз обыграть его, а потом не стали бы играть с ним никогда! Что он делает с картами, ума не приложу. Слежу за его руками и ничего не могу заметить.

— Он играет двумя картами, одну в рукав прячет, потому так легко и обыгрывает нас. — И опять Панов приложился к фляжке.

В дверь, постучав, вошел связной.

— Господин капитан, он отказывается, не хочет идти. Попытался его силой привести, он начал драться. Ударил меня. — И он почесал покрасневшую скулу.

— Ничего. От нас не уйдет! — угрожающе покачал головой Гуджев. — Ну-ка, убери здесь, — показал он солдату на одеяло.

Через некоторое время стол был убран, а на нем красовалась почти полная бутыль вина.

Вино быстро развязало языки. Они частенько поминали руганью и угрозами Мато. Только в три часа ночи первым вышел Панов, за ним Пройчев. Гуджев, которому страшно хотелось спать, упал на постель и велел Траяну стащить с него сапоги.

— Где будешь спать? — зевая, спросил он солдата.

— Во дворе, господин капитан, только ночь-то уже прошла.

— Хорошо. Не люблю, когда в одной комнате со мной спит еще кто-то. Сейчас выйди и начисти мои сапоги до блеска. Да смотри не мажь гуталином поверх грязи. Как тебя зовут? Все забываю твое имя!..

— Траян Пышов, господин капитан.

— Траян, гляди у меня! Как начистишь сапоги, сложи китель и брюки. Научись ходить на цыпочках, когда я сплю, не то отведаешь березовой каши.

— Слушаюсь, господин капитан, — покорно ответил Траян.

Пока Траян чистил сапоги, Гуджев сильно захрапел, укрывшись с головой двумя солдатскими одеялами.

— Уснул уже, — шепотом проговорил Траян и, ступая на цыпочках, крадучись заглянул в комнату капитана.

Что толкнуло его на дальнейший неразумный поступок, сознавал ли он, что рано или поздно его поймают и он станет предметом насмешек со стороны товарищей?

Нет! Траян, даже когда лгал, что был политзаключенным, верил в это. Оп успокаивал себя прежде всего тем, что сейчас «смутное время». Кто сможет за два-три месяца и даже больше проверить, за что он сидел в тюрьме, с кем он там был? А сам Траян не мог представить никакого документа по той простой причине, что архивы тюрьмы если и не были уничтожены, то находились теперь в чужих руках. Только Матейчо была известна правда о его прошлом, да и он узнал ее совсем случайно от одного уголовника, который сидел с Траяном в одной камере.

Каким бы невероятным и комичным это ни казалось, но Траян, вместо того чтобы снимать и чистить сапоги Гуджева, ловить в темноте Мато, получать от него зуботычины, дремать, как конь, до рассвета только ради того, чтобы раздеть такого картежника и пьяницу, как Гуджев, решил с небольшой долей риска перебраться в теплое и безопасное местечко, куда-нибудь в тыл. Ему хотелось, чтобы к нему относились с почетом и уважением. Инстинкт подсказывал ему, что он сможет устроиться на хорошее местечко и пожить в свое удовольствие.

Более десяти минут Траян стоял у постели Гуджева, внимательно наблюдая за каждым движением капитана во сне. После этого он осторожно вынул все до мелочей из карманов его брюк и кителя и положил в ящик с медикаментами. Затем снял свои сапоги и солдатские брюки, натянул брюки Гуджева, его сапоги, китель и фуражку. В чужой одежде в первый момент ему было как-то неловко, воротник оказался немного широковат, по Траян подтянул вверх ворот шерстяного свитера и заполнил им образовавшуюся пустоту. Просмотрев еще раз карманы своей солдатской одежды, он положил поверх нее вчетверо сложенную записку:

«Господин капитан, не примите мой поступок за шутку с вами. В вашей одежде я должен выполнить важную задачу в тылу врага. Если вернусь живым и здоровым, вы узнаете правду. Смерть фашизму, свобода народу!

Ваш связной Траян».

Он снял с вешалки шинель, наклонился над лампой и погасил огонь. Гуджев закашлялся, зачмокал губами, бормоча что-то несвязное, и повернулся на другой бок, лицом к стене.

Траян на цыпочках вышел из комнаты, надел в коридоре шинель, подпоясался ремнем. На улице в лицо ему ударил ледяной ветер. Он обошел дом, где размещался штаб полка, и пошел по шоссе, ведущему в тыл…

Гитлеровцы начали внезапную атаку на позиции югославского корпуса. Встреченные сильным огнем, после часового боя, они отступили, потеряв много людей и снаряжения.

Майор Леев проснулся за полчаса до объявления тревоги. Завернувшись в овчинную шубу, склонясь над походным столом, он просматривал бумаги, оставленные ему с вечера адъютантом. В соседней комнате еще спал помощник командира Чавдар.

И когда в телефонной трубке послышался басовитый голос, произнесший пароль тревоги, майор закрыл папку с документами и, покашливая, прошел в комнату Чавдара. Разбудил его. Позвонил в три батальона, отдал подробные распоряжения окопаться и быть в состоянии боевой готовности.

В это время капитан Гуджев спал глубоким сном в своей теплой постели. Он не слышал ни быстрых солдатских шагов, ни хриплых голосов, ни ржания коней.

Как всегда, фельдшер Беязов находился на своем посту. На улице уже ждали запряженные санитарные повозки, а шофер машины, весь мокрый, громко ругал испорченный стартер.

На востоке небо было кроваво-красным. Орудийная стрельба стихала.

В подобных случаях у Беязова уже довольно часто возникали ссоры с капитаном Гуджевым. Когда фельдшер посылал за ним, Гуджев сердился, а когда его не звали и он опаздывал, то потом долгое время попрекал Беязова, говоря, что тот нарочно подвел его перед начальством и подчиненными. Поэтому в последнее время заботы такого рода Беязов полностью переложил на связного Гуджева. И в это утро он надеялся, что Траян разбудит его и доложит, что полк поднят по тревоге.

Но как раз в это время, когда фельдшер был особенно занят с погрузкой имущества лазарета, к нему подошли майор Пеев и Чавдар.

— Где капитан Гуджев? — недовольно спросил Пеев.

— Сейчас будет, господин майор, — ответил Беязов и незаметно посмотрел в сторону квартиры Гуджева.

— Передайте ему, чтобы срочно явился ко мне, — еще более резко сказал Пеев и что-то прошептал Чавдару.

Беязов отдал честь и, пробираясь между ящиками, направился к квартире Гуджева. Чавдар расстегнул воротник шинели и сказал Пееву:

— Продолжают безобразничать. Ночью его связной доложил мне, что они опять играли на деньги, а потом, не знаю до какого часа, пьянствовали.

— Тому, кто его сделал врачом, я бы уши надрал. А этот человек, — показал Пеев на Беязова, который уже скрылся за оградой соседнего дома, — за него все делает.

Через несколько минут Беязов вернулся и, робко переступая с ноги на ногу, виновато проговорил:

— Господин майор, разрешите доложить, с господином капитаном случилось неприятное происшествие. — Он даже стал заикаться от волнения.

— Какое еще происшествие? — удивленно посмотрел на него Пеев.

— Происшествие, — виновато повторил Беязов, будто стесняясь прямо сказать или просто не находя подходящего слова. — У господина капитана… украли форму.

— Вот так происшествие! — усмехнулся Пеев. — Того и гляди как-нибудь ночью и его вместе с кроватью унесут куда-нибудь. Ну-ка проводи меня к нему, дай на него взглянуть. — Пеев зашагал к дому, а Беязов, то отставая, то перегоняя его, что-то говорил ему.

Чавдар остался на улице. Хотя он был очень плохого мнения о Гуджеве, этот случай его рассмешил и по-настоящему позабавил. Он отошел немного в сторону, откуда открывался вид на ровное поле, на котором фигуры солдат, рывших окопы, выглядели темными подвижными пятнами.

Когда Пеев открыл дверь, Гуджев, босой и в пижаме, наклонился над сундуком, где лежали его личные вещи.

Не оборачиваясь, видимо думая, что это Беязов снова возвратился, чтобы доложить ему о результатах разговора, раздраженно спросил:

— Скажи, что теперь делать? Вот мерзавец! Никто еще не ставил меня в такое глупое положение. И кто мне его прислал, откуда навязался на мою голову этот идиот?

— Ну-ка встаньте, и я сейчас скажу вам, что теперь делать, — строго сказал за его спиной Пеев.

Гуджев подскочил как ужаленный, вытянулся по стойке «смирно».

— Господин майор, тут есть записка! — Он засеменил к сундуку, непослушными руками схватил записку Траяна и подал ее Пееву. — Откуда я мог знать, что мне такого вора пришлют? Пишет здесь, что направляется куда-то. Ведь если ему нужна офицерская форма, на складе полка, наверное, хоть один комплект да найдется.

— Надевайте его форму. Выставлю вас перед всем полком, — как-то сразу успокоился Пеев, глядя на жалкого, вызывающего насмешку Гуджева. Он еще не решил, как наказать его. В комнату вошел запыхавшийся связной и доложил, что звонил командир дивизии.

Через десять минут тревога была отменена.

* * *

А в это время грузовик интендантской службы возвращался к складам. В кабине шофера сидел человек в форме военного врача — капитана и нехотя отвечал на вопросы болтливого шофера. Это был Траян.

— Отвези меня в госпиталь, — сказал он, когда они въехали в маленький аккуратный городок.

— Это мне не по пути, господин капитан, — попытался отговориться шофер, но, встретив холодный, враждебный взгляд «капитана», повернул машину, и она запрыгала по разбитой дороге к госпиталю.

Некоторое время назад, разыскивая полк, Траян пробыл в этом городке целый день, особо интересуясь руководящим составом госпиталя. К его счастью, там не оказалось помощника командира, и теперь Траян прибыл сюда, чтобы занять «свою» должность.

Машина остановилась на широком дворе возле белого двухэтажного здания, бывшей школы.

— Вот и госпиталь, господин капитан, — оперся грудью на руль шофер и указал глазами на дверь.

Траян медленно вышел из кабины, кивнул головой и тихо сказал:

— До свидания. Спасибо вам.

— Рад стараться, господин капитан! — ответил шофер, и машина рванула с места.

Важный и чванливый в чужой форме, горя желанием посмотреть где-нибудь на себя в зеркало, чтобы знать, как он выглядит, Траян вошел через главный вход в госпиталь.

— Где тут у вас начальник? — спросил он пожилого мужчину в белом халате, которого встретил в больнице.

— В операционной, господин капитан. Сегодня утром доставили раненых. — Мужчина отдал ему честь, готовый выполнить любой приказ капитана.

— А помощник командира? — на всякий случай спросил Траян: вдруг за эти три-четыре дня уже назначили человека на вакантное место?

— У нас нет помощника командира, был один врач, но его откомандировали куда-то, не помню точно куда.

— Хорошо, — облегченно вздохнул Траян, — отведи меня к начальнику.

Оставшись один в канцелярии, Траян подошел к зеркалу. Он впервые видел себя в офицерской форме и понравился сам себе, только по непонятной причине хотелось смеяться.

— Эх, голова, голова, сколько уже горя хлебнул! Но, может, теперь будет все хорошо.

Налюбовавшись, он сел на диван, достал из кармана «предписание» и бросил на него беглый взгляд. Успокоился, решив, что все в порядке. Подделка подписи стоила ему немалых усилий, но теперь только очень опытный глаз мог заметить ее.

Он уже начал скучать, когда в дверях канцелярии показался тот самый санитар, который привел его сюда.

— Господин капитан, майор Асенов, начальник госпиталя, скоро будет здесь.

— Хорошо. Благодарю вас, — кивнул ему Траян и повторил про себя фамилию начальника. Он собирался прижать его к стене, но пока не знал, как это сделать.

Через минуту в комнату неуклюже вошел мужчина средних лет. У него были усталые от бессонницы глаза, лысая голова и медлительные движения.

Траян встал с видом человека, который послан едва ли не для того, чтобы следить, как этот врач оперирует и лечит больных и раненых. Отдав честь и представившись, он подал майору свое «предписание».

Майор Асенов, начальник госпиталя, хирург с многолетним опытом работы, до сих пор, как и большинство его коллег, стоял в стороне от политики. И хотя уже столько месяцев прошло со времени народного восстания, он все еще не мог принять с открытым сердцем некоторые факты и вещи, происходящие вокруг.

Он бросил быстрый взгляд на «предписание» и устало сказал:

— Из штаба армии мне обещали помощника командира, но врача. Ведь наша работа особая… — Он хотел еще что-то сказать, но решил, что лучше помолчать.

— Я ваш коллега, господин майор. Учился в Загребе, мне осталось всего несколько семестров до окончания. Полтора года был врачом большого партизанского отряда.

— Ну тогда хорошо.

— Дядя говорит, что, когда закончим войну, будем думать о своих личных делах. Он сюда не приезжал?

— Кто? — в недоумении спросил Асенов, не поняв, о каком дяде идет речь.

— Генерал, помощник главнокомандующего, — ответил Траян, внимательно наблюдая, какой эффект произведут его слова на майора.

— Нет, не приезжал, — сразу же оживился Асенов, и в его голове промелькнула обида: «Значит, не доверяют мне, если племянника самого генерала ко мне посылают». Вздохнув, он тихо добавил: — Надеюсь, господин капитан, что у нас с вами дела пойдут хорошо. Знаете, иногда мне причиняют много неприятностей различные шантажисты, люди, которые злоупотребляют своим положением и связями. Кое-кто считает, что мы отправляем людей в части еще не совсем вылеченными.

— С такими типами я буду сам расправляться, господин майор, — угрожающе завертел головой Траян. — Есть сигналы и из других госпиталей. Когда меня инструктировали товарищи по партии, они обратили мое внимание и на это…

 

Глава четвертая

Во второй половине февраля подул теплый ветер и смел снег с полей. Только в низинах еще лежали грязные белые пятна. Ночи были по-прежнему холодными, и даже в ветреные дни грязные пятна снега почти не уменьшались.

Приближающаяся весна вызывала беспокойство Матейчо. И к тому же он получил письмо от Слановского. Тон письма был вполне ясен и категоричен. Слановский предупреждал, чтобы Матей перестал болтать и прекратил бесполезные попытки шантажировать его и клеветать, потому что в противном случае ему все это дорого обойдется. Матейчо стискивал зубы и про себя грозился и Траяну и Слановскому. Какие только планы мщения не рождались в его голове! Однако самое неприятное заключалось в том, что дело было не только в этих двоих, а в том, что Матей успел переругаться почти со всеми. У него не осталось друзей и приятелей, с кем он мог поделиться своим волнением и тревогами. Он чувствовал себя совсем одиноким. И все произошло исключительно по его собственной вине. Из-за этого ему и стало тесно в Камено-Поле. Надо было куда-то подаваться, но куда и к кому? Что он умел делать? Ни образования, ни профессии, ни гибкого природного ума, ни умения легко приспосабливаться к любой обстановке. Ему казалось, что за эти несколько месяцев, которые он находился в Камено-Поле, он упустил выгодные возможности устроиться на какую-то более спокойную, солидную и ответственную службу. Его стала мучить бессонница. Ночами он вертелся в кровати, прислушивался к шуму во дворе, и все ему казалось, что его подстерегает в засаде Шишманя. Накипевшую в душе ярость он обрушивал на жену:

— Это ты виновата, что я еще кисну здесь! Как репей, прилипла ко мне, не будь тебя, я бы уже в люди выбился!

Жена, сонная и тоже озлобленная, не оставалась в долгу:

— Я тебя не привязывала к себе, иди, куда хочешь, с твоим-то умом министром не станешь. Посмотрите-ка на него, я еще виновата, что он со всем селом на ножах! И чего только нос дерешь, дерьмо паршивое!..

Матейчо прерывал ее:

— Не заставляй меня браться за пистолет.

— А ну берись, чего еще ждешь? — продолжала она дразнить его. Она давно уже привыкла к угрозам мужа и, ругаясь так, пыталась вместе с тем вразумить его: — Опомнись, Матей! Брось ты свою дурацкую службу, работай в поле, приведи в порядок двор, чтобы люди тебя в пример ставили.

— О-хо-хо, чего захотела! — Матейчо злился на жену за то, что она даже представить себе не могла, какие планы волнуют его.

— А как же, кто же в поле работать-то будет?

— До чего ж ты глупа! Говорить с тобой — время терять. — Он переворачивался на другой бок, но его больно задетое честолюбие не выдерживало, и он снова поворачивался к ней: — Не для того я сидел в тюрьмах, чтобы бегать за вонючими коровами.

— Не потому ли ты их продал? Может, на мне пахать будешь? — сердилась жена.

— Все, все продам и переселюсь в город.

— Там мало своих голодранцев, только тебя там и не хватает!

— Кто только теперь не выбивается в люди?! Я-то знаю, как варит котелок у Караивани из Зли-Дола, на одних нарах с ним спали все лето. Он в десять раз тупее меня, а стал вот офицером, а я, дурак, бегаю как оглашенный день и ночь в этой глухомани. А для чего? Чтобы на меня лаяли собаки? Чтобы люди меня ругали?

— И я тебе о том же толкую, — продолжала его жена. — Брось ты эти деньги и службу эту и займись домом. Раньше все тебе здесь нравилось. А как вернулся из этой тюрьмы, пропади она пропадом, с тобой нельзя ни о чем говорить. Зачем тебе город, что ты там будешь делать-то? Другое дело, если бы ты был образованным, если бы профессия была, а так…

— Да замолчи ты! — прерывал ее Матейчо. — Нет ума и негде взять! Уж не думаешь ли ты, что те, которые пристроились в городах, умней меня? Ты всему виной, ты мне мешаешь, а не то я бы уже давно уехал отсюда, поминай как звали.

— Давай уезжай, все равно сюда вернешься, — отвечала она ему и снова начинала дремать.

После одной такой перепалки с женой он все-таки уехал в город. В поезде встретил знакомого по тюрьме, который ехал в армию. Матейчо подробно расспросил его, как он там устроился, нельзя ли и его, Матея, привлечь к работе в армии. С этого момента мысль о том, что он может стать военным, не покидала его. «Там хорошая зарплата, хорошая одежда, уважение… — думал Матейчо. — Разве сравнить милиционера с офицером? Быть даже начальником милиции в Камено-Поле — и то далеко до армии. В прошлом году в Камено-Поле было только три милиционера. Если не выйдет сейчас, если не устроюсь, потом буду локти кусать». Но его останавливало то, что всех военных посылали на фронт — в Венгрию. А на фронте могут и убить, и тогда чего будет стоить и форма, и зарплата, и все остальное? Только страх перед неизвестностью заставлял его осторожно и терпеливо выжидать.

На решение уйти из милиции его толкнула одна служебная неприятность.

В этот день солнце встало веселое и радостное. Вечером Матейчо ходил допоздна по улицам. Домой идти не хотелось, и он решил переночевать в участке. Когда рано утром он проснулся, игривые солнечные лучи, пробиваясь сквозь занавески, отражались от ручки чугунного умывальника. Солнечные блики дрожали на испачканном чернилами сукне на столе, на грязных сапогах Матейчо, стоявших в углу.

Лежа на кровати, Матейчо раздумывал — то ли ехать сегодня в город и начинать действовать, чтобы поступить в армию, то ли отложить это дело на другой день.

Зазвонил телефон. Матейчо потянулся с кровати к трубке и глухим, еще сонным голосом сказал:

— Милиция? Что случилось?

— Спишь еще? — спросил кто-то.

— Кто говорит?

— Огнян. Я у Калыча, подымись наверх!

— Иду немедленно, — ответил Матейчо и, положив трубку, подумал: «Прямо судьба, только вспомнил о нем, а он тут как тут».

Поднимаясь по ступенькам на второй этаж, он слышал, как в канцелярии старосты гремел голос Калыча, а когда открыл дверь, Калыч сильно стучал кулаком по столу, поправляя левой рукой свой пышный черный чуб.

— Это безобразие! Этот тип остается здесь, а мы дремлем.

Огнян сидел на стуле около стола и, глядя на возбужденного Калыча, улыбался.

Матейчо поднял руку, чтобы отдать честь. Этот жест он постоянно отрабатывал перед зеркалом в участке, когда оставался один.

— Здравствуйте, и добро пожаловать, — обратился он к Огняну.

— Посмотри-ка на нашего красавца! — сказал Калыч Огняну. — Ему бы только важничать да болтать, а дел от него не дождешься ни на грош.

— Ну конечно, только ты и работаешь, — огрызнулся Матейчо, не понимая, о чем идет речь и почему Калыч такой сердитый.

— Ему бы только покрасоваться, — продолжал Калыч. — Говорил я тебе, — обратился он теперь к Матейчо, — что слух о смерти Кутулы — дело вражеских рук. Ты не поверил, а Райко Пырванский из Лозена поймал этого врага. Говорил я тебе, что Шишманя здесь, а ты опять на своем стоишь!

Услышав о Шишмане, Матейчо слегка побледнел, смутился, но тут же овладел собой.

— Чего разошелся? Я поймаю Шишманю, если только он жив. — Матей хотел сделать еще более громкое заявление, но решил подождать и узнать, какие сведения о Шишмане они имеют.

— Держи карман шире… На нем кровь людей. Так легко он тебе и дастся! Слушай, Огнян, если бы летом меня где-нибудь пристукнули, я бы так и не узнал, что у нас столько дураков.

— Зачем обижаешь? — растерялся Матейчо.

— Ты, как всегда, не виноват. Пусть другие за тебя отдуваются.

— Это какие такие другие? Ну-ка, назови их! Не у одного тебя есть заслуги, — поспешил он перейти в наступление.

— Ох, ты людям все уши прожужжал своими заслугами. Выведешь меня из терпения, тогда берегись. Ты думаешь, я не знаю, как ты попал в тюрьму? Это ты не знаешь, за что сидел там. Эти полоумные жандармы без причины произвели тебя в герои.

— Ты не первый раз уже мне это говоришь, но я буду жаловаться, так и знай! — Матейчо обиженно отошел от окна.

— Не очень-то хорохорься! Давай жалуйся, кому хочешь.

— Ты, чего доброго, так и врагом меня можешь назвать. Вот поймаю Шишманю, если он только жив, связанного тебе его передам, а потом поговорим.

— Знаю я тебя. Больно ты страшен. Только кто тебе его поймает?

— Напрасно спорите, — подал голос Огнян. — Шишманя здесь, и за ним надо установить постоянное наблюдение. Что за совещание проводили наши «союзники» две-три недели назад? — обратился он к Матейчо.

— Никакого совещания не было, — в недоумении пожал тот плечами.

— Ну, молодцы! Люди специально из столицы едут сюда. Слышал ты что-нибудь о Банкове и Селимском?

— Нет, уверен, таких людей в селе не было.

— Огнян, ты мне не веришь, что ли? Ведь я тебе говорю, что он только собой любуется…

— Ладно, если я только собой любуюсь, то мне здесь больше делать нечего. Не буду я портить жизнь тебе и Кунчо. Ни с ним, — указал Матей на Калыча, повернувшись к Огняну, — ни с нашим партийным секретарем нам не сработаться. Я ему как-то сказал, что он делал гробы для полицейских и от этого ему не отпереться, и с тех пор он меня терпеть не может.

Этот случай ускорил решение Матейчо действовать. В одно ветреное и холодное утро в конце февраля он явился прямо в областной комитет партии.

Розов был на заседании, но Матейчо решил дождаться, когда оно кончится. Около часу дня он вошел к нему. Розов поднялся из-за стола, заваленного книгами, газетами и журналами, предложил Матею сесть и, опустившись на стул, подпер ладонью щеку и тихо сказал:

— Говорите, товарищ, я вас слушаю.

Матейчо жадно глотнул воздух и начал неуверенным и немного смущенным тоном, хотя выучил почти наизусть слова, которые хотел ему сказать:

— Товарищ Розов, я бывший политзаключенный, теперь работаю в милиции. У меня, как коммуниста и человека нового времени, только одно желание — быть полезным народу. Хочу пойти на фронт помощником командира. Поэтому обращаюсь прямо к вам, хотя некоторые товарищи надсмехаются надо мной из-за того, что я бросаю спокойный тыл и иду навстречу стольким опасностям на фронте.

— Какое у вас образование?

— Учился в пятом классе, — соврал Матейчо.

— А почему не продолжили учебу?

— Не было средств, товарищ Розов, — ответил Матейчо.

Розов вдруг поднял голову и, внимательно посмотрев на него, все так же тихо сказал:

— Хорошо. Но вас должен представить околийский комитет. Действительно, нам нужны товарищи для отправления на фронт, и вполне естественным было бы послать туда прежде всего желающих. Вы служили в армии?

— Да, служил в трудовых войсках.

Розов раскрыл блокнот, надел очки:

— Ваша фамилия, имя, имя отца? Я напомню товарищам из околийского комитета, но и вы им сами об этом скажите…

Когда Кунчо и Калыч узнали о намерении Матейчо, они облегченно вздохнули:

— Ну наконец-то! Может, там на тебя управу найдут. Если и армия тебя не образумит, то, как говорится, горбатого только могила исправит.

— Вы только сами не мешайте мне, а там поговорим, — отвечал им Матейчо. Всем своим видом он пытался показать, что стоит уже на голову выше их.

— Очень-то надо тебе мешать! — покачал головой Кунчо. — Баба с возу — кобыле легче. Иди и не возвращайся больше сюда, оставь нас в покое, мы сами со своими болячками разберемся.

Когда Матейчо не появлялся дома один-два дня, Венка, его жена, могла свободно вздохнуть. Но когда она узнала, что угрозы мужа не пустые слова, что он действительно собирается на фронт, ее охватила настоящая тревога.

— Ох, боже мой! — вздыхала она, ступая по полу на цыпочках. — Опять страхи, опять тревоги. Мало тебе было тюрьмы, так теперь еще и фронт! Кто туда пошел, то если живым и вернется, так без руки или без ноги.

— Пусть! Тебя забыл спросить, — язвительно отвечал ей Матейчо.

— Почему Кунчо не идет, почему Калыч не идет? Да сколько еще здоровых, крепких мужиков в селе! Только тебе не сидится на месте, занялся бы лучше хозяйством, так нет же, связался с этой дурацкой службой, на нас уже все в селе косо смотрят.

Матейчо изредка отвечал ей. Эти разговоры он уже слышал не раз и поэтому теперь только молча сопел да время от времени бросал на нее недовольный взгляд. «Сиди и смотри на нее, овцу этакую, — думал он про себя. — Не может понять, что я человеком должен стать, что должен устроиться на службу, которая ей и не снилась». Иногда, правда, и на него нападала хандра: «Ну и дурак же я… Попал как кур во щи, а кто виноват? Кто меня толкал прямо в волчью пасть? Ничего, а может, это и к лучшему», — снова решал он и, чтобы не выдать своего состояния, злился и кричал жене:

— Чего тебе надо? Ведь ради тебя я все это делаю!

— Почему это ради меня? — спрашивала она удивленно.

— А вот так, ради тебя, и все тут. Останься я здесь, того и гляди Шишманя как-нибудь ночью укокошит. А если меня убьют на фронте, то хоть большую пенсию будешь получать. Если ж здесь пристукнут, кукиш с маслом тебе дадут. Соображать надо! А ты дальше своего носа ничего не видишь…

— Ну конечно, я дура, ты больно умный стал, — вздыхала она и начинала что-нибудь делать по дому, чтобы не путаться у него под ногами.

Как ни старался Матейчо успокоить себя, в глубине души он злился на всех своих знакомых. Он даже стал молча соглашаться с Йончоолу, прислушиваться к его рассказам, к его надуманной заботе о судьбе тысяч солдат и офицеров, которые якобы умирали как мухи от страшной германской силы.

— Никому оттуда живым не вернуться, — озабоченно качал головой Йончоолу.

— Да как знать? — возражал ему для виду Матейчо. Но говорил он это кротко, боясь обвинить Йончоолу во вражеской пропаганде, и сам не мог понять, почему ему грустно до слез. Все чаще Матейчо видел себя убитым, представлял, как его закопают в общей могиле без гроба, забросают землей, которая засыплет уши, волосы, рот…

Но возврата назад уже не было — завтра надо было явиться в воинскую часть, а ему так хотелось остаться дома еще на несколько дней.

«Скоро зацветут фруктовые деревья, станет совсем тепло… И чего мне не сиделось? Вот у детей жизнь так жизнь!» И медленным шагом уставшего человека он направился к клубу.

Там Кунчо объяснял двум ответственным за реквизицию товарищам, как разговаривать с людьми, чтобы не вызывать у них неприязнь, озлобленность.

Матейчо подождал, когда они останутся вдвоем, и, придав себе, насколько мог, воинственный вид, вызывающе сказал:

— Кунчо, я уезжаю. Может, теперь без меня дела у вас наладятся.

— Ты что, пришел перед отъездом поругаться? Сам ведь знаешь — что мы можем, то и делаем! — Он моргал усталыми глазами и потирал корявой ладонью правую щеку.

— Если буду жив и здоров, сквитаемся со всеми гадами, как бы они себя ни называли! — решительно произнес Матейчо.

— Ну! — кивнул Кунчо и иронично добавил: — Что делать? Природа, значит, не была одинакова ко всем — одному дала больше ума, другому меньше, а третьему наскребла совсем немного. Когда вернешься, судьей нам будешь. Если провинимся, наказывай, чтобы неповадно было, так-то вот…

— Тебе все шуточки! — уловил иронию в его словах Матейчо и неожиданно встал. — Ну, до свидания!

— Будь здоров. Побольше убей фашистов, — сказал Кунчо ему вслед.

Дойдя до середины площади, Матейчо обернулся, чтобы посмотреть, не стоит ли Кунчо в дверях. Но того уже не было. Матейчо вполголоса обругал его и быстрыми шагами направился в общину. Калыч говорил по телефону. Видимо, на линии были помехи, потому что кричал он так сильно, что слышно было даже на первом этаже.

Матейчо сел на стул возле стола и стал ждать, когда Калыч закончит разговор.

— Рано утром я уезжаю, — проговорил он тихо, когда Калыч замолчал, и украдкой посмотрел на него, чтобы увидеть, как он отреагирует. Но Калыч все еще находился под впечатлением от разговора с околийским комитетом. От напряжения и крика у него даже пот выступил, и, вытирая лицо пестрым деревенским платком, он искоса посмотрел на Матейчо:

— Давно надо было тебе отсюда выметаться. Заварил кашу, а нам теперь расхлебывать…

— Во всем я виноват, — нахмурился Матейчо.

— Вот что я тебе скажу. Если бы нашу власть оберегали и укрепляли такие, как ты, то она бы и двух дней не продержалась.

— Конечно, ты всему голова. На тебе все держится, а я всего лишь ночной сторож, и ничего другого.

— Уж не думаешь ли ты, что это не так? Ты мне-скажи лучше, как это ты умудрился искать врагов там, где их нет? — зло смотрел на него Калыч.

— С чего это ты взял? — взвился Матейчо, но не выдержал тяжелого и испытующего взгляда Калыча и сник.

— Откуда взял? Лиляну Узунову из Лозена знаешь? Видел ее?

— Конечно знаю, — еще больше сник Матейчо.

— Знаешь, говоришь?! — угрожающе вскинул голову Калыч. — То-то я гляжу, ошивается тут этот Самарский из госбезопасности, а мне и в голову сразу не пришло, чьих это рук дело. Хорошо еще, что Митьо предупредил нас, а то какими глазами глядели бы потом на девушку? Только бы не узнала, что это ты все затеял!

— Это не моя прихоть, а указание управления госбезопасности, — поторопился соврать Матейчо и перевалить вину на Самарского.

— Слушай, Матей, — Калыч уже говорил спокойнее, — не знаю, на каком языке разговаривать с тобой. Разве я тебя не предупреждал, что этот Траян — темная личность? Предупреждал. Вот посмотри, что прислали в общину. — Он показал Матею телеграмму. — Украл одежду у офицера и сбежал. Если по глупости явится в село в чужой одежде, вон там, на площади, повешу его вниз головой. Полтора месяца ты его держал возле себя в милиции. И вот этот кретин тебя подвел. Над нами даже куры будут смеяться.

Однако Матейчо не собирался уходить побежденным.

— Что у тебя еще? — поднялся он. — Я Кунчо сказал и тебе скажу: давайте теперь без меня наводите порядок, может, получится.

Как раз в это время в комнату старосты вошли Монка и Марин.

Матейчо нарочито громко сказал:

— Раз так, пусть и они слышат, давайте наводите теперь без меня в селе порядок. Монка думает, что я всему помеха.

Но Монку не смутил и не задел этот упрек. Он словно ждал необходимого случая, чтобы еще раз по-товарищески заботливо сказать:

— Эх, Матейка, Матейка! Если и там, в армии, будешь вести себя так же, как здесь, далеко не уйдешь.

— Больше всего вам бы хотелось, чтобы меня где-нибудь в Венгрии отправили на тот свет. Вот тогда бы вы вздохнули наконец свободно.

— Не слишком ли велика честь для тебя? — нахмурился Марин. — Ты думаешь, что у нас другой работы нет, кроме как о тебе говорить? Вот иди на фронт и покажи там, чего ты стоишь, а уж потом давай запугивай нас. Или ты думаешь, что без тебя селу конец придет?

— Раз вы остаетесь здесь, в селе будет порядок, — в свою очередь попытался съязвить Матейчо.

Но и Монка не остался в долгу:

— Ты знаешь, я человек прямой. Если бы меня спросили товарищи, я бы им сказал, что ты для работы в армии не годишься.

— Если бы тебя спросили, ты бы велел привязать мне камень на шею и с моста в Осым кинуть, — обиделся Матейчо.

— Правильно говорит Марин, больно уж ты важничаешь. Ты со своим строптивым характером больше вреда принесешь, чем пользы… Пусть, пусть узнает, где раки зимуют, пусть и его уши послушают, как пули свистят. — Калыч поднял голову от списка и улыбнулся.

— Я иду на смерть, а вы даже и теперь не хотите меня признать. — Матейчо сердито повернулся и вышел на улицу.

Почти всю ночь он не спал. Под цветным одеялом рядом с ним не переставая всхлипывала жена. Ее плач начал его раздражать. Поворачиваясь на другой бок, он сердито ругал ее:

— Чего скулишь? Я иду на фронт, а ты ревешь! Если вернусь живым и здоровым, попомни мои слова, душу из них вытрясу, — угрожал он своим многочисленным «врагам».

Утром погода начала портиться. Дул холодный, сырой ветер. На вокзале и в поезде Матейчо избегал говорить с кем бы то ни было. Прежде чем явиться в казарму, он зашел в околийский комитет. Заглянул в канцелярию Божина Шопова из Лозена и только было хотел сказать: «Нельзя ли как-нибудь расстроить это дело, мне совсем не хочется идти на войну», как тот опередил его:

— Досталось нам от товарища Розова. В районе плохо идет подписка на заем, вернули столько кандидатов в помощники командиров, а теперь снова надо их искать. Рассчитывали на одно, а вышло другое…

— А много еще надо? — поинтересовался Матейчо.

— Ох, и не говори, — доверительно шепнул тот ему, — фашисты наступают, там такая мясорубка, требуется большое пополнение. Вначале был приказ оставлять новобранцев на какое-то время в казармах, чтобы они хоть немного готовились, а теперь, по всему видно, отправят вас на фронт сразу…

От страха сердце Матейчо опять сжалось. Ноги не слушались, когда он спускался со второго этажа.

Из комитета направился в казарму. Во дворе солдаты знакомились с устройством винтовки, обучались стрелять из пулемета или маршировали. Труба сыграла отбой, солдаты отправились на ужин, а Матейчо даже думать не мог о еде, хотя жена и положила ему все необходимое в деревянный чемоданчик. Время от времени его сердце начинало биться спокойнее: ему приходила в голову мысль, что и здесь ведь кого-то должны оставить. «Откуда их узнаешь? — думал он про себя. — Может, эти офицеры запаса — бывшие фашисты, и их надо заменить. Вот если бы здесь был кто-нибудь из знакомых, можно было бы хорошо устроиться. А может, Самарский поможет?» — подумал он, уходя с территории казармы. Вначале направился в отдел госбезопасности, но там ему сказали, что Самарского уже несколько дней нет в городе.

Он опять вернулся в казарму. До вечера никто его не спрашивал. Все послеобеденное время Матейчо прождал у входа, как будто ему поручили подсчитать, сколько людей входит в казарму и сколько выходит.

Когда он собрался уйти, чтобы подыскать себе место для ночлега, мимо него прошел крупный мужчина с непринужденной детской улыбкой на лице. Они были знакомы по тюрьме, но как зовут этого человека, Матейчо не мог вспомнить. Помнил только, что он из Нижнего Сеновца.

— Матейчо, — мужчина сильно ударил его по плечу, — где пропадаешь?

— О-о-о, здра-асте! — заморгал Матейчо, виновато улыбаясь. Он никак не мог вспомнить его имя. — Здесь я. А ты что, уезжаешь?

— Лучше не говори об этом. Меня просто зло берет. В штаб пришел список. Завидую тебе, уезжаешь в Венгрию.

— А… а ты? — заикаясь, спросил Матейчо.

— Оставляют здесь с каким-то приданным батальоном. Черт знает что! Завтра пойду к самому Розову.

— Зачем? — окончательно растерялся Матейчо. — Где происходило распределение?

— Наверное, в областном комитете и в штабе дивизии.

— Значит, я уезжаю… — Матейчо перехватило горло, но он, испугавшись, что своим поведением выдаст себя, с большим трудом овладев собой, сделал вид, что радуется. — Я ни за что не согласился бы остаться здесь. Лучше в селе работать. И там работы стало много.

— Конечно, — подтвердил мужчина и, взяв его за руку, предложил: — Пойдем-ка в кино, а то завтра к восьми утра надо явиться за сапогами и одеждой. Не знаю, какой размер мне подойдет, — улыбнулся он, оглядев себя.

А Матейчо думал: «Вот повезло долговязому. А может, у него свои люди там, наверху? Они его и устроили на теплое местечко. А кто из наших воронов заступится за меня? А этот… уж не притворяется ли, что не хочет остаться здесь? А вдруг действительно так, почему бы нам тогда с ним местами не поменяться? Я останусь здесь, пусть лопухи воюют, а мне и здесь хорошо. Как бы это забросить удочку издалека, чтобы он не понял, будто я хочу остаться? Только бы не врал…»

— Ну, куда пойдем?

— Давай где-нибудь поужинаем да поговорим. Кто знает, доведется ли еще свидеться…

— Все в руках судьбы. Товарищи в селе рассердились, что я уезжаю, но мне совестно там сидеть, когда мои сверстники воюют.

— И меня не хотели отпускать, — соврал Матейчо. — Там я был начальником милиции. Но раз решил — возврата назад быть не должно. Не могу больше с бабами воевать — налетают на меня как наседки…

Они зашли в трактир недалеко от казармы. В помещении было душно и дымно, пахло вином и табаком. Все столы были заняты. Посетители разговаривали оживленно и громко.

— Посмотри-ка на них, — завистливо показал на них Матейчо. — Одним словом, город! Один уходит на фронт, другой уже погиб там, а эти живут себе в свое удовольствие. А в селе все знают друг друга и грызутся между собой день и ночь.

— Как говорится, все образуется. Чему быть, того не миновать. Ну, давай чокнемся на прощанье.

«Пусть малость подвыпьет, тогда и попробую», — размышлял Матейчо и все прикидывал в уме, как бы начать разговор.

— Как у тебя со здоровьем? — спросил он небрежно.

— Хорошо, все в порядке. На больного не похож как будто. Матейчо, ты вроде до сих пор не можешь вспомнить, кто я? Игнат я, из Нижнего Сеновца, Игнат Гатьо. Не помнишь?

— Как это не помню? Давидко твой двоюродный брат, ведь так? — Матейчо боялся признаться, что действительно забыл его имя.

— Верно. Знаешь. А почему спрашиваешь о здоровье, может, ты того, буксуешь?

— Лучше не спрашивай, — пытаясь придать себе как можно более жалкий вид, тяжело вздохнул Матейчо. — Когда меня в полиции били, что-то случилось со мной, но я не обратил внимания. А осенью сидел как-то без дола, взял да и поднял мешок зерна — и во мне как будто что-то оборвалось. Иногда чувствую боль, иногда забываю, — врал он, не спуская глаз с Гатьо, в надежде пробудить у него сочувствие.

— Да куда ж ты тогда собрался?

— Как куда? Разве не видишь — не хватает людей. Партии нужны добровольцы, мы должны первыми отозваться. Пойди я сейчас и скажи: не могу ехать на фронт, болен, — мне ответят: ишь, боится пороху понюхать, вот и прикидывается, чтобы увильнуть…

— Да, ты прав, — согласился с ним Гатьо, а Матейчо не мог понять, в правильном ли направлении повел разговор, поможет ли это ему достигнуть цели. Чтобы увести разговор немного в сторону, а затем снова к нему вернуться, он тихо сказал:

— Если погибать, то хоть красиво. Все равно двум смертям не бывать, одной не миновать…

— Конечно, — подтвердил Гатьо. Он немного опьянел, и ему очень хотелось поговорить по душам. — Слушай, Матейчо, я бы тебе посоветовал принять меры.

— Какие еще меры? — в недоумении посмотрел на него Матейчо.

— Может, тебе надо сделать операцию?

— Ни в коем случае, — запротестовал Матейчо.

— Слушай тогда, — наклонился через стол Гатьо, — хочешь, попробуем вот что?

— Что? — насторожился Матейчо, у которого появилась какая-то надежда.

— Раз у тебя со здоровьем такое дело, почему бы, например, нам не поменяться местами? Я вместо тебя поеду на фронт, а ты останешься здесь!

— Видишь ли… — Матейчо постарался сделать вид, что ему не хочется принимать это предложение, хотя его сердце радостно забилось, кровь прихлынула к лицу, а вены вздулись. «Давненько я ждал этих слов, — подумал он, — только бы завтра он не отказался. Хотя, по правде говоря, пьяным его не назовешь». А вслух он сказал: — Конечно, резон остаться из-за этой мерзкой болезни, но и мир хочется посмотреть. Знаешь, я ведь из села никуда не выезжал, и теперь очень уж хочется мне повидать эту Венгрию.

— Нет! — Гатьо стал горячо просить его. — Давай поменяемся местами, уступи мне свое место!

— Да погоди ты, Гатьо, разве так можно? Я думаю, что в армии такие дела так просто не решаются!

— Все проще простого. Это дело за мной.

«Ох, дай тебе бог здоровья. Может, и мне повезет?» — думал Матейчо, показывая всем своим видом, что сопротивляется.

— Знаешь, я-то даже мизинцем пошевелить не смогу. Очень неудобно идти и самому просить, чтобы оставили меня здесь, все могут подумать товарищи. Мне не очень-то хочется остаться здесь, но если ты сможешь все устроить, то давай. — Он небрежно махнул рукой, как будто решившись сделать большую уступку приятелю.

 

Глава пятая

Чавдар как раз собирался выйти из своей комнаты, когда к дому подъехал всадник. Выглянув на улицу, Чавдар увидел только круп коня, стоящего у калитки. Боринка, его коновод, о чем-то говорил с солдатом, но ничего не было слышно. Неприятное предчувствие обожгло сердце Чавдара. Солдат и Боринка вошли во двор, и вскоре Чавдар услышал скрип прогнивших досок пола в коридоре под размеренными шагами идущих.

В комнату вошел плотный солдат в низко надвинутой на глаза шапке, с посиневшим от холода и ветра лицом, отдал честь и попытался доложить о себе. Но губы и мускулы лица не слушались его, будто парализованные.

— Господин майор, я из седьмой роты. У нас… — И он осекся, словно ему не хватило воздуха.

— Что случилось? — удивился Чавдар.

Солдат перевел дыхание и все так же торопливо продолжал:

— В нашу роту вернулся из отпуска…

— Садись, — прервал солдата Чавдар и указал ему на походный стульчик.

Солдат сел и заговорил немного спокойнее:

— Этот отпускник, господин майор, ведет вражескую агитацию.

— Вот оно что! — улыбнулся Чавдар. — Агитацию ведет?

— Так точно, я сам слышал, он говорил солдатам нашего взвода, что Гемето скоро придет к власти и мы сразу же вернемся домой. А еще он ругал милицию и партию. Говорил, что коммунисты виноваты в том, что мы здесь.

— Вы коммунист? — тихо спросил Чавдар.

— Так точно, я и еще человек десять в роте…

— Коммунисты — наши люди, — сказал Чавдар. — А остальные ваши товарищи слышали это? Они уже знают об этих разговорах? Вы приняли какие-нибудь меры, чтобы дать им отпор?

— Никак нет, из наших коммунистов я один его слышал…

— Нарочно скрыли от своих товарищей? — с иронией прервал его Чавдар.

— Никак нет, я сразу же вскочил на коня и примчался, чтобы доложить вам. Ведь надо же принять меры!

Чавдар посмотрел на него с интересом и улыбнулся. Это лицо, эта медлительная походка были ему знакомы, но в тот момент он никак не мог припомнить, откуда знает этого человека.

— Я где-то вас видел, товарищ, или обознался?

— Никак нет, не обознались, господин майор. Мой отец был вашим ятаком, Никола Денев из села Зла-Река.

— А-а, Дойчин, тебя забыть никак нельзя! — Чавдар похлопал его по плечу. — Ты очень возмужал, я и не узнал тебя сначала. Так что собой представляет этот отпускник?

— Человек он так себе, из запаса, простой сельский парень, был ранен, выписали его из госпиталя, отпустили на несколько дней в село, домой, оттуда он и привез эти новости.

— Ясно, — кивнул Чавдар. — Дойчин, тебе, как старому другу, скажу откровенно, что я думаю об этом. Твой отец был редкий человек, верный и преданный нашему делу. Много наших ятаков погибло, а он благодаря своей находчивости и смелости остался жив. И у тебя такой же острый глаз и решительность. Но вот что не понравилось мне в твоем поступке. Видишь, что ведется вражеская агитация, а сам и пальцем не пошевелил, чтобы разоблачить его на месте. Вместо этого ты садишься на коня и скачешь прямо ко мне.

— Нашего помощника командира сегодня нет на месте, а то бы я… — недоговорил Дойчин.

— Мы должны использовать каждый конкретный повод, чтобы разъяснять нашу политику.

— Так точно, господин майор, — смущенно опустил глаза солдат.

— Но, похоже, нам еще не все ясно, Дойчин. Раньше, когда не мы стояли у власти, тебе было легче протестовать, высказывать недовольство порядками, отрицать вообще все, и этим, скажем, твоя работа ограничивалась. И тогда, как и теперь, у солдат было одно из самых важных требований: сбросить военную форму и вернуться к мирной жизни. Мы тоже агитировали за это, потому что солдат заставляли убивать своих товарищей и близких. Теперь другое дело. Но всем ли это ясно? Нет! И поэтому, когда мы разъясняем, доводим наши мысли до людей, прежде всего необходимо приводить примеры, связанные с их прошлым, с тем, что они сами перенесли. Нельзя переливать из пустого в порожнее.

— Так точно, господин майор, — соглашался Дойчин.

— Мы взяли власть не для того, чтобы уступить ее реакции, и нас не должна смущать брань и ругань врагов. Мы не испугались, когда нас убивали, когда сжигали наши дома, так разве теперь будем бояться?

— Господин майор, среди наших товарищей из запаса есть и такие, кто уже третий год в армии. Им тяжело. Раньше мы им говорили, что надо высказывать недовольство этой несправедливостью, а сейчас говорим, что протестовать не надо. Здесь есть что-то такое… — Он не закончил свою мысль.

— Если тогда мы выступали против того, чтобы эти люди из запаса находились в армии, то делали это исключительно потому, что нельзя было допустить их использования против народа. А их хотели еще бросить и против Красной Армии, но не хватило смелости. Так неужели не ясно, что между прошлым и настоящим огромная разница? Теперь мы боремся за освобождение человечества, а тогда они стояли на службе у его поработителей.

— Ясно, господин майор, мы так же разъясняем, — сказал солдат.

— Хорошо бы! За партийно-политическую работу в полку прежде всего ответственны мы, коммунисты, и сочувствующие нам. Ради этого мы создали и этот широкий актив, чтобы каждый с учетом своих сил защищал и отстаивал наше правое дело. Не надо ждать помощи от других, нужно самим решать любые, задачи и только тогда обращаться за помощью, когда видишь, что не хватает сил. Что получится, если мы начнем из-за каждого разговора, из-за всякого плохого слова арестовывать людей? Враги знают, где наше больное место, они используют старое и испытанное оружие — агитацию против войны. Дойчин, нужно так организовать нашу работу, чтобы уничтожать врагов их же оружием. Назовите мне имя этого солдата, но я хотел бы узнать, что вы, коммунисты роты, сделаете сами. Будете ли вы для товарищей примером в бою, на отдыхе, в нарядах? Если вы этого добьетесь, то лучшей агитации и не нужно.

Дойчин нервно сунул руку за обшлаг шинели и достал листок, сложенный вчетверо.

— Здесь все написано, — подал он его Чавдару.

* * *

К четырем часам дня коммунисты 1-го батальона и сочувствующие им собрались в просторном помещении имения, служившем когда-то складом или током. Штукатурка с потолка осыпалась, а под посеревшими стропилами и разбитой черепицей на крыше гудел ветер, задувая в разбитые стекла окна, куда теперь заглядывали лучи заходящего солнца. Время от времени жалобно скрипела раскачиваемая ветром деревянная ставня.

На пустых ящиках в глубине помещения сидели пришедшие пораньше представители 2-й роты — Пени, Кутула, Ангелчо, Марин, Луканче и еще трое из последнего пополнения. Возле окна стояли Слановский, Лило и капитан Тодоров.

Шумно вошли один за другим коммунисты из 1-й и 3-й рот и направились к Пени и Кутуле. Унтер-офицер запаса с пышными русыми усами попросил у капитана Тодорова разрешения остаться. Тот, улыбнувшись, подал ему руку и спросил:

— Антон, а ваши товарищи из четвертой роты идут?

— Так точно, господин капитан, собираются, — ответил унтер-офицер.

— Эй, товарищ, сват хочет тебя о чем-то спросить! — прорычал Кутула унтер-офицеру, показывая глазами на ухмыляющегося Пени.

— А ты с каких это пор стал его адвокатом? — шутливо спросил унтер-офицер.

— Ты ведь знаешь, какой он тихоня. Если бы не я, его бы уже давно заклевали, — добавил Кутула.

Унтер-офицер подошел к ним, испытывая некоторую неловкость оттого, что в присутствии помощника командира шутит со своими сверстниками, которые не хотят считаться с его старшинством.

— Пени, отчего такой грустный, может, чем помогу?

— Господин унтер-офицер, — насмешливо обратился к нему Пени, — мы со сватом решили отпустить усы, скажи, чем ты удобряешь свои усищи?

Кутула громко засмеялся. Антон вызывающе подкрутил концы усов, наклонился к уху Пени и что-то прошептал ему. Тот прыснул от смеха и показал на Кутулу:

— А-а, не надо, скажи лучше свату…

В это время подошли и остальные солдаты. Двое из них несли длинную деревянную скамейку. Пени, продолжая шутить с другими солдатами, которые еще не расселись, подвинулся к Кутуле, чтобы освободить место усатому унтер-офицеру, и сказал:

— Эй, ребята, почему не приказали своим ординарцам принести стулья, что, так и будете торчать? Эй, посмотрите-ка на Боринку, умница, даже седло с собой принес! — показал он на коновода Чавдара. Боринка одной рукой волок за собой седло, а в другой с трудом нес несколько походных стульчиков.

Чавдар вошел быстро, поздоровался с собравшимися солдатами и унтер-офицерами, извинился за опоздание, достал свой блокнот и начал ровным и спокойным голосом:

— Я буду краток, товарищи. — Он улыбнулся и посмотрел на солдат. — Среди вас я вижу несколько земляков…

— Они смелее всех, — шутливо вставил Пени.

— Кроме тебя! — буркнул Кутула.

— Все храбрецы, — улыбнулся Чавдар и сделал знак, требуя тишины. — Товарищи, самые заклятые враги народа обвинили нас, коммунистов, в том, что мы родоотступники. Наступил день и час доказать, что подобные обвинения были самой отвратительной клеветой. Разве не умирали за народ, за его свободу лучшие наши товарищи? Что для нас Родина? Она в наших сердцах, в нашем прошлом, настоящем и будущем. Для каждого из нас она тот маленький кусочек неба, на котором мы впервые увидели свет и солнце, она в тех наших далеких теперь селах, о которых мы сохранили в душе столько дорогих воспоминаний. Родина наша укрыла в своей священной земле прах наших дедов и прадедов.

Товарищи, сегодня нас обвиняют от имени Родины ее самые заклятые враги. Они нам нашептывают: зачем воюете, зачем напрасно проливаете кровь, война закончится и без вас, никто не признает вашего участия в ней. Чем мы должны ответить этим клеветникам? Ясно, что только голыми угрозами и пустыми речами делу не поможешь. От нас теперь требуется: быть первыми в бою, самыми храбрыми в сражениях, самыми находчивыми в разведке, образцом дисциплины и подчинения, внимательными и отзывчивыми к нуждам и болям местного населения. Мы олицетворяем нацию и народ, товарищи, от нас зависит, какую память мы оставим о себе здесь, что будут передавать о нас из поколения в поколение.

В конечном счете нас обязывает к этому и пролитая кровь наших товарищей. Путь, который мы прошли от границ Родины до того места, где мы сейчас находимся, — этот путь усеян многими братскими могилами, где покоятся наши братья болгары.

Но, к большому сожалению, находятся еще и такие коммунисты, которые, боясь смерти, иногда видят чуть ли не в каждом приказе командования какие-то нечистые намерения. Нельзя забывать также, что наша первая армия находится под командованием Третьего Украинского фронта, что мы составная часть славной и непобедимой Красной Армии.

Несколько человек зааплодировали. Остальные их поддержали. Чавдар подождал, пока все успокоятся, и продолжал:

— Вы знаете, что несколько дней назад была украдена форма капитана Гуджева? К большому сожалению, герой этой комедии — мой односельчанин…

— В Камено-Поле все как на подбор, господин майор, — пророкотал басом Кутула.

Солдаты зашушукались. Пени громко захохотал и что-то шепнул Ангелчо. Слановский сделал им знак замолчать.

— У многих сложилось впечатление, что мы специально готовили Траяна к переходу в тыл врага. Кто-то пустил слух, что он партизан, политзаключенный…

— Он сам сочинил эту легенду, — подал голос Слановский.

— С чувством полной ответственности сообщаю вам, что этот Траян Пышов — самый обыкновенный уголовник и мелкий жулик. Пени, разве не так? Над чем вы с Кутулой смеетесь?

Улыбаясь, Пени ответил:

— Зло берет, что прошлым летом не утопил его в Осыме.

— Он сам себя утопил. Однако если проанализировать все, что связано с этим скандалом, можно сделать печальные выводы. Капитан Гуджев, некоторые унтер-офицеры и солдаты постоянно играли в азартные игры. Конечно, первое место во всем полку держит солдат Мато. Пытался ли кто-нибудь воздействовать на него?

— Он не понимает слов, господин майор, — поднялся с ящика унтер-офицер Антон. — Мы и карты от него прятали, и даже поколотили его изрядно в Рашково.

Солдаты из 4-й роты захихикали, так как хорошо знали, чем была вызвана эта «воспитательная мера»: Мато обобрал дочиста унтер-офицера.

Чавдар подождал, пока все утихомирятся, и, слегка нахмурив брови, продолжал:

— И последний вопрос, товарищи. Командование располагает точными данными, что гитлеровцы готовят наступление. Нам нужны сведения о противнике. Потребуется взять в плен как можно больше «языков». Надеюсь, что и среди вас найдутся желающие выполнить этот боевой высокопатриотический долг. Задачи будут поставлены командованием завтра…

К вечеру ветер утих. С запада ползли низкие серые облака. Коммунисты разошлись кто куда. Слышалась артиллерийская стрельба. Далеко на западе на фоне темной массы облаков свет прожекторов разрезал липкий мрак. А на дорогах урчали моторы тяжело груженных грузовиков, которые в темноте доставляли в части обмундирование и продовольствие. Они двигались с погашенными фарами, и только рев моторов напоминал о живой связи фронта с тылом.

* * *

Машина неожиданно остановилась, как будто провалилась в глубокую яму. Слановский… Кутула и Луканче одновременно ударились о переднее сиденье. Шофер пробормотал что-то под нос, нажал газ и переключил скорость.

— Эй, ты так отправишь нас на тот свет прежде, чем мы сделаем свое дело! — прорычал Кутула.

— Дорога очень плохая, — повернулся к ним сидевший рядом с шофером офицер, который должен был сопровождать группу до сборного пункта.

— А мы не сбились с пути? Едем-то без фар, вслепую, — сказал шофер и высунул голову из машины, чтобы получше разглядеть дорогу.

— Не сбились, осталось уже мало, — подал голос сидевший рядом с ним офицер. Он приоткрыл дверцу и тоже высунул голову из машины, потом спокойно добавил: — Они за нами едут…

Около получаса молча ехали по грязному, разбитому шоссе. На одном повороте машина медленно остановилась. Из канавы поднялось несколько человек. Один из них, самый рослый, открыл дверцу и тихо спросил:

— Игнат, это кто, люди Чавдара?

— Так точно, — ответил ему человек, сидевший рядом с шофером.

— Выходите из машины и пройдите сюда, в лес. Когда соберемся все, уточним задачу…

— Ну и темень, хоть глаз выколи, ничего не видно, — негромко пробубнил Кутула и уставился на сопровождавшего их. — Ты говорил, что земляк. Откуда будешь-то?

— Из Нижнего Сеновца, — ответил тот, взял Слановского под руку и продолжал: — В тюрьме одно время находился с одним из ваших земляков.

— С кем это? — спросил Кутула.

— С Матейчо. Мы с ним даже поменялись местами…

— Где? — прервал его Слановский.

— Мы с ним добровольцы. Ему выпало идти на фронт, а мне — остаться в тылу. Я его попросил, и он уступил мне…

— Он только того и ждал, этот недоносок! — выругался Кутула. — Ты помешал ему фронт увидеть! Узнал бы он, почем фунт лиха.

— А что, Матейчо Арапский уже офицер? — прыснул от смеха Луканче.

— Что ж тут странного? — подхватил еще кто-то.

— Игнат, сохраняйте тишину, говорите потише, — предупредил рослый мужчина, встретивший их на шоссе. Он снова вернулся к дороге, на которой показалась вторая машина.

— Этот Матей даже на двух ослов сена не разделит, — прорычал Кутула и сердито сплюнул. — Ну и докатились мы, если таким соплякам офицерские погоны повесили! Тогда мне можно требовать генеральские.

— Ты много говоришь, больно язык у тебя длинный, — предупредил его Слановский.

— Ладно, помолчу, черт с ним! — Кутула присел у ствола большого дерева. — Тут бы у него этот номер не прошел. — И, повернувшись к Игнату, сказал: — Сколько пакостей он нам натворил! Эх, вернуться бы мне живым да здоровым, узнает он тогда, что такое настоящие подзатыльники.

Луканче захихикал.

— Впрочем, я его мало знаю, мы с ним пробыли в одной камере около недели, — проговорил Игнат, как будто сожалея, что завел речь о Матейчо.

Рослый мужчина подошел к ним вместе с приехавшими на второй машине. Присев возле дерева, к которому прижался спиной Кутула, он и остальным сделал знак подойти поближе.

— Ну, друзья, — непринужденно улыбнулся он, и голос его прозвучал мягко, что совсем не подходило для его широкой груди и могучей фигуры, — все мы добровольцы?

— Так точно, — ответил за всех Слановский.

— А закурить можно? — спросил Кутула.

— Да, но прикройте сигареты. Мало ли кто может появиться там, — указал он на шоссе, по которому прибыли машины.

Закурили, пряча сигареты в ладонях. Кто-то так глубоко затянулся, что зашелся в хриплом кашле. Кутула постучал его по спине. Игнат полушутя сказал:

— Не выдать бы этим кашлем всю нашу группу!

— Нет, нет, — успокоил его тот, кто кашлял. — В горле что-то запершило, а кашля у меня нет.

Буч, руководитель группы разведчиков, бывший партизан, был инструктором при штабе дивизии. Он уже несколько раз ходил в тыл гитлеровцев. Буч начал говорить спокойно, как будто шел с этими людьми не на смерть, а всего лишь на невинную прогулку:

— Гитлеровцы в двух километрах от нас. Сейчас, в темноте, холмы не видны. Они расположены выше. Здесь фронт делает небольшую дугу…

— А немцы что, закрепились здесь? — спросил Слановский.

— Так точно. Отступая, они выбирают хорошие места, — продолжал Буч. — Мы не станем подниматься к ним. За два дня мы с товарищем Игнатом здесь все изучили до мелочей. Наша задача заключается в том, чтобы взять «языка». Вам ясно?

— Конечно, — ответили сразу несколько человек.

— Задача поставлена сегодня, товарищ Игнат знает. Он вас ведет, он и отвечает. Он, подпоручик Слановский и два солдата из полка Чавдара передвигаются по подножию холма. У остальных товарищей, которые остаются со мной, задача будет несколько сложней. Мы проникаем дальше, в глубину вражеской обороны, чтобы «навестить» фрицев. Сухой паек есть у всех?

— Да, у всех, — ответил Слановский.

— Каждый получит по немецкому маскировочному халату. Игнат, раздай их, — обратился Буч к нему и встал.

Где-то далеко в стороне высоко в облачном небе вспыхнула ракета, повисела неподвижно, освещая все вокруг мутно-желтым светом, и медленно погасла.

— При каждой ракете быстро ложитесь на землю, — добавил Буч.

— Осточертели мы им, — ответил за всех Кутула, — вот и пускают до рассвета ракеты то ли со страха, то ли чтобы смелость свою показать…

Буч и его люди растворились в темноте. Игнат осторожно перешел шоссе, за ним последовали Слаповский, Кутула и Луканче. Шли в колонне по одному. На десять шагов впереди ничего не было видно. Спустились на дно оврага. Перешли через какой-то мутный ручей и снова зашагали по твердой земле.

Игнат согнулся почти пополам. Так прошли более двухсот шагов. Внезапно с вершины холма донесся треск выстрела. Луканче бессознательно бросился на землю. Желтый свет ракеты разлился над их головами. Все припали к мокрой траве. Как только ракета погасла, Игнат тихо прошептал:

— Тише! Приближаемся…

Все встали и, пригнувшись, бесшумно продолжали путь.

Откуда-то слева просвистел над их головами снаряд и разорвался далеко за леском. Эхо подхватило и несколько раз повторило грохот разрыва.

Слановский чувствовал, что его ноги подкашиваются. Нет, это было не от страха и не от волнения. Интересно, почему эти два чувства были так болезненно у него притуплены? И почему у него вдруг все оборвалось внутри, когда час назад Игнат вспомнил о Матейчо? Разве сейчас время думать о нем?

Игнат дернул его за рукав, и Киро упал лицом вниз. Подползли Кутула и Луканче. Игнат зашептал:

— Вон там, за теми камнями, будем ждать. Туда ползем цепью. Стрелять только в крайнем случае…

— А если там никого нет? — спросил Слановский.

— Тем лучше, подкараулим их рано на рассвете, когда придут занимать место для наблюдения…

Отползли шагов на десять друг от друга. За мгновение до этого Слановский почувствовал руку Луканче на своем локте.

— Если придется умирать, то хотел бы быть поближе к вам, господин подпоручик, — прошептал Луканче.

Слановский пополз вперед. У него по телу побежали холодные мурашки. Какой коварной, кошмарной и давящей была эта тишина впереди! Нервы его были напряжены до предела. Вскоре он остановился. Перед его глазами вырисовывалась какая-то расплывчатая масса, как будто солдаты заняли положение для стрельбы с колена. Он постоял с полминуты, напряженно, до боли в глазах, вглядываясь в эту неопределенную массу напротив. Она как будто начала угрожающе колыхаться то влево, то вправо. Горячий пот выступил у него на спине. Он бессознательно сжал в руке автомат. Маленький камушек упал впереди него, и Слановский вздохнул облегченно. Игнат замахал рукой, подзывая его к себе.

Все вчетвером собрались около камней. Игнат прошептал:

— Здесь их берлога. Сейчас тут никого нет. Будем поджидать их на рассвете. У нас есть время хорошенько осмотреться и выбрать места для засады…

Осторожно влезли в глубокий окоп, старательно замаскированный за камнями. Было половина четвертого утра. Ракеты все чаще и чаще освещали местность вокруг.

Игнат и Слановский выбрали места для каждого члена группы. Уточнили, кто как будет действовать.

— А если их окажется больше, чем нас? — наивно спросил Луканче.

— Тогда утром тебя поджарят на шомполе, — сердито ответил ему Кутула. — Надо же! Нашел о чем думать! Эх, закурить бы, — вздохнул он.

— Подожди со своими дурацкими сигаретами, — поспешил отпарировать ему Луканче.

— Если тебе невтерпеж, — проговорил Игнат, — ложись ничком и кури…

— Это у него от страха, — ехидно захихикал Луканче, хотя ему было совсем не до смеха, — небось жалеет, что пошел с нами.

— Как и ты…

— Ну хватит, нашли время и место для пустых разговоров! — тихо упрекнул их Слановский.

Время тянулось мучительно медленно. Начал моросить мелкий дождь. В окопе было сыро и холодно. Слановский принялся растирать руки.

— Вам что, холодно? — стараясь говорить тихо, сказал Кутула.

— Как бы лихорадка не началась…

— Ну-ка, тише! — прикрикнул на них Игнат. — Похоже, что идут…

Каждый занял свое место. С краю окопа залегли Кутула и Луканче. В глубокой нише, которая, видимо, была подготовлена, чтобы укрываться в ней от мин, притаились Слановский и Игнат. Все отчетливее слышались шаги идущих гитлеровцев. Около камней они остановились, о чем-то тихо посовещались. Пока еще нельзя было определить, сколько их было.

Минут через десять Слановский заметил, что в окоп кто-то спускается. Он видел только ноги этого человека, который почти приблизился к ним. Еще немного — и он наступит на них. Игнат слегка отодвинулся, а затем вместе со Слановским вскочил и втащил в окоп гитлеровца, который приглушенно крикнул и замолк. Слановский, зажавший ему рот, почувствовал, как зубы гитлеровца впились ему в ладонь.

Тот, что остался около камней, о чем-то спросил первого, затем наклонился над окопом. Кутула и Луканче потянули его к себе, и он успел громко крикнуть. Кутула ударил его по зубам. Удар ошеломил немца. Луканче навалился на него, как будто собирался задушить.

— Быстро связывайте! — распорядился Слановский. Кутула стал выкручивать руки второму, но тот, увернувшись, сильно пнул Луканче в пах.

— Ох, искалечил меня! — Луканче сильно ударил немца в грудь.

Кутула затолкал в рот немцу целую портянку. Ударил его еще несколько раз и, задыхаясь, спросил:

— А их оружие куда?

— Возьмите, что можете, и поскорее уходить! — по-деловому распорядился Игнат. Он достал финку и приставил ее к темени одного из фашистов.

Луканче левой рукой держал немца за связанные сзади руки, а правой показывал, чтобы он вылез из окопа.

Наступал тот мутный, пепельный рассвет, когда предметы приобретают ясные очертания. Только миновали кучу камней, как слева, в двухстах — трехстах шагах от них, раздался грозный окрик:

— Хальт!

И тут же последовала пулеметная очередь. Пули с глухим свистом вгрызались в землю рядом с ними.

— Не останавливаться! — воскликнул Игнат.

Слановский, присев, прицелился и выстрелил в пулеметчика. Остальные вскочили и бросились вперед. Пули ложились у их ног.

— Гоните их вниз! — крикнул Слановский Луканче и Кутуле. — Мы вас прикроем…

Где-то далеко за лесом заговорили орудия. Снаряды разорвались рядом с пулеметным гнездом.

— Это наши думают о нас, — облегченно вздохнул Игнат и приподнялся со своего места.

Слановский выпустил в направлении пулемета полдиска и бросился за ними. Кутула и Луканче бежали вниз с пленными. Пулемет снова стал стрелять по ним. Сверху, с хребта холма, ударило несколько минометов. Мины с треском разорвались почти рядом со Слановским и Игнатом. Со свистом и острым, угрожающим воем над их головами пролетели осколки мин.

— Давайте сейчас быстро преодолеем простреливаемое пространство! — Слановский приподнялся и бросился вперед.

Неподалеку разорвалось сразу несколько снарядов. Луканче и Кутула спустились на дно долины.

— Еще совсем немного осталось, — облегченно сказал Игнат, лежа рядом со Слановским. — Как еще не подавили пулемет, столько снарядов выпустили, — сказал он и прижался лицом к земле. По ним снова ударил очередями пулемет. — О-ох, попали-таки… — застонал Игнат. — Пропала нога.

Слановский повернулся назад.

— Спускайся вниз, я прикрою! — громко крикнул он Игнату, который, преодолевая боль, волочил левую ногу по траве. Только сейчас Слановский заметил, что у Игната над голенищем через вспоротую штанину ключом бьет кровь. — Давай, как можешь, только бы выбраться отсюда! — Он снял пустой диск и снова зарядил автомат.

Орудия сосредоточили огонь на хребте холма, на пулеметном гнезде. Слановский воспользовался затишьем и догнал Игната. Подхватил его под мышки, поддержал. Игнат, прыгая на одной ноге, стискивал зубы и повторял почти одно и то же:

— Попали-таки! Только бы ребята их не упустили!..

Они спустились на дно долины. Упали ничком на землю. Дышали тяжело и часто.

Луканче и Кутула привязали пленных друг к другу. Слановский приказал:

— Будем по очереди помогать Игнату, надо скорее выходить к лесу, а там уже легче…

Испуганные пленные покорно шли впереди Луканче. Время от времени Кутула покрикивал, идя сзади него:

— Держи штык у самой шеи! Если попытаются бежать, Сразу коли…

Только к половине девятого группа вошла в лес. На то место, откуда они выбрались, артиллерия с двух сторон обрушила шквал огня.

— Эх, братец, — рычал Кутула, почти неся на спине раненого, — из-за кого ты теряешь свое здоровье…

— Я не жалею, — сжимал зубы Игнат, — да и хватит об этом Матее…

— Нет, ему следовало побыть здесь, я бы посмотрел, как он повел бы себя тут.

Когда они вышли на опушку леса, на шоссе их уже ожидала машина. Они сели в нее и поехали в штаб.

* * *

В тот же вечер полк был поднят по тревоге. Всю ночь колонна двигалась не останавливаясь. Только на рассвете был объявлен привал. Где-то поблизости находилось село. Пробовали голос ранние петухи. Солдаты валились прямо на мокрую землю и почти сразу же засыпали.

Слановский и остальные командиры рот вместе с командиром батальона и помощником командира Тодоровым вышли вперед. Они долго шли по неубранному кукурузному полю, пока их глазам не открылись оголенные лозы, поросшая травой дамба, канал и немного в стороне — линия железной дороги. Оглядев в бинокль окрестности, Слановский заметил упавшие в воду балки разрушенного железнодорожного моста, какой-то канал, как рукав, впадавший в реку.

Задача была поставлена. Полк находился недалеко от берега Дравы. В их распоряжении было два дня для того, чтобы окопаться и подготовить ротные районы обороны по линии берега и дамбы…

Первые дни марта, казалось, уже несли легкое, почти неуловимое дуновение весны. На южных склонах из-под засохшей травы пробивались молодая крапива и ревень. Под корой деревьев бежал живительный сок, который давал жизнь и силы набухшим почкам.

Драва несла свои воды в Дунай, все такая же мутная и полноводная, как и во время ледохода, но уже более спокойная.

Рота Слановского окопалась на самой дамбе, как будто собиралась провести здесь не один год. В ясную солнечную погоду сквозь марево проглядывались башни костелов, превращенных гитлеровцами в наблюдательные пункты. Город, оказавшийся между двух огней, жил и дышал неспокойно. Днем и ночью с вокзала доносились свистки локомотивов, шум телег и грузовиков, а в тихие вечерние часы — и неразборчивый говор. Иногда с одной и другой стороны начинали строчить тяжелые и легкие пулеметы, и это служило напоминанием неосторожным, что здесь уже фронт.

Около дамбы было относительно сухо. Это дало возможность солдатам 2-й роты вырыть удобные землянки, застелить их сухими кукурузными стеблями и начать сравнительно спокойную жизнь.

Слановский только что вернулся с обхода постов. Сава, выбивая перед входом в землянку его одеяло, громко ответил кому-то:

— Он здесь, уже вернулся…

— Кто меня спрашивает? — спросил Слановский, не выходя из землянки.

— Фельдфебель Лило и какой-то гражданский, господин подпоручик, сюда идут, — ответил Сава, входя в землянку, и стал приводить в порядок походную кровать.

Скоро в дверях появились Лило и Ангелчо, одетый наполовину в городскую, наполовину в деревенскую одежду.

— Да это же Ангелчо, надо же! — заулыбался Сава. — А я и не узнал его.

— Это чтобы фрицы тоже не узнали, — добавил, улыбаясь, Слановский.

Сияющий Лило сказал:

— Не менее десяти человек меряли эту одежду, ему лучше всех подошла.

Слановский улыбнулся и, продолжая с любопытством оглядывать Ангелчо, спросил:

— Задача тебе ясна, место для перехода уже выбрали…

— Да вот он придумал совсем другое, — прервал его Лило.

— Что же?

— Настаивает на том, чтобы идти днем…

— Они как раз в это время получают пищу и меньше всего будут ожидать, что кто-то решится на такое, — поспешно доложил Ангелчо.

— А если они тебя заметят, ты будешь для них отличной целью, — в свою очередь задумчиво сказал Слановский.

— Будь что будет, господин подпоручик, раз я так решил, не надо меня удерживать.

— Ты что, фаталист? — шутливо заметил Лило.

— А-а, была не была! — небрежно махнул рукой Ангелчо. — Чему быть, того не миновать…

Слановский посмотрел на часы и все так же задумчиво сказал:

— Хорошо, раз ты так решил…

Ровно в десять минут первого Ангелчо сел в маленькую лодку. В этом месте несколько стволов верб, растущих на берегу и склонившихся к реке, образовали удобное естественное укрытие. Кутула отвязал веревку и, осторожно выглядывая из-за деревьев, сказал:

— Ни одной живой души не видно на той стороне.

— Земляк, найди там какую-нибудь девчонку для Луканче, — попросил Пени. Он сидел прямо на земле около верб.

— Найду, — улыбнулся непринужденно Ангелчо, оттолкнулся ногой от вербы, и лодка отчалила. Он взялся за весла. Мутное течение подхватило лодку и понесло ее как щепку. Ангелчо, умело управляя ею, подплыл к поросшему кустами островку. Там немного постоял, осмотрел сквозь кусты берег и, убедившись, что за ним никто не следит, поплыл вдоль острова, а затем пустил лодку по течению к повороту реки.

Солдаты первого взвода, лежа на дамбе, затаив дыхание следили за каждым его движением. Кутула вытер рукавом лицо и облегченно вздохнул.

— Смотри, смотри, — толкнул он в бок Пени, — уже середину реки переплыл.

— Ты держи на прицеле берег, — даже не повернулся к нему Пени. Глаза его были устремлены на лодку.

Прав ли Ангелчо, действительно ли это самый удобный момент для того, чтобы перебраться на противоположный берег, — это волновало всех. Даже те, кто прежде сомневался, теперь понимали правоту Ангелчо.

До берега оставалось совсем немного. Все ожидали, что Ангелчо подплывет к кустам вербы, но он, ко всеобщему изумлению, направил лодку к полузатонувшей барже.

— Ну если теперь не начнут стрелять, — пригибался ниже к земле Кутула, — считай, что дело почти в шляпе.

Ангелчо подплыл к барже и привязал к ней лодку. Внимательно огляделся вокруг, легко соскочил на берег и скрылся из глаз товарищей.

Вскоре он вышел на небольшую прибрежную улочку, осторожно, чтобы не вызвать подозрений, огляделся и, приняв спокойный вид, направился в город. Остановился возле поваленной дощатой ограды около пустого двора с какой-то покосившейся небольшой постройкой, похожей на склад дров, угля и извести. Она была пуста, штукатурка со стен обвалилась, рамы окон покосились, а дверь вообще отсутствовала.

Прижавшись спиной к стене, Ангелчо внимательно осматривал улицу чужого и незнакомого города. До этого момента он подолгу наблюдал в бинокль за этой улицей, тогда она казалась ему очень далекой. И вот теперь он стоит на ней притаившись. Что его ждет, справится ли он со своей задачей? А может, где-нибудь здесь, в этом городке, он простится со своими товарищами, молодостью и жизнью, со всем тем, что так сильно любил?

Прошло несколько минут. Ангелчо по-прежнему стоял неподвижно и слушал. Вдруг до его слуха издалека донесся неразборчивый мужской говор. Сквозь щели забора на узкой грязной улочке он заметил трех гитлеровцев, которые шли гуськом. Ангелчо слышал удары собственного сердца. «Может, заметили, когда я пробирался сюда, и теперь идут, чтобы окружить сарай?» — подумал он и бессознательно ощупал гранату, а правой рукой крепко сжал ложу автомата.

Но что это? Патруль свернул вправо и вскоре скрылся в боковой улочке. На левой руке Ангелчо размеренно отсчитывали минуты и секунды часы Лило. Ангелчо не привык носить часы и теперь помимо воли часто посматривал на циферблат. Уже прошло сорок пять минут с того момента, как он покинул противоположный берег. На соседнем дворе скрипнула дверь. Какая-то женщина появилась на пороге и выплеснула из таза воду. Ветер поднял подол ее платья, она инстинктивно прикрыла колени и тут же захлопнула дверь. Снова наступила тишина. «Там есть люди, — подумал Ангелчо. — Попробую войти в тот дом, пока нет никакой опасности». С этого мгновения все его сознание было направлено на дом, на пороге которого несколько минут назад появлялась женщина. Еще раз без всякой необходимости он ощупал гранаты, пристегнул ремень автомата и спокойно вышел из сарая. Медленно пересек двор, делая вид, что он тут хозяин, но ноги не слушались его. Он подошел к покосившейся дощатой ограде и посмотрел сквозь щели на улицу. Она была безлюдна и пуста до самого поворота, где возвышался серый двухэтажный дом. В несколько прыжков Ангелчо пересек улочку и, быстро шагая вдоль ограды, остановился у калитки. Она скрипнула, и Ангелчо вошел во двор, потопал на выложенной камнями маленькой дорожке, чтобы очистить ноги от налипшей на них грязи. Не заметил, как ухватился за холодную ручку двери. Резко нажал ее, затем сильно стукнул кулаком. Послышался испуганный женский голос, потом шепот, как будто там кто-то прятался. Он еще раз настойчиво постучал и толкнул дверь. Она открылась, так как вообще на была заперта, и он оказался в маленьких сенях. Его встретил обычный, давно забытый запах мирного дома, кухни, одежды и еще чего-то такого близкого и родного.

Дверь комнаты тихо скрипнула, и на пороге появилась испуганная, побледневшая женщина лет сорока пяти, с руками, испачканными в тесте.

Ангелчо через силу улыбнулся, шрам на его нижней губе задрожал. Чужим голосом он по-сербски спросил:

— Тетенька, есть ли немцы в городе?

— Болгарин? — промолвила она, все еще не придя в себя от испуга и бессознательно вытирая о фартук испачканные тестом руки.

— Болгарин, тетенька! Так есть ли немцы у вас? — повторил свой вопрос Ангелчо, стараясь задержать на своем лице улыбку.

— Нема, нема, — отрицательно закивала она головой.

— А в городе? — продолжал Ангелчо.

— Беги отсюда. Здесь полно немцев… А Красная Армия? Она не придет сюда?

— Идет, тетенька, идет и Красная Армия!

Они еще не пришли в себя после волнения и испуга, когда из комнаты послышался кашель. Тяжелые шаги раздались за дверью. Женщина сделала шага два назад, как будто хотела собой закрыть дверь. Но пока она шла, в проеме двери показался крепкий, широкоплечий мужчина с пистолетом в руке. Он кивнул Ангелчо и сделал головой знак пройти в комнату.

Там было тепло, даже душно. Из кухни шел знакомый приятный запах теста. Мужчина сел на постель и указал гостю на стул у окна. Ощупывая взглядом Ангелчо с головы до пят, он медленно спросил:

— Чего вам здесь надо, разве вы не знаете, что город в руках немцев?

— Знаю. Я болгарский разведчик, — спокойно ответил ему Ангелчо.

— Какие у вас с собой документы?

— Для чего мне документы, чтобы быстрей повесили, что ли? — Ангелчо немного смутился, не зная, кто этот человек. — Мои документы — приказ начальства. А вы кто будете, могу я узнать? — в свою очередь задал он вопрос, внимательно всматриваясь в сосредоточенное, серьезное лицо собеседника.

— Мое имя ничего вам не скажет. А как вы переплыли реку, что вас не заметили немцы? — продолжал расспрашивать незнакомец.

— Да вот переплыл, — улыбнулся Ангелчо. — Воспользовался самым подходящим временем.

— Что же вас интересует?

— Все. Вы ведь знаете, на войне все данные о противнике важны и интересны.

Хозяин немного помолчал, сунул пистолет в маленькую кобуру на поясе и тихо заговорил:

— Я вам расскажу о том, что происходит в городе, но вам будет также интересно увидеть все это своими глазами.

— Для того я сюда и пришел, — улыбнулся теперь Ангелчо, и его сердце весело застучало: эта совсем случайная помощь так необходима в решении его задачи.

— У вас есть сигареты? — спросил хозяин. — У нас кончился табак.

Ангелчо достал пачку и подал ее незнакомцу.

— Возьмите ее, у меня есть еще одна пачка, выкурил из нее только две сигареты.

— Э нет, вам без табака нельзя, если вы курильщик, — возразил хозяин, не желая брать сигареты.

— Берите, берите! Сегодня ночью, если буду жив и здоров, вернусь, к своим, а там есть сигареты, — положил Ангелчо пачку на постель около колена мужчины.

— Запомните хорошенько, — сказал тот, — каждую ночь немцы доставляют снаряды и патроны, вы на той стороне, наверное, слышите свистки локомотивов. По ночам приходит также много грузовиков с погашенными фарами. А самое важное — через двор от нас увидите, сколько собрано лодок и плотов. Пусть ваше начальство знает об этих приготовлениях. — Он выглянул в окно. — Выходить на улицу еще рано.

Короткий холодный день незаметно угасал. Ангелчо попробовал теплую лепешку, которой его угостила приветливая хозяйка. Когда темнота укутала город, Ангелчо и хозяин дома осторожно вышли на улицу.

Пересекли двор, прошли мимо какой-то ограды, под ногой у кого-то из них хрустнула сухая ветка. Они остановились и прислушались. Убедившись, что их никто не заметил, они пошли дальше.

— Вот, — указал в темноту незнакомец, — здесь свалены лодки и плоты. А там, слышите, — повернулся он в сторону вокзала, — там маневрируют, переводят грузовой состав на разгрузочную площадку. Там есть наши люди, завтра узнаем, сколько вагонов прибыло…

Ночь стояла темная, липкая грязь мешала идти. Ветер продолжал завывать. Пошел мелкий дождь. В ушах Ангелчо еще звучал басовитый голос незнакомца:

— Ты был у дяди Лазо, и только.

На рассвете Ангелчо переплыл на другой берег и вернулся к своим, целый и невредимый.

 

Глава шестая

Через двое суток группа Буча вернулась из разведки. Она благополучно проникла в тыл гитлеровцев, собрала ценные сведения об их приготовлениях и на обратном пути в качестве «специального патруля» остановила возле одного перекрестка для проверки штабную машину. Бесшумно убрали шофера. Захваченный в машине офицер оказался курьером по особым поручениям, а в его портфеле находился исключительно ценный трофей, содержащий приказы и планы в связи с предстоящим наступлением.

Собранные по другим каналам сведения о передвижении войск, танков и артиллерии из глубины тыла к фронту предупреждали штабы о предстоящем наступлении гитлеровцев.

Около тысячи шестисот танков и более чем две тысячи орудий различного калибра были готовы к наступлению еще во второй половине февраля, но из-за снега, плохой погоды и отставания некоторых частей наступление было назначено на начало марта.

В ночь на шестое марта немецкая артиллерия открыла сосредоточенный огонь по всему фронту советской 57-й армии. Советская артиллерия ответила мощным контрогнем.

Боевая обстановка была вполне ясной.

Над развернутой оперативной картой в штабе 1-й болгарской армии генерал Благодатов уверенно излагал свои соображения перед генералами Стойчевым и Штерю Атанасовым:

— Гитлеровцы развивают наступление, целью которого является уничтожение пятьдесят седьмой армии, прорыв в тыл Третьего Украинского фронта и перенесение линии фронта на Дунай и Будапешт до Осиека. Удар должен быть отражен…

До полуночи на участке было сравнительно спокойно. На севере земля содрогалась от артиллерийской канонады. Красное зарево огня непрерывно полыхало на горизонте, но это производило впечатление только на новичков, на тех, кто недавно попал сюда.

Вверху, на дамбе, прячась за стволами двух толстых верб, стояли на посту Марин и Пени. Время их смены истекло. Пени уже беспокойно посматривал назад:

— Может, там о нас забыли? Кто нас должен сменить? — тихо спрашивал он.

— Наши чего-то замешкались. — Марин прислушался, и нехорошее предчувствие охватило его. — Ты что-нибудь видишь на том берегу? — до боли в глазах всматривался он в темноту.

— Ничего там нет, когда долго глядишь на эти дурацкие вербы, они начинают шевелиться. С ума можно сойти! — проговорил Пени и снова повернулся назад.

Они не услышали, как Слановский и Лило приблизились к ним.

— Вы что, спите? — шутливо спросил Лило.

— А мы уже решили, что вы о нас забыли, — с легким упреком ответил Пени.

— Дай ракету! — нервно приказал Слановский. — Вы что, не поняли, что на том берегу огромное скопление людей?..

Высоко взвившаяся ракета осветила мутную воду в реке. Слева и справа заговорили тяжелые и легкие пулеметы. Слановский внимательно всматривался в противоположный берег. Уже не оставалось никакого сомнения в том, что там движется какая-то плотная масса. Минометы засыпали берег огнем. Со свистом пролетали над рекой осколки. Пули срезали ветки с верб. Слановский приподнялся со своего места, огляделся, ища Лило, и спросил Марина:

— Куда он ушел?

— Фельдфебель вам сказал, только вы не слышали. Он пошел к своему взводу! — крикнул Марин.

Земля непрерывно содрогалась.

Кутула что было силы крикнул в самое ухо Маджару:

— Столько рыбы извели!

Маджар удивленно выпучил глаза, но не услышал ничего и только стал делать глотательные движения. Кутула хорошо понимал его состояние и, чтобы подбодрить товарища, еще громче закричал:

— Что, страшно?!

— Еще чего! — выбивая зубами дробь, ответил Маджар. — Что-то холодно.

— Не бойся, еще немного — и перестанут, тогда перекусим.

— Скорей бы перестали, а то у меня в ушах гудит.

Луканче, покусывая нижнюю губу, приблизился к Пени и толкнул его в плечо.

— Эй, скажи что-нибудь! — крикнул он, чтобы только не молчать.

— Если на этот раз выйдем сухими из воды, значит, в сорочке родились. Смотри, смотри, что делается: земля кипит!

— Не могу понять, — крикнул ему на ухо Луканче, — какие наши пушки, а какие гитлеровские!

Один снаряд разорвался перед самым бруствером. Их обсыпало землей и кореньями. Пени с трудом приподнялся, вытряхнул землю и грязь, что забились под воротник. По его каске все еще продолжали барабанить мелкие камушки.

— Ну что, жив? — толкнул он Луканче, который лежал рядом с ним, свернувшись клубочком.

— А ты?

— Со мной ничего не случится, только вот грязи за воротник набилось.

— Чуть было нас не разнесло. — Луканче снова уткнулся головой в землю, потому что следующий снаряд разорвался в десяти шагах позади них.

На противоположном берегу снова задвигались темные силуэты.

— Огонь! — кричал Слановский.

Винтовки, автоматы и пулеметы снова начали изрыгать огонь. Из первых семи лодок, которые, по расчетам Слановского, плыли в направлении его роты, четыре перевернулись. Пулеметный огонь с противоположного берега усилился. На реке появились новые лодки. Создалось впечатление, что огромный поток людей и техники неожиданно залил берег. И каким бы страшным ни был огонь, эта человеческая лавина, хотя и поредевшая местами, стремительно двигалась к берегу. Против 3-й роты высаживалось более трехсот гитлеровцев. Поредевший в результате потерь правый фланг 3-й роты дрогнул, солдаты подались назад под напором численно превосходящего противника.

Слановский потерял связь со штабом батальона. Телефонный кабель был перебит. На левом фланге 1-я рота отступила немного назад. Лило подполз к Слановскому.

— Господин подпоручик, первая и третья роты отступили. Нас окружают.

— Вижу, — взволнованно прошептал Слановский, — но нет приказа отступать. Ведите непрерывный огонь, уничтожайте все, что появляется на вашем участке.

— Как раз на моем участке они уже высадились на наш берег.

Слановский приподнялся. Между первым взводом и ротой вклинилась вражеская цепь. Пулеметы второго взвода били по ее флангу, темные фигуры падали, но на их место с берега поднимались все новые и новые.

Стволы пулеметов нагрелись от бешеной стрельбы.

Слановский передвигался где короткими перебежками, где ползком и кричал, насколько хватало сил:

— Отходить организованно, огня не прекращать! Бейте их!

Казалось, ночи не будет конца. Никто не мог бы отличить утреннюю зарю от огня боя. Отступать в боевом порядке под градом пуль даже значительно труднее, чем идти врукопашную против хорошо окопавшегося противника. При отступлении у солдата возникает ощущение, что его преследуют, что он уже разбит и должен искать спасения. Поэтому и перебежки его не короткие, а длинные, и зачастую огонь не так организован, чтобы прикрыть тех, кто отступает.

Гитлеровская цепь залегла в сотне шагов от изломанной позиции батальона. Стрельба не стихала.

— У нас большие потери, господин капитан, — доложил Лило. Он не верил в успех контратаки против превосходящих сил гитлеровцев.

— Если подойдет подкрепление, будем контратаковать. Где подпоручик Слановский? — спросил Тодоров, вытирая платком левую щеку, по которой стекала тонкая струйка крови.

На рассвете батальон отошел через ближайшее село и окопался севернее его.

Внизу у Дравы стелился мутный дым. В воздухе стоял запах пороха, крови и гари.

Объятые пламенем пожаров, пылали захваченные гитлеровцами села на берегу реки.

Артиллерия еще грохотала, но теперь ее огонь не был таким сосредоточенным.

Рота Слановского заняла позицию у самого кукурузного поля. Солдаты стали окапываться. Они делали это после каждого наступления или отступления. От бессонницы, напряжения и порохового дыма их лица почернели.

К полудню батальон окопался на новой позиции. Не успели солдаты отдохнуть, как из штаба полка поступил приказ начать контратаку.

За полчаса до атаки на позицию прибыл Чавдар. Он говорил громко и немного возбужденно:

— Товарищи, мужайтесь, радость гитлеровцев будет недолгой. Надо им дать так прикурить, чтобы они места себе потом не находили.

— Правильно, господин майор, — из окопа подал голос Пени, — ночью они словно из-под земли выходили, их раз в десять больше, чем нас.

— Ничего, и мы не одни. С нами Красная Армия. Слановский, вы последними отходили?

— Так точно, господин майор. Думаю, если бы первая и третья роты удержали свои позиции, мы бы отбросили немцев.

— Нет, это было исключено. Им удалось высадиться во многих местах. Но прорыв уже остановлен. Теперь обстановка ясна, и мы так перегруппируем наши силы, что от гитлеровцев только пух полетит, — обратился он к Пени, который лукаво улыбался.

— Так точно, господин майор. Я это на своей шкуре испытал: в последние дни у меня не зря чесалась спина.

— Погоди, есть еще время, — проревел Кутула, — опять ее почешут!

— Товарищи, так всегда в бою — до последнего вздоха, до последнего мига солдат должен верить в себя, в своего товарища, в своего командира. Вы знаете по себе: стоит показать противнику спину, повернуть назад — как остановиться будет трудно. А нам нельзя осрамиться. Война подходит к концу.

— Оно так! Мухи осенью, когда приходит им время подыхать, больнее всего кусаются, господин майор, — ухмылялся Пени. — У меня тут один новичок, со вчерашнего дня не слышал его голоса.

— Да брось ты, Пени, — глухо промямлил Маджар и тяжело вздохнул.

— Этот товарищ из нового пополнения? — заинтересовался Чавдар.

— Так точно, господин майор. Если бы мы его женили, теперь молодуха ему помогала бы. Но я ему обещал в Будапеште найти для него самую красивую цыганку.

— Если еще не привык, оставьте его в покое, — посоветовал им Чавдар.

— Они все шутят, господин майор. А я еще с Югославии в роте, — заморгал Маджар, и вымученная улыбка застыла на его губах.

В это время прибежал связной майора Пеева и доложил Чавдару, что его ждут на командном пункте полка.

Вскоре последовал приказ: после артиллерийской подготовки пехотным ротам начать контратаку гитлеровцев.

Канонада была бурная и дружная. Вверх взлетали гейзеры из земли и воды. Солдаты вылезали из окопов. Они делали перебежки, ложились, вставали, снова делали перебежки. Слановский находился где-то в середине цепи. Все чувства его были притуплены, и только одно желание толкало, как пружина, вперед — выжить, уцелеть и достичь окопов врага.

Еще не замолкли орудия, когда из-за разрушенных стен зловеще застрекотали гитлеровские пулеметы. В цепи упали первые убитые. Санитары с носилками бросились к зовущим на помощь раненым.

Как только артиллерия перенесла свой огонь в глубину, вражеский огонь приковал батальон к земле. Солдаты рыли холодную грязную землю, окапываясь под градом пуль. Слановский сжимал зубы, охваченный чувством беспомощности, злобы и стыда, но об отступлении не думал.

По цепи справа была передана команда, полученная из штаба батальона: ротам, продолжая вести огонь, отойти на старые позиции.

Артиллерийские снаряды снова подняли мутную завесу дыма, камней, земли, штукатурки и кирпичей. Солдаты, отстреливаясь, шаг за шагом отходили назад.

Спустя час цепь батальона вернулась на кукурузное поле. К Слановскому подполз Кутула, злой и взволнованный, с бледным лицом.

— Господин подпоручик, — проговорил он, — Ангелчо тяжело ранен, хочет вам что-то сказать.

— Где санитары, почему его не перевязывают? — сердито спросил Слановский.

— Он потерял много крови, подойдите к нему! — настаивал Кутула, а нижняя его губа, почерневшая от пороха, слабо подергивалась.

Слановский вскочил и, выпрямившись во весь рост, не различая лиц солдат, побежал.

Когда рота отошла на старые позиции, снаряд попал в окоп рядом с Ангелчо. Вокруг валялись обожженные гильзы. Лежала недострелянная пулеметная лента, наполовину зарытая в землю, а мокрая земля была напоена теплой человеческой кровью.

Марин и Луканче суетились около Ангелчо. Лицо умирающего было бледным, губы распухли и потрескались, как будто их посыпали тонким слоем мела, а на лбу выступили мелкие капли пота.

— Ангелчо, открой глаза! — умолял его Марин. — Подпоручик Слановский пришел.

Ангелчо с трудом открыл потерявшие свой блеск глаза, медленно повернулся к Слановскому, который склонился над ним, и еле слышно прошептал:

— Господин подпоручик… умираю… Держитесь…

Слановский склонился над ним еще ниже, взял его за руку, хотел что-то сказать, но язык не слушался. Ему хотелось кричать, но он не мог вымолвить ни слова. Ужас охватил его, когда он увидел, что лоб Ангелчо становится мертвенно-бледным, словно восковым, что является верным признаком смерти.

Низко над их головами просвистел снаряд. Все инстинктивно пригнулись. Только теперь Слановский пришел в себя.

— Почему не отправляете его на перевязку? Чего ждете? — задыхаясь, спросил он.

Кутула трясущейся рукой отдернул мокрую плащ-палатку с живота Ангелчо.

— Посмотрите, — показал он глазами и тут же отвернулся.

Слановский вздрогнул. Он видел немало раненых и убитых, но среди них не было ни одного близкого, ни одного товарища детства, с которым бы его связывало столько дорогих воспоминаний. Рана Ангелчо была ужасна. Ангелчо, уже впавший в бессознательное состояние, лишь на мгновения приходил в себя и тогда сжимал руку Слановского, как будто прощаясь с ним, шевелил губами, желая что-то сказать, но звук застревал где-то глубоко в груди. И вот последнее мгновение — рука Ангелчо выскользнула из теплой и грязной ладони Слановского. Синие глаза с расширенными зрачками вдруг застыли, глядя в одну точку где-то высоко в небе, по которому плыли облака. Шрам на нижней губе, который еще вчера, когда Ангелчо смеялся, слегка вздрагивал, теперь неподвижно застыл на его мертвом лице.

Ангелчо положили в окоп, и Кутула аккуратно покрыл его плащ-палаткой.

* * *

В полевой дивизионный госпиталь поступило столько раненых, что все комнаты и залы бывшей гимназии не могли их вместить, а приток раненых не прекращался.

Каким бы странным и даже смешным ни было положение Траяна, самозваного помощника командира, имевшего скудные медицинские знания, а точнее — не имевшего никаких, он тем не менее за последние две недели не только не дал повода усомниться в его компетентности, но и проявил себя как по-настоящему заботливый и способный хозяин.

В больнице ощущался острый недостаток кроватей, но больничный персонал, занятый ранеными, даже и не ставил перед собой задачи как-нибудь изменить это положение. Траян же как будто только того и ждал. Он не опустил руки, не пожимал беспомощно плечами. Освободившись от первоначального чувства страха и осторожности, он теперь был в своей стихии. Для него не существовало слов «этого нет» или «это невозможно». Обслуживающему персоналу он часто повторял народные поговорки: «Волка ноги кормят», «Чужими руками хорошо жар загребать». Траяну нужно было только определить цель — остальное было проще простого. Теперь перед ним стояла задача — где-нибудь достать для раненых кровати. Он считал, что это повысит его авторитет и укрепит позиции. И действительно, путь он нашел верный. До войны в этом месте организовывали летние лагеря для детей. Траян был уверен: тут остались кровати, на которых прежде спали дети. Он не верил, что их могли забрать гитлеровцы, так как хорошо знал, что они безразличны к таким мелочам. Рыская повсюду, расспрашивая разных людей, он наконец нашел во дворе пожарной команды целый склад ржавых кроватей. Он ходил вокруг них, дотрагивался до них ногой и самодовольно шептал: «Вот они, голубушки! Хоть они и не покрашены в белый цвет, как полагается, все ж на них лежать будет лучше, чем на досках. Другому на моем месте и дела бы не было до этого».

Довольный собой, своим открытием, Траян продолжал бормотать: «Сейчас же заставлю этих швабов перетаскать кровати, а потом даже и в Болгарию их отправлю, пусть тогда попробуют не признать меня».

Кровати были перевезены в госпиталь на телегах бывшей пожарной команды и поставлены в коридорах.

— Вот вам по две пачки сигарет, — поблагодарил бывших пожарных Траян, — да еще и в газетах про вас напечатаем. А когда прибудет генерал, выпрошу для вас еще и по награде.

В эти дни врачам и сестрам едва удавалось найти час-другой для сна и отдыха. От тяжелого, душного воздуха лица у всех стали бледными, как воск, и припухшими.

На четвертый день после начала гитлеровского наступления мина взорвалась у ног Пени и Маджара. На перевязочном пункте и в полковом лазарете им тщательно промыли раны, но боль не прекращалась. При каждой попытке выпрямиться или повернуться оба испытывали острую боль, как будто в их теле были осколки мелкого стекла.

Капитан Гуджев и фельдшер Беязов извлекли из их ран крупные осколки, но Гуджев, привыкший не доверять людям, и теперь считал, что часть легкораненых, в том числе и эти двое, симулирует, чтобы попасть в тыл, пока продолжается наступление.

Однако вскоре он понял, что Пени и Маджар не симулируют, и приказал отвезти их в дивизионный госпиталь на операцию.

Поздно вечером машина «скорой помощи» остановилась перед госпиталем. Через некоторое время их записали в больничную книгу, пожилой врач в роговых очках быстро осмотрел их и установил, что в их ногах и ягодицах остались неизвлеченные осколки. Их положили в коридоре под лестницей, ведущей на второй этаж. Увидев рядом с собой более тяжелых раненых, которые бредили, звали на помощь или стонали, Пени и Маджар перестали охать.

— Что же теперь с нами сделают, Пени? — испуганно спрашивал Маджар.

— Ты видишь вон того, с костылями? С одной ногой остался, а нам того и гляди по две отрежут, — не переставал поддразнивать Маджара Пени даже и здесь.

— Вай, плохо наше дело, кому нужен калека?! — причитал и охал Маджар.

— Тебе-то что? Ты как-нибудь найдешь себе какую-нибудь хромую цыганку, а вот моя жена — статная, стройная, как тополек, — сразу же бросит меня.

— Очень красивая твоя жена, Пени? — наивно спрашивал Маджар.

— Самая красивая во всей Болгарии. Ты на меня посмотри, может ли у меня быть другая жена?

Маджар хотел ответить: «Да ты сам не очень-то красив, и если твоя такая же, как ты, то, наверное, это какое-то огородное пугало», но предпочел промолчать.

Ночь, наполненная кошмарами, прошла тяжело. На рассвете Маджар протер глаза и заморгал. Измученный болью и мыслями о предстоящей операции, он повернул голову к Пени, который во сне дышал открытым ртом, как карп.

— Пени, ты спишь? Ох, когда же будет рассвет?

— Ты еще жив? — пробубнил Пени.

— Не видишь, что ли? Раз говорю с тобой, значит, жив, — испуганно посмотрел на него Маджар и подумал: «Да он, кажется, того, сходит с ума».

— Отрежут нам ноги, Маджар, — взялся опять за свое Пени.

— Ты откуда знаешь?

— Со мной дело ясное, а ты вот скажи мне, что тебе приснилось ночью, и я тебе скажу, что с тобой будет.

— Ох, хватит болтать! — облизнул пересохшие губы Маджар.

— Почему?

— Мне снилось, что меня спускают в колодец вниз головой.

— И что ж, окунули в воду? А может, напился вдоволь? — с интересом расспрашивал его Пени. Можно было подумать, что он всю жизнь разгадывал сны.

— Хотел было испить водички, да побоялся, что утону, и тут проснулся.

— И что ж, ни капли не выпил?

— Не знаю, кажется, немного все же глотнул.

— Да, тут дело плохо, — озабоченно покачал головой Пени и закрыл глаза.

А Маджар не унимался.

— Пени, а ты знаешь, я сильно испугался…

— Чего?

— Да мне приснилось… Длинная это история… В нашей слободе был один парень, Зонка, просто силач. Весной в день святого Георгия подрался он с Кольо-немым. Того тоже бог силой не обидел. Немой ударил его камнем по голове да и убил на месте.

— А из-за чего хоть подрались-то?

— Из-за бабы, вот как это было. А мне приснилось, будто подходит ко мне этот Зонка, мертвый, хватает меня за руку и говорит: «Пойдем, Маджар, заведу тебя в одно место».

— В какое место? — прикрыл глаза Пени.

— Не сказал.

— А ты? — продолжал расспрашивать как будто серьезно и сочувственно Пени.

— Убежал. Вырвал руку и бросился бежать что было мочи.

— Хорошо сделал, а не то плохо было бы твое дело.

Пени попытался перевернуться на бок, но почувствовал такую острую боль в теле, что не мог сдержать стон.

Уже занимался рассвет, фонари в коридоре погасили. Время от времени по лестнице торопливо пробегали медсестры. На их лицах словно застыло выражение профессионального сострадания к больным. Одна пожилая сестра, усталая, с поблекшим лицом, едва передвигала ноги. Справа от Пени через несколько кроватей приподнялся на постели юноша с бледным лицом, нога у него была в гипсе.

— Сестра, боль не утихает, всю ночь не сомкнул глаз.

— Сейчас, миленький, сейчас, родной, — остановилась она. — Доктор Петев идет с обходом.

— Мать, умираю — так пить хочу, — умолял черноглазый парень со сросшимися густыми бровями.

— Только губы намочи, а пить тебе нельзя. Потерпи, сынок, потерпи еще немного.

— Пени, Пени, — прошептал Маджар, — скажи этой женщине, она, кажется, очень добрая, пусть делают с нами что хотят, только ноги не отрезают.

— В этом деле положись на меня… — успокаивал его Пени.

Сестра остановилась около их кроватей. Посмотрела на измученное смуглое лицо Маджара. Ее многолетняя практика подсказала ей, что этот парень первый раз в больнице и, возможно, даже впервые лежит в кровати. Она улыбнулась через силу, но сердечно и тепло, по-матерински, и спросила:

— Ну, милые, вы на операцию? Вчера вечером прибыли?

— Ох, сестричка, — тихо и несколько притворно простонал Пени, — что хотите отрезайте — ноги, голову, все что угодно, потому как больше терпеть не могу.

— Успокойся, родной, придет и ваша очередь.

Не успела она отойти от них, как Маджар снова повернулся к Пени:

— А ты хорош! Согласился даже, чтобы нас тут прикончили.

В это время на лестнице прогремел чей-то голос:

— Я приказал, чтобы начальную школу освободили сию минуту! Если этого не хватит, займем и гостиницу, но беда в другом — не хватает персонала… Почему раненые лежат в коридорах? — Высокий капитан показал на лежащих под лестницей солдат.

Слева от капитана, голос которого был таким громким, шел фельдфебель-завхоз. Он все время повторял:

— Так точно, господин капитан.

Сестра, недавно останавливавшаяся возле Маджара и Пени, вернулась назад и, поправляя на ходу халат, сказала:

— Господин капитан, раненые из третьей палаты подготовили небольшую программу для своих товарищей. Просят, чтобы вы ее прослушали и одобрили.

— Здравствуйте, сестра Манолова! Зайду. Они сдержали свое обещание. Это моя инициатива. Вы дежурная по этажу? Сколько смертных случаев у нас за ночь? — вполголоса продолжал он по-деловому расспрашивать ее.

— Ох, — вздохнула она устало, — из тяжелораненых умерло четверо. Начальник всю ночь оперировал, а посмотрите, сколько еще ожидает: — Она показала на ряд кроватей в коридоре.

— Да, да, — покачал головой капитан. — Наш штат невелик. При удобном случае буду докладывать генералу о необходимости увеличить штат.

Проходя мимо кроватей Маджара и Пени, он остановился:

— Товарищи, из какого лазарета прибыли?

— Капитана Гуджева, — ответил Пени, не спуская с него глаз. С первой минуты, как он появился, у Пени не выходило из головы: «Кто это? Уж не обманулся ли я? Не может быть, чтобы люди были так похожи друг на друга!» Он едва не спросил: «Господин капитан, не наш ли ты Траян?» Но тут же другая мысль остановила его: «А если не он? Иногда люди бывают очень похожи один на другого! А вдруг он рассердится да скажет: «Ах ты, сукин сын, за кого это ты меня принимаешь?..»

В глубине коридора хлопнула дверь. Из операционной вышли двое врачей в белых халатах, забрызганных кровью, а за ними устало плелись две медсестры.

Капитан, фельдфебель-завхоз и сестра направились к ним и вслед за врачами вошли в канцелярию.

Пени сгорал от любопытства, желая выяснить, не Траян ли это, но поскольку ему не с кем было поделиться своими сомнениями, он тихо спросил Маджара:

— Ты никогда прежде не встречал этого капитана?

— Нет, я только и делаю, что встречаюсь с капитанами…

— А помнишь, — продолжал Пени, — как-то вечером один солдат принес нам посылки…

— Говорили, что он потом украл одежду нашего доктора?

— Может, я и ошибаюсь, а только кажется мне, что этот капитан и есть тот самый Траян.

— Этот здесь главный, разве не видишь, что все перед ним на цыпочках ходят? В нашей слободе было два брата-близнеца, теперь они уже взрослые, а я до сих пор не могу их различать.

— Ох, опостылела мне уже твоя слобода!

Забыв про боль, Пени думал только о Траяне и в конце концов решил: «Спрошу его, и будь что будет».

Через несколько минут такая возможность ему представилась. Траян вышел из кабинета начальника с записной книжкой в руке, отдавая на ходу какие-то распоряжения фельдфебелю-завхозу. Когда они поравнялись с кроватью Пени, тот не вытерпел и тихо прошептал:

— Траян, земляк, своих не узнаешь?

Траян вздрогнул, как будто его неожиданно ударили, но тут же взял себя в руки, повернулся к нему и спросил:

— Вы кого-то звали?

Теперь, увидев его так близко, Пени понял, что не ошибся.

— Траян, значит, вот ты где? Наши тебя ищут, с ног сбились. Ох, и достанется же тебе от подпоручика Слановского!

Руки Траяна задрожали. Он испуганно смотрел то на Пени, то на фельдфебеля-завхоза, который принял, происходящее за досадное недоразумение. Фельдфебель зло спросил у Пени:

— Эй, парень, слушай, ты на передовой был?

— Оттуда как раз и прибыл, господин фельдфебель.

— Может, у тебя температура? Может, устав не знаешь? Разве так разговаривают с офицером?

Только теперь опомнился и Траян и, подойдя к кровати Пени, закричал:

— За недостойное поведение прикажу сейчас же выписать вас из больницы!

— Ах вот как? Еще посмотрим, кто кого. — Пени передвинулся немного, но его пронзила такая острая боль, что, охая и скрипя зубами, он неподвижно лег на спину.

Когда Траян и фельдфебель-завхоз вошли в канцелярию, Маджар медленно повернул голову к Пени и прошептал:

— Говорил тебе, Пени, не трогай его, только разве ты человеческий язык понимаешь! А теперь из-за тебя и мне пропадать.

Пени сжимал от боли зубы и не слышал, что ему говорил Маджар.

Прошло несколько минут. Какой-то раненый продолжал стонать, и это угнетающе действовало на всех. «Ишь ты какой! — думал Пени о Траяне и не мог успокоиться. — Ох, если бы не эта боль, вскочил бы, схватил бы его за шиворот — и прямо в полк».

Он даже не услышал, когда возле его кровати остановился солдат. Лицо солдата было ему знакомо, но кто это, Пени не мог вспомнить. И только когда солдат улыбнулся, Пени по улыбке и блеску глаз узнал в нем Гороломского, кандидата в сержанты из 3-й пулеметной роты. Они вместе служили в одной роте, когда были новобранцами.

— Ты что, не узнал меня? — первым спросил Гороломский.

— Да что ты, Городом, как же тебя не узнать-то? — Глаза Пени засветились. — Далеко собрался?

— Выписали меня. Еду в полк.

— Подойди поближе, — подозвал его Пени, попытался шевельнуться, но снова заохал и уперся в подушку. — Слушай, — он посмотрел в глаза Гороломскому, стоявшему рядом, — как только прибудешь в полк, найди нашего ротного или сразу же иди к Чавдару.

— Так, а что ему сказать?

— Скажи, что тот тип из нашего села, который украл форму полкового врача капитана Гуджева, здесь и выдает себя за помощника командира.

— Где здесь? У нас в госпитале, что ли? — удивленно смотрел на него Гороломский.

— Да, здесь он, понял? Пусть сразу же пришлют за ним людей, а то он может куда-нибудь драпануть…

Гороломский, петляя между кроватями, выбрался на лестницу и стал спускаться по ступенькам вниз.

* * *

Эта неожиданная и совсем нежелательная встреча спутала все расчеты Траяна. Его настроение упало, хотя внешне он все еще сохранял спокойствие. Но от опытного глаза фельдфебеля-завхоза не ускользнуло его смущение. Теперь в свою очередь завхоз почувствовал, что попал в неловкое положение. Позавчера вечером он отдал капитану взаймы всю свою зарплату. «А что теперь? Потребовать ее назад? А вдруг окажется, что это всего лишь досадное недоразумение? Если капитан действительно начальник, тогда я окажусь в дураках. А если капитан действительно мошенник, тогда плакали мои денежки». Но он немного успокоился, вспомнив, что Траян два раза брал взаймы у врачей, а может, и из сестер кто-нибудь давал ему деньги.

Траян даже забыл, что фельдфебель предложил ему осмотреть имущество лазарета, чтобы составить заявку на новые материалы. Завхоз напомнил ему об этом, спросив:

— Господин капитан, вы намерены принимать какие-нибудь меры?

Траян вздрогнул, как будто внезапно пробудился от глубокой дремоты. Он решил, что завхоз имеет в виду происшедшее, и чуть было не ляпнул в ответ: «Не брату Денчо Чолаку меня пугать. Уж такого лопуха, как этот Пени, я вокруг пальца сумею обвести». Но он сразу же сообразил, что выдаст себя, и сказал:

— Да. Буду говорить с главным врачом. Наверное, у и того типа нервное расстройство. Необходимо отправить его назад. Он может вскочить и избить кого-нибудь. Был у нас такой случай в Югославии с одним партизаном, раненным в поясницу. Убил троих ни за что ни про что…

Но Траяну не хватило времени, чтобы осуществить свое намерение.

Незадолго до захода солнца перед воротами госпиталя остановился грузовик. С него ловко соскочили Луканче и фельдфебель Станков.

Станков надел пилотку набекрень и отряхнул одежду. Проходя мимо Луканче, он сказал что-то часовому, и они направились по дорожке через двор, как будто каждый день раз по десять проходили здесь.

Траян заметил их из окна канцелярии. Он сразу же узнал и Луканче, и фельдфебеля Станкова. Ноги его сразу подкосились. Он огляделся, открыл шкаф с инструментами, но там невозможно было спрятаться. Тогда он отодвинул раму зеркала в углу, но там можно было спрятать разве что только голову. И пока он метался по палате, дверь широко отворилась и на пороге появилась смущенная и очень испуганная полная пожилая сестра.

— Господин капитан, тут вас спрашивают…

Не успел Траян сказать, что его нет или что он очень занят, потому что он уже знал, кто его спрашивает, как через плечо сестры выглянул фельдфебель Станков и по старой привычке при виде офицерской формы и погон чуть было не поднял руку, чтобы отдать честь.

— А-а, Траян, иди-ка сюда, бродяга, я тебя научу, как красть одежду у господ офицеров и красоваться в ней.

Траян отступил назад, к стене. Он прижался к ней и продолжал давить на нее, как будто хотел пройти сквозь нее.

Луканче стоял между сестрой и фельдфебелем и, ухмылялся, глядя на побледневшего Траяна. Он и не заметил, как вошел фельдфебель-завхоз и взял Луканче за плечи, прося посторониться.

— Господин фельдфебель, кого вам надо? — спросил он у Станкова, но, заметив Траяна, стоящего у стены, сразу все понял. «Пропал, теперь все будут смеяться надо мной! Я больше всех увивался около него, — подумал он. — Зарплаты не жалко, бог с ней, война сейчас, никому нет дела до моих комбинаций, но как это могло получиться?

Не таких прибирал к рукам, а этот облапошил меня как мальчишку».

— А вы кто? — спросил его с чувством превосходства Станков, считавший всех тыловиков людьми второго сорта. — Где начальник?

— Я завхоз.

— Позовите главного врача! — Станков посмотрел на, него еще более пренебрежительно и подумал про себя: «Ну и жулье! Наверно, сами крадут, что могут, вот потому их и обвел вокруг пальца этот авантюрист».

Сестра только теперь подала голос:

— Господин главный врач на операции.

Фельдфебель-завхоз наконец пришел в себя. Он подумал, что было бы лучше, если бы Станков обыскал Траяна сейчас, пока не собрался весь персонал, и с мольбой в голосе обратился к Станкову:

— Прошу вас, обыщите его, я вчера дал ему взаймы всю свою зарплату.

— Вот как! — злорадно засмеялся Станков и подумал: «Так тебе и надо. Было бы лучше, если бы ты отдал ему не одну зарплату, а целых пять. Знаю я, как такие вот, как ты, увиваются вокруг разных начальников». Он хотел ударить Траяна, но его что-то остановило, и он только сорвал у Траяна погоны, считая такой шаг обычным при задержании делом. — Да у тебя и пистолет есть! — Он достал из кобуры пистолет и подал его Луканче.

Фельдфебель-завхоз переступил с ноги на ногу и обратился уже к Луканче:

— Пистолет числится за мной, я ему его дал.

— Не бойся, не потеряется, — ответил ему Станков.

За каких-нибудь две-три минуты старшая сестра собрала больше половины персонала госпиталя. Для уставших от каждодневной больничной работы людей это событие послужило поводом для разговоров, догадок и предположений.

Широколицая санитарка злорадно засмеялась, глядя на завхоза, которому втайне завидовала, потому что ему первому удалось подмазаться к «помощнику командира».

— Дайте-ка на вас полюбоваться! — ехидно прошипела она, сжимая свои тонкие обветренные губы. — Вы, кажется, если бы могли, то и ноги бы ему мыли…

— Занимайся своим делом, — огрызнулся на нее завхоз, смущенно озираясь то на дверь, то на Станкова, который снял с Траяна ремень и подал его Луканче, а сорванные погоны положил к себе в карман, предварительно аккуратно завернув их в носовой платок. Произведя эту операцию, он приказал Траяну:

— Доставай все из карманов!

Траян покорно начал выкладывать самые разнообразные вещи: пуговицы, несколько расчесок, записные книжки, румяна, губную помаду, резинки для чулок, а из пакета вытряхнул несколько фотографий.

Женщины у дверей приподнимались на носки, сгорая от любопытства. Им хотелось увидеть, нет ли здесь фотографии кого-нибудь из их подруг. Станков взял одну фотографию и стал внимательно ее разглядывать. На ней запечатлен был фельдфебель-завхоз, сфотографированный в парадной форме. На обороте была пространная надпись на память.

— Если он дал вам свою фотографию, берегите ее. Вставьте в рамку и храните, — подмигнул Станков завхозу.

— Господин фельдфебель, порвите ее! — умоляюще смотрел на него завхоз.

Женщины в дверях прыснули со смеху, и завхоз повернулся к ним:

— Вы бы помолчали, я про вас тоже кое-что знаю!

Станков поднял руку:

— Господа, спокойно, вы все успеете высказаться! — Он не спускал глаз с Траяна, который выкладывал на стол деньги.

Фельдфебель-завхоз потянулся к пачке денег, но Станков взял его за локоть.

— Не трогать! — властно приказал он.

— Я хочу взять только свое, отсчитайте мою зарплату.

Женщины опять захихикали. Станков почувствовал себя особенно счастливым оттого, что ему представилась возможность показать себя в присутствии стольких женщин.

— Ничего я вам не дам, — заупрямился он. — Все будет запротоколировано и приложено к делу. Ну, — обратился он к Луканче, — если можешь считать деньги, считай, у меня другие дела есть.

Луканче начал слюнявить пальцы и неловко пересчитывать грязные банкноты.

Потом Станков сам проверил сумму и, победоносно посмотрев на всех, сказал:

— Под протоколом подпишитесь как свидетели, а начальство скажет, кому и что вернуть. Ох, — нарочито вздохнул он, — ну скажи, что с тобой делать? — Он поднял руку. Испуганный Траян загородился от удара, но у Станкова не было намерения таким способом проявлять свою власть. При других обстоятельствах, какой-нибудь месяц назад, Станков избил бы Траяна, да так, чтобы негодяй целую неделю не смог вставать.

Поздно ночью Траяна доставили в штаб полка. Еще долгое время он был предметом внимания писарей, связных и порученцев…

 

Глава седьмая

Сначала шел мелкий дождь. Потом северный ветер, острый, как лезвие бритвы, усилился. Начался дождь со снегом. Солдаты, промокшие до нитки, измотанные до предела боями и напряжением, вторую ночь не отдыхали. Отрезанные со всех сторон, потерявшие связь с полком, они продолжали отчаянное сопротивление.

Около полуночи наступило временное затишье. Из пустых мешков для сухарей были вытряхнуты последние крошки. Слановский посиневшими от холода руками потрогал рукав шинели. Она стала твердой, как жесть. Рядом с ним дрожал от холода Сава. Не находя слов, он только грустно улыбался:

— До чего же живуч человек, господин подпоручик! В такую погоду хороший хозяин и собаку из дома не выгонит, а мы ничего — выносим все.

— Бывает и похуже, — ответил Слановский и прислушался, потому что справа кто-то позвал его. — Я здесь, — негромко сказал он.

Его разыскивал новый помощник командира роты.

— Садитесь, — предложил ему Слановский, с трудом подбирая под себя отяжелевшую от сырости шинель.

Ганев тут же опустился на землю.

— Женщинам здесь делать нечего, — улыбнулся он лукаво, — да и мужчинам нелегко. Связи с полком еще нет?

— Нет, — вздохнул Слановский.

— Как же это могло случиться, что гитлеровские танки сумели вклиниться? — почти про себя сказал Ганев. — Сейчас делал обход, держатся все молодцом, окапываются — во-первых, таким образом согреваются, а во-вторых, утром будут более удобные укрытия. Только, кажется, патроны на исходе.

— Будем держаться до конца, а если суждено нам здесь погибнуть, то погибнем. Где это громыхнуло с полчаса назад? — Слановский указал на восток в темноту.

— Не понял, но ведь, кажется, как раз в том направлении ушли капитан Тодоров и тот унтер-офицер, с усами, все забываю его имя.

— Антон, — добавил Слановский и вскинул голову, как будто воспоминание о помощнике командира батальона и унтер-офицере вывело его из забытья. — Вы устали, отдохните, теперь я сделаю обход.

Ганев снова улыбнулся и шутливо добавил:

— Разве можно отдыхать в такой грязи и холоде?..

На рассвете дождь со снегом перестал. Утих северный ветер, но лица солдат все еще были серыми от холода и сырости. Хмурое утро действовало на них так же угнетающе, как пули, мины и голод. Светало, но большинство солдат без радости встречали этот день.

Капитан Тодоров и Антон вернулись промокшие и грязные. По выражению их лиц все поняли, что радостных или обнадеживающих вестей они не принесли.

— Ну? — только и спросил Слановский.

Вместо ответа Тодоров спросил:

— Как настроение солдат?

— Как у мыши в капкане, — вымученно улыбнулся Киро.

Позади них грохотала артиллерия. Слановский, Тодоров и Антон прислушались.

— Наши, — показал рукой Антон, — значит, нас не забыли.

В пятидесяти шагах от командного пункта Слановского Луканче прислушивался к артиллерийской перестрелке. Вертел во все стороны головой и, не переставая, тараторил:

— Слышишь, кажется, грузовики идут? Может, уже прорвали оборону, и теперь наши отходят на машинах, а мы, чего доброго, тут останемся?

Свернувшись калачом, грязный, промокший, озябший и злой на весь мир, Кутула сердито прорычал:

— Бегут, а ты почему не бежишь следом? Только об этом и думаешь.

— А Пени и Маджар полеживают себе в тепле, — завистливо вздохнул Луканче.

— Да замолчи ты в конце концов, а не то по морде получишь! — окончательно вышел из себя Кутула.

— И ты скис, — отвернулся от него Луканче. — Можно подумать, что мне это нравится. Говорю просто так, чтобы легче стало. Я, что ли, виноват, что нас окружили? — Луканче повернулся к нему спиной, продолжая смотреть вперед.

Кутула простуженно шмыгал носом, бил до боли рукой о руку и про себя ругался. А тут еще Сава вернулся в окоп и случайно наступил на Кутулу. Тот приподнялся и заревел:

— Ты что, слепой? Смотри, куда ступаешь!

Сава шутя ответил:

— Подбери ноги! Ишь развалился, как барин… Вот вернёшься к себе домой, там и лежи сколько хочешь. Где Лило?

— У меня на голове… — сквозь зубы хрипло процедил Кутула.

Слановский только что вернулся с обхода. Теперь можно было передвигаться только перебежками, так как гитлеровцы не жалели ни патронов, ни мин, стреляли по каждому солдату.

Слановский сполз в окоп, обойдя еще раз окруженную часть батальона, расположение которой теперь можно было определить только по дыму от выстрелов.

— В состоянии ли эти люди сопротивляться? — вполголоса спрашивал он себя. — Неужели все до одного найдем здесь смерть? И будем лежать в грязной земле и служить пищей для ворон и стервятников…

Где-то поблизости застонал раненый. Послышались разгоряченные голоса его товарищей.

Пришел Лило, придерживая грязные края шинели. На его посиневших губах играла едва уловимая улыбка. На левой щеке, оцарапанной пулей, засохла кровь. Они со Слановским переглянулись, взглядом сказав друг другу все, что хотели. Лило достал смятую пачку сигарет и, пытаясь закурить, сломал несколько спичек. Слановский молча подал ему зажигалку.

— Попробуй, если бензин еще не кончился.

— Все уже кончается, только душа и осталась в теле, — попытался улыбнуться Лило. Он помолчал и, привстав, посмотрел на угрюмое поле таким жадным взглядом, как будто жил здесь долгие годы и все вокруг связано с далекими и дорогими его сердцу воспоминаниями детства.

— Знаете, господин подпоручик, — Лило нарочно хотел вспомнить давно забытое, чтобы рассеять грусть и тоску, пока не собрались остальные товарищи из батальона, — вот такие ровные места всегда напоминают мне тот полустанок, где я вырос. Полустанок находился в поле между двумя станциями. Весной, летом и осенью к нам приходили люди, брали воду в колодце, а когда наступала зима и начинались метели, мы оказывались отрезанными от мира, как на далеком острове. Тогда только товарные и пассажирские поезда напоминали, что где-то далеко от нас люди живут, веселятся. А случалось и так, что в зимние ночи к дому на полустанке приходили волки и начинали страшно выть. Иногда я соскребал с окна лед, прижимался лбом к стеклу и смотрел на поле, на мерцающий свет луны и волков, сидящих на тропинке.

— А где сейчас твой отец, его что, перевели в другое место? — спросил Слановский.

— Недавно получил от него письмо. Теперь он в городе, работает на вокзале в отделе эксплуатации, но недоволен: там много дыма и нет места для пасеки…

Прибыли унтер-офицер Димитр, помощник командира 2-й роты Ганев, командир второго взвода 1-й роты подпоручик Симов и еще два унтер-офицера.

— Ну вот, прыгали, прыгали и допрыгались, — проговорил Димитр почти про себя. Он немного привстал, и тут же над ним с воем пронеслись пулеметные пули.

— Пригибайся, Димитр! Чего хочешь? И без того нас засекли… — поругал его Слановский.

Капитан Тодоров, унтер-офицер Антон и командир 3-й роты прибыли последними.

Лицо Тодорова посерело, из-под пилотки выбивались седые волосы. Слановский впервые заметил это. «Седые волосы, — подумал он, — неужто за одну ночь поседел?» У Антона мокрые усы повисли, а тонких морщин около синих глаз стало со вчерашнего дня как будто вдвое больше.

Тодоров оглядел собравшихся, тихо поздоровался, и на его лице появилось что-то наподобие улыбки.

— Ну, друзья, у нас нет времени для долгих разговоров. Вам известно, что вчера погиб командир батальона? Вторая и третья роты и один взвод первой роты окружены. Ночью мы с Антоном попытались связаться с нашими, но это оказалось невозможно. Теперь у нас нет другого выхода, кроме как обороняться до последнего патрона…

Тодоров замолчал. Над их головами с криком пролетела стая ворон. Лило, сжав губы, смотрел на черных птиц.

Унтер-офицер Димитр разгадал его мысли:

— Господин фельдфебель, отчего морщитесь?

Прямо напротив расположения 2-й роты из кукурузного поля показались солдаты. Их было человек пятьдесят.

Слановский поднял бинокль. От радости сердце его вдруг затрепетало. В бинокль он ясно увидел болгарскую форму в цепи солдат, спокойно идущих к ним.

— Наши, — чуть не закричал он от радости.

Сава приподнялся. Вытаращил глаза, и на его усталом лице засияла радостная улыбка.

— Ну-ка, погоди, — вдруг замахал рукой Слановский и снова приник к биноклю. Искра радости и надежды в его сердце угасла. Он теперь совершенно ясно видел черные галифе под болгарской серой шинелью идущего впереди офицера. Отложив в сторону бинокль, Слановский с ужасом заметил, что все его солдаты, высунувшись из укрытий, оживленно спорят о чем-то.

Луканче первым закричал:

— Эй, вы из какой роты?

Ему никто не ответил.

— Эй, слышите, вы из какой роты? — нестройно крикнули еще несколько человек.

— Наши! — закричал какой-то солдат и встал во весь рост.

— Как же это получается, ведь до рассвета оттуда стреляли?! — усомнился другой.

— Что вы мне говорите! — горячился Луканче. — Не видите, что ли, шинели у них наши!

В этот момент над стоявшим солдатом просвистели пули.

— Ложись! Огонь! Чего стоите? — громко крикнул Слановский.

Кутула прицелился в середину цепи. Выбрал крупного мужчину, нажал курок и сквозь дым увидел, как верзила, подскочив, рухнул на землю.

Гитлеровцы залегли. Офицер сердито отдавал команды. Солдаты ползли, приподнимались, короткими перебежками передвигались вперед.

Кутула продолжал строчить короткими очередями. Но, увлекшись боем, он забыл о приказе беречь патроны. Марин подполз к нему, сильно ударил его по плечу и громко крикнул на ухо:

— Остановись! Пусть подойдут поближе!

Стреляли все, но на грязном поле упало только несколько гитлеровцев. Остальные продолжали ползти, приближаясь к окопам роты.

Слановский увидел капитана Тодорова где-то около левого фланга. Тодоров махнул ему рукой, но Слановский не понял, что бы это значило, и не заметил, когда рядом с ним упал запыхавшийся помощник командира роты:

— Господин подпоручик, еще немного, и у нас останутся только гранаты.

— Знаю! — крикнул Слановский. — Беги влево, а я — на правый фланг, будем поднимать людей в рукопашную.

И через несколько минут эта сотня мужчин в приступе отчаяния, вместо того чтобы ожидать смерти в собственных окопах, выскочила из окопов и с криком «ура» бросилась на оторопевших гитлеровцев. От разрывов гранат вверх летела грязь. Гитлеровцы дрогнули и побежали, преследуемые редкими винтовочными выстрелами.

Этот успех ободрил людей, вернул им веру в свои силы.

До вечера было отбито еще три атаки. Боеприпасы у окруженных подразделений 1-го батальона были уже на исходе. И последнему солдату стало ясно, что надо выбирать или позорную капитуляцию, или доблестную смерть.

Слановский осмотрел свой пистолет — в обойме остались последние четыре патрона. Когда он продувал задымленный ствол, к нему подполз Лило. Впервые за пять лет их совместной службы с лица Лило исчезла непринужденная, почти детская улыбка и появилось выражение отчаяния.

— А теперь что? — тихо спросил он, не отрывая глаз от пистолета Слановского.

Они переглянулись, и в один миг как будто поняли друг друга. Вдруг Лило стало страшно. Его зубы непроизвольно застучали.

— Чего спрашиваешь? — с трудом выговорил Слановский. — Что угодно, только не плен. Не дрожи, тебе от этого не станет легче.

Лило замолчал. Вокруг продолжался грохот, с которым они уже свыклись за последние дни и если бы его не стало, то показалось бы, что прервалась связь с жизнью.

Но внезапно над всем этим грохотом пронеслись могучие волны какого-то продолжительного рева. Темноту прорезали светлые ровные молнии.

— «Катюши» бьют! — восторженно закричал Лило.

— Слышите, «катюши»! — понеслось по цепи.

— Братушки, братушки! — закричали многие.

— Выпейте глоток. — Лило протянул Слановскому свою фляжку. — Дождевая, на палатке собирал.

— Давай! — Слановский взял фляжку и, отпив несколько глотков, почувствовал, что на сердце у него полегчало.

Огонь «катюш» не прекращался…

Дни и ночи подряд вся линия фронта, растянувшаяся на несколько сот километров, изгибалась, перемещалась, растягивалась.

На седьмой день боев ряды 2-й роты заметно поредели. На рассвете Слановский передал свой район обороны подпоручику из другой дивизии. Возвращались молча. Когда над холодным и мутным от дыма горизонтом показалось солнце, рота подошла к опаленной и израненной снарядами роще. В стороне от нее на поляне было много свежих могил.

Слановский отдал приказ отдыхать. Солдаты разместились по обе стороны разбитого шоссе. Одни устало закурили, другие, подложив под голову вещмешки, сразу же заснули.

Слановский и Марин пошли на новое солдатское кладбище и долго читали надписи, пока не нашли могилу Ангелчо. Склонив голову, постояли у свежего холмика земли. Марин достал платок, завернул в него горстку земли и шепотом промолвил:

— Только и осталось от него…

Вернулись к солдатам. Устало повалились на землю. По загорелым, обветренным щекам Луканче покатились две крупные слезы.

— Знаете, господин подпоручик, вещи Ангелчо в моем мешке.

— Ну? — удивленно посмотрел на него Слановский.

— На днях стал искать чистые портянки и обнаружил у себя его гимнастерку…

Слановский отвернулся. Он чуть не заплакал.

К вечеру около полуразрушенного села Слановский встретился с Чавдаром и Пеевым. Пеев крепко пожал его руку:

— От имени родины сердечно благодарю вас. Командир и помощник командира дивизии хотят вас поблагодарить лично.

— Мы выполняли свой долг, — смущенно улыбался Слановский, испытывая стыд и неловкость от таких похвал.

— Чересчур много скромничаешь, земляк, не надо так, — по-дружески похлопал его по плечу Чавдар.

Пени и Маджар вернулись из госпиталя через два дня. Новости из Камено-Поля многое объясняли, но в то же время давали повод и для всевозможных догадок, на какие способно только воображение людей, надолго оторванных от родных мест.

 

Глава восьмая

Матейчо никогда не блистал ни умом, ни природным интеллектом, но он легко скрывал этот свой недостаток, пользуясь врожденной склонностью быстро приспосабливаться к любой новой обстановке. Однако, попав в совершенно новую для него среду, в казарму, он в первые дни в офицерской форме чувствовал себя напуганным и неуверенным. Ему казалось, что он никогда не найдет кратчайшей дороги к сердцам тех, кто должен будет работать с ним. Ему отдавали честь, а он бессознательно оглядывался вокруг, и ему казалось, что приветствие людей относится не к нему, а к кому-то другому. И только дней через десять у него появилось чувство, что он с детских лет носит военную форму. Много раз по собственной вине он совершал подлые и глупые поступки. Вот в эти моменты он показывал свое истинное лицо. Стремясь скрыть свои недостатки, он становился жалким и смешным.

Сначала он ночевал в канцелярии батальона. Кровать его была всегда аккуратно и чисто застелена, утром его сапоги блестели. Завтрак ему приносили, обедал он с столовой военного клуба. Ножом и вилкой Матейчо пользовался неумело и украдкой поглядывал, как делают это другие. Он молча ел и задумчиво смотрел перед собой, стараясь производить впечатление очень занятого, усталого и недоступного человека. Ему заискивающе и даже подобострастно улыбались подпоручики и поручики, сидевшие за другими столами, а он удостаивал их только сдержанным кивком головы. Втайне он завидовал их непринужденному поведению, чувствуя себя чужим среди них, и ему становилось легче только тогда, когда он выходил на улицу. В одиночку он шел в казарму и там становился совсем иным — самоуверенным и довольным собой.

Присмотревшись, он заметил, что никто из офицеров, кроме дежурного по полку, не ночует в казарме. Стоило ему намекнуть фельдфебелю роты о квартире, как тот сразу же предложил ему свои услуги.

На другой день они остановились перед новой калиткой, окрашенной в зеленый цвет. Тут Матейчо немного задержался. Предупредительно попросил:

— Эй, начальник, гляди, не расквартируй меня у каких-нибудь фашистов, а то потом отвечать придется.

— Будьте спокойны, господин капитан, — заговорщически подмигнул фельдфебель. — Тут свои люди.

— Нет, я тебя предупреждаю, чтобы потом ты не говорил, что не понял меня. Мы с буржуями на ножах, и я им не окажу такой чести.

Цементная дорожка вела в глубину двора, где возвышался одноэтажный домик с просторной террасой.

Фельдфебель постучал в наружную дверь. На стук вышла женщина неопределенного возраста, полная, ниже среднего роста, словоохотливая и улыбающаяся. Глаза живые и лукавые, волосы — черные как смоль, брови — ниточкой.

— Вот, госпожа, привел вам квартиранта. Покажите ему комнату, договаривайтесь, а я побегу, дела у меня. — Он отдал честь Матейчо и ушел.

Матейчо вытер у порога ноги. Оглядел будущую хозяйку с любопытством человека, впервые попавшего в чужую среду, которому все ново, интересно и любопытно.

Она показала ему комнату с окном в сад. Но Матейчо словно ничего не видел и не замечал, кроме женщины, которая говорила приятным грудным голосом. А когда она смеялась, под ее сочными, чувственными губами показывались два ряда белых зубов.

Матейчо отвечал кратко. Каждое слово обдумывал. О цене за квартиру торговаться не стал, хотя она и показалась ему дороговатой. Разве можно было торговаться с такой женщиной?!

Он вздрогнул, когда она спросила его:

— Господин офицер, могу ли я узнать, вы семейный?

— Что? — спросил он и подумал, что она, если узнает, что он женат, откажет ему в комнате.

— До сих пор я сдавала эту комнату только холостякам. Для семейных она очень неудобна.

— Будьте спокойны, госпожа, я буду жить один.

— Вы холостой, правда? — улыбнувшись, спросила она.

— Да, до сих пор у меня не было времени обзавестись домом, — солгал он и почувствовал, что краснеет. Чтобы переменить тему разговора, он поинтересовался: — А где ваш муж?

— Мобилизован как офицер…

— На фронте?

— Нет, в какой-то интендантской части в Венгрии. Он старше вас, но все еще поручик. Если у вас есть багаж, можете перенести его сразу же.

— Да, я перенесу, но, может быть, завтра, — промямлил Матейчо, так как у него не было вообще никакого багажа в казарме, кроме полотенца да милицейской одежды под кроватью в канцелярии батальона. — Сегодня уже можно спать здесь?

— Пожалуйста, комната в вашем распоряжении, — ответила она, и ему показалось, что при этом женщина улыбнулась как-то многозначительно.

Матейчо остался в комнате один. Рабочий день еще не кончился, но у него не было никакого желания возвращаться в казарму. Все равно и без него работа не остановится.

Он ощупал пружины, приподнял край одеяла. Простыни были белоснежные. Делал он это не потому, что сомневался в чистоте, а просто из любопытства. Он лег на спину, стараясь не испачкать покрывало сапогами. Хозяйка не выходила у него из головы. Матею просто не верилось, что ему посчастливилось жить под одной крышей с такой женщиной.

Около часа он лежал на спине, но в конце концов не вытерпел и решил найти какой-нибудь повод, чтобы поговорить с ней. Он оглядел себя в зеркале, пригладил каштановый упрямый чуб, несколько раз набычил шею, потому что ему все казалось, что воротник кителя немного широк. Выйдя из своей комнаты, он нерешительно остановился в коридоре и дрожащей рукой постучал в дверь кухни. Показалась хозяйка, все такая же ласковая и улыбающаяся.

— Пожалуйста, господин капитан, — учтиво пригласила она его.

— Хотел вас спросить, где можно умыться? — спросил Матейчо. Это пришло ему в голову в последний момент. Вообще-то он не мог похвастаться этой полезной привычкой, поскольку иногда день, а то и два не умывался.

— Вот умывальник, здесь будете умываться. Другой возможности нет. Может быть, не совсем удобно, но…

«Эх, — подумал Матейчо, — ради тебя я готов целую неделю никуда не выходить, как же мне может быть неудобно? Наоборот, даже очень удобно».

Она подала ему банное полотенце и из деликатности вышла из кухни. Матейчо зафыркал над умывальником, как конь, тщательно вытерся, причесал взъерошившиеся волосы, и в это время вошла хозяйка.

— Военному если не помыться за день два-три раза — плохо дело, от такого службы не жди, — назидательно изрек Матейчо.

— Я тоже очень люблю чистоту, — добавила хозяйка, чтобы что-то сказать.

— Для нас это первая необходимость, — болтал он, только чтобы найти повод для дальнейшего разговора.

— Пойдете на службу сегодня? — спросила она, как только Матейчо замолчал.

— О-ох, наша служба — это наказание, да и только! — Для большей убедительности он тяжело вздохнул. — Верите ли, я три дня и три ночи переезжал с места на место. Служба. Преследовали шпионов.

— Поймали? — спросила она с интересом.

— А как же! Как миленьких.

— Раз вы совершили такой подвиг, то заслуживаете отдыха. Останьтесь на ужин. Есть отличное винцо, мой луж славится во всей округе как мастер-винодел.

— Это что же, его главное занятие? — наивно спросил Матейчо.

— Нет, просто у нас свой виноградник. А муж — адвокат. Петр Цеков — может быть, слышали о нем?

— Да-да! — Матейчо сделал вид, что это имя ему известно, хотя сам впервые услышал его. — Как-то мне пришлось заниматься с адвокатами. Возможно, он вел дела наших ребят.

— Да, ведь это его работа, — добавила она.

— Стало быть, найдем общий язык, — промямлил Матейчо. — А как ваше имя?

— Раина, — ответила она и стала накрывать стол к ужину.

Матейчо переступал с ноги на ногу, с любопытством и скрытой завистью осматривая аккуратную и хорошо оборудованную кухню. Он все еще не мог преодолеть свое смущение и неловкость. Раина лукаво улыбнулась, указала ему место за столом:

— Пожалуйста, садитесь. Сейчас только налью в кувшин вина! — И она выскочила наружу.

Как только она вышла, Матейчо облегченно вздохнул и полушепотом сказал себе:

— Вот дела! Это тебе не то что в деревне. Ну, фельдфебель, ну, дьявол, разместил меня у такой крали…

Сначала Матейчо держал вилку неловко, рука его подрагивала, но после второго бокала появилась уверенность и веселое настроение.

Щеки Раины порозовели, язык развязался. Это придало еще больше смелости Матейчо, которым овладело внезапное пьяное желание говорить. Он и сам не мог себе объяснить, почему в присутствии этой женщины у него появилось желание рассказывать ей только страшные истории. Его не интересовало, что ее любопытство и сочувствие были притворными. Он спешил выставить себя в лучшем свете, таким, каким он себе и во сне не снился. Стоило ему вспомнить, что он был в тюрьме, как его подхватила неудержимая волна бахвальства. Он рисовал себя первым среди лучших. Притворно-наивные вопросы Раины подбадривали его еще больше.

— Ах, вы были приговорены к смертной казни? — спросила она, слегка прикусывая нижнюю губу.

— Конечно! — самодовольно рисовался Матейчо. Он врал не моргнув даже глазом: — Целую ночь сидишь, бывало, в камере и ждешь, что каждый миг звякнет ключ и тебя поведут на виселицу…

— Ох, это ужасно, мое сердце разорвалось бы… — вся дрожа, проговорила хозяйка.

— Я твердо решил требовать для себя смерти без формальностей.

Она смотрела на него изумленно, может быть, даже верила ему, а Матейчо, довольный произведенным эффектом, продолжал:

— А знаете, мы, осужденные на смерть, по приказу сверху должны были плевать в глаза попу, а если у нас не были связаны руки и ноги, то давать хорошего пинка прокурору. И страшно, когда тебя ведут вешать, а ты еще не проснулся…

— Почему? — прервала она его.

— Потому что, скажем, ты сладко спишь, снится тебе что-то хорошее, и вдруг набрасываются на тебя стражники, сбивают тебя с ног, и ты, будучи неготовым, невольно проявляешь слабость перед лицом врага.

— Вы много страдали, — сочувственно вздохнула она, долила ему в бокал вина и наивно спросила: — А как же вам удалось спастись?

— Не посмели со мной разделаться. Чугун им пригрозил. Послал письмо, что всех начальников пустит из-за меня в расход, если только посмеют меня тронуть… Э, хозяйка, оставим этот разговор! Этой истории конца нет, — небрежно махнул он рукой. Его охватил какой-то беспричинный смех. Был бы сейчас за дверьми Калыч или кто-нибудь из каменопольцев, кто бы мог услышать, как он тут хвалится, и рассказал ей, как он по глупости попал в ловушку Ристо Шишмани, как умолял Цено Ангелова и Костова, чтобы его отпустили. Да, жаль, что тогда он застал их в плохом настроении, и они с легкостью решили его судьбу.

Начав врать, Матейчо уже не мог остановиться. Он хотел окончательно удивить свою хозяйку.

— А вот осенью на фронте в Македонии…

— А вы и на фронте были? — прервала она и вспомнила; что у нее было легкое увлечение офицером из военного округа прошлым летом, пока не отменили мобилизацию ее мужа в корпус в Венгрию.

— Конечно был, и даже добровольцем. Партия меня не отпускала, но я пошел на свой страх и риск. Хотелось мне пустить немецкой кровушки. — Он стискивал зубы так, будто против него действительно находились захваченные гитлеровцы, которые ожидали решения своей судьбы, зависевшей от его благоволения. Он начал ковырять в зубах вилкой. Это вызывало у Раины легкое отвращение к нему, но Матейчо продолжал лгать, ничего не замечая: — Значит, я ответственный и главный начальник всего фронта. — Он сделал рукой широкий круг над столом. — Мы удерживаем одну главную высоту, а они, понимаете ли, прут на нас, как осы. Отдаю ребятам приказ ждать. Решил подстроить фашистам пакость, какая им даже и во сне не снилась. Как только они приблизились к нам, я встал во весь рост и буквально закидал их гранатами, не менее двух-трех ящиков высыпал им на головы. Что там было, рассказать невозможно!

— Ой, — закрыла глаза хозяйка в притворном испуге. Она уже поняла, что Матейчо лжет и преувеличивает. — А посмотреть на вас, не такой уж вы и страшный.

— Так то же на войне! — самодовольно заметил Матейчо. — Если ты не убьешь, то тебя отправят на тот свет, — поспешил он закончить разговор и только теперь понял, что переборщил со своим хвастовством.

Раина опять спустилась в подвал за вином. Оставшись один, Матейчо подошел к зеркалу. Ему показалось, что китель с расстегнутым воротом очень идет ему, и вряд ли в городе можно найти офицера симпатичнее, чем он.

— Поживи себе, Матейчо, — разговаривал он сам с собой, глядясь в зеркало, — гляди не упусти случая. Ну и хозяйка тебе досталась! Везет же тебе, осел. Одним словом — краля. И ты ей, кажется, приглянулся. Знать, варит у тебя котелок. Черт бы ее побрал, буржуазию, до сих пор она на нас ездила, теперь наш черед поездить на ней. Разве ж на селе мы жили? Что это была за жизнь? — брезгливо скривился он, глядя на себя в зеркало. — Отруби, грязь, нищета и дикость, собаки на тебя лают, каждый лопух смотрит на тебя свысока. Слушай, осел, признайся себе, клюнул ведь на хозяйку, уже, как карп, заглотнул крючок. Возьми себя в руки! Если поймет, кто ты такой, будешь потом только облизываться. Смелей, Матей, ее душенька так же одинока, как и твоя, грех на душу возьмешь, в котле на том свете вариться будешь, если ее не утешишь. Ох, — он ударил себя по щеке, — если тебе везет, так чего еще надо…

В коридоре послышались шаги Раины. Матейчо сразу же сел на свое место. Его лицо приняло задумчивое выражение.

Раина вошла запыхавшаяся, поставила кувшин на стол и схватилась за грудь.

— Ох, вы не можете себе представить, как напугала меня кошка.

— Да неужели? — Матейчо с готовностью встал. — Почему же вы меня не вызвали, я бы ей укоротил хвост. — Он вынул пистолет.

— Господин капитан, умоляю вас, спрячьте оружие! — Она слегка отстранила его руку от своей груди, так как Матейчо решил проверить, действительно ли она испугалась.

— Ваше сердце трепещет, как птичка, — продолжал он, обнимая ее.

— Мне очень страшно, господин капитан! — Она делала вид, что отстраняется от него.

— Чего вы боитесь, дорогая, я с вами, не бойтесь, — глуповато ухмылялся он. — Я всю ночь буду вас охранять.

Она села. Игриво улыбнулась, наполнила бокалы, чокнулась с ним и, облизнув свои полные, сочные губы, сказала, прищурив глаза:

— Выпьем за здоровье героев!

— И за здоровье одиноких и пугливых молодых женщин! — Матейчо подмигнул ей, готовый тут же вскочить и заключить ее в объятия.

Она поняла его намерение, оценила его достаточно хорошо. У нее не оставалось сомнений, что ее квартирант наврал ей сегодня вечером с три короба, что он еще совсем недавно вертел коровам хвосты, грубо приставал к деревенским девчатам, но она изнемогала от сладостных желаний и была не в силах устоять перед ним. И чтобы не стать совсем легкой добычей, желая повысить цену взаимности, она поспешила изменить тему разговора:

— Вы здешнюю гимназию окончили?

— Я здесь учился, — сразу же соврал Матейчо.

— Ох, слушаю я вас, — вздохнула она, — и думаю, что вы ничего не получили в свои молодые годы.

— Да, оно, конечно, так. Мы жертвовали собой на благо народа, черт побери! — Он преодолел робость и неловко положил руку на горячее оголенное плечо Раины. Она смотрела на него с дерзкой улыбкой влажными и горящими от неистового желания глазами.

Матейчо схватил ее на руки и понес к кушетке. А она, прерывисто дыша, шептала:

— Ох, что вы делаете, вы сошли с ума…

Утром Матейчо проснулся, находясь все еще под впечатлением от проведенной ночи. Около часа он лежал на спине, и ему казалось, что он только что увидел какой-то сладкий и счастливый сон. Сквозь полуоткрытые шторы проникал солнечный свет, и веселый лучик плясал где-то посередине комнаты. Раина то выходила во двор, то возвращалась на кухню, напевая какую-то песенку. Матейчо прислушался к лесенке и, сонно потягиваясь, полушепотом сказал:

— Пой себе, душенька, повезло нам обоим, только бы судьба дала нам с тобой побольше времени поворковать…

В казарму Матейчо прибыл вовремя. Заглянул в одно помещение, в другое. Браться за работу не хотелось. Словно острая жажда, его мучило искушение поделиться с кем-нибудь своей радостной тайной. Но с кем в полку можно было поделиться, кому довериться, чтобы радость стала еще полнее? Не с кем. Друзей у него здесь не было, знакомых тоже. И тут он вспомнил о Самарском. Только ему он мог рассказать о своем неожиданном успехе в любви.

Матейчо сообщил в штаб полка, что его по очень важному делу вызывают в областной комитет партии. Этой ложью он преследовал еще одну цель — ему хотелось, чтобы в штабе создалось впечатление, что он на короткой ноге с самыми ответственными людьми, и пусть в штабе имеют это в виду, потому что может случиться и так, что ему понадобится куда-нибудь отлучиться.

В областном комитете его ждало первое разочарование. Ему сообщили, что Самарского в городе нет и что он вернется только через неделю. Тогда Матейчо пошел по главной улице: во-первых, ему хотелось пройтись, а во-вторых, хотелось, чтобы ему покозыряли младшие по чину, потому что от этого Арапский теперь испытывал истинное удовольствие.

Но только он вышел на площадь, как натолкнулся на Цоньо Крачунова. Матейчо не видел его с тех пор, как покинул участок в Камено-Поле. Крачунов заболел, ему сделали сложную операцию, получилось какое-то осложнение, и его с трудом спасли. Он был все еще болезненно бледным и слегка прихрамывал. От неожиданности Крачунов остановился и уставился на Матейчо, как будто не верил своим глазам.

— Как поживаешь? — наконец холодно спросил он.

— Ничего. Служу. Ты, говорят, тяжело болел, перенес операцию? — поспешил переменить тему разговора Матейчо.

— Да, — все так же холодно ответил Крачунов. — А тебе пора бы взяться за ум. Тебе надо учиться, читать, заниматься самообразованием…

— Конечно, — прервал его Матейчо. — Я и так каждый день газету прочитываю от первой до последней строчки.

— Оставь газету, — нахмурился Крачунов, — ты вообще учился?

— О чем ты говоришь? — обиделся Матейчо. — Дополнительное земледельческое училище нам зачтут за пятый класс…

Крачуиов все так же сердито прервал его:

— Ни за что ни про что никто вам не зачтет, так что давай-ка поступай в вечернюю гимназию.

— Конечно поступлю. Если не уеду на фронт, вот в чем загвоздочка.

На этом они и расстались. Радостное настроение Матейчо было испорчено холодным наставническим тоном Крачунова. Он сразу же направился к казарме, думая по пути: «Хорошо, что Крачунов был болен, пока я рассчитывался там, а то он наверняка помешал бы мне. Завидует, знаю я его, вот теперь пусть кусает себе локти. А попробует еще раз так со мной разговаривать, — продолжал грозиться Матейчо, — я найду, что ему ответить. Мои заслуги не меньше чем его. Ну и люди пошли, черт бы их побрал, все им колет глаза чужая удача!»

В казарму Матейчо вернулся, терзаемый противоречивыми чувствами. С одной стороны, он сожалел, что пришел в казарму. С другой — радостное волнение ласкало сердце. Раина пригласила его на обед домой. Он уже предвкушал радость и удовольствие от этой встречи.

Было около одиннадцати часов, и он решил пойти к себе на квартиру. В казарме ему не сиделось. Но только он собрался выйти, как к нему вошел солдат и доложил:

— Господин офицер, у ворот вас дожидается какая-то женщина.

— Какая? Полненькая, черноглазая? — Он прежде всего подумал, конечно, о. хозяйке.

— Нет, господин офицер…

— А откуда она? Как выглядит, городская или деревенская?

— Так точно, деревенская, господин офицер.

— Она знает, что я здесь?

— Дежурный сказал ей, что вы в казарме.

— Приведи ее сейчас же, — нахмурился он, — а то мне надо уходить.

Солдат вышел. Матейчо осторожно приблизился к окну, выходящему на улицу. Его жена Венка устало переступала с ноги на ногу, держа под мышкой узелок.

— Эта утка зачем-то сложила багаж в узел, — злобно процедил он сквозь зубы. — И зачем-то притащилась сюда. Чтобы меня перед людьми конфузить…

Он набросал на стол старые газеты, раскрыл несколько уставов и учебник для солдат.

Когда Венка пугливо вошла в канцелярию, она застала своего мужа сидящим над книгами за столом. Хотя она уже дважды видела его в офицерской форме, на этот раз он ей показался каким-то другим. Слабый румянец выступил на впалых щеках Венки. С виноватой улыбкой она спросила:

— Эй, человече, нас не забыл еще за этой службой?

— Садись. — Он указал ей на стул, — с приездом.

— Спасибо, — ответила она. Ей все еще не верилось, что это тот самый человек, который когда-то приставал к ней на посиделках и был готов ввязаться в драку ради нее с каждым, кто становился у него на пути.

Наступило неловкое молчание. Матейчо продолжал бегать глазами по строкам книги. Венка заговорила первая:

— Белье у тебя на смену есть? Кто тебе тут стирает, где ты спишь, как поживаешь? Уж не на фронте ли был, что не писал о себе?..

— Со дня на день жду, что пошлют, — солгал Матейчо и отодвинул книгу. — Я должен был уехать три недели тому назад, да вот начальству я очень понравился, не хочет меня отпускать.

— Ты уж смотри, постарайся остаться тут: с войны, может, вернешься, а может, и нет. На этой кровати спишь? — показала она на солдатскую кровать около стены.

— Здесь сплю, здесь работаю, голову от стола некогда поднять. Вон сколько надо выучить. Офицерские погоны ношу, а не луковицу, — слегка повысил он голос.

— Почему не остался в селе? Хорошо там было…

— Скажешь тоже! — зло прищурил глаза Матейчо. — Умница какая нашлась! Что же там хорошего? Каждый пацан может тебя обругать, когда ему захочется.

Венка остановила испуганный взгляд на нем, и вдруг ей сделалось страшно, больно и тяжело. Здоровый сельский инстинкт подсказывал ей, что перемена в Матейчо обрекает ее на одиночество. И раньше жизнь Венки с ним была не очень-то легкой, но хоть люди не говорили, что он ее бросил, а теперь какими глазами она будет смотреть на них?

— Когда домой-то заедешь? — робко спросила она.

— Что я там забыл? Или, думаешь, соскучился по неприятностям? Здесь моя служба, здесь я нужен. Ты что же думаешь, это так себе, пустяки — быть капиталом? Не ты мне эти погоны пришивала.

— А со мной что же будет? — тревожно посмотрела она на него. — Ты здесь, а я одна дома, как кукушка… Женщины уже стали посмеиваться за моей спиной.

— Подумаешь! Не хватало мне забот. Мне все равно, что какие-то там дикари и простаки сплетничают обо мне. Я делаю то, что считаю нужным, и меня никто не интересует! — Посмотрев на ее ноги, он сердито сказал: — Что, не могла ваксой намазать ботинки? Уж вакса-то дома есть!

— Зачем? И так чистые, чего ваксу зря переводить, денег ведь стоит.

— А, твою мать! — скрипнул он зубами. — Ведь здесь же город! Нашла на чем экономить! Эта вакса и так государственная, чего ее жалеть? Осенью я взял тебе разрешение на летнее пальто, так ты его сестре отдала, а сама ободранная ходишь, как нищенка.

— Да ты что это придумал? Посмотрите-ка на него, далась я ему! У меня все чистое, выстиранное, заштопанное. Уже стыдиться меня стал! — сквозь слезы запричитала она. — Белый свет мне не мил, как в могилу попала. Угробили вы меня, проклятое ваше семя! Как мокрое полотенце выжимала меня твоя мать, пока была жива!

Матейчо боялся, как бы кто-нибудь случайно не вошел в канцелярию и не стал невольным свидетелем семейной сцены. Приближался обед. Раина, должно быть, уже ждет его. И чтобы поскорее отделаться от Венки, он обратился к ней ласково и примирительно:

— Ну, жена, хватит. Получается, что ты приехала на мне зло срывать. Я ведь добра тебе хочу. Не беспокойся. Подожди еще немного. Надо утвердиться на службе, и уж тогда поищу квартиру…

— А наш дом в селе? — прервала, его Венка.

— Ничего с ним не сделается. А ты станешь городской. Ну чего уставилась, как баран на новые ворота? — Он приблизился к ней и ущипнул за впалую щеку.

— Тут и без таких, как я, хватает горемык. Негоже путаться у людей под ногами, — ответила она, немного успокоившись и обретя крохотную надежду.

— Это тебе не шутка, город. Что мы здесь? Сразу в дамки не выйдешь. Но погоди, и ты увидишь, на что способен твой Матей.

— Ох, дал бы бог дожить до этого! — измученно улыбнулась она.

Матейчо облегченно вздохнул, когда Венка вышла за ворота казармы. Он подождал, пока она, еле волоча ноги, скрылась в городском саду, потом, стоя перед зеркалом, надел набекрень фуражку. Из казармы он быстро направился на квартиру, где его ждала к обеду Раина.

 

Глава девятая

Медленно и незаметно проходили один за другим то дождливые и хмурые, то ясные и солнечные дни. Пятый год апрель расстилал пышный зеленый ковер на полях, чтобы обрушить на него кровь и огонь, пороховой дым и грохот.

Солдаты стремительно шли на запад, преследуя по пятам виновников неисчислимых людских страданий. Иногда на коротких привалах в лесах, уцелевших от огня, они как завороженные слушали трели соловьев.

— Теперь самка сидит на яичках, — прошептал Марин, показывая туда, где пел соловей.

— Жизнь требует своего, — добавил Кутула, — ничто не может ее остановить…

Даже в садах, истоптанных сотнями солдатских сапог, косной распустились тюльпаны. Кусты сирени оделись в пышный наряд, и утренний ветер далеко разносил аромат цветов.

Луканче, проходя утром мимо куста, сломал ветку сирени и долго держал ее в своей ладони, а в это время гитлеровская батарея открыла огонь и засыпала цепь полка огнем и землей. Лежа в каком-то заросшем рву, может быть раньше служившем оградой поля или сада, Луканче время от времени подносил к носу душистую ветку, и сладковатый аромат сирени невольно возвращал его в Камено-Поле. Наклонясь к уху Пени, Луканче пытался перекричать грохот рвущихся снарядов:

— Эй, Пени, а как сейчас расцвела сирень над Осымом за селом! Эх, до чего ж мы любили туда бегать!

— Сбегай сейчас и наломай, — прижимался к земле Пени, по привычке закручивая кончик желтых усов. — Беги немедля, я тебе разрешаю!

— Разрешаешь, — глуповато улыбался Луканче, — если бы ты был таким большим начальником, давно бы твой след тут простыл…

А бывало и так, что теплым утром, когда солнце играло в росистой траве, они проходили по следам, оставленным гусеницами танков, и с грустью смотрели на смятую сочную траву на лугах, на вывороченные с корнями фруктовые деревья.

— Эх, сколько убытка! — скажет удрученно какой-нибудь старательный хозяин.

Другой в шутку ему ответит:

— Ты, дружище, гляди, чтобы не откинуть где-нибудь копыта, а все остальное гроша ломаного не стоит. За лето окопы и воронки зарастут бурьяном, а ржавчина разъест гильзы.

— Тоже мне умник нашелся, — вмешается третий, — сделал открытие, что ржавчина гильзы разъедает!..

А когда проходили через вспаханное поле, Кутула брал в руку теплый чернозем, нюхал его и, растирая между пальцами, тихо говорил, вздыхая:

— Самый раз пахать! А земля, черт бы побрал все, мягкая, как душа! — И он грустно качал головой.

— Эй, сват, если бы тебе дали тут участок, ты бы надорвался от работы, — шутливо говорил ему Пени. Но иногда, показывая на захваченных артиллерийских коней, замечая: — Посмотри-ка на них, эти два плуга потянут.

— И еще как, — с удовольствием качал головой Кутула.

— А какие девчата тут пели во время жатвы! — делился своими холостяцкими волнениями Луканче. Как только наступало затишье, он становился беззаботным, как кузнечик. И мечтал вернуться в село с орденом за храбрость, чтобы его сверстники сохли от зависти.

Маджар ковылял в строю, едва волоча стертые ноги, и смотрел на грязные сапоги офицеров, прикидывая в уме, какие бы мог заработать деньги, если бы вычистил их государственной ваксой.

На каждом привале Мато бегал по ротам и всегда находил легковерных кандидатов попытать счастья, играя в карты.

— Мато, постыдись, — возмущался Слановский. — На что это похоже? Ты солдат или шулер?

— И то и другое, господин подпоручик, — шутливо оборонялся он. — Что поделаешь, сами заставляют.

Слановский приказал Кутуле обыскать его и забрать карты, но уже через два дня унтер-офицеры 6-й роты снова проиграли ему, однако жаловаться не посмели.

Траян молча шел в строю. Начальство решило, что будет лучше, если он искупит свою вину в боях. Конечно, Траян не очень-то старался. Когда над ним подшучивали, он сердито огрызался. Слановский строго-настрого запретил дразнить его, но Траяна все равно не оставляли в покое. Стоило ему на несколько шагов отстать, как тут же начинали сыпаться шутливые вопросы.

— Эй, Траян, где это ты пропадаешь? Того и гляди тебе предложат взять на себя командование дивизией, — подшучивал Пени.

— Ему этого мало, — смеялся Кутула, — ему армию подавай!

— Эх, если бы так, — улыбался Луканче, — тогда бы он назначил меня адъютантом, а я взял бы себе в ординарцы Маджара. Пусть бы и он пожил в тепле да в холе. Может, перестал бы бояться.

— Много захотел, — надулся Маджар. — Кому-кому, а тебе служить не буду, даже если ты генералом станешь.

— У тебя никак до сих пор поджилки трясутся, так тебя напугал Траян, — подтрунивал над ним Луканче.

— Да если хочешь знать, я даже не испугался Траяна, когда он был в форме капитана. Я как увидел его, так сразу себе и сказал: это он. Если бы у меня было оружие…

— А помнишь, как ты упрашивал меня не трогать его? — в который раз шутливо поддевал его Пени.

— Ш-ш, идет! — подавал кто-нибудь голос, заметив Траяна, появляющегося из темноты.

Обычно Траян садился в стороне от своих товарищей, боясь их постоянных насмешек и шуток, тем более что полевые офицерские галифе капитана Гуджева уже протерлись на коленях, а каблуки сапог износились и скособочились.

Присутствие Кутулы подзадоривало Луканче. Его уже ничто не могло удержать.

— Траян, может, дашь на вечер галифе и сапоги?

— Зачем они тебе? — с притворным удивлением рычал Кутула.

— А вдруг где-нибудь поблизости вечеринка, пощеголяю в них перед девчатами.

— Тоже мне щеголь нашелся! — пренебрежительным взглядом окидывал его Маджар.

Траян молча отворачивался. Однажды Луканче, трогая вещмешок, заволновался:

— Это еще что за шутки?.. Кто заиграл мой хлеб? — Он оглядел товарищей в надежде по чьей-нибудь предательской улыбке угадать, кто из них это сделал. Но никто не улыбнулся, и у него даже не осталось надежды получить обратно свой хлеб. Пени встал на колени и сказал:

— Карлюка был недавно здесь. Где он?

— Он недавно разговаривал с какой-то старухой в конце села. Она даже пригласила его в дом, — безучастно сообщил Маджар.

— Товарищи, не шутите! Кто взял мой хлеб, пусть отрежет себе немного, но и мне оставит, разрешаю, — полушутя сказал Луканче.

— Это дело рук Карлюки, — пробубнил Кутула.

— А может, и не его, — добавил кто-то.

— Нехорошо получилось, — снова вставил Кутула.

При последнем пополнении в роту прибыл среднего роста солдат, с веснушчатым птичьим лицом и прищуренными хищными глазками. Мало кто знал его настоящее имя. Прозвище Карлюка шло от названия тех орлов в равнинных районах, которые, как опытные воры, таскали маленьких цыплят. С первых же дней Карлюку заметили в роте. Он своими длинными руками ловко прибирал все, что плохо лежало.

В четыре часа утра полк был поднят по тревоге. Было приказано идти бесшумно. И вдруг где-то в середине колонны громко зазвонил будильник. Сонные солдаты начали испуганно озираться, а те, кто шел рядом с Карлюкой, стали толкать его в спину и отчаянно ругать.

— Что здесь происходит? — подошел к ним Слановский.

Несколько человек захихикали. Пени вытянул шею в сторону вещмешка Карлюки и многозначительно заявил:

— Господин подпоручик, похоже, что этот будильник случайно попал в его вещмешок…

Позже стало известно, что Карлюка подарил хлеб Луканче старой хорватке. Женщина, тронутая его поступком, пригласила его в дом. Воспользовавшись тем, что она на минуту вышла, Карлюка быстро спрятал будильник в вещмешок.

Так проходили дни и ночи, то спокойные, то неожиданно напряженные. И герои дождались наконец незабываемого майского утра, гордые и довольные от сознания исполненного долга. Безумцы, которые потопили землю в крови, безоговорочно капитулировали.

— Мир! Мир! — гремело над весенним, радостно возбужденным простором. — Победа! Победа!

* * *

Матейчо следил за событиями на фронте с болью в сердце. Оттуда должны были вернуться земляки, увешанные орденами и медалями, окруженные славой и почетом. Но главные его тревоги и волнения были связаны с тем, что скоро мог возвратиться поручик Цеков. В голове Матейчо роились лихие планы, один другого сумасброднее и неосуществимее. Привыкнув за последние два месяца к чужой постели и превратившись в домашнего цыпленка, он, как только вечером гасили лампу, весь превращался в слух. Повесив мундир на стену, а вместе с ним и идеалы, которым служил, он «мстил» буржуазии и фашистам. В казарме и на улице в разговорах с каждым встречным знакомым или другом он метал громы и молнии, но в постели был послушен, как дрессированная шавка.

Раина пораньше укладывала спать ребенка. Потом тихо вставала с постели, на цыпочках выходила из комнаты и быстро ныряла под одеяло Матейчо. Но ей постоянно казалось, что ребенок только делает вид, что заснул.

Кокетливая от природы, она давно оценила, чего стоит ум ее «крепкого сельского бычка», как она в шутку называла Матейчо. В последнее время она специально дразнила его, находя для себя удовольствие в его ревности.

Подложив ей руку под голову, Матейчо ласкал ее и не переставая вздыхал.

— Если бы меня спросили, я бы продолжал эту проклятую войну еще лет десять. Скажи, что теперь делать будем?

— Не знаю, ничего не знаю, — прижималась она к нему. — Он скоро вернется, на днях опять писал об этом.

— Видно, ты только того и ждешь! — сердился он.

— Жду не жду, он все равно вернется.

— И почему его не послали в какую-нибудь атаку, чтобы его там прихлопнули! — продолжал он. — А ты осталась бы молодой вдовушкой. Вот бы натешились мы тогда с тобой! Знаешь, — с подкупающей откровенностью делился он с ней своими планами, — если ты так льнешь ко мне, то, наверное, я тебе нравлюсь.

— А-ах, ты-ы, — с наигранным возмущением щипала она его за грудь, — если бы не нравился, разве приходила бы я к тебе каждую ночь?

Матейчо снова вздыхал:

— Приходишь и хорошо делаешь, а когда вернется он, что тогда?

— Ничего не знаю, ума не приложу…

— А я вот придумал, — прервал ее он. — Если ты мне поможешь, нам обоим будет хорошо.

— Ничего ты не придумаешь, милый, — прижималась она к нему, — знаю я его, ревнивый он, покоя мне от него не будет.

— Да я тебе об этом и толкую; раз он такая гадина, давай ему статью пришьем. Скажи мне о какой-нибудь его тайне или слабости, например. У меня есть свои люди, мы быстро его в тюрьму упрячем, а если хочешь, и на тот свет определим. И тогда вдвоем заживем в свое удовольствие.

Глуповатые и преступные планы Матейчо забавляли Раину, и она с поддельным удивлением спрашивала:

— Вот уж не думала, что такой большой коммунист, как ты, способен на такой поступок.

— Ох, — спешил он заверить ее в своей верности, — ты разве еще не поняла, что ради тебя готов хоть город поджечь? Эхе-хе-хе, и покрупнее меня коммунисты сделались бы шелковыми, если бы провели хоть одну ночь с тобой. Знаю я их! Посмотрим, вдруг твой пентюх начнет что-нибудь говорить против народной власти, вот тогда мы его и приберем к рукам. А я женюсь на тебе. Неужто он хитрее меня? — допытывался Матейчо.

— Да он тебя с потрохами продаст, — дразнила она его.

— Ясно, жалеешь его, — сопел Матейчо, — а я готов из-за тебя в огонь броситься! — Он поворачивался на другую сторону, разыгрывая из себя обиженного, в надежде, что Раина его приголубит или скажет какое-нибудь ласковое словечко. Если она долго этого не делала, он сам просил прощения за свою несдержанность.

Рано утром Раина покидала теплую постель. Матейчо обычно спал на спине. Пряди волос спадали на лоб. Во сне он шевелил губами. Раина легонько гладила его по лицу, осторожно накрывала одеялом и на цыпочках выходила из комнаты.

* * *

Еще до того, как заглохли орудийные и винтовочные залпы на фронтах, муж Раины вернулся в город. Он создавал столько забот Матейчо.

Первые дни Матейчо внимательно присматривался к нему, вел себя несколько вызывающе, как будто еще не свыкся с положением квартиранта, Но он сразу понял, что Цеков — наивный добряк, кроткий и мягкий человек, болезненно изнеженный и преждевременно состарившийся. А разница в годах между ним и Раиной была около восемнадцати лет, и часто случалось, что неосведомленные люди принимали Раину за его дочь. Раина вышла замуж без любви — ее сосватали родные. Она согласилась на этот брак после легкомысленной авантюры с кавалерийским подпоручиком, который обещал ей звезды с неба, пока полк был в городе. Но однажды ночью полк отправили по тревоге к границе, и с тех пор о подпоручике не было ни слуху ни духу. Раина надеялась, что после женитьбы привяжется к Цекову, однако с течением времени она все больше и больше охладевала к нему. Она поняла это очень скоро, но что-либо изменить было не в ее силах. Раина была готова на любые уступки, даже на самые постыдные унижения, лишь бы об их настоящих отношениях не стало известно людям.

Сегодня у Цекова было много работы. В этот базарный день из сел к нему пришло много клиентов. Торопясь закончить все дела, он несколько раз бегал в суд, к нотариусу, три раза входил в зал заседаний. И только к вечеру, падая от усталости, он задержался в конторе, с удовольствием выпил чашечку кофе и решил просмотреть письма и газеты.

Последним ему попался конверт без подписи, почерк показался знакомым. Такими крупными буквами и так четко писала жена ветеринарного фельдшера, находившегося на пенсии, их соседка, с которой их отношения несколько лет назад перешли всякие границы: они оспаривали около двадцати квадратных метров земли, где находились дворовые постройки. Содержание письма подействовало на него как внезапный, неожиданный удар.

«Господин Цеков!

Посмотрите лучше вокруг себя. Ваша красивая женушка очень Вам верна… Вам везет. Когда офицеришка уедет от вас, он будет вспоминать о Вас с благодарностью. Ведь Вы ему не мешаете. Оставьте сучку вилять хвостом. Но будьте осторожны, когда находитесь среди людей, чтобы не забодать кого-нибудь своими рогами».

Вначале он бессознательно смял письмо, но вдруг ему стало больно и обидно, как будто весь город знает о его позоре, а он узнал об этом последним.

Минуты две он постоял неподвижно. Потом медленно расправил письмо, разгладил его края и положил в портфель.

Домой он пришел рано. Раина поджидала его на скамейке под навесом, образованным виноградными лозами. Ничего не зная о письме, она решила поласковее поговорить с мужем, чтобы отвести его подозрения. Женское чутье и инстинкт подсказывали ей, что если сейчас Цеков ничего не подозревает, то рано или поздно он начнет страдать и ревновать ее.

— Что с тобой? Ты не болен? — спокойно спросила она, когда он грузно опустился на скамейку и посмотрел на нее мутным, блуждающим взглядом.

— Ничего, — ответил Цеков и опустил глаза.

Она помолчала немного и, отложив в сторону вязанье, обхватила голову руками.

— Я теперь поняла, что без тебя мне не справиться даже с самым пустяковым делом в доме. Скажи мне, дай совет, что сделать, как выдворить этого простака. Чтоб пусто было тому, кто привел его к нам в дом!

Цеков был начеку, но молча и сдержанно слушал. А Раина все с той же озабоченностью продолжала:

— К тому же он неряшлив. Мне противно даже проходить мимо его комнаты. И по всему видно, что он и жену свою готов сюда привезти. Только этого нам и не хватало. Весь дом провоняет от этой грязной деревенщины.

— Не знаю, ты же ему сдала комнату. — Только теперь Петр Цеков поднял глаза от земли, а когда вспомнил о своих сомнениях и страданиях, почувствовал себя каким-то обезоруженным, но на всякий случай решил сказать: — Зачем оскорбляешь человека? Я не замечал, чтобы он был таким уж неряшливым. Когда ты ему сдавала комнату, разве не спрашивала его, есть ли у него семья?

— Чего там спрашивать? Привел его фельдфебель, Муж Сийки-вязальщицы. Входят в дом, даже не спрашивают, сдаю ли я комнату, как будто мы для них этот дом построили… Ты ведь адвокат, придумай что-нибудь. Мои нервы уже не выдерживают одного вида этого простака.

— Чего ты хочешь от меня? — спросил Цеков спокойнее.

— Людям помогаешь, подумай и о себе, найди способ избавиться от него. Да и нет расчета держать его, лучше пустить двух учениц — и за наем больше возьмем, и компания у меня будет, когда тебя нет дома. К тому же они почище этого будут. А этот весь дом провонял.

— Ты его пустила, ты его и выгоняй, — ответил Цеков, внутренне довольный, чувствуя, как его душевное равновесие медленно возвращается.

— Ах вот оно что? — Она посмотрела на него, всем своим видом стараясь показать, что она задета. — Если я тебе так опротивела, скажи, буду знать, что у меня нет мужа, который бы позаботился обо мне. Сегодня эта мерзавка, — показала она на соседку, — опять бросила три-четыре кирпича в клумбу с цветами. Сообщи в милицию, пусть ее туда вызовут, а не то я сама доберусь до нее. Она видит, что ты молчишь и не обращаешь внимания на ее проделки, так совсем взбесилась. Знаешь, что она на днях говорила о тебе Сийке-вязальщице?

— Что?

— Говорила, что видела, как ты более получаса любезничал с этой потаскухой, секретаршей судьи.

Раина лгала. Никто ей ничего не говорил. Просто она ходила как-то на рынок и случайно увидела мужа, разговаривавшего с секретаршей судьи, но нарочно зашла в магазин и пробыла там до тех пор, пока он не вернулся к себе в контору. Этот случай она решила использовать потом и разыграть сцену ревности.

— Может, и говорил, не помню, — ответил он равнодушно.

— Ничего ты не помнишь! — Она была готова расплакаться. — И это в твои-то годы! Если будешь цепляться за бабьи подолы да делать глупости на старости лет, то хоть выбирай кого-нибудь поприличней. А ты до шлюх опустился. Что ж, вольному воля, только избавь меня от этого. Но имей в виду, — она угрожающе подняла палец, — если узнаю, что у тебя с ней что-то было, волосы ей выдеру.

Услышав эти слова, Цеков улыбнулся. Ему и в голову не приходило изменять жене. Он достал письмо из портфеля и подал его ей:

— Читай!

Сначала Раина слегка побледнела, но затем вскинула голову и с притворной обидой в голосе спросила:

— Для чего ты мне это дал? Ты думаешь, я не знаю, кто это писал? Опять эта сучка! До каких пор ты будешь позволять, чтобы меня обижали? Сейчас же пойду к ней, глаза ей выцарапаю! — Она негодовала.

— Погоди! Не надо! Оставь ее! Ведь это ложь, не так ли?

— Ох, боже мой, а ты хочешь, чтобы была правда? Ты этого ждешь? Скажи! Знаю я тебя! — Она расплакалась на этот раз по-настоящему. Слезы обильно покатились по ее щекам. — Сам только и думаешь, как бы избавиться от меня. Если я тебе так опротивела, так и скажи! — И она, рыдая, ушла в дом.

Цеков закурил сигарету. Глубоко затянулся табачным дымом и, откинувшись на спинку скамейки, полузакрыв глаза, смотрел на ясное небо, на котором уже загорелась первая звезда. Хлопая крыльями и воркуя, два голубя устраивались под крышей дома на ночь.

У соседей зазвенело пустое ведро возле колодца. Послышался неразборчивый говор и шум. Цеков порвал на мелкие куски письмо, положил его на край скамейки и зажег над клочками бумаги спичку…

— Какие дрянные люди, — вздохнул он облегченно, — завидуют мне! — И он медленно направился в дом с чувством легкости, как будто только что вышел из-под холодного, освежающего душа.

С того момента, когда Цеков получил анонимное письмо, а Раина с подкупающей искренностью рассеяла подозрения мужа, не прошло и двух недель, и вот как будто сама судьба решила подшутить над Матейчо.

В начале июня после необычайно сильной жары вдруг похолодало. В это утро Раина затопила на кухне печку. По старой привычке Цеков каждое утро брился, прежде чем идти на работу в суд или в свою контору. Он добривался перед зеркалом у окна, а Раина сидела в это время на низком стульчике перед печкой, на которой весело фыркал чайник.

Только что поднявшийся Матейчо с полотенцем на шее вошел в кухню:

— Доброе утро, хозяин! Что за погода! Как на никулин день! — показал он на запотевшее окно.

— Воля божья, господин офицер, — добродушно ответил Цеков, не поворачиваясь к нему. — Пора подумать о дровах на зиму.

— Эх-хе-хе, какие еще дрова?! — небрежно махнул рукой Матейчо. — В тюрьме не такой холод был, и ничего, без печки гигиеничней! — И, проходя мимо Раины, он слегка ущипнул ее за плечо. Она нахмурила брови и скосила глаза в сторону Цекова, но Матейчо только показал в спину Цекова язык. Цеков все это видел в зеркале. Рука его дрогнула, и он порезал себе подбородок. Когда он повернулся к Раине, она невольно его упрекнула:

— Что, опять порезался? Сколько раз тебе говорила, оставь эту бритву… У тебя ведь руки дрожат…

Цеков стоял не двигаясь. По его подбородку к шее стекала тонкая струйка крови. Он постоял так несколько мгновений, переводя взгляд с жены на Матейчо, который, умываясь, фыркал, как конь.

— Знаешь, хозяин, — заговорил Матейчо, вытираясь, — есть такой гриб, трут называется, если его приложить к ране, сразу заживет.

— И так пройдет, — наклонился над умывальником Цеков и пустил сильную струю воды. Он мылся до тех пор, пока Матейчо не вышел из кухни. Вытираясь, Цеков думал, стоит ли спрашивать жену, почему она разрешает квартиранту такие вольности. В конце концов, он решил выждать, чтобы не спугнуть их. Два дня назад у него был клиент из Камено-Поля, и речь зашла о Матейчо. Когда крестьянин узнал, что Цеков пустил в дом такого пустого человека, он очень удивился. От крестьянина Цеков узнал, что Матейчо случайно попал в тюрьму, что, пока он работал в милиции в Камено-Поле, люди хлебнули горя, что он лгун и клеветник, что любит хвастаться и врать, как старый цыган.

И вот теперь Цеков увидел в зеркало, как этот ничтожный человек ущипнул его Раину за плечо и та скосила в сторону Цекова глаза, а сам Матейчо еще и язык ему показал.

Весь день Цеков был подавлен и не находил себе места, а к вечеру решил устроить им ловушку. Недавно он был защитником по бракоразводному процессу, где муж поступил именно таким образом.

Он вернулся домой и лихорадочно стал собираться в дорогу. Сказал Раине, что рано утром уезжает в столицу по важному делу.

— Как же так вдруг? — охала она. — Ничего не успею приготовить тебе в дорогу. Сколько дней пробудешь там? — спрашивала она и мысленно представляла себе, как хорошо проведет время в его отсутствие.

— Дня через три-четыре вернусь, — ответил он, терзаясь из-за собственных подозрений. Если бы в этот момент кто-нибудь отговорил его ехать, он с радостью и удовольствием сделал бы это, так как даже мысль, что его подозрения и предположения окажутся правдой, приводила его в отчаяние. Он понимал, что тогда его отношениям с женой придет конец. Цекову стало даже совестно, когда он видел, как ухаживала за ним Раина, как она проверяла в чемодане его вещи, напоминая ему, чтобы он ничего не забыл. Когда утром Цеков собрался уходить, в кухню вошел Матейчо с полотенцем через плечо и после обычных приветствий спросил:

— Хозяин, никак в дорогу собрался?

— Да, в Софию еду на несколько дней, — спокойно ответил Цеков, не оборачиваясь.

— Хозяин, не забудь купить мне коробку цветных карандашей, а то нас заставляют рисовать топографические карты.

— Только одну коробку? — с иронией спросил Цеков.

— Ну, если сможешь, возьми, пусть будут…

Раина проводила мужа до улицы, прощаясь, просила скорее возвращаться. Цеков купил билет не до столицы, а всего до третьей остановки. Там он погостил у одного знакомого фронтовика и вечерним поездом снова вернулся в город.

Но так как он решил прийти домой около полуночи, то зашел на вокзале в буфет, выпил там две рюмки коньяку и только в половине двенадцатого направился домой.

Когда он подошел к калитке, ноги его дрожали. Город спал, а он пугливо озирался, как будто кто-то за ним следил. Колебание и раскаяние сжимали его сердце, но с другой стороны какая-то невидимая сила влекла его к дверям дома.

Тихо открыв дверь, он на цыпочках вошел в коридор. Как вор, приблизился к спальне и крепко нажал на ручку двери. Забыв поставить чемодан, щелкнул выключателем и, зажмурившись от света, бессознательно выпустил чемодан из рук. То, что он больше всего боялся увидеть, предстало его глазам. На его старинной ореховой кровати, на его подушке, рядом с его женой спал Матейчо. На стуле около трехстворчатого гардероба лежали галифе Матейчо и его пистолет. От стука упавшего чемодана и яркого света первой проснулась Раина. Она попыталась закричать, глядя на мужа широко раскрытыми глазами, и машинально натянула одеяло на грудь. Сон это был или действительность? Хриплый тревожный крик застрял у нее в горле. Взгляд Цекова показался ей диким и мутным, а сам он — страшным и злым.

— Что это? — спросил он дрожащим голосом.

Только теперь вскочил сонный Матейчо, схватился за подушку, словно хотел ею прикрыться.

— Сука! — плюнул Цеков на жену. — Весь город подыму! — Он пнул чемодан и, хлопнув дверью, выскочил из дому. По улице он брел без цели. «Меня ограбили. Предали. Жалко ребенка», — повторял он непрерывно.

А в это время Матейчо приходил в себя. Натягивая галифе, он прыгал на одной ноге и повторял одно и то же: «Пропал, как есть пропал! И надо же всему произойти как раз сейчас, когда люди возвращаются с фронта! Теперь уж как пить дать попрут меня за бытовое разложение».

* * *

Заглохли орудия. Замолкли противовоздушные сирены. Над тихой равниной спокойно всходило и заходило летнее солнце.

Два дня и две ночи эшелон был в пути. Он мчался на родину. Лица солдат были радостно возбуждены. Гладковыбритый Кутула стоял у дверей вагона и нарочно своей спиной загораживал проем, чтобы поддразнить Луканче, не дать ему увидеть происходящее на станциях. Как только мелькнет в толпе лицо девушки, он шутливо кричал:

— Ну давай, братва, полный вперед!..

Время от времени Пени вынимал из кармана старенькое помутневшее зеркальце, подкручивал пожелтевшие от табака усы и весело подмигивал Кутуле:

— Невеста, как увидит меня, сразу обомлеет от радости. Эх, почему я не холостяк, как ты?! — И он сильно хлопал по плечу Луканче.

Лило восторженно смотрел на поле, и каждый полустанок напоминал ему милые дни детства.

Слановский подпоясался портупеей, начистил сапоги. На груди его покачивался орден «За храбрость», полученный еще осенью.

Вот и знакомые синие холмы. В летнем зное у подножия холмов теряются очертания домов, потонувших в дымке.

Мимо поезда весело пробегают телеграфные столбы, железнодорожные переезды с полосатыми шлагбаумами, по краям вдоль колосящихся полей качаются алые лепестки цветущего мака, а где-то еще дальше желтеют пятна первых снопов скошенного ячменя.

Поезд мчится с огромной скоростью. Словно оживают холмы, очищаясь от послеобеденной летней мглы. Празднично и торжественно выглядят даже бедняцкие пригородные кварталы города. Несколько локомотивов из железнодорожного депо гудками дружно встречают эшелон. Поезд торжественно подходит к вокзалу. Перрон и весь вокзал забиты пестрой толпой встречающих. Последние метры — и вот поезд останавливается. Гремит торжественный марш. Разноцветное море встречающих колышется. В воздух летят косынки, шапки, люди радостно машут руками. Молодая женщина высоко поднимает над головой двухлетнего мальчугана и протягивает его к одному из вагонов. На площади перед вокзалом виден огромный транспарант:

«Добро пожаловать, победители! Вечная слава Красной Армии! Да здравствует болгаро-советская дружба!»

Из первого вагона на ходу легко спрыгнул на перрон дежурный по эшелону. За ним важно шествует трубач Леси. Гул как будто сразу же прекратился. И солдаты и встречающие затаили дыхание. Леси широко расставил ноги и затрубил сигнал «выходить». Солдаты дружно высыпали из вагонов. И снова заволновалось, как от ветра, человеческое пестроцветное море.

Команды следуют за командой. Полк построен в каре на площади. Толпа встречающих снова окружила солдат. Стоя перед 2-й ротой, Слановский осторожно осматривает встречающих, выискивая лица дорогих его сердцу девушек — Бойки и Лиляны. Глаза его устали. Вот одна девушка, поднявшись на цыпочки, машет ему рукой, держа над головой уже увядший букет цветов. Это Бойка! Она вытирает слезы. Солдаты, стоя сзади Слановского, тихо перешептываются в строю, выискивая в толпе своих близких. Лило настойчиво шепчет ему что-то, потом говорит вполголоса. Только теперь Слановский оборачивается. Улыбающийся Лило показывает ему на Лиляну, стоящую справа от импровизированной трибуны. Глаза их встречаются. Она застенчиво машет ему букетом цветов.

Адъютант майора Пеева подбегает поочередно к командирам батальонов. Все взгляды устремлены на маленькую, пышно украшенную трибуну в глубине площади. Музыка играет марш. Вдруг пестрая толпа стихает. Следуют команды «Смирно!» и «На караул!». Незнакомый генерал принимает рапорт майора Пеева, за генералом идут Розов, Цветков, Чавдар и еще несколько человек. Они направляются на правый фланг полка. Громко и дружно отвечают на приветствие роты.

Перед строем останавливаются официальные лица. Майор Пеев берет у адъютанта список, медленно и торжественно раскрывает его. Чеканя шаг, к нему подходят офицеры, унтер-офицеры и солдаты, награжденные орденами за храбрость.

Слановский слышит свою фамилию и останавливается перед трибуной с бьющимся от волнения сердцем. Пеев крепко жмет ему руку. Он прикалывает второй орден к груди Слановского, по-братски сердечно обнимает его и целует. Он и все эти стоящие в строю мужчины с обветренными лицами с честью выполнили свой сыновний долг перед отечеством.