Глава первая

В последние несколько дней полковник Додев не мог усидеть на месте. Он непрерывно сновал то в штаб дивизии, то в оперативную зону и везде давал разумные и нужные советы, как поскорее подготовить полк к отправке на фронт. У любого непредубежденного человека могло бы возникнуть впечатление, что попасть на фронт — давнишняя сокровенная мечта полковника Додева. Он сам нацеливал внимание следственных органов на некоторых офицеров и унтер-офицеров, не скупясь на брань и ругательства в их адрес. И теперь он оставался верен своей лисьей природе — его жизнь была разделена на две половины: одна принадлежала прошлому, а другая будущему, в которое у него было намерение покрепче вцепиться. Когда ему доложили о судьбе Игнатова в Лозене, он заявил собравшимся вокруг него офицерам, унтер-офицерам и солдатам:

— Я говорил, сколько раз повторял, но никто не хотел меня слушать. Поручик Игнатов чинил произвол и вот теперь получил по заслугам.

Подпоручик Манев ходил за Додевым как тень. Иногда скрыто бунтовал и возмущался попытками Додева переложить всю вину за действия полка на генерала Янева, за зверства и поджоги — на Игнатова, Кочо и других уже арестованных офицеров, унтер-офицеров и солдат, которые должны были предстать перед народным судом.

И еще одно обстоятельство придавало мужество Додеву. Три-четыре раза он имел возможность разговаривать с Данчо Даневым. У него не было намерения выгодно использовать старое знакомство и совместную когда-то службу. Все больше и больше в нем крепла уверенность, что Данев стал одним из сильных теперь людей, с помощью кого ему удастся остаться невредимым.

Действительно, в эти полные напряжения дни и ночи Данчо Данев служил примером выносливости и железной воли. Он спал не более двух-трех часов в сутки. Все с полным основанием ставили в пример его выносливость и железную волю. От бессонницы и напряжения его широкая спина немного сгорбилась, шея вытянулась, голос охрип, а под покрасневшими от недосыпания глазами легли темные тени. Данчо Данев не жаловался на усталость, и этим он убеждал всех окружавших его людей, что надо работать до изнеможения.

Допросы он вел сурово, ругался, бил арестованных по зубам, когда улавливал малейшую попытку скрыть какое-нибудь преступление или свалить вину на другого. Показания он заставлял давать со знанием дела и находчивостью, как будто многие годы работал следователем. Этим он завоевал себе бесспорный авторитет и симпатии особенно среди тех сотрудников милиции, которые мало его знали и которые имели незначительные заслуги в борьбе. Наиболее часто употребляемым словом у Данчо Данева было слово «гад». Оно как бы приросло к его языку, с этим словом он встречал и провожал любого задержанного. Но никто из его окружения не замечал, с какой осторожностью и умением он допрашивал тех, кто прежде сотрудничал с Ангеловым и Костовым. Уверенный в том, что Костов сбежал с гитлеровцами, Данев не упускал удобного случая, чтобы получить подтверждение этому из самых различных источников.

Иногда его воля и упорство сдавали при мысли о том, что ему не удастся скрыть все следы, но эти минуты сомнений и колебаний длились недолго. Он спешил успокоить себя тем, что следы его преступлений скрыты, и с еще большей страстью окунался в работу, чтобы заслужить полное доверие и признательность.

Расчистив все темные углы полицейских архивов, он взялся за военных. Данчо приказал любой ценой найти генерала Янева, незамедлительно его арестовать и передать лично ему.

В тот день около полудня Данчо Данев устало откинулся на стул. В переполненной пепельнице дымилась непогашенная сигарета. Его давил кашель. Перед глазами вдруг поплыли светлые круги. «Мне плохо, — с тревогой подумал он. — Такой нагрузки еще неделю мне не выдержать». Однако отдыхать не было времени. Он решил заглянуть в казарму пехотного полка. У него было какое-то странное предчувствие, что из Додева он вытянул не все.

Данев заглянул в соседнюю комнату, молча кивнул Йордану.

— Возьми с собой оружие! — глухо сказал он и стал медленно спускаться по лестнице.

Перед областным управлением его остановил Матейчо Арапский. Данев с досадой нахмурился и рассеянно смотрел перед собой, пока Матейчо скороговоркой выкладывал все новости из Камено-Поля. Йордан шел рядом с ними и улыбался в усы, а Матейчо продолжал:

— Данчо, просто стыдно держать в селе таких гадов, как Танас Йончоолу и Денчо Чолаку. Делают, что хотят, но никто ничего им не смеет сказать.

— Хорошо, чего они такого натворили, чтобы их арестовывать? — нервно спросил Дапчо, на ходу закуривая сигарету.

— Как чего? — тараща глаза, удивился Матейчо. — Они гады и фашисты! Это же они меня посадили в тюрьму, а не то и я был бы с вами в лесу.

— Хорошо, хорошо, — торопился отделаться от него Данев, — придет и их черед… Пусть их провинности, если такие имеются, расследует местный комитет. Передай привет Калычу. — Он махнул рукой, но Матейчо снова повернулся к нему, приблизился и как-то подозрительно намекнул:

— Если хочешь знать, как раз Калыч их и защищает, конечно, пусть это останется между нами, но вы-то не зевайте.

— Матей, сейчас я очень спешу, давай потом поговорим об этом, — ускорил шаги Данев и, повернувшись спиной к Матейчо, с неприязнью добавил: — Прилип как муха…

Через главный вход они вошли в казарму, их никто не остановил. В глаза сразу же бросился беспорядок и хаос на плацу.

— Это нехорошо, — сказал Йордан, по-хозяйски глядя на брошенные в беспорядке обозные телеги. Он видел, как к конюшне бежали два коня и их ноги заплетались в висящих поводьях.

— Когда пошлем их на фронт, сразу наведут порядок, — сказал почти про себя Данев.

Перед штабом полка собралась поболтать группа офицеров. Заметив Данева и Йордана, они сразу же скрылись в казарме.

— У меня тут кое-какие дела с полковником Додевым, так что ты навести пока своих друзей и знакомых, порасспроси насчет настроения.

Додев встретил Данчо Данева с нескрываемым волнением и тревогой. Одна-единственная мысль сковывала его сознание — не арестуют ли его, случайно ли пришел сюда Данчо вместе с Йорданом, который этим летом сбежал из полка?

— Пожалуйста, пожалуйста, — наигранно суетился Додев. Вымученная улыбка не сходила с его изможденного и осунувшегося лица.

Данев устало и тяжело опустился на кушетку и, рассеянно оглядев комнату, тихо сказал:

— Ну как, собираетесь?

— Я готов. Вы ведь знаете, со вчерашнего дня дал всем по три дня домашнего отпуска. Если вовремя придет пополнение из военного округа, то сразу же выступим. Могу ли я спросить, если это, конечно, не тайна, определен ли окончательно помощник командира полка?

— Да. Почти.

— Речь идет о вас?

— Нет.

— Очень жаль. Ведь у вас солидная военная подготовка.

— Да, но не наша военная подготовка является решающей в данном случае.

— Мне очень приятно, что хоть вы имеете хорошев отношение к нашей неблагодарной профессии.

Данев встал. Слегка расправил плечи. Оперся о край стола и, не спуская глаз с Додева, решительно начал:

— Господин полковник, мои товарищи готовы оказать вам доверие и оставить вас командиром полка, но при одном условии… — Он вдруг замолчал, словно не зная, с чего начать.

— Я готов, я к вашим услугам, — чуть взволнованно ответил Додев.

— Должен вам признаться, у наших товарищей сложилось о вас очень хорошее впечатление.

— Надеюсь, в этом есть и ваша заслуга, — поторопился похвалить его Додев.

— Меня исключите из любых комбинаций, я пришел поговорить с вами откровенно. Мы знаем, что вы честно, верно и преданно служили фашистам, но это не означает, что вам надо указать на двери казармы.

— Понимаю вас, — облегченно вздохнул Додев.

— Гитлеровцы угрожают нам на западной границе…

— И там я хочу иметь возможность доказать, что мне дорога моя родина.

— Но товарищи из штаба зоны хотят начать игру с абсолютно открытыми картами.

— Господин Данев, я самым добросовестным образом указал вам всех моих бывших подчиненных, которые совершали злоупотребления властью, и если кто-то из них пытается скрыться за моей спиной…

— Что касается подобных попыток, мы достаточно осторожны. Мы никому не позволим сваливать свою вину на других… Есть ли у вас какие-нибудь сведения, может быть, вы случайно слышали, где скрывается генерал Янев?

Додев слегка покраснел.

— Может быть, это только слух, надо проверить, сам я никогда не любил сплетен, но мне доложил подпоручик Манев, что Янев со вчерашнего дня находится в своем родном селе.

— Вы в этом уверены? — вздрогнул Данев.

— У меня нет оснований сомневаться в подпоручике Маневе. Позавчера я вам говорил очень подробно о его культуре, о том, какой он офицер и человек, и…

— Ясно, — прервал его Данев, — мы тоже проверим. Господин полковник, как мне, так и моим товарищам картина уже ясна. С сегодняшнего дня будут прекращены аресты офицеров, чтобы полк мог спокойно готовиться к отправке на фронт.

— Я готов, — облегченно заявил Додев.

— В вашей готовности я ничуть не сомневался, но должен предупредить вас, что товарищи из штаба зоны, как я уже говорил, хотят вести игру с открытыми картами, чтобы ни у кого не осталось за душой никаких сомнений. Между прочим, вчера кто-то из нас вспомнил, что у вас были служебные неприятности из-за Игнатова.

Ясно, что от покойника мы не в состоянии потребовать объяснений того, что нас интересует.

— Вполне естественно, — ответил Додев.

— Могу ли я знать, в чем заключались эти неприятности?

— Данев, я уже достаточно подробно обрисовал грубый характер Игнатова…

— Это известно…

— Да, но за всю мою службу меня так никогда не ругали, как в это лето. Представьте себе, этот дурак Игнатов занялся делом совсем не его ума, его возможностей. Понимаете?

— Да, я вас слушаю, — добавил Данев. Сердце его было готово выскочить из груди.

— Ничего мне не говоря, конечно, на свой страх и риск он решил вмешаться в какую-то грязную историю с вашим сокурсником и другом подпоручиком Слановским.

— Но он ведь дал согласие, не так ли?

— Кто, Слановский?

— Да.

— Предполагаю, что он сделал это только для вида. И до сих пор мне не ясно, как все это стало достоянием полиции, а затем генерала Янева…

— Не это ли послужило доводом, чтобы отложить операцию?

— Нет, я и теперь не знаю, каковы были соображения начальства, но мне было приказано самым строжайшим образом под мою служебную ответственность отчитать Игнатова и следить…

— За чем? — нетерпеливо прервал его Данев.

— За тем, чтобы он вообще перестал заниматься Слановским и учительницей из Лозена.

— А не возложили ли эту задачу на кого-либо другого?

— Нет, я, по крайней мере, не слышал в дальнейшем ни одного слова по этому вопросу.

— Господин полковник, по крайней мере, для себя как вы объясняете это?

— Должен честно вам признаться, мы имели сведения, что Слановский коммунист. Игнатов следил за ним очень внимательно.

— Да, но этот факт очень показателен: у вас есть сведения, что он коммунист, а ваше начальство, которое не питало даже малейших симпатий к коммунистам, берет его под свою защиту. Нас довольно серьезно интересует выяснение этого обстоятельства.

— Понимаю, — вытянул шею Додев, явно испытывая затруднение от вопроса Данева.

— И еще одно, — продолжал Данев. — Если руководствоваться здравой логикой, нельзя не подумать и вот о чем: к коммунистам вы были суровы и беспощадны, а, видите ли, к одному Слановскому, о котором из общины поступали сведения и за кем регулярно следил Игнатов, отношение было особым, так не значит ли это, что он был втянут в какую-то игру? Вот что нас интересует и, если хотите, серьезно беспокоит. Мы обращаемся к вам с искренней просьбой, чтобы вы нам были полезны, а ваши услуги мы оценим по достоинству.

Додев втянул плечи, нахмурил брови, тяжело вздохнул и, закусив нижнюю губу, тихо сказал:

— Мне так и непонятно до сих пор, почему к Слановскому было особое отношение начальства. Возможно, его готовили к какой-то важной операции.

— А после того как отложили операцию, после того как вас отругал генерал, больше никогда не заходила речь о нем?

— Нет, потому что и времени на это не было. События так стремительно развивались.

— Еще раз вернемся немного назад. Игнатов ставит определенную задачу перед Слановским, тот ему обещает выполнить ее, но сообщает об этом учительнице из Лозена, не так ли?

— Да, его больше всего ругали именно за это.

— Но вот что кажется странным: вместо того чтобы потребовать от Слановского. отчет, власти взяли его под защиту.

— Верьте мне, — скрестил руки на груди Додев. — Я до сих пор нахожусь в полном неведении относительно этого дела.

Данев приблизился к нему и, показывая пальцем на стол, резко сказал:

— Напишите обо всем. Постарайтесь изложить все подробнее, попытайтесь восстановить всю картину.

— Вы его серьезно подозреваете?

— Нет, пока нет, но необходимо, чтобы все было ясно. — Данчо подал ему руку и, стоя уже у двери, предупредил: — Написанное передадите лично мне.

Из казармы Данчо Данев спешно направился в штаб зоны. Йордан едва поспевал за ним. Данчо целиком был поглощен новостью о генерале Яневе.

Встречая на лестнице знакомых, он сдержанно здоровался с ними. Поднявшись на второй этаж, направился прямо в комнату Розова. В дверях он задержался, хотел вернуться назад, но Розов сделал ему знак рукой:

— Данчо, погоди, мы уже закончили.

Чугун, Чавдар и адвокат Цветков встали со своих мест. Проходя мимо Данчо, Чугун дружески потрепал его по плечу и охрипшим голосом сказал:

— Да-а, осунулся ты, браток. Такого с тобой не было и в самые горячие партизанские времена.

— И не забывайте, друзья, что это только начало, — шутливо намекнул Розов. — Кажется, власть было легче взять, чем закрепить и удержать…

Розов проводил посетителей до дверей и, вернувшись назад, остановился возле стола, внимательно вглядываясь в лицо Данева.

— Данчо, если еще неделю будешь так вкалывать, скоро отбросишь копыта. Бюро областного комитета партии решило распределить возложенные на тебя дела на большее количество людей.

— Такое время настало, — вздохнул Данев и вздрогнул от мысли, что, может быть, его решили отстранить от работы в милиции, — все только и думаем, как бы выспаться.

— В наше распоряжение направляются Сапди, Божин Шопский, Цоньо Крачунов и другие товарищи.

— А что же буду делать я? — спросил Данчо.

— Ты теперь будешь отвечать за следственные дела, а Санди, как старый вояка, будет вашим начальником. Нам пора уже знать, кто пьет, а кто платит. Вижу, что тебе больше с такой тяжестью одному не справиться.

— С этим я как раз и пришел, но вы уже все решили сами. И еще одно. У меня есть сведения, что генерал Янев скрывается в своем родном селе.

— Неужели? — удивился Розов. — Задержать немедленно!

— А если он окажет сопротивление? — спросил Данчо. — Приказать, чтобы с ним особенно не церемонились?

— Нет, ни в коем случае. Он нам нужен живой. Согласитесь, Данев, я опять вас упрекну, вы допустили промашку. Нам ни в коем случае нельзя было терять Цено Ангелова, — сказал Розов.

— Товарищ Розов, поверьте, я до сих пор не могу себе простить этого. Только теперь начинаю понимать, скольких бессонных ночей стоило нам это. Ругаю себя за ошибку и за промашку.

— Данев, обратите внимание товарищей, я напомнил об этом и Санди, с арестованными необходимо держаться в рамках приличий. Их деяния достаточно тяжелы, но мы ни в чем не должны походить на фашистов, — медленно и внушительно говорил Розов.

— Все же обстановка революционная, товарищ Розов, приходится быть беспощадными, — сказал Данев.

— Данев, — Розов подошел к окну, — посмотрите туда, — он показал на пеструю толпу на улице, — они будут укреплять революцию, и надо, чтобы она стала их кровным делом. Мы закладываем основы большого здания на века, и они должны быть крепки, без крови, без слез. У людей должна быть твердая вера в будущее.

— Понятно, товарищ Розов! — Данев поспешил сгладить плохое впечатление от своих слов. Он уже собрался уходить, когда Розов его остановил:

— Нашли какие-нибудь следы в связи с убийством Румена?

Колени Данева обмякли, и ноги подкосились. Румянец залил его пожелтевшие щеки, но он тут же овладел собой и, не спуская глаз с Розова, который смотрел в окно, проговорил:

— До сих пор еще ничего нет, товарищ Розов.

— В первом участке задержана одна женщина, которая подозревается в том, что оказывала помощь полиции, следила за домом Румена. Неплохо будет, если ты ознакомишься с ее делом.

— Лично сам допрошу ее сегодня же, немедленно позвоню в участок. — И Данев вышел из комнаты.

По дороге в областное управление милиции он сказал Йордану:

— Йордан, нашли след генерала Янева. Сегодня же поедешь туда. Уже несколько дней он скрывается в своем родном селе. Если он окажет сопротивление, ты знаешь, как поступать в таких случаях. Нельзя позволять им больше пускать нам кровь, достаточно они ее попили до сих пор.

— Ясно, — утвердительно кивнул головой Йордан и отправился сразу же. Машина еще не успела выехать за черту города, как он уже спал на заднем сиденье.

После обеда прибыли в приютившееся у подножия горы село, родное место Янева. Машина остановилась около управы. Чувствуя прилив сил после сна, Йордан ловко соскочил из машины и быстро вошел в здание управы. Его встретил мужчина среднего возраста, который представился председателем комитета Отечественного фронта села, временно исполняющим обязанности старосты.

— Я прибыл из штаба зоны и областного управления милиции, — сказал Йордан. — Покажите, где живет генерал Янев.

— А вы что? — беспокойно и резко спросил староста, — арестуете его?

— Нет, — быстро ответил Йордан.

— Видите ли, товарищ, — торопливо начал староста, — я его дальний родственник. Не знаю, как вам сказать, но генерал в нашем краю пользовался большой любовью и доверием. Он был, можно сказать, большим другом народа. Это подтвердят и другие товарищи из Отечественного фронта. Он спас от виселицы немало наших товарищей…

— Коммунистов? — прервал его Йордан.

— Да, и коммунистов. Я председатель местной организации «Звено» , но здесь есть и коммунисты, которые подтвердят мои слова.

— Не спорю, товарищ, ничего плохого я не говорил о господине генерале. Вы же не знаете, для чего он нам нужен.

— Он был здесь, но вчера, кажется, куда-то уехал.

В это время в комнату незаметно вошел парень с буйной копной волос, в расстегнутой рубашке с закатанными рукавами. Йордан и староста его не заметили. Однако парень, услышав, о чем идет речь, поторопился вмешаться в разговор:

— Генчо, я только что видел, как генерал гуляет по своему саду.

— Не знаю, я его не видел. Но ведь он уже уволен в запас, зачем он вам нужен?

Йордану пришлось прибегнуть к хитрости.

— Не понимаю, почему вы так упорствуете. Я знаю, что он уволен, но есть второе решение, чтобы вернуть его на службу.

Староста смущенно смотрел то на Йордана, то на парня. Продолжая суетиться, он начал убирать со стола газеты.

— Покажите мне, где живет генерал, — повернулся Йордан к парню с буйной шевелюрой.

Они вышли. Староста проводил их до калитки. Немного постоял там, проследил, пока они не скрылись из виду.

Йордан и парень прошли по маленькому деревянному мосту, затем по каменистой улочке и остановились возле опрятного двора с высокой каменной оградой, за которой простирался заботливо ухоженный сад. Ветки яблонь и груш гнулись от плодов. Чистая цементная дорожка, обсаженная зелеными кустами самшита, вела к кокетливому домику, выкрашенному в розовый цвет.

Йордан постучал в ворота. В глубине послышались тяжелые шаги и скрип сапог. Дверь отворилась наполовину.

— Что вам угодно? — смущенно спросил генерал.

— Господин генерал, — отдал честь Йордан, — я послан лично товарищем Розовым, начальником оперативной зоны, чтобы передать, что вам надлежит явиться на службу в военное министерство.

— Я уже уволен в запас, — ответил Янев с тревожными нотками в голосе, намереваясь закрыть перед носом Йордана дверь.

— Произошла какая-то ошибка, господин генерал… Насколько я понял, вы будете командовать дивизией, а может, и больше.

— У вас есть какой-нибудь документ от военного министра?

— Из министерства приказ передали по телефону, а мне сразу же приказали уведомить вас и сопровождать…

— Куда? — прервал его генерал.

— В министерство.

Янев немного поколебался и медленно открыл дверь.

— Когда надо выехать?

— Тотчас же, господин генерал.

— Тогда, пожалуйста, пройдите в дом, пока я приготовлюсь.

В маленьком коридорчике, расширяющемся к концу, их встретил смешанный аромат груш, яблок и дома, всегда поддерживаемого в чистоте.

Скрипнула дверь соседней комнаты. В дверях показалась молодая женщина в длинном платье. Генерал обменялся с ней несколькими словами по-немецки. Она сразу же переменила свой тон. Пригласила Йордана и парня войти и предложила им сесть.

Через некоторое время генерал вышел из комнаты в мундире, фуражке, с маленьким чемоданчиком в руках. Остановившись на пороге, он повернулся к жене:

— Милая, чуть было не забыл взять с собой деньги. Оставь себе побольше.

Немного спустя она подала ему пачку банкнот. Он открыл чемоданчик и положил деньги на белье и туалетные принадлежности. От глаз Йордана не ускользнуло дуло пистолета, блеснувшее в чемоданчике.

Генерал поцеловал жену в лоб. Йордан и парень вышли на крыльцо. Потом втроем спустились на дорожку, ведущую через сад.

— Где машина? — спросил генерал.

— Перед управой, господин генерал, — сказал Йордан, стараясь казаться спокойным, чтобы не вызвать никаких подозрений.

Жена, стоя на крыльце, крикнула:

— Милый, сразу же сообщи мне телеграммой!

Он махнул ей рукой и улыбнулся.

Когда подошли к управе, староста в последний раз попытался им помешать с отъездом.

— Дядя, не спеши, — обратился он к Яневу. — Мне это дело кажется сомнительным. Этот товарищ не предъявил никаких документов. Я заказал телефонный разговор, подождем немного.

Генерал, заколебавшись, огляделся. Перед машиной собралось около десятка любопытных.

Йордан понял, что любая секунда промедления может все испортить. Он взял из рук генерала чемоданчик, подал его шоферу, который уже завел мотор машины, и сурово обратился к старосте:

— Пройдите к себе и перестаньте мне мешать, иначе мне придется применить силу.

— Как так? Да вы знаете…

— Господин генерал, — обратился Йордан к Яневу, — за вашу безопасность я отвечаю головой. Прошу вас больше мне не мешать. В ваших интересах, чтобы не пролилась лишняя кровь.

Янев нерешительно сел рядом с шофером. Как только машина поехала через площадь, Йордан взял чемоданчик у шофера. Открыл его и достал оттуда пистолет. Машина развернулась на покатой сельской площади и понеслась к городу.

Через три часа машина остановилась возле областного управления. Генерал смущенно спросил:

— Разве здесь находится военное министерство?

— Сейчас разберетесь, господин генерал. — Йордан открыл дверцу и предложил генералу выйти.

* * *

Данчо Данев торопился. На разговор с генералом Яневым он отвел двадцать минут. Этот разговор не носил характера углубленного и подробного допроса, который следовало бы вести с таким человеком, как Янев. Данчо интересовало главным образом одно: был ли он первым представителем власти, с которым Янев имеет дело. Получив положительный ответ, Данчо дал ему бумагу и чернила и приказал написать все о себе.

Пока Йордан оформлял арест Янева, Данев успел подробно допросить женщину, уличенную в сотрудничестве с полицией. И здесь, к его неожиданности и большой радости, Данчо не встретил никакого сопротивления. Женщина призналась сама, что ей было поручено полицией наблюдать за домом Румена. Она регулярно доносила, кто и когда входил в этот дом и выходил из него.

— Спасешь свою шкуру только в одном случае, — припугнул он женщину, когда давал ей бумагу и чернила, — если признаешься, что произошло в ту ночь. Мы не сомневаемся, что ты предала Румена. — Он вынул из папки письмо и показал ей. — Вот здесь черным по белому написано, что полицией тебе отпущена денежная помощь за оказанную услугу. Признайтесь чистосердечно и своевременно, тогда и мы будем снисходительны к вам…

В этот напряженный день у Данчо на мгновение появилась твердая уверенность, что он действительно крепко держит в своих руках и свою собственную судьбу, и судьбу тех, от кого он зависел.

И если этим летом в часы колебаний и испытаний, когда его жизнь висела на волоске, требовалось отвлечь внимание от себя, чтобы направить других по неверным следам в Лозен и выиграть время, то теперь он думал о необходимости новых шагов. У него не было какого-нибудь конкретного повода для ссоры со Слановским. Но все же, как человек, готовый защищаться от любых ударов, он решил не исключать Слановского из числа тех, кто мог бы создать ему неожиданные неприятности. Открыто обвинить его в сотрудничестве с полицией, опираясь ни письменные сведения Додева, с одной стороны, ему казалось соблазнительным, но о другой он боялся, что не будет достаточно серьезных и конкретных доказательств. Самым разумным ему казалось спокойно подождать развязки хода событий, но события развивались так стремительно, что контроль над ними оказался выше его сил и возможностей. У него не было представления и о том, как будут развиваться в дальнейшем события, связанные с его служебным положением. Не отнимут ли Санди, Божин Шопский, Цоньо Крачунов у него наиболее важные функции, не окажется ли он в тупике и не превратится ли вместо молота в наковальню, на которую посыплются удар за ударом? Его честолюбие было неприятно задето. В течение этих нескольких дней он чувствовал себя неограниченным господином, но был также доволен и тем, что все же они несколько опоздали, а это дало ему возможность порасчистить заросшие дорожки его прошлого.

Через день на фронт должен был уйти первый эшелон. Слановский входил в полковой комитет Отечественного фронта, он был выбран солдатами командиром роты, и было бы непростительным легкомыслием в эти мгновения повышенной чувствительности делать какие-либо попытки его задержать. Поэтому самым соблазнительным для Данчо было играть роль великодушного человека, который летом стал жертвой нежелательного недоразумения, и вместе с тем приберечь для себя такой козырь, как загадка, почему против Слановского не были приняты никакие меры со стороны полиции, если он действительно не оказывал ей услуги…

Его мысли и планы прервал Йордан, который вошел на цыпочках и еще с порога непринужденно заулыбался:

— Правду говорят наши ребята?

— Что говорят? — Данев сделал ему знак, чтобы тот сел на диван.

— Да то, что будут и другие начальники?

— Эх, Йордан, если бы были только такие неприятности! Не одним же нам тянуть эту лямку. На что это похоже? Уже пятый день мы здесь киснем, нет времени хотя бы на полчаса заскочить в село и повидаться со старыми друзьями и знакомыми.

— Как раз это и я хотел сказать. Давай заедем как-нибудь вечером в село?

— Давай, давай, — согласился Данчо. — Йордан, а что ты скажешь о нашем Кирчо Слановском?

— Этого человека лучше оставить в покое. Позавчера я его видел…

— Об этом ты мне ничего не сказал.

— Не знаю, с чего и начать. У него большие неприятности.

— Я, что ли, виноват? — раздраженно прервал его Данчо.

— Нет.

— Где он сейчас?

— Дома. На этих днях уходит на фронт.

— Посмотрим, может быть, сегодня вечером заскочим в село ненадолго.

* * *

Данчо Данев любил, когда его хвалили, прибегали к его услугам, советам и содействию, но в этот вечер он едва выдержал обрушившийся на него шквал просьб. В конце концов он начал даже сожалеть, что заехал в село.

Его неожиданное появление в доме вызвало у всех слезы. Быстро собрались родственники, знакомые, соседи, и все старались проявить к нему внимание, а он сам не мог объяснить, почему они все до одного казались ему такими чужими и далекими.

Ссылаясь на то, что он прибыл по важному делу и на короткое время, Данчо даже не перекусил в доме. Двор, садик перед домом, скамейка около ворот, где он так любил сидеть вечерами, теперь показались ему ненужным и смешным старьем.

Но не успел он выйти на улицу и вздохнуть с облегчением, что освободился от домашней колготни, как к нему прицепился Матейчо. Теперь Данчо вновь пришлось слушать советы и жалобы.

— Ну, люди, — озабоченно говорил Матейчо, — глядите в оба, гады не дремлют, а если хочешь знать, Данчо, все село тебя ждет, только в тебе наша надежда.

— Матей, — с досадой поморщился Данев, — ты знаешь, я не вмешиваюсь в здешние дела. У вас здесь есть комитет, есть и партийный секретарь…

— Кто, столяр Кунчо, что ли? Нашел тоже! Разве он может править? Ему бы только в рот Калычу глядеть. А как у того котелок варит, ты и сам знаешь. Нашему селу нужен ученый человек, который каждому укажет его место.

— Да, но партия возложила на меня более ответственные задачи. Вы из-за чего спорите?

— Не из-за чего. Они в первые же дни разобрали все посты. Мне не нужны их привилегии. Я хочу только, чтобы они по справедливости все делали. Ты знаешь, мы все глаза проглядели, тебя поджидая. Если бы ты мне сказал, что сегодня приедешь, я нанял' бы на вечер оркестр, все село вышло бы тебя встречать.

— Оставь это! Сейчас не время для такого праздного шума.

— Ну, это уж наша забота. Мы знаем, кем гордиться.

— На что ты жалуешься?

— Только тебе расскажу о своих бедах. Я два дня ходил тенью за Калычем. В конце концов он стал грозить мне, что побьет. Что? Разве я это заслужил, разве не гнили мои кости по тюрьмам?

— Это мне ясно, но что тебе от него надо?

— Почему он не арестует этих двух фашистов, Танаса Йончоолу и Денчо Чолаку, за то, что они меня выдали, я тебе говорил об этом и сегодня! Если бы не они, я бы все лето был с вами в лесу. Но он их защищает, потому что у этого Йончоолу денег куры не клюют…

— Не говори так, а то Калыч и в самом деле накостыляет тебе, ты ведь его знаешь, ему море по колено.

— Я человек открытый. Партия учила меня говорить то, что думаю. Поэтому, если услышишь, что я их обоих посреди белого дня порешил, не удивляйся.

— Матей! — устало кивнул головой Данчо и посоветовал, чтобы отделаться от него: — Направь письмо в партийную организацию с изложением сути дела. Если на него не обратят внимания, тогда посмотрим.

— Утром принесу письмо прямо к тебе, всю ночь не сомкну глаз.

— Не спеши. Сейчас у нас по горло работы. Им некуда деваться. Давай сначала выловим самых главных птиц, потом дойдет очередь и до этих. Ты знаешь, где сейчас Калыч?

— Мобилизованные гуляют в корчме у Чошовцев, должно быть, и он там. Кажется, Йордан, Кискиновы и ваш шофер тоже туда пошли.

Данчо Данев направился через площадь в сопровождении Матейчо. Остановился около машины, заглянул внутрь: ни шофера, ни Йордана на месте не было.

Как только Данчо показался в дверях корчмы, шум сразу же стих. Он зажмурился от света, от душного, прокуренного воздуха.

— Вот и тот, кто говорил, что не заглянет больше к нам!

— Старый вояка! — громко выкрикнул Калыч и поднял в приветствии кулак: — Давай иди сюда!

Данчо, ничего не видя, прошел между столами, пожимая протягиваемые к нему со всех сторон руки, остановился около стула Калыча и наклонился к его плечу!

— Садиться не буду, я на минутку.

— Постой, постой, не дури — дернул его за руку Калыч.

В это время Матейчо услужливо поднес ему стул.

— Вот так Матейка! — покровительственно хлопнул его по плечу Калыч и повернулся к Данчо: — Завтра наши ребята уходят на фронт, вот мы и решили их угостить.

— Неплохо, — кивнул головой Данчо и только теперь заметил, что Слановский сидит напротив него. — Вот так дела! Да ты теперь никак штатский! Что помалкиваешь? — подал он ему руку.

Слановский крепко пожал ее и как-то смущенно добавил:

— Сколько времени не виделись!

— И то хорошо, что живы остались…

— А ты опять возле меня трешься! — Калыч натянул Матейчо фуражку низко на глаза.

— Чего кипятишься? — спрятался Матейчо за спинами людей.

Из кухни вышел Танас Йончоолу, с закатанными рукавами, с покрасневшим и потным лицом, весь пропахший жареным мясом. Поздоровавшись с Даневым, он как-то виновато улыбнулся:

— Ну вот и встретились, живые и здоровые, слава богу! Отец твой все беспокоился.

В это же время к ним приблизился, размахивая как-то пугающе пустым левым рукавом Денчо Чолаку, брат Пени, и пьяным осипшим голосом заголосил:

— Ведут меня, ой, несут меня!..

— Погоди ты, да погоди же! — что было силы рявкнул Кутула.

Данчо поел на скорую руку. Отказался от вина. Голова его закружилась от душного воздуха, и какая-то острая неопределенная боль сжимала сердце. «Чего бы я только не отдал, чтобы быть на их месте, — думал он с завистью и грустью. — У них нет никаких угрызений совести. Они радуются мне и не знают, что этот тип Цено Ангелов постоянно у меня перед глазами. Не надо было смотреть ему в глаза, когда он зажмурился и хотел спрятать голову в сейф».

Данчо неожиданно встал. Кивнул головой Слановскому:

— Давай выйдем на минутку. Хочу кое-что тебе сказать…

Несколько минут Слановский переступал с ноги на ногу, подрагивая от ночной прохлады, пока Данчо прощался с земляками.

Шофер уже завел мотор машины. Йордан, попрощавшись со Слановским, сел на заднее сиденье, и только тогда Данчо взял Слановского под руку, отвел в сторону от людей, окруживших машину:

— Кирчо, мы с тобой старые друзья и товарищи, — осторожно оглядываясь и почти шепотом проговорил он, — и я прошу тебя понять меня правильно. Партии не все ясно с этой твоей историей летом…

— Как не ясно? — тревожно спросил Кирчо.

— Прошу тебя, выслушай меня внимательно. Я верю, что все будет хорошо. Пока я отвел от тебя какие бы то ни было подозрения. Короче, поручился за тебя. Но и ты должен помнить…

— Я готов… — прервал его Слановский.

— Погоди, я не закончил. Всех интересует одно — почему арестовали Лиляну, а тебя не тронули, понимаешь? Поезжай на фронт спокойно, а об остальном я позабочусь. — Данчо подал ему руку и сел в машину.

 

Глава вторая

Обстановка требовала как можно скорее перерезать пути отступления гитлеровским частям из Греции, Македонии и долины реки Моравы, чтобы обеспечить тыл и левый фланг 3-го Украинского фронта, овладев шоссе, ведущим к городу Нига.

После нескольких смелых атак, сильного артиллерийского обстрела и воздушной поддержки советских бомбардировщиков гитлеровцы были выбиты с их позиций.

Полк Додева устремился следом за ними в походной колонне по разбитой и грязной горной дороге.

В этот вечер колонна свернула к сторону от дороги и остановилась на ночлег на широкой и голой поляне. Загорелись веселые огни костров, возле обозных телег ржали лошади, где-то бренчало пустое цинковое ведро, раздавались гомон и смех.

Далеко на западе время от времени луч прожектора прорезал темноту долины.

Присев около огня, Слановский сушил свои мокрые ноги и, как ребенок, ворошил прутом угасающие угли. Напротив него Кутула поджаривал ломтик хлеба, кривился от дыма, задуваемого слабым ветерком прямо ему в глаза.

Луканче принес охапку дров, бросил их себе под ноги и, повернувшись к огню, брезгливо осмотрел свои грязные колени.

— Вот влип так влип, чуть было концы не отдал! Упал головой в канаву.

— Так тебе и надо, если спишь на ходу! — проворчал равнодушно Кутула.

— Темень такая, что хоть глаз выколи, — продолжал оправдываться Луканче, — ничего не видно.

Но тут внимание всех привлек курьер полка. Вокруг него столпились те, кого он называл, и те, кто ожидал, но не получил писем в этот вечер. Конечно, счастливцев было не так уж много.

Кутула присел на корточки у костра.

— Вот это да! — произнес он, прочитав по слогам несколько предложений из письма. — Ты смотри, Матей Арапский выбился в начальники…

— Кем стал? — с любопытством заглядывал через его плечо Луканче.

— Начальником милиции села.

— Это ж надо! — Луканче завистливо вздохнул. — Дорвался-таки до службы.

— Эй, сват, — с тревогой в голосе заговорил Пени, — посмотри, Николай Габыров убит.

— Да ну! — Кутула положил письмо себе на колено.

— Похоронили его в Македонии, — добавил Пени и продолжал читать письмо уже про себя. Время от времени он угрожающе вертел головой: — Ну я ему покажу! Дай только встретиться!

— Кому, Пени? — спросил Луканче и насмешливо посмотрел на него.

— Знаю кому! Все мало этому тупице, доведет он меня до греха. — Пени убрал письмо в карман и добавил почти про себя: — Пристал к брату Денчо, только и ему самому несдобровать.

— Да ты ему ничего не сможешь сделать, — пытался поддразнить его Луканче.

Пока Пени думал, как бы ему ответить, Кутула ткнул его рукой в бок:

— Почему не пишешь бабушке Луканице? Она каждый день заходит к нашим.

— Пишу, только она неграмотная, вот и носит мои письма по всей околице.

— Ах да, твой авторитет может подорвать, — пошутил Кутула.

До полуночи не гасли костры. Через разорванные облака время от времени проглядывали крупные холодные звезды. Где-то далеко сонно мигали и медленно гасли ракеты.

Через полтора часа майор Пеев передал 2-й роте, чтобы она, ускорив шаг, следовала к месту назначения прямо через поле.

Когда подпоручик Манев догнал колонну батальона, чтобы передать приказ Додева, его конь был весь в мыле. Батальону следовало ускорить шаг, чтобы уже вечером вступить в бой за город. Части других дивизий окружили гитлеровцев со всех сторон. Предстоял последний штурм.

Словно от невидимой электрической искры побежало по всей колонне знакомое напряжение перед боем. От усталости, бессонницы и сырости лица людей были бледно-восковыми. Но теперь все спешили, с трудом вытаскивая из грязи потяжелевшие сапоги, а город оставался таким же далеким и недостижимым.

Первый батальон встретил рассвет непосредственно на северо-восточной окраине Ниша. Дождь перестал, но грязь стала еще более липкой и тяжелой.

В течение всего времени Кутула не переставал ругаться себе под нос. Пени пытался шутить, но его редко поддерживали. Луканче, побледневший, с блестящими глазами, не выпускал из поля зрения Марина, чье спокойствие было и для него источником мужества и силы.

Силы Славовского были тоже на исходе. Липкая грязь тянула к земле, но он напрягал всю свою волю, чтобы идти впереди всех.

К половине одиннадцатого 2-я рота была менее чем в километре от города. На юге велась ожесточенная винтовочная и пулеметная стрельба. Артиллерия непрерывно изрыгала огонь.

Слановский на глаз определил расстояние до домов вдоль железнодорожной линии. Прикинул, что для того, чтобы добраться до первых окопов, ему необходимо самое малое минут двадцать.

Более получаса солдаты продолжали ползти и перебегать, и пока все было спокойно. На повороте у железнодорожной насыпи почти все залегли.

Неожиданно из кустов со стороны железнодорожной будки путевого обходчика полоснул пулеметный огонь. Замаскированное дуло орудия изрыгнуло огонь, и уже через миг после этого снаряд разорвался рядом с полотном. От взрыва над насыпью полетели щепки от шпал и камни гравия. Солдаты низко пригнули голову. Слановский ползком пробрался к рельсам, вдыхая запах мокрой земли, ржавого железа и машинного масла. Внезапно Слановский вздрогнул — за его спиной раздался сильный орудийный выстрел. Он обернулся назад. «Наше штурмовое орудие накрыло их», — радостно подумал он. Два высоких тополя, откуда били гитлеровцы, рухнули на землю.

Слева от первого орудия показалось еще несколько орудий. Они выстроились в одну линию и открыли огонь.

Слановский сделал знак солдатам, чтобы они следовали за ним. В один-два прыжка ободренные солдаты перескочили через железнодорожную линию, С этого момента они ложились, стреляли, делали перебежки почти бессознательно, стремясь только к одному — достичь первых домов города. Орудия изрыгали огонь, пулеметы угрожающе стрекотали, а люди, забыв об опасности, бежали вперед как обезумевшие.

Третье отделение первого взвода немного отстало. Взводный унтер-офицер кричал до хрипоты, но солдаты, потеряв первоначальную инерцию, не могли настичь своих товарищей, потому что дорогу им преграждал виноградник с лежащими на земле кольями и проволокой.

Луканче инстинктивно бросился на землю, когда прекратился вой летящей мины. Через мгновение мина взорвалась в семи-восьми шагах впереди него. Взрыв оглушил его. В ушах звенело. Он лежал, ничего не слыша, до тех пор, пока чья-то рука не схватила его за плечо и не стала сильно трясти.

— Давай, молодец, давай вперед! — прокричал ему почти в ухо помощник командира Тодоров.

Луканче вскочил и побежал вперед. В ушах у него продолжало звенеть. Справа от него упал на землю кривоногий Давидко. Он закричал от боли и пополз к меже. Из его шеи фонтаном била кровь и растекалась струей по шинели. Он попытался остановить ее своей грязной рукой, но она залила ему лицо. Луканче побежал к нему, повалил на спину, разорвал свой перевязочный пакет и неловко попытался перевязать Давидко. Кровь проступала через бинт, испачканный грязными руками Луканче, и продолжала стекать вниз.

Подбежали санитары с носилками, быстро положили Давидко на носилки и, пригнувшись, заторопились прочь.

Луканче отстал от остальных. Подленькая мысль обожгла его сознание. Почему бы не подождать, пока другие не уйдут еще дальше вперед? Ему хотелось жить, и ни о чем другом он не думал в этот момент. И вдруг силы как будто оставили его. Впереди продолжал бушевать огонь. Более двадцати минут Луканче лежал на одном месте, не смея поднять головы. Испуганная птичка, ошеломленная разрывами, вспорхнула и спряталась под кустом на меже. Опустошенным, испуганным взглядом Луканче следил за ней. Протянув руку, он попытался поймать ее, но птичка подпрыгнула и скрылась где-то в обгоревшей траве. Луканче больше не шевелился. Но эта маленькая живая птичка, так знакомая ему с самого раннего детства, как будто сразу вывела его из состояния оцепенения. Леденящая боль вины сжала сердце. Он был один среди мрачной пустоты боя. Где его товарищи? Впереди. Он оставил их. Ему стало страшно и стыдно. Как он будет потом смотреть им в глаза?

Луканче приподнялся на локтях. Рота не прошла еще и ста пятидесяти шагов. Он вскочил, как будто вытолкнутый какой-то сильной пружиной, и побежал. Несколько раз он падал. Ему казалось, что теперь стреляют только по нему. Ногам его как будто стало легче, когда он поравнялся с цепью товарищей.

«Еще немного, еще немного, — думал Луканче, — и мы в городе».

Через час рота вышла на широкую площадь. Из-за приоткрытой двери, висевшей на одной петле, показалась гитлеровская каска. И тут же пулеметная очередь прошила площадь.

Слановский прильнул к углу крайнего дома, дал знак солдатам первого взвода обойти площадь через соседние дворы.

Один солдат попытался перебежать улицу, которая, как широкий рукав, вливалась в площадь, но по нему полоснула пулеметная очередь, и он упал спиной на булыжную мостовую.

Слановский выглянул из-за угла дома. Несколько пуль с остервенением впились в стену, а к каске и груди прилипла известка и штукатурка. Он поднял автомат и прицелился в окно. Нажал на курок. Осторожно отпрянул назад. Кутула и Пени перескочили деревянную ограду и открыли огонь по окну. Гитлеровский пулемет как-то вяло дал еще несколько выстрелов и замер.

Рота прочесала еще несколько домов и вышла на берег реки Нишавы. Там, замаскированный под обрушенным железным мостом, пулемет гитлеровцев сеял смерть на прямой улице, ведущей к реке.

Ровно в два часа Слановский послал Саву к майору Пееву с донесением, в котором сообщал, что не может двигаться вперед.

Откуда-то с противоположного берега их вдруг начали обстреливать прямой наводкой две зенитки. На головы солдат посыпался дождь осколков, черепицы, камней.

Слановскому очень хотелось пить, губы его потрескались. К нему осторожно приблизился Марин и доложил, что патроны уже на исходе.

Прошло более двадцати минут, а Сава все не возвращался. Осколками снаряда убило двух солдат из третьего взвода.

Прибежал запыхавшийся Сава. Он схватил за локоть Слановского и, с трудом переводя дыхание, доложил:

— Господин подпоручик, нам высылают подкрепление…

 

Глава третья

Данчо Данев ревниво хранил показания генерала Янева. Какие только планы и проекты не мелькали в его голове! Но он не мог себе простить, что проявил легкомыслие и сообщил Розову о своем намерении по дороге ликвидировать генерала Янева.

Он окончательно убедился, что один только Яиев имеет доступ к его тайне, и решил, что настало время прервать эту нить, чтобы его тайна не стала случайно известна и другим.

По предложению и настоянию Данева Янев и еще некоторые арестованные были перемещены в тюрьму.

В это утро Данев решил судьбу Янева. Он сообщил Санди, что направляется в тюрьму. Запихнув в свой портфель показания Янева, он сказал шоферу, чтобы тот ехал. Ночью прошел дождь. Холодный восточный ветер поднимал в лужах рябь, низко над землей неслись тучи. От этого Даневу становилось особенно не по себе.

В тюрьме его встретили с раболепным покорством, к чему он приучил своих подчиненных. В глазах всех Данчо был бесстрашным, смелым партизаном, твердым и последовательным руководителем милиции и следователем.

— Пырван, — обратился он повелительным тоном к директору тюрьмы, — для допроса одного типа надо освободить комнату.

— Сию минуту, товарищ Данев, — ответил Пырван.

— Слушай, я ещё не кончил, — поднял руку Данев. — Я очень устал. Скажи, чтобы меня не беспокоили. Истопите хорошо печку, а то меня что-то знобит и ломает. — Он сунул руку в карман и вытащил пачку смятых банкнот. — Пошли кого-нибудь купить сигарет.

Пырван взял деньги и негромко спросил:

— Какую же комнату вам предоставить? Может, спуститесь вниз?

— Хорошо, можно вниз, — согласился Данев. — Скажи, чтобы там натопили печь и привели туда генерала Янева.

— Понятно, товарищ Данев. Минут через десять все будет сделано.

Когда Данев вошел в кабинет, в печке уже весело плясал огонь. Он разделся и сел за стол, снял со стола исписанный цифрами лист картона, сердито смял его и бросил на пол.

В дверь кто-то постучал.

— Войдите! — ответил Данчо.

Дверь скрипнула, и показался милиционер с кротким выражением лица.

— Товарищ Данев, к вам доставили арестованного.

— Хорошо. Будь за дверью и никого не пускай ко мне.

— Понятно! — Милиционер пропустил в комнату Лиева, хлопнул дверью, и его шаги удалились к другому концу коридора.

Лицо Янева припухло от сидячей жизни, от сырости каменных стен и цемента. Он ждал, стоя навытяжку. Облизнул языком нижнюю, чуть отвисшую губу, с трудом глотнул в ожидании первого вопроса. Это была его вторая встреча с Данчо Даневым. Сначала Янев очень боялся, и потому стремился скрыть некоторые случаи из своей жизни и службы. Однако впоследствии, когда силы его были уже на исходе, он стал рассказывать обо всем, что знал и помнил. С каждым днем, проведенным в тюрьме, его все больше охватывало отчаяние. Он совершенно опустился, стал совсем безвольным. Долгие и однообразные ночи в тюрьме были невыносимы. И если еще недавно его единственным удовольствием были прогулки на велосипеде, то теперь уже и это не могло бы отвлечь его. Иногда у него мелькала мысль о самоубийстве, но глубоко в душе он страшился смерти. Какая-то смутная надежда, что рано или поздно он выйдет из этого ада, все еще поддерживала его.

— Генерал Янев, — обратился к нему ровным, спокойным голосом Данев, доставая одновременно из папки бумаги с его показаниями, — вы достаточно умный и рассудительный человек. Отдаете ли вы себе отчет, за что вас задержали и за что будут судить?

— Да, — проглотил слюну генерал, и нижняя губа его задрожала.

— Надеюсь, что полтора месяца — достаточное время для осознания всех своих ошибок и преступлений перед народом.

— Господин следователь, я все рассказал о себе, — умоляющим и измученным голосом ответил Янев.

— Все ли? — Данев остановил на нем свой холодный взгляд.

— Да, все полностью, клянусь вам!

— Нет, — вздохнул Данчо, — осталось еще кое-что. Мы старые конспираторы, и от нас ничего нельзя скрыть. Это ваши показания, не так ли? — указал он на исписанные страницы.

— Так точно, — ответил Янев, сделав шаг вперед и немного приподнявшись на носках.

Данчо закрыл пайку и смерил его взглядом. Обратил внимание на штатское измятое пальто Янева, на поплиновую рубашку с довольно запачканным воротником, на галифе, на котором уже не было двойных лампасов. Только сапоги сохраняли еще свой генеральский вид, но и они были давно не чищены, а на каблуках и носках виднелась засохшая грязь и желтая глина.

— Ну? — снова спросил Данев. — Теперь поговорим опять. Берите стул, садитесь. Вы курите? — протянул он ему коробку с сигаретами.

— Да, благодарю, — потянулся Янев к коробке и трясущимися пальцами взял сигарету. В свою очередь он теперь сам прощупывал глазами Данчо и сам не мог объяснить, что во внешнем виде и поведении этого человека внушает ему смутное доверие, как будто их двоих прежде связывала какая-то общая нить, но теперь ее прервали происходящие бурные события.

Голос Данчо заставил его вздрогнуть.

— Генерал Янев, в своих показаниях вы утверждаете, что ничего не знаете о расстреле наших товарищей в Лозене. Имейте в виду, что не я, а народ потребует возмездия за их смерть. И только в ваших интересах пролить свет на эту историю со всех сторон.

— Господин следователь, я еще при первом допросе говорил вам и писал об этом в своих показаниях; они перед вами. За приказы и распоряжения, которые давал, я готов нести ответственность. Но о Лозене сказал и буду говорить, что все произошло по указке полиции и из-за усердия поручика Игнатова.

— Командиром дивизии были вы? — перегнулся через стол Данев.

— Так точно, я, — отпрянул немного назад Янев, как будто боясь удара в лицо.

— От кого получали указания и приказы ваши солдаты, от полиции или от вас? Разве рота, расположенная а Лозене, была подчинена полиции?

— Нет. Она была подчинена полковнику Додеву.

— А он вам, не так ли?

— Да, мне, господин следователь, — убито ответил Янев.

— Слушайте, генерал Янев! Не пытайтесь свалить всю вину на полицию, и в частности на Цено Ангелова. Я хорошо понимаю вашу тактику. Вы рассчитываете в основном на то, что он мертв и мы не в состоянии сделать вам очную ставку с ним. Но имейте в виду, что у нас есть возможность проверить ваши показания, что мы уже сделали.

— Знаю, господин следователь, но я говорю правду.

— Когда полковник Додев узнал о расстреле?

— Насколько мне известно, он не знал об этом. Поручик Игнатов действовал на свой страх и риск.

— Ох! — наигранно вздохнул Данчо и беспомощно поднял руки. — Теперь вы пытаетесь свалить вину уже на другого мертвеца.

— Но, господин следователь, это правда, — умоляющим и беспомощным голосом пытался убедить его Янев.

— Слушайте, — откинулся на стуле Данчо, — давайте говорить откровенно. Жизнь человека изменчива и, самое главное, очень коротка. Совсем недавно вы были генералом, сильным и уважаемым человеком, не так ли?

— Да.

— А сегодня вы подсудимый. Чтобы проявить свою власть, вам достаточно было только снять телефонную трубку, росчерком пера заставить части вашей дивизии начать операцию — сжигать дома, убивать людей. Еще до вчерашнего дня наша жизнь зависела от вас, теперь же ваша — от нас. Вы десятилетиями сидели на шее у народа, но вот настало такое время, когда народ надел на вас узду. Вы понимаете, что мне нужно от вас?

— Я очень хочу узнать это, — вздохнул Янев.

— Господин генерал, запомните то, что я вам сейчас скажу. Народ, умеющий ненавидеть, может быть вдвойне великодушным. Мы умеем наказывать, но умеем и щадить.

В душе Янева что-то размякло. Он впал в умиление. Впервые с ним говорили откровенно и, самое главное, намекали на возможность спасения.

— Понятно, господин… — Он не закончил фразу, и его подпухшие глаза увлажнились, он как будто с трудом сдерживал подступившие слезы.

Данчо оценил, что его маневр был удачен, что у генерала раскрылась, как бутон, надежда на жизнь и свободу.

Он достал ранее отложенную страницу с показаниями, где говорилось о сотрудничестве Янева с Цено Ангеловым. Прочитал ему все написанное и, глядя на него с прищуром, испытующе сказал:

— Расскажите мне более подробно о секретных сотрудниках Цено Ангелова. Хочу подчеркнуть, что от этого зависит и ваша судьба. Если распутаем клубок и докопаемся до истины, можете надеяться на свободу. Пока мы вам не верим. Значит, надо, чтобы вы нам помогли, чтобы заслужить наше доверие. Еще раз повторяю, только в этом случае вы можете надеяться на свое освобождение или возможную реабилитацию. Сейчас мы ведем войну, и нам нужны такие подготовленные и умные командиры, как вы.

Генерал придвинул стул немного вперед, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, потер рукой свою шею. На его виске пульсировала жилка. Он напрягся, пытаясь восстановить в памяти весь разговор до мельчайших подробностей и любой ценой убедить Данева в своей искренности.

— Господин следователь, — начал он взволнованно, — клянусь вам, что сделаю все, чтобы восстановить в памяти события прошедших дней. Лично я не был в хороших отношениях с полицией. Верьте мне, Цено Ангелова я всегда считал свиньей. Все знали, что он бандит и взяточник. Но я, как командир дивизии, и он, как начальник окружного управления государственной безопасности, были в постоянном контакте. Планы наших операций разрабатывались высшим начальством по распоряжениям министерства и штаба армии. В операциях войск предусматривались действия полиции, так как сама она была не в состоянии справиться с положением.

— Это мне известно, — прервал его Данчо.

— Прошу вас, только один момент! Я послал докладную командующему армией о том, что войска не должны исполнять роль жандарма, потому что совсем потеряют расположение и любовь народа.

— И это я знаю, у меня есть эта докладная.

— Нашли ее? — обрадованно спросил Янев.

— Расскажите подробнее, остановитесь на Цено Ангелове и его людях.

— Да, — покачал головой Янев и замолчал на короткое время. Снова напрягая память, он собрался с мыслями и продолжил скороговоркой: — Вот как это было. После операции в Камено-Поле мы поругались с ним. Он держался с нами вызывающе, особенно со мной. Обвинил меня в бездарности, в мягкотелости. Мы обменялись колкостями. Он вскипел, ударил кулаком по столу. «Благодарите, — говорит, — меня, что весь отряд в наших руках. Там у меня есть человек, который доносит о каждом их шаге». Мы еще немного поспорили. Потом он похвалился, будто в любую минуту может узнать, где находится отряд. Еще он сказал, что сомневается в том, что нам, если мы начнем операцию, удастся уничтожить партизан.

— И это все? — взволнованно спросил Данчо и испуганно огляделся, как будто боялся, что кто-то их подслушивает.

— Так точно, господин следователь, поверьте мне, все это чистая правда.

— А что вы знаете о том человеке?

— О каком?

— Об агенте-провокаторе, который находился среди партизан.

— О нем я не знаю ничего.

— А кто он был, как его имя? О нем вообще в дальнейшем заходила речь?

— Нет, тогда мы говорили о нем в первый и последний раз.

— Как вы думаете, Ангелов мог проговориться об этом еще кому-нибудь? С кем из ваших офицеров он был близок? Каковы были его отношения с полковником Додевым?

— Они не были хорошими. Он ни с кем из моих коллег не был в хороших отношениях. Напускал на себя излишнюю важность, поэтому никто из нас его не любил. Каждый избегал его.

— Это все? — тихо спросил Данев.

— Да, господин следователь, — ответил усталым голосом Янев.

— Нет! Вы или не помните, или нарочно умалчиваете. Нигде ничего не пишете и не говорите о том, почему отложили операцию в начале августа. По чьему приказу? Разве вы не поняли, что нам известны все подробности?

Янев обхватил голову руками. Немного подумал. Кровь еще сильнее запульсировала в жилах.

— Подождите, — виновато улыбнулся он, — и не сердитесь на меня, что опять начну с мертвеца.

— Говорите!

— Без моего ведома и втайне от полковника Додева, за это я ручаюсь своей головой, поручик Игнатов попытался в Лозене затеять какую-то историю с учительницей. Эта учительница любила подпоручика запаса из роты, которая размещалась в Лозене, не могу вспомнить его имени. Я его даже и не видел никогда.

— Ну и что же?

— Поручик Игнатов приказал этому подпоручику втереться в доверие к девушке, пообещал дать ему оружие и патроны для передачи партизанам. Он хотел, чтобы затем подпоручик перешел на нелегальное положение и таким образом завоевал доверие партизан, тогда через него можно было бы узнать, когда ваши товарищи спустятся с гор, чтобы схватить их. Однако подпоручик оказался честным человеком. Вместо того чтобы действовать так, как ему было приказано, он взял да и предупредил девушку, рассказал ей обо всем. А она со своей стороны сообщила вашим товарищам в горах, что было задумано…

— Дальше! — нетерпеливо потребовал Данев.

— Похоже, это и стало причиной опасения, что человек Цено Ангелова будет раскрыт. Ангелов был в панике. Боясь последствий, он и приказал приостановить операцию, а я лично должен был передать полковнику Додеву и поручику Игнатову приказ положить конец этой истории с девушкой и подпоручиком из Лозена. Помню, Ангелов дал приказ не поднимать больше вопрос о подпоручике, как будто ничего этого и не было. Он постарался сделать все, чтобы замести следы. Я слышал, что он арестовал ту девушку, но какова ее судьба, не знаю. Прошу меня извинить за то, что чуть не забыл об этом случае.

— А после этого речь об этом человеке больше не заходила?

— О каком? О подпоручике, что ли?

— Нет. О человеке Цено Ангелова.

— Нет. Он хранил это имя в полной тайне. Если бы я его знал, я бы сказал вам о нем сразу. Понимаю ваш интерес к нему, но таково положение, господин следователь.

Данов замолчал. Подпер потяжелевшую голову ладонями. Его сердце билось учащенно. В таком положении он оставался две-три минуты, а после этого с усилием оторвался от стула и, с трудом передвигая ноги, направился к двери. Молча открыл ее и кивнул головой милиционеру, чтобы тот вошел.

— Отведите его в камеру, — указал он рукой на генерала.

— Слушаюсь, товарищ Данев, — по-солдатски ответил милиционер и снял с плеча автомат.

Янев встал со стула, с недоумением посмотрел на Данева, хотел поблагодарить его за намек на надежду и еще раз заверить, что сказал всю правду. Но Данев уставился взглядом в край стола и только кивнул ему головой, чтобы он уходил.

Этой же ночью Данчо Данев снова приехал в тюрьму. Его пропускали в любое время дня и ночи. Он взял ключ у дежурного и более часа оставался в камере генерала. Когда закончил разговор, вернул ключ дежурному и быстро ушел.

Утром генерала нашли повешенным на подтяжках. Никаких следов насилия не было. На коробке от сигарет было написано, что он сам решил покончить с собой.

Вечерний поезд приближался к городу. Прижавшись к стеклу, Розов смотрел на меняющийся за окном пейзаж. Мимо проносились телеграфные столбы, посеревшие поля, полоски неубранной кукурузы, и только местами попадались чуть зазеленевшие нивы. На западе медленно догорал красный закат. Полный и упитанный спутник Розова, который до сих пор почти непрерывно спал, встал, прижался головой к стеклу и, равнодушно глядя за окно, тихо проговорил:

— Вы уже почти приехали, а мне еще ехать до полуночи. Нет у нас поездов, как у других, — добавил он почти про себя. — Точности никакой. Скорым, конечно, лучше, только на него билетов не достать, он всегда переполнен нашими и русскими военными.

Розов из-под бровей осмотрел его. Спутник продолжал:

— Может быть, вы меня упрекнете, но смотрите, господин, раньше в этих вагонах ездили немцы, теперь русские. Такова наша участь — участь маленького и слабого государства. Любой его топчет и притесняет. Что, разве я не прав?

— Нет! — коротко ответил Розов.

— Видите ли, я вас не знаю, может быть, поэтому разболтался немного больше, чем следовало бы, но мне кажется, что, когда едешь с человеком в одном купе, как-то нехорошо молчать, хотя и рискуешь совершить ошибку. В молодости я был другим. Из отцовского дома ушел гол как сокол. Сколотил небольшой капиталец, создал себе известное положение — и все это своим собственным трудом и бережливостью.

— Вероятно, вы очень довольны собой, не так ли? — спросил Розов с желчной иронией и, откинувшись на сиденье, стал рассматривать своего спутника, щуря глаза. Челюсти у собеседника были крепкие, в каждом его движении чувствовалась сила и уверенность. Розову казалось, что он много лет назад где-то видел этого человека. Возможно, их пути когда-то пересекались. Но припомнить ничего определенного Розов не мог. Спутник между тем продолжал:

— Слава богу, живем не жалуемся. Только бы кончилась война, да открылись рынки, да началась торговля с англичанами, американцами, можно и с братушками, если у них, конечно, будет что нам продавать. Не будем и ими гнушаться.

— Но вы и без того имеете больше, чем вам нужно для жизни, не так ли?

— Почему это вас так удивляет? Если бы у меня не было интереса, стал бы я так вкалывать день и ночь, доставлять своим клиентам то одно, то другое! Для меня не имеет никакого значения, при какой власти я буду жить. Пусть только она дает мне возможность зарабатывать и жить, как человеку. Вот, например, мой адвокат говорит, что торговля — это узаконенная кража… Извините, — он неожиданно сменил тему, — никак не могу вспомнить, откуда я вас знаю. Мы встречались с вами?

— Очень может быть, — равнодушно ответил Розов.

— У меня неважная память на лица, но не являетесь ли вы братом или родственником одной моей землячки и соседки. Кем вам доводится Богдана?

— У меня есть сестра Богдана, но не знаю, о ней ли идет речь.

— Именно о ней! — оживился спутник. — Ее мужа зовут Спиро, у них сын Борко, сейчас он учится в гимназии. Вот так встреча! — удивленно качал он головой. — Я моложе вас, мы с Богданой ровесники, а вы очень изменились. Должно быть, более двадцати лет прошло с тех пор, как вы покинули наш город. Сколько же вы перенесли за эти годы — тюрьмы, допросы, преследования, Испания, Франция, партизанский отряд! Страдали, но, по крайней мере, и мир увидели. Жена, дети у вас есть?

— Нет.

— Конечно, не до того было. Вы не можете меня вспомнить, но отца моего наверняка помните — Фичо, акцизный пристав.

— Как же, помню, — слегка насупил брови Розов, — ваш дом стоял напротив нашего. Вы потом еще сбежали с дочерью торговца. Как его звали… — напряг Розов пат мять, пытаясь вспомнить его имя.

— Хаджиставрев. Да-а… Молодые были, горячие, — как-то виновато улыбнулся он. — Все же мне удалось хоть что-то от старой фирмы сохранить. Иначе брат жены все спустил бы. Вы его не знаете. Он офицер, проиграл в карты все приданое своей жены.

Розов всегда испытывал отвращение и ненависть к сытым и довольным обывателям. Этот толстяк, сын акцизного пристава, сидел себе за ветхим столом возле венского сейфа тестя. Торговля шла хорошо. Деньги — вот сила, которая сделала его своего рода философом. Деньги к деньгам идут.

— Я завтра же найду Спиро и Богдану, передам им от вас привет. Очень рад, что после стольких лет вижу вас живым и здоровым, — угоднически улыбался торговец. — Опять же извините, если что не так сказал.

Поезд подходил к станции. Розов достал с полки портфель и, приоткрыв немного дверь купе, кивнул на прощанье торговцу, а тот проводил его по коридору до самой двери.

На улице стемнело. Шофер присланной за Розовым машины областного комитета взял портфель из его рук.

— Как, Васил, заждался небось? — спросил Розов.

— Ничего страшного, товарищ Розов, — непринужденно улыбнулся шофер, — прождал всего полтора часа. — Открывая дверцу машины, он добавил: — Товарищ Чугун сказал мне, что будет ждать вас сегодня вечером в комитете. Хочет сообщить вам что-то очень важное.

— Вот как? — остановился на мгновение Розов. — Тогда давай вези прямо к нему.

Через некоторое время машина, скрипнув тормозами, остановилась перед областным комитетом партии. Окна Чугуна светились.

Так он работал каждый день вот уже полтора месяца — до двух-трех часов ночи. Никогда в жизни Чугуну не приходилось так долго заниматься умственной и канцелярской работой. Человек дела, он и в отряде, и в тюрьме не любил пустых разговоров, а когда надо было действовать, воевать, проявлялась его неутомимая энергия. По нескольку дней он мог выдерживать без сна и пищи. А теперь, как секретарь комитета, он должен был отдавать распоряжения, подписывать, накладывать резолюции на письма и другие документы. И насколько сильным и уверенным чувствовал он себя с гранатой и автоматом, карабином или пистолетом, настолько беспомощным казался сам себе с карандашом или ручкой в загрубелых пальцах. Он выслушивал за день множество жалоб — одни жаловались на местных коммунистов, другие начинали враждовать между собой, и он должен был устранять все недоразумения. К нему приходили крестьяне из сел, недовольные отношением к ним некоторых коммунистов, пренебрегающих ими, другие жаловались на то, что ничего не получили от местных комиссаров при распределении товаров, хотя считались сочувствующими или помощниками партизан. Иногда он вынужден был писать небольшие записки приблизительно такого содержания: «Димитр! Бай Вельо — наш человек. Уважайте людей. Ради нас они рисковали жизнью. Дай ткани для его дочери. Отпусти пару ботинок для его сына».

Телефон звонил непрерывно, и Чугун давал распоряжения районным комитетам. Люди ему верили, уважали его, потому что за долгие годы непосильной борьбы он завоевал себе имя подлинно народного защитника.

Но в это утро он был крайне взволнован. Весть о том, что Янев повесился в тюрьме, озадачила его. Хотя ничто не говорило о насильственной смерти, у Чугуна было предчувствие, что здесь дело нечисто.

И когда Розов вошел к нему в комнату, Чугун как раз читал показания генерала. Розов поздоровался, снял фуражку и, положив портфель на край стола, сел на диван напротив Чугуна.

— Что случилось?

Чугун тряхнул головой. Вихор поседевших волос упал ему на лицо.

— Ночью в тюрьме повесился генерал Янев.

— Вот оно что! — удивленно воскликнул Розов.

— Вчера Данчо Данев был у него.

— Ну?

— Янев был в хорошем настроении, не было никаких признаков, что он решится на такой отчаянный шаг.

— Такое впечатление сложилось у Данчо?

— Да.

— Он его допрашивал?

— Да. Уточнял некоторые обстоятельства.

— Что это за обстоятельства? Мне кажется, что Данев чересчур много занимается следствием по делу Янева.

— Вы что-либо имеете в виду?

— Пока ничего конкретного нет, но, по всей вероятности, здесь не обошлось без вражеской руки.

— Отсечем ее! — резко тряхнул волосами Чугун.

— Не опоздать бы, — многозначительно покачал головой Розов и после короткого молчания продолжал: — Когда речь шла об аресте генерала, Данев спросил, не лучше ли будет ликвидировать его по дороге.

— Думаете, что Данев сводит старые счеты?

— Ничего определенного сказать не могу. Где Санди?

— Только что звонил. Позвать его?

— Нет.

— Вот показания Янева. Я их как раз просматривал. — Чугун подвинул толстую папку к краю стола.

— Я их возьму домой. Случай с убийством Румена до сих пор покрыт мраком неизвестности. Данев мне представил показания той женщины, соседки Румена. Она признала, что работала на полицию и следила за квартирой. В ту ночь она, заметив, что в квартиру вошел незнакомый человек, сразу же сообщила об этом в полицию.

— Да, именно это знаю и я.

— Но Санди знает показания одного агента, который находился в засаде. Полиция окружила дом примерно за час до прихода Румена. Тогда что же получается? Выходит, что эта женщина знала о намерении Румена навестить мать и они были предварительно уведомлены, кого им ждать. Я попросил Санди сохранить это в тайне и продолжать свои наблюдения…

В тюрьме Матейчо провел несколько месяцев. Впервые дни пребывания там ему казалось, что он находится среди чужих и враждебных ему людей. Но они его не оставили, особенно когда поняли, что слабовольный деревенский паренек готов подписать капитулянтскую декларацию. Тогда его «обработкой» занялись Божин Шопский и Цоньо Крачунов из общей камеры. Ободренный их словами о том, что в тюрьме им осталось находиться считанные дни, Матейчо оказался очень прилежным и послушным учеником.

Первые дни свободы в Камено-Поле не принесли ему никакой радости. Ему ли было тягаться с Калычем, Чавдаром, Чугуном и Данчо Даневым, на которых было обращено главное внимание! Тогда Матейчо злился на всех, требовал наказать Йончоолу, Денчо Чолаку, Ристо Шишманя и никак не мог понять, почему любой его намек вызывает насмешку.

Но в один теплый солнечный день после короткого колебания Цоньо Крачунов по просьбе и ходатайству Данчо Данева и Божина Шопского подписал приказ о назначении Матейчо милиционером в Камено-Поле.

Это стало некоторой отдушиной для оскорбленной души Матейчо. Он постоянно ходил по селу из конца в конец, встречал и провожал все поезда. В ночное время допоздна скитался по улицам, подслушивал разговоры жителей под дощатыми заборами и воротами.

Из-за Танаса Йончоолу и Денчо Чолаку, которые были активными членами местного земледельческого народного союза, Матейчо стал преследовать и всех остальных членов этой организации.

В один из дней в полдень земледельческий народный союз под бой барабана оповестил жителей, что вечером в зале клуба-читальни состоится собрание, на котором будет выступать Цветков, член областного руководства и секретарь областного комитета Отечественного фронта.

Вечером перед клубом-читальней до начала собрания крестьяне покуривали и говорили о том, о сем, а Матейчо расхаживал среди них и прислушивался к разговору то одной, то другой группы.

— Эй, сват, солдат что пишет? — спросил пожилой крестьянин, очищая перочинным ножиком тонкий прутик. — В газетах написали, что ребята наступают.

Сват с обвисшими усами и небритой щетинистой бородой высекал кремнем огонь, придерживая грязным ногтем отсыревший трут.

— Эх, сват, нас бы на их место, мы бы разнесли этих швабов в пух и прах!

— Наши парни тоже не посрамят нас. Слева от них озабоченно говорили:

— Опять будет реквизиция. Две недели назад уже отвел телку, так теперь требуют еще и двух овец.

— Будем давать, пока можем, — почесывал затылок преждевременно состарившийся крестьянин в изношенном кожухе и замусоленной шапке.

— Все в дядиных руках, — гнусавил тонким голосом тридцатилетний безбородый мужик, весь в морщинах, как стареющая женщина. — На днях я говорю Калычу, что из нас и так уже все жилы вытянули, а он мне опять: давайте да давайте, мол, мало осталось, потом, говорит, до богачей доберемся, из них будем жилы тянуть.

— Хоть бы этот год был получше, авось и мы что-нибудь продадим, а то совсем без денег остались.

— У кого есть, тот пусть и отдает, — замахал пустым рукавом уже успевший подвыпить Денчо Чолаку и, натянув безбородому на глаза фуражку, пошутил: — Это у тебя-то нет денег, баба безбородая? Ты бы уж лучше молчал, а то если наши люди разберутся, что к чему, так не миновать тебе фронта. Не так ли, господин старший? — лукаво подмигнул он Матейчо. Безбородый обиделся!

— Чолаку, я служил и еще буду служить, а ты-то на что годишься?

— Я, — вызывающе осклабился Чолаку, — останусь молодух сторожить…

Стоя на пороге клуба-читальни, Йончоолу кричал:

— Эй, люди, давайте заходите!

— Танас, наши здесь! — громко ответил Чолаку и направился к клубу-читальне.

Уступая друг другу дорогу, крестьяне на решетках счищали грязь с обуви и по одному входили в зал.

Матейчо немного задержался, повертелся вокруг здания. Сжимая зубы, он ругался. «На что ж это похоже? — злобно спрашивал он себя. — Кто управляет, мы или они? И чего мы ждем, ведь Калыч и Кунчо дремлют». И он решительно направился через грязную площадь. Поднимаясь на второй этаж общины, он шагал через две ступеньки сразу. Сильно толкнул дверь в комнату старосты.

Калыч сидел за столом, около него, наклонившись, стоял Кунчо. Они рассматривали какой-то список.

— Эй, люди! — Матейчо остановился посреди комнаты, расставив ноги. Постукивая пальцами по кобуре нагана, спросил: — Только мне гореть на этом огне?

— Чего опять с ума сходишь? — спокойно спросил Калыч.

— Еще посмотрим, кто из нас сумасшедший. Дождетесь, что в один прекрасный вечер нас всех как цыплят переловят.

— Если боишься, подавай в отставку, — тихо сказал Кунчо.

— Подам, если вам от этого полегчает. Только скажите мне, когда это в Камено-Поле были сторонники «Звена»? Сходите посмотрите — зал полон земледельцев. Увидите, перед кем выступает Цветков…

— Земледельцы — наши союзники, — прервал его Кунчо.

— В селе нет земледельцев! — скрипнул зубами Матейчо. — Теперь союзников сколько хочешь, раз власть наша. А где они были летом, когда Калыч скитался по лесу, как собака, а мы гнили в тюрьмах и жандармы ломали нам ребра? Тогда они спали с бабами да деньги копили!

— Ну хватит, не заставляй меня отвечать тебе, — сказал Кунчо.

— Нет, уж ответь, ответь! — наскакивал на него Матейчо. — Я не делал гробов для полицаев, вот так!

— Ничего ты не знаешь и не узнаешь. А мелешь об этих гробах налево и направо…

— Завтра же подам рапорт Чугуну и Данчо Даневу. Мы дремлем, а фашисты под нашим носом орудуют. Почему Цветков не провел общее собрание, а собирает этих фашистов и гадов и водит с ними дружбу?

— А мы их приглашаем на наши партийные собрания? — спокойно спросил Кунчо.

— Они нам неровня.

— Действительно, тут ты прав. Неровня таким, как ты и тебе подобные. Вы все делаете для того, чтобы поссорить нас со всеми, — ответил ему Кунчо.

— Разгоню их собрание! — топнул ногой Матейчо.

— Попробуй только! Если сделаешь и эту глупость, я тебя сам так отделаю, что живого места на твоей спине не останется, — поднялся из-за стола Калыч.

— Бай Димитр, я о тебе ничего плохого не сказал, — как-то сразу обмяк Матейчо.

— Ты слушай, что я тебе скажу, чтобы впредь неповадно было…

— И у меня есть начальство, и от меня требуют…

— Ты не знаешь, чего тебе надо! — буркнул Калыч. — Послушай, что я тебе скажу в последний раз: перестань преследовать Йончоолу и Чолаку. Люди эти ни в чем не виноваты, а то, что они не попались вроде тебя и их не били ни за что ни про что, — так это хорошо. Тебя подвел Ристо Шишманя. Если мне попадется в руки эта скотина, буду судить его не за то, что он жандарм, а за то, что он с тобой такую штуку проделал…

— Хорошо, и я свое право потребую. — Матейчо завертелся волчком и ушел сердитый.

— Ищи, ищи, авось поймаешь! — крикнул ему вслед Калыч.

Когда Матейчо вошел в зал клуба-читальни, еще в дверях в нос ему ударил тяжелый, спертый воздух. Растолкав локтями людей, стоящих у дверей, он с трудом пробрался к сцене. Прислонился к стене и стал внимательно слушать. Сидевшие в первых рядах враждебно поглядывали на него. Цветков только что закончил говорить, вытер лицо платком и тихо спросил, есть ли вопросы.

— Господин Цветков, у вас есть связи с высоким начальством. Скажите им, что здесь нас кое-кто преследует, — поднялся со своего места Денчо Чолаку, поглядел по сторонам, потряс своим пустым рукавом и снова сел.

В зале началось оживление.

Цветков отпил воды из стоящего на столе стакана. Он только собрался объяснить Чолаку, что нужно избавиться от какой бы то ни было подозрительности, как с места поднялся Митьо Ганин.

— Есть такое, — сказал он спокойно. — Скрипит наша телега иногда, то ли дегтя нам не хватает, то ли мастера нет такого, какого надо, только скрипит.

— Товарищи, — сделал знак рукой Цветков, прося тишины и внимания, — о разъединении не может быть и речи. Мы будем защищать власть Отечественного фронта от любых посягательств. Наша сила заключается только в нашем союзе с товарищами, коммунистами… Давайте охранять Девятое сентября. Митьо, — обратился он к Ганину, — ты-то помнишь двадцать третий год. Мы с тобой избитые лежали в казарме, а перед нашими глазами истязали твоего родственника Илию Слановского. Сегодня в Лозоне один наш товарищ спросил меня, не наступило ли время нам, земледельцам, как самой массовой партии, взять власть самостоятельно и установить народовластие. Но такие иллюзии опасны. Наша сила, наше спасение — только в прочном и крепком союзе с товарищами коммунистами…

Матейчо виновато моргал. Ему стало жарко, и он расстегнул воротник полевой офицерской куртки. Спрятал пистолет за спину. Пугливо огляделся и медленно вдоль стены попятился назад.

До полуночи он рвал и заново начинал писать рапорт Чугуну и Данчо Даневу, но все получалось не так, как ему хотелось, а ему хотелось, чтобы они поняли, что только ему и дорога в этом селе народная власть…

Уснул Матейчо в милицейском участке. Проснулся рано с тяжелой головой, кислый и сердитый на себя за то, что вечером не сдержался и зря поднял шум.

Он еще не встал, когда ему позвонили по телефону из районного управления и предупредили, что по селам разъезжает какой-то мошенник, который выдает себя за представителя власти и обманывает легковерных.

— Ах, черт побери! — вскочил Матейчо, положив трубку, и, как был, босиком и в подштанниках, начал бегать взад и вперед по холодному полу. — Надо же, как раз я и нарвался на него! Он же меня сделает посмешищем!..

Два дня назад к нему по служебным делам явился смуглый мужчина в офицерской шинели с погонами капитана. Он как будто на расстоянии учуял слабое место Матейчо. Завел с ним разговор о судьбе бывших фашистов из Камено-Поля. А Матейчо словно только того и ждал. Не упоминая тех, кто уже был задержан, он записал более двадцати фамилий тех, кто втерся в доверие к коммунистам и теперь тайно работает против народной власти. Этот список он отдал капитану. Пригласил его на обед к себе домой, погулял с ним по селу, никого к нему не подпуская. А когда капитан пожаловался ему, что из-за большой загруженности у него даже нет времени получить зарплату, Матейчо почувствовал себя особенно польщенным и дал ему немного денег. Втайне он надеялся, что получит двойную пользу от человека, которого посылают в села с такой важной и доверительной миссией.

Минут через двадцать Матейчо, зябко поеживаясь, вышел на улицу. Он еще не решил, зайти ему домой или свернуть к вокзалу, как по площади загрохотала телега. Гортанный мужской голос кричал:

— Эй, старшой, я с мельницы Бойского! Там ночью был твой приятель офицер!..

— Черный такой, капитан?! — изумлений воскликнул Матейчо.

— Он, он, они там всю ночь играли в карты, — ответил ему возница.

До поезда в Лозен оставалось еще около часу. Матейчо торопливо направился к вокзалу. Он решил любой ценой схватить и передать в районное управление этого опасного мошенника…

В Лозене остались служить в милиции бывшие ятаки Райко Пырванский и Гешо Моллов. Они часто вздорили из-за пустяков. По службе необходимо, чтобы один из них был старшим. И эта честь выпала Райко, потому что он внушал больше доверия, так как в армии был старшим унтер-офицером. Никто не узнал, откуда Райко раздобыл себе синюю военную куртку, коричневые галифе, широковатые в носках сапоги. Его ноги в этих всегда до блеска начищенных сапогах были как в горшках из-под цветов, но зато их украшали большие кавалерийские шпоры, звенящие при каждом его шаге.

Утром, около десяти часов, перед общиной остановилась телега. Смуглый мужчина, одетый в офицерскую шинель с капитанскими погонами, ловко соскочил с телеги. Один из батраков Кольо Бейского держал поводья, стоя перед телегой и как-то испуганно поглядывая то на капитана, то на окна общины, откуда выглядывал Гешо Моллов.

Сначала Гешо не понял, что происходит, но почувствовал, что прибытие капитана ничего хорошего не сулит.

— Иди сюда! — сердито крикнул ему офицер.

Гешо был не из пугливых или покорных, но, услышав этот крик, быстро отошел от Окна, хлопнул дверью и выскочил на улицу. Остановившись у дверей, он увидел, как в телеге приподнялся Кольо Бейский со связанными за спиной руками. На шапке и на одежде у него налипла сухая солома.

— Ты кто такой? — грубо спросил капитан, когда Гешо приблизился.

— Милиционер, господин капитан.

— Где староста?

— Еще не пришел, — вытянулся Гешо.

— Вот как! Уже полдень, а они все еще полеживают! Почему до сих пор не прибрали к рукам этого гада? — показал он на Бейского, дрожащего в телеге от страха.

— Не могу знать, господин капитан, — ответил Гешо.

— А что ты знаешь, пентюх?! Ох, как пули по вас плачут!

Гешо, показав рукой на площадь, облегченно вздохнул:

— Господин капитан, вон начальник милиции идет!

— Сейчас я ему покажу, — угрожающе поднял голову капитан.

Райко шел, стараясь наступать на носки, чтобы не запылить сапоги, и незаметно поглядывал в сторону общины. Когда он приблизился и понял, что все ждут его, он ускорил шаг. Капитан сердито крикнул ему:

— Ну-ка живее! Не целый же день тебя ждать!

— К вашим услугам, господин капитан, — отдал честь Райко, звякнув шпорами и по-солдатски выпятив грудь.

— Я из милиции. Здесь нахожусь со специальным заданием, — важно и сердито сказал капитан.

— Так точно, господин капитан! — отдал честь Райко, а Гешо, стоя в стороне, смущенно моргал, восхищаясь умением Райко держаться и отвечать начальству. «С этим, — думал Гешо, — враз запутаешься, а Райко и честь ему отдает, и шпорами бренчит».

— Скольких таких в селе убрали на сегодняшний день? — спросил капитан и показал в сторону Бейского.

— Господин капитан, бывшего старосту Болтова и еще нескольких человек передали в народный суд. А в день победы, вот там, около кучи камней, народ прикончил поручика Игнатова. Летом от него всем жизни не было. А о других приказа не было.

— Кто вам сказал, что нет приказа? — топнул офицер. — Вот посмотрите, скольких передают в народный суд в Камено-Поле! — Он сунул руку за обшлаг шинели, где лежал составленный Матейчо список.

Райко опять отдал честь. Гешо чуть не прыснул от удовольствия: нашелся-таки человек, который собьет спесь с Райко!

— Позавчера здесь был товарищ Данчо Данев. Он ничего нам не сказал, — продолжал оправдываться Райко.

— Слушай, что я тебе говорю! — оборвал его капитан. — Не для собственного удовольствия я сюда приехал. Где староста?

— В парикмахерской, — ответил Райко, но на этот раз только щелкнул каблуками, не отдавая чести.

— Срочно вызови его.

— Гешо, сбегай за ним, — обернулся Райко к Моллову.

Гешо неуклюже поплелся через площадь. Он не сделал еще и десяти шагов, как капитан закричал ему вслед:

— А ну давай бегом! Чего плетешься как прибитый!

Стодвадцатикилограммовый мужчина, уже не помнивший, когда бегал, как медведь, затопал через площадь, ругая про себя службу, но не смея оглянуться назад, потому что капитан смотрел ему вслед. Он замедлил шаг, лишь когда перешел мост через Осым, откуда площади уже не было видно. Запыхавшийся и раскрасневшийся, Гешо остановился на пороге парикмахерской.

— Добри, иди скорее! Очень сердитое начальство приехало, и нас порешит за то, что мы Кольо Бейского еще не прикончили, — сказал он, задыхаясь. — Привез его к управе. Кочет повесить на балконе, — приврал он в конце.

Старый турок Осман выпрямился и испуганно посмотрел на него.

— Что ты говоришь, нельзя вешать перед управой, детей испугаете! — сказал он.

Добри Пело, староста Лозена, вернулся из концлагеря уже после событий. Спокойный и уравновешенный человек, он умел успокоить людей. Новость, которую сообщил Гешо, нисколько не удивила его. Спокойно поглядев на него в зеркало, он повернулся, чтобы посмотреть на уже выполненную работу, и попросил парикмахера кое-где чуть подправить волосы. Гешо, продолжая дышать тяжело, как вол, удивлялся спокойствию старосты. Переступая с ноги на ногу, он снова поторопил его:

— Добри, давай поскорее!

— Ты иди и скажи ему, чтобы подождал меня, буду следом…

— Без тебя я не пойду, — уперся Гешо.

Только через двадцать минут Добри встал, расплатился, еще раз оглядел себя и медленно направился к общине.

Площадь была пуста.

Бейский, капитан и Райко вошли в здание.

Гешо успокоился, но ему было очень интересно посмотреть, как поведет себя Добри с этим грозным человеком.

Когда они вошли в комнату старосты, капитан восседал на стуле Добри. В углу, скрючившись, сидел испуганный Бейский, а Райко отвечал на вопросы капитана.

— Почему вы, господин староста, до сих пор не прикончили этого живодера? — Капитан встал и показал на Бейского.

— Так ему на роду писано. Пусть поживет еще годик-другой, — спокойно ответил Добри.

— Ах вот оно что! Значит, мало еще измывались они над бедняками? — недовольно спросил капитан.

— А вы кто такой и откуда будете? — спросил Добри.

— Из милиции, объезжаю села со специальным заданием.

— Кто разрешил вам арестовать его? — Староста глазами указал на Бейского.

— Мое начальство.

— Предъявите ваши документы.

Капитан как-то сразу сник. Начал шарить по карманам, за обшлагами шинели, но там его пальцы нащупали только записку Матейчо.

— Вот так номер, куда же я их задевал? Документы-то есть, а этому надо сразу веревку на шею накинуть, — указал он.

Добри спокойно глядел на него. Гешо, высунув язык и глуповато вылупив глаза, старался ничего не пропустить мимо ушей. Райко укорял себя: «Вот дурак, и как это я не догадался спросить у него документы! Прокол вышел «.

— Документов сколько угодно, я вам не кто-нибудь… — бормотал лжекапитан.

— Обыщите его, нет ли у него оружия, — приказал староста Моллову.

«Капитан» попятился, но Гешо навис над ним, как глыба, и обхватил правой рукой так, что у «капитана» захватило дух. «Капитан» хотел что-то сказать, но в объятиях Гешо сделать это было невозможно.

— Не шевелись, а то на месте прикончу! — выкрикнул ему в лицо Райко, выхватив пистолет и тыча им в грудь «капитану».

— Убери пушку! — ухмыльнулся Гешо. — Теперь он в моих руках, я из него блин сделаю! — Он вывернул карманы «капитана» и брезгливо бросил на пол грязный носовой платок, старые, замусоленные игральные карты, газету, из которой выпало несколько фотографий женщин. Из-за обшлага шинели «капитана» он достал список с фамилиями человек двадцати и разные мелочи.

Райко взял список и, разбирая по складам нечеткий почерк Матейчо, угрожающе закричал над головой «капитана»:

— Что это за банда, это что, твои люди?

— Нет, этот список мне дал ваш человек в Камено-Поле.

Как раз в это время в канцелярию старосты ввалился Матейчо, забрызганный грязью почти по самые уши.

— Ах, ты здесь, грязная гадина! — Матейчо попытался ударить «капитана» по голове, но Гешо слегка повел плечом, и рука Матейчо повисла в воздухе. — Давайте поскорее его свяжем, и один из вас поможет мне доставить его сейчас же в районное управление.

— Так не пойдет. — Райко недовольно поднял руку и встал между Гешо и Матейчо. — Мы его поймали, мы его и сдадим. На чужой каравай рот не разевай.

— Сами собираетесь пенки снять? Да если хотите знать, я иду по его следам уже пять-шесть дней. Я мог его арестовать еще в селе, — многозначительно подмигнул Матейчо. — Если хочешь знать, я ему даже служебных денег дал… А ну отдавай деньги! — наскочил он на «капитана».

Уже несколько оправившийся от первоначального испуга, мошенник вызывающе ухмыльнулся:

— Как же, жди! Я их ночью проиграл в карты!

— Вы что же, на нашем участке нашли место для своего маскарада? С кем играли? — рассердился Райко.

— Этих людей я не знаю. Они привезли зерно на мельницу, и мы просто проверили, кому повезет.

— Такого в Камено-Поле быть не может, — вызывающе добавил Матейчо, — посмотрите на него, он всю ночь играл в карты…

— Да еще на твои деньги, — зло прервал его Райко.

— Не на мои, не спеши, было распоряжение дать ему служебных денег, чтобы затем проследить за ним, куда он подастся.

— Что-то мне думается, не так все было, — заметил «капитан».

— Скажи, скажи, — поддержал его Райко, ему было очень неприятно появление Матейчо. И, угрожающе подняв листок из тетради, на которой Матейчо записал фамилии «сомнительных лиц» из Камено-Поле, многозначительно подмигнул: — Поспешил ты судьбу стольких людей решить… А ну как я им расскажу обо всем? За что ты нацарапал первым свата Танаса Йончоолу?..

— Матейчо смущенно моргал глазами и беспомощно поглядывал то на Добри, то на Гешо, то на «капитана».

— Бай Кольо, иди домой, извини, что так вышло… — сказал старику Добри.

— Помоги вам бог, сынок, — перекрестился Бейский и нерешительно направился к двери.

Добри повернулся к мошеннику:

— Как тебя зовут, откуда ты и кто по национальности?

— Феро Андреев, господин староста, живу в слободе, из города я.

— В какой слободе? — сердито спросил Райко.

— Нашей, цыганской…

— Ясно, — улыбнулся в усы Добри.

Райко звякнул шпорами и обратился к Добри:

— Господин староста, мы должны поступить в соответствии с законом. Допросим его! За этой пташкой наверняка есть и другие грехи. Тогда и доставим его к начальству.

— Хорошо, — согласился староста.

— Эй, люди, вы испортите все дело! Отдайте его мне, чтобы потом не было разговоров, а я сейчас же отвезу его в областное управление, — сделал Матейчо последнюю попытку склонить их на свою сторону.

Гешо шутливо ткнул его пальцем в грудь:

— Не спеши, молодой человек! Сколько шагов я пробежал через площадь, столько оплеух он у меня получит, а за то, что мой начальник перед ним звенел шпорами, — двойная порция…

* * *

На вокзале в Лозене Матейчо не дождался пассажирского поезда. Только что закончил маневрировать и должен был отправиться в город товарный состав. Не спросив разрешения начальника вокзала, Матейчо устроился в товарном вагоне и нетерпеливо спросил:

— До пяти часов будем в городе?

— Откуда мне знать, — немного раздраженно ответил начальник вокзала, — дадут путь — будем.

— Мне надо любой ценой успеть, очень важное дело у меня.

Матейчо повезло, хотя в городе у него не было никакой спешной работы. Поезд остановился на несколько минут только на станции Нижний Сеновец и оттуда без остановок проследовал до города. По дороге Матейчо прикидывал, как представить в невыгодном свете своих лозенских коллег, как создать в управлении впечатление, что обманули не его, а их и что он первый раскусил мошенника.

В областном управлении он застал одного Данчо Данева, который сидел, подперев подбородок ладонями, и смотрел пустым взглядом перед собой.

— Ты не болен? — сочувственно спросил его Матейчо.

— Не знаю, — равнодушно ответил Данчо, — ты откуда?

— О, у этой истории ни начала, ни конца! — сразу же пустился в подробности Матейчо и рассказал, что три дня назад в Камено-Поле появился подозрительный человек в военной форме, а он, Матейчо, сразу же разгадал его махинации.

Данчо, не дождавшись конца рассказа, небрежно махнул рукой и равнодушно добавил:

— Уголовная история. Какие настроения, что говорят люди?

— Фашисты поднимают голову, — категорично заявил Матейчо и уже хотел было рассказать, как вчера камено-польская земледельческая дружба широко раскрыла свои двери перед всеми бывшими фашистами, но тут Данчо поднял голову:

— А Киро Слановский в селе?

— Да что ему делать в селе-то? На фронте он, — удивленно ответил Матейчо.

— Ты откуда сейчас приехал? — холодно спросил его Данев.

— Из Лозена, я же тебе только что рассказал о том жулике, которого чуть было не упустили Гешо и Райко.

— Оставь их, — скривился Данев. — Вчера вечером Киро Слановский вернулся в село. Под Нишем его легко ранили, из больницы его выпустили на несколько дней домой.

— Может, и приехал, я же всю ночь гонялся за этой сволочью, а рано утром подался в Лозен. Если бы не предупредил этих ворон, они упустили бы жулика, хотя признаться в этом не хотят.

— Слушай, ты ведь теперь знаешь, что тебя назначили на эту должность только благодаря мне. Цоньо Крачунов тебя знает еще с тюрьмы?..

— В одной камере сидели с ним и с Божином Шопским, — напомнил ему Матейчо.

— Сидеть-то сидели, а знаешь ли, что у него не очень-то хорошее о тебе мнение? Между нами говоря, он очень колебался, прежде чем дал согласие подписать приказ о твоем назначении.

— Вот оно что! — удивленно и глуповато разинул рот Матейчо. — А я его считал своим в доску.

— Это не имеет никакого значения. Пока я здесь, никто тебя пальцем не тронет…

— Эй, Данчо, может, ты и Калычу рога обломаешь?

— Подожди немного, — так же нервно прервал его Данев. — Что с тобой сегодня, не даешь мне слова сказать… Так вот, Киро Слановский хотел остаться на несколько дней в селе.

— Ну? — спросил Матейчо.

— Ничего особенного. Может быть, ты слышал, что он запутан в одной темной истории, но у нас нет достаточных данных и доказательств, чтобы припереть его к стене.

— Так бы и сказал. Глядишь, помогу тебе чем-нибудь. Знаю я этого Киро Слановского, фашист он до мозга костей. Не случайно его дядька Митьо Ганин защищает Танаса Йончоолу и Денчо Чолаку. Данчо, — наклонился он через стол, — ты знаешь, я твой до гробовой доски, подметки твои буду лизать, за тобой пойду в огонь и воду. Скажи, что делать. На животе буду ползать, а все для тебя сделаю.

Данев посмотрел на него испытующе:

— Что ты про Киро Слановского слышал?

Матейчо виновато моргал, как будто совершил большую служебную ошибку, затем, жадно глотнув воздух, сказал:

— Кое-что слышал, но тогда я еще не был милиционером, да и он поспешил драпануть на фронт. Эх, если бы он остался в селе, я бы его уж насквозь видел! Ты вон столько времени в лесу был, я по тюрьмам скитался, а он, сукин сын, служил себе да шашкой побрякивал! — Он угрожающе стиснул зубы и выругался.

— Есть данные, что этим летом Слановский сотрудничал с полицией…

— Может, в расход его пустить? — тут же проявил готовность Матейчо.

— Погоди, — устало скривился Данев, — я еще не все сказал. Пока что нам не хватает данных о его деятельности. Известно только, что он участвовал в расстреле Илии Велева, учителя Станчева и других наших земляков.

— Ну и ну! А мы все еще его терпим! Да он же поднял руку на наших лучших товарищей и друзей! Данчо, ну хоть раз послушай моего совета. Почему бы не арестовать его сегодня же ночью? Я его так обработаю своим способом, что он всю подноготную выложит.

— Нет, — резко заявил Данчо, — этого делать нельзя! Придется подождать. Веди себя так, как будто я тебе ничего не говорил. Тебе надо научиться беречь тайну.

— Данчо, — Матейчо сложил руки на груди, — клянусь, как перед богом, буду нем как могила. Скажи мне только, что делать, и я все выполню.

— Тогда слушай: пока он в селе, следи за ним, но так, чтобы он не заметил, слушай, что будет говорить, пойдет ли в Лозен, попытается ли встретиться с Лиляной Узуновой…

— А что, она тоже?..

— Ее не трогай.

— Она хоть и недолго, а все же была в партизанах…

Данев сердито прервал его:

— Ты меня не слушаешь, очень спешишь! — Он с упреком поднял палец. — Только не проболтайся где-нибудь, что мы его подозреваем в чем-то и следим за ним, а то потом не оберешься неприятностей.

— Пусть меня вешают, пусть меня режут, ни слова не скажу! — поклялся Матейчо.

Дверь широко распахнулась. На пороге появился Цоньо Крачунов, гладко причесанный, в новой форме, в начищенных до блеска сапогах. Зажмурившись от табачного дыма, он сморщился и сказал:

— Фу, и как вы не задохнетесь в этом дыму! Откройте окна. У вас тут никак охота на лис?

Не говоря ни слова, Данчо нехотя отодвинул в сторону пепельницу. Матейчо поднялся со своего места, Крачунов притворил дверь и холодно, по-казенному, сказал ему:

— Послушай, мне кажется, ты проводишь больше времени в городе, чем в селе. Зачем пожаловал?

— По службе, как раз к тебе собирался заглянуть.

— А что же не заглянул? Или кошка дорогу перебежала? Данчо, Розов и Чугун едут к нам на короткое совещание. Будь на месте, никуда не уходи.

— О-ох, — нахмурившись, вздохнул Данев, — знаю я эти наши короткие совещания, раньше полуночи не кончим. А я сегодня не обедал.

— Да и я тоже, — Крачунов посмотрел на часы, — а уже скоро ужин. Смотри у меня, — вдруг обратился он к Матейчо холодно и явно недовольный чем-то, — доберусь я до тебя!

— Это что же такое получается? Никому угодить не могу! — Опять тебе кто-то накапал на меня?

— Надо уметь работать с людьми, не то вылетишь в два счета.

— Да ты что, Цоньо, товарищ начальник, — залепетал Матейчо, разве ты не знаешь, что у нас за народ? Вот пусть и Данчо скажет…

— Люди везде одинаковы, а вот в районном управлении жалуются, что тебя никогда нет на месте.

— Я же один! Если и ухожу, то по делу, на то и работа! А сидеть в тепле, у телефона, когда сверху не капает, мне тоже нравится.

— Вчера вечером Цветков был в Камено-Поле…

— Был, — прервал его Матейчо, — доложу в рапорте, как было дело.

— Вот-вот! — недовольно нахмурился Крачунов. — И ты начал совать свой нос куда не следует. Смотри не перестарайся. У меня нет оснований не верить секретарю областного комитета Отечественного фронта, ты согласен?

— Согласен, но ты-то ведь знаешь, что меня не терпят за то, что ненавижу разных гадов, — обиделся Матейчо.

— Ты молись, да лоб не расшиби.

— Неопытный еще! — Данев хлопнул Матейчо по плечу. — Привыкнет, не шуми на него так, — сказал он Крачунову и спросил у Матейчо: — Пошли, что ли?..

Когда Крачунов и Данчо Данев вошли в кабинет Санди, Розов стоял у вешалки, снимал пальто. Данев пытливо оглядел его набитый бумагами портфель, лежащий на столе. Чугун тихо разговаривал с Божином Шопским около окна, а Санди просматривал письма на своем столе.

— Кажется, все тут! — Розов сел за стол и стал тщательно протирать очки.

— Ты бы лучше сел здесь, — предложил ему свое место Санди.

— Все равно. — Розов открыл портфель и начал медленно вынимать из него папки.

Данев внимательно и настороженно наблюдал за каждым движением Розова. Ведь тот доставал папки с показаниями Янева, значит, вместе с Чугуном они анализировали и сопоставляли факты и предполагаемые подозрения. «Они уже серьезно сомневаются во мне», — с тревогой подумал Данев и огромным усилием воли заставил себя принять спокойный и даже беззаботный вид. Чугун сел рядом с ним. Данчо по-приятельски хлопнул Чугуна по колену и, нагнувшись к его уху, прошептал:

— Хотел тебе сегодня позвонить. Помнишь, два года назад, как раз в этот день, мы с тобой каким-то чудом уцелели?

Чугун утвердительно покачал головой, как будто что-то припоминая.

— Ну так начнем, — откинулся на спинку стула Санди и обернулся к Розову: — Мы готовы, товарищ Розов.

Розов положил руку на папку, посмотрел по очереди на всех присутствующих и медленно начал:

— Товарищи, я должен обратить ваше внимание на то, что в бюро областного комитета партии некоторые товарищи с полным правом задают вопрос, чем объяснить известные наши ошибки: неумением, неопытностью или, не хотелось употреблять очень сильное, но, может, самое точное выражение, — вражеской рукой. Никто из нас не должен воображать себе, что ему простят его промахи. Мы должны вовремя видеть то, что обязаны видеть. Еще до вчерашнего дня мы учились на своих ошибках, потому что хорошо знали: за любую ошибку придется расплачиваться кровью. Лично я должен поблагодарить вас от имени партийного руководства за все ваши усилия, за вашу самоотверженность и готовность укреплять народную власть. Спешу добавить, что перед нами встанут новые, еще более трудные задачи хозяйственного и политического плана. Мы несем ответственность перед историей, перед памятью наших товарищей, погибших в борьбе, и места для компромиссов, для взаимных уступок не должно быть. Должен признаться, что я с большим огорчением узнал об одной вашей служебной ошибке. Надеюсь, что сейчас товарищ Данев объяснит нам некоторые обстоятельства. И пусть он не обижается на меня за то, что я затребовал часть материалов. Дело не в том, что я не верю ему или сомневаюсь в нем. Мне просто хотелось иметь собственное впечатление об этой истории. — Он передвинул папки немного в сторону и замолчал.

— Мне можно сказать? — тихо спросил Данев и опустил глаза.

У него вдруг перехватило дыхание, но он тряхнул головой и через силу улыбнулся: — Я докладывал руководству, признаюсь и сейчас: я действительно не допускал, что Янев создаст мне столько трудностей.

Все молча и внимательно слушали его, и это придало ему сил. «Нельзя давать им повод думать, что я смущаюсь и волнуюсь», — решил он и продолжал:

— Лично для меня весть о его самоубийстве, поступившая из тюрьмы, была как гром с ясного неба. Генерал не отрицал своего участия в борьбе против нас, его зловещая роль доказана. В его показаниях, — Данчо указал на папку, — все записано до мельчайших подробностей. И так как я получил указание от товарища Розова, товарища Чугуна и товарища Александрова, — указал он и на Санди, — моей задачей было вырвать из Янева и то, что для нас все еще оставалось неясным: их закулисные махинации, имена людей и сотрудников, которых они поощряли и которые им помогали скрытно и тайно, в том числе и имена провокаторов.

— Минуту, Данев, — прервал его Розов и раскрыл папку с показаниями Янева, — у вас не создается впечатления, что здесь неверна нумерация страниц? Когда читаешь, кажется, что кто-то вырвал отсюда листы.

Данев покраснел. Сильно смутившись, он наклонился над бумагами, его сердце как будто перестало биться.

— Разрешите посмотреть, товарищ Розов? — Он потянулся к переписке.

Розов придвинул к нему папку. Данчо взял ее в руки, пробежал взглядом по страницам и, выдавив из себя нечто похожее на улыбку, тихо добавил:

— Возможно, я неправильно пронумеровал страницы.

— Хочу обратить ваше внимание, Данев, — может быть, это сделал кто-то из ваших сотрудников… Извините, но создается впечатление, что дело не обошлось без чьей-то грязной руки. Это меня настораживает. А вдруг и люди в тюрьме… Может быть, и туда проник враг? Какие обстоятельства вы уточняли с Яневым в последний вечер?

— Еще летом был получен сигнал о том, что в Лозене неблагополучно. Вы знаете, там погибли наши товарищи, мы еще тогда спорили… Что я хотел уточнить у генерала Янева, какие обстоятельства этого дела меня беспокоили? Товарищ Александров знает, — обернулся он к Санди, — я его уведомил, своевременно предоставил в его распоряжение показания полковника Додева. Для меня и сейчас остается загадочным следующий факт: фашисты откладывают операцию, генерал Янев лично приказывает Додеву внушить самым строжайшим образом поручику Игнатову, чтобы он больше не беспокоил Киро Слановского. Арестовывают Лиляну Узунову, истязают ее, а потом просят ее никому об этом не говорить и тут же сообщают, что провалил ее Слановский…

— Данчо, я и раньше тебе говорил: сколько раз меня били жандармы, но никогда мне не говорили ради моих красивых глаз, кто их тайные сотрудники. Это так, к слову! — махнул он рукой.

— Должность, которую я занимаю, по крайней мере, в данный момент, обязывает меня обращать внимание даже на самые незначительные сигналы. Я не утверждаю, что абсолютно прав, но, поверьте мне, все мои стремления были направлены на то, чтобы докопаться до истины.

— И какое впечатление у вас осталось от Янева? — спросил Розов.

— Товарищ Розов, вы проверяли его показания. Мы привыкли считать, что только коммунисты умеют держаться твердо, не проронить ни единого словечка, даже когда их подвергают самым страшным мучениям. Я столкнулся с такими упорными типами, Янев же оказался особенно крепким орешком. Вы не можете себе представить, какой это был трудный человек!

— Данев, — включился в разговор Санди, — товарищ Розов спрашивает, и нас это тоже интересует, какое впечатление произвел на вас Янев. Дал ли он вам хоть какой-нибудь повод думать, что решил покончить с собой?

— Нет, напротив, он был очень разговорчив, пытался выяснить, что его ждет в дальнейшем. Я, возможно, ошибся, не проявил достаточной гибкости, прямо сказал ему, что каждый будет отвечать за свои дела. Похоже, что после моего ухода он накинул себе петлю на шею.

Наступила долгая и тягостная тишина. Розов снял очки, зажмурился и, протерев их без видимой нужды, взял другую папку. Данев внимательно следил за каждым его движением. Розов задумчиво перелистал несколько страниц и, не отрывая глаз от текста, спросил:

— Вскрытия, конечно, не проводили?

— Нет, — с упреком к самому себе ответил Санди, — меня спросили, но я сказал, что нет смысла.

Розов раскрыл переписку и снова остановил взгляд на Данчо Даневе. Их глаза на миг встретились. Данев внутренне себя успокаивал: «До сих пор ведь выдержал», — подумал он.

— Данев, — обратился к нему Розов, — хочу воспользоваться тем, что мы все собрались здесь, чтобы обратить внимание и остальных товарищей на то, что в своей работе мы должны быть очень щепетильны. У вас осталось впечатление, и вы утверждаете самым категоричным образом, что Румена выдала его соседка?

— Но она призналась, что получала деньги от полиции, — ответил Данев.

— Речь как раз и идет о ее признании, — продолжал Розов. — Товарищи, от насильственно вырванных признаний никакой пользы нет. Я не спорю, она действительно работала на полицию, но в ту роковую ночь она узнала о приходе Румена только тогда, когда полицейские начали стрелять.

— Как? — ошеломленно спросил Данев, и руки его затряслись. — Она же призналась, что сообщила в полицию.

Розов притянул к себе папку и сказал:

— Данев, слушайте, что пишет в своих показаниях агент Крушовский: «Около шести часов вечера начальник Ангелов предупредил нас, чтобы мы были готовы к важной операции. Из-за того что он сам лично распоряжался и подбирал людей, мы поняли, что дело будет серьезным и ответственным. Откуда Ангелов знал, что Румен вернется этим вечером домой, мне неизвестно. Мы нарисовали план местности, окружили дом…»

— Но я ничего не знал об этом Крушовском! — взволнованным голосом сказал Данев.

— Он пойман, и его допрашивали в другом месте, — добавил Розов и закрыл папку. — Вас мы не подозреваем в недобросовестности, Данев, будьте спокойны… Товарищи, я не ознакомлен в подробностях с историей, связанной с этим агентом, но, как видно из показаний, здесь кроется какая-то загадка.

— Я очень сожалею, что Крушовский мой одноклассник, земляк, мы вместе были в училище, но… — не договорил Данев.

— Что ни говорите, но мне кажется, что это мелкая рыбешка, — подал голос Санди.

Розов продолжал:

— Положение на фронте не блестящее. Кое-кто из военных, добровольно перешедших на нашу сторону, начинает доставлять нам неприятности. Хочу довести до вашего сведения, что бюро партийного комитета решило направить товарища Чугуна вам на помощь.

* * *

После сильной контузии от взрывной волны Слановский пришел в сознание лишь в больнице. В первые дни ему казалось, что все его тело раздавлено и перебито. Но через неделю он уже встал на ноги. После больницы ему дали десятидневный отпуск, и он решил съездить домой. В Камено-Поле он ехал с противоречивым чувством: с одной стороны, ему хотелось повидать сестренку и близких, а с другой — он испытывал угрызения совести из-за того, что не вернулся в роту, к своим солдатам.

Кирчо еще не отдохнул с дороги, как в дом к ним потянулись родственники и близкие его солдат. Они расспрашивали его о своих, а он успокаивал всех, хотя разговорчивая бабушка Луканица не давала ему вставить хоть пару слов.

Мать Кутулы начала тихо плакать. Бабушка Луканица тоже вытирала слезы. Спохватившись, она перестала плакать, начала утешать и ободрять женщин:

— Ой, бабы, что это вы раскисли? Вернутся наши молодцы живехоньки да целехоньки, если Кирчо ими командует. Он-то знает свое дело, он их всех защитит.

— Скажешь тоже, бабушка Луканица! Да разве пуля будет спрашивать, в кого ей попасть? — продолжала причитать мать Кутулы.

— Господь все видит. Хватит нам прошлой войны, — стояла на своем бабушка Луканица.

— Если бы видел, не было бы такой беды.

— Видит, видит, у него есть тетрадь, и он все в нее записывает…

Бойка и Русалина прыснули со смеху, и бабушка Луканица, стараясь казаться строгой, пожурила их:

— Хорошо вам, никаких забот! А вот если бы ваши парни попали в это пекло, тогда бы вы иначе запели, желторотые цыплята. Кирчо, — шутливо начала она, — выбери нашему негоднику какую-нибудь иностранку, ох и справит тогда бабушка Луканица свадьбу!

— Поглядите-ка на нее! — засмеялась жена Пени. — Да неужто здесь девушки перевелись?

— Не перевелись, дочка, но там-то не знают, чего мы стоим…

На второй день Киро Слановский не устоял перед искушением избавиться от болезненного и мучительного чувства обиды, вызванного недоразумением, возникшим между ним и Лиляной.

Погода стояла хмурая и мрачная, низко нависали облака. По Гайдуцкой вершине полз серый туман, время от времени начинал моросить мелкий дождь. Ветер проносился над мокрым полем, свистел в голых ветках деревьев, запутывал крылья одиноких воронов, сидевших вдоль дороги, и уносил далеко в сторону их печальное карканье. Осым вышел из берегов и залил луга. Вода мутным потоком остервенело неслась к Дунаю.

Настроение у Лиляны было тоскливое. Промозглая погода и туман еще больше угнетали ее. Отвечать урок она вызвала самого слабого ученика в классе, второгодника Петко, сына Гешо Молдова.

Петко писал мелом на доске, стирал ладонью, а его длинные красные уши ждали подсказки с первых рядов.

Он искоса посматривал на Лиляну. Увидев, что она почти не слушает его, перестал писать на доске.

Лиляна, казалось, ушла в себя. Она мгновение молча смотрела на Петко и, тихо кивнув ему, отпустила его на место. Петко облегченно вздохнул и широкими шагами направился к задней парте. Она продолжала рассеянно смотреть в окно. Ветер слегка рябил воду в широкой луже. Вдруг сердце ее забилось, как у испуганной птицы. Через площадь к общине, держа в руке платок, бежала встревоженная женщина.

Прозвенел звонок. Лиляна взяла журнал и вышла из класса. Она вошла в учительскую комнату и устало опустилась на стул.

— Знаешь, — обратилась к ней учительница Станева, почесывая на щеке свою волосатую бородавку, — Ружка осталась сиротой. Убили ее отца. Боже мой, когда ж наконец кончится эта война? Он был моим учеником, прости его, господи, и помилуй. Всегда был такой веселый, все, бывало, смеется. И вот его уже нет. То об одном сообщат, то о другом, — вздохнула она и закрыла классный журнал.

Учительница второго класса, пожилая, болезненная полная женщина с дряблыми щеками и припухшими глазами, заплакала, потом, не вымолвив ни слова, вытерла слезы.

Станева вздохнула и едва слышно проговорила:

— Там и теперь проливается кровь… Сколько парней зовут на помощь своих матерей?..

Лиляна, вздохнув, посмотрела на часы: перемена заканчивалась.

В классе Лиляна села за стол. Дети еще не утихомирились. Но ее угнетенное состояние неожиданно передалось им. Ружка еще ничего не знала о судьбе отца. Ее косички с вплетенными в них красными ленточками, завязанными над лобиком, как-то странно блестели, голубые глаза смотрели спокойно и восторженно.

Дети замолчали. Под напором ветра тоскливо заскрипела сухая ветка ореха. Раздался звон колокола.

— Кто-то умер? — тихо прошептала девочка с задней парты.

И из всего класса Лиляна теперь видела только одну Ружку. Зрачки голубых детских глаз медленно расширялись, а сочные губы конвульсивно вздрагивали. Мысль Лиляны как будто оборвалась. Она хотела успокоить девочку, но нужные слова не приходили, и она сказала, очень тихо:

— Ружка, иди домой. Ты не будешь одинока, хотя и без отца…

На какай-то миг девочка застыла как вкопанная. Она встала, глаза ее наполнились чистыми слезами, и слезы потекли по румяным щечкам. Нетвердыми шагами девочка вышла из класса.

В классе установилась мучительная тишина.

Колокол продолжал бить все так же тоскливо и протяжно.

— Идите, дети, домой? — сказала Лиляна и поспешила первой выйти из класса, чтобы они не заметили в ее глазах слез.

На этот раз они вышли из класса молчаливые и кроткие, без привычных криков, толкотни и драки учебниками и тетрадками.

Лиляна вошла в учительскую и чуть не уронила журнал. У нее перехватило дыхание. Она не поверила своим глазам. Губы ее скривились в какой-то виноватой улыбке.

Станева подняла очки на лоб, покачала головой и с упреком обратилась к Лиляне:

— Эх, молодость, молодость, с огнем играете!

Слановский подал Лиляне руку, покраснел от неловкости своего положения и смущенно сказал:

— Нежданный гость, не так ли?

— Вы? — в свою очередь покраснела Лиляна.

— Человек чудом уцелел, — с упреком сказала ей Станева, — а она на него смотрит, как будто только теперь познакомились.

— Очень скучал я без вас! — сказал он. — Игнатов грозился все село сжечь, а его камнями прибили на площади.

— Ох, оставьте, — зажмурилась Станева, — страшная картина! Но он получил по заслугам.

Станева быстро убрала журнал, надела пальто и, уже выходя из комнаты, заговорщически добавила:

— Я вас оставлю одних. Такие, как я, везде мешают…

Как только Станева вышла, Слановский дрожащими от волнения пальцами достал сигарету, зажег ее и жадно втянул в себя табачный дым. В наступившей неловкой тишине он внутренне укорял себя за то, что не находит подходящих слов, тех доводов, которые должны были убрать с их пути несправедливое и обидное недоразумение.

И все же он начал первый чужим и изменившимся до неузнаваемости голосом:

— Трагическое стечение обстоятельств… Был ранен, точнее — получил сильную контузию под Нишем, но это не так уж важно, здесь пробуду еще несколько дней. А вы как?

— Ничего, — улыбнулась она. — Учим детей, с замирающим сердцем встречаем новости с фронта. Вот сегодня отпустила детей пораньше, сообщили о смерти солдата, отца девочки из моего класса.

— Да, да, — вздохнул он, — такие новости еще будут приходить… Мне кажется, село очень изменилось.

— А люди? — спросила она.

— Наверное, тоже…

Она помолчала, потом резко подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза. С такой прямотой смотрит человек, в искренности которого никто не может сомневаться. Выждав мгновение, она тихо сказала:

— И теперь я готова, положа руку на сердце, сказать, что до сих пор не могу понять, как и почему так случилось…

— Я знаю, — прервал он ее. — Перед отъездом на фронт я в первый и последний раз встретился с Данчо Даневым…

— И что нее?

— Он пообещал все узнать и выяснить. А я на этих днях свяжусь с ним. Любой ценой сделаю это до отъезда.

— Данчо заступился за тебя? — спросила она, как будто не поняла, о чем идет речь.

— Да.

— Ох, боже мой! — вздохнула она.

— Нет, не беспокойся, — торопливо заговорил он, — я не боюсь ничего…

Они говорили еще очень долго. Уже сгустились сумерки, но лампу они так и не зажгли. На прощание он взял Лиляну за руку, обнял ее и стал шептать на ухо ласковые, нежные слова, которые не сказал бы никакой другой девушке. Вместо ответа она глухо зарыдала.

К станции Слановский шел медленно, не разбирая дороги, прямо через лужи и грязь, и его сердце сжималось от болезненного и мучительного чувства, что на нем и впредь будет лежать незаслуженная печать подозрения.

* * *

В милиции у Данчо Данева работал очень энергичный парень по фамилии Самарский. Не было такой задачи, за которую он не брался бы с жаром и энтузиазмом. Данчо знал о Самарском только то, что он был в тюрьме, что хорошо знает Цоньо Крачунова и Божина Шопского, и ничего больше.

Но в один из вечеров, роясь в какой-то случайно попавшей к нему папке из архива полиции, Данев нашел досье на Самарского, которое оказалось здесь по недоразумению. К своему большому удивлению и изумлению, Данев обнаружил в досье подписанное самим Самарским заявление о том, что он отказывается от какой бы то ни было политической деятельности, что он глубоко раскаивается в своих ошибках и просит, чтобы ему предоставили возможность проявить себя в борьбе с врагами нации и государства.

Рано утром Данчо, дав задание Самарскому, внимательно наблюдал за ним. Но Самарский казался очень спокойным и уверенным в себе. Данчо приказал ему явиться в обед.

Как только Самарский вышел, кто-то нервно постучал в дверь. На стук Данчо резко повернул голову. Его холодные глаза быстро смерили с ног до головы вошедшего старика с острой, подстриженной белой бородкой, одетого прилично и опрятно. Тот остановился перед столом Данева и довольно бодро проговорил:

— Гражданин, меня направили к вам…

— Кто направил? — прервал его Данчо.

— По вашему указанию задержан мой зять, — не ответив на вопрос Данева, продолжал старик.

— И что же? — сквозь зубы процедил Данчо.

— В любом другом случае я бы не стал ничего говорить о себе.

— Подождите немного, — грубо прервал его Данчо, — вы для чего пришли сюда, ругаться, что ли? Кто ваш зять? Согласитесь, я не могу помнить всех по именам, тюрьма набита врагами.

— Он не враг! — еще энергичнее возразил старик. — Речь идет о капитане Илии Младенове из строительных войск. Два года они строили объект около станции Нижний Сеновец… Партийная организация и все село протестуют. Есть ваши товарищи, которые докажут, что он вам помогал. Его оклеветали два вора, они-то и должны бы давно быть на его месте. Мне можете верить, я в партии с восемнадцатого года.

— С какого времени вы в партии, это не имеет никакого значения для дела.

— Почему? — Он удивленно поднял плечи, и бородка его слегка задрожала.

— Потому что именно вам и не следовало бы приходить сюда с ходатайством. Каждый будет отвечать за свои дела сам. Я не помню этого дела, но можете быть уверены, что, если он невиновен, мы его освободим…

— Когда? — прервал Данева старик.

— Когда найдем это нужным и убедимся в его невиновности.

— Ах вот как!

— Да, так, я отчитываюсь за свою деятельность там, где надо.

— И должны поступать честно и справедливо с людьми. Правда всегда была знаменем нашей партии, с самых первых дней ее существования, правда поддерживала огонь веры в сердцах людей, — сказал старик.

— Я достаточно горел на этом огне! — повысил тон Данчо.

— Слушайте, товарищ, я двадцать пять лет преподаю литературу в гимназии! Научитесь выслушивать людей. Я пришел ходатайствовать за Илию Младенова не только потому, что он мой зять. То же самое я бы сделал с чистой совестью, даже если бы он был мне совершенно чужим человеком.

— Сомневаюсь, — ответил Данчо на этот раз спокойнее.

— Если вы судите по себе, то, наверное, имеете основания сомневаться, но я вас предупреждаю, что буду обращаться и выше…

— Что, запугиваете? — прервал его Данчо.

— Нет, обращаю ваше внимание на то, что за человеческую судьбу надо браться чистыми руками…

Когда старый учитель ушел, Данчо еще долго думал о его визите. «У старика, наверное, осталось впечатление, что у меня не все в порядке», — решил он.

Он даже забыл, что приказал Самарскому явиться к нему в обед. Самарский вошел спокойный, в хорошем настроении и начал докладывать Данчеву, как выполнил поставленную задачу. Данчо равнодушно слушал его. Как только Самарский закончил свой доклад, Данчо достал из ящика стола досье и протянул ему. Он заметил, как Самарский сразу же побледнел, а рука его непроизвольно задрожала.

— Это твой почерк? — глухо спросил Данчо.

Самарский чуть не рухнул на пол. Неожиданность была слишком велика.

— Мой… — выдавил он еле слышно и замолчал.

— Почему скрыл от партии? — наклонился над столом Данев. — Почему не сказал мне ничего? Я всегда говорил, что от партии скрывать ничего нельзя. Ты тогда промолчал. Почему не признался мне хотя бы потом, что тебя вербовала полиция?

— Мне было стыдно, я собирался рассказать и вам, и товарищу Розову, но все откладывал…

— Да, откладывал, — прервал его Данев, — потому что рассчитывал выйти сухим из воды… А почему же они все-таки не выпустили из тюрьмы?

Самарский еще больше смутился.

— Товарищ Данев, верьте мне, я ничего плохого не сделал! А это написал под следствием, но они не придали бумажке никакого значения. Судили меня на общих основаниях, я сидел в тюрьме два с половиной года… Оттуда меня знают и товарищ Крачунов и товарищ Шопский…

— Мне известно, что они к тебе хорошо относятся, но знают, ли они об этом? — Он показал на бумаги.

— Нет.

— Ладно, — многозначительно покачал он головой, — я лично займусь твоим делом, но если учесть, что ты молчал до сих пор, не знаю, как тебе помочь. Откровенно говоря, твоей работой я очень доволен. Даю тебе три дня на размышление. Подумай хорошенько. Только от тебя будет зависеть, закроем ли мы навсегда эту страницу твоей жизни…

Самарский сидел на стуле сломленный и раздавленный. Кто-то постучал в дверь. Данчо встал и быстро отворил. В дверях стоял сияющий Матейчо.

— Подожди, — сделал ему знак Данев, быстро прикрыл дверь и сказал: — Самарский, ты свободен. Понимаю тебя, братец, дело тяжелое, но все, что будет зависеть от меня, постараюсь для тебя сделать. Никому не говори ни слова, не рассказывай об этом проклятом документе, иначе всю жизнь эта твоя, хоть и временная, слабость, которую ты проявил тогда, будет тебя преследовать…

Матейчо вошел сразу же после Самарского и еще в дверях угрожающе завертел головой:

— Что хочешь говори обо мне, да только знай, что нет у тебя вернее собаки, чем Матей. Если Крачунов застанет меня здесь, скажи ему, что я не зря шастаю по дорогам, а службу несу.

— И что же? — с улыбкой смотрел на него Данев.

— Дело сделано. Они встретились. Вчера вечером я вернулся домой промокший до нитки, зато проследил за каждым его шагом. Теперь ему отпираться бессмысленно: все о нем знаю.

— Это я уже понял, а что ты можешь рассказать мне? — спросил Данчо.

— Целый день я ходил за ним по пятам. Могу тебе сказать даже, сколько народа у них перебывало за день. Только это не самое главное. В полдень, значит, гляжу, вышел он на сельскую площадь, повертелся там, повертелся, заглянул в два-три места, и все осторожненько, чтобы не заметили, но и я не лыком шит: он посмотрит на меня, а я сделаю вид, что болтаюсь просто так. Наконец вижу — направляется он на станцию. Идти за ним нельзя. Может заподозрить. И тогда я кружным путем, по дорожке, что через вербы проходит, как чесанул! А там грязища, ноги вязнут — не вытащить. На станции спрятался я за пустыми вагонами.

— А тебя там никто не заметил?

— Да разве кто догадается? Юркнул я в будку и там спрятался. Сидел в ней, пока не пришел поезд. А когда он тронулся, я прыгнул в последний вагон. В Лозене — та же история. Он впереди, я за ним. С вокзала он направился прямо в школу. Значит, — подмигнул Матейчо многозначительно и постучал себя по лбу, — они о чем-то договорились. Видно, она его ждала. Жду и я, авось выйдут, покажутся, так не тут-то было: их нет как нет. Ну, думаю, наверное, упустил их. А уже смеркается, в домах свет зажгли. А я на своем посту. Дождь идет и идет, чертова шинель стала от воды как чугунная, а я знай себе стою.

— Сколько они пробыли вместе? — спросил Данев.

— Так, считай, как приехал — и дотемна. Наконец выходят из школы. Они впереди, я за ними. И куда я только не прятался! Прошли они так вместе, а потом он на станцию подался. «Ну на этот раз, — думаю, — пусть себе идет. Теперь-то не убежит от меня». Застал его на станции в зале ожидания. Ну, поговорили о том, о сем. Смотрю я на него, а он сам не свой.

— Ты лишнего чего не сказал?

— Что же я, совсем рехнулся? Погоди-ка, пока не забыл, Данчо, скажи Райко и Гешо, чтобы они не измывались надо мной. Райко в корчме перед толпой народа горланил, чтобы я убирался к себе в село, а не то, мол, под конвоем отправят. Люди смеются надо мной, что же будет с моим авторитетом?.. Я знаю, в чем дело, знаю, где собака зарыта. Их берет зло, что этот цыган в капитанской форме разыграл их, а я его застукал на три дня раньше, чем они, вот в чем все дело!

— С ними мы в два счета разделаемся. Рассказывай, что было потом, — напомнил ему о деле Данчо.

— Ах да, назад мы ехали уже вместе, я обманул его, сказал, что был по делу в Сини-Вире, специально стал жаловаться на то да на се, авось, думаю, клюнет, а он, сукин сын, осторожничает, только в усы себе посмеивается. В селе он пошел к Калычу, а я в канцелярию. Он вышел, и я за ним, но теперь подальше от него держусь. Потом он зашел ненадолго к Йончоолу, затем на бойню Чолаку явился, а за ним Митьо Ганин. После все вместе пошли к Митьо. Туда пришли еще трое сомнительных. Мне показалось, что один из них был Петр Шишманя. А что слышно о его брате Ристо? Если попадется он тебе, дай мне знать, я с него живого кожу сдеру и очную ставку устрою с другими двумя гадами.

— А потом? — спросил, зло усмехаясь, Данев.

— Хотел узнать, кто были и другие, да прицепились чертовы собаки. А нелегальное собрание закончилось в половине первого. Расходились по одному, как волки. Вернулся я к себе домой мокрый как курица, весь до нитки промок. Ну-ка скажи теперь, что я не молодец! — самодовольно ударил себя в грудь Матейчо.

— Молодец, только гляди в оба. Никому ни слова, что я тебе давал какое-то задание, понял? — предупредил его Данев.

— Данчо, разве ж ты меня не знаешь?

— И смотри, чтобы они не заметили, что ты следишь за ними, а то потом хлопот не оберемся.

— Да как они заметят-то, я ведь тоже не вчера на свет родился…

— Матей, — сделал ему рукой знак Данев, — ты очень самонадеян и наивен, а в нашем деле это опасно. Я знаю, ты готов, если я тебе скажу, обрить кого-нибудь и голову ему отрезать.

— А что ж в этом плохого? Если бы все были такие, как я… — сказал он обиженно.

— А то, что, если влипнешь в какую-нибудь историю, выпутываться трудно будет.

— С тобой мне сам черт не страшен. Какое новое задание дашь теперь?

— Занимайся своим делом, а будет необходимость, я тебя разыщу. — И Данев поспешил выпроводить Матейчо, усердие которого не внушало ему доверия.

* * *

Приближалась полночь. Дождь перестал. Банкову надоело ждать. Он закрыл книгу и нехотя поднялся из-за стола. Протер отяжелевшие веки и тихо, на цыпочках, подошел к окну и открыл его. От холодной сырости по телу пробежала дрожь. Он прислушался. По булыжной мостовой узкой наклонной улочки раздавались глухие шаги. Городские часы пробили двенадцать. На соседней улице зацокали копыта, донесся звон колокольчиков фаэтона. Затем все стихло, поглощенное мраком. Банков непроизвольно вздрогнул, его охватило чувство одиночества и подавленности. «Насколько однообразна, отупляюще утомительна эта провинциальная тишина, — подумал он. — И так каждый день и каждую ночь у этих несчастных людей!»

Мокрая полусгнившая калитка сонно скрипнула.

— Ну вот, наконец-то закончили! — облегченно вздохнул Банков, и отошел от окна. Снова сел за стол и стал читать. Цветков вошел в коридор, начал, пыхтя, раздеваться, наткнулся на какой-то стул, открыл дверь, вошел, зажмурился от света лампы и устало сел около стола.

— Извини, Банков, и эту ночь прозаседали.

— А ведь хотели за полтора часа закончить.

— Хотели, да разве болтливого остановишь?

— Знаешь, как говорят старые люди: разговорами сыт не будешь.

— Ты устал меня ждать. Почему не лег спать?

— Не хотелось, да и времени нет. В половине третьего скорый идет — поеду. А если лягу, то до утра не проснусь.

— Почему так торопишься? — спросил Цветков.

— А что здесь делать? Теперь мне ясно, что у вас мути в голове не меньше, чем у наших.

Цветков улыбнулся и пригладил свои седеющие волосы. Банков продолжал:

— Если помнишь, когда летом я на один день заехал к тебе, то поделился с тобой своими опасениями…

— Ну?

— Вроде бы они сбываются.

Цветков небрежно махнул рукой и отвернулся.

— Я оптимист и твердо уверен, что многие мелкие недоразумения будут изжиты, только бы скорее кончилась война.

— Жалко! — грустно улыбнулся Банков.

— Чего? — спросил Цветков.

— Очень дорого мы платим за свою политическую близорукость. Кому нужна была эта война? Разве мало было пролито крови болгар? И где только не лежат их кости! А эту войну кто вынесет на своих плечах? Все тот же мужик. Его скот — в обозе, сам он — в окопах, его амбар опорожняют реквизиционные комиссии, а торгаши и фабриканты греют на этом руки. Впрочем, так и было спокон веку — мужик нес на себе все тяготы. Из него вытряхивали душу, десять шкур с него спускали, чтобы отшибить у него охоту родину любить.

— Не слишком ли далеко ты заходишь? Война идет к концу. Наше участие в ней вполне оправданно, вместо побежденных мы будем наравне с победителями.

— Мне кажется, что мы могли бы добиться благоволения западной демократии без крови и без стольких человеческих и материальных жертв.

— За счет России?

— Прежде всего за счет Болгарии, только из этого я и исхожу. Я ведь могу поделиться с тобой всем, что меня тревожит? Мне столько пришлось увидеть за последнее время в селах, — низко наклонился над столом Банков.

— Умоляю тебя, — широко развел руки Цветков, — мы собрались не для того, чтобы устраивать антигосударственный заговор. Я почти через день езжу по селам, и у меня тоже сложилось определенное впечатление.

— Ты честный человек, — снова наклонился над столом Банков, — и не станешь же ты отрицать, что недовольство кипит в душе крестьянина? Говорю тебе об этом потому, что верю тебе как старому боевому товарищу. Если ты считаешь, что я увлекаюсь и преувеличиваю, прости меня, но знай, все продиктовано искренней и сердечной тревогой за наше будущее. Все сказанное останется между нами, не так ли?

— Конечно, — устало кивнул Цветков.

— Я глубоко убежден, что коммунисты нас обманули.

— Что ты имеешь в виду?

— Коммунисты окопались на самых узловых позициях, например в министерстве внутренних дел, а через комиссаров посягают и на армию. Положа руку на сердце, и хотя бы перед самим собой, можешь ли ты чистосердечно сказать, что они относятся к нам как к равноправным союзникам? Мы, земледельцы, — сила, а коммунисты смотрят на нас как на пятую спицу в колеснице. Только за два месяца с небольшим коммунисты совершили столько безобразий и беззакония, что наш мирный мужик по праву отворачивается от них.

Цветков слушал его молча. Подняв голову, он спросил:

— И что ты предлагаешь?

— В данный момент ничего конкретного. Я только делюсь с тобой своей тревогой. Расскажу и еще об одном назревающем снизу настроении: дружбы напирают на нас, требуют захвата власти нами.

— Опасное отклонение, — резко ответил Цветков.

— Почему? Не потому ли, что не согласовано с коммунистами, или, может, потому, что нет приказа из Москвы?

— Нет, — раздраженно ответил Цветков, — потому что откроется еще одна дверца для будущего девятого июня.

— Из двух зол выбирают меньшее. У меня много непосредственных замечаний и по работе союзного руководства. И между нами говоря, там назревают решительные события, если коммунисты не сделают серьезных уступок.

— Но это означает раскол союза, разрыв… Нет, нет, я не согласен! — Цветков стукнул ладонью по столу. — Пытаться самостоятельно захватить власть — это все равно что рубить сук, на котором сидишь. Это означает лить воду на чужую мельницу, плясать под чужую дудку.

— Хватит нам и того, что есть! — разгорячился Банков. — А разве мы не пляшем под русскую балалайку? Если однажды мы должны будем с чистой совестью предстать перед судом истории, то и тогда мы будем защищать наш основной и священный принцип — никаких посягательств на землю крестьянина, на святую частную собственность и предпринимательство…

— Из-за чего мы вот уже несколько десятилетий топчемся на месте, — раздраженно подхватил Цветков, — и примирились с нашей вековой отсталостью.

— Я говорю не об этом, а о равнодушии и пассивности, которые становятся причиной того, что мужики проклинают нас на чем свет стоит за то, что мы их превратили в батраков коммунистических выскочек.

— И я в свою очередь буду тебе возражать, — повысил голос Цветков. — Я предпочитаю идти с коммунистами, чтобы потом не оказаться в одном лагере с капиталистами и фашистами. Я не отрицаю, что в селах существуют еще недоразумения; по моему мнению, они и неизбежны в подобном водовороте. Но это не означает, что из-за мелочей надо терять главную цель, а именно — делать жизнь народа лучше.

— Твои волосы давно поседели, — тяжело вздохнул Банков, — а ты… — Он недоговорил.

— А я не поумнел, да? — спросил Цветков.

— Наоборот, ты всегда блистал острой и меткой мыслью, но, к большому сожалению, остался неисправимо наивным человеком. Ты, такая высоконравственная личность, сам сходишь со своего пьедестала, чтобы сравняться с толпой. Твое место выше, в союзном руководстве, в совете министров. Откровенно говоря, мне грустно, что ты сам себя обрекаешь на роль прислужника областного комитета коммунистов. Если хочешь, я назову тебе имена по крайней мере десяти человек, которые шумят там, наверху, но ни один из них не стоит даже твоего мизинца. Да разве они хоть когда-нибудь имели большое влияние среди союзных масс, разве они были более последовательными патриотами, чем ты?

— Банков, — улыбнулся Цветков, — благодарю тебя за совет, при случае им воспользуюсь…

Банков прервал его:

— Более подходящий случай, чем этот, вряд ли будет…

— Почему?

— Обещаешь мне сохранить тайну?

— Ты же хорошо знаешь, что у меня никогда не было вкуса к сплетням.

— Только поэтому и доверяю тебе очень важную тайну. Здоровые силы в союзном руководстве весьма озабочены будущим страны…

— В каком смысле? — прервал его Цветков.

— В том смысле, что необходимо пресечь попытки коммунистов осуществить большевизацию страны.

— И ополчиться против России? — удивленно спросил Цветков.

— Нет, принять помощь Америки и Англии для сохранения нашей национальной независимости.

— И пойти по пути рискованных авантюр? — продолжал удивляться Цветков.

— Нет, успех гарантирован. Понял, кто стоит за нами? Сделаем ставку на ту часть военных, которые не скомпрометированы. Поставим перед коммунистами несколько условий: ликвидация института комиссаров в армии, отказ от присутствия их в министерстве внутренних дел и правосудии, изменения в законе о народном суде. Конечно, они откажутся, и тогда наши люди выйдут из правительства и Отечественного фронта, вызовут открытое вмешательство союзной контрольной комиссии и соответствующих правительств великих держав. Только так мы в один прекрасный день сможем предстать с чистой совестью перед судом истории.

— От меня вы чего хотите? — глухо спросил Цветков.

— Возглавить окружное руководство дружбы, поддержать тех наших товарищей из постоянного присутствия, которые первыми бросят перчатку.

— Ответ ты хочешь получить сейчас? — тихо спросил Цветков.

— У тебя есть время, обдумай, взвесь…

— Нет, я готов дать ответ сейчас. На меня не рассчитывайте! — несколько раздраженно сказал Цветков. — Я не желаю впутываться в эти авантюристические комбинации. И тебе я бы посоветовал отказаться, пока не поздно.

— Сомневаешься в успехе?

— Напротив, полностью уверен в вашем крахе. Поэтому советую тебе отказаться от этой авантюры, пока еще можно.

— А в противном случае?

— Дорого заплатишь.

— Сообщишь в милицию?

— Я дал тебе слово, — сердито ответил Цветков. — Но если не сделаю этого я, сделает другой…

 

Глава четвертая

Грузовик остановился. Слановский выглянул из кабины. С двух сторон шоссе громоздились темные скалы, и у него возникло такое чувство, будто он попал в тесную и глубокую дыру. По крайней мере, таким показалось ему на первый взгляд ущелье, где они остановились.

Шофер охрипшим, простуженным голосом сказал:

— Господин поручик, идите вниз по тропинке в крайний домик, там находится помощник командира Тодоров.

— А разве штаб здесь? — удивленно спросил Слановский. Ему все еще не верилось, что люди могут жить в этом глубоком ущелье.

— Так точно, внизу полянка, река, там в двух соседних домах размещены штабные.

Шофер, подавая его багаж, шутливо заметил:

— Здорово вас нагрузили земляки!

— А что делать, не откажешься ведь, все хорошие парни, — улыбнулся Слановский и пошел по тропинке.

Какой-то солдат ввел его в дом. Двое других сушили около печки портянки. Один из них, как был — босиком, вскочил. Слановский сделал ему знак рукой, чтобы он сел. Как только Киро показался на пороге, Чавдар радостно воскликнул:

— Вот и Слановский! Ну наконец-то, добро пожаловать! А мы как раз сегодня говорили с Тодоровым о тебе. Ну, рассказывай, какие новости. — Приветливо улыбаясь, он смотрел ему прямо в глаза.

— Погодите, дайте хоть дух перевести. — Бросив на пол вещевой мешок, Слановский протянул ему руку.

С охапкой дров вошел адъютант Чавдара. Он сложил дрова около печки и тихо спросил:

— Подбросить еще?

— Хватит, как бы не разнежиться чересчур, а то нам еще шагать да шагать под открытым небом…

Когда они остались одни, Слановский начал рассказывать ему о новостях в селе, в городе, о близких и знакомых. В конце Чавдар осторожно спросил его:

— Ее видел?

Слановский покраснел. Он помолчал, а потом тихо ответил:

— Видел.

— Ну и как?

— Да ничего особенного. Все еще никак не может понять, почему и в силу каких причин меня не тронули. Она говорит, что этот вопрос задает себе сама, а другие, мол, этому удивляются. Мне кажется, что Данчо продолжает бередить эту рану.

— А с ним вы виделись?

— Виделись, но совсем накоротке.

— И что же?

— Да торопился он очень. Встретились с ним в коридоре. Я шел тогда к Чугуну, он теперь тоже в областном управлении милиции работает.

— Неужели? Ну и что же дальше?

— Тебе персональный привет. Он меня очень внимательно выслушал. Там был еще какой-то незнакомый товарищ. Чугун два или три раза упоминал в разговоре его имя, его фамилия — Крачунов.

— Я его, наверное, не знаю, — предположил Чавдар.

— Он держался со мной подчеркнуто холодно, пытался уличить меня в чем-то, задавал перекрестные вопросы и все склонял к одному — от партии секретов не должно быть, в моем прошлом, мод, не все ясно, и я должен обо всем рассказать. Если в чем-нибудь я ошибся, проявил малодушие, то они все это учтут и будут великодушны. В конце он даже попытался попугать меня — чем дольше я буду откладывать признание, тем больше ухудшу свое положение…

— А Чугун? — прервал его Чавдар.

— Он все это слушал молча. Я сказал Крачунову, что у меня нет ни намерения, ни интереса откладывать признание, потому что я больше всех заинтересован в том, чтобы правда была выяснена. Тогда подал голос Чугун, сказал, что если бы я сам не явился в управление, то ни у кого не возникло бы намерения вызывать меня туда, а раз я сам пришел, по своему желанию, они посчитали необходимым поговорить со мной, чтобы не осталось впечатления, что они меня в чем-то подозревают.

— А Крачунов?

— Смутился. Было похоже, что он не ожидал этого. Его удивило отношение Чугуна. Уже уходя, я попытался найти Данчо Данева. Его в кабинете не оказалось. Но как ты думаешь, кого я там застал?

— Не знаю.

— Матейчо Арапского!

— Что делает там этот баран?

— Заведует милицейским участком в селе. Ходит важный, надутый, все ему кажется, что повсюду только враги и заговорщики. Калыч люто его ненавидит, но похоже, что Данчо поддерживает Арапского. Мне показалось, что за все время моего пребывания в селе он следил за мной.

Чавдар нахмурился.

— Я не совсем в этом уверен, но у меня осталось такое впечатление, — продолжал Слановский.

— Ничего удивительного в этом нет. У Данчо есть такая слабость — таскать за собой какого-нибудь прихвостня.

— Да черт с ним! — небрежно махнул рукой Слановский. — Ну а как вы здесь?

— Целую неделю топчемся на одном месте.

— А мои ребята?

— Мерзнут наверху на позициях. Значительно снизился боевой дух. В руках немцев господствующие высоты, они упорно удерживают их. Активизировалась всякая нечисть. По штабу ходят всевозможные слухи и, как ржавчина, разъедают души ребят. Одна рота поднимается в атаку, а другая отказывается. Только лишние жертвы несем.

— А какие слухи распускают?

— Да самые различные, один другого глупее, но они, к нашему большому огорчению, легко находят почву среди солдат. Завтра или самое позднее послезавтра будем атаковать скалу Дражна. Где-то возле нее находится твоя рота.

* * *

Шагах в трехстах от штаба в маленьком заброшенном доме подпоручик Манев оборудовал для себя нечто вроде штабной комнаты.

В этот вечер Манев получил посылку. Он пригласил в гости поручика Генчева, командира минометной роты, и подпоручика Бонева из противотанковой батареи. С последним они в один год окончили военное училище, а их дружба началась еще тогда, когда они были юнкерами.

На балах и вечеринках в военном клубе поручик Генчев стяжал себе славу опытного бабника и гуляки, и поэтому жадные до пикантных историй Манев и Бонев никогда не забывали пригласить его на свои частые сборища.

Манев открыл бутылку коньяка, который генеральша, его мать, приготовила по специальному рецепту — чтобы согревал. На походный стол были высыпаны всевозможные лакомства.

Первые рюмки повысили настроение, и все, что до сих пор было у них на уме, теперь с легкостью и непринужденностью слетало с языка.

В последнее время поручик Генчев опустился и перестал следить за своей внешностью. Небритый, неумытый, с грязным воротничком, он уже после первых рюмок ощутил желание буйствовать. Он ударил своим тяжелым кулаком по походному столику и злым, сдавленным голосом прохрипел:

— Мы идиоты! Но разве мы не понимаем этой простой истины? — Он обернулся к Боневу, который смотрел на него, снисходительно улыбаясь.

— Что, опять тебя разобрало? Или хочешь нам вечер испортить? — недовольно нахмурился Манев.

— Нет смелости признаться, что мы идиоты? — опять повторил Генчев. — Неужели ты доволен нашим свинским положением? — с презрением показал он рукой на комнату.

— Сейчас мы на войне, — спокойно ответил ему Бонев, продолжая улыбаться. Видно было, что его в какой-то степени забавляет этот разговор.

— На войне?! Кому она нужна, против кого мы воюем? Вы отдаете себе отчет? Вы, затвердевшие мозги, я вас спрашиваю!

— Не торопись, — раздраженно бросил ему Манев. — Все еще образуется.

— Когда? Когда война закончится?

— И тогда еще будет не поздно.

— А я останусь в живых? А эти погоны на плечах останутся?

— Это будет зависеть от тебя.

— А ну посмотри на меня, есть ли у меня желтый душок, — показал он на свои губы. — Глупцы! Мы полностью во власти иллюзий, а с нами уже все кончено…

— Что вы предлагаете? — прервал его Бонев.

— Ничего. Надо признаться, что мы ни на что не способны, — продолжал бормотать он с пьяной откровенностью, устало опускаясь на стул.

— Хватит болтать глупости! Раньше ты был самым крепким из нас, а теперь после третьей рюмки раскис, — упрекнул его Мажев.

— Да не пьян я, просто мне обидно…

— Нет, ты устал, — Манев налил ему рюмку, — потому и слюни распустил так отвратительно.

— Слушай, Манев, ты меня плохо знаешь. А ну-ка скажи мне, дружище, ты что же думаешь: если пустишь среди этих пуганых ворон какую-то сплетню, так уже и совершил патриотическое дело?

— А ты как считаешь? — саркастически осклабился Манев.

— Думаю, что все это бесполезно. На кого надеяться? Кто за нами стоит? Где нация? Где наши национальные идеалы?

— Они здесь, в сердце и душе! — Манев ударил себя в грудь.

— Врешь ты все, мы сами же первые оплевали их… Орден за храбрость носишь… А за что ты его получил, где и против кого проявил свою храбрость? — Он перегнулся через стол и щелкнул пальцем по ордену на груди Манева.

— Ну, господин поручик, это уже ни на что не похоже! И у стен есть уши! — показал Манев рукой в сторону двери.

— Герои, рыцари! — Генчев, скрипнув зубами, наклонил голову и прищуренными глазами стал задумчиво наблюдать за мерцающим светом лампы, стоящей в углу на ящике.

Манев молча наполнил рюмки. Настроение у него было подавленное. Генчев, хотя и был пьян, говорил правду. Поручик снова оживился, пододвинул стул к Маневу и положил руку на его плечо.

— Слушай, Манев, — лениво и с трудом проговорил он, — ты ведь генеральский сын, а я сын простого торговца, который жил как скот, несмотря на то что был богат. А теперь сразу все пропало. Для чего им нужны были деньги?

— А разве вы мало их потратили? — съязвил Бонев.

— Я, голубчик, не тратил, я делал долги и теперь должен за это расплачиваться.

В прокуренной комнате сразу же наступило молчание. Генчев шумно стал жевать яблоко, затем отдернул край одеяла, висящего на окне вместо занавески.

— Дождь идет, — сообщил он собеседникам.

— Лупит, — согласился с ним Манев.

— Пусть идет снег, град, дождь, пусть хоть огонь сыплется с неба, с нами здесь все равно ничего не произойдет! Давай наливай рюмки, а то в горле пересохло. — И Генчев протянул свою рюмку.

— Этот напиток как раз для такой паршивой погоды, что вы скажете? — спросил Манев.

— Чудесно! — шумно чиркнул спичкой Генчев и закурил погасшую сигарету.

Через окно в комнату хлынула волна холодного воздуха. Поручик Генчев прислушался.

— Манев, скажи-ка мне, какую подлость ты совершил, что тебя никто даже пальцем не тронул? Помнишь, ты ведь летом был офицером разведки? — спросил он.

Манев побледнел. Он взялся за рюмку, стиснул ее между пальцами и зло спросил:

— Что тебе взбрело сегодня в голову, господин поручик, можно узнать?

— Я не обязан давать тебе объяснения! — вспылил Генчев.

— Но я попросил бы вас поискать другую тему для разговора! — повысил голос Манев.

— Неприятно тебе, рыцарь? Нет, тебе страшно! А Игнатову можно поставить памятник. Вот он-то показал нам, как надо служить, как исполнять свой долг… Мать моя родная, я не поверил своим ушам, когда полковнику Додеву сообщили, что Игнатова прибили камнями в Лозене!.. Иуда предал Христа за тридцать сребреников, мы же отрекаемся от своих самых преданных друзей просто так, только за одну улыбку тех, кого презираем и ненавидим. Разве я вру, скажи?

Манев встал, указал ему на дверь:

— Господин поручик, прошу вас понять меня, если у вас есть намерение продолжать играть на моих нервах…

— Что-о? — приподнялся Генчев. — Ты меня гонишь?

— Нет, — отступил Манев, — просто хочу обратить ваше внимание на то, что этот разговор совсем нежелателен для меня.

— Тебе страшно?

— Говорю вам, что у меня нет намерения делиться с вами своими соображениями.

— Тогда запомни, что я тебе скажу. Сейчас я пьян. Но за день до того, как на меня наденут наручники, я проявлю геройство… Ты слышишь меня? — Его повело к дверям. — Я скажу всем, что ты просто паршивый пацан. Ты знаешь, какая у меня память… Так вот, наступит такой день, когда я припомню все, что ты мне сегодня наговорил…

— Да ты что, с ума сошел? — испуганно отпрянул Манев.

Генчев ударом ноги открыл дверь, выругался вслух и потонул в мокром непроглядном мраке.

Утром майор Пеев доложил полковнику Додеву, что приданный взвод первого батальона на рассвете самовольно оставил свои позиции.

Додев грел над огнем сухие, костлявые руки и жмурился от дыма. Сжав губы, он желчно спросил:

— Майор Пеев, мне кажется, что вы спешите умыть руки. Почему вы докладываете о таком безобразии? Вместо того чтобы самому стать к стенке, вы торопитесь свалить всю ответственность на плечи своего командира полка, разве не так?

— Никак нет, господин полковник.

— А мне вы что посоветуете сделать? Провести митинг? — язвительно спросил Додев и обреченно вздохнул. — Скажите мне, Пеев, вы понимаете, что самовольный уход с позиций целого взвода равносилен бунту?

— Так точно.

— Если закон все еще в силе, этих скотов следовало бы расстрелять, а их командиров разжаловать. Но скажите мне, у кого найдется мужество прибегнуть к такой мере?

— Господин полковник, я постоянно нахожусь среди солдат…

— И сами убедились, что вы просто нуль, да? — прервал его Додев.

— Никак нет, для такого состояния духа у солдат есть причины, которые мы в состоянии устранить.

— Я не верю ни в какие чудеса! — вспылил Додев.

— Ко мне приходят командиры и солдаты. Все они задают один вопрос: правда ли, что скоро заменят всех тех, кого взяли в армию этим летом из запаса. Говорят даже, что не сегодня завтра к нам прибудет пополнение.

Додев нахмурился:

— Майор Пеев, зачем вы отнимаете у меня время на подобные глупости?

— Потому что этот слух идет отсюда, из штаба полка, господин полковник.

— Вы что, считаете, что это моих рук дело? — сердито спросил Додев. — Не хватало, чтобы в конце концов меня еще и распространителем ложных слухов выставили. Видно, к этому идет.

— Вас никто не обвиняет в этом, господин полковник, но следы ведут к подпоручику Маневу.

— Это клевета! — гневно прервал его Додев, и сразу же врожденная сообразительность подсказала ему, что именно теперь надо проявить больше гибкости. — Пеев, вы уверены, что именно Манева подозревают в этом?

— Помощник командира батальона занялся этим.

— И что же?

— Спрашивал, выяснял, и в конце концов следы вывели на подпоручика Манева.

— Ох, и легкомысленные же вы люди, молодежь! — погрозил Додев. — Я его накажу и лично сам проверю это дело, а вы, Пеев, вместе с помощником командира батальона сделайте все возможное, чтобы этих негодяев заставить вернуться на позиции.

Как только Пеев вышел, Додев вызвал к себе Манева. Он упрекнул его в том, что подпоручик не проявляет достаточной осторожности и таким образом ставит в неловкое положение не только себя, но и Додева.

Со вчерашнего вечера гитлеровцы не подавали никаких признаков жизни с высоты 1018, а предпринимавшиеся до сих пор фронтальные удары с целью ее захвата были безуспешными. Поэтому Додев решил выслать разведывательную группу во главе с Маневым.

— Приблизьтесь к высоте на безопасное расстояние и разузнайте, есть ли там противник, и если есть, то приблизительно какими силами располагает.

Вместе с тремя солдатами из разведывательного взвода Манев направился в сторону высоты.

Если бы не далекий грохот артиллерии, можно было бы подумать, что настало перемирие или что война продвинулась далеко на север.

Минут за двадцать Манев с солдатами миновал позиции третьего батальона. В окопах оставалось очень мало солдат. Большинство из них спустились вниз на дно долины и там, собравшись группами, оживленно спорили.

Один солдат приподнялся из своего окопчика и насмешливо-вызывающе прокричал:

— Эй, куда вас понесла нелегкая?

Манев обернулся, посмотрел на него и с чувством невысказанной обиды пошел дальше. Один из его солдат, не останавливаясь, обругал крикуна и пригрозил ему кулаком. Они спустились на дно ущелья, которое вело прямо на запад, к острому массиву высоты 1018.

Время от времени Манев на миг останавливался и оглядывался. Спокойствие и тишина впереди казались ему слишком подозрительными. Постепенно мужество стало покидать его. В нескольких местах им пришлось пробираться через сплетенные колючие кусты боярышника, шиповника и заросли ежевики.

На небольшой поляне в кустах на покатом северном склоне оврага лежало трое убитых.

Манев в испуге попятился назад, стараясь скрыть страх, который испытывает каждый, видя перед собой мертвеца. По коже подпоручика пробежали мурашки. Глаза лежащего с краю убитого солдата с овальным мальчишеским лицом, распухшим и посиневшим, были открыты. По застывшим, потемневшим зрачкам ползали муравьи. Он лежал на спине, сраженный пулеметной очередью в грудь. Ноги его были широко раскинуты, а под каблуком правого сапога — маленькая ямка. В двух шагах от него, упершись щекой в землю, лежал сухой и тощий солдат. По всему было видно, что он умер в страшных мучениях. Пальцы его левой руки впились в мокрую землю и застыли, будто замерзли в ней.

Третий, маленький, коренастый, лежал, уткнувшись лицом в землю. Должно быть, в свой предсмертный час он звал на помощь или проклинал своих убийц. Губы его так и застыли в крике, словно он и теперь продолжал кричать.

Манев и солдаты молча обошли трупы и поспешили дальше. Однако страшная картина продолжала преследовать их.

Ущелье, по которому они продвигались, пока еще никем не замеченные, неожиданно оканчивалось маленькой поляной, которая была видна из штаба полка.

Расположенная прямо перед позициями гитлеровцев, эта полянка открывала возможность для обзора и обстрела со всех сторон. Поэтому, когда кустарник начал редеть, шаги Манева сделались нерешительными.

Ему очень хотелось верить, что гитлеровцы оставили высоту. Но воспоминание о трех трупах неотступно преследовало его.

Самым благоразумным и безопасным было вернуться назад. Но из третьего батальона наверняка за ними наблюдали. Если вернуться без единого выстрела со стороны немцев, над ними будут смеяться, скажут, что струсили. А если доложить, что противника нет, а он окажется здесь, будет еще хуже.

Он постоял так еще минуту-другую, потрогал гранаты и крепко стиснул автомат, а потом взволнованно сказал солдатам:

— Пересечем полянку перебежками!

Волнение подпоручика передалось и солдатам, и они молча кивнули ему в знак согласия.

Манев выпрямился и быстро побежал вперед. Когда он был уже на середине поляны, затрещала пулеметная очередь. Ио привычке он бросился на землю. Сердце его отчаянно колотилось.

Над головой свистели автоматные пули. Он прижался к земле и оставался в таком положении минуты две.

«Пропал, со мной все кончено! — думал Манев. — И зачем побежал, идиот, да и только!» Лежа, он повернулся к кустам, а потом, как будто вытолкнутый сильной пружиной, вскочил и бросился назад. Сзади снова застрекотал гитлеровский пулемет. Манев два раза падал, прежде чем добежал до кустарника.

— Спасли свои шкуры и на этот раз, господин подпоручик! — Около него, запыхавшись, повалились солдаты.

Манев глубоко дышал. Его лицо, безжизненное и бледное, нервно подрагивало.

* * *

Полковник Додев хорошо сознавал, что Манев не был из числа самых неуязвимых молодых офицеров в полку, кому можно доверять, не опасаясь. Но Манев имел преимущества, какие редко встречались среди офицеров-разведчиков полка. С офицерами, унтер-офицерами и солдатами Манев держался вежливо и корректно, как подобает воспитанному человеку. Он часто с увлечением говорил о музыке, литературе и искусстве, хотя имел дилетантские познания. Но марать свои руки черной и неблагодарной работой он не хотел, считая, что такие люди, как Игнатов, с удовольствием и увлечением делают ее вместо него.

К полудню дождь перестал. Небо очистилось, и засияло запоздалое осеннее солнце, и его скупые лучи пробудили у солдат желание к жизни и одновременно развеяли мрачное и гнетущее настроение.

Кажущееся спокойствие на позиции и запоздалое тепло солнца вызывали у Додева лень и расслабленность. Он грел свои ревматические колени, сидя перед домом, в защищенном от ветра месте, когда Манев, вернувшись из разведки и находясь все еще под впечатлением пережитого, торопливо докладывал ему, где и что заметил на высоте 1018. Додев выслушал его спокойно, а в конце равнодушно проговорил:

— Ясно, что они четко выполняют план отступления. И это вполне естественно, иначе они не были бы немцами. Передайте полковому врачу, чтобы послал людей за трупами убитых. А как их числят в ротах?

— Наверное, считают без вести пропавшими, — сказал Манев и только собрался попросить разрешения переодеться, потому что гимнастерка его прилипла к мокрой от пота спине, как Додев встал и сделал ему знак следовать за ним.

Когда они вошли в комнату, Додев тяжело вздохнул и рухнул на походную кровать, а Маневу указал рукой на стул.

— Ты ведь знаешь, — устало начал он, — что все пути в ад устланы добрыми намерениями.

— Так точно, — усмехнулся Манев, — но наше главное направление — рай.

— Манев, сегодня утром я обращал твое внимание и еще раз хочу тебе напомнить. Хорошо запомни, мы довольны, когда другие лгут в нашу пользу или, самое малое, верят нашей лжи. Но в таком случае всегда нужно быть готовыми к тому, чтобы отразить удар, когда они же начнут лгать нам во вред. Дай бог, чтобы сбылось то, что задумали хорошие болгары. Мы внесем в это свой вклад, но нельзя забывать и другой возможности — неожиданный провал не исключен.

— Господин полковник, — низко нагнулся к его кровати Манев, боясь, что его могут подслушать, — я от вас знаю, что любое сомнение — половина неуспеха.

— Э-эх, милый мой! — вздохнул Додев. — Жестока человеческая природа — молодости она отрядила дерзость, энтузиазм, но лишила ее мудрости и предусмотрительности. Я уже ничего больше не жду от жизни, моя песенка спета, но я не хочу заканчивать службу как униженный человек. А вам необходима та свобода, которая позволит вам заслужить признательность отечества, своего царя… Во дворе послышались голоса. Манев крадучись выглянул в окно и негромко доложил:

— Господин полковник, генерал Зарков…

— Ох, — Додев недовольно вскочил и быстро затянул ремень и портупею, — ни на минуту не оставят в покое…

Генерал Зарков в сопровождении начальника штаба полковника Киселева, Чавдара, помощника командира дивизии, и еще нескольких офицеров шумно вошел в комнату. Молча выслушав рапорт полковника Додева, генерал Зарков подал ему руку и холодно спросил:

— Полковник Додев, вы, наверное, решили здесь зимовать?

— Никак нет, господин генерал!

— Да-а? А почему же ваш полк целую неделю топчется на одном месте? Командующий армией спрашивает, когда мы наконец совершим прорыв к Косово-Полю. Через десять дней любые усилия будут не нужны, потому что они вывезут из Греции даже своего последнего солдата.

— Господин генерал, я сделал все возможное…

— Додев, не спешите оправдываться, — прервал его генерал. — Завтра атакуем. Через два дня мы должны быть на Косово-Поле. Теперь вам ясно?

— Так точно, господин генерал!

Тут подал голос Чавдар:

— Господин генерал, из тех рот, на которые мы не можем рассчитывать, надо подобрать добровольцев. Завтра скала Дражна должна быть в наших руках.

— Хорошо, — согласился Зарков, — тогда пойдем на позицию и поговорим с солдатами…

Над позицией зябко подрагивает холодное звездное небо. Еще немного — и тоненький рожок месяца опустится за гору. На востоке, над изломанной линией далеких холмов, весело подмигивает зарница. Над позицией распластала крылья томная тишина.

Большая, массивная скала Дражна еще спит, на ее косматой гриве ощетинились заряженные гитлеровские пулеметы и минометы.

За неделю артиллерия выпустила здесь тысячи снарядов, пулеметы, минометы и винтовки — сотни тысяч патронов и мин. И этот неприветливый горный край оглох от грохота орудий, от треска мин и стрекота пулеметов и автоматов.

Этим утром 2-я рота в пятый раз будет атаковать скалу Дражна.

Четыре часа. Солдаты тихо выползли из окопов и осторожно один за другим приблизились к опушке леса.

Слановский шепотом передал последние указания.

Солдаты, затаив дыхание, стали ждать. Напряжение, тревожное ожидание достигли предела.

Внезапно из седловины каменистой скалы Дражна залаял гитлеровский пулемет, и его зловещая песня разнеслась в ранних утренних сумерках. Трассирующие пули проложили на пепельно-сером фоне неба тонкие светло-красные следы.

Тяжело заухали орудия. Посыпался дождь ракет. Стало светло как днем.

Под прикрытием артиллерии рота бросилась к правому скату скалы Дражна, которая до этого казалась такой близкой. Но эту тропинку смерти словно удлиняла чья-то невидимая рука.

Солдаты устремились вперед. Казалось, ни у кого из них не было прошлого, словно никто не думал, что смерть так близка, что любая следующая секунда может стать последней в его жизни.

Слановский хотел припомнить что-нибудь веселое и приятное из своей жизни, но не мог сосредоточиться, его мысли рассеивались.

И он бежал навстречу смерти, выбросив из своего сознания прошлое, не думая о будущем. Он жил только в этом коротком отрезке времени, только на этом куске земли. Единственная огромная тяжесть держала его в своих объятиях — ответственность за жизнь солдат, которые уже столько времени следуют за ним с любовью и доверием.

Последняя перебежка оказалась самой длинной — более тридцати шагов. Запыхавшись, он упал на землю около прогнившего развороченного плетня, который загораживал гужевую дорогу у подножия холма. Растянувшаяся цепь роты быстро поравнялась с ним. Солдаты, тоже запыхавшиеся, валились прямо на мокрую землю.

Слановский переполз через гужевую дорогу и ощутил под собой твердую почву холма. Перед ним между кустами вилась узкая тропинка. Он пополз по ней. Сухая игла боярышника впилась ему в локоть, и он почувствовал острую боль, остановился.

Сава, его связной, как всегда, следовал за ним по пятам.

Солдаты ползли за ними» молчаливые и успокоившиеся. Время тянулось мучительно медленно.

Они прошли не более километра, а солнце, пробивавшееся сквозь жидкие облака на низком осеннем небе, уже было в зените.

Пули продолжали угрожающе жужжать над кустами, но здесь, на каменистой почве, выросли кусты боярышника и буковая поросль, которые теперь защищали солдат от пуль и смерти. И солдаты ползли вверх, преодолевая пядь за пядью, подталкиваемые чувством скорби о павших товарищах и сильным, непреодолимым желанием жить. Их жизнь, судьба и будущее теперь зависели от их винтовок, автоматов и пулеметов, которые они до боли сжимали в руках.

Рота Слановского увлекла за собой весь 1-й батальон. Сам Киро продолжал ползти вперед. За ним неотступно следовали Марин, который тащил пулемет, Ангелчо с лопатой, Луканче, тянувший ящик с патронами, и Кутула с гранатометом.

Перевалило за полдень. На лбу Марина сильно вздулась жила. Он внимательно следил за каждым движением Слановского, готовый сразу же открыть огонь. После каждой перебежки Луканче рыл пальцами землю, как крот, и низко наклонял голову к корням кустов. Через два дня после освобождения Ниша он чистосердечно признался товарищам, что ничего не мог с собой поделать. С тех лор он уже не испытывал никакого страха и только старался загладить обиду, которую, как он считал, нанес своим товарищам.

Более часа назад артиллерия прекратила огонь, и теперь только пулеметы озлобленно рассыпали свою дробь.

До седла холма оставалось еще шагов пятьдесят. Слышались тревожные, отрывистые команды с двух сторон. Несколько раз осколки мин разрывали телефонный кабель. Незадолго до этого вдоль растянувшейся цепи прополз помощник командира Тодоров. Он подбодрил солдат, вдохнул в них уверенность.

Лежа ничком на земле, Слановский дул в телефонную трубку. Осипшим голосом майор Пеев приказал подняться в штыки. Слановский положил телефонную трубку и стал искать глазами Саву. Тот лежал сзади. Киро подозвал его к себе. Сава приподнялся, прополз немного и лег рядом с ним.

— Передай трубачу Леси и связным, чтобы шли ко мне! — повысил голос Слановский, словно желая придать себе больше смелости.

— Мы здесь! — одновременно отозвались из-за кустов два солдата.

— Идите сюда!

Они подползли.

— Передайте командирам взводов, чтобы по сигналу подняли людей и атаку.

Прошло несколько тяжелых, мучительных минут. Наступило затишье, предвещавшее бурю.

— Леси, играй наступление! — закричал Слановский чужим, взволнованным голосом.

Труба тревожно и сипло заиграла сигнал в атаку. Громовое «ура» разорвало тишину и погнало людей вперед.

Первые солдаты спрыгнули в гитлеровские окопы. Цепь выгнулась, растянулась и покатилась. Заблестели штыки. В глазах у всех — тревога и напряжение. Мышцы напряглись, силы удвоились. Один гитлеровец, растерянный и ошеломленный происходящим, прикладом карабина ударил Пени по спине. Луканче бросился к гитлеровцу и со всей силой ударил его лопатой по плечу. Из образовавшейся раны фонтаном хлынула кровь.

Уже не было общей команды. Не было и силы, которая могла все это остановить. Шальная пуля обожгла ухо Луканче, и мочка уха повисла лоскутом. Густые красные капли крови обагрили воротник и шею. Пулемет в руках Марина уже не казался таким тяжелым. Марин косил огнем пулемета уцелевших гитлеровцев, которые сломя голову бежали по голому северному скату скалы Дражна. Пулеметные очереди разрезали беспорядочные группы, и на поле оставались корчащиеся сраженные тела. Шум, крики, стоны раненых, бегущие гитлеровцы — и тем не менее каждый солдат испытывал какое-то облегчение. Слановский словно сбросил с себя невидимую тяжесть. Рота выполнила поставленную перед ней задачу. Он радостно вздохнул и дал приказ окопаться на новой позиции.

Ангелчо присыпал табаком рану Луканче, и на ее губах расцвела непринужденная улыбка.

— Ранили, растуды их в качель! Метку на тебе поставили. Второй раз им попадешься — голову оттяпают.

— Выходит, если бы я чуть-чуть подался влево, мне прямо в лоб угодила бы пуля, — заметил Луканче, сжимая зубы от боли, которая усиливалась из-за никотина.

— Ты сиди, — старался быть с ним построже Ангелчо, но ему это не удавалось: уж очень смешно было смотреть, как Луканче все еще трясется от страха…

Наступили вечерние сумерки. Легкий ветерок разнес едкий запах пороха и крови.

Гитлеровская артиллерия остервенело и сердито обстреливала седло скалы Дражна.

Слановский залег в одном из окопчиков, плотно прижал локти к ребрам и надвинул на глаза каску. В пяти шагах от него разорвался снаряд. Взрывной волной его ударило в грудь, и он зашелся в сухом кашле. По спине застучали мелкие камушки и комья земли. Следующий снаряд несся с еще более зловещим воем прямо на него. Киро снова свернулся клубочком и крепко прижался к каменистой земле. Ему показалось, что снаряд разорвался у самых его ног.

Артиллерийская канонада продолжалась минут десять и прекратилась совершенно неожиданно. Слановский приподнялся и медленно обошел позицию, осмотрел новые стрелковые окопы, которые солдаты откапывали так глубоко, будто собирались здесь зимовать.

Снизу к ним поднимались двое. Это были Кутула и Пени.

— Нападают, идут прямо на нас! — задыхаясь доложили они, перевалившись в окоп.

Слановский. решил выждать, пока гитлеровцы приблизятся, и только тогда открыть огонь. Он стиснул плечо Луканче и наклонился прямо к его уху:

— Передай командирам взводов, чтобы сохраняли полную тишину. Пока Марин не откроет огонь, никому не стрелять.

На всей позиции наступила тишина. Затаив дыхание и подперев лицо ладонями, Слановский возбужденно ждал. От недавнего грохота в ушах шумело, по коже пробегали холодные, нервные мурашки. Знакомое тиканье часов настойчиво отмеряло минуты.

Марин наклонился к нему и прошептал в самое ухо:

— Может, открыть огонь? Они уже близко.

— Еще немного подождем, — покачал головой Слановский.

На голом склоне холма цепь гитлеровцев вырисовывалась довольно четко.

Еще две-три предельно напряженные минуты.

— Давай! — Слановский ударил кулаком по брустверу окопа.

«Так-так-так-так!» — разорвал тишину пулемет Марина. Начали стрелять и остальные пулеметы, автоматы и винтовки. Сава осветил немецкую цепь белым светом ракет. На правом склоне скалы Дражна заработал гитлеровский пулемет. Трассирующие пули прорезали темноту и кусты, оставив за собой светящиеся следы.

Слановский вздрогнул — только бы не отрезали роту. Быстро побежал к третьему взводу.

Вспышки огня были видны повсюду по склону скалы Дражна. Гранатомет обжигал руки Кутулы. Пулемет Марина накалился. Его палец на спуске дрожал, и он с огромным усилием удерживал его.

Луканче лежал рядом с Мариной. С самого начала боя он держался за свое раненое ухо, прижав его левым рукавом, потому что рана снова стала кровоточить. Теперь он не чувствовал ни боли, ни страха. Он сунул в руки Ангелчо два готовых диска и снял с пояса гранаты. Первую бросил вниз, да так, что рука хрустнула в плече.

— Давай, давай! — стискивал зубы Ангелчо, плотно прижимаясь к плечу Марина. — Они приближаются, давай целься точнее!

Зубы Марина застучали, как швейная машина. Впервые за все это время в голове промелькнула мысль, что его могут убить. Он почувствовал, как что-то схватило его за горло и сдавило. Ему не было холодно, но он дрожал. Пулемет не слушался его. Тогда, собравшись с силами, он громко крикнул в ухо Ангелчо:

— Устал я, смени меня!

Ангелчо прижался к пулемету и яростно выпустил первую очередь.

Цепь противника вдруг дрогнула, качнулась. Сначала один, а затем еще несколько немецких солдат повернулись и побежали назад. А еще через мгновение уже вся цепь стремительно отступала по крутому склону вниз. Атака гитлеровцев была отбита.

Затишье оказалось коротким. Солдаты еще не успели отдохнуть, как новая волна гитлеровцев неожиданно нахлынула на их правый фланг.

В кустарнике завязался рукопашный бой. Звуки выстрелов перемешивались с отрывистыми командами, ночь снова наполнилась криками и стрельбой.

* * *

Три командные высоты, за которые пролилось столько крови, остались позади полка.

Вечером гитлеровцы оказали сопротивление на крутых склонах тесного горного ущелья, откуда полк должен был продолжить наступление на Косово-Поле.

Майор Леев отдал приказ солдатам занять высоты и там окопаться. В ранних вечерних сумерках таинственно и пугающе поднимались голые горные скалы. Рядом с шоссе, возвышаясь над другими, стояла одинокая скала, словно созданная самой природой для какого-то радостного настроения.

Туда-то Слановский и послал двух солдат из первого взвода с пулеметом, чтобы охранять роту. Эти два солдата — Васко и Андрея — были неразлучными друзьями. Их обоих отправили на фронт сразу же после призыва в армию.

На рассвете наблюдатели услышали шум моторов. Гитлеровцы контратаковали несколькими танками. После короткой схватки у шоссе они прорвали оборону и вынудили первый батальон беспорядочно отступить.

Только к обеду, когда полк снова организовал наступление, Слановский установил, что в роте не хватает трех солдат, в том числе Васко и Андрея.

— Они остались наверху, на скале, не успели спуститься, — с тревогой сказал Марин.

Пять дней полк, растянувшийся в горах, был не в состоянии предпринять организованное наступление.

На шестой день звено советских штурмовиков сбросило бомбы на позиции гитлеровцев в горах и уничтожило их огневые точки. Только тогда подразделения полка смогли выйти на шоссе.

Рота Слановского снова заняла свой старый участок.

Слановский чувствовал угрызения совести: ведь он ничего не сделал для спасения Васко и Андрея. Он всматривался в потемневшую от времени известковую скалу, гладкую и неприступную, с огромной каменной шляпой на самом верху, как у гриба. Марин, Кутула и Пени кричали, кидали вверх камни, но со скалы никто не отзывался.

— Господин поручик, я поднимусь наверх, — предложил Лило.

Слановский согласился.

Лило и с ним Луканче с трудом взбирались на верх скалы по ее северной стороне. На темной площадке под каменным навесом они остановились как вкопанные. Васко и Андрея были мертвы. Васко лежал, завернутый в плащ. Андрея крепко сжимал карабин окоченевшими ногами. Палец его правой ноги застыл на курке карабина. Под оторванной штаниной над левым коленом у Андреи была синяя рана из-за начавшейся гангрены.

Лило нашел их документы, приваленные камнем в глубине нависшей скалы, и внимательно просмотрел их. Среди газетных вырезок и двух-трех писем он нашел фотографию русоволосой девушки и исписанные отчетливым, крупным почерком листки из тетради. Лило выпрямился, трясущимися пальцами разгладил листочки и внимательно прочитал:

«19 ноября 1944 года. Сегодня второй день, как мы окружены со всех сторон, будто на острове. Какую панику вызвали немецкие танки! Наши быстро отступили. У нас не было времени догнать роту. Пришлось выбирать из двух одно — остаться свободными или сдаться в плен. Решили, даже дали себе клятву, что будем держаться до конца.

Подбадриваем себя тем, что настоящие мужчины познаются в больших трудностях. Нас питает надежда, что сегодня или завтра придут наши.

С этого утра у нас появился «второй фронт». Жажда жжет горло, как раскаленное железо, от этого путаются мысли. Васко уже потерял уверенность. Часто выглядывает наружу. Все молчит, вздыхает. Похоже, у него зреет мысль сдаться.

День тянется мучительно долго. Сегодня только два раза стреляли по немцам. Бережем патроны.

Слышно, что стреляют все реже.

Половина девятого вечера. На какое-то время стало тихо и спокойно. Сидим с Васко, прижавшись друг к другу спинами, и молчим. Поворачиваю голову к нему. Он дремлет, но неспокоен. Вдруг немецкая ракета разрывает темноту перед нами. Васко вздрагивает и испуганно жмется к скале. Чувствую, как его трясет. Он шепчет мне на ухо, как будто боится, что нас могут подслушать:

— Ты здесь?

— Да.

— Наши и этой ночью не придут. — Он тяжело вздыхает и продолжает шептать: — Да, и этой ночью не придут.

У нас кончились сигареты. До сих пор только они радовали меня. Закрываю глаза, пытаюсь представить себе что-нибудь радостное и веселое, что было когда-то в моей жизни, но ничего не могу вспомнить. По телу пробегают холодные мурашки.

Васко положил голову мне на плечо и неспокойно спит.

Далеко впереди, около наших, вспыхивает красная ракета, за ней вторая, третья. Хочу, чтобы они не гасли так быстро, теперь они — единственная связь между нами и нашими товарищами. Их манящие отблески придают мне мужества. Там родина, кто-то из товарищей поднял вверх ракетницу, и вот эта связь между ними и нами теперь согревает мое сердце.

От холода дрожат колени. Низко над нами с воем проносится немецкий снаряд. Он летит в сторону наших позиций.

На востоке розовеет небо.

20 ноября.

Ночью одиночество и темнота выматывают нас до боли, а днем гитлеровцы сторожат нас, как шакалы, и не дают нам возможности показаться наружу. Наше присутствие у них за спиной им не нравится, но они терпят нас, сюда никто из них не решается подняться.

Через маленькую щель я слежу за каждым их движением и время от времени стреляю по ним.

Минуты и часы тянутся мучительно долго, как будто время из-за нас задержало свое движение.

Приближается полдень. Солнце припекает. Немцы справа осторожно приподнимаются. Один встал на колени и показывает сюда рукой. Крепко прижимаю пулемет и прицеливаюсь. Задерживаю дыхание. Кровь прихлынула к голове. Чувствую, как она пульсирует в виске.

Нажимаю на спуск.

Пули впиваются в камни, поднимают пыль, и немец, который показывал сюда, подскакивает как ошпаренный.

Гитлеровцы открывают огонь. Сразу прячусь под навес. Около корней колючего кустарника сердито свистит и шипит горячий свинец.

Через час снова до боли вытягиваю шею и выглядываю из укрытия. Около шоссе под нами два немца спокойно разговаривают и курят. Завидую им. Один из них пускает табачный дым через нос, и это заставляет меня глотать слюну.

Прицеливаюсь в них. Выпускаю половину диска. Через некоторое время на скалу обрушивается сильный удар не менее чем десяти мин.

Васко чувствует себя очень плохо. Тяжело смотреть на него. Губы его потрескались и опухли. Мы почти ни о чем не говорим. От жажды и мой язык стал опухать.

У Васко начался приступ лихорадки, глаза его влажнеют, а зубы дробно стучат. Я бессилен чем-либо помочь ему. Говорить что-то нет смысла. Беру его руку и слегка ее глажу.

— Еще немного, браток, потерпи, наши сегодня или самое позднее завтра будут здесь.

Он молчит, только учащенно и тяжело дышит.

Осторожно выглядываю из укрытия. Никакого движения и шума. Наступило временное затишье. Снова сажусь около Васко. Хочу поговорить с ним, чтобы ободрить друга, но не нахожу слов. Взгляд его угасает. Он подавлен отчаянием. Чувствует, что конец неизбежен. Медленно встает, ощупывает стену и осторожно выглядывает из укрытия. С болью в сердце наблюдаю за ним. Его ноги дрожат. Прежде чем я успеваю вернуть его назад, с противоположной скалы сердито лает немецкий пулемет. Васко хватается за левое плечо и глухо стонет.

Не знаю, что с ним делать. Переворачиваю его на спину. Он ослабел и весь пожелтел. Хочет что-то сказать мне, а губы его слиплись. Под ним образовалась лужа крови.

Как просто обрывается человеческая жизнь! Васко мечтал после войны учиться. У него была девушка, которую он любил. Он получал от нее письма и ей писал. А теперь он медленно угасает.

Через час Васко умер. Я сложил ему руки на груди, пока он еще не закоченел, завернул его в плащ.

Снова спустились сумерки. Теперь смерть не кажется мне такой страшной и загадочной.

21 ноября.

Вторые сутки как меня ранили. Солнце устало опускается за скалы. Обессилел, меня трясет. Нога опухла, ощущаю тяжесть пули в ней. Рана загрязнена, и я ничем не могу помочь себе. Рука дрожит, я едва удерживаю карандаш. Видно, и в эту ночь наши не придут. Я уже примирился с судьбой.

В моем карабине осталось всего два патрона. Пулемет мой рядом со мной, но без патронов он мертвое железо. Меня мучает мысль, что я не совершил ничего стоящего в своей жизни.

С трудом стаскиваю сапог с правой ноги и проверяю пальцем, смогу ли нажать на курок. Когда стемнеет, выползу, нагляжусь на небо и сам все сделаю…»

Лило выпрямился, согнул листы вдвое и медленно положил их к себе в карман. Рядом с ним, сгорбившийся и молчаливый, сидел Луканче.

Внизу солдаты лениво грелись на солнце. Низко пролетел самолет, рев мотора накатился волнами, потом ущелье поглотило его, а самолет потерялся где-то далеко в голубом небе.

 

Глава пятая

В этот день Матейчо впервые почувствовал, что его служба в милиции, кроме прав, которые ему даны, требует от него и ответственных служебных обязанностей, тяжесть которых ему теперь предстояло испытать на себе.

Утром он вышел из дома сердитый. В последнее время его жена Венка никак не могла ему угодить. Как только он появился в участке, Калыч сразу же вызвал его к себе. Матейчо нервно стукнул телефонной трубкой. Нарочно заупрямился. Ему не хотелось сразу идти к Калычу, а то он еще вообразит себе, что Матейчо чуть ли не его подчиненный.

Но минут через двадцать позвонил Огнян.

— Ты откуда звонишь, что так хорошо тебя слышно? — спросил Матейчо. И как только понял, что Огнян у Калыча, он мгновенно выскочил из канцелярии и побежал на второй этаж.

— Ну и барин же ты, целый час уже ждем тебя! — упрекнул его Калыч.

Матейчо отдал честь Огняну, который стоял возле окна. На лице Матейчо появлялось то измученно-недовольное, то виноватое выражение.

— А я и не знал, что ты приехал, — поторопился он сгладить неприятное впечатление, которое произвел на Огняна.

— Опять кислый, опять встал не с той ноги, — шутливо поддел его Калыч.

— Тебе-то хорошо, у тебя все в порядке, только и остается, что шутки шутить, — обиделся Матейчо и поспешил еще раз извиниться перед Огняном: — Извини, что не сразу пришел. Торопился закончить одну бумагу. На этих Днях около села остановились кочевые цыгане и подрались. Я с трудом их помирил.

— Он их помирил! — С иронией подмигнул Калыч. — Да они и сами помирились, когда мы туда пошли. Огнян, когда вы ему назначите помощника? Ну что он за начальник, если некем командовать, а после работы сам себя должен распекать?

— А что делать, если я один на все село? — сразу же уцепился за эту мысль Матейчо. — В Лозене два человека, в Сине-Бырдо — четыре, а о Нижнем Сеновце и говорить нечего — там человек двадцать, целая армия. Уйду куда-нибудь по делу, на телефоне некого оставить. А вы же меня потом и упрекаете, что на участке не бываю. Я говорил об этом Цоньо Крачунову и Данчо Даневу…

— Поговорим и об этом, — сел к столу Огнян. Он открыл свою записную книжку, заглянул в нее и тихо продолжал: — Товарищи, есть сведения, что житель вашего села, бывший жандарм и полицай в Беломорие…

— Что, Шишманя? — прервал его Матейчо.

— Да, — продолжал Огнян, — Ристо Шишманя, очевидно, вы его хорошо знаете…

— Из-за него и я попался, — угрожающе скрипнул зубами Матейчо, — живьем с него шкуру сдеру, только бы попался мне в руки!..

— Минуту, товарищи, — продолжал Огнян. — На счету этого типа более тридцати убийств в Беломорие и Пловдивской области. Его ищут несколько народных обвинителей. У нас нет данных, что он убит, а это значит, что он перешел на нелегальное положение, и вполне возможно, что станет искать убежища или какой-либо связи со своими близкими здесь, у вас. Кто из его близких проживает в селе?

— Только брат его, Петр. Сестра Гена вышла второй раз замуж и живет в Лозене, — растерянно объяснил Матейчо.

Огнян добавил:

— Необходимо осторожно узнать все и об остальных его близких и проследить, не попытается ли он установить с кем-нибудь из них связь.

— Это ж надо, — удивленно вскинул голову Калыч, — такая гнида, а стольких людей порешил!

— А он вооружен? — наивно спросил Матейчо.

Огнян усмехнулся:

— В его-то положении с голыми руками нельзя.

Калыч подтрунил:

— Ну, Матейчо, вот теперь-то мы посмотрим, кто кого: или ты его схватишь за горло, или он спустит с тебя шкуру.

— Тебе бы, Димитр, только посмеяться, — обиделся Матейчо и сразу же обратился к Огияну: — Может, брата его прижать?

— Как? — спросил Огнян.

— Арестую, в участке «поработаю» с ним, он и выложит все, что знает.

— Нет, — твердо возразил Огнян, — мы поговорим с его братом, чтобы объяснить ему: если он сейчас укрывает Ристо или в будущем рискнет это сделать, то тем самым возьмет на себя тяжелую ответственность. А Петр сейчас в селе?

— Не знаю, — пожал плечами Калыч.

— Сходить за ним? — предложил свои услуги Матейчо.

— Нет. Пошлем кого-нибудь другого проверить. Тебе, Матей, не надо у него показываться.

— Как скажете, — сразу же согласился Матейчо.

Огнян встал, обратился к Калычу:

— Пошли кого-нибудь из своих милиционеров. Если дома, пусть скажут, что его вызывает сборщик налогов для какой-то справки. Если же нет, то отложим встречу до вечера. Дайте мне сведения о его сестре, что живет в Лозене, надо будет предупредить товарищей там.

За Петром Шишманей послали одного из милиционеров. Через полчаса Петр был уже в общине. Он собирался съездить на мельницу и поэтому был дома, а не в поле.

— Перепахал, засеял, но, как говорится, на поле всегда найдется работа, — объяснил он с глуповатой наивностью.

Огнян приглядывался к нему, ощупывал его глазами, все еще прикидывая, с чего начать, но Матейчо не стерпел:

— Ну, Петр, что ты думаешь обо всем этом?..

— О чем, сват? — испуганно прервал его он. — Наряд исполнил, налог заплатил…

— Да какие мы с тобой сваты? Не торопись в родственники записываться-то! Брат твой чуть не погубил меня. Тогда вы не думали, что мы сваты.

— Вы что, родня, что ли? — поинтересовался Калыч.

— Дальние родственники, — поторопился Матейчо отречься от всяких родственных связей, чтобы Огнян не включил и его в список сомнительных элементов.

— Петр, — сказал Огнян, — мы с тобой поговорим здесь, но надо, чтобы о нашем разговоре никто не узнал.

— Как скажете, — испуганно заморгал Петр.

— Ты знаешь, что твой брат Ристо погубил много людей?

— Говорят, а мне откуда знать…

— Мы знаем, что ты здесь ни при чем. И мы тебя вызвали сюда не из-за этого.

— Как скажете, — все так же испуганно и смущенно моргал Петр.

— Может быть, ты знаешь, где он сейчас, может, он давал о себе знать?

— Я его знать не хочу и видеть не желаю…

Матейчо прервал его:

— Ты-то, может, и не хочешь, да нам он нужен.

— Погодите немного, — сделал ему знак рукой Огнян. — Петр, рано или поздно Ристо вернется сюда, у нас есть такие сведения. Если ты попытаешься укрыть его, то тебе придется отвечать за укрывательство брата, а мы будем смотреть на тебя как на преступника. Ты понял?

— Кто бы мог подумать? В детстве был такой пугливый, а вот же…

— Так-то оно так, — продолжал Огнян, — только с кем поведешься, от того и наберешься. Ты сразу же дай нам знать, как только узнаешь что-нибудь о нем. Но давай сразу же договоримся, — пригрозил пальцем Огнян, — не вздумай обманывать нас…

После обеда настроение Матейчо оставалось скверным. Чуть ли не на каждом шагу ему мерещился Ристо Шишманя, вооруженный до зубов, он как будто вернулся в Камено-Поле только затем, чтобы прикончить его, Матейчо. Тодько сейчас Матейчо понял, какому риску подвергал себя своим усердием, затаиваясь то за одной, то за другой оградой, чтобы следить за всеми, по его мнению, сомнительными лицами в селе.

Может быть, впервые с тех пор, как пришел на службу в милицию, в тот вечер он вернулся домой еще засветло. Но перед этим в общине он притворился, что плохо себя чувствует, и даже пожаловался:

— Эх, черт побери, так кости ноют, так ломает всего, как будто в ступе толкли! — А потом многозначительно добавил, намекая на то, что сидел в тюрьме: — А чего ж еще ждать остается? Цемент, он злой, не прощает!

Вернувшись домой, он застал жену во дворе, где она собирала щепки в печку.

— Муженек ты мой, что это случилось, что и ты, как все люди, хоть раз вовремя домой вернулся?.. — удивилась она.

— А-а, черт меня дернул с тобой связаться! — скрипнул он зубами. — Тебе-то что, а вот со мной что будет?..

Только теперь она внимательно посмотрела на его испуганное лицо и подумала, что у него, наверное, какие-то большие неприятности. Она хорошо знала мужа и не раз говорила ему, что служба в милиции не для таких полуграмотных людей, как он.

— И что ты за человек такой: у тебя и дом есть, и земля! Работал бы себе спокойно. Так нет же! Носится как угорелый по селу. Бабы его проклинают, мужики ругают!.. Ты погляди, какой плетень стал, того и гляди упадет, — показала она ему на ограду перед домом.

— А у тебя что, руки отсохли? Целыми днями дома торчишь! — вспылил он.

— Это мужское дело, — попыталась оправдаться она.

Но Матейчо уже не слушал ее. Он тревожно оглядывал запустелый двор и прикидывал, откуда мог бы незаметно напасть на него однажды ночью Шишманя. И вдруг в его голову пришла спасительная мысль: «Собака! Надо немедленно достать собаку. На цепь посажу у самого порога».

Входя в дом, он через окно около двери увидел деревянные шары на кровати в комнате, где они спали с Венкой. Он остановился на мгновение, и снова его охватила тревога. «Каким же дураком я был! — с ужасом подумал он. — Да он может одной гранатой разнести меня на куски, даже не входя в дом! Надо переставить кровать подальше от окна», — твердо решил он и позвал Венку: — Бросай эти щепки и иди сюда!

— Какая муха тебя сегодня укусила? Я же и печь еще не растопила, — удивленно смотрела на него жена.

Но Матейчо не слушал ее. Стоя на пороге, он давал указания:

— Передвинь кровать в этот угол, — показывал он в глубь комнаты.

— Еще чего! Тебе уже и кровать мешает. Столько лет она здесь простояла! — в недоумении смотрела на него жена.

— Поменьше разговаривай, давай, пока не поздно, делай, что тебе говорю, если не хочешь, чтобы нас с тобой как-нибудь утром по кусочкам собирали.

— Вот так дожили! — от неожиданности и страха прикусила она нижнюю губу.

— Они дорого за это заплатят! — скрипнул он зубами и угрожающе завертел головой, обращаясь к своим воображаемым врагам. — Я тебе кое-что скажу, только не вздумай где-нибудь проговориться, я знаю — тебе взболтнуть что утке покрякать…

— Вот завелся! Опять я виновата! Сам лезешь, куда не следует…

— Слышь, что я тебе скажу, — в сердцах прервал ее Матейчо, — есть партийное указание всем ответственным работникам принять меры предосторожности, потому что фашисты поднимают голову. Чего доброго, бросят в окно гранату, тогда поздно будет думать.

Она занялась своим делом, продолжая упрекать его:

— Этого и следовало ожидать, толкую тебе, бросай эту службу, да разве ж ты понимаешь слова?

Матейчо, пыхтя, снимал сапоги. Дома он словно нашел отдушину для своей тревоги, которая отравляла ему сегодня душу.

— Хоть бы где-нибудь меня пристукнули, может, тогда ты отстала бы от меня, а я от тебя. Черт бы тебя побрал, навязалась ты на мою шею…

* * *

В последнее время Данчо Данев жил спокойно. Настроение у него было хорошее, даже лучше обычного. И причины для этого были — неожиданно быстро для него закончилась эта история с самоубийством генерала Янева. Арестованный полицейский агент Крушовский в своих показаниях сообщил о действиях полиции в городе летом. И при отсутствии других данных никто не мог и подумать, что Данев виновен в гибели Румена. Действительно, Крушовский признавал, что они окружили дом за два часа до появления Румена, но такие операции они проводили и прежде, и не только около дома Румена, но и возле других домов.

Теперь кому придет в голову оспаривать, что смерть Румена есть результат трагической случайности? К этому убеждению пришли Чугун, Санди, Божин Шопский и Цоньо Крачунов. Данев не спешил принять чью-либо сторону, чтобы его не обвинили в необъективности. Даже при своей болезненно обостренной мнительности он не заметил и намека на подозрение. А в работе он был все такой же старательный и усердный, казался беззаботным, но всегда был начеку, чтобы не допустить ни одного проступка, который мог бы бросить на него тень подозрения.

Как раз в это время в управлении стали поговаривать, что Чугун уйдет на работу в министерство. Данев решил, что может спокойно воспользоваться этим поводом, чтобы проверить, насколько он нужен Чугуну.

В тот вечер, прежде чем выйти из управления, Данев заскочил в комнату к Чугуну. Застав его одного, Данев сделал удивленный вид и спросил:

— Выходит, я последним должен узнавать важные новости? Это правда, что ты уже столичный житель?

Чугун, улыбнувшись, указал ему на стул:

— Если это настолько важная новость, то да.

— Значит, правда? — еще раз спросил Данев.

— Да. Я надеялся, что, может быть, пронесет, но сегодня мне позвонили. Скоро придет приказ.

Данев многозначительно улыбнулся:

— Впервые в жизни чувствую себя в таком неловком по отношению к тебе положении.

— Почему?

— Потому что ты пробудил в моей душе зависть.

— Я с удовольствием уступил бы тебе это место, — шутливо заметил Чугун.

— Нет, было бы то же самое. Из всех моих недостатков самый досадный тот, что я редко привязываюсь к кому-нибудь, но если привяжусь, становлюсь сам не свой.

— А я вхожу в это число? — спросил, улыбаясь, Чугун.

— Более того! Если позволишь, я готов объясниться тебе в. любви. Всем, что я сделал в жизни хорошего, если такое, конечно, было, я обязан тебе…

— Оставь, — покраснел Чугун, не любивший, когда его открыто хвалят.

Но Данев торопливо продолжал:

— Может быть, тебе покажется смешным, но я часто с благодарностью думаю о том, как много дала мне дружба с тобой, Илией Велевым и Чавдаром.

Чугун непринужденно улыбался. Данев словно заразил его своей искренностью, и Чугун почувствовал себя обязанным ответить ему тем же.

— Данчо, — сказал он, — еще в отряде я не раз восхищался твоей смелостью и находчивостью, не говоря уже о твоей работав последние два месяца, когда ты заслуженно завоевал уважение всех товарищей. Главное в твоей деятельности — это не промахи, а старание и трудолюбие в деле укрепления народной власти. Ты, конечно, шутишь, когда говоришь, что завидуешь мне, но и я должен тебе признаться, что волнуюсь, потому что здесь я был среди своих, среди знакомых и близких мне людей, с которыми делил радости и невзгоды. Но мы солдаты партии и пойдем туда, куда она нас пошлет…

— Надеюсь, меня ты не забудешь? — улыбнувшись, спросил Данев.

— Конечно…

Данчо Данев расстался с Чугуном с твердым убеждением, что черные тучи, сгустившиеся над его головой, раз и навсегда рассеялись. Теперь у него были все основания жить спокойно и с чувством достоинства, так как ему удалось, как он считал, скрыть темные следы своего прошлого.

После ухода из управления Данчо был не в силах отказаться от встречи со своей давнишней приятельницей — женой одного торговца. В последнее время она настойчиво добивалась встречи с ним, а он все находил повод, чтобы отложить свидание, но в этот вечер решил проявить великодушие.

Изрядно пополневшая, она была все так же свежа и привлекательна. В первую же минуту она заговорила тревожно и нетерпеливо, торопясь извиниться за причиненное ему беспокойство:

— Я понимаю, что ты очень занят, но если бы не было такой острой нужды, поверь мне, я бы не стала тебя беспокоить. Я так счастлива, что ты пошел в гору, твое имя все произносят с таким почетом и уважением.

Данчо было приятно, что его хвалят, но вместе с тем он испытывал неудобство, потому что мимо них в это время проходили люди из управления. Он несколько раз пытался отойти подальше от этого места, но она настойчиво преграждала ему путь, спеша излить перед ним всю свою тревогу и накопившуюся боль.

— Поверь мне, муж не виноват, его из зависти оклеветали соседи. Им захотелось разорить нас. Ты хорошо знаешь еще с тех лет, что я не люблю его…

— Ничего не могу тебе сказать, пока не проверю, как обстоит дело.

— Когда тебе позвонить? — настойчиво спрашивала она.

— Надо поговорить с товарищами из уголовного отдела. Ты говоришь, что его обвиняют в спекуляции?

— Он не спекулянт, прошу тебя, поверь, все это клевета… Зайдем ко мне, я тебе все объясню, ты сам поймешь и убедишься, что он не виноват.

— Нет, неудобно, — сопротивлялся он.

— Ты боишься зайти ко мне?

— Нет, но при моем положении… — колеблясь, ответил он и сразу же подумал, что она может неверно истолковать его предосторожность, поэтому поспешно добавил: — Нас связывает столько милых и приятных воспоминаний, но я теперь у всех на глазах, ты ведь понимаешь меня? — Он посмотрел на часы, задумался. Этой ночью особой работы у него не было. — Ты можешь прийти ко мне ночью?

— Конечно, — сразу же согласилась она.

— Я тебе объясню, как ко мне пройти…

Около полуночи, уставший от ласк жены торговца, он лежал, расслабленный, в постели, а в ушах его звучал ее мелодичный, певучий голос. Она ушла совсем недавно, но как будто оставила что-то из прошлого, что привело его в особое состояние умиления. Она разбередила еще не затянувшуюся в душе Данева рану. В голову упорно лезли воспоминания о том, каким веселым, беззаботным парнем, а потом франтоватым, подтянутым фельдфебелем он был, правда без особых стремлений в жизни, но спокойным и счастливым.

Ласки этой женщины словно воскресили в его памяти тот страшный ветреный февральский вечер на вокзале, когда он, усталый и пресытившийся, уезжал в село и случайно натолкнулся на Цено Ангелова. Сколько времени прошло с тех пор? Почему у него теперь возникло такое чувство, будто страшный круг странствований замкнулся? Почему в душе у него такая пустота? Неужели все это было наградой за мучительные усилия устранить со своего пути Цено Ангелова, генерала Янева и всех, кто мог рассказать о его двойной жизни?

Этим вечером Чугун был с ним достаточно откровенным, и Данев больше не сомневался, что окончательно скрыл от всех свою зловещую тайну.

Тогда откуда исходит эта мучительная боль в душе? Не вызвана ли она воспоминаниями об Илии Велеве, учителе Станчеве, Георгии Мечке, дедушке Бойо, Румене и его матери?

На этот страшный и мучительный вопрос Данев был не в состоянии ответить. И впервые за многие годы он заплакал горькими слезами раскаяния…

* * *

Костов, помощник Цено Ангелова, прежде чем принять окончательное решение уйти с гитлеровской частью из Никопола в далекий и полный неизвестности путь, пережил самые противоречивые чувства сомнения, страха, тоски и надежды.

Он не строил никаких иллюзий, но и ни минуты не сомневался, что с приходом Красной Армии в страну, когда будет установлена власть коммунистов, он сможет найти какую-нибудь возможность для спасения. Он оказался более предусмотрительным, чем его начальник, который глупо погиб, как крыса, от руки Данчо Данева в том же кабинете, где когда-то сам поймал Данева в свои сети.

Счастливое совпадение — совсем случайная встреча помогла Костову остаться у гитлеровцев. Знакомый офицер гестапо ехал с частью, в которой находился и он. Офицер поручился за него, и Костову разрешили ехать с немцами, пока все не уладится.

Линия фронта была сломана. Она менялась каждый день, перемещаясь все дальше на запад.

На другой день Костов сменил свою гражданскую одежду на старую немецкую военную форму. Понемногу он начал привыкать к трудностям походной жизни, к страху зажатых со всех сторон гитлеровских солдат, которые сражались с отчаянием обреченных.

Через месяц долгих переходов и боев полк остановился на окраине западнее Белграда. Но в одну ноябрьскую дождливую ночь полк окружили. Советское командование предъявило командиру полка ультиматум с требованием сдаться, в противном случае, указывалось в ультиматуме, полк будет уничтожен артиллерийским огнем. Дрожа от страха, Костов смотрел на растерявшегося и беспомощного, легко раненного гитлеровского подполковника. Тот без долгих колебаний решил сдаться.

Один за другим немецкие солдаты бросали оружие на полянке и проходили через строй советских солдат, которые их пересчитывали.

В каком-то деревянном бараке расположился советский штаб. Пленные по очереди входили в помещение, и там их быстро допрашивал советский капитан Кожевников.

Более часа мучился капитан Кожевников, стараясь выяснить личность Костова. Перед капитаном стоял мужчина средних лет, с холодными, стеклянными глазами, с лицом, изрезанным глубокими морщинами. По-немецки он говорил с ошибками, часто путался в своих противоречивых показаниях и старался уйти от ответа на вопрос, как и каким путем попал к немцам в часть. Кожевникову было ясно, что он имеет дело с опытным врагом, но какой национальности этот человек и сколько времени сражается против Красной Армии, установить не удалось. Капитану стоило много времени и нервов, чтобы вытянуть из него хоть какие-то признания. В десятый раз задавал он ему один и тот же вопрос по-немецки:

— Ответьте мне, я жду, откуда и как вы попали сюда?

— Я немецкий солдат, — коротко отвечал Костов.

— Вы не немец.

Костов молчал.

— Вы плохо говорите по-немецки, у вас сильный славянский акцент. Где вы попали в плен и кто вы по национальности?

Костов не отвечал. Тогда Кожевников решил прибегнуть к хитрости. Он поднялся со стула и, глядя задержанному прямо в глаза, сказал по-русски:

— Мы вас расстреляем как врага советского народа и Красной Армии без установления вашей личности. И сделаем это сегодня же ночью! — Он медленно начал собирать со стола бумаги.

Костов тупо смотрел на него. Его охватило какое-то безразличие ко всему. Он впал в состояние меланхолии. В нем поднялась неизвестная ранее тоска по близким, которых он бросил, даже не сообщив ничего о своих планах. Впервые в жизни его допрашивали, и у него уже не было сил продолжать сопротивление.

«Зачем мне признаваться? — думал он. — Все равно расстреляют, отрицай или признавайся». Ему было ясно, что этот молодой, но опытный капитан уже предрешил его судьбу.

Кожевников снова сел за стол, прикрыл папку с бланками для допроса пленных и тихо позвал:

— Ваня!

Через минуту в дверях появился молодой парень с пышным чубом, выбивавшимся из-под козырька фуражки. Кожевников кивнул ему головой:

— Уведи его!

Солдат подошел к Костову и взял его за локоть. Костов стоял неподвижно, как неживой. Он даже не почувствовал прикосновения чужой руки.

— Подождите! Я болгарин, — тихо прошептал Костов, вдруг решившись говорить.

Кожевников сделал солдату знак, чтобы тот вышел. Он не торопился допрашивать задержанного. Отодвинул папку в сторону и тихо спросил:

— Болгарин? Как давно вы с немцами?

— Полтора месяца, — промолвил Костов, глотая слюну. Язык словно прилип к губам. Сердце билось учащенно, со странными короткими перерывами, готовое вот-вот остановиться. Воздуха не хватало.

— Расскажите, как вы попали к гитлеровцам, — все так же спокойно продолжал Кожевников. На его загорелом лице не дрогнул ни один мускул.

— Могу я рассчитывать, — запинаясь, спросил Костов, — что мне сохранят жизнь?

— Ставите условия? — наклонил голову Кожевников.

— Я могу вам пригодиться. — Костов делал громадное усилие, чтобы сохранить самообладание.

— Чем вы занимались?

— Был полицейским, — с тяжелым вздохом ответил он, как будто освободившись от давившего на него груза. — Знаю много интересного о некоторых людях, — добавил Костов и виновато опустил глаза.

— Хорошо, говорите, — сказал Кожевников.

* * *

Отъезд Чугуна вызвал некоторые перестановки в управлении. Розов и Санди уважили просьбу Данева и перевели его в другой сектор, возложив на него ответственность за милицию, а Цоньо Крачунов занялся делами государственной безопасности.

Данев быстро понял задачи своего сектора. Подчиненные ему районные начальники с уважением и доверием относились к любому его распоряжению. Данев часто ездил по селам, иногда лично занимался расследованием какого-нибудь сигнала, свидетельствовавшего о нарушениях на местах. Как будто только теперь у него появилась возможность вздохнуть свободно. Часто в селах он встречался с ятаками и бывшими партизанами. Эти встречи и постоянные разъезды действовали на него успокаивающе. Он с удовольствием заметил, что его теперь не преследуют мучительные и кошмарные сны. А чтобы заглушить угрызения совести, он сам предложил воздвигнуть памятник расстрелянным коммунистам в Камено-Поле, перенести из Лозенского леса в село их прах, а на месте расстрела поставить мемориальный камень. Когда зашла речь о средствах, он, нисколько не колеблясь, предложил обложить чрезвычайным налогом зажиточных крестьян.

Возвращаясь из горных районов области, Данев решил переночевать в Лозене. Театральный самодеятельный коллектив клуба-читальни в этот вечер показывал перед односельчанами какую-то пьесу. Это был один из немногих праздников на селе. Когда-то и Данев выступал на этой сцене.

Спектакль закончился в половине одиннадцатого. Духовой оркестр, давно прославившийся в округе, грянул марш. Молодежь торопилась поскорее сдвинуть стулья в зале, чтобы освободить место для хоро и танцев.

Данчев вышел в коридор выкурить сигарету. Он нехотя отвечал на вопросы окруживших его лозенских коммунистов. Особенно досаждал ему своим усердием Райко Пырвалский, который на любой вопрос Данева отвечал по-военному: «Так точно» и «Никак нет».

Музыка заиграла хоро. Данчо вошел в зал. Лиляна только что загримировалась. В пьесе она играла одну из главных ролей. При свете керосиновой лампы девушка выглядела еще более свежей, а на ее лице светилась счастливая, довольная улыбка.

«Как несправедлив я был до сих пор к этим людям! — с упреком к себе подумал Данев. — Я принес им столько неприятностей и огорчений! Но ведь я могу отплатить им и добром, могу позволить себе быть великодушным, и это надо будет сделать», — твердо решил он.

После вечеринки Данчо и Лиляна вышли на улицу вместе. Звезды зябли от холода на очистившемся от облаков небе. Земля заиндевела. Он шел рядом с Лиляной, и его все еще не покидало чувство вины перед людьми. Позади них, со стороны площади, доносился оживленный говор и смех.

Они медленно прошли через мост над Осымом и остановились у дома Лиляны.

— Лили, — посмотрел Данчо ей прямо в глаза, — ты позволишь мне дать тебе один дружеский совет?

Поеживаясь от ночного холода, девушка с улыбкой сказала:

— Если твой совет длинный, то я не выдержу.

— Тебе неприятно меня слушать?

— Нет, просто мне холодно.

— Тогда я скажу в двух словах: тебе пора уехать отсюда.

— Почему? — удивленно спросила она.

— Да потому что теперь самое время заняться каким-нибудь настоящим делом. Ты даже не представляешь себе, как нужны для работы в наших комитетах женщины! Для чего понапрасну терять здесь время?

— Нет, — твердо заявила она, — мне и здесь хорошо.

— Все же подумай, — посоветовал он и, прежде чем расстаться с ней, спросил: — Тебе пишет Киро Слановский?

— Нет, а что?

— Мне кажется, все недоразумения вокруг него рассеялись. Он напрасно страдал, но что делать, время такое сложное. Ты ему напиши, пусть знает, что все подозрения с него сняты, — еще раз повторил он, прощаясь…

Сон Данева был тревожным, голова — тяжелой от переутомления. Утром он проснулся рано. Напрасно мать ходила на цыпочках, чтобы дать сыну возможность отоспаться. Хмурое, сырое утро подействовало на него еще более угнетающе.

Мать хлопотала возле печки и робко поглядывала на него.

— Никак мы тебя разбудили? — виновато спросила она. — Отец так раскашлялся, что небось и соседей переполошил.

— Нет, я ничего не слышал. Я выспался, — потянулся он. — Только, кажется, простудился.

— Сходи к доктору, сыночек. Береги себя. Не думай, что простуда так просто пройдет. А всю работу ведь не переделаешь. Вот Матей Арапский с самого рассвета ошивается у ворот.

В это время вошел отец. Стряхивая с полушубка приставшую солому, он, поняв, о ком идет речь, озабоченно добавил:

— Ох, Данчо! Людям житья нет от Матея.

— Почему?

— Да потому что власть дурака еще глупее делает, — улыбнулся отец и задумался. — Зазнался он, люди боятся его, стороной обходят.

— Ах вот оно что! Ну я ему… — погрозил Данчо. — Я сейчас вернусь, — махнул он рукой и медленно вышел на улицу.

Еще издалека Данев увидел Матейчо, который ходил вокруг его машины. Увидев Данева, Матейчо сразу же поспешил ему навстречу.

— Решил подкараулить тебя тут, — указал Матейчо на его машину. — Откуда мне знать, останешься ты или нет, а мне есть что доложить тебе, пожаловаться…

— Жаловаться собрался! А что от тебя уже стонут, это тебе известно? — слегка нахмурил брови Данчо.

— Но я же ушами не хлопаю! Ты вот спроси Монку, где он пропадает, за какой собакой бегает?

— А тебе-то что за забота заниматься его личными делами? — нервно прервал его Данев.

— Да-а, — многозначительно подмигнул ему Матейчо, — ты ведь не знаешь, за кем он увивается. За сестрой Киро Слановского, вот за кем!

— Ну и что из того? — стиснул зубы Данев. — Ты что, его опекун?

— Нет, я просто так, — смутился Матейчо и тут же подумал: «Или у него плохое настроение, или мне кто-то здорово насолил».

В общину они вошли молча. В комнате старосты Калыча они застали одного из общинных милиционеров, который растапливал печку. Калыч поздоровался с Данчо и, потирая руки, сказал:

— Ну, теперь ты наше начальство!

— Где остальные? — спросил Данев и посмотрел на часы.

— Сейчас позовем Кунчо. — Калыч открыл окно и закричал; — Эй, Танас, загляни в мастерскую; если Кунчо там, пусть срочно поднимется наверх!..

Матейчо виновато моргал. Его мучило враждебное и неприязненное отношение к нему Калыча и Данчо, и чтобы найти себе занятие, он принялся разжигать печку.

— Ну и мастера, печку растопить не умеете! — с упреком обратился он к милиционеру. — До каких же пор мы будем вас учить? — И тут он вдруг сразу переменился в лице, потому что в дверях появился Монка.

Данчо подал ему руку и дружески похлопал по плечу:

— Ну как поживает молодежь?

— Будем говорить, что хорошо, тогда врагам тошно станет, — непринужденно улыбнулся Монка.

— А с Матеем не можете сработаться? — косо посмотрел Данев на Матейчо и закурил сигарету.

— Доложу, все самым подробным образом расскажу, — забормотал Матей, — мне правда дороже всего на свете.

— А нам, ты думаешь, она не дорога? — сердито спросил Калыч и кивнул головой на дверь, чтобы милиционер вышел из комнаты.

— А мне почем знать? Все сговорились против меня! Если я вам мешаю, то подам в отставку. На меня уже люди косо глядят. Со стороны легко…

— Послушай, — приблизился к нему вплотную Данев, — если ты не можешь идти со всеми в ногу, если будешь продолжать делать глупости, мы не станем ждать твоей отставки, а дадим тебе пинка под зад — и катись. Вот мой тебе совет: перестань считать себя непогрешимым.

— Спроси-ка у него, — сказал Калыч, — как он делал обыск у Киро Слановского. Ему никто на это не давал разрешения, но он и слушать никого не стал. Знай себе делал свое дело!

Матейчо сконфуженно заморгал:

— Если служба потребует, я и отца родного не пощажу!

Монка, который грел руки у печки, повернулся к Даневу:

— Данчо, я не напрашивался на службу, ну а если говорить начистоту, с Матеем работать не буду.

— Вы что же, село не поделили? — с иронией спросил Данев.

— Пусть он скажет, — кивнул Монка на Матейчо.

— А что говорить-то, ты мне не подчиняешься…

— Послушай, — прервал его Монка, — глупости делать я не стану… Понимаете, ставит он передо мной, например, такую задачу: чтобы я его ругал в присутствии Йончоолу, и если тот начнет соглашаться и поддакивать, хватать его за шиворот, как врага.

Калыч засмеялся:

— Танас Йончоолу и без этого ругает его на чем свет стоит.

— А вам это нравится? — обиделся Матейчо. Он ожидал от Данева сочувствия, но Данев вместо этого зло спросил его:

— Кто приказал тебе делать обыск у Киро Слановского?

— Никто. Сделал это под свою ответственность.

— Да твоя ответственность не стоит и понюшки табаку, тебе понятно? — Данев отошел к печке. Не скрывая раздражения, бросил: — Посмотрите-ка на него, под свою ответственность! А что с тебя взять? Ты отдаешь себе отчет, кого компрометируешь?

— Данчо, — подмигнул ему Калыч, — он не виноват.

— А кто же? — не понял намека Данев.

— Мы! Кому-кому, а нам-то ясно, как варит у него» котелок…

— Брошу все, уйду куда глаза глядит, — обиженна прервал его Матейчо, — может, тогда вам легче станет. Вы поставили задачу поймать Ристо Шишманя. Разве он сумасшедший, чтобы добровольно прийти в село? Ведь его тут и сцапают!

— При чем здесь он? — усмехнулся Монка. — Хотя об этом можно и поспорить. Ты хочешь, чтобы я лежал всю ночь у них под забором в засаде?

— Раз я мерзну по ночам, — повысил голос Матейчо, — то почему бы и тебе не померзнуть? Консул какой выискался!

— Но в этом нет необходимости, — вмешался Данев. — Будете устраивать засады только в том случае, если получите сигнал, что он объявился где-то поблизости. Иначе нет никакого смысла мерзнуть. Ну а что у Киро Слановского нашел?

Матейчо замолчал. Калыч заметил:

— Я бы закрыл его в доме да так хворостиной выпорол, чтобы здорового места на спине не осталось.

— Только и знаешь, что побить да выпороть! — огрызнулся Матейчо.

— Матей, — предостерегающе поднял палец Данев, — в последний раз тебя предупреждаю. Проштрафишься еще раз — сдавай оружие и не попадайся мне больше на глаза…

 

Глава шестая

Штаб полка расположился в небольшом селе Василевцы, в четырех километрах восточнее города Рашково. К вечеру второго дня после взятия города к Додеву прибыл из штаба армии нарочный. О его посещении Додева предварительно уведомил полковник Киселов. Для встречи был определен специальный пароль.

Нарочный прибыл в половине десятого вечера. В этом высоком, немного сутуловатом человеке, который в низкой комнате выглядел еще более худым, полковник Додев. узнал своего старого знакомого из генерального штаба, который совсем недавно часто выступал в военной печати, анализируя события на фронте.

А полтора года назад, после одного из посещений восточного фронта этим человеком, его устные высказывания стали причиной оживленных споров. Тогда он ясно и определенно заявил, что только чудо может спасти Гитлера от разгрома. Его личные враги поторопились объявить его большевистским агентом, но, как ни странно, его популярность возросла еще больше. Перемены не выбросили полковника Бонева из течения жизни, наоборот, он, еще глубже вникнув в ход событий, стал одним из первых советников военного министра.

Когда он остановился посередине комнаты и, гнусавя, представился, полковник Додев спросил:

— Пароль?

— «Габрово», — ответил полковник Бонев.

Тонкая заговорщическая улыбка заиграла на губах Додева. Он вежливо указал прибывшему на стул около печки. Бонев внимательно осмотрел комнату и с удовольствием заметил:

— Хорошо устроились, господин полковник. Весь полк расквартирован?

— Да, вот уже несколько дней как мы оторваны от мира, без газет, без почты и связи со страной.

— Мне кажется, вы не много потеряли, — скупо улыбнулся Бонев.

Они помолчали, словно не решаясь приступить к делу, которое в равной мере занимало их в этот момент. Первым попытался выйти из неловкого положения Додев:

— И все же для нас даже старая новость представляла бы интерес.

— Если она, конечно, этого заслуживает?

— Конечно, — усмехнулся Додев.

— Тогда следовало бы помнить, что на войне не бывает безвыходных положений.

— Но только если цель ясна и средства для ее осуществления достаточно хорошо продуманы, не так ли?

Бонев закурил сигарету, многозначительно улыбнулся и тихо добавил:

— Наш долг использовать любую возможность, быть гибкими и тактичными, чтобы не потерять ни одного шанса.

— Еще раз повторяю, — покачал головой Додев, — я глубоко убежден, что это возможно только при одном условии: если все будем бить в одну общую цель.

— Вполне естественно, у меня нет возражений, господин полковник, потому что в противном случае на нас ляжет большая, историческая ответственность перед отечеством.

— Я должен признаться вам, господин полковник, что после подобного разговора с полковником Киселевым в моей душе свила гнездо манящая иллюзия. Я поверил, что мы окончательно проиграли игру.

— Да, у нас есть реальные шансы на успех, но не надо забывать, что каждый истекший день работает против нас. Что я имею в виду? Мы поставлены перед дилеммой: быть или не быть. Самая стоящая и боевая часть офицерства гниет теперь по тюрьмам. Мы не должны довольствоваться мыслью, что, раз мы свободны, это нас не касается, потому что независимо от наших добрых намерений мы становимся соучастниками преступления как по отношению к нашим личным интересам, так и к будущему нации. Если мы не напомним самым категоричным образом коммунистам о своей собственной силе, они нас будут использовать, пока мы им будем необходимы, а после этого пошлют нас ко всем чертям.

— Господин полковник, — взволнованно проговорил Додев, — эта мысль постоянно волнует и меня и в то же время мучает, но скажите мне, я хочу услышать от вас, на что мы можем надеяться, решившись на такое?

— Только на себя, чтобы рассчитывать на солидную внутреннюю и внешнюю поддержку.

— Я должен признаться вам, — обрадованно приблизился к нему Додев, — что вы придаете мне мужества и силы не только для сопротивления, но и для достойных дел во имя отечества.

— Ваша готовность может нас только радовать. Предполагаю, что вы горите желанием узнать наш конкретный план действий?

— Так точно, — ухмыльнулся Додев.

— Сегодня или самое позднее завтра выйдет постановление совета министров, в силу которого все офицеры, находящиеся под следствием народного суда, будут освобождены при условии, что уедут на фронт.

— Конечно, никто не откажется, каждый бы предпочел свободу…

Бонев его прервал:

— Однако это произойдет вопреки воле коммунистов, которые обязательно как-то отреагируют на это. Но мы принимаем во внимание все возможные в этом плане обстоятельства.

— А поддерживает ли господин министр наше начинание?

— Я бы попросил вас, господин полковник, учитывая секретность и принимая во внимание всевозможные неожиданности, в наших же интересах не упоминать каких бы то ни было имен.

— Да, это естественно, — согласился Додев.

— Что должны сделать мы? У нас есть данные, что дивизия — удобный материал для распространения всяких слухов, для оказания серьезного воздействия на всех, кто попытался бы противодействовать нам. В данном случае риск минимален, если действовать мастерски и с головой.

— Ясно, — согласился Додев.

— Воспользуемся очень простым обстоятельством. Солдаты потеряли терпение, они ждут дня и часа, когда вернутся в Болгарию, не так ли?

— Так.

— Если их задержать здесь еще дней на десять, процесс разложения примет еще более серьезные размеры, не так ли?

— Еще дней десять, говорите? А не будет ли слишком поздно? — удивленно спросил Додев, и какое-то скверное предчувствие шевельнулось в нем. Не начинает ли он с закрытыми глазами играть в какую-то легкомысленную игру? Его мысль лихорадочно и напряженно работала: «Сегодня или завтра выйдет постановление совета министров вопреки желаниям коммунистов, и это вызовет ответные меры с их стороны, и как раз тогда эти друзья используют меня в качестве пушечного мяса».

— Господин полковник, — сказал он, — похоже, что я вас не совсем хорошо понял. Вы предполагаете, что дней через десять солдаты будут годны для проведения нашей операции?

— Да. Именно это мы и имеем в виду.

— А не будет ли слишком поздно?

— Что дает вам основание для такого беспокойства?

— За эти десять дней они разве не примут никаких мер? Не слишком ли много времени мы даем им, чтобы опомниться?

— А что вы предлагаете?

— Ничего конкретного предложить не могу, так как не знаю общего хода дела и основного замысла в подробностях.

Бонев ухмыльнулся:

— Господин полковник, в двух словах: части вашей дивизии останутся здесь на более или менее длительное время. Солдат надо будет обработать осторожно и с умом, постепенно внушая им, что единственно правильным решением в этой обстановке было бы, не дожидаясь приказа, возвращаться в Болгарию. Любые контрмеры со стороны помощников командиров должны быть расценены, как насилие. Следует распространять слух, что эту зиму все будут здесь расчищать тоннели и мосты и что это делается по требованию югославов и с согласия болгарских коммунистов. Вы стоите как бы в стороне и сами выбираете момент, если это понадобится, когда солдаты арестуют помощников командиров…

— А потом? — спросил ничего не понимающий Додев.

— Делаете все необходимое, чтобы события развивались своим чередом, вызывая разложение среди солдат. Это послужит серьезным козырем в руках наших друзей, которые принудят коммунистов к уступкам, и постановление, таким образом, войдет в силу.

— Вы предлагаете арестовать помощников командиров?..

— В крайнем случае вы оцените обстановку, — прервал его Бонев. — Неужели вы будете колебаться?

— Нет, — задумчиво ответил Додев, и сомнение, как уголь, обожгло его сердце. «Я не колеблюсь, господин полковник, — думал он, — но вы-то сейчас уедете, а мы останемся здесь одни гореть на этом огне».

Лампа замигала. Пламя горело только на одной стороне фитиля, и стекло наполовину закоптилось.

В полночь полковник Бонев сел в машину, и свет фар прорезал непроглядную тьму возле реки Ибыр.

* * *

В долине Ибыра дул порывистый, сырой и холодный ветер. Подняв воротник шинели и опустив поводья, Манев возвращался в штаб полка. За его спиной медленно угасал багровый закат, а на востоке по серому и тяжелому небу ползли сырые облака, свинцово-красные от последних лучей заходящего солнца.

В долине Ибыра окрестные голые холмы, по которым гуляет вольный ветер, навевают тоску. Но в сердце Манева теплится неясная радость, вызванная добрым предчувствием, что последующие дни принесут резкий поворот хода событий и сразу и навсегда освободят его от обидной зависимости от людей, которых он всю жизнь презирал и ненавидел.

Около села Василевцы, слева от шоссе, на железнодорожной линии вытянулись один за другим в длинный ряд железнодорожные вагоны.

Между шоссе и рекой 3-й батальон устроил небольшой импровизированный лагерь из выкопанных на скорую руку землянок, использовав на дрова останки разбитых немецких вагонов. Около костра собралась большая группа солдат. Они оживленно беседовали.

Манев въехал в село, свернул к штабу на площади. И здесь солдаты собрались у костра и шумно о чем-то разговаривали. Манев ловко соскочил с коня, бросил поводья адъютанту Додева, по привычке распорядился, чтобы адъютант, прежде чем снять седло, поводил коня немного и только после этого дал ему воды.

Обветренный, с раскрасневшимися щеками, Манев вошел к Додеву. Он пребывал в великолепном настроении. Додев сидел, согнувшись, около печки, босой, в шлепанцах, облокотившись на край походного столика, на котором стояла пустая бутылка с пестрой этикеткой.

Хорошее настроение Манева передалось Додеву. Он любезно подал ему руку, указал на стул, приглашая сесть. Молча налил ему в рюмку шартреза.

— Ну, Манев, чем порадуешь? — уныло спросил Додев, слегка подавшись назад.

— Надеюсь, что не разочарую вас, господин полковник, — улыбаясь, ответил Манев и залпом выпил рюмку до дна.

— Меня интересуют солдаты, — прищурился Додев.

— О них у меня самые свежие и непосредственные впечатления. Разрешите доложить по порядку?

Додев молча кивнул головой.

— Как вы мне приказали, — оживленно начал Манев, — я побывал во всех ротах первого батальона под предлогом, что необходимо произвести еще раз проверку всех людей, представленных к награде. Предлог был вполне подходящим. И самое важное, он не вызывал никакого сомнения прежде всего у помощников командиров. Одним словом, желание вернуться в Болгарию растет. Но люди опасаются, что их оставят здесь расчищать тоннели и железные пути.

— Манев, как вы считаете, легко будет обуздать это недовольство?

Манев пожал плечами и, недоумевая, спросил:

— Зачем, господин полковник? Ведь мы этого добиваемся…

— Да, но коммунисты легко смогли бы устранить эту помеху.

— По моему мнению, это исключено.

— Что дает тебе основание так их недооценивать?

— Мне кажется, мы меняемся с ними ролями: теперь они окажутся в том же положении, в каком мы оказались в сентябре.

Додев уныло покачал головой, вздохнул и спросил:

— Что же дальше?

— Партизанская рота, которая сейчас очень сильно поредела, не представляет никакой силы. Похоже, что желание вернуться назад у них самое сильное. Виделся с поручиком Генчевым в госпитале…

— На таких трусов, как он, рассчитывать особенно нельзя. Но моему глубокому убеждению, Генчев — редкая сволочь.

Манев покраснел:

— И все же он против нас не пойдет.

— Еще неизвестно, — возразил Додев.

— Между прочим, он мне рассказал об одном солдате из четвертой роты. Этот солдат раньше был его человеком. Генчев считает, что мы могли бы его использовать. По его мнению, этот солдат не моргнув глазом может прихлопнуть любого, кого мы ему укажем.

Полковник заерзал на стуле и нервно прервал Манева:

— Ты сразу же начинаешь вести легкомысленную игру. Нельзя так доверяться поручику Генчеву. Прежде всего еще не созрели условия для того, чтобы идти на крайние меры. Думаю, что сегодня утром я достаточно ясно тебе объяснял, в чем будет заключаться наше участие в делах: надо быть, насколько это возможно, пассивными, и ничего более.

— Так точно, — виновато улыбнулся Манев.

— Ну а дальше?

— Ветеринарный врач сбежал во время боя, так сказать, сам себя демобилизовал, а теперь боится вернуться назад. Готов на все…

Додев снова его прервал:

— Манев, неужели ты думаешь, что за ним не наблюдают? Не кажется ли тебе, что этот тип не очень-то удобен? Ведь именно таких людей мы должны сторониться.

— Так точно, — покраснел Манев, и его энтузиазм заметно поубавился. — О солдатах-коммунистах у меня сложилось впечатление, что они очень устали и у них каша в голове. Что же касается помощников командиров, то они вряд ли теперь могли бы справиться с брожением, если бы оно приняло массовый характер.

— Как ты себе представляешь это брожение и его массовый характер? — спросил Додев.

— Например, уход с фронта без приказа. Я принимаю во внимание и стадную психологию людей. В таких случаях они готовы на любые эксцессы. — И Манев поспешно добавил: — Солдаты завшивели, уже около двадцати случаев заболевания чесоткой. Врач первого батальона считает, что дней через десять, по меньшей мере, половина людей запаршивеет…

— А сам врач принимает какие-нибудь меры? — прервал его Додев.

— В этих условиях невозможно оградить заражение. Кроме того, господин полковник, в телегах обоза полно всевозможного мусора: патроны, проволока, разные железки…

— Какие патроны? — удивленно прервал его Додев.

— При отступлении немцы побросали в Ибыр боеприпасы…

— И что же? — удивленно посмотрел Додев на Ма-нева.

— Кое-кто из солдат достает их из реки.

— Сейчас, из ледяной воды?

— Так точно, находятся и такие дураки…

— Одним словом, Манев, ты считаешь, что мы можем рассчитывать на этот сброд?

— Вполне, господин полковник. Я оптимист.

— Да-а, — вздохнул Додев, — я и прежде говорил, что молодость счастлива своей дерзостью.

— Ох, чуть было не забыл! — виновато улыбнулся Манев. — Три дня назад вернулся поручик Константинов. По его рассказам, в тылу все кипит, как в котле, люди недовольны, весь энтузиазм уже испарился, никто не верит больше голым обещаниям коммунистов. Русские ведут себя как в оккупированной стране. Везде говорят, что перемены неизбежны. Случайно встретил адвоката Банкова. Вы его помните? Это тот самый, которого эвакуировали в Лозен…

— И что же?

— Передает вам привет. Банков тоже ему сказал, что дружбаши выходят из правительства и будут стремиться к самостоятельному захвату власти.

— А еще что-нибудь вспомнил Константинов? — тихо спросил Додев.

— Никак нет.

— И хорошо сделал! — Перегнувшись через стол, Додев наполнил рюмки и залпом выпил свою. Потом немного помолчал и все так же тихо спросил: — Ты получил от отца письмо?

— Так точно, он болен, господин полковник.

— Ах, какие времена были, Манев! Вы, молодые, ничего не знаете. Несчастное вы поколение, и еще немало горя хлебнете. — Он налил еще, немного подержал рюмку в руке и вздохнул: — Если бы был жив царь, может, дела приняли бы совсем другой оборот, он бы не допустил таких унижений! — Его глаза заволокло едва заметной пеленой влаги.

 

Глава седьмая

За двое суток, прошедших с тех пор, как полковник Бонов посетил Додева, последнему едва ли удалось поспать несколько часов. Он нервничал, волновался, в сотый раз убеждаясь, насколько легче выполнять чужой приказ и действовать по воле другого человека. Но самое лучшее — оградить себя от риска неизвестности. Поэтому Додев обдумывал даже самые мелкие, самые незначительные детали плана и очень мучился, обнаруживая в нем уязвимые места.

Но поверив в обманчивую иллюзию, что все условия для спасения есть, он поддался еще более обманчивому предчувствию, что риск минимален и операция непременно увенчается успехом.

В этот вечер волею судьбы ему пришлось пережить еще более волнующие мгновения. К одиннадцати часам вечера в Василевцы прибыл полковник Киселев. Его неожиданное появление озадачило Додева.

— Если прибыл с плохими вестями, уходи сразу же, — полушутливо сказал он, не спуская глаз с гладко выбритого лица Киселева.

— Думаю, мне придется остаться здесь до утра, — шутливо ответил Киселев.

— Настолько хорошие новости?

— При нынешней скудности хороших новостей эту можно назвать даже исключительной. Вчера совет министров принял постановление.

— Ну слава богу! — с облегчением вздохнул Додев и перекрестился. — А коммунисты?

— Сопротивляются. Это вполне естественно. Меры правительства встречены патриотически настроенными слоями народа с восторгом, а западными союзниками — с полным одобрением.

— В них моя главная надежда! — радостно воскликнул Додев.

— Да, но и мы должны внести свой скромный вклад, чтобы это патриотическое дело увенчалось победным концом. Священный долг каждого из нас — принести свою дань на алтарь отечества. Ближайшие задачи: всеми имеющимися средствами усилить недовольство и деморализацию солдат, чтобы они не дожидаясь приказа, уходили с фронта. Но главная и основная мера должна сводиться к следующему: под предлогом того, что наши солдаты стреляют без разбора, по настоянию местных сербских властей и с согласия нашего правительства у всех солдат изымаются патроны и сдаются надежным ротным фельдфебелям, которым придается солидная охрана из наших, проверенных людей.

— Охрана? — прищурился Додев. — А кому довериться? — прошептал он почти про себя. — Ну а еще что?

— В операции должны принять самое действенное участие все находящиеся в строю офицеры, — продолжал Киселев. — Надо им внушить, что любая попытка отказа будет рассматриваться как измена родине и царю…

Додев провел еще одну бессонную ночь и еле дождался рассвета. Выкурил две-три сигареты в постели, снова припомнил свое прошлое, представил себе настоящее. Будущее казалось ему смутным, неясным.

Он с трудом оделся и постоял минут двадцать около окна, как будто этот короткий отрезок времени мог решить его судьбу. Остановиться, повернуть назад он был уже не в силах. А когда он позволил по телефону и приказал командирам батальонов ждать его в Рашково через полтора часа, с его плеч словно свалился невидимый груз.

Прежде чем выехать, он решил перекусить, но, измученный бессонницей, вместо голода чувствовал только жажду. По старой привычке он перед уходом из комнаты еще раз проверил, не забыл ли чего в спешке. Едва Додев нажал ладонью на холодную ручку двери, как зазвонил телефон. Додев был суеверен и считал, что если куда-нибудь уходишь и вдруг приходится вернуться, то это не к добру.

«Кому я еще понадобился?» Явно нервничая, он вернулся к телефону, командир 3-го батальона спрашивал, прийти ему одному или с помощником командира.

— Одному! — скрипнул зубами полковник. — Научитесь понимать приказ! Вам лично было приказано. — Он сердито положил трубку и вышел во двор, где его встретил холодный и сырой ветер.

Через полчаса Додев с трудом сел на коня, на котором около недели никто не ездил и который теперь беспокойно раздувал ноздри и рыл передним копытом землю. д Цоньо, адъютант Додева, ловко вскочил на гнедую кобылу, и оба легкой рысью поскакали в сторону Рашково.

Когда 1-й батальон прибыл в Рашково, штаб полка разместился в доме отставного сербского подполковника Перы Рашковича, плотного, хорошо сохранившегося, шустрого старика, всегда нахмуренного и сердитого. В коридоре и комнатах дома висели фотографии Рашковича в офицерской форме, а в огромной комнате, в прошлом служившей приемной, — большой портрет короля в тяжелой, массивной раме, к верхнему углу которой был прикреплен траурный креп.

Рашкович не верил в перемены, происшедшие в Болгарии, и даже не составлял себе труда разобраться в них. Ему было ясно одно: болгары — вот причина гибели великой Сербии. К слову сказать, полковник Додев был убежден, что великая Болгария погибла из-за сербов.

Первым прибыл командир 2-го батальона майор Милчев.

Полковник Додев и командир 3-го батальона капитан Велев прибыли одновременно.

Майор Леев встретил их на веранде. Полковник внимательно выслушал его рапорт, сдержанно подал ему руку и медленным шагом направился через веранду в дом.

После обычной суеты и обмена дежурными фразами о погоде и удобствах гости расположились около стола майора Пеева.

Полковник Додев сел на центральное место, рядом с ним — майор Милчев, майор Пеев, капитан Белев и помощник командира Тодоров. Додев достал из кармана сигарету, закурил, откинулся на спинку стула и еще раз оглядел офицеров. Кровь прихлынула к его вискам. Собравшись с силами и остановив нерешительный взгляд на капитане Тодорове, полковник чуть слышно проговорил:

— Тодоров, оставьте нас ненадолго. Я сделаю офицерам заявление частного характера. — Он виновато наклонил голову к чернильнице, ожидая острой реакции Тодорова на свои слова. Помощник командира не сразу понял эту дерзость полковника. Потом он нервно встал со своего стула и широкими шагами, не оборачиваясь, направился к двери.

Командиры батальонов смущенно переглянулись, не понимая причину такого поступка полковника. Тодоров хлопнул дверью, и его тяжелые шаги раздались по коридору.

— Господа, я собрал вас, чтобы обсудить один, так сказать, личный вопрос. А вам, майор Пеев, я делаю серьезное замечание. Вы не должны были ставить меня в такое неловкое положение! Из-за вас мне пришлось его выгонять. — И он показал на дверь, в которую только что вышел Тодоров. — Вы должны были найти подходящий повод и не допустить его прихода сюда.

Майор Пеев поднял голову, чтобы сказать что-то, но полковник сделал ему знак рукой молчать и продолжал:

— Господа, в настоящий момент мы поставлены перед самым серьезным испытанием и проверкой нашей политической зрелости. Я хочу сообщить вам очень важную новость. Вопрос теперь стоит так: быть ли нам завтра свободными людьми, почитаемыми и уважаемыми гражданами, какими мы были еще недавно, или остаться униженными и притесняемыми. Об этом мы должны молить бога, чтобы он прежде всего дал нам жизнь и здоровье и больше веры в дело, которое до нас начали патриоты тыла, у кого любовь к отечеству еще не угасла и у кого еще есть силы и мужество думать и о нас. Перехожу непосредственно к делу. Без ведома и в отсутствие коммунистов в совет министров внесено и одобрено специальное постановление о нас, военных. В силу этого исторического и спасительного постановления все наши прошлые дела нам прощаются. Автоматически прекращаются любые преследования всех офицеров, сержантов и солдат, задержанных до этого момента следственными комиссиями, если они пожелают пойти на фронт. Вам ясно, господа? — повысил голос Додев. — Кто из вас желает, чтобы его третировали, как раба?

Додева слушали, онемев от неожиданности. А он продолжал все тем же торжественно-патетическим тоном:

— Но я получил указания свыше относительно того, чтобы и мы здесь внесли наш скромный вклад в общее дело. Я только что вас предупредил, что все это делается без ведома коммунистов. Естественно, надо ожидать, что они будут сопротивляться. И теперь наша очередь показать им, что они должны поджать хвост и считаться с нашей силой и с нашими возможностями, что они в большой степени зависят от нас. В связи с этим я выработал небольшой план и во имя его исполнения призываю вас быть готовыми пойти на жертвы. Прошу иметь в виду, что моя просьба — одновременно и приказ вышестоящих органов в армии.

Майор Пеев глубоко вздохнул, вытер вспотевшее лицо, провел пальцами по плешивому темени и неспокойно прокашлялся. Додев смерил его сердитым взглядом и продолжал:

— От нас требуется только одно — не поддаваться на коммунистические уловки, с достоинством и честью повернуться к коммунистам спиной и сказать, что нас до сих пор достаточно унижали. Разрешите мне, как вашему командиру, как более старшему по чину офицеру, еще раз заверить вас в том, что они никогда не станут нам доверять. Они будут использовать нас до тех пор, пока будут в нас нуждаться, а затем дадут нам под зад коленом. Повторяю: сейчас идет проверка нашей политической зрелости.

— Позвольте доложить, господин полковник? — смущенно спросил майор Леев.

— Один момент. — Додев сделал ему знак рукой. — Я говорил о своем плане. Что требуется от нас? Только две вещи, господа. Во-первых, необходимо отобрать у солдат патроны, взять под нашу усиленную охрану остальные боеприпасы. Из числа надежных и проверенных солдат и сержантов надо создать в каждом батальоне по одному карательному отряду. И во-вторых, если солдаты пожелают пойти без приказа в Болгарию, не мешать им, а, напротив, молчаливо соглашаться с их желанием и плыть по течению. Тогда ни у кого не будет оснований обвинить вас в бездеятельности.

— Господин полковник, а вдруг придет какой-нибудь приказ из дивизии? — спросил майор Милчев.

— Какой приказ? — Додев уже стал нервничать.

— Ну хотя бы в связи с тем, о чем вы нам сказали, А вдруг там будут против?

— О дивизии не беспокойтесь, перед ними стоит другая задача, тоже связанная с нашим общим и патриотическим делом. Для сведения, там полная ясность.

— Господин полковник, — начал твердо и самоуверенно майор Пеев, — хорошо если бы и у нас была полная ясность. Я не хочу быть подлецом ни по отношению к вам, ни по отношению к должности, которую занимаю в настоящее время в армии. Один раз я уже натерпелся страху, испытал унижение и, прямо вам скажу, ни за что не хотел бы, чтобы все повторилось. В сентябре вы нас бросили, поручик Игнатов сбежал, но в Лозене на площади ему размозжили голову.

— Он погиб как герой, и скоро мы ему поставим памятник.

— Мне не нужна его слава.

Додев застыл на месте, словно окаменел. На его морщинистом лице не дрогнул ни один мускул. Но это продолжалось недолго. Он глубоко вздохнул, привстал со стула и, сощурившись, обвел взглядом присутствующих.

— Хочешь меня предать? Пожалуйста! Но когда они поставят тебя к стенке, а это рано или поздно произойдет, не забудь, что я тебе предлагал. Помните, что я думал только о вашем благе, — закончил он, тяжело дыша.

— Красивыми сказками и голыми обещаниями я уже сыт по горло, господин полковник, и как раз эти ваши заботы о моем будущем меня больше всего и пугают.

Додев снова опустился на стул, подпер обвисшую щеку ладонью и глубоко вздохнул.

— И без тебя обойдемся! — сказал он. — Не хочу тебя запугивать, но знай, что каждый родоотступник ответит за свои дела. — Он кивнул головой и с трудом поднялся со своего места.

* * *

Вот уже несколько дней подряд около девяти часов утра Пени и Кутула исчезали из роты. Вначале на это никто не обращал внимания, но потом фельдфебель Лило заметил их регулярные отлучки в одно и то же время и доложил об этом Слановскому.

— Может, играют где-нибудь в карты? — предположил тот.

— Не знаю, — в недоумении пожал плечами Лило.

— Пьяными их не видели? — продолжал расспрашивать Слановский.

— Нет, не видел. Сегодня пошлю за ними Луканче, чтобы проследил…

В обед Луканче доложил Слановскому, что Пени и Кутула после завтрака перешли по каменному мосту через Ибыр и повернули на восток вдоль берега, набрали по охапке деревяшек и отнесли их к реке. Пени изрубил деревяшки на щепки, достал из-за пазухи газету и развел огонь.

Спрятавшись за полуразвалившимся забором на противоположном берегу реки, Луканче не спускал с них удивленных глаз.

«Наверное, хотят гранатами рыбу глушить, — подумал он. — Сейчас увижу, что они будут делать».

Кутула в это время снял сапоги, разделся догола и прыгнул в реку.

«Ну и ну, никак рехнулся! Нашел время для купания!» — подумал Луканче и невольно задрожал от холода.

Кутула высунул руки, тряхнул мокрой головой, набрал воздуха и снова нырнул под воду.

Спустя некоторое время Кутула вытащил из реки маленький черный ящик, затем еще один, две-три винтовки, пулемет, длинную и грязную пулеметную ленту и потом ухватился за шест, который протянул ему с берега Пени.

Затем он кинулся к жаркому пламени костра. Чуть не влез в огонь. Пени быстро подавал ему одежду, помогал одеться.

— Ах вот в чем дело! — полушепотом говорил Луканче. — Они за добычей повадились.

Слановский вызвал Пени и Кутулу в маленькую комнатенку, где спали фельдфебель Лило и другие взводные командиры.

— Где вы сегодня были? — спросил их Слановский.

— Да тут, в роте, — ответил Кутула.

— И никуда не ходили?

Они виновато переглянулись. Не ответили. Лило повторил вопросы Слановского.

— А куда нам ходить? — притворялся Пени. Он очень старался делать вид, что его удивляет их недоверие.

— Вода-то хоть теплая? — подмигнул Лило и усмехнулся.

— Какая вода? — ответил Пени, продолжая притворяться, что не понимает, о чем его спрашивают.

Кутула недовольно тряхнул головой, он понял, что за ними следили и все знают. Пени попытался замести следы, но тут же почувствовал, что им все равно не поверят, и решил больше не упорствовать, Слановский опередил его новым вопросом:

— Что вы искали в реке? Вода ледяная, разве не боитесь простудиться?

— Не простудимся, господин поручик, — прогремел Кутула. — Вы еще не знаете, что туда покидали немцы.

— Что же? — полюбопытствовал Слановский.

— Винтовки, пулеметы, патроны. Слановский встал, прижался спиной к двери.

— Странные вы люди. Ну что ж, завтра осмотрим ваше оружие. Уверен, что оно не вычищено как надо. И для чего вам весь этот хлам?

— Когда вернемся, в деревне все пригодится, — ответил немного увереннее Кутула, считая этот свой довод достаточно убедительным.

— С кем будете воевать этим оружием? — не отставал от него Слановский. — Ну-ка, скажите?

— Мало ли гадов! — вмешался Пени.

Слановский вздохнул и беспомощно развел руками:

— Ну что с вами делать? В ваших руках пулеметы, минометы, орудия. Смотрите за ними, проверяйте, ухаживайте, да и себя берегите. Наверное, об этом не думаете, когда идете собирать чужой хлам. На свое смотрите как на чуждое, и все вам мало. Если бы послать вас туда, то вы вряд ли согласились бы… А те плитки ты выбросил из ранца? — спросил он у Кутулы.

— Так точно.

— Ты знаешь, — Киро глазами показал фельдфебелю Лило на Кутулу, — от Ниша до Косово-Поля он тащил с собой молот килограммов на пятнадцать, а спроси его, для чего ему молот, ответить не сможет.

Лило громко рассмеялся.

— Господин подпоручик, было два молота, — подал голос Пени. — Второй Луканче поносил дня два-три, и, должно быть, куда-то забросил, а потом соврал свату, что его украли…

Дверь в комнату неожиданно распахнулась. Бледный и сильно встревоженный капитан Тодоров молча оглядел присутствующих.

— Что случилось? — тихо спросил он и показал глазами на Пени и Кутулу.

— Умники, непохоже, что взрослые люди, у самих уже по двое-трое детей, а они все еще занимаются глупостями. Лезут в реку за немецкими трофеями.

— Сами на неприятности нарываются. — Тодоров повернулся к Пени и Кутуле и молча указал им головой на дверь.

Слановский пододвинул ему стул.

— Нет, — отказался Тодоров, — прошу вас сохранять спокойствие, не поднимать излишнего шума, пока не решим, как будем действовать. — Он посмотрел на часы: — Товарищ Чавдар должен вернуться самое позднее через полтора часа.

— Что случилось, господин капитан? — удивленно спросил Слановский.

— Ничего особенного, но все же необходимо быть начеку. — И он в нескольких словах рассказал, как Додев самым бесцеремонным образом указал ему на дверь.

— Вот так да! — удивленно закусил нижнюю губу Слановский. — Что за дерзость? Не случайно два-три дня подпоручик Манев постоянно шныряет по батальону.

Со двора школы донесся оживленный говор. Лило высунулся в окно и удивленно спросил:

— Зачем выстраивают роту?

Слановский через его плечо открыл окно и крикнул, обращаясь к фельдфебелю Станкову:

— Кто тебе приказал выстраивать солдат?!

По привычке фельдфебель отдал честь. Он что-то сказал, но ветер отнес его слова.

— Зайди сюда! — сделал ему знак рукой Слановский и, отойдя от окна, задумчиво произнес вполголоса: — Эти люди совсем рехнулись…

Станков появился в дверях. Зычным голосом он попросил разрешения войти и доложил:

— Господин подпоручик, я их выстраиваю из-за патронов.

— Каких еще патронов? — удивленно посмотрел на него Слановский.

— А разве вы не знаете, господин подпоручик? — смутился он.

— Что я должен знать, ты чей приказ выполняешь?

— Подпоручик Манев передал мне, что командир полка приказал без шума отобрать патроны у солдат…

— Вот как! — гневно прервал его Слановский. — Но ведь не Манев, а я твой командир. И ты будешь выполнять мои приказы!

— Виноват, господин подпоручик, — растерялся Станков.

— Подождите-ка, — вмешался в разговор Тодоров. — Что точно приказал вам Манев и когда вы получили от него этот приказ?

— Господин капитан, я думал, что вы знаете…

Тодоров его прервал:

— Станков, не важно, что я знаю и чего не знаю, я спрашиваю вас: что и когда приказал вам сделать Манев?

— Да вот он говорил, что надо собрать патроны, потому что здешние власти не разрешают…

— Подожди нас на улице! Солдат пока не распускай! — И Тодоров указал ему на дверь.

Как только Станков вышел, Тодоров озабоченно сказал Слановскому:

— Картина ясна, это заговор. Может быть, как раз из-за этого так спешно вызвали товарища Чавдара к помощнику командира дивизии. Не случайно, наверное, и то, что уже несколько дней мы не получаем ни газет, ни писем…

Однако слух, пущенный Маневым, в известной степени обернулся против него самого. Он мгновенно разлетелся по всему полку. Пулеметы и минометы 1-го батальона, которые до сих пор лежали грязные, покрытые ржавчиной, к вечеру находились уже у окон школы вычищенные и смазанные.

Дремавшая сила сопротивления, которая таилась за бездельем и скукой, вдруг пробудилась. Солдаты были охвачены тревожной готовностью.

* * *

Сила инерции не давала Додеву возможности остановиться. Поведение Пеева его смутило, но оно отнюдь не было неожиданным, потому что ничего другого Додев от него и не ожидал. Короче говоря, он давно вычеркнул Пеева из рядов благонадежных офицеров.

Но Додев смутился и даже испытал какой-то страх из-за неожиданного появления в штабе Чавдара. «Ничего, — подумал Додев для собственного успокоения, — все равно с этим парнем надо выяснить отношения». Его удивили чрезмерное спокойствие и самоуверенность Чавдара, который сдержанно поздоровался с ним.

— Потеряли еще один день в безделье, — сказал Чавдар, чтобы только не молчать.

«Дурачком прикидывается, — подумал Додев, — или действительно ничего не знает?» — а вслух сказал:

— Половина моей службы прошла в ожидании. Есть что-нибудь новое?

— Мне кажется, что на этот раз новости здесь, у вас, — подозрительно улыбнулся Чавдар.

— Не понимаю вашего намека, — сделал попытку Додев сохранить самообладание.

— Нет, вы очень хорошо знаете, о чем идет речь, но я удивляюсь другому…

— Чему, если позволите спросить вас?

— Тому, что вы не оценили достаточно разумно обстановку, иначе не рисковали бы так легкомысленно.

— Благодарю вас за совет, — с иронией заметил Додев, — а что касается моего легкомыслия, то я беру часть ответственности на себя. На моем месте и вы поступили бы точно так же, не так ли?

— Господин полковник, вы напрасно питаете какие-то иллюзии, обманывая и себя, и некоторых ваших коллег. Вы забываете, что последствия окажутся более тяжелыми, чем вы предполагаете.

— Почему вы не предупредили господ министров? Это постановление — их дело. Я не скрываю, что одобряю его, потому что в большой степени оно защищает и мои личные интересы.

— Но если оно будет отменено? — спросил Чавдар.

— Любой на моем месте очень искренне сожалел бы об этом.

— Господин полковник, ваше поведение вызывает недоумение. Вы отклоняетесь от прямых дорог, чтобы заблудиться в путаных тропках неизвестного. Мы еще встретимся, и тогда нам будет ясно, у кого из нас были основания, а у кого их не было…

К вечеру подпоручик Манев послал группу солдат и унтер-офицеров из штаба полка в 1-й батальон с задачей выяснить мнение солдат относительно возвращения в Болгарию без приказа.

В это время Слановский находился в обозе роты. Солдаты разожгли большой костер и грелись у огня, отворачиваясь от дыма, который холодным влажным ветром задувало в глаза.

Едва Слановский дал указание очистить телеги от всякого рода лишних вещей — трофейного кабеля, кусков автомобильных шин, ненужных железок, — как к нему подбежал-запыхавшийся Луканче и доложил:

— Господин подпоручик, меня послал к вам фельдфебель Лило. Пришли какие-то, уговаривают нас завтра чуть свет уходить домой.

— Кто они такие? — зло спросил Слановский.

— Из штаба полка, я знаю только Кольо-возницу, это тот цыган, который крал кур…

Слановский быстро зашагал по главной улице городка. В липком тумане изредка попадались припозднившиеся прохожие — мужчины и женщины. От окон на уличную мостовую ложились желтые пятна света. Здание школы на треугольной площади было окутано мраком. Уже три дня солдаты ложились, не зажигая света, потому что фитили на газовых фонарях сгорели, а новых солдатам не выдавали. Но солдатская смекалка и из этого положения нашла выход. Ангелчо осторожно вытаскивал из немецких снарядов тонкие спицы пороха, которые, когда их зажигали, горели ослепительным белым светом.

Слановский и Луканче остановились шагах в двадцати от лестницы. Пороховая «свеча», высоко поднятая над солдатскими головами, ярко освещала лица Кутулы, Пени и Кольо-цыгана, а стоящий напротив них санитар-сержант из полкового лазарета прикрывал глаза ладонью, защищаясь от непривычно яркого света.

Кольо, увидев Слановского, закричал во все горло:

— Господин подпоручик, давайте, как кореши, договоримся: рано утром уходим! В семь часов даем зеленую ракету — и без команды в дорогу…

— Войдите в дом, и пусть говорит кто-нибудь один, — сказал Слановский взволнованным голосом и пошел впереди.

Когда вся «делегация» вошла в помещение роты, Лило и Луканче спиной загородили дверь. Ангелчо поджигал пороховые «свечи» и поднимал их над головой, чтобы освещать все помещение.

— Ну, выкладывайте все начистоту, — остановившись на середине комнаты, сказал Слановский. — Говорите, зачем пришли?

— Господин подпоручик, — испуганно моргал санитар, — нам сказали: если не уберемся отсюда в течение двух дней, нас оставят здесь чинить пути и связь…

— Кто сказал это? — скрипнул зубами Слановский.

— Да все в полку говорят! — подал голос писарь Стоянчо.

— Я ночью же запрягаю кобылку и через десять дней буду греться около своей цыганки, — цинично ухмыльнулся Кольо.

— Ишь какой выискался! — приблизился к нему возмущенный Слановский. — Теперь ты готов бежать греться к своей цыганке, а почему тебя не было среди добровольцев на скале Дражна? Да ты хоть один раз выстрелил в немцев? А вы, — взглянул он на унтер-офицера, — вы, трус, хоть раз были на позиции? Ребята там умирали от потери крови… Что-то я вас там не видел…

— Да чего еще ждать? Собачье племя! — взревел Кутула и опустил свой тяжелый кулак на спину Кольо. И тут началось нечто невообразимое. Кто-то ударил Ангелчо по руке, и он не удержал горящую пороховую «свечу». В темноте минут десять солдаты награждали тумаками незваных гостей…

— Больше не посмеют сюда прийти, — ухмылялся Пени.

Он и еще человек десять проводили «делегацию» через площадь, продолжая стегать «делегатов» ремнями куда придется.

Под холодным, обсыпанным звездной пылью небом спал город. Только шаги часовых перед школой глухо отдавались в ночной тишине.

* * *

Солнце робко заглянуло в окно. Ветер гонял по двору листву и солому, тревожно стучал в оконные стекла. Над Котелками склонились обросшие лица солдат, вид которых был самый жалкий. Так вот кто собирался сегодня утром без приказа податься домой! Их внешний вид заставил Додева вздрогнуть. Глубоко в душе он чувствовал себя обманутым и обойденным. В бессильной злобе он упал на свою походную кровать. А ветер продолжал стучать в стекла окон, завывая то жалобно, то испуганно.

Додев не заметил, когда в комнату вошел подпоручик Манев, разрумянившийся и слегка возбужденный.

«Ну?» — вопрошали усталые и покрасневшие от бессонницы и напряжения слегка прищуренные глаза Додева.

— Может быть, нас опередили всего на один-два…

— И все же опередили, — прервал его Додев.

— К большому сожалению, да.

Додев глубоко вздохнул:

— Как смогли всего за несколько месяцев так переродиться эти негодяи? В их сердцах угасла даже последняя искорка любви к отечеству. Бедная, несчастная Болгария!..

— Вчера вечером наши ребята вернулись из Рашково…

— Оставьте этих ваших ребят, Манев! Неужели вы не поняли, что больше ни на кого нельзя рассчитывать? — прогнусавил сквозь сжатые губы Додев.

— Нет, господин полковник, они предъявили доказательства своей преданности. Их избили в первом батальоне, и очень жестоко…

— Почаще надо лупить этих скотов, чтобы они поумнели наконец, — бросил Додев, не интересуясь, о ком говорит подпоручик. — А где наш комиссар?

— Шныряет в полку. Разные типы из роты добровольцев вынюхивают все у нас, понацепляли гранат на ремни, похоже, что-то замышляют, — уныло закончил Манев, все еще не решаясь сказать своему командиру полка самую горькую и тяжелую новость.

— Ничего хорошего нельзя ожидать от этих головорезов, — выдавил из себя Додев. Он, вздыхая, встал с кровати и закурил сигарету.

— Ночью арестован полковник Киселев, — наконец произнес Манев и опустил глаза.

— Кто тебе это сказал? — вздрогнул от неожиданности Додев.

— Недавно из штаба дивизии вернулся поручик Генчев.

— Ну? — испуганно поднял голову Додев. — Значит, Киселов задержан?

— Так точно, господин полковник.

— А постановление?

— Похоже, что именно здесь мы просчитались…

— Почему ты так думаешь?

— Об этом я как раз и хочу вам доложить. — Манев раскрыл свою записную книжку. — Вот что пишет сегодня «Работническо дело»: «Политбюро ЦК БРП(к) заявляет о своем несогласии с постановлением совета министров, принятым на заседании 23 ноября с. г., по которому фактически отменяется закон о народном суде над офицерами и унтер-офицерами и солдатами действующей армии и находящимися в запасе, которые уличены в со деянии преступлений…» — Он пропустил один абзац и продолжал: — «Такая редакция постановления дает возможность любому преступнику в соответствии с законом о народном суде (так как все мобилизованы или могут быть мобилизованы) уйти от правосудия и, если он захочет, скрыться…» — Манев снова пропустил один абзац и дошел до заключения, которое прочитал звонким голосом: — «Это постановление было принято в отсутствие и без согласия коммунистов и без учета мнения Национального комитета Отечественного фронта…»

— Хватит! — Додев почти упал на край стола. — Достаточно, все ясно… Бедная, несчастная Болгария…

Через час около штаба полка остановилась забрызганная грязью и глиной машина. Из нее вышли трое вооруженных мужчин. Двое торопливо вошли в штаб, а третий остался во дворе.

Солдаты столпились возле машины, завязался разговор о погоде и новостях из Болгарии.

Шофер открыл багажник машины, достал насос, ключи и молоток, постучал ногой по шинам, вернулся к правой задней шине и стал подкачивать ее насосом.

Группа любопытных плотно окружала машину, когда мимо нее торопливо прошли Чавдар и майор Леев. Следом за ними в штаб вошел и третий, который до этого находился во дворе.

Чавдар через плечо крупного мужчины в офицерском кителе без погон заметил, как Додев дрожащими руками вставляет ключ в замок походного сейфа, где лежали строго секретные документы полка, и только потом обратил внимание на мужчину.

— Боримечка, — громко сказал он, — каким ветром занесло тебя к нам?

Мужчина в офицерском кителе без погон резко выпрямился, услышав эти слова. На загорелом и добродушном лице его расплылась непринужденная улыбка. Он протянул свою лапищу Чавдару и, тряся его руку, скороговоркой ответил:

— Занес тот самый ветер, который качает ветки да путает планы некоторых людей.

Додев не посмотрел на Чавдара. Достал из ящика одну папку и глухим голосом сказал:

— Это хранилось у меня, остальное в штабе…

— Оставьте ее здесь. — Боримечка показал ему на стол и тут же снова повернулся к Чавдару: — Кто будет принимать дела?

— Майор Пеев, — кивнул головой Чавдар и пропустил вперед Пеева, который представился Боримечке.

Боримечка раскрыл портфель, достал из него кипу бумаг и предложил Додеву сесть, а потом сказал третьему, стоявшему у дверей:

— Гено, подготовьте Манева и поручика Генчева, пока мы тут закончим…

Тот молча вышел. Додев убитым голосом спросил:

— Господа, что все это означает? — Нижняя губа его задрожала. Он беспомощно смотрел то на Чавдара, то на Боримечку.

Минуты две Боримечка не спускал с него глаз, а затем резко сказал:

— Есть приказ арестовать вас, полковник Додев. Вот предписание командующего армией.

 

Глава восьмая

Письмо из штаба советской воинской части было кратким и предельно ясным: к ним направляется пойманный болгарский полицейский в немецкой форме, присоединившийся к гитлеровцам в начале сентября, чтобы уйти от справедливого народного возмездия.

Костов и Чугун почти одновременно начали свою карьеру. Чугун, пытливый деревенский паренек, часто попадал в полицию, когда Костов, молодой и еще неопытный полицейский агент, только начинал свое восхождение по служебной лестнице, по спинам своих истерзанных жертв.

Теперь Костов в чужой форме стоял перед столом Чугуна. Осмотрев его с головы до пят, Чугун тихо сказал:

— Да, это вполне естественно. Простые болгары всегда были чужды вам, потому вы и заканчиваете свой жизненный путь в чужой одежде.

— Одна сторона должна была пасть, выпало нам, — с легким вздохом ответил Костов, видимо примирившийся со своей судьбой. Лицо его выражало лишь усталость и равнодушие.

Над столицей давно сгустились сумерки. Один за другим гасли огни в окнах управления милиции. Только окно Чугуна на третьем этаже продолжало светиться.

Пепельница была переполнена. В последнее время Чугун пристрастился к курению. В комнате было сильно накурено. Но сознание оставалось совершенно ясным. Внимательно и сосредоточенно он слушал Костова, который с мельчайшими подробностями рассказывал о своей работе в полиции, о провалах в партийных организациях, в работе которых Чугун принимал непосредственное участие.

Было уже за полночь. Последний трамвай с шумом возвращался в депо. А Костов рассказал еще так мало. Чугун начал терять терпение.

— Костов, скажите мне, что вы знаете об убийстве Румена?

— Я как раз хотел об этом рассказать. Но прошу вас, скажите мне, где Цено Ангелов. Он жив?

— Да, — солгал ему Чугун.

— Значит, не сумел скрыться? — спросил Костов, не отрывая от лица Чугуна своих синих, увлажнившихся от возбуждения глаз.

— Его схватили недалеко от турецкой границы. Он признался во всем, — прибегнул к хитрости Чугун.

— Значит, он вам все рассказал, — продолжал Костов еле слышно.

— Конечно, но я хочу услышать, что скажете вы, потому что он всю вину пытался свалить на вас.

— Видно, думал, что я больше не вернусь назад?

— Похоже, что так.

— Наивно с моей стороны, но я все же попытаюсь… Дайте мне хотя бы слабую надежду на то, что сохраните жизнь, я буду делать самую грязную работу, чтобы быть полезным людям.

— Что вы имеете в виду? — спросил Чугун.

— Я знаю, что это почти невозможно, но… как бы это вам сказать… у меня нет никакого намерения перекладывать свою ответственность на других, но я не позволю другим сваливать на меня свою вину. Я не знаю, что признал и что отрицал Цено Ангелов, но…

В это время неожиданно зазвонил телефон. Чугун поднял трубку, слегка прикрыл ладонью микрофон. В его ухе прозвучал знакомый голос. Это был Данчо Данев.

— А, это ты, Данев… Нет, не один. Просто не было никакой возможности ни вчера, ни сегодня… Не торопитесь ли вы с этим памятником? Они тоже находят этот срок недостаточным… Они сомневаются, будет ли он готов к годовщине расстрела… Данчо, давай спокойнее… Ясно… Ясно… Что у вас нового? Передай всем привет! — Чугун положил трубку и закурил сигарету. Внимательно посмотрел в лицо и на руки Костова. Нет, он не ошибся: Костов дрожал, с трудом владел собой. Чугун кивнул ему головой: — Продолжим…

— С кем вы говорили сейчас, неужели с Данчо Даневым? — спросил Костов и жадно глотнул, как будто в горле у него пересохло.

— Да, ваш старый клиент.

— Но разве Цено Ангелов еще…

— Что еще? — удивленно прервал его Чугун, и нехорошее предчувствие обожгло ему сердце.

— На этот раз я буду играть в открытую и прошу: дайте мне за это хоть маленькую надежду на жизнь, если это возможно. Но если вы не хитрите, то тогда… — Он повел плечами, и его руки перестали дрожать.

— Что? — Чугун не спускал с него глаз.

— Цено Ангелов и теперь продолжает вас обманывать.

— На основании чего вы делаете такое заключение?

— Цено Ангелов был далеко не самым способным человеком в областном управлении. Он брал взятки, был ненасытно алчен, однако начальство терпело его и поддерживало, потому что в их глазах он был специалистом по вербовке…

— И не терпел провалов, не так ли? — прервал его Чугун.

— Так.

Сердце Чугуна было готово выскочить из груди. Как он ни старался сохранить спокойствие и остаться равнодушным, но в конце концов не удержался и нетерпеливо потребовал:

— Хватит крутить, говорите прямо!

Костов помолчал, словно припоминая что-то, потом поднял голову, оглядел комнату и сказал:

— Цено Ангелов очень рассчитывал на одного вашего человека. Это был большой успех, и мы все старались уберечь этого человека от каких бы то ни было подозрений… Неужели Цено Ангелов все еще молчит? — спросил Костов, и его лицо будто окаменело в удивлении.

Сигарета в руке Чугуна запрыгала. По телу разлился жар, как будто кто-то вылил ему на спину кастрюлю кипятка. Но он тут же овладел собой.

— Костов, довольно о Цено Ангелове, говорите о себе.

— Разрешите мне спросить? Только что вы говорили с Данчо Даневым?

— Да.

— Речь идет о Данчо Даневе из вашего отряда, не так ли?

— Да, а почему это вас удивляет?

— Значит, — вздохнул Костов, — Цено не все вам рассказал.

— Что же, по-вашему, он еще скрывает?

Костов замолчал и потом с болью промолвил:

— Данчо был нашим сотрудником…

Чугун не поверил своим ушам. Опытным и наметанным глазом Костов сразу заметил, что Чугун потрясен его словами.

— Правильно ли я вас понял? — спросил Чугун. — Вы сказали, что…

— Да. Данев был, как бы вам сказать, нашим главным козырем, хотя лично я вначале не очень-то ему доверял.

— Почему?

— С тех пор прошло много времени, и я едва ли теперь смогу вам что-нибудь объяснить. У Цено Ангелова в этом отношении был очень наметанный глаз. Он оценивал свои жертвы, как перекупщик скота.

— Говорите конкретно о Даневе, — напомнил ему Чугун.

— Насколько я припоминаю, Данев вошел в нашу игру случайно. Мы получили сведения, что какой-то унтер-офицер из пехотного полка привез пистолеты и продал их. В то время Данчо был фельдфебелем в полку, командиром этого унтер-офицера. Он взял пистолет и не заплатил за него унтер-офицеру. Узнав об этом, Цено сразу же понял, что может извлечь из этой истории какую-то пользу для себя. Цено предположил, что этот пистолет попал к подпольщикам.

— Но не был в этом уверен?

— Нет, он только предполагал, что это так. В это время Данчо крутил любовь с женой одного молодого торговца. Время от времени он приезжал из села в город и в отсутствие торговца забавлялся с его женой. Как я сейчас припоминаю, было это в феврале. Два дня Данчо провел с женой торговца. Вечером, когда он ехал в село, мы арестовали его на станции. Почти сутки продержали его без допроса. Вначале он был очень спокойным и уверенным, ему казалось, что этот арест вызван каким-то мелким недоразумением. Однако Цено умел запутать и прибрать к рукам свою жертву. Он спросил Данева, где пистолет, который он взял у унтер-офицера Кочо. Знаете, это тот самый унтер-офицер, которого ваши люди ликвидировали летом в лесу между Лозеном и Долни-Сеновцом.

— Ясно, продолжайте, — нетерпеливо подстегивал его Чугун.

— Цено спросил Данева, где пистолет унтер-офицера. Данев стал отрицать, говорил, что не знает, о каком пистолете идет речь.

Тогда мы устроили ему очную ставку, и Данчо признался. Цено поставил перед ним условие вернуть оружие или сказать, где оно находится, тогда его освободят. Здесь-то Данчо и запутался. Признался, что отдал пистолет Илие Велеву. Понимаете, это была серьезная улика. Теперь его можно было обвинить в антигосударственной деятельности, в связи с подпольщиками, Данева выпустили на свободу, но при условии, что он будет держать Цено в курсе главных событий в жизни села.

— И он оказался послушным?

— Более того, он превзошел все ожидания Цено. Вы, может быть, помните, что летом того же года Данчо был арестован?

— Да, припоминаю, — кивнул головой Чугун.

— По дороге в город он «сбежал» с поезда на станции Камено-Поле.

— Это вы устроили ему «побег»?

— Да. Вся его семья была арестована. Был приказ об их высылке, но, конечно, все это было, так сказать, ширмой. В это время мы знали, где он прячется…

— Где же? — прервал его Чугун.

— На складе кооперации. Ведь так было? Предполагаю, что вас об этом информировали.

— Это не имеет значения! Говорите дальше!

— Насколько помню, именно тогда вы взяли его в отряд. Оттуда он редко давал о себе знать, но всегда держал нас в курсе всех ваших дел.

Чугун закурил, предложил сигарету и Костову. Он никак не мог прийти в себя. Все это звучало для него как какая-то кошмарная, фантастическая сказка. Но нет, здесь обмана не было. И речи не могло быть о каком-нибудь шантаже. У него была достаточно хорошая память, чтобы не подвергать сомнению показания Костова. Все, связанное с побегом Данчо, именно так и выглядело.

На всякий случай Чугун спросил:

— Костов, а если Данев будет все отрицать?

— И что же?

— Как вы докажете?

— Устройте нам очную ставку с Цено и с ним. Это возможно?

— Ну предположим, — неопределенно ответил Чугун. — А как обстояло дело с пистолетом?

— Прежде всего он попал к Илие Велеву.

— А как устроили «побег» Данчо со станции?

— Очень просто. Полицейские ничего не знали о наших планах. Для вашего сведения, по приказу Цено я лично должен был «доставить» Данева.

— И вы помогли ему бежать?

— Да. Помните, вас ранили зимой сорок третьего года?

— Конечно.

— Тогда вы были с Данчо Даневым, верно?

— Да, и он всю ночь тащил меня на спине. До этой минуты я уверен, что остался жив только благодаря его трогательной заботе обо мне.

— Вы живы, потому что Цено не торопился жертвовать Даневым только ради вашей головы. Он поставил перед собой задачу схватить весь окружной комитет и одним ударом обезглавить всю вашу организацию. Может быть, вы не поверите, что это была наша основная задача. Тогда припомню вам еще кое-что. Вы были ранены и два дня находились в каком-то сарае около Сиде-Бырдо, так?

— Да.

— Но вы даже и не предполагали, что в это время Данчо встретился с Цено, что он сделал отчаянную попытку выйти на связь с Розовым, но тот не явился на встречу после перестрелки, которая завязалась где-то между Сине-Бырдо и Лозеном. В связи с этим случаем сообщу еще кое-что: по донесениям Данчо, и главным образом по его наущению, вы осудили на смерть одного своего товарища из Сине-Бырдо; может быть, вы вспомните его имя, я позабыл.

— Разве он не совершил предательства?

— Нет. На засаду вы нарвались случайно. Но Данчо испугался, он заподозрил, что этот человек узнал о его встрече с Цено Ангеловым.

— А вы почему сами не ликвидировали этого человека?

— Да потому что вы бы потом выяснили, кто из ваших его предал. Мы знали обо всех встречах, обо всей деятельности Илии Велева…

— А имена людей из Камено-Поля тоже Данев назвал? — прервал его Чугун.

— Да.

— А Румена?

— Тогда Цено Ангелов делал ставку на ликвидацию штаба вашей зоны. Мы даже упрекали Ангелова в том, что его увлеченность похожа на маниакальность, так как он любой ценой решил доказать министру и регентам, что борьбу с вами, коммунистами, нужно вести умнее.

— А как обстояло дело с подпоручиком Слановским?

— Кто это такой и где служил?

— В роте, расквартированной в Лозене…

— А, вспомнил! Был там один дурак, поручик Игнатов, сын какого-то фельдфебеля. Так вот он попытался сам что-то сделать. Но этот парень ни в чем не виноват. Если сейчас его арестовали, то напрасно, он невиновен…

Чугун посмотрел на часы. Времени было около трех часов ночи. Он приказал отвести Костова в камеру, принести ему еду, воду, сигареты и бумагу. Может быть, он захочет что-нибудь написать…

* * *

Чугун позвонил по телефону Данчо Даневу, чтобы тот немедленно выезжал в столицу. Данчо взглянул на часы — до отправления поезда оставалось еще примерно полчаса. Санди находился на заседании в областном комитете партии, поэтому Данев оставил ему записку, что уезжает и сразу же вернется, как только закончит дела.

В отделе Чугуна было два предложения, как задержать Данева: одно — арестовать сразу же на вокзале, а другое — подождать, когда он сам явится в управление милиции. Остановились на втором варианте, при этом Чугун сохранил право первым встретиться с Даневым.

Поезд опоздал на полтора часа. Данчо с трудом пробрался через толпу. Он кое-как одной ногой ступил на подножку трамвая и так поехал к центру города. В гостинице свободных мест не оказалось. Данев не был уверен, что Чугун в это время находится в управлении, поэтому он направился в третий участок милиции, где в дежурной комнате всегда была свободная кровать.

Выспавшись и отдохнув, Дапчо рано утром направился к Чугуну, по дороге быстро просмотрел кое-какие газеты. В милиции его знали хорошо. Из бюро пропусков управления он позвонил Чугуну, и тот приказал немедленно его пропустить. Данчо, не подозревая ничего плохого, медленно поднялся по ступенькам на третий этаж.

И когда он остановился в дверях, широко расставив ноги и улыбаясь, Чугун встал со своего места и, пробормотав что-то неразборчивое, снова сел.

— Что с тобой, ты не болен? — сочувственно спросил Данев.

— Нет.

— Ты, наверное, не спал? — расспрашивал его Данев, снимая пальто.

— Почти не сомкнул глаз.

— Так нельзя! — Данев пододвинул стул к радиатору под окном, достал пачку сигарет, предложил Чугуну и продолжал все тем же беззаботным тоном: — Вчера вечером поезд опоздал. Ломал голову, звонить тебе или не звонить, но в конце концов заскочил к Илийке в третий участок. Если будем спать, как раньше, по два-три часа в сутки, нас не хватит надолго.

— Насколько хватит, — равнодушно ответил Чугун.

Данчо продолжал:

— Конечно выдюжим, у нас старая партизанская закалка. У меня работают товарищи, которые провели по семь-восемь лет в тюрьме, так вот даже они не выдерживают ни голода, ни бессонницы. Мы другой породы. Знаешь, нашей идеей загорелись и остальные села. В Сине-Бырдо собираются поставить памятник в два раза больше нашего.

В глазах у Чугуна потемнело. Огромным усилием воли он сдержал себя, чтобы не ударить Данева кулаком в лицо, и только чуть поднял руку. «Какая гадина, прикидывался до сих пор! А мы ему верили! Как слепые! Небось насмехался над нашей доверчивостью! Но какие же у него должны быть нервы! Да-а, это настоящий артист!» — думал Чугун, не понимая, почему его так унижают хорошее самочувствие и самоуверенность Данчо Данева.

— Что с тобой? Почему ты такой кислый с утра? — спросил Данчо Данев, и какая-то неясная тревога охватила его.

Чугун с трудом вымолвил:

— Есть приказ начальника управления при входе в здание сдавать оружие в бюро пропусков.

— Что это за новости? — удивленно спросил Данчо, и тревога еще более усилилась. «Уж не подозревают ли чего, может быть, кто-нибудь оклеветал меня?»

— Приказ издан позавчера. Если ты не оставил свой пистолет внизу… — медленно и с трудом проговорил Чугун.

— Никто его не спросил, — пожал плечами Данев.

— Оставь его на столе, чтобы не было неприятностей при проверке.

— Конечно, мы должны подавать личный пример. — Данев вытащил свой пистолет и положил его на стол около чернильницы Чугуна.

Наступило короткое молчание.

— Ну как дела с памятником в Камено-Поле?

— Да тянут художники, может, ты их поторопишь…

— За что-нибудь зацепились? — Этот вопрос Чугуна был совсем неожиданным.

— В связи с чем? — вздрогнув, спросил Данев.

— Да в связи с провалами в нашем крае.

— Что за вопрос? Я думаю, что… — Воздух застрял в груди Дансва, а сердце, казалось, вот-вот выскочит из нее.

— Ты что же думаешь, мы все дураки? — Чугун поднял телефонную трубку. — Приведите ко мне задержанного! — приказал он глухим голосом и пододвинул пистолет Данева к себе.

— Что это значит? — спросил Данчо дрожащим голосом. — Разве я…

В дверь постучали.

— Войдите, — отозвался Чугун.

Костов вошел впереди милиционера, слегка поклонился, поздоровался и, отойдя от двери, встал у вешалки. Одну-две секунды Данев изумленно всматривался в Костова. Узнав его, он едва не упал со стула. Чугун смотрел то на одного, то на другого.

— Вы знакомы? — одновременно обратился он к обоим.

Костов тяжело вздохнул и сказал:

— Мне нечего добавить к тому, что я вам уже рассказал.

— Данчо Данев, — стиснул зубы Чугун, и глаза его налились кровью, — понимаешь ли ты, о чем идет речь?

— Погоди, брат, я ничего не понимаю.

— Скотина! — закричал Чугун. Он размахнулся и, не владея собой, ударил Данева по щеке. И в ту же минуту почувствовал, как, точно обручем, сжало сердце.

Чугун надавил кнопку звонка. В дверях появился милиционер. Чугун показал ему глазами на Костова:

— Проводите его вниз.

Костов молча вышел. Данев почесал покрасневшую скулу, исподлобья глянул на Чугуна и снова опустил глаза.

Прошли минуты две тягостного молчания.

— Испачкал о тебя руки, гад, — медленно сказал Чугун. — Какие прекрасные люди погибли, а ты все это время насмехался над нами. Теперь мне стало ясно, почему Цено Ангелов «покончил с собой», почему генерал Янев «повесился» в тюрьме! — И снова сердце сжало, словно обручем. Чугун встал из-за стола, обошел его и сделал шаг вперед. Данчо, лучше других зная, на что способен Чугун в подобные минуты, упал перед ним на колени.

— Прошу тебя, не убивай меня! Если бы ты знал, что было со мной… — цеплялся он за ноги Чугуна.

— Не дотрагивайся до меня, мерзавец! — Чугун оттолкнул его и открыл дверь. Из коридора быстро вбежал милиционер.

— Обыскать его и посадить в одиночку…

* * *

Когда Матейчо узнал эту потрясающую новость о Данчо Даневе, он растерялся. Он был не в состоянии сразу понять, что произошло, и оцепить это событие. Даже те из товарищей и знакомых Данева, которые не раз расходились с ним во мнениях, все еще не решались заявить твердо и определенно: «Вот видите, мы давно уже не доверяем этому человеку, и теперь наши предположения подтвердились». Растерянность Матейчо сменилась лихорадочно-возбужденным состоянием. Ему не сиделось на месте. Он заскочил в общину. Делая вид, что это его совсем не касается, он искал случая, чтобы высказать свои подозрения.

— Не знаю, не мое это дело, но говорят, он был не один.

— С кем же? — шутливо допытывался Калыч.

— Узнаем…

— Ах ты, сукин сын! — сжал кулак Калыч. — Ты еще вчера таскался за ним по пятам, как прихвостень, а теперь торопишься отречься от него, как Иуда!

— Ты же сам знаешь, кто сводил со мной счеты, кто собирался вышвырнуть меня из участка, — намекнул Матейчо на свои плохие отношения с Даневым в последнее время.

— Да, если ты будешь продолжать так же все делать, то и без Данчо не удержишься в участке, — предупредил его Калыч.

Настроение Матейчо в этот вечер было серьезно испорчено. В последнее время он приходил домой рано. Во дворе его радостным лаем встречала собака, которую он на ночь оставлял на цепи у самой двери. Еще со двора он услышал громкий разговор в доме и удивился: к ним почти никто не заходил, ни соседи, ни родные. «Кого еще принесла нелегкая? — подумал он. — Опять будут досаждать всякими просьбами».

Матей остановился у дверей и прислушался.

— Ну скажи ему, Венка, разве я не права? Каждый пусть отвечает за свои поступки. Когда ему пришлось туго, враз вспомнил, что у него есть брат и сноха!

Венка промямлила что-то, а злой и гнусавый голос продолжал:

— Погляди-ка в зенки его, пусть скажет, хоть какие-нибудь плохонькие бусы он мне прислал, пока был на службе? Чего только люди не натащили оттуда, а он по шантанам все деньги просадил. Вот пусть туда и идет, чтоб ему добра не было!

«Э-э, — понял Матейчо, — да это жена Шишмани! Как бы этот разбойник не закатился к ним. Вот влип так влип».

А женский голос тем временем продолжал:

— Я ему сказала: пустишь в дом — ноги моей тут не будет. Он того и гляди и нас как-нибудь ночью прирежет! Так нет же, не верит тому, что бабы рассказывают у колодца: животы беременным женщинам вспарывал, детей ножом резал на куски, человеческую кровь пил, — врала она теперь, преувеличивая слухи о своем девере.

— Оно конечно, но ведь он мне брат родной, — робко подал голос Шишманя. — Это же грех. Они его все равно поймают, но пусть не у нас в доме. Зачем брать грех на душу, сватья, вот о чем я думаю. А жалости у меня к нему никакой. Да и песенка его уже спета.

«Ну и нашли у кого просить совета, — злорадно подумал Матейчо, — моя курица все поставит с ног на голову». Он нарочно кашлянул и медленно вошел в дом.

— На то и есть умные люди, чтобы нас исправлять. Вот сват Матей, он свое дело знает, — встал Шишманя и снял с головы замызганный картуз. Моргая маленькими серыми глазками, он переступал с ноги на ногу и, хотя на руках у него не было грязи, бессознательно вытирал ладони о полу сильно изношенного и давно потерявшего цвет заячьего полушубка.

Матейчо снял шинель. Молча подал ее Венке и, осмотрев еще раз гостей сердитым и недружелюбным взглядом, строго сказал:

— Если пришли по служебному делу, то для этого есть канцелярия.

— Сват Матей, такое дело на нас свалилось, что лучше бы его не было! — запричитала жена Шишмани.

Матейчо прервал женщину:

— Наконец-то вспомнили, что мы сваты, а весной, когда деверь твой мне на шею веревку накинул, вам и в голову не пришло подумать обо мне.

— Да ведь из-за него мы и пожаловали к вам в такое время, чтоб ему пусто было! — указала она на своего мужа. — Только начинаю ему говорить, как он тут же ерепенится, мол, избавиться от него хочешь, чтобы долю его к рукам прибрать. Сдалась она мне, эта доля! Я ему уже говорю: из-за брата своего троих детей на меня одну оставишь.

— Это я уже понял, — ответил Матейчо. — Зачем пожаловали?

— Ну, ты опять за свое! Чего спрашиваешь, — подала голос Венка, — как-никак свои ведь…

— Ты давай занимайся своим делом, а в мои служебные дела свой нос не суй.

Шишманя жадно глотнул воздуху, как будто что-то застряло у него в горле, и, сделав над собой усилие, заикаясь, начал говорить:

— Сват, не знаю, что и сказать бедному человеку…

— Петр, хватит в сватья мне набиваться! Вы что, хотите разозлить меня этим дурацким родством?

— Ну да, господин старший, — окончательно запутался Шишманя.

— Матей, — вмешалась жена Шишмани, — мы пришли к тебе из-за его брата Христо. А он, ты видишь, язык проглотил, — показала она на мужа, поправила платок на голове и по привычке провела ладонью по продолговатому загорелому лицу.

— А почему вы ищете его у меня в доме, я его пасу, что ли? — все так же зло спросил ее Матейчо. Ему пришло в голову, что соседи, если увидят его с ними, могут подумать что угодно.

— Знаю, что не пасешь, — не осталась в долгу жена Шишмани, явно задетая поведением Матейчо, — но кто же, кроме тебя, поможет нам? Пусть он тебе скажет, — снова указала она на мужа, — что нашел на днях в своей торбе.

— Ну-ну… да говорите же, — нетерпеливо развел руками Матейчо, — изведете, пока от вас добьешься слова путного.

— Позавчера, значит, установилась хорошая погода, — начал Шишманя. — А у нас осталась незасеянной полоска. В полдень погнал я коров к Осыму на водопой. Когда вернулся, запряг их. Ну, думаю, надо браться за дело, потому как работы невпроворот. Часа через два почувствовал, что проголодался…

— Давай по существу, — прервал его Матейчо. Слова «по существу» очень нравились ему. Он их услышал, когда был на допросе у военного следователя, и теперь с удовольствием вставил в разговор.

— Слушай, Матей, слушай внимательно, — обратила его внимание жена Шишмани.

— Я не глухой, слушаю, — скривился Матейчо.

— Так вот, лезу я в торбу, а хлеба, лука, соли и перца — нету. Ну, думаю, хорошо ж мне насолила какая-то двуногая собака.

— Ни дна ему ни покрышки, этому псу голодному! — запричитала его жена.

Матейчо строго глянул на нее:

— Погоди, говорить будешь, когда тебя спросят, не мешай!..

— Так вот, — продолжал Шишманя, — стало быть, думаю я: если это собака, то почему торбу не унесла? Заглянул в торбу, вижу, там что-то лежит…

— Что? — подался вперед Матейчо.

Шишманя достал грязный платок и начал медленно развязывать узел.

— А вот что нашел. — И он протянул клочок бумаги от пачки сигарет.

Матейчо взял записку и стал внимательно вглядываться в написанные на ней слова. Потом начал медленно читать:

— «Брат, я жив и здоров. Вечером, когда стемнеет, приходи на наше поле к Янкову вязу. Жду тебя. Принеси мне хлеба и сигарет. Если скажешь кому-нибудь обо мне, пеняй на себя. Твой брат Ристо».

— Та-ак, — испуганно оглянулся Матейчо. — И ты носил ему хлеб, да?

— Как бы не так! Подавится он нашим хлебом! — опять вместо Шишмани подала голос его жена.

— Нет, не носил, что правда, то правда…

— А почему ты только сейчас об этом сообщаешь? — Матейчо принял строгий и важный вид. — Ты что, не мог мне сразу сказать об этом, чтобы я сам ему отнес хлеб к Янкову вязу, а? Что, ума не хватило? Эх, нет предела глупости! Ты что же, забыл, о чем я тебя предупредил? Выходит, тебя можно призвать к ответу как соучастника.

— Господин старший, я думал и прикидывал так и эдак. Не хотелось греха на душу брать, ведь одна кровь-то. Верно, он грабил, опозорил нас…

— Опозорил, говоришь? А ты что же, не понял, что в такие времена, как нынешние, когда полным ходом идет революция, нет ни братьев, ни сестер? Да, это факт, ты допустил большой прокол. Кроме вас двоих, кто еще знает, что Ристо здесь? — посмотрел он на Шишманю и его жену.

— Никто, — ответила она.

— Вы только не крутите, говорите правду, иначе с вами дела иметь не буду.

— Оно, конечно, что так, то так, — смущенно подал голос Шишманя.

— Что-то мне не верится, — обратился Матейчо к его жене, — чтобы ты со своим языком да не проболталась.

— Ох, Матей, что ты говоришь! Да чтоб мне лопнуть, чтоб мне с места не сойти, если я подумала кому-нибудь сказать…

В это время Венка на цыпочках вошла в комнату. Матейчо бросил на нее свирепый взгляд:

— Говорим по служебному делу, ступай на кухню и не мельтеши перед глазами.

Венка все так же молча вышла из комнаты. Матейчо с высоты своего положения спросил:

— Ей сказали, зачем пожаловали?

— Ну так ведь она жена твоя, ты же не станешь от нее скрывать? — наивно проговорила жена Шишмани.

— Ц-ц-ц, — сердито зацокал языком Матейчо, — с сотнями умных людей за полчаса обо всем можно договориться, а с двумя дуралеями вроде вас и за десять лет не управишься. А еще лопочете тут, что никому не рассказывали. Это же государственное дело, а не что-нибудь!

Я отвечаю, с меня начальство отчета потребует. С врагами народной власти надо держать ухо востро. Иначе они живо расправятся с вами. Вас может спасти только одно, — он предупредительно поднял палец, — чтобы с сегодняшнего дня никому ни слова. Кто бы вас ни спрашивал, кто бы он ни был, пусть даже сам министр, молчите как рыбы. С этой минуты вы оба как бы служебные лица. Если упустим вашего разбойника, то и вы будете отвечать…

— Так ведь затем тебе и говорим, чтобы поймали его, — прервала его жена Шишмани.

— «Поймали его»! — попытался передразнить ее Матейчо. — Поймаем, не убежит, но и вы должны нам помочь. Петр, слушай теперь. Как только он опять за хлебом придет, значит, как только пожалует к вам, — Матейчо понизил голос, как будто Шишманя уже залег где-то за воротами и оставалось только схватить его, — веди себя как ни в чем не бывало, будто ничего не произошло.! Приглашай его домой, а сам или она, — указал он на его жену, — сразу же бегите ко мне. А там уже мое дело…

Еще долго после ухода Шишмани и его жены Матейчо неподвижно стоял у окна. «Ну и денек сегодня, — подумал он тревожно, — только этого бандита мне не хватало! Идиот, да и только! Нет ему другого места во всей Болгарии. Иди куда хочешь, так нет же, сюда его тянет, а у меня из-за него голова должна болеть. Ну и жизнь настала, ночью и носа на улицу показать нельзя. Только и я не дурак, на рожон не полезу, — решил он и порвал записку Шишмани, — пусть его ловит тот, кому этого очень хочется. Жизнь на дороге не валяется, зачем ею рисковать? Надо бежать из этого проклятого села. Найду себе какое-нибудь теплое местечко в городе. Если бы Данчо был большим начальником, может, это мне и помешало бы, а так с меня взятки гладки… И откуда взялся этот бандит?»

Матейчо вышел во двор. Поежился от сырости. Прислушался. Где-то в дальнем конце села остервенело лаяли собаки. Матейчо машинально ощупал пистолет на поясе и быстро юркнул в дом. Жене сказал:

— Если только ночью собака залает, сразу же буди меня… Я первым пущу кровь этому бандюге.