ПОЭМЫ [1]. «Литературное наследие»

ТИХВИН

Повесть

Глава 1

1 Маленький ленивый городок, Снежный, синеватый и лукавый, Под ногой свежо хрустит ледок, В высоте златятся свечи-главы, И плывет на волнах красной лавы Солнышко — корабль усталый в док. Отзвонили. Женский монастырь За рекой волнами затихает. Собрались собаки на пустырь; Жмутся, вьются, ни одна не лает, И ползет с Заречья нежилая Тишина — осенний нетопырь. Засветились окна. Силуэт Сдернул занавеску на окошко. Вздрогнул луч, вонзив в сугроб стилет. Прошмыгнула зябнущая кошка, А метель скользит сороконожкой И порывом звякает в стекле. Я иду с вокзала. Петроград Бросил поезд в зимние просторы… Вон огни вагонные горят Сквозь стекло, задернутое в шторы, Но уже иные в сердце шпоры, А во рту мороз — как виноград. Скрип полозьев. Обувь просквозив, Холод жжет неопытные пальцы, Но — конец, приют уже вблизи: Скоро в тихом бабушкином зальце, Где в углу, как призрак, дремлют пяльцы, Буду пить какао тетки Зи… 2 Утром солнце в замерзших стеклах Водит танцы игруний-искр. Печку, гремя, затопила Фекла, Выбросив вьюшки копченый диск. Холод рубашки приятно зябок, Дрожкую бодрость когтит мураш. Мускул бицeпса, как крепкий яблок, — Что же под вечер, коль так с утра? Даже вода, где ланцеты льдинок, Кажется нежно зовущей в бред. Отблески солнца и блеск ботинок Радуют, ровно в осьмнадцать лет. Булка и масло. Скрипящий творог. Скромный племянник, крепыш бутуз. Мир осязаем, он прост и дорог, Сердце же — дерзкий козырный туз… Ешь, словно пишешь (уписан коржик), Губы танцуют, в глазах усмех. Каждая радость здесь как-то тверже: Всё для тебя, если сам для всех. 3 В переулке тишина мороза, Белый, ровный, безмятежный блеск, А на небе золотая роза Или Спас на белом корабле. Скатанный метелью, не раскатан, Лег пушисто путь к монастырю, Что, прижавшись к розовому скату, Смотрит на вечернюю зарю. Не ему несу свое веселье, Твердость щек и кровь озябших губ, Пробираясь межсугробной щелью К флигелю, зарытому в снегу. 4 В сенях приятный запах ветчины, Согретых шуб и пирога с капустой. В столовой им сейчас увлечены, И потому пока в гостиной пусто… Стремительно отброшены драпри. «Конечно, вы! Я знала, знала очень: Вчера о вас держала я пари». Сверкнувший взор на миг сосредоточен В моих глазах — и быстрый взмах ресниц… В столовую, уже надев личину, Вступаешь ты походкой баловниц, Танцующих старинный танец чинный. Там папенька, веселый казначей, Уже пять раз заглядывавший в стопку, Предложит мне великолепных щей И вышибет ударом ловким пробку. Он говорил: «Помещик и гусар, На этот лад подобен будь индейцам». (Его сожрал какой-то комиссар, Назвав тупым и злым белогвардейцем.)

Глава 2

1 У меня был в городе дружок, Послушник монаха Питирима: Волоса он подрезал в кружок И мечтал о катакомбах Рима. В длинной рясе, бледный и худой, Он, таясь, лепил «богов» из глины И талант свой называл бедой, Искушеньем — замысел орлиный. Но стихи (тогда явился Блок) Завладели робостью монашей, И, ревнуя иноческий срок, Опускал он взоры перед Клашей. 2 Когда он лепил — пальцы Блуждали по глине, как смычки по струнaм, И в маленьком зальце — Как в замке казалось нам. Казалось, монах оттуда, Где прожил огромно лет, Принес золотое чудо: Улыбку, печаль, привет. И в глине (в унылом тесте, Как в грубо кошмарных снах) Рыдал о светлой невесте Худой молодой монах. И в комнате, тихой очень, Такой голубой сейчас, Размерен, суров и точен, Шел творчески строгий час. Кончал. Вытирал монашек О мокрую ткань ладонь, А там, на доске для шашек, Сверкал голубой огонь. И, в сердце взглянувши чисто, — О, как этот взор звучал! — Отрок с руками артиста Клал уставной начал. 3 И когда трезвонили к вечерне, Руку он мне торопливо тряс. Но была походка всё невeрней Под полами вздрагивавших ряс. Послушник в конической скуфейке Уходил и там, в монастыре, Принимал свечу от скромной швейки Перед Спасом в старом серебре. А потом в своей убогой келье, Лишь старик уснет, угомонясь, Он вступал в высокое ущелье, Как в свой замок следовавший князь. Музыка, плывущие напевы Заскользивших в памяти стихов И светящий властный образ Девы В остриях утонченных грехов. Разговор о городе-гиганте, О свободе смелых и простых И мечты о радостном таланте В ореоле радуг золотых.

Глава 3

1 Теперь всё это давний случай, Десятилетье протекло, — Где ты теперь, жива ли, Кло? Но образ твой из струн созвучий, Как лунный диск над дымной тучей, Встает, светя в мое стекло. Ты так мила. Любила Блока, Мечтала вдаль, грустя светло, И ты не Клавдия, ты Кло, Ты прилетела издалёка, Где паруса под визгом блока Срывают пены белой клок. О радость — целовать без думы, Любить, жалеть, жестоко взять, Что будет муж, отец и зять, Что будет сонный и угрюмый В гросбухах вычеты и суммы В итогах бисером вязать. Мой сладкий Кло, смешной котенок, Каких не знали мы затей. (Теперь… ты мать своих детей!) Твой аромат был сладко тонок, Он шел от юбок, от гребенок, От острых, в крапинках, ногтей. Те память дни приносит близко, Иду в былое, в тайный лаз. Ведь счастье только для пролаз, А ты, мой сон, не одалиска, Ты — Клаша, Клаша-гимназистка, И перешла в последний класс.

Глава 4

1 Когда наметало снeга Почти до самых сеней, Как сладко лететь с разбега С горы под прыжки саней. Как облако, паром мерин, Лишь слышен тяжелый храп, Но рaзмах его умерен Под сенью сосновых лап. У леса, где встали сани, Где выше звезды слеза, Вновь просят уста касаний И взоров хотят глаза. И смех твой прекрасен, детка, В вечерний хрустальный час, И сыплет, качаясь, ветка Свой розовый снег на нас. И к городу снова мчаться, И чувствовать тонкий плен, Коленями вновь касаться Согретых твоих колен. А колокол, словно било, Гудит, хрустали дробя… И надо же, надо было, Чтоб он полюбил тебя! 2 Что поделать, Кло — простая барышня, А ее папаша — казначей. От реки, где ива и боярышник, Не уходит далеко ручей. А монашек, Васенька-ваятель, Как его мы звали меж собой, Знал уже, ее послал Создатель, Называя девушку — Судьбой. Что ж, любовь для сильных путь веселый, Хорошо, когда любовь проста, Но есть странной жизни новоселы, Их любовь — страдания Христа. Девушке не умной и не глупой Эта страсть была как острие, Быть любимой свято — слишком скупо Радовало, бедную, ее. А монашек был уже безумен, Он пугал избранницу свою… Почему тогда отец игумен Не швырнул его в епитимью! 3 Когда в голубое окно Лучи наклоненные влиты И стелет лучи полотно На своды и темные плиты, Когда, зажигая фонарь, Безумие хмурое бредит И вновь посылает звонарь Тяжелые возгласы меди, — Монашек покинул кровать И петлю швырнул на стропило. Душа не могла оторвать Тот образ, который любила. И черная ряса его Под трупа фарфоровым взглядом Висела печально, мертво На гвоздике рядом. 4 Прекрасный, смешной и больной, Святой — говорили иные, Он крылья пронес надо мной И канул в поля ледяные. Что девушка? Разве она Источник щемящих событий. Над кем тяготеет луна — Вовек не уйдут от судьбы те… Великий обманов исток, Сквозных отражений светило, А сердце глядит на восток, Пока его смерть не смутила. И умер. И город потряс Своей исступленной кончиной. Под шорох влекущихся ряс Был брошен без пенья и чина.

Глава 5

1 Бедная нахмуренная Кло. Все кричали: вот его убийца. От людских упреков, как стекло, Может наше сердце раздробиться. Прячась днем, а вечером у нас Ты рыдала, детски сжавши руки. Сколько дней не ведала ты сна, Сколько дней проплакала от муки. Эта смерть тебя приподняла И качнула в сторону иную, И прошила страшная игла В детском сердце полосу стальную. Жизнь прошла — годами затекла — И в песке безмолвия зарыта, Но сегодня память извлекла Этот хлам угаснувшего быта. Снова в сердце стойкий холодок, И опять — измученный, неправый — Я влюблен в старинный городок, Снежный, синеватый и лукавый. Слушаю призыв монастыря, Силуэты вижу в желтых окнах, И алеет зимняя заря В облаках на розовых волокнах…

[2]Печатается по тексту отдельного издания (Владивосток, 1922). В поэме немало автобиографических черт; о поездках кадета Митропольского к тетке в Тихвин на зимние каникулы см. т. 2 наст. изд., рассказ «Волки» (впервые опубликован: «Луч Азии», 1944, № 3). Упоминания Несмелова об этом городе автобиографичны; Тихвин расположен в 220 км от Санкт-Петербурга; видимо, он проводил там зимние каникулы: «Милая моя сестрица Пашенька, жена железнодорожного врача, обосновалась неподалеку от Питера, в городе Тихвине. Высылали мне из дому двадцать пять рублей в месяц. Кончив в неделю полагающийся мне родительский четвертной, уезжал к сестре и мужу ее в милый Тихвин. Проживешь там с неделю, подзаймешь на дальнейшее, и возвращаешься в Питер» («Волки»). В поэме немало анахронизмов: «тогда явился Блок» соседствует с тем, что Санкт-Петербург именуется Петроградом. «…Женский монастырь» — Введенский женский монастырь, построен по приказу царя Ивана Грозного в 1560 г.
Евгений Витковский (Москва) Ли Мэн (Чикаго)

ДЕКАБРИСТЫ

Поэма

1 Вы помните призыв Карамзина: «Чувствительность, ищи для сердца пищи!» А до него великая война, Восстанье на Урале и Радищев. Помещики сквозь полнокровный сплин В своем рабе почувствовали брата. Гвардеец, слабовольный дворянин, Влюбленный в Робеспьера и Марата. Так карты жизни путает судьба, Так рвет поток весной ложбину шлюза.. Событий огнекрылая труба И золотая Пушкинская муза! 2 На Западе багрово-золотом Тяжелой тучи выгибались плечи. Над городом, построенным Петром, Лиловой дымью расплескался вечер. Шла оттепель. Напоминало март Сырых и влажных сумерек раздумье. А над дворцом опущенный штандарт Кричал о том, что император умер. Тринадцатое истекало. Сон Окутал улиц темные овраги, И стиснутый в казармах гарнизон Наутро приготовился к присяге. 3 Рылеев, лихорадивший всю ночь, Из тьмы рассвета дрожек стук услыша, Поцеловав проснувшуюся дочь, Перекрестив жену, — сутуло вышел. У Трубецких в натопленной людской Шептались девки: «Поднят до рассвета, С семьей простившись, младший Трубецкой Потребовал палаш и пистолеты…» Светало. Плохо спавший Николай У зеркала серебряного брился И голосом, напоминавшим лай, Кричал на адъютанта и сердился. 4 Он император. Новая гроза Взойдет на звонкий мрамор пьедестала. И выпуклые наглые глаза Впервые нынче словно из металла. А там, в приемной, комкая плюмаж, Шептал гонец с лицом белей бумаги, Что возмущен гвардейский экипаж И дерзко отказался от присяги. Забегали, предчувствуя беду За годы угнетенья и разврата, И в голосах: «Мятежники идут!» Из двери вышел бледный император. 5 Чиновница, не снявшая чепца, За мужем побежала за ворота, Ведь мимо оснеженного крыльца Мятежным шагом проходила рота. Лабазник закрестился, на дворе Гостином зашушукался с собратом. И строилось декабрьское карэ На площади перед пустым сенатом. Уже дрожит восторгом мятежа Мастеровщина… Не победа ль это? Каховский, нервничая и дрожа, Три раза выстрелил из пистолета. 6 Еще бы миг — и не было б царя, Плетей и крепостного лихолетья, И ты, четырнадцатое декабря, Иначе бы построило столетье. Уже рвануло вихрями борьбы В народ бесправный, к силам непочатым, Но цепи исторической судьбы Не по плечу мечтательным барчатам. Уже гудел и рос поток людской, Уже насильник, труся, прятал спину, Но даже ты, диктатор Трубецкой, Товарищей на площади покинул! 7 И в этот миг, когда глаза горят И каждый раб становится солдатом И рвется в бой, — они… они стоят! Стоят и ждут перед пустым сенатом! И чувствует поднявший меч борьбы, Что будет бой мечты его суровей, Что вздыбят степь могильные горбы, Что станут реки красными от крови. И сколько близких канет под топор, И сколько трупов закачают рощи, И потому он опускает взор И, как предатель, покидает площадь. 8 Они стоят. И их враги стоят. Но громыхает тяжко батарея, И офицер, в жерло забив снаряд, Глядит на императора… — Скорее, Скорей в штыки! Они — один исход, Иль правы растопчинские остроты: «В Париже прет в дворяне санкюлот, У нас дворяне лезут в санкюлоты». И император понял: «Дураки!» И, ощущая злость нечеловечью, Он крикнул батарее (передки Уже давно отъехали): «Картечью!» 9 И пушки отскочили. На лету Подхвачены, накатывались снова, И били в человечью густоту, И, отлетая, рявкали сурово. И это всё… Зловеще тишина Бесправия сгущалась год от году. И ты, порабощенная страна, Не получила от дворян свободу. В аллее дней, блестящ и одинок, День отгорел бесславно и тревожно. И, салютуя деспоту, клинок Ты, дворянин, покорно бросил в ножны. 10 И виселицы встали. Но не зря Монарх-палач на площади их строил; От них до грозных пушек Октября Одна тропа… И слава вам, герои! Явились вы, опередивши час, И деспот вас обрек на смерть и пытку, Но чуждый вам и победивший класс Приветствует отважную попытку. По сумрачному, злому рубежу Сверкнул декабрь ракетою огнистой, И, столько лет взывая к мятежу, Стране как лозунг было: «Декабристы!»

1925

Примечания

Печатается по тексту, опубликованному в газете «Советская Сибирь» 25 декабря 1925 года. Поэма написана к столетию восстания декабристов; к моменту публикации поэмы Несмелов уже полтора года находился в эмиграции, поэма, видимо, написана уже в Харбине; вплоть до 1929 года Несмелов печатался в СССР и мог получать оттуда гонорары: советские деньги принимались на станциях вдоль КВЖД.

"Чувствительность, ищи для сердца пищи!" — ср. начало небольшой поэмы Карамзина "Алина", включенной в "Письма русского путешественника" (письмо помечено июнем 1790 года): " О дар, достойнейший небес, / Источник радости и слез, / Чувствительность! сколь ты прекрасна!.. / Внимайте, нежные сердца!"

«…Каховский, нервничая и дрожа, / Три раза выстрелил из пистолета» — Каховский Петр Григорьевич (1799–1826) 14 дек. 1825 года на Сенатской площади К. убил (выстрелом в спину) Петербургского генерал-губернатора М. А. Милорадовича (1771–1825), смертельно ранил командира гренадерского полка полковника Н.Н. Стюрлера (умер 15 декабря) и ранил свитского офицера.

«…Но даже ты, диктатор Трубецкой, / Товарищей на площади покинул!» — князь Сергей Петрович Трубецкой (1790–1860), которого декабристы накануне восстания 145 декабря избрали диктатором. Трубецкой отказался сложить с себя звание диктатора и должен был присутствовать в день 14 декабря на Сенатской площади; однако, в решительный день Трубецкой окончательно растерялся и не только не явился на Сенатскую площадь, но даже принес присягу императору Николаю.

«…растопчинские остроты» — граф Федор Васильевич Растопчин (1763–1826) — русский государственный деятель; ср.: «По поводу восстания декабристов граф Растопчин иронизировал в том смысле, что во Франции де "чернь" учинила революцию, чтобы сравняться с аристократией, а у нас вот аристократия устроила революцию в интересах черни» (Л.Д. Троцкий, «Культура старого мира»).

Евгений Витковский (Москва) Ли Мэн (Чикаго)

ЧЕРЕЗ ОКЕАН

Поэма

В 1922 году, в дни эвакуации Приморья остатками дальневосточной Белой Армии, несколько кадет, раздобыв крошечный парусно-моторный бот «Рязань», решили плыть на нем в Америку. Капитаном судна был избран случайно встреченный в порту боцман. Судно благополучно прибыло к берегам Северной Америки, установив рекорд наименьшего тоннажа для трансокеанского рейса. Как сообщает молва, жители города, в гавани которого кадеты бросили якорь, вынесли «Рязань» на берег и на руках, под звуки оркестров, пронесли по улицам.

1 Складка досады, как шнур на лбу; Капитан опустил трубу: «В этих широтах, где шквалом бьет Левиафанов, — рыбачий бот?!» Лево руля положил штурвал, Вахтенный тянет сигнальный фал. Долго ли боту лечь в дрейф? Кливер прихвачен, фок — с рей, Заполоскал и упал бизань. «Русская дрянь! На корме — «Рязань»!» Рупор к матросским губам прижат, Мышцы на голой груди дрожат, И выдувает, как мехом, грудь: «Эй, вы откуда? Куда ваш путь?» И переплескивает моряку: «Из Владивостока в А-ме-ри-ку!» 2 Бот, не поднявший при встрече флага (Снят революцией этот флаг), — Кто он для встречного? Лишь бродяга С жалкой командою из бродяг! «Русский!» — не спичечный коробок ли Эта скорлупка? В ней шесть сердец: Шесть человек насчитал в бинокли, Женской толпой зацветя, спардек. Девичьим губкам поахать любо, Радостно сердце зажечь огнем. Легче!.. На боте не флаг яхт-клуба, Не знаменитый спортсмен на нем! «Русский!» — От голода и от страха Прет бесшабашно на рожон. Нету причины ни петь, ни ахать — Воздух их родины заражен. Это суденышко — сыпнотифозный, С койки своей убежавший в бреду. Путь его к гибели неосознан: «Без покаяния пропадут!» 3 Бот на ост, пароход на вест. Ставь, капитан, на восточном крест, Жми, капитан, желваки скул: Будут собою кормить акул. Васко да Гама и Лаперуз С морем иную вели игру-с; Там удальцы, королевский флот, Это же — русский дырявый бот. Был капитан, вероятно, прав. Высверкал радио-телеграф: «В трех тысячах миль от Сан-Франциско (Дата) встречен рыбачий бот. Курс — ост. Невероятность риска Убеждает в безумьи ведущих его; Впрочем, бот принадлежит русским, А им благоразумие свойственно разве? Иокогама во вторник. Телеграфируйте груз. Тихоокеанская линия. "Эмпресс оф Азия" [3] ». 4 Не угадаешь, какого ранга Этот потомок орангутанга; Ноги расставил, учуяв крен, Свесились руки до колен. Морда небритая смотрит храбро, Воздух со свистом ноздрею забран; Цепкой о ножичек бряк да бряк, Боцман Карась — удалой моряк! Жадной девчонкой в порту обласкан, Алым цветочком украсит лацкан, Но из цветочного барахла Прет, как галушка, мурло хохла. Он на вопрос, на учтивость герла: «Где ваша женушка?» — брякнет: «Вмерла!» Плавал в Шанхай, на Камчатке жил, Любит хану, и сулю, и джин. Деньги оставил у хитрой барышни — Стало быть, снова ступай на парусник. Тяжело похмелье на берегу. «Можешь в Америку плыть?» — «Могу!» Лишь оторваться б! Всяк путь отраден. «Бот-то, ребятушки, не украден?» Впрочем, в моменты эвакуации Мелочами интересоваться ли? «Выспись да трезвым наутро встань, По-настоящему капитань!» 5 Боцман лениво идет на ют. Славно ребята его поют! Даже не хочется материть — Верится: выпоют материк! «Ветер-ветерочек, вей в корму, Ветер-ветерочек, не штормуй! Чтобы каждый парус был пузат, Потому что нам нельзя назад. Ветер-ветерочек, я — кадет, Был всегда на палочку надет; А теперь в смоле холщовый зад, Но и задом нам нельзя назад. Ветер-ветерочек, не к добру Не учил я раньше ал-геб-ру, А горланил с чехами «наздар», Вот за это и нельзя назад. Может, плакать будем мы потом, Но потом бывает суп с котом, И, что бы там ни было, пока Принимай-ка нас, Америка!» Думает, сплевывая, Карась: «Ладная банда подобралась!» 6 Друг, не вчера ли зубрил про катеты Да про квадраты гипотенуз? Нынче же, смотришь, придут и схватят те, Что объявили отцам войну. Можно ль учиться, когда надтреснут Старый уклад и метель в дыру? С курток погоны приказом срезаны, Дядьки указывают директору. Проще простого: винтовки нате-ка, Нате подсумки и груз обойм. Не перейти ль от игры в солдатики К братоубийственнейшей из войн? И перешли. Так уходит скаут В лагерь, как эти в отряды шли; Но о любимых лишь bene aut Nihil — их пять уцелело лишь! В лагере можно мечтать о доме, Лес оконтрастит его уют, Ну, а в тайге ничего нет, кроме Гнуса. Соловушки не поют. Нет молочка, и уютам — крышка; В ночь непогожую — до утра Закоченеешь, как кочерыжка, Коль не сумеешь разжечь костра. Детские души — как лапоть в клочья! Зубы молочные раскроша, Вырастят мальчики зубы волчьи, Волчьей же сделается душа. Хмуро дичая от понужая, Бурым становишься, как медведь. Здесь обрастешь бородой, мужая, Или истаешь, чтоб умереть. Ночью, когда раздвигают сучья Звезд соглядатайские лучи, Смело и просто заглянешь с кручи Сердца в кристальную глубь причин. Что-то увидишь и в память спрячешь, Чтобы беречь весь свой век его, И никогда уже не заплачет Так улыбнувшийся в непогодь. В плен ли достанешься, на коленках Не поползешь — не такая стать: Сами умели поставить к стенке, Значит, сумеют и сами стать! 7 Город и море: куда же дальше нам? Грузят два крейсера генеральшами. День пробродили в порту, и вот Сняли с причалов рыбачий бот. С берега море песок сгребало. Ветер — на девять штормовых баллов — Взвизгивал, брызгами морося. Темень. И трубочка Карася. 8 Близится. Вот он. Перешагнул. Так по таежным вершинам ветер Тянет широкий протяжный гул, Словно сырые рыбачьи сети. Плавно поднимет и бросит вниз; Всхлипнув, скрипуче положит набок. Лампа качается и карниз Темной каюты качает как бы. Будто бы та же кругом тайга, Та же землянка без зги, без следа. Тиф. Неустанный напор врага И голубые лохмотья бреда. Нет: то широко идет волна, Словно щенок за щенком, в прискочку, И любопытно следит луна В мертвом движеньи живую точку. Это на мачте несет «Рязань» Желтый огонь, золотую искру. Это зрачок, темноту грызя, Точку свою из тумана выскреб. 9 Дни и недели. «Карась, мы где?» — «В морю». — «Хохлуха, туда ль нас гонишь?» — «Разве написано на воде? Прём на восток, и молись иконе!» Бот по-таежному нелюдим, — Встречей в тайге не прельстишь бродягу: Если увидят далекий дым, Так норовят, что от дыма — тягу. Может, в Америку плыть нельзя? Может, в Америке встретят в сабли? Всё же всё чаще, волной скользя, Щупал прожектор шальной кораблик. Пёрли по-жульнически. В кустах Так пробирается беглый. Кончик Уха в траве показав, русак Так удирает от шустрых гончих. Думалось, встретит «Рязань» ковчег Этакий мощный и необъятный, Пересчитает, обложит всех И заворотит: гуляй обратно! У Карася, уж на что бывал, Стала тоска проступать на морде; Все-таки пёрли и в штиль, и в шквал, Не помышляющие о рекорде. Белкой, крутящейся в колесе Страха, кончают свой путь отважный, Ибо приблизились к полосе, Именуемой каботажной. «Морду набьют, — говорит Карась, — Даже напиться не будет сроку!» Всё ж, неизвестности покорясь, Курс до конца на восток простроган. Вот и прибрежные острова, Не изменять же у цели румба!.. И растворяется синева Пройденных миль над страной Колумба Только укрыться и не пытайсь: Всюду подгадят болтун и кляузник. Вот заметка из какого-то «Таймс» В переводе на русский паузник: «Через океан на 10-тонном боте. Установлен рекорд на наименьший тоннаж» . Фотографии: мистер Карась (уже в рединготе!), Обсосанная ветрами «Рязань» и ее экипаж. В заметке сказано: «Уклоняясь от встречи С дозорным миноносцем и принятый за спиртовоза, Бот не исполнил приказания в дрейф лечь И был обстрелян, но, к счастью, в воздух. Из своей скорлупы при осмотре вытряс Бот шесть человек. До ближайшей гавани Капитан не пожелал сообщить (славянская хитрость!) Истинной — рекордсменской — цели плавания. Итак, приз, равный 30 000 долларам, За трансокеанский рейс при наименьшем тоннаже Достанется этим бесшабашным головам». Затем: интервью — почтительнейшее — с хохлованом нашим. 10 Говорят, и этому я верю, Что тот город, где кадет-матрос Бросил якорь, вынес бот на берег И по улицам его понес. И о чем народом крепким пелось, Что кричалось — выдумать не рвись; Вероятно, прославлялась смелость И отваги мужественный риск. Милые, что ныне с вами сталось, Я не знаю. Вероятно, там Растворившись, приняли за малость Славу, улыбнувшуюся вам. Кончен сказ и требуется вывод; Подытожить, сердце, не пора ль, Ибо скажут: расписались мы вот, Ну и что же? Какова мораль?.. 11 Лбом мы прошибали океаны Волн летящих и слепой тайги: В жребий отщепенства окаянный Заковал нас Рок, а не враги. Мы плечами поднимали подвиг, Только сердце было наш домкрат; Мы не знали, что такое отдых В раззолоченном венце наград. Много нас рассеяно по свету, Отоснившихся уже врагу; Мы — лишь тема, милая поэту, Мы — лишь след на тающем снегу. Победителя, конечно, судят, Только побежденный не судим, И в грядущем мы одеты будем Ореолом славы золотым. И кричу, строфу восторгом скомкав, Зоркий, злой и цепкий, как репей: «Как торнадо, захлестнет потомков Дерзкий ветер наших эпопей!»

Харбин, 1930

Примечания

Печатается по тексту отдельного издания (Шанхай, 1934).

В октябре 1922 года отряды белой армии и иностранные войска спешно покидали Владивосток. 23 октября 1922 г. командующий Сибирской военной флотилией адмирал Юрий Карлович Старк увел большинство стоявших у Владивостока кораблей в корейский порт Гензан. Всего ушло 30 кораблей: канонерская лодка "Маньчжур", вспомогательные транспорты, пароходы, военные буксиры, посыльные суда, катера. Все это были суда, давно отслужившие свой срок и мало пригодные для морского перехода. На них находились почти 9 тысяч человек; к 23 часам 24 октября последний корабль флотилии Старка ушел в Корею. В основу поэмы положен подлинный случай, обросший позднее легендами, особенно в среде русской эмиграции. Достоверно известно, что в конце 1922 года бот «Рязань» с русской командой действительно пришел из Владивостока в Сиэтл (США, штат Вашингтон).

«…Васко да Гама и Лаперуз» — Васко да Гама (1469–1524) — португальский мореплаватель, первым из европейцев достигший Индии, обойдя мыс Доброй Надежды. Лаперуз Жан Франсуа (1741–1788), французский мореплаватель. В 1785-88 руководитель кругосветной экспедиции, исследовал острова Тихого океана, берега Северо-Западной Америки, Восточной Азии и Татарского пролива, открыл пролив, названный его именем. Экспедиция пропала без вести, выйдя из Сиднея (Австралия) на север.

«…Любит хану, и сулю» — Хана — китайская хлебная водка, то же, что ханшин (или ханжа); суля (сули) — традиционная корейская водка (самогон).

«…А горланил с чехами «наздар» — «наздар» (чешск.) — «да здравствует».

«…bene aut / Niliil» — хорошо или ничего (лат.).

«…принятый за спиртовоза» — «сухой закон» в США действовал в 1920–1933 годах; нелегальная торговля спиртом (бутлегерство) в этот период процветала.

Редингот — (от франц. redingote — сюртук для верховой езды), удлиненный приталенный пиджак из ярко окрашенного (красного, синего и др.) плотного материала с воротником из черного бархата.

Евгений Витковский (Москва) Ли Мэн (Чикаго)

ПРОТОПОПИЦА

Поэма

1 Наших прадедов Бог по-иному ковал, Отливал без единой без трещины, — Видно, лучший металл Он для этого брал, Но их целостность нам не завещана. И потомки — не медь и железо, а жесть В тусклой ржавчине века угрюмого, И не в сотый ли раз я берусь перечесть Старый том «Жития» Аввакумова. Чу, на диких холмах человеческий топ — Полк стрелецкий к ночлегу торопится. За стрельцами бредет Аввакум-протопоп С ясноглазой своей протопопицей. За двухперстье, за речь, как великий укор, За переченье Никону тяжкое Угодил протопоп под начал и надзор Воеводы боярина Пашкова. Тот — царева рука, что и дальше Даур Из кремлевской палаты протянута, Ей подай серебра, драгоценнейших шкур, Ей и сила, и воля дана на то! Край и глух, край и дик. С отощалым стрельцом Лишь грозою да боем управиться, И еще протопоп укоряет крестом, Баламутит, сосет, как пиявица. Для чего накликать и пророчить беду, Коль и так над полком точно зарево? Может, поп-то и прав, и гореть нам в аду, Воля Божья, а власть государева! Заморить бы попа, раздавить, как клопа, — Вот как гневом утроба распарена! И не знает Пашков: он — ярмо для попа Или тот для него, для боярина! Как скала протопоп. Хоть опять и опять Воевода грозил и наказывал, Но ульстить, но унять, под себя ли подмять Невозможно сего огнеглазого! Воевода в возке. Чтобы нарту волочь, Протопоп с протопопицей пешие. Растревожил буран азиатскую ночь, Даже звезды ее не утешили! 2 От родного села и до царских палат, И от них до тюремной до ямины, — Не единым ли он устремленьем крылат, Обличенья его не из пламени ли? И топили его, и палили в него, И под угол бросали избитого, И сгорит протопоп в купине огневой, И Россию костер опалит его. Всю великую Русь от гранитных твердынь Соловецкого края до Каспия, Где журчащую в жизнь из праотческих скрынь Веру древнюю, русскую распяли! Жил как все протопоп: в духоте, в маяте, В темноте — под тяглом да под приставом, Но порадоваться он умел красоте, Усмехался над дурнем неистовым. Был он смел и умен. И писателем был Беспощадным для гнили и нечисти, — Огневое перо он себе раздобыл Без указок риторики греческой. Он что крепость стоит. Неприступна она Для упрямого вражьего норова… У бесстрашного есть Аввакума жена, Сирота из сельца из Григорова. 3 Вот бредет она в ряд с огнепальным попом, Опоясана лямкою конскою… Через двести годов этим самым путем Полетят Трубецкая с Волконскою. Только Марковне злей, непосильнее путь — В женском сердце что горечи копится! Не от лямки одной надрывается грудь, И насилу бредет протопопица. Горя долю свою выпьет полно она, До той ямы подземной, что в Мезени, Но тебя, протопоп, не оставит жена, Будь ты в лямке, в битье ли, в болезни ли. Не от лямки отстать, за супруга ли стать — Вот тоска, и забота привычная. Только сила не та, только ветер опять Опрокинул тебя, горемычная! И за годы невзгод раз лишь сердце зашлось, Что-то тут его сжать помешало ей, — Протопопу лишь раз от жены довелось Слышать робкую женскую жалобу. И сказала она в той трущобе без троп (Плач ресницы льдяные разламывал): «Долго ль муки сея будет нам, протопоп?» И в ответ он: «До смерти до самыя!» Не сурово сказал, со слезами сказал, Ибо ведал, что ноша та — крестная, И склонился поднять, и встречались глаза Их двоих в ту минуту чудесную. Всё жена поняла и сказала: «Добро! Побредем, знать, Петрович, не сетуя». Ах, как жжет, как горит протопопа перо, Повествуя из ямы про это вот. И впряглися опять, чтобы нарту волочь; Ночь утихла и, звездная, ярка вновь. Всё свое серебро сеет синяя ночь Тебе под ноги, милая Марковна! 4 Афанасий Пашков сед, велик, как морской Тот медведь, что на севере водится. А разгневается — так он в гневе такой, Что храни, упаси Богородица! Сын его Еремей (и того борода В серебре, но отцу — почитание) — Тот гораздо умен, не шумит никогда, Обо всем его думка заранее. И в Мунгальскую степь отправляет Пашков Еремея с задачей военною. Что-то сына там ждет? И на всё он готов, Чтоб проникнуть за даль сокровенную. Воевода шамана потребовал в стан, Сел, индейским раздувшимся кочетом, И, на бубне играв, тот проклятый шаман, Покрутившись, победу пророчит им. Рад-доволен Пашков, и стрельцам приказал Он к победе сбираться да строиться, Но из хлевины всё протопоп услыхал И, в обиде за русскую Троицу, Пред людьми он предстал, он крестом потрясал И кричал, что ничто не устроится: «Да не сможете вы возвратитеся вспять: Только смерть — ни победы, ни славы вам! Да не сбудется днесь, обреченная рать, Предсказание, данное дьяволом!» Напугал протопоп зашумевших стрельцов, И нейдется на дело им трудное… Как тогда не убил протопопа Пашков, Уж доподлинно чудо-пречудное! 5 И сбываются все протопопа слова: Еремей лишь сам-друг возвращается. Воевода Пашков разъяреннее льва, Палачами ж огонь разжигается. От огня же того у него не живут, Для гортани не олово ль топится? Вот уже палачи за строптивцем бегут, И бледней полотна протопопица… …Вера прадедов сих, что утрачена днесь, Та, которой так жадно завидую, Что на небе всему воздаяние есть, Что награда идет за обидою. Что уж всё рассудил благодатный Исус, Кормчий праведных, парус кораблика… И уже на губах Аввакумовых вкус Бесподобного райского яблока. И готов протопоп: не само ли ему В рот-де Царство Небесное валится? Женихом он пойдет к палачу своему, Под топленый свинец ли, под палицу ль! Ибо знает: за краткий страдания срок, За кровавую смерти испарину, За откушенный перст, за прорубленный бок — Будут райские кущи подарены. Жаль жену и детей, но за подвиг его И семейство у Господа в почести, И он ждет палачей, не боясь ничего, В исступлении древле-пророческом. В сердце Марковны нет этой воли литой — Вся в слезах, опустилися рученьки: Пусть не примет супруг высшей славы святой, Лишь бы только не вышел он в мученики! Женской любящею, истомленной душой Рвется, ищет спасения милому, Просит только о том, чтобы Бог подошел И несчастье из жизни их выломал. И услышал Господь: воротил Еремей Палачей, заступиться торопится. Сколько яростных дней, сколько страшных ночей Ты осилила, протопопица! 6 В сумасшедшей Москве перемены опять, Мчит гонец, подгоняемый вьюгою. Из далеких Даур возвращается вспять Аввакум с ясноглазой супругою. И над долей его свет забрезжил иной — Разгорается слава, что зарево: Здесь встречают его умиленной слезой, Там обласкивают и одаривают. Отдохнуть бы теперь от битья да от троп, На которых под лямкою падали, Но замолк, но затих, заскучал протопоп, И суровые брови запрядали. И от Марковны та не укрылась тоска, И, когда он молчал да раздумывал, Подошедшей ея опустилась рука На большое плечо Аввакумово. И с опрятством к нему приступила жена, Как ладейка к утесу причалила… Наклоняясь к челу, вопросила она: «Господине, почто опечалился?» Тяжким взглядом своим отстраняя, гоня, Горько вымолвил другу он нежному: «Что, жена, сотворю? Вы связали меня… Не стоять мне за веру по-прежнему!» Отшатнулась жена: не одним ли путем Через дебри Пашковские хожено? Отставала ль она, не была ли при нем Ежечасно, как другу положено? «Боже милостливый! — ужаснулась она. — Что такое ты вымолишь, выискал?..» И молчал протопоп. И была тишина В их избе, где ребенок попискивал. И сказала жена, и супругу свою Протопоп не узнал на мгновение: «Аз ти вместе с детьми ныне волю даю И на подвиг благословение!» И шагнула вперед, и уже не дрожит Ее голос струною натянутый: «Если ж Бог разлучит, так о нас не тужи, Лишь в молитвах своих не запамятуй!» И умолкла она. И в волненьи таком, Что душа и пылала, и таяла, Протопоп Аввакум бил супруге челом, И супруга, подняв, обняла его. 7 И была эта ночь как руля поворот Для их лодочки легкой двухвесельной: С успокоенных вод в новый водоворот Он стремительно вновь перебросил их. Над тюрьмой земляной крыши белый сугроб, На оконце ржавеют железины: Закопали тебя, Аввакум-протопоп, В Пустозерске, а Марковну — в Мезени. Худ и наг протопоп, и его борода Серебром заструилась до пояса, Но могучей спины не сгибают года, И не может душа успокоиться. Он склонен над столом, и пера острие Слово к слову находит точеное. У руки же его, там, где тень от нее, Мышка бегает прирученная. «Божья тварь!» — и тепло заструили глаза На комочек на этот на бархатный… Полюбила тебя не за этот ли за Светлый взгляд горемычная Марковна? За уменье понять, улыбнуться светло, Пожалеть неуемного ворога, И за это любви золотое тепло Заплатила подружие дорого. Оторвали тебя, да и сам отошел, — Отстранило служение раннее, — И хоть пишешь письмо, и письмо хорошо, Но выходит оно как послание . И Петровича нет меж священных цитат: Что ни слово — опять поучение, Ибо ведаешь ты, что становишься свят, Что письмо — как Апостола чтение!.. Облегчения нет от такого письма, Сердце чахнет и в горечи варится. Одиночество жжет. Опускает тюрьма Навсегда свою кровлю над старицей. ------ — В Пустозерске ж глухом дымовые столбы Поднялися в весеннем безветрии… Не ушел протопоп от высокой судьбы, Вознесен на пылающий жертвенник! Зашипело смолье, и в рассветную рань, Сквозь огонь, в дымовые отверстия — То лицо, то брада, то воздетая длань, Исповедующая двухперстие.

Харбин, 1938–1939

Примечания

Печатается по тексту отдельного издания (Харбин, 1939). В книге воспоминаний «Два полустанка (Амстердам, 1987) Валерий Перелешин пишет: «…Ко мне зашел Борис Юльский. Наскоро поздоровавшись, возгласил: — А вы знаете последнюю новость? О, вы не знаете последней новости! Арсений Несмелов перешел в старый обряд. Он уже переехал в их общину, отпустил бороду, крестится двумя перстами и роется в библиотеке… Дело разъяснилось, когда вышла поэма Несмелова «Протопопица» об Анастасии Марковне, жене протопопа Аввакума. Арсению было надо не только прочесть житие многострадального протопопа, но и пропитаться атмосферой раннего раскола, пафосом двуперстия, духом всей той эпохи» (с.57).

«Виждь, слышателю: необходимая наша беда, невозможно миновать!» — цитата из «Жития» Аввакума, полностью отрывок выглядит так: «…писанное время пришло по Евангелию: "нужда соблазнам приити". А другой глаголет евангелист: "невозможно соблазнам не приити, но горе тому, им же приходит соблазн". Виждь, слышателю: необходимая наша беда, невозможно миновать! Сего ради соблазны попущает Бог, да же избрани будут, да же разжегутся, да же убелятся, да же искуснии явленни будут в вас. Выпросил у Бога светлую Россию сатона, да же очервленит ю кровию мученическою. Добро ты, дьявол, вздумал, и нам то любо — Христа ради, нашего света, пострадать!» («Житие протопопа Аввакума», М., 1979, с.53)

«…Чу, на диких холмах человеческий топ, — / Полк стрелецкий к ночлегу торопится» — Несмелов начинает повествование об Аввакуме и его жене с момента, когда во время ссылки в Сибирь протопоп попал под власть енисейского воеводы Афанасия Филипповича Пашкова (ум.1664), получившего в августе 1655 года приказание отправиться во главе большого отряда стрельцов и казаков в Даурию, — так до начала ХХ века иногда именовали всю территорию Южного Забайкалья — «Таже сел опять на корабль свой, еже и показан ми, что выше сего рекох, — поехал на Лену. А как приехал в Енисейской, другой указ пришел: велено в Дауры вести — двадцеть тысящ и больши будет от Москвы. И отдали меня Афонасью Пашкову в полк, — людей с ним было 600 человек; и грех ради моих суров человек: беспрестанно людей жжет, и мучит, и бьет. И я ево много уговаривал, да и сам в руки попал. А с Москвы от Никона приказано ему мучить меня. (ук. соч., с.31), Аввакум сильно преувеличивает расстояние от Даурии до Москвы, на самом деле речь идет о 5–6 тысячах километров.

«…У бесстрашного есть Аввакума жена, / Сирота из сельца из Григорова» — «Аз же пресвятей Богородице молихся, да даст ми жену помощницу ко спасению. И в том же селе девица, сиротина ж, беспрестанно обыкла ходить во церковь, — имя ей Анастасия. Отец ея был кузнец, именем Марко, богат гораздо; а егда умре, после ево вся истощилось. Она же в скудости живяше и моляшеся Богу, да же 17 сочетается за меня совокуплением брачным; и бысть по воли Божии тако» (там же, с. 23). Жена протопопа, Анастасия Марковна (1624–1710); в другой редакции «Жития» сказано, что мать Аввакума женила его, когда ему было семнадцать лет, Анастасии четырнадцать.

«…Полетят Трубецкая с Волконскою» — Мария Николаевна Волконская (1806–1863), урожденная Раевская — жена декабриста князя Сергея Григорьевича Волконского, добровольно разделившая с ним ссылку. Графиня Екатерина Ивановна Трубецкая (1800–1854), урожденная Лаваль — жена декабриста Сергея Петровича Трубецкого, также последовала за мужем в ссылку в Забайкалье.

«…Долго ль муки сея будет нам, протопоп?» — ср.: «Я пришел, — на меня, бедная, пеняет, говоря: "долго ли муки сея, протопоп, будет?" И я говорю: "Марковна, до самыя смерти!" Она же, вздохня, отвещала: "добро, Петровичь, ино еще побредем" (там же, с. 39).

«…Сын его Еремей» — «Гораздо Еремей разумен и добр человек: уж у него и своя седа борода» (ук. соч, с. 42). Ср. также: «А велено ему, Афонасью, из Енисейскова итти в новую Даурскую землю с ратными людьми, которые к нему присланы. А в товарищах с ним велено быть сыну ево Еремею Пашкову и приискать в Даурской земле пашенные места со всякими угодии и в таких местах поставить остроги, и в тех острогах быть ему, Афанасью, и с сыном ево Еремием тамо воеводством до государева указу». (цит. по А. Н. Жеравина. Книга Записная. Вестник Томского государственного университета, т. 266, январь 1998 года.).

«…И в Мунгальскую степь» — т. е. в Монгольскую.

«…Воевода шамана потребовал в стан» — «Отпускал он сына своево Еремея в Мунгальское царство воевать, — казаков с ним 72 человека да иноземцов 20 человек, — и заставил иноземца шаманить, сиречь гадать: удастлися им и с победою ли будут домой? Волхв же той мужик, близ моего зимовья, привел барана живова в вечер и учал над ним волхвовать, вертя ево много, и голову прочь отвертел и прочь отбросил. И начал скакать, и плясать, и бесов призывать и, много кричав, о землю ударился, и пена изо рта пошла. Беси давили ево, а он спрашивал их: "удастся ли поход?" И беси сказали: "с победою великою и с богатством большим будете назад". И воеводы ради, и все люди радуяся говорят: "богаты приедем!" (ук. соч. с.40)

«…Да не сможете вы возвратитеся вспять» — А я, окаянной, сделал не так. Во хлевине своей кричал с воплем ко Господу: "послушай мене, Боже! послушай мене, царю небесный, свет, послушай меня! да не возвратится вспять ни един от них, и гроб им там устроивши всем, приложи им зла, Господи, приложи, и погибель им наведи, да не сбудется пророчество дьявольское!" (ук. соч., с.41)

«…Еремей лишь сам-друг возвращается» — «Еремей ранен сам-друг дорожкою мимо избы и двора моево едет, и палачей вскликал и воротил с собою. Он же, Пашков, оставя застенок, к сыну своему пришел, яко пьяной с кручины. И Еремей, поклоняся со отцем, вся ему подробну возвещает: как войско у него побили все без остатку» — (ук. соч, с. 41).

Исус — старообрядческое написание имени Иисус.

«Господине, почто опечалился?» — «Опечаляся, сидя, рассуждаю: что сотворю? проповедаю ли слово Божие или скроюся где? Понеже жена и дети связали меня. И виде меня печальна, протопопица моя приступи ко мне со опрятством и рече ми: "что, господине, опечалился еси?" Аз же ей подробну известих: "жена, что сотворю? зима еретическая на дворе; говорить ли мне или молчать? — связали вы меня!" Она же мне говорит: "господи помилуй! что ты, Петровичь, говоришь? Слыхала я, — ты же читал, — апостольскую речь: "привязался еси жене, не ищи разрешения; егда отрешишися, тогда не ищи жены". Аз тя и с детьми благословляю: дерзай проповедати слово Божие попрежнему, а о нас нетужи; дондеже Бог изволит, живем вместе; а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай; силен Христос и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петровичь, — обличай блудню еретическую!" Я-су ей за то челом и, отрясше от себя печальную слепоту, начах попрежнему слово Божие проповедати» (ук. соч., с. 46).

«…Закопали тебя, Аввакум-протопоп / В Пустозерске, а Марковну — в Мезени» — «а протопопица и прочии на Мезени осталися все» (ук. соч., с.52). Мезень — город, расположенный на правом берегу реки Мезень, в 45 км от Белого моря, в 215 км к северо-востоку от Архангельска. В 1664–1666 в Мезени в остроге находился в ссылке протопоп Аввакум, после чего был отправлен в Пустозерск, древнерусский город 15–17 вв., у озера Пустое в низовьях Печоры (ныне территория Ненецкого а. о.), где с 1667 года Аввакум 14 лет просидел на хлебе и воде в земляной тюрьме, рассылая грамоты и окружные послания. По новейшим исследованиям, участь протопопа решил случай, когда сын Аввакума Григорий перемазал дегтем надгробие царя Алексея Михайловича; сын царя, новый царь Федор Алексеевич, в ответ на это казнил самого протопопа: 1 апр. 1681 г. Аввакум и его товарищи были сожжены в Пустозерске.

Евгений Витковский (Москва) Ли Мэн (Чикаго)

ПРОЩЕННЫЙ БЕС

Поэма

1 Зажглись огни вечерние В селениях глухих, И ветер, равномернее Заколыхав, утих; Погасла тучка алая, Сошла заря с небес, И тишина немалая Обшаривает лес. Чуть тропочка наметится, По сторонам — ни зги, Лишь волчьим оком светится Окно в избе Яги, И над ее избенкою, Над срубом вековым, Поднялся струйкой тонкою И розовеет дым. В снегах, в трущобной темени Который год живет. Без счета пало времени, Годам потерян счет; Лишь леший рядом гукает, Сивобород, велик, — Хохочет да аукает Косматый баловник. К Яге, седой затворнице, Несет лесовика — Погреться в теплой горнице У древнего шестка; Свела его с соседкою Давненько ворожба, Но скучно с бабой ветхою — Горька ее судьба: Слепа, зубами мается И с памятью — беда. Всё сетует да кается, Ждет Страшного Суда; Суха, что подморозило, — Легко ль два века жить!.. Грозится всё за озеро К Угоднику сходить, Чтоб слезы лить смущенные И на помин души Отдать все сбереженные Зеленые гроши; Не хочется за печкою Скончаться в день лихой, — Увы, ни Богу свечкою, Ни черту кочергой! 2 И смотрит Леший ласково, Давно смирился бес, Давно уж он не стаскивал Ни звездочки с небес, Давно над богомолками Не измывался, лих, Давно ветвями колкими Не стегивал он их. И где они? Похитили Куда их? Чья вина? Уж нету и обители, Давно разорена, И в озере хоронится Ее последний скит: На Пасху ясно звонница Из-под воды гудит. И горестно негоднику, И на себя он зол: Теперь бы сам к Угоднику Он богомольцев свел, Да нету их, пригоженьких, Не повстречаешь их, — Теперь несут дороженьки Лишь мужиков лихих. Деревья стонут, падают От их зубастых пил; Везде грозят засадою, Куда б ни отступил. Но Леший, тем не менее, Куда бы ни залез, Без боя, без сражения Не уступает лес. Он тенью долговязою Шагает за порог, Чтоб сызнова завязывать Концы лесных дорог; Ворчит Яга, головушкой Качает тяжело: Одна!.. Пропала совушка, А кот сбежал в село. 3 Эх, Русь, страна неверная, Опасная страна: То сонно-благоверная, Как рыхлая жена, — С медами да с просфорами, С перинами, с вожжей, С потупленными взорами, С покорною душой; То словно баба пьяная, Что дружество ведет С ворами да смутьянами, И плат на клочья рвет, И держит, полуголая, Ветрам подставя грудь, Кровавая, веселая, За самозванцем путь. Но и гуляя, мается И знает, что опять Отпляшет, и покается, И руки даст связать; Затем, чтобы от ладана, Поклонов и просфор Опять умчать негаданно В свой буйственный простор. Вот с умниками щуплыми Спаял какой-то миг, И в старосты над дуплами Назначен лесовик; Разжалованный в филина, Он — бабий разговор, И глубже в лес осиленный Врубается топор. 4 Идет, бредет по просекам, Которым нет конца; Луна из туч колесиком Выкатывается; Порублено, повыжжено, Повалено кругом, И плачет бес обиженный Бездольным горюном. Идет, бредет, не ведает, От тяжких слез незрящ, Что сам Угодник следует К нему из темных чащ; Уж пересек он просеку; Как в давние года, Волосиком к волосику Струится борода. И ряска та же самая, И на скуфье снежок, Несет рука упрямая Всё тот же батожок; Им Лешего оттаскивал Святой немало раз, А нынче смотрит ласково, Но бес не поднял глаз. Лишь охнул он: «Доканывай! Хоть в смерти отдохну! Борьбу былую заново Ужо я не начну; Кем создан я — не ведаю, Но с дней твоих предтеч Я следовал и следую Приказу — лес беречь. И верил, сверстник Игоря, Олегов проводник: Леса горят — не выгорят, Трущобный край велик; Но горько изурочена Рассеюшка: моя Под топорами вотчина — Под топором и я! Но ты ее был жителем, Так ты уж и добей!» — И пал перед святителем Трущобный лиходей; Бить лбом о снег не ленится И слышит, полный слез: «Не мщение — прощеньице Я дурачку принес! И хоть ты рода низкого И надо лбом рога, Но луч Христов отыскивал И в лужах жемчуга, В трущобе, древле дикая, Душа твоя росла: К зверью любовь великая Негодника спасла. Ты белочку и ежика, Медведя и лису От пули и от ножика Оберегал в лесу; Взрастил ты сердце отчее К обидной их судьбе, И это, как и прочее, Засчитано тебе. Защитник сирых, выстоял Ты против многих сил: Ведь волю ты пречистую Неведомо творил; Враги в былом — изгнанники Не оба ль мы теперь? Так что ж, пойдем, как странники, Искать иную дверь. Я с палочкою спереди, Ты позади, как пес. Меня отсель на Тверь веди, А там — Господь понес; По горочкам, по балочкам, От зорьки до зари, Постукивая палочкой, Поючи тропари… И горестно, и сладостно, И веселей вдвоем… Потрудимся и в радостный Ерусалим придем; Там внешность неудобную Тебе я отпущу. Лишь ручкой преподобною Крестом перекрещу». 5 Умолк. Слеза по носику Скользит, кристальней льда; Волосиком к волосику Струится борода; Но Леший хмуро косится, Глаза блестят живей, Сошлись на переносице Пучки седых бровей. «Нет, — молвит, — не упрашивай! Хваля или кляня, Но из лесу из нашего Не уведешь меня; Ну как лесную, малую Оставлю тварь навек? И так ее не жалует Ни Бог, ни человек. Ко мне ведь, лишь покликаю, Бежит!.. Оставить лес? Смущение великое От этаких словес. Уж лучше смерть, и скоро-де Косу ее узрю, А во святом-то городе Я со стыда сгорю! Зачем пойду я за море, Лесной оставя мрак, — Ни стать, ни сесть на мраморе Не выучен лешак; А лес я этот вынянчил, Хранил, оберегал, В нем схоронил Горыныча, Кощея закопал. Ветвистая, полощется Лесная глушь в груди, И пусть хотя бы рощица, Я — тут, а ты — иди!» Бойцом, не горемыкою Умолк трущобный бес. Смущение великое Оледенило лес. 6 Молчит неодобрительно Над схимником сосна; Как лезвие, пронзительна Лесная тишина — До звонкости бездонная Легла она вокруг; И волк, и белка сонная Насторожились вдруг. В дупле — тоска сердечная, В норе — глазок кружком, Везде остроконечное Приподнято ушко: Чутьем с предельной ясностью Лесной народ постиг, Что огненной опасностью Грозит нависший миг. Страшней ножа железного Он упадет на них: Навек дружка любезного Берут из чащ лесных; Настанет время черное, Как летних палов гарь, — Лесная, беспризорная Повыведется тварь. Ведь человек-то — выжига, Лишь топором стучит: Ни ужика, ни чижика, Ни мышки не щадит. От конного и пешего Поборы и разор, — Нехорошо без Лешего Оставить русский бор! 7 Текут мгновенья длительно, Тревоги ночь полна, До звонкости пронзительна Лесная тишина; И вдруг — очей сияние, И, вздрогнув, слышит лес: «В последнем испытании Ты был, российский бес! Хоть ты и рода вражьего, Но Бога не гневил, А Он не отгораживал И бесов от любви; И Господа растрогало, Что ты, лесной божок, С рачительностью многою Лесную тварь берег. Слюбились вы и спелися, А это — Небу взнос!.. Постой, тебе от Велеса Я весточку принес; В венке из алых розочек, Прощенный навсегда, Пасет он райских козочек Чистейшие стада. А в камышах — не узницы! — Русалки… Говорун, Приставлен к райской кузнице Потопленный Перун; Вчера, гордясь обновою, Он в райской тишине Илье телегу новую Оковывал к весне. Последний ты… Отплавала Ладья твоя во зле: Не сам ли ты от дьявола Ушел в зеленой мгле? Господь всё это взвешивал, Решила Благодать Трущобе русской Лешего Как старца даровать». Угодник в топь сугробную Шагнул, исполнен сил, И ручкой преподобною Его перекрестил; И всплыл… уже колышется Чуть ниже облаков, И звон сладчайший слышится Из-под озерных льдов. 8 Звенят на елках льдиночки, Вся в музыке тропа; По той ползет тропиночке Старинная ступа; В подскок да с перевалкою, По горлище в снегу, — Иссохшую и жалкую Трясет она Ягу. Трясет, несет до города Великого, где встарь Боярам резал бороды Серьезный государь; Там сдаст ступу затейную В сияющий музей: На редкость ту музейную Желающий глазей. Сама же мымрой жалкою В слободке станет жить — Заделавшись гадалкою, Бабенкам ворожить; Потом на жизнь советскую Ягу ль переключить? Решится в книжку детскую Забраться и почить. А Леший всё аукает В густых березняках И тенью длиннорукою Проносится в кустах; Еще сивей и гривистей, Могучее еще: Никак его не вывести, Зане он окрещен! И спит зверье укладистей, — Не без охраны бор, — И снится больше радостей В тепле берлог и нор; Спит белочка с лисичкою, Похрапывает крот, И белой рукавичкою Зайчиха крестит рот.

Январь-апрель 1941 года, Харбин

Примечания

Печатается по автографу, присланному автором Л. Хаиндровой вместе с письмом весной 1940 года. Печаталось ли при жизни автора — неизвестно; впервые было опубликовано в 1973 году в «Новом Журнале» (Нью-Йорк), № 110 В. Перелешиным по копии автографа, полученного от Е. Витковского (который, в свою очередь, получил его от Л. Хаиндровой).

Евгений Витковский (Москва) Ли Мэн (Чикаго)

ГЕОРГИЙ СЕМЕНA

Поэма

Опубликована под псевдонимом «Николай Дозоров»

I Суд. Трибунал. На местах для публики Так называемый цвет республики , Опортупеенный, в орденах: Судят соратника СеменА. Чу, комсоставец в мундире ЧОН'а, Явно соседкою увлеченный, Шепчет, рукою руки ища: «Ладного выловили леща!.. Им ли шутить с Гепею и Чоном, Белогвардейщине и шпионам!..» — Это который же? — «Вон, беляв, Строго насупился, зубы сжав». Дама, со взором на кавалере: — Стало быть? — «В тютельку: к высшей мере». II Зал затихает — дыханье слышно… Солнце январское блещет пышно В окнах, затянутых крепким льдом; Ало заигрывает со штыком Красноармейца… И тонким дымом Пыль золотится над подсудимым. — Имя? — «Георгий». (За датой — дата: Образование… там, тогда-то.) Тянется, вьется допроса нить, Вьется и крепнет, чтоб саван сшить, Впрочем без савана: есть река, — В прорубь, нагого, с грузовика. Парень спокоен. В ответах точен. Только задумчив, как будто, очень, Будто душою уже не здесь; Что-то святое в улыбке есть, Что-то такое, что этот взгляд Сам председатель встречать не рад. Правозаступник… Но он не мешкал. Выпущен более для насмешки — Отлопотал, поклонился, сел… И настораживаются все, От председателя до служителя: «Слово товарища обвинителя!» Вот он: в красивой военной форме, Самодоволен, ленив, откормлен, Вот он, питомец былой ЧЕКА, — В воздухе плавающая рука, Пафос газетной передовицы И — ограниченность без границы! Начал с фашизма и бойко крутит О «буржуазной бандитской сути Этого фактора (стиль какой!) Контрреволюции мировой». И, отрываясь от общих мест (В сторону юноши гневный жест), Скачет уже по другой тропе: Он атакует ВФП. III Тысячу слов ворошит в минуту: Вспомнил опричников и Малюту, Вычислил тысячи тех рублей, Что нам бросают из-за морей, Что нам дают и уже давали, Чтобы мы Родину продавали. Вот и картина фашистских оргий : Пьянство, разгул… Семена Георгий Словно проснулся — глаза дерзки, Сами сжимаются кулаки, Шепчет, всю душу в порыв влагая: «Слышишь ли, Партия дорогая?.. Ты негодяем оскорблена». Муки не вытерпит Семена! И, словно веянье мощной силы, Шепот в ответ: «Я с тобою, милый! Светлый мой мученик, я с тобой, Я над тобою, мой голубой!.. Сердце скрепи: как бичом суровым, Ты это стадо ударишь — словом!» В трепете, вновь в боевом восторге, Слышал ли ты, Семена Георгий, Как обвинитель, со лба платком Пот вытирая, — поганым ртом Требовал смерти тебе, и зал Руки в плесканиях развязал? IV Встал. На него со скамеек — взгляды: Так из дорожного праха гады Смотрят — и яростию ярясь, И устремленной пяты страшась. Этот с насмешкой, а тот со злобой, — Взгляды, как алчущая утроба Волчья… И в этот звериный смрад — Молния: русский, открытый взгляд ! Голову поднял. И на мгновенье Сердцем — в себя: удержать кипенье — В каждое слово запал вложить И, как гремящей гранатой, бить! Шепот, движение… Тишина. Слово соратника Семена . V «Слава России! ( На жест салюта — Скрежет, шипение злобы лютой. ) Слово мое — не мольба к врагу, Жизнь молодую не берегу, Но и в смертельной моей судьбе Миг, как фашист, отдаю борьбе! Оргии? Пьянство? Подачки миссий? Путь пресмыкательства, подлый, лисий? Я возражаю вам, прокурор, — Ваши слова — клевета и вздор: Духом сильны мы, а не валютой!.. Слава России!» — и жест салюта. «Годы отбора, десятилетье… Горбится старость, но крепнут дети: Тщательно жатву обмолотив, Партией создан стальной актив , И что б ни сделали вы со мной — Кадры стоят за моей спиной ! Девушки наши и парни наши — Не обезволенный день вчерашний, Не обессиленных душ разброд: Честный они, боевой народ! Слышите гул их гремящих ног?.. Слава России!» — салют. Звонок. «К делу!» — Шатнулся чекист дежурный. Ропот по залу, как ветер бурный, Гулко пронесся… и — тишина. Слово соратника Семена : «К делу?.. Но дело мое — Россия: Подвиг и гибель . А вы кто такие? Много ли Русских я вижу лиц? Если и есть — опускают ниц Взоры свои, тяжело дыша: Русская с Русским всегда душа ! Знаю: я буду застрелен вами, Труп мой сгниет, неотпетый, в яме, Но да взрывается динамит: Лозунг « В Россию !» уже гремит, И по кровавой моей стезе Смена к победной спешит грозе. Тайной великой, святой, огромной Связана Партия с подъярёмной Нищей страною… Страна жива, Шепчет молитвенные слова И проклинает в тиши ночей Вас, негодяев и палачей!..» Зала как будто разъята взрывом: Женщины с криком бегут пугливым К запертой двери… Со всех сторон: «Вывести, вывести… выбросить вон!» И — медным колоколом — толпе: «СЛАВА РОССИИ И В.Ф.П.!» VI Ночь. Бездыханность. Кирпичный ящик. Плесень в углах. В тишине щемящей Неторопливый, далекий звук Переговаривающихся рук. Пыльная лампочка под потолком, Койка с матрацем и дверь с глазком. Спал и проснулся… О, слишком рано , — Сердце тоскует, оно как рана. Снилось соратнику Семена: Входит заплаканная жена, Вводит за ручку с собой малютку… «Господи, тягостно!.. Господи, жутко!..» Сел. Упирается мертвым взглядом В дверь, за которой стучит прикладом Стражник тюремный… отходит прочь. «Как коротка ты, последняя ночь, Как бесконечна : не встретить дня! Но не осилишь и ты меня!» И за пределы последней ночи Твердо взглянули сухие очи: «Родина, Партия, ты, жена, — Нет уж соратника Семена… Жизнь, уж земным ты меня не томи, — Господи, душу мою прими! Смерть, подойди с покрывалом чистым, Был я фашист и умру фашистом… Что это?..» В пыль — весь тюрьмы утес, В солнечном свете идет Христос, В кротком сияньи нетленной силы: «Мученик бедный мой, мученик милый!» По коридору гремят шаги, Лязгает ржавый замок… Враги.

Примечания

Евгений Витковский (Москва) Ли Мэн (Чикаго)

ВОССТАНИЕ

Поэма

Опубликована под псевдонимом «Николай Дозоров»

Грозы долго собирали силы, Где-то зарождался ураган. Медленно кровавый наносило На страну туман. И неслышно им покрыло днище Всех трущоб и затаенных нор. Кто-то шепчет, собирает, рыщет, При вопросах опускает взор. Полстолицы лихорадит, бредит, Самый воздух кажется нечист, И патлатый, в полосатом пледе, Торжествует только нигилист. Начисто отвергнуто былое, Всё родное вдруг отсечено. С русскою кончает стариною Вдруг зашевелившееся дно. Но всё это — где-то под ногами! Над Россией, славой упоен, Осенен могучими орлами, — Тот же всё многовековый Трон. Кто-то шепчет и предупреждает, Что и к Трону подступает мгла, Но никто той речи не внимает — Вещие реченья заглушает Медный марш Двуглавого Орла… Но всё глуше мощный трубный голос, Всё багровей озарен закат: Надвое Россия раскололась, И другие голоса гремят. И другие слушаем мы песни, Мы уже на митинги идем, Мы кричим и требуем, а с Пресни Первых пушек раздается гром. Но орел взлетел с возглавья Трона, Распахнул победные крыла… Над Москвой, восстаньем распаленной, Расточилась мгла!

Но вторая буря на пороге, И еще ужаснее она. И нежданно подломились ноги У тебя, огромная страна. Так корабль, что затрещал от крена, Заливает перекатный вал. Трусость. Низость. Подлая измена… И опять — восставшая Москва!

Я, бродивший по Замоскворечью, По асфальту шаркающий обувь, Слушал в гулах ночи — человечью Накоплявшуюся злобу. Каждый камень глянцевито вымок, Каждый дом утраивал размеры. Пахли кровью — моросящих дымок Медленно скользившие химеры. Словно в осий загудевший улей, Кралась полночь к городским заставам. Каждый вопль, просверливаясь в гуле, Говорил о брошенных расправам. Ночь ползла, поблескивая лаком На октябрьских тротуарных плитах. Каждый выстрел отмечался знаком О врагах сближавшихся и скрытых. Припадая, втягиваясь в плечи, Шли враги в мерцающую ростопь Тиграми, смягчающими поступь, И еще оттягивали встречу.

Клубилось безликим слухом, Росло, обещая месть. Ловило в предместьях ухо За хмурою вестью весть. Предгрозье, давя озоном, Не так ли сердца томит? Безмолвие гарнизона Похоже на динамит. И ждать невозможно было, И нечего было ждать. Кроваво луна всходила Кровавые сны рождать. И был бы тяжел покоя Тот сон, что давил мертво. Россия просила боя И требовала его! Россия звала к отваге, Звала в орудийный гром, И вот мы скрестили шпаги С кровавым ее врагом. Нас мало, но принят вызов. Нас мало, но мы в бою! Россия, отважный призван Отдать тебе жизнь свою! Толпа, как волна морская, Взметнулась, ворвался шквал… Обстреливается Тверская! — И первый мертвец упал. И первого залпа фраза — Как челюсти волчьей щелк, И вздрогнувший город сразу Безлюдной пустыней смолк.

Мы — белые . Так впервые Нас крестит московский люд. Отважные и молодые Винтовки сейчас берут. И натиском первым давят Испуганного врага, И вехи победы ставят, И жизнь им не дорога. К Никитской, на Сивцев Вражек! Нельзя пересечь Арбат. Вот юнкер стоит на страже, Глаза у него горят. А там, за решеткой сквера, У чахлых осенних лип, Стреляют из револьвера, И голос кричать охрип. А выстрел во тьме — звездою Из огненно-красных жил, И кравшийся предо мною Винтовку в плечо вложил. И вот мы в бою неравном, Но тверд наш победный шаг, Ведь всюду бежит бесславно, Везде отступает враг. Боец напрягает нервы, Восторг на лице юнца, Но юнкерские резервы Исчерпаны до конца! «Вперед! Помоги, Создатель!» И снова ружье в руках, Но заперся обыватель — Как крыса, сидит в домах. Мы заняли Кремль, мы — всюду Под влажным покровом тьмы, И все-таки только чуду Вверяем победу мы. Ведь заперты мы во вражьем Кольце, что замкнуло нас, И с башни кремлевской — стражам Бьет гулко полночный час.

Утро вставало робко С лицом мертвеца. Выстрел хлопнул пробкой Из детского ружьеца. Заводской трубы тычина От изморози в серебре. Строилась мастеровщина На черном дворе. Стучали ружья О мерзлый шлак, И по-битюжьи Замедлен шаг. Светало — липло — Росло — и вот Командой хриплой Рассыпан взвод! Напора — бычий Последний шквал… Держитесь! Добычей Тебе — Москва!

Дорогомилово, Черкизово, Лефортовские тупики Восторг восстания нанизывал На примкнутые штыки! И Яуза шрапнелью пудрена, И черная Москва-река, И у студенческого Кудрина Поисцарапаны бока. По выбоинам неуклюжие, Уемисты и велики, С резервами или оружием Загрохали грузовики.

И мы слабели час от часу, Был вдесятеро враг сильней, Нас грозно подавила масса , Мы тяжко захлебнулись в ней. Она нас вдруг разъединила, Нас подняла и понесла, Слепая, яростная сила, Всезаполняющая мгла. На каждый штык наш напирала Уж не одна, а сто грудей, И всё еще казалось мало Солдатских этих шинелей. Поток их рос, росло кипенье, Движение со всех сторон: Так наше довершил паденье Примкнувший к красным гарнизон. Лишь в смерти был исход для смелых, Оборван, стих команды крик, И вот гремит по трупам белых Победоносный броневик.

Но город, ужасом ужален, Не рознял опаленных век. Над едким куревом развалин Осенний заклубился снег. Он падал — медленный, безгласный — В еще расслабленный мороз… Патронташами опоясан, На пост у Думы встал матрос. И кто-то, окруженный стражей, Покорно шел в автомобиль, И дверь каретки парень ражий, Вскочив, наотмашь отворил. Уже толпа текла из щелей Оживших улиц… В струпьях льда Сетями мертвыми висели Оборванные провода. А на углу, тревогой тронув Читавших кованностью фраз, Уже о снятии погонов Гремел Мураловский приказ.

Так наша началась борьба — Налетом, вылазкою смелой, Но воспротивилась судьба Осуществленью цели белой! Ах, что «судьба», «безликий рок», «Потусторонние веленья», — Был органический порок В безвольном нашем окруженьи! Отважной горсти юнкеров Ты не помог, огромный город, — Из запертых своих домов, Из-за окон в тяжелых шторах Ты лишь исхода ждал борьбы И каменел в поту от страха, И вырвала из рук судьбы Победу красная папаха. Всего мгновение, момент Упущен был, упал со стоном, И тащится интеллигент К совдепу с просьбой и поклоном. Службишка, хлебец, керосин, Крупу какую-то для детской, — Так выю тянет гражданин Под яростный ярем советский. А те, кто выдержали брань, В своем изодранном мундире Спешат на Дон и на Кубань И начинают бой в Сибири. И до сих пор они в строю, И потому — надеждам скоро сбыться: Тебя добудем мы в бою, Первопрестольная столица!

Примечания

В этом разделе печатаются образцы творчества вымышленного Митропольским-Несмеловым для нужд фашистской партии поэта Николая Дозорова. Поскольку поэт этот был придуман не как «псевдоним», но как определенная маска, составители не сочли необходимым включать в книгу все сохранившиеся произведения «Дозорова», ограничившись лишь двумя большими поэмами. Печатается по тексту сборника «Второй прибой», Харбин, 1942, где опубликовано под псевдонимом «Николай Дозоров». Первое упоминание об этой «московской» поэме мы находим в «Новой вечерней газете» (Владивосток) от 23 января 1923 года. В краткой заметке «Вечер поэтов» (без подписи) сообщается, что среди выступавших были Г. Травин, А. Жорин, П. Далекий, Б. Бета, Рахтанов (инициалов нет, но о Рахтанове см. т.2 наст. изд. — в воспоминаниях Несмелова «О себе и о Владивостоке», Несмелов называет Рахтанова «милейшим из коммунистов», сообщает, что он был редактором газеты «Красное знамя» и что настоящая фамилия его была Лейзерман) и А. Несмелов, который прочел поэму «Восстание». В том же 1923 году в художественно-литературном приложении к владивостокской газете «Красное знамя» («Октябрь») был напечатан отрывок из поэмы «Восстание» — «Москва в октябре». Окончательный вариант, перепечатываемый здесь, возник на два десятилетия позже; лишь в 1940-е годы псевдоним «Дозоров» стал проставляться Несмеловым под стихотворениями и поэмами, первоначально предназначенными «Несмелову». «Дорогомилово, Черкизово, / Лефортовские тупики» — Несмелов называет места расположения казарм восставших юнкеров. «…Гремел Мураловский приказ» — Муралов Николай Иванович (1877–1937) — член РСДРП с 1903 года, в октябре 1917 года — член Московского Военно-революционного совета, за его подписью распространялся приказ юнкерам сложить оружие. После подавления восстания юнкеров — командующий войсками Московского военного округа. Расстрелян как троцкист.

Евгений Витковский (Москва) Ли Мэн (Чикаго)

Название книги

Литературное наследие

Несмелов Арсений

ПОЭМЫ [1]