Глава 1

В воскресенье 18 декабря Розмари Вундерлих Германссон проснулась без четверти шесть. Уставилась в темный потолок и долго лежала без движения. Более нелепого сна она в жизни не видела.

Ранняя осень… Матовая пыльца росы на траве, золотистые чешуйки березовых листьев… тишина.

Внезапно ее внимание привлекает тихое чириканье. На ветке рябины сидят две маленькие желто-зеленые птички. Смотрят на нее и выразительно чирикают, словно хотят что-то сказать. Чижи, что ли…

Начирикавшись, чижи театрально выпятили грудки и, как персонажи комиксов, выдули из клювов два радужных пузыря с надписями. Как же они называются, эти пузыри?

На одном:

Ты должна покончить жизнь самоубийством.

На другом:

Ты должна убить Карла-Эрика.

Никто иной, а именно она, Розмари Вундерлих Германссон, должна покончить счеты с жизнью. И заодно убить Карла-Эрика. Никаких сомнений. Убить собственного мужа.

До Розмари не сразу дошло, что обе эти чудовищные инструкции выплыли откуда-то из омута предыдущего сна. И что это был за сон? Нет, теперь не вспомнить. Два чижа — и все. Странно. Зато вспомнила, как называются в комиксах эти словесные пузыри. Учительница все-таки. Филактеры, вот как они называются.

Пошли вразнос, как говорил физкультурник о расшалившихся школьниках.

Чижи пошли вразнос. Она через силу улыбнулась. Довольно комично: чижи-пророки.

Полежала еще немного на правом боку, вглядываясь в темноту за окном. До рассвета далеко. Рассвет наверняка еще только просыпается, и то где-то за Уралом. Прислушалась к спокойному, с легким присвистом дыханию мужа.

Что за дикий сон… Чижики расправили короткие крылышки и — фр-р-р! — улетели. А пузыри остались. Так и висели в воздухе, покачиваясь и еле заметно меняя очертания. Никаких двойных толкований.

Либо она, либо Карл-Эрик. Вот тебе и раз. Только сейчас она вспомнила — между пузырями светилось именно это слово — «либо». Не «и», а «либо». Одно исключает другое. Странно, у нее появилось чувство, что она не просто может, а должна выбрать что-то одно. Либо она, либо он.

Боже милосердный, подумала она, спуская ноги на пол, еще и это. Как будто наша семья уже не настрадалась.

Розмари встала и выпрямила спину. Привычный электрический разряд в пояснице, да такой, что ослабели и даже слегка подогнулись ноги. Она осторожно, со страхом сделала маленький шажок. На этот раз обошлось. Боль придала ее мыслям более будничное направление. Ежедневные, привычные заботы… это, конечно, бальзам для души, но очень уж тошнотворный бальзам. Все бальзамы тошнотворные. Ну что ж, и на том спасибо, подумала она, сунула руки под мышки и поплелась в ванную. Поэтому и помогает, что тошнотворный.

До чего же человек беззащитен по утрам… Без кожи. Как змея — сбрасываешь кожу во сне, и в короткие утренние минуты надо успеть отрастить ее снова.

Чепуха. Шестидесятитрехлетние преподавательницы ручного труда не убивают своих мужей. Это совершенно исключено.

При чем тут ручной труд? Немецкий язык она тоже преподавала, ну и что? Она мысленно взвесила, меняет ли что-нибудь этот факт. Может быть, преподавательницы немецкого регулярно отправляют мужей на тот свет? Может, сам по себе немецкий язык наводит на такие мысли? Нет, это тоже вряд ли. Какая разница — ручной труд или немецкий язык? В отношении расправы с мужем — никакой.

Тогда, значит, придется самой поскорее покинуть земную юдоль. Она зажгла свет и посмотрела в зеркало. С удивлением отметила, что на ее не по возрасту гладкое лицо кто-то приклеил кривоватую улыбку.

И чему я улыбаюсь? Улыбаться совершенно нечему. За всю свою жизнь я никогда не чувствовала себя хуже. Через полчаса проснется Карл-Эрик. Как там сказал ректор? «Его несмолкаемый колокол отзывается в душах молодого поколения моральным и познавательным резонансом». Где он, хряк несчастный, выкопал эту фразу? «Выпуск за выпуском, поколение за поколением — и так сорок лет. Истинный Столп Педагогики».

Да, Хряк и в самом деле назвал Карла-Эрика Столпом Педагогики. Скорее всего, иронизировал.

А может быть, и нет, подумала Розмари Вундерлих Германссон, засовывая электрическую зубную щетку поглубже за щеку. Вера Рагнебьорк, единственная ее коллега по вымирающему немецкому языку в школе в Чимлинге, утверждала, что Хряк напрочь лишен иронии. Он даже не знает, что это такое. Поэтому с ним невозможно разговаривать, как с нормальными людьми. Скорее всего, именно отсутствие иронии помогло ему просидеть в ректорском кресле вот уже больше тридцати лет.

Хряк всего на год моложе Карла-Эрика, но весит килограммов на сорок больше. Восемь лет назад он овдовел: его жена Берит неудачно упала на трассе в Китцбюэле и сломала шейные позвонки. А до этого они встречались семьями. Бридж и тому подобное. Ездили в Стокгольм — походить по театрам. Потом вместе проводили отпуск на Крите — это была катастрофа мирового масштаба… Розмари недоставало Берит, но про Хряка она этого сказать не могла. Без Хряка она легко обходилась.

У меня что, много времени, что я думаю об этом ничтожестве? — упрекнула она себя. Утром, когда каждая минута дорога. Перестаю ловить мышей, мысленно усмехнулась Розмари Вундерлих Германссон.

Ни газета, ни кофе настроение не улучшили. Никакого просвета. Она посмотрела на бессмертные кухонные часы, импульсивно купленные в ИКЕА за сорок девять девяносто… когда ж это было?.. Да, не вчера. Осенью 1979 года.

Двадцать минут седьмого. Благословенный миг, когда она вновь сможет забраться в постель и вычеркнуть в календаре еще один тоскливый день… этот миг наступит не раньше чем через семнадцать часов. И тогда спать, спать…

Сегодня воскресенье. Ее второй день после ухода на пенсию. Счастливая пенсионерка… Какая-то добрая душа сказала ей, что это предпоследний серьезный шаг в жизни. Последний — смерть. Если бы у нее был пистолет, она бы позаботилась, чтобы этот шаг был как можно короче. Взять и пустить себе пулю в лоб, еще до того, как в кухне появится Карл-Эрик, выпятит грудь и гордо сообщит — спал как пень. Если во всех этих рассказах о клинической смерти есть хоть доля правды, было бы интересно повисеть под потолком и посмотреть, что он будет делать, когда найдет ее — голова на столе в большой, горячей луже крови.

Что за глупости… так не поступают. Особенно если у тебя нет пистолета и если ты хоть немного думаешь о детях.

Она отхлебнула кофе и обожгла язык. Это мелкое событие направило мысли в менее романтическое русло. Итак, что же у нас в программе на второй день после Всей Трудовой Жизни?

День, который мог бы стать Днем с большой буквы… И все из-за Роберта. Вот именно — из-за Роберта. Всю осень только и говорили — сто гостей… сто двадцать гостей… Карл-Эрик договаривался с владельцем ресторана Брундином раз десять, и тот заверил его: сто человек и даже немного больше разместятся без всяких неудобств.

Должен был стать Днем с большой буквы — но не стал. Скандал с Робертом разразился 12 ноября. Ресторан заказали давным-давно, но отказаться было еще не поздно. Разослали уже штук семьдесят приглашений, на двадцать с лишним получили положительный ответ. Но никто не обиделся, все проявили понимание, когда пришлось отменить праздник — «в связи с возникшими обстоятельствами мы решили провести этот знаменательный день в кругу семьи».

Никто не обиделся. Очень и очень тактично с их стороны. Программу смотрели не меньше двух миллионов зрителей, а те, кто не смотрел, получили на следующий день исчерпывающую информацию из вечерних газет.

ДРОЧИЛА-РОБЕРТ. Эта рубрика на первой странице впечаталась в материнское сердце как раскаленное тавро, и она знала, что это навсегда. На всю жизнь. Теперь она не сможет даже подумать о Роберте, чтобы не добавить этот мерзкий эпитет. Для себя она решила: в дальнейшем никогда, ни при каких обстоятельствах не читать ни «Афтонбладет», ни «Экспрессен» — зарок, который ни разу пока не нарушила и никакого желания нарушать не испытывала.

Итак, «знаменательный день в кругу семьи». Все поняли. И в школе — вокруг нее будто колыхался липкий, как паутина, занавес снисхождения. Когда супруги Германссон после шестидесяти шести лет совместного трудового стажа решили одновременно покинуть «политую кровью сердца учительскую стезю», как сформулировал какой-то умник (наверняка не Хряк), дело ограничилось посиделками с тортом, некоторым, названным во всеуслышание, количеством красных роз и подарком — сервиз для глёгга из медной чеканки. Едва Розмари открыла пакет, ей сразу пришло в голову, что чеканили этот сервиз не иначе как криворукие восьмиклассники Элонссона, спасаясь от «неуда» по ручному труду. Элонссон, в отличие от Хряка, обладал развитым чувством юмора.

Шестьдесят пять плюс сорок — сто пять. Розмари знала, что Карл-Эрик разочарован — ему бы хотелось, чтобы было ровно сто, но факты есть факты. От перестановки слагаемых… все равно сто пять. Против фактов не попрешь. К тому же Карл-Эрик вообще никогда не пер против фактов.

Она потянулась, собралась встать, но осталась сидеть. Ей вспомнилась та ночь сорок лет назад, когда она изо всех сил сдерживала потуги — хотела дотянуть до момента, когда часовая стрелка перевалит за полночь. Карл-Эрик был просто счастлив, хоть и пытался скрыть… Дочка, их первый ребенок, появилась на свет в день двадцатипятилетия отца — неплохой подарок к первому юбилею. Отец и дочь всегда были очень близки друг другу, и Розмари не сомневалась, что основы этой близости были заложены еще в ту ночь, в родильном доме города Эребру, в четыре минуты первого 20 декабря 1965 года. Акушерку звали Джеральдина Тульпин — такое имя не забудешь.

В семье Германссон Рождество всегда отмечали с некоторым перекосом. Хотя Розмари никогда и не употребляла это слово — «перекос», но точнее не выразишь. Для всех людей, христиан и нехристиан, день 24 декабря означал перелом зимнего мрака — теперь долгая северная ночь с каждым днем будет отступать. Но для Германссонов 20 декабря был не менее важным днем. Совместный день рождения Карла-Эрика и Эббы, почти самый короткий день в году, самое сердце тьмы. И Карл-Эрик — не греша, конечно, против фактов, но чуть-чуть, самую малость, всего на один день, подгоняя их под желаемое — создал некое триединство: его день рождения, день рождения дочери — и возвращение на землю Света.

Эбба всегда была любимицей отца; с ней он с самого начала и по сегодняшний день связывал самые большие надежды. Он, впрочем, почти никогда об этом не говорил, но и так все было ясно: у некоторых детей больше каратов, чем у других; так уж повелось в плавильной печи генетики. Именно так: «больше каратов» — как-то раз сформулировал он свое тайное убеждение, выпив лишнюю рюмку коньяка, чего с ним почти никогда не случалось. Нравится вам это или не нравится, с природой не поспоришь. И ведь оказался прав — как всегда, мрачно подумала Розмари, наливая вторую чашку кофе. Кто сейчас опора, краеугольный камень в зашатавшейся пагоде семьи? Конечно Эбба. Карл-Эрик и в самом деле поставил на правильную лошадку.

Эбба — как скала. Роберт всегда был в какой-то степени паршивой овцой, а теперь добился того, что и имя-то его назвать неудобно. Да собственно, если смотреть правде в глаза, тут и удивляться особенно нечему. Кристина? Ну что ж… Кристина есть Кристина, что тут скажешь… Рождение ребенка, правда, немного привело ее в чувство, последние пару лет она вроде бы утихомирилась, но Карл-Эрик упрямо повторял: «Не говори „гоп“».

А когда ты вообще в последний раз говорил «гоп», зануда?

Этот вопрос приходил в голову Розмари чуть не каждый раз, когда она слышала это «не говори „гоп“». И сейчас, в кухне, дожидаясь рассвета, она тихо сказала вслух:

— А когда ты вообще в последний раз говорил «гоп», зануда?

И в эту самую секунду он появился в кухне.

— Доброе утро, — сказал Карл-Эрик, зануда. — Странно. Несмотря ни на что, спал как пень.

— Похоже на приступ паники, — загадочно произнесла Розмари.

— Что? — Он ткнул кнопку электрочайника. — А куда ты поставила новый чай?

— На второй полке… Продать дом и уехать в это гетто для пенсионеров… в эту урбанизированную деревню — похоже на приступ паники. Не там смотришь — слева.

Карл-Эрик загремел чашками.

— Ур-ба-ни-за-сьон, — произнес он, подчеркивая испанские фонемы. — Увидишь, все твои сомнения как рукой снимет. Будешь меня благодарить.

— Сомневаюсь, — сказала Розмари Вундерлих Германссон. — Очень и очень сомневаюсь. Тебе надо выдернуть волосы из носа.

— Розмари… — Он набрал в грудь воздуха и резко выдохнул. — С тех пор как это случилось, я не могу смотреть людям в глаза. Я привык высоко держать голову…

— Иногда можно и нагнуться. Все в этой жизни проходит. Люди постепенно все забывают… Во всяком случае, пропорции меняются.

Она запнулась, потому что он с грохотом впечатал банку с чаем в разделочный стол:

— Мне казалось, мы обо всем договорились. Лундгрен сказал, бумаги можно подписывать уже в среду. Мне надоел этот город, и баста. Нас здесь удерживает только трусость и лень.

— Мы прожили в этом доме тридцать восемь лет, — напомнила Розмари.

— Чересчур долго, — сказал Карл-Эрик. — Ты опять пьешь по две чашки кофе? Не забудь — я тебя предупреждал.

— Переезжать в место, которое даже и названия-то не имеет. Мне кажется, надо его как-то назвать, а уж потом переезжать.

— Имя появится, как только испанские чиновники примут решение. А чем тебе не нравится Эстепона?

— До Эстепоны семь километров. А до моря — четыре.

Он промолчал. Залил кипятком свой неимоверно полезный зеленый чай и достал из хлебницы ломоть хлеба с семечками. Розмари вздохнула. Они обсуждали ее утренние ритуалы двадцать пять лет. Продажу дома и переезд в Испанию — двадцать пять дней. Впрочем, это и обсуждением назвать трудно. Карл-Эрик принял решение, а потом начал применять все свои десятилетиями отработанные демократические приемы, чтобы привлечь ее на свою сторону. Так оно всегда и бывало. Он никогда не уступал. По любому более или менее важному семейному вопросу он говорил, говорил и говорил, пока она не выбрасывала полотенце — просто от скуки и усталости. Он заговаривал ее до полусмерти. Так было с новой машиной. Так было и с не по чину дорогими книжными шкафами для библиотеки — Карл-Эрик называл ее «наш общий кабинет» и проводил там как минимум сорок часов в неделю. Так было с поездками в Исландию, Белоруссию и в индустриальный кошмар Рура. Преподаватель обществоведения и географии. Если ты этим занимаешься, будь любезен соответствовать своему посту. Он и соответствовал.

И без ее согласия заплатил задаток за этот дом между Эстепоной и Фуергиролой. А этот Лундгрен из банка? Карл-Эрик начал переговоры о продаже их дома, даже не позаботившись о стандартных домашних демократических процедурах. Этого он отрицать не мог, да и не отрицал.

Хотя… собственно говоря, она должна быть ему благодарна. Мог бы выбрать Вупперталь или Лахти.

Я же почти всю взрослую жизнь прожила с этим человеком, вдруг подумала она. Надеялась, что постепенно все образуется, но нет. Не образовалось. Как было тоскливо с самого начала, так и теперь тоскливо, и с каждым годом все тоскливее.

И почему, почему она так неизлечимо несамостоятельна? Почему она должна винить его в своей даром прожитой жизни? Это какой-то апофеоз собственной слабости. Разве он виноват? Она сама во всем виновата. Она, и больше никто.

— О чем ты думаешь? — спросил Карл-Эрик.

— Ни о чем.

— Через полгода все забудется.

— Что забудется? Наша жизнь? Наши дети?

— Не говори чепуху. Ты же знаешь, что я имею в виду.

— Нет. Не знаю… И кстати, думаю, Эббе с Лейфом и детьми лучше остановиться в отеле. Все-таки четверо взрослых. У нас им будет тесно.

Он посмотрел на нее, как на ученицу, пропустившую третью контрольную подряд. Да она и сказала это, больше чтобы его подразнить. Хотя в ее словах была доля правды: Эбба, Лейф и двое юношей… их дом не так велик. Но Эбба — это Эбба. Карл-Эрик скорее продал бы свой последний галстук, чем позволил любимой дочери остановиться не у него, а где-то еще. Нет, у нее здесь комната, здесь она выросла. Эта комната ее, и всегда будет ее. Тем более сегодня, не забудь — в последний раз.

Розмари подивилась несвойственному Карлу-Эрику противоречию: «всегда» и «в последний раз», — но промолчала, потому что от слов «в последний раз» у нее перехватило горло, и она поспешила отхлебнуть глоток остывшего кофе. А Роберт? Да, конечно, бедняга Роберт… само собой, ему не стоит рисоваться в отеле, где каждый может поднять его на смех. Ему лучше спрятаться от чужих глаз. Дрочила Роберт c Fucking Island… Она говорила с ним не далее как позавчера, ей показалось, что он еле сдерживает слезы.

Так что в конце концов решили: в отеле остановятся Кристина, Якоб и малыш Кельвин. Что за дурацкое имя — Кельвин? Абсолютный ноль, просветил Карл-Эрик молодых родителей, но и это не помогло. Кельвин остался Кельвином. А может, это и к лучшему. Она даже была уверена, что к лучшему. Выросшая и покинувшая родительский дом Кристина вызывала у Розмари странную смесь чувств — трехголовую гидру вины, неполноценности и неудачливости. У нее словно сверкнуло в голове — она вдруг поняла, что из всех троих детей ей по-настоящему дорог только Роберт. Потому что единственный мальчик? Нет, вряд ли все так просто…

И с Кристиной рано или поздно все должно наладиться. Во всяком случае, у нее, у матери; вряд ли дочь откроется Карлу-Эрику. Отец всегда был для нее, как красная тряпка для быка. Началось это с подросткового возраста, чуть ли не с первых месячных. Истинный Столп так и остался столпом — ни малейшей гибкости. Ссоры и споры не прекращались ни на секунду, но он не уступал никогда, словно выполнял указание свыше, — столп есть столп: стой, где стоишь, и не сгибайся. Как Лютер: «На том стою, и не могу иначе».

Нет, я все же к нему несправедлива. Но так тошно, что блевать хочется.

Она с трудом сдерживалась, пока Карл-Эрик, не обращая ни малейшего внимания на ее реакцию, продолжал приводить неоспоримые доводы в пользу того, что Эбба с семьей должны остановиться у них, а не в гостинице. В конце концов Розмари пришла к выводу, что охотнее всего взяла бы ножницы и отрезала ему язык. Он же закончил свою педагогическую карьеру, так что большого ущерба благосостоянию семьи это не нанесет.

Следом Розмари, как всегда, упрекнула себя в несправедливости.

— All right, all right, — сказала она примирительно. — Что за разница, в конце концов?

— Ну вот, — произнес Карл-Эрик, — очень рад, что мы пришли к согласию. А с Робертом… надо попытаться держаться с ним как всегда, как будто ничего не случилось. Я вообще не хочу, чтобы мы упоминали об этом случае. Поговорю с ним с глазу на глаз, как мужчина с мужчиной, и этого достаточно. Когда, ты сказала, он приедет?

— Ближе к вечеру. Точнее сказать не мог — он едет на машине.

Карл-Эрик Германссон понимающе покивал, широко открыл рот и отправил туда большую ложку йогурта с обогащенными клетчаткой мюслями. И даже не только клетчаткой, а еще и тридцатью двумя полезными микроэлементами, не считая селена.

Она пылесосила без остановки. Карл-Эрик в припадке солидарности взял список покупок и отправился на машине в новенький, открывшийся не больше года назад дворец «Коопа» в промышленном районе Биллундсберг. Ему предстояло купить полтонны необходимых для празднования продуктов и рождественскую елку.

Розмари таскала за собой старенькую, 1983 года, «вольту» и пыталась вспомнить — сколько же она за всю свою шестидесятитрехлетнюю жизнь приняла действительно важных решений?

Вышла замуж за Карла-Эрика? Ну, положим… Они начали встречаться еще в юности. Она, робкая первокурсница, и он — красивый, всегда в костюме, третьекурсник с офицерской осанкой. Он сломил ее сопротивление непрерывной и назойливой осадой, которой, как теперь выяснилось, суждено было продолжаться всю жизнь. Он сделал ей предложение. Первоначальное «нет» уступило место оппортунистскому «может быть, поговорим после экзаменов», а потом и потенциальному согласию: «Ну хорошо, а где мы будем жить?». Они поженились в 1963 году. Она закончила текстильное отделение в Училище домашнего образования, а через полгода появилась на свет Эбба. Розмари выбрала текстиль по примеру лучшей гимназической подруги, Бодиль Рённ. Они окончили училище одновременно. Бодиль получила место в Будене, в школе, расположенной в полукилометре от дома ее приятеля по имение Сюне. Насколько Розмари было известно, она и сейчас там. Они раньше писали друг другу, но редко, раз в пять лет, а последняя рождественская открытка от Бодиль пришла уже лет восемь назад…

Значит, даже замужество нельзя назвать важным решением — а как его назвать? Да никак — так получилось, и все.

Она перетащила истошно воющее чудовище через холл, чтобы пропылесосить комнаты для гостей. Для гостей… бывшие детские. Комната Эббы, Роберта, тесная каморка Кристины. Собственно, каморку эту и комнатой не назовешь — чулан с койкой… а с другой стороны, они никогда и не планировали заводить треть его ребенка. Зачем? И так удалось с двух попыток достичь желаемого результата: по одному ребенку каждого пола. Но как вышло, так вышло. Жизнь вносит свои поправки даже в продуманные с учительской тщательностью планы. Кристина родилась в 1974 году. По совету гинеколога Розмари прекратила принимать противозачаточные таблетки, и хотя жуткий отпуск в Греции с семьей Хряка и не оставил никаких приятных воспоминаний, результатом его стала незапланированная дочь. Сначала Карл-Эрик забыл купить презервативы, потом забыл, что забыл… и так и кончил прямо в нее, не успел вовремя выскочить… Как вышло, так вышло… shit happens и в этом лучшем из миров, так же как и во всех остальных. Боже мой, подумала она, ледяное декабрьское утро… что это меня потянуло на английский? Good knows, holy cow, что-то со мной не так.

Что сейчас за погода? Лучше думать о чем-нибудь нейтральном. Зима в разгаре, а здесь, на западном краю шведской земли, еще не выпало ни одного сантиметра снега. Розмари посмотрела в окно. Дневной свет, похоже, сдался на милость победителя. Воздух напоминал жидкую овсяную кашу.

А как же насчет важных решений? Она так ничего и не могла вспомнить, пока не свернула в рулон ковер в холле, сняла насадку и начала пылесосить плинтусы. Конечно! Конечно же, черт побери!

Его звали Йоран, он носил сандалии на босу ногу. Замещал в первом полугодии куратора по социальным вопросам. Она работала в школе третий год. Кристине было уже пять. Она никак не могла понять, что нужно этому небритому симпатяге от тридцатишестилетней матери троих детей, и, естественно, ответила отказом. И возможно, в этом «нет» и заключалось самое важное в ее жизни решение. Отвергнуть только что разведенного, широкоплечего, так и сочащегося сексуальностью парня… Корпоративный круиз в Финляндию, днем они кое-как повышали свою квалификацию, а вечером любовались морем и сидели в баре. Истинный Столп захворал, кажется, третий раз в жизни (если не считать врожденной пупочной грыжи). Куратор пробыл в ее каюте полночи — то сидел с мрачным видом, то вставал и начинал ходить от стенки к стенке, просил и умолял. Притащил из бара «волчью лапу» — никакого результата. Морошковый ликер — отказ.

Интересно, где он теперь? Она запомнила его средиземноморский загар, смешные кисточки волос на пальцах ног… Был шанс переменить жизнь — и она сама, сама его упустила. А, все равно. Правом доступа к ее теперь уже навсегда высохшему лону обладал один-единственный мужчина… ну и слава богу. Благо что инструмент Карла-Эрика за сорок два года настройки ни разу не требовал. Еще до свадьбы он сделал признание: оказывается, на втором курсе у него было кое-что с девушкой по имени Катарина — это случилось во время празднования дня святой Люсии, но она вовсе не в его вкусе. В самом начале восьмидесятых эта самая Катарина заслужила короткую известность, взяв заложников во время ограбления банка в Сеффле. Это она, сказал тогда Карл-Эрик чуть ли не с гордостью. Кому вообще может прийти в голову мысль грабить банк в Сеффле?

Как бы там ни было, перечень важных решений в ее жизни никак не хотел сдвинуться с одного-единственного пункта.

Хватит причитаний, вдруг решила она. Она созрела для Важного Решения Номер Два. В конце концов, дом записан на них обоих, она это знала. Без ее подписи любая купчая недействительна, так что в среду никакая сделка не состоится. Покупатели, семейная пара по фамилии Синглев, жили в Римминге; она ровным счетом ничего про них не знала, разве что он электрик и у них двое детей.

Задаток… больше ста тысяч крон уплачено за трехкомнатный дом в Испании, деньги эти в любом случае не вернуть. Берег Слабоумных — так, что ли, называют этот рай на земле? Она вздрогнула: ей привиделась рубрика в одной из этих поганых вечерок: «РОДИТЕЛИ ДРОЧИЛЫ РОБЕРТА РЕТИРОВАЛИСЬ НА БЕРЕГ СЛАБОУМНЫХ!»

Насколько же я безвольна, подумала она и включила кофеварку. А откуда ей взяться, воле, если все так бессмысленно? Где взять силы?

Последние дни учительницы ручного труда. А что, название вполне сгодится для книги или пьесы, таких много. Но барахтаться в содержимом этой пьесы вовсе не весело.

Что это я расхныкалась? — запротестовал какой-то отдел ее мозга, настроенный на более оптимистический лад. Может быть, это был небольшой инсульт? Утром? Говорят, так бывает: человек ничего не чувствует, просто слегка не по себе, а у него, оказывается, инсульт… Жаль, не курю, хорошо бы сейчас затянуться…

Да что это со мной? — подумала Розмари Вундерлих Германссон. Десять утра… По-прежнему больше полусуток до спасительного сна, а завтра приедут дети и внуки, как… Как кто? Как солдаты, принудительно мобилизованные на отмененную войну?

Жизнь, жизнь… у тебя вообще-то бывают приливы? Или только непрерывный, тягучий, медленный отлив?

 

Глава 2

Кристофер Грундт лежал в постели и думал о странных вещах.

Ему, например, очень хотелось перепрыгнуть через ближайшие четыре дня.

Может быть, для остальных людей ничего странного в таком желании нет, откуда ему знать, но сам-то он столкнулся с этим впервые. Четырнадцать лет… может быть, он становится взрослым?

Это просто невыносимо.

Нет, конечно, и раньше такое бывало. Контрольная по математике. Урок физкультуры в бассейне. Оказаться с глазу на глаз с Оскаром Соммерлатом и Кенни Лютеном из девятого «В».

И хуже всего — взгляд матери. Она смотрела ему прямо в душу и сразу видела, что он за тип.

Хенрик — другое дело, а с Кристофером явно что-то не заладилось. Гены те же, родители те же, обстоятельства те же… нет, ни генетика, ни среда здесь ни при чем. Разница в одной маленькой детали — в нем самом. Дело исключительно в Кристофере Тобиасе Грундте и его бесхребетности. В том душевном уголке, где у других людей скрывался характер, у него было пусто.

Так оно и есть, надо смотреть правде в глаза.

Но перескочить через четыре дня? Совершить прыжок во времени? Сократить собственную жизнь на девяносто шесть часов? Что за дикая идея…

Полдесятого утра. Воскресенье. Если бы завтра был четверг, это уже было бы двадцать второе, два дня до Рождества. Если я доживу до этого дня, пообещал он себе, обязательно прочту благодарственную молитву. Спасибо, Господи. Время все-таки идет. Не стоит на месте.

Беда только в том, что оно идет так медленно и неуклонно и никогда ни через что не перепрыгивает.

Оно не перепрыгнет и через эту невыносимую автомобильную поездку в Чимлинге.

Не перепрыгнет через бабушку, дедушку и остальных до смерти надоевших родственников.

Не перепрыгнет через это дурацкое стопятилетие, не перепрыгнет через обратную дорогу.

И самое главное, не перепрыгнет через неизбежный разговор с матерью.

— Я понимаю, — услышал он с дивана в глубине темной гостиной вчера ночью, когда ему уже показалось, что он проскользнул незамеченным. — Я понимаю, ты считаешь нормальным явиться в такое время. Два часа ночи. Подойди и дыхни на меня.

Он покорно подошел и подул на нее, стараясь, чтобы струя воздуха прошла где-то над ее головой. Глаз ее в темноте он не видел, и хитрость его она никак не прокомментировала. Но он не строил себе иллюзий.

— Завтра утром, — сказала она, — я жду объяснений, Кристофер. А сейчас я хочу спать.

Он вздохнул, повернулся на бок и стал думать о Линде Гранберг.

Это из-за нее, из-за Линды Гранберг, он выпил вчера шесть банок пива, стакан красного вина и выкурил десять сигарет. Это из-за нее, из-за Линды Гранберг, он вообще пошел на эту так называемую вечеринку у Иенса&Монса. Иенс&Монс — близнецы из параллельного восьмого. Неизвестно, о чем думали их родители, — они, видите ли, отправились на какую-то свою вечеринку в городе и сказали, что раньше трех не вернутся. Они, конечно, не снабдили сыновей спиртным, зато у них был довольно большой и, по-видимому, совершенно не контролируемый запас вин в погребе.

Близнецы сказали, что соберутся ввосьмером, но Кристофер насчитал человек пятнадцать. Гости приходили и уходили. Уже за первый час он выпил четыре банки пива. Эрик сказал, что важно хорошо принять в самом начале, тогда все пойдет как по маслу. Так оно и получилось. Линда от него не отставала. Он втиснулся в кресло рядом с ней и стал говорить такие вещи, о которых в трезвом виде даже и подумать не решался. Она смеялась, не переставая, а к одиннадцати часам сжала его руку и сказала, что он ей нравится. Еще через полчаса и еще через банку пива они начали целоваться. В первый раз в жизни он целовал девочку. У ее губ был вкус пива, чипсов, табака и еще чего-то… мягкие, теплые губы, только у нее такие губы, ни у кого больше. Даже сейчас, через десять часов, он водил языком во рту и находил остатки этого замечательного вкуса — то на нёбе, то на десне.

Но дальше все пошло наперекосяк. Нацеловавшись, они пошли есть пиццу — руками, прямо из картонных коробок, — а близнецы ничего лучшего не придумали, как разлить трехлитровую коробку кислого красного вина в пластмассовые стаканчики. Тут Линда почувствовала, что перебрала. Ее стало тошнить. Она встала, покачиваясь, сказала, что сейчас вернется, и пошла в туалет. Через полчаса он обнаружил ее в какой-то из комнат, крепко спящей в объятиях Крилле Лундина из девятого «Б». Он выпросил у Эрика еще банку пива, выкурил сигарету и пошел домой… Если подумать, неплохо бы вычеркнуть из жизни не только предстоящие четыре дня, но и вчерашний день тоже.

Линда Гранберг, fuck you, подумал он и тут же понял, что это не фигура речи, а именно то, чем он хотел бы заняться с Линдой Гранберг. Если бы он разыграл свои козыри получше, она лежала бы на диване с ним, а не с этим Хоккей-Крилле Лундином. Жизнь полна случайностей… хотя, конечно, что там говорить, у пятнадцатилетнего хоккеиста шансы были куда лучше, чем у него… кто он, собственно? Ноль без палочки, комок теста, ботаник… Лузер, одним словом. Говорить не о чем.

Он вздрогнул — в дверях стояла мать.

— Мы едем за покупками. Я бы очень просила тебя позавтракать, пока нас нет, а когда приеду — поговорим.

— Разумеется! — Он хотел сказать это бодро и естественно, но получился довольно странный звук, похожий на писк полевой мыши под ножом сенокосилки.

— Начнем с того, что определимся. Кого касается этот разговор?

— Меня. — Кристофер постарался вернуть матери такой же стальной взгляд, но сильно сомневался, насколько удачно это у него получилось.

— Тебя, Кристофер, тебя, — задумчиво сказала мать, сцепила руки и положила их на стол.

Они сидели вдвоем на кухне. Было уже полдвенадцатого. Папа Лейф ушел куда-то по делам, а Хенрик, должно быть, еще спал — он вернулся из Упсалы поздно вечером. Его первый семестр в университете закончился. Наверняка успешно. Обе двери в кухню были плотно закрыты, тихо ворчала и вздрагивала посудомоечная машина.

— Что ж, я жду.

— Мы заключили соглашение, — сказал Кристофер, — а я его нарушил.

— Вот как?

— Я должен был вернуться в двенадцать, а пришел в два.

— Десять минут третьего.

— Десять минут третьего.

Она слегка наклонилась к нему. Вот бы взяла и обняла меня, подумал Кристофер. Прямо сейчас. Ну нет, на мать это не похоже. Не раньше, чем она поставит все точки над «i». А этих «i» накопилось не так мало.

— Мне не очень хочется задавать тебе вопросы, Кристофер. Мы же не на следствии. Может быть, сам все расскажешь?

Он глубоко вздохнул:

— Я соврал тебе. В самом начале.

— Не понимаю.

— Я и не собирался к Юнасу.

Она приподняла левую бровь — на два миллиметра, не больше, — но промолчала.

— Я сказал, что пойду к Юнасу смотреть кино. Это была неправда.

— Вот оно что…

— Я был у близнецов.

— Что за близнецы?

— Монс и Иенс Петерссон.

— Понятно… а зачем тебе понадобилось лгать?

— Если бы я сказал правду, ты бы меня не отпустила.

— Почему бы я тебя не отпустила?

— Потому что… потому что это не самое лучшее место для субботнего вечера.

— И что же в этом плохого — пойти к близнецам Петерссон вечером в субботу?

— Они выпивают… мы выпивали. Нас было человек пятнадцать… мы пили пиво и курили. Сам не знаю, зачем я туда пошел. Ничего интересного.

Мать медленно опустила голову. Он понимал, что причинил ей большое горе.

— И все равно, я не понимаю… Почему же ты туда пошел? У тебя была какая-то цель?

— Не знаю…

— Ты не знаешь, почему совершаешь тот или иной поступок, Кристофер? Это очень серьезно…

Она и в самом деле выглядела очень озабоченной. Да обними же меня, черт тебя подери. Все равно я тебя недостоин. Обними меня, и плюнем на всю эту тягомотину.

— Ну… мне хотелось попробовать.

— Попробовать что?

— Как это…

— Что — это?

— Курить и пить, черт возьми! Кончай, мама, ты же видишь, я не могу…

Слезы отчаяния и безнадежности. Раньше, чем он ожидал, ну и слава богу.

Он уронил голову на руки и разрыдался. Мать даже не пошевелилась и не сказала ни слова. Через минуту или две он встал, подошел к мойке и оторвал от бумажного полотенца не меньше полуметра. Высморкался и вернулся к столу.

Они посидели молча еще какое-то время. До него постепенно дошло, что быстрое примирение не состоится. Она даже не собирается его обнять.

— Я настаиваю, чтобы ты рассказал все отцу, Кристофер. И еще вот что: мне хочется знать, собираешься ли ты и в дальнейшем нам лгать или мы можем на тебя положиться. Кто знает, а вдруг ты предпочтешь общение с близнецами Петерссон. Ближе семьи у тебя никого нет, но если ты предпочитаешь…

— Да нет, я… — попытался он вставить слово, но мать предостерегающе подняла руку:

— Не сейчас. Это важное решение. Очень много зависит от того, какую дорогу ты выберешь — дорогу правды или дорогу лжи. Будет лучше, если ты подумаешь над этим несколько дней.

Произнеся этот короткий, но весомый монолог, мать поднялась и вышла из кухни.

Она ко мне даже не прикоснулась, подумал Кристофер. Даже по спине не погладила. Ведьма.

Его охватило странное равнодушие. Он посидел немного, ни о чем не думая, потом встал и побрел к себе в комнату. За тонкой перегородкой послышались звуки — проснулся Хенрик. Кристофер бросился на кровать и попробовал на расстоянии внушить Хенрику: пусть сначала пойдет в душ, а потом уже заглянет к младшему брату.

Если бы было можно, они меня на кого-нибудь поменяли бы. Давно-давно взяли бы и поменяли.

Лейф Грундт поговорил с сыном перед ужином и небрежно погладил по голове, еще раз отметив про себя, насколько разное понимание мира у них с женой.

Мягко сказано — разное. Эбба была загадкой, которую он давным-давно перестал пытаться разрешить, и вряд ли когда-нибудь ему это удастся. В случае с табачным и алкогольным дебютом Кристофера (если это вообще был дебют) для Эббы важнее всего, что сын ей солгал. Сознательно нарушил договоренность.

Лейф не видел в этом ничего криминального. Если мальчишка собрался попробовать вино и сигареты — неужели он должен сообщить об этом родителям заранее? Курение ведет к раку легких, алкоголь — к циррозу печени, но ведь от небольшого вранья еще никто и никогда не умирал?

Лучше трезвый врун, чем спившийся правдолюб, решил Лейф. Это на тот случай, если ему когда-нибудь доведется выбирать будущее для своих детей, что, впрочем, он мог представить с большим трудом.

У него самого с ложью, как таковой, отношения были сложными. Если углубиться в этот вопрос, что ему делать вовсе не хотелось, следовало признать, что все существование семьи Грундт было основано на лжи. В основе их брака и рождения детей лежала грубая и нахальная ложь.

Если бы Лейф Грундт говорил только правду, никогда в жизни ему бы не добраться до трусиков Эббы. Великая Эбба Германссон, отдающая свою невинность приказчику колбасного отдела в магазине «Консум»? Это было немыслимо, такое и представить невозможно. С таким же успехом брат Лейфа, заика Генри, мог бы взять в жены Памелу Андерсон. И Лейф знал, и Эбба знала, но Лейф с такой же уверенностью мог бы поклясться, что Эбба никогда не сознается в этом даже под угрозой расстрела.

На том весеннем балу в 1985 году в студенческом клубе в Упсале он представился ей так: Лейф фон Грундт, студент юридического факультета. Попал он на бал по фальшивому студенческому билету. Высокое звание обеспечило ему доступ к ее тщательно оберегаемой девственности. Невинной девушке довольно трудно отличить прозаический приказчицкий член от благородного фаллоса студента-аристократа.

— Ты мне соврал, — сказала она два месяца спустя, когда беременность уже стала фактом.

— Да, — признался он. — Очень тебя хотел, а другого пути не было.

— Ты набит предрассудками. Я одобрила бы твою честность.

— Может быть. Но мне было нужно не одобрение.

— Я все равно бы тебе отдалась.

— А вот это вряд ли, — сказал Лейф Грундт. — Очень и очень сомневаюсь. И что ты собираешься предпринять?

— Предпринять? Я собираюсь выйти за тебя замуж и родить ребенка.

Так оно и вышло.

Ей пришлось на год прервать занятия на медицинском факультете. Но и все. Лейф использовал свои родительские дни на полную катушку. Через пять лет, строго по плану, появился на свет Кристофер, как раз перед интернатурой. А потом, как по мановению волшебной палочки, в Сундсвале потребовался врач, и в том же городе освободилось место заведующего отделом в «Консуме» на Имергатан. Постепенно ей удалось получить пятилетнюю ординатуру. Говорят, что человеку никогда не удается организовать свою жизнь, как ему хочется, и разложить все по полочкам. Это не так. Эбба Германссон — живой тому пример. Тридцативосьмилетняя мать двоих детей заступила на должность заведующего отделением сосудистой хирургии в Сундсвальском госпитале.

Все нормально, дьявол своих бережет. Через два дня ей стукнет сорок, подумал Лейф Грундт и криво усмехнулся. А эта дилемма — ложь или правда — куда более сложна, чем люди себе воображают. Парадигма эта хранилась в потаенном уголке его души, куда он сам-то не часто заглядывал, а жену и вовсе не пускал — сначала все реже и реже, а теперь и никогда.

Но как бы там ни было, пацан начал пить и курить, надо его поправить. Он должен почувствовать угрызения совести, понять, какой отвратительный поступок совершил. И ничего больше.

Удовлетворенный этим несложным умозаключением, Лейф Грундт уселся за стол с женой и двумя сыновьями. Воскресный вечер… и вообще, мир этот вовсе не плох для проживания. Завтра ждет поездка в Чимлинге, три дня невыносимого ханжества, но это будет завтра, а сегодня — сегодня. У каждого дня своя печаль.

 

Глава 3

Через неделю после скандала Роберт Германссон пошел на прием к своему психотерапевту и заявил, что подумывает о самоубийстве.

Впрочем, это было не заявление, а ответ на прямо поставленный вопрос. Роберт почему-то почувствовал, что незаметный, чем-то напоминающий крысу психолог хочет получить именно этот ответ. Да, конечно, после всего случившегося я только об этом и думаю: как бы мне себя убить, — вы этого ждете, так получите и распишитесь.

В глубине души он тоже так считал — это было бы логическим концом всего этого кошмара. Как замечательно раз и навсегда избавиться от бессонницы, не вертеться каждую ночь без сна и не вспоминать свою изуродованную и выброшенную на свалку жизнь. Как замечательно не вставать утром в холодном поту в ожидании еще одного бессмысленного дня.

А почему бы и нет? Положить конец этому идиотскому самоуничижению, шагнуть через край и исчезнуть. Никто, ни один человек в мире не удивится. А вы слышали, Роберт Германссон покончил с собой? Ну что ж, можно было ожидать…

И все же в глубине души он знал, что этого не случится. Как всегда, у него не хватит решимости и способности к немедленному действию. Как ему жить остаток жизни, он не имел ни малейшего представления… может быть, перетерпеть несколько месяцев и уехать за границу? У него был больничный лист до двадцать шестого, срок заместительства истекал в конце года, и он не строил никаких иллюзий насчет того, что газета продлит контракт.

На горизонте появилось какое-то сомнительное издательство и предложило ему опубликовать «свою версию» в виде книги; пообещали задаток в 50 тысяч крон и литобработчика. Он объяснил им, что ни при каких обстоятельствах не нуждается ни в каком «литобработчике», и сказал, что позвонит, если надумает. А почему бы и нет? Получить деньги и уехать на Канары, в Таиланд или куда угодно. Нет, только не Таиланд. Куда бы то ни было — два месяца в шезлонге со старой рукописью романа на коленях, последние поправки. «Человек без собаки». Может быть, возьмут? Может быть, это поганое издательство хочет получить не столько «его версию», сколько его имя? Дрочила Роберт Германссон. Это звучит. А что именно публиковать — «его версию» или роман, — им наплевать.

И даже если они откажутся, какая разница. Ему нужно куда-то сбежать и поработать. Сосредоточенно, каждый день. Одиночество плюс хорошая погода. Он уже семь лет не брал в руки «Человека без собаки». И кто знает, может быть, так все специально и сложилось, чтобы заставить его еще раз пройтись по тексту, довести окончательно до ума и все-таки издать? В конце-то концов издать? Он в свое время предложил «Человека без собаки» четырем крупнейшим издательствам королевства. А в «Бонньер» даже дважды. Ему прислали три рецензии, и с двумя издателями он говорил лично. Особенно обнадежил тот парень из «Альберт Бонньер» — беззлобно похохатывая, он попросил его сократить текст, чтобы вместо шестисот пятидесяти страниц получилось максимум пятьсот, и тогда можно будет вернуться к разговору об издании. В принципе они готовы опубликовать роман.

Но тогда, в сентябре 1999 года, когда Сейкка ясно продемонстрировала свои намерения по отношению к нему, он был не в том состоянии. Он просто не мог заставить себя сесть за стол и в сотый раз начать ковыряться в эпитетах, метафорах, тропах и ассоциациях. А кто бы смог? У него уже были изданы к тому времени два сборника стихов: «Каменное дерево» в 1991 году и «Пример зеленщика» в 1993-м. Оба получили хорошую прессу, считалось, что Роберт Германссон — многообещающий поэт, он «ищет свой голос», как тогда выражались. Его приглашали на чтения, он принял участие в четырех поэтических фестивалях.

Нет и нет. С чего бы это Роберт Германссон возьмет и повесится ни с того ни с сего? Надежда еще не угасла.

И есть возможность сбежать. Что еще может желать человек?

Если задуматься, он никогда не предъявлял к жизни слишком больших требований. Жизнь требовала от него больше, чем он от нее, разве не так?

К двенадцати часам дня воскресенья 18 декабря он все еще валялся в постели. Успел решить половину кроссворда в «Свенска Дагбладет», то и дело проваливаясь в сон. Возможность сбежать… уж не главный ли это мотив его жизни?

Можно и так посмотреть. Никогда он не мог заставить себя подладиться под обстоятельства, а в тех случаях, когда думал, что мог бы и подладиться, обстоятельства отворачивалась от него. Ему уже тридцать пять, и единственное, чем он в жизни занимался всерьез, — искал что-то «другое». И черта ли удивляться, подумал он и перевернул подушку. Если ты вырос в тени Эббы, хочется поскорее выбраться на солнышко.

Эта мысль была не нова и к тому же давным-давно потеряла свою горькую сладость. Можно многое валить на семью, на старшую сестру, но не все же. И не всю жизнь! Каждый может стать жертвой обстоятельств, но это не должно продолжаться вечно. Во всяком случае, не у выходца из шведского среднего класса. Покопайтесь в истории с географией — не так уж легко найти людей, у которых были бы такие возможности самим выбрать свой жизненный путь, как у Эббы, Роберта и Кристины Германссон. Неоспоримый факт, как любил говорить папа Карл-Эрик.

А если быть честным, все пошло вкривь и вкось именно тогда, когда у него появился шанс самому, так сказать, стать кузнецом своего счастья. Роберт окончил гимназию в Чимлинге, естественнонаучное направление. Год был 1988-й, и хоть он и не был первым в классе, но оценки имел вполне приличные. С Эббой, конечно, не сравнить, да этого никто и не требовал. В ту же осень он записался в армию, где в течение десяти месяцев превращался в мужчину. В начальника группы противотанковой обороны в Стренгнесе. Группа из трех салаг. Ни один день этого постепенного превращения в мужчину он не мог вспомнить без отвращения. Ни одну минуту. В 1989 году Роберт уехал в Лунд и поступил в институт.

Гуманитарное направление. Отец отговаривал, старшая сестра отговаривала, все отговаривали — но он настоял на своем. Там он встретил Мадлен. Она была красива, свободна, смела и во всем его поддерживала. Они вместе зубрили философию и занимались любовью. Потом историю — и тоже занимались любовью. Пили красное вино, покуривали хаш, учили литературоведение, занимались любовью, пробовали амфетамин, но как-то не пошло, потом пытались осилить историю искусств — и, естественно, занимались любовью, выпустили два сборника стихов (Роберт), а на один получили отказ (Мадлен). Изучали историю кино, написали роман, который был отвергнут (Роберт), занимались любовью, забеременели (Мадлен), завязали с хашем, но все рано на третьем месяце случился выкидыш, запаниковали (Мадлен). Роберт ей надоел, и она сбежала сломя голову в родительский дом в Векшё. А потом он сидел и удивлялся, как могла рухнуть такая красивая и налаженная жизнь.

Каким-то образом ему удавалось всех убедить, что он серьезно и углубленно изучает профессию, — и стипендиальную комиссию, и родителей. Но с уходом Мадлен все кончилось. Ему было двадцать два, до получения какого-нибудь диплома было как до звезды Альдебаран, за время учения он приобрел долг по учебному займу — 350 тысяч крон — и сомнительные алкогольные привычки. Красивая и смелая невеста его покинула, а расхваленные сборники стихов были проданы в общем количестве сто двенадцать экземпляров. Самое время вмешаться семье.

К осени 1994-го все более или менее устаканилось (не считая студенческого долга, который, скорее всего, будет висеть на нем до могилы). С помощью полуграмотного мужа старшей сестры нашлось хорошо оплачиваемое место в йончёпингском отделении «Консума». Тихая конторская служба, два-три раза в месяц инспекционные поездки в подшефные магазины в северном Смоланде. Роберт смирился. Вынужденное смирение, душа поэта в изгнании… впрочем, выбирать было не из чего. В самом начале сентября он въехал в трехкомнатную квартиру с видом на Веттерн. В третью субботу и в третьем (и последнем) по счету пабе он встретил Сейкку. Она работала в детском саду, а по вечерам ходила на курсы креативности. Креативность могла быть самого разного свойства — от ароматерапии до совершенно феминистского рисования крокусов в сочетании с трансцендентальной самообороной. В декабре она переехала к нему, а в ноябре 1995-го у них родилась дочь Лена-Софи. Роберт начал бегать — по-видимому, чтобы как-то дать выход внутреннему напряжению. Вначале по десять — двенадцать километров. Потом, в 1996 году, он принял участие в трех марафонах и показал приличное время — меньше двух часов пятидесяти минут. Правда, последний из марафонов он вынужден был прервать за два километра до финиша по причине внезапного расстройства кишечника, но результат обещал быть неплохим.

После этого он пришел в спортивный клуб, и тут обнаружилось, что у него настоящий талант. В первом же клубном забеге на пять километров он опередил ближайшего соперника метров на триста. Роберт написал известному спортивному физиологу, и тот ободрил его — оказывается, ничто еще не потеряно, бегуны на длинные дистанции достигают пика формы к тридцати годам. Роберту было двадцать шесть.

Следующие три сезона стали звездными. В 1997 году он выиграл чемпионат графства в забегах и на пять, и на десять тысяч метров, но настоящая удача пришла, когда он, понятия не имея о технике, записался на три тысячи метров с препятствиями, так называемый стиплчез. Он прибежал третьим, после члена национальной сборной и знаменитого поляка, с удивительным для новичка результатом: 8.58,6.

Лена-Софи подросла и пошла в ясли, Сейкка посещала очередные курсы. Он не обращал на семью никакого внимания, тренировался, даже на работе перешел на половинный оклад. Любовью они занимались не чаще, чем раз в месяц. На Рождество поехали в Лаппеенранту к ее родителям. Роберт подрался с шурином и заработал четырехсантиметровый шрам под левым глазом.

В 1998 году он впервые принял участие в традиционном легкоатлетическом матче Швеции и Финляндии. Четвертое место, второй среди шведов, результат — 8.42,5, потом улучшил личный рекорд, получив серебряную медаль на чемпионате Швеции в Умео — 8.33,2. Телесные контакты с женой сократились до одного раза в квартал. Приезжали родственники — на этот раз никаких конфликтов не возникло.

На Рождество гостили у родителей Роберта в Чимлинге. Здесь тоже не обошлось без небольшого кровопролития — Лена-Софи укусила деда в губу.

Спортивная карьера Роберта завершилась в 1999 году, опять же на традиционном матче Швеции и Финляндии. Особо хорошего результата не показал — у него были проблемы с ахилловым сухожилием, но свое четвертое место занял, на этот раз на олимпийском стадионе в Хельсинки. Тесть и теща сидели на трибунах. На последнем круге он пытался перебежать финского спортсмена, но на последних метрах уступил — финны заняли первое, второе и третье места. Это был август; они с Сейккой не занимались любовью с апреля. Когда Роберт вернулся в свою трехкомнатную квартиру с видом на Веттерн, он не нашел ни жены со всеми ее женскими принадлежностями, ни дочери. На кухонном столе лежала записка — я тебя разлюбила, ты не думаешь ни обо мне, ни о дочери, я уезжаю домой в Финляндию и не хочу никогда больше тебя видеть.

Роберт никогда об этом не задумывался, но внезапно понял, что все, что она написала, — чистая правда. Трижды он набирал номер ее родителей и трижды вешал трубку.

Это произошло 29 августа 1999 года, а тридцатого ему позвонил тот самый любезный издатель из «Альберт Бонньер» и предложил всерьез заняться «Человеком без собаки». Роберт и в самом деле засел за рукопись, но уже через пару дней понял, что чувство внутреннего опустошения парализовало все его художественные способности. Он положил шестьсот пятьдесят страниц в темно-красный ящик с металлическим замочком, где они и пролежали до декабря 2005 года.

После этого он, проработав еще две недели в конторе «Консума», сдал на хранение все, что не уместилось в рюкзак, и уехал в Австралию.

Его невеселый анализ прервал телефонный звонок.

— Отец интересуется, когда ты появишься, — сказала мать.

— А ты не интересуешься?

— Само собой, Роберт. Не придирайся к словам.

— All right, мама. Завтра вечером… Мне кое-что тут надо доделать… В общем, стартую после двух.

— Роберт?

— Да?

— Как ты себя чувствуешь?

— Как чувствую, так чувствую.

— Мне бы и в самом деле не хотелось…

Она не закончила предложение, а он не стал заполнять паузу.

— Я знаю, мама, — сказал он, когда молчать уже было невозможно. — Увидимся завтра вечером.

— Мы тебя очень ждем. Будь осторожен на дороге. У тебя резина шипованная?

— Конечно. Пока, мам.

— До свиданья, мой мальчик.

Он вылез из постели, подошел к окну и посмотрел на город. Снег — первый в этом году.

Подумал о матери.

Подумал о Жанетт. Вернее, не подумал — попробовал ее представить.

Она позвонила неделю назад:

— Ты, конечно, меня не помнишь.

— Что-то не припоминаю…

— Я моложе тебя, но мы учились в одной школе. И в Мальмене, и в гимназии. Ты был на два года старше.

— Понятно…

— Ты, наверное, не понимаешь, почему я звоню…

— Ну, в общем… — сказал Роберт.

— Я видела эту программу…

— Все видели…

— Да, конечно… Но… не знаю, как сказать… дело в том, что ты мне нравишься, Роберт.

— Спасибо.

Он хотел было уже положить трубку, но что-то в ее голосе его удержало. Как-то уж очень серьезно она говорила. Вроде бы не совсем дура, хотя все, что она до сих пор сказала, никак такому предположению не противоречило.

— Ты мне всегда нравился. Ты из тех парней, в которых… в которых что-то есть, ты не такой, как другие. Знал бы только, как я о тебе мечтала, когда была девчонкой. И…

— Да?

— А ты даже не знаешь, кто я такая. Это несправедливо.

— Мне очень жаль.

— Тебе не о чем жалеть. В том возрасте все тусуются только со своими одноклассниками. Вниз как бы никто не смотрит, так уж устроено.

Еще одна пауза — самый момент поблагодарить за звонок и повесить трубку. Она молчит, словно предлагает ему так и поступить.

— А почему ты, собственно, звонишь?

— Извини. Как тебе сказать… я видела эту программу и понимаю, сколько дерьма ты нахлебался.

— Что было, то было.

— И я подумала… теперь ты знаешь, что есть люди, которым ты нравишься. Уверенность в себе… и все такое…

— Спасибо, но…

— И еще я слышала, что ты приезжаешь. У отца и сестры юбилей. Твой папа был моим классным руководителем. Так что, если у тебя найдется время…

Роберт промычал что-то невразумительное.

— Это всего лишь предложение. Но у меня нет парня уже полгода. Мы могли бы выпить бутылочку вина и поговорить о жизни. Я живу на Фабриксгатан, если ты помнишь, где это…

— Думаю, помню.

— Детей у меня нет. Даже кошки нет. Запиши телефон. Захочется сменить обстановку — позвони.

— Подожди, я схожу за ручкой, — сказал Роберт Германссон.

Ее фамилия Андерссон, сообщила она в самом конце.

Жанетт Андерссон?

Он покопался в памяти — безрезультатно. Если бы у него сохранились школьные каталоги, может быть, он бы ее и вспомнил. Но Роберт Германссон был не из тех, кто хранит такие реликвии.

Но когда пару дней спустя позвонила мать и спросила, приедет ли он на стопятилетие отца и сестры, он ответил согласием, и Жанетт Андерссон сыграла в этом не последнюю роль. Что ж, оттого, что он признает этот факт, хуже он не станет.

Но признает только частично и только для себя. Наверное, она так и рассчитала, эта Жанетт Андерссон. Как можно противостоять соблазну прийти домой к незнакомой женщине и позвонить в дверь, зная, что тебя ждут?

Конечно, мамочка. Конечно, приеду.

Шипованная резина? Роберт Германссон — и шипованная резина?

Годы в Австралии… Было все. Первый сезон он переезжал с места на место по восточному побережью, нанимаясь на работу в различные туристические конторы. Он работал официантом, стюардом, портье в каком-то отеле. Даже ухаживал за животными (больные панды, они спали восемнадцать часов в сутки, а все остальное время жрали и испражнялись). Байрон Бей, Нуза Хедс, Арли Бич. Кегельбан в Мельбурне… Ни на одной работе больше нескольких недель он не задерживался. Наступление нового тысячелетия Роберт праздновал в пабе в Сиднее, в Сиднее же встретил Паулу. Это была его третья (и последняя?) связь.

Паула была англичанкой, и, подобно Роберту, тоже в бегах. Но Роберт бежал от самого себя, а она — от мужа-алкоголика в Бирмингеме. К моменту встречи с Робертом она жила в Сиднее уже два месяца — ее приютили сестра с мужем, оба врачи. Паула увезла с собой и дочку, Джудит, четырех с половиной лет от роду. В мае 2000 года они с Робертом сошлись, пересекли огромный континент с востока на запад и обосновались в Перте.

Он любил ее. Роберт затруднился бы определить, как обстояло дело с Мадлен и Сейккой, но про Паулу мог сказать точно: он ее любил. У нее был мягкий, уступчивый характер — будь она другой, вряд ли прожила бы с мужем-алкоголиком шесть лет. Роберт старался не злоупотреблять ее мягкостью, они словно бы росли вместе. К тому же она была красива — редкое качество у англичанок. Да, он ее любил.

И Джудит тоже. Его дочке Лене-Софи исполнилось к этому времени пять, но он не видел ее уже четыре года. Сейкка раз в два-три месяца посылала мейл, он любезно отвечал. В бумажнике у него лежали две фотографии, так что каким-то образом Джудит стала для него своего рода утешением.

Это надо было сохранить, подумал Роберт, нажимая кнопку эспрессо-машины. Паула и Джудит… это надо было сохранить.

Его третья (и последняя?) попытка создать семью потерпела неудачу не по его вине. Тому было две причины: внезапная смерть ее отца и столь же внезапная религиозность ее первого мужа. В апреле 2003 года, после трех лет настоящего счастья (он мысленно так их и называл: Мои Счастливые Годы, все с заглавных букв), Паула получила известие, что ее отец попал под грузовик и погиб. Паула с сестрой и Джудит улетели на похороны и задержались — надо было хотя бы несколько недель поддержать убитую горем мать. Он ждал их в конце апреля, потом пятого мая, потом двенадцатого. Но одиннадцатого мая пришел длинный мейл: оказывается, ее бывший муж-алкоголик одумался, бросил пить, уверовал в Бога и стал ответственным и достойным человеком. Ведь Джеффри, что ни говори, родной отец Джудит, и за эти недели она поняла, что ее чувства к нему не угасли. К тому же мать совершенно сломлена горем, и было бы жестоко оставить ее одну.

Роберт уволился с компьютерной фирмы, где работал последние полгода, вновь пересек континент и последние полгода провел на Манли Бич под Сиднеем. Когда антиподское лето начало клониться к осени, он улетел домой, в Швецию. Самолет приземлился в Арланде 15 марта 2004 года. Он позвонил младшей сестре и спросил, не может ли он немного у нее пожить.

— А почему ты не позвонил Эббе? — спросила Кристина.

— Не говори глупостей.

— И сколько ты собираешься прожить?

— Съеду, как только найду что-нибудь.

— А ты знаешь, что мне скоро рожать?

— Если тебе это затруднительно, найду что-нибудь еще.

— All right, дурачок.

Он жил у Кристины и Якоба (и Кельвина, который родился в начале мая) до середины июня, а потом переехал в съемную двухкомнатную квартиру на Кунгсхольмене. Нанялся барменом в ресторан в том же районе…

Моя жизнь, как тростник на ветру, с горечью подумал Роберт.

Или как насекомое у фонаря. Подлетишь слишком близко — жар невыносим, надо убираться.

А еще ближе — сгоришь. Ближе к чему?

Так оно и шло — бармен в ресторане, подработка в бесплатной газете «Метро»… В апреле 2005 года он прочитал в «Афтонбладете» анонс и предложил свою кандидатуру на участие в программе «Пленники на острове Ко Фук» — самое идиотское решение в его жизни.

По крайней мере, у меня есть эспрессо-машина, подумал он и утрамбовал свежую порцию кофе в тяжелом металлическом фильтре. У большинства населения на земном шаре эспрессо-машины нет.

Слава богу, позвонил телефон и отвлек его от новой экскурсии в октябрьский и ноябрьский кошмар. Звонила Кристина.

— Как ты себя чувствуешь?

— Как чувствую, так чувствую.

Точно этими же словами он ответил и матери.

— Не хочешь поехать с нами? У нас есть место в машине.

— Спасибо. Я поеду сам. Мне нужно кое-что сделать перед отъездом.

— Я себе представляю.

Что она хотела этим сказать? Есть что-то такое, что он и в самом деле должен сделать? Все вокруг понимают, что он должен что-то сделать, а сам он не имеет ни малейшего представления что именно.

— Да, да, — попытался он закруглить разговор. — До завтрашнего вечера.

— Роберт?..

— Да?

— Забудь. Поговорим при встрече.

— О’кей. Увидимся.

— Увидимся. Пока.

— Пока.

Они же все этого дожидаются, вдруг осенило его. Они дожидаются, когда же я наконец повешусь. Все до единого. И Макс из газеты, и мой психотерапевт — иначе почему же он требует гонорар после каждого сеанса? И вот теперь еще сестра… И она тоже.

 

Глава 4

Якоб Вильниус поднял жалюзи и достал из бара бутылку «Лафрог».

— Хочешь?

— А Кельвин спит?

— Кельвин спит.

— Один сантиметр, не больше. Что там с Джефферсоном?

Кристина откинулась на спинку похожего на банан кресла от «Фоджиа» и попробовала определить, что это с ней: раздражение или просто усталость.

Или, может быть, даже не раздражение, а предвкушение раздражения. Своего рода мысленный настрой на молчаливый конфликт, который неизбежно будет сопровождать все предстоящие дни. Я должна заставить себя не обращать на это внимания, подумала она. Это смехотворно и недостойно. Оставлю душу дома и буду танцевать в общем хороводе. Я же взрослый человек. Это всего-навсего однократный раздражитель, его можно и проигнорировать.

Якоб поставил на стол два тамблера и уселся напротив:

— Он звонил из Огайо.

— Джефферсон?

— Джефферсон. Он успевает в Стокгольм. Было бы очень полезно, если бы я смог встретить его за пару часов до Рождества.

Раздражение все же вспыхнуло, буквально за секунду.

— К чему ты клонишь?

Якоб посмотрел на нее, медленно вращая в руке бокал с виски. Непостижим, как кот, подумала она. Как всегда. В кривой улыбке, словно повторяющей контуры дивана, ни тени иронии. Бледно-зеленые глаза цвета утреннего моря — когда-то она буквально тонула в этих глазах. И эта показная уступчивость… Победить его невозможно. А это значит… Кристина отвела глаза и задумалась. Это значит, что вся ответственность в предстоящем конфликте лежит только на ней. Несправедливо. Она поддалась на эту примитивную уловку, или как там ее ни называй… она поддалась на нее четыре года назад. И та же самая податливость послужит причиной ее ухода. Парадоксальная мысль. И это не в первый раз. Тебе надо сниматься в кино, Якоб Вильниус. Иди сниматься в кино.

— За тебя, Кристина, — сказал Якоб и отпил глоток. — А клоню я вот к чему: американцы не возражают вложить десять миллионов в проект «Самсон». Было бы непростительной глупостью упустить этот шанс ради невыносимого семейного праздника в Чимлинге.

— Понятно. И когда же точно прилетает этот Джефферсон?

— Во вторник вечером. На следующий день днем он улетает в Париж. Так что мы вполне можем с ним позавтракать.

— Вполне можем позавтракать? Мы не вернемся по крайней мере до вечера среды.

— Да, конечно… — Он уставился на свои ногти.

Что он, считает их что ли? Все ли ногти на месте?

— Кристина… — медленно начал он. — Ты знаешь, я согласился принять участие в этом спектакле. Но, насколько я понимаю, я без всякого ущерба могу уехать во вторник вечером. Или ночью. Вы с Кельвином можете добраться поездом. Или Роберт вас подбросит. Он же в любом случае уедет в среду… приятно, что он все же приедет. Несмотря ни на что.

Приятно? И что там приятного с Робертом? Она тоже отпила крошечный глоток и пожалела, что попросила налить ей один сантиметр, а не два. Или четыре.

— Если я правильно понимаю, — продолжал Якоб, — никто не собирается сидеть за столом ночь напролет. Мы же остановимся в отеле, они и знать не будут, что я уехал пораньше. Не так ли?

Она глубоко вздохнула, прежде чем взять разбег.

— Если вся эта история с Джефферсоном так для тебя важна и ты уже решил все заранее, зачем делать вид, что ты со мной советуешься, Якоб?

Она ожидала возражений, но он только кивнул с молчаливым интересом.

— И откуда мне знать, что они планируют? У сестры сорокалетие, у папы шестидесятипятилетие. В первый раз за много лет соберется вся семья. И возможно, в последний. Они же собираются продать дом и уехать на Берег Слабоумных. Семья опозорена. Отец всю жизнь старался быть своего рода столпом общественной морали, а его единственный сын онанирует в ящике на всю страну… нет, я не имею ни малейшего представления, что нас там ожидает. Но если ты собрался жрать круассаны с твоим американским магнатом, тебе ведь ничто не может помешать, не так ли?

Якоб выбрал самый простой путь — сделал вид, что не заметил иронии.

— Ну вот и хорошо, — сказал он. — Я звоню ему и назначаю встречу на девять утра в среду.

— А если пир не закончится до полуночи?

— Поеду прямо оттуда. Ночью не больше трех часов езды.

— Делай как хочешь, — устало сказала Кристина. — Может быть, и мы с Кельвином поедем с тобой.

— Ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия, — сказал Якоб с новой, мягкой семейной улыбкой. — Хочешь еще немного? Это ослиное молочко просто превосходно.

Ночью она проснулась в половине третьего и целый час не могла заснуть.

Никогда у нас с Якобом хорошо не будет. Мы играем в разных пьесах… Наши инструменты настроены по-разному. Строй не совпадает…

Медленно, но неуклонно всплывали аргументы и метафоры: мы говорим на разных языках, мы как вода с маслом, мы думаем по-разному. Через пять лет… через пять лет я буду сидеть на родительском собрании — мать-одиночка. И совершенно незачем искать нового мужика. Сдаюсь.

У меня слишком высокие требования, подумала она минуту спустя.

Так бы сказала Эбба. Великая Эбба. Не будь такой капризной, сестричка. Радуйся тому, что у тебя есть. Все могло бы сложиться куда хуже.

Сказала бы… но не скажет, потому что она, Кристина, никогда не станет пускаться с Эббой в обсуждение своей личной жизни.

Но все же, все же… слишком высокие требования, ты хочешь слишком многого, так бы выразилась Эбба. С чего ты вообразила, что кто-то другой, и к тому же мужчина — мужчина! — станет копаться в непостижимых закоулках женской души? Посмотри на свою рукопись! Все остальные принимают условия игры и работают, как предусмотрено контрактом, и только ты выдрючиваешься и затягиваешь все дело. Переписываешь, переписываешь, переписываешь… Тебя взяли на работу производить жвачку, так научись это делать, кинь им эту жвачку — и с плеч долой. Мир все равно не оценит твою гениальность.

Вот так и сказала бы Эбба. Если бы узнала.

Еще через минуту она встала на сторону Эббы и направила копье себе в грудь. Никакой ты не гений, Кристина Германссон! У тебя нет ни оригинальности, ни творческой мощи. Ты просто вечно всем недовольная сучка с манией величия. И всегда ей была, и скорее всего останешься. Была молодой сучкой с манией величия, потом станешь пожилой сучкой с манией величия, а потом и старой, но все равно сучкой.

Она встала, налила в стакан апельсиновый сок и положила на хрустящий хлебец большой ломоть чеддера. Подошла к зеркалу в ванной. Тело не постарело — то же тело, что и всегда. Груди одинаковые, плоский живот, в меру широкие бедра. Никаких целлюлитов. Хорошее женское тело. Будь она мужчиной, так и оценила бы: хорошее тело.

Каким еще мужчиной? С одним из таких самцов она уже осуждена жить до скончания века, разве не так? А он любит трахаться в темноте. Может быть, не хочет, чтобы она смотрела на его намечающийся живот. Так что любоваться ее телом некому, кроме нее самой. Тридцать один год. Якобу сорок три. Она попробовала перевернуть двенадцатилетнюю разницу в возрасте. Значит, ей бы подошел девятнадцатилетний любовник. По внутренней стороне бедер пробежал легкий электрический разряд — но и все. Пока все.

Смех, да и только. Что за смехотворные существа — люди. Зачем тратить время на все эти самооценки и самокопания, на попытки оценить нашу так называемую жизнь?.. А жизнь эта — не что иное, как самозабвенное шествие к могиле…

Мне бы надо верить в Бога, мелькнула мысль. Чем-то интересоваться. Киты, афганские женщины или кто-то другой, кого притесняют… Хотя бы мужем и ребенком. Для начала.

Или Робертом. Она знала, что не простит себе, если Роберт и в самом деле сунет голову в петлю.

Но Якоб?

Сможет ли она это выдержать?

Он льстил ей с самого начала. Сказал, что ее сценарий — как луч света, никакого сравнения с остальными двадцатью четырьмя. Ее женское честолюбие взлетело под облака. Он тут же принял ее на работу. Ей было двадцать семь, но она запала на него, как стосковавшийся по похвале подросток.

Ей понравилась и его честность. Когда он через полгода все же развелся с женой, Кристине оставалось лишь посмеяться над мрачным прогнозом своей подруги Карен: они никогда не разведутся! Как ты можешь быть такой идиоткой, не читала, что ли, ни одной книжки по психологии? Не знаешь цену таким обещаниям? Амёб вроде тебя надо стерилизовать!.. И только уже будучи беременной и когда свадьба была уже не за горами, Кристина узнала, что Анника, мать близнецов, опередила своего бывшего мужа по части поиска нового партнера для любовных игр. И узнала не от Якоба, а от Лизы, одной из его похожих на пантер дочерей-близняшек: «Только ты не думай, что вышибла маму из седла, она только и ждала, что появится кто-нибудь вроде тебя!»

Первая семья Якоба под предводительством нового альфа-самца переехала в Лондон почти одновременно с появлением на свет Кельвина — и память о них постепенно поблекла, как блекнут старые фотографии на свету. Вся это история, вообще говоря, была довольно странной, что-то там явно не склеивалось, но кому охота копаться в старом компосте?

Дом в Старом Эншеде был непомерно дорог, но у Якоба Вильниуса были и деньги, и положение в обществе. К тому же он был ведущим программы и всеобщим любимцем в новой, совершенно безликой, тотально оцифрованной телевизионной студии. Он каким-то образом удержался и пересидел двух шефов, что не удавалось никому из рожденных земной женщиной сотрудников. В нем и в самом деле была какая-то изюминка, даже Карен это признавала, а вот в чем именно эта изюминка заключается… Об этом лучше не думать, решила она тогда. Он заполучил жену на двенадцать лет моложе, думала иногда Кристина в припадке самолюбования. Ему выпал счастливый билет, и он никогда меня не оставит, пока я соглашаюсь заниматься с ним любовью дважды в неделю. А если я умру от полового голода, сама и буду виновата.

Но это грызущее чувство недовольства в последние месяцы становилось все сильнее. Надо признаться, что это так. Она чувствовала острую необходимость… в чем? — спросила она себя, выходя из ванной. В чем необходимость? Наказать его? Курам на смех — и что она выиграет, если каким-то образом накажет Якоба? Что ей вообще лезет в голову?

Но мысли и чувства отказывались сотрудничать. В этом-то и беда. Именно в этом вся беда.

Примитивная я дура, обругала она себя, снова залезая в двуспальную кровать и стараясь держаться подальше от мужа. Одно только хорошо — то, что я понимаю, где собака зарыта. А жизнь — мутная жижа в лохани. Bonjour tristesse.

И что теперь делать? Нет, вернее поставить вопрос по-иному: и что бы мне хотелось теперь делать?

Что делать с моей жизнью, которая постепенно становится все более невыносимой?

Но найти ответ на этот сложный вопрос она не успела, потому что сон наконец смилостивился над ней. Самое время — до пробуждения Кельвина осталось не больше трех часов.

Когда разразился весь этот скандал, ей позвонила мать и спросила, не причастен ли Якоб к тому, что Роберта выбрали для этой скотской программы?

Нет, не причастен, сказала она, что за абсурдная мысль, но не удержалась и в тот же вечер спросила Якоба.

Ей показалось, что он впервые за все время их совместной жизни по-настоящему разозлился.

— Кристина, — сказал он. — Что это за инсинуации? Ты же и сама все знаешь. К тому же тебе известно мое мнение о Линдманнере и Кранце.

— Извини, я не хотела тебя обидеть. Мама спросила. Они там совершенно вне себя.

— И я это понимаю, — успокоился Якоб. — Но знаешь, во всей этой истории есть и хорошая сторона. Им теперь будет куда труднее выбивать деньги под подобные проекты.

— Ты хочешь сказать, что подвиг Роберта сыграл какую-то положительную роль?

— А почему бы и нет? Если народ хочет смотреть на подобные эксцессы, порноканалы предоставляют куда больший выбор.

В этом он прав. Если исключить порнофильмы, во всей телевизионной развлекаловке можно выделить три уровня. На самом низком — все эти рвотные реалити-шоу. В середине — викторины и сериалы, диванные посиделки и так называемые общественные программы. А на самом верху — старая добрая драма. Ее величество драма. Теперь драма называлась как-то еще и держалась в основном на всенародной славе семидесятых и восьмидесятых. Но именно там и расположился Якоб со своей программой. Там все было по-другому. Даже зрительскому рейтингу особого значения не придавалось — только качество и международные призы.

Но, как ни расставляй оценки, как ни классифицируй, ясно было одно: Роберт, ее брат, оказался на самом дне. Дай-то бог, чтобы это была короткая слава, но два миллиона зрителей Якобу не удалось собрать на всех шести последних программах, вместе взятых. За исключением последнего фильма затворника с Форё, но тут не о чем даже и говорить. Как бы то ни было, the show must go on.

Сидя дома с новорожденным Кельвином, она была уверена, что не захочет вернуться на телевидение, но, когда этот вопрос встал, у нее не было выбора. Еще год, решила она. Год, и не больше.

Год закончился первого ноября. Уже дело идет к Рождеству, а у нее все еще проклевываются идеи, она все еще рисует этот дурацкий, всеми охаянный сценарий про хорошего, но безвольного премьер-министра, страну на грани кризиса, и так далее, и тому подобное.

На двадцатое января у них заказана неделя на Мальдивах. Ну хорошо, смалодушничала она, после этого — всё. Надо искать что-то новое.

— Ты гонишь, — сказал Якоб. — Мы же никуда не торопимся.

— Может быть, остановимся и поедим? — Она снизила скорость до сотни.

Якоб покосился на Кельвина:

— А может, дождемся, пока кронпринц проснется?

— Ладно. О чем ты думаешь?

Он ответил не сразу:

— Как ни странно, о твоей семье. Готовый сценарий.

— Иди ты…

— Я не шучу. Своего рода критический документальный сериал. В Штатах такие уже делают, но до нас пока не докатилось. Что происходит в благополучной семье, когда случай…

— Я не хочу говорить на эту тему, Якоб. Если ты еще раз заикнешься об этом, я направлю машину в ближайшую скалу.

Он положил руку ей на плечо и задумался.

— Прости, — сказал он наконец. — Я хотел сказать, что вы все — довольно интересное семейство… типичное в каком-то смысле.

— В каком смысле?

— Для нашего времени.

Она ждала продолжения, но продолжения не последовало. Он углубился в свой «Афтонбладет».

Интересное семейство, мысленно повторила она. Ему легко говорить. Единственный ребенок в богатой стокгольмской семье. Родители умерли от рака, один за другим, с интервалом в десять месяцев. Это было семь лет назад. У него дети — полузабытые близняшки в Хэмпстеде и Кельвин. Еще старый дядя на смертном одре в Гиллелейе в Дании, должен оставить Якобу внушительное наследство… И в самом деле, стоит разобраться, что он имел в виду, когда сказал «типичное семейство».

— Ты прав, — сказала она вслух. — У нас, если присмотреться, немалый развлекательный потенциал.

На этот раз Якоб дал себе труд прислушаться к подтексту.

— Ты же все равно никого из них особенно не любишь, — отпарировал он. — Не понимаю, почему ты кидаешься на их защиту. Это совсем по-детски.

— Если тебе не нравится какая-то часть тела, это не значит, что ты с удовольствием дашь ее ампутировать, — с деланой терпеливостью пояснила она. — Хотя Иисус из Назарета утверждает обратное. К тому же я никогда ничего не имела против Роберта. До последнего времени, во всяком случае.

Якоб опять замолчал. Сложил газету и долго смотрел на ее профиль.

— Я тебя чем-то раздражаю? — спросил он. — Уже несколько дней я чувствую, что я тебя раздражаю. Скажи, в чем дело, и дай мне шанс оправдаться.

Ответить она не успела — проснулся Кельвин. У него тут же началась икота, он расплакался, и им было уже не до выяснения отношений.

 

Глава 5

Телепрограмма «Пленники на острове Ко Фук» была задумана двумя криэйторами в расцвете их криэйторских сил: Торстен «Бенгалец» Линдманнер и Рикард Кранце. Воплотила этот жалкий проект одна из ведущих по части реалити-шоу телекомпаний страны. Главная мысль (если это слово вообще применимо к подобным проектам) заключалась в том, чтобы довести дело до конца и в течение нескольких осенних недель показать нескончаемое количество серий, настолько убогих, что о каком-либо достоинстве даже говорить смешно. Никакой другой цели, кроме как вывалить на зрителя ведро дерьма и показать, каким нечистоплотным и примитивным животным является человек, у программы не было.

Исходный пункт — проще простого. Остров. Две группы, или команды, — мужская и женская. Кто-то из них, а может быть, даже двое имеют шанс выиграть чертову уйму денег. Для начала, в первых двух-трех сериях, команды изолируют друг от друга, но так, что более или менее искушенный в жанре зритель сразу понимает, что предстоит какая-то клубничка.

И вся это тряхомудия, как выразился Кранце на первой и единственной пресс-конференции перед отбытием участников на остров, вся эта тряхомудия затеяна только ради особого испытания, через которое придется пройти участникам программы. В чем суть этого испытания, и для зрителей, и для участников пока оставалось тайной.

Все пять женщин были в возрасте двадцати — двадцати пяти лет и очень красивы. Общий знаменатель: все не замужем, гетеросексуальны и хоть один раз в жизни выиграли какой-нибудь конкурс красоты. Как минимум — Люсия на региональном уровне. Остров Ко Фук находился примерно в часе плавания от Транга в Южном Таиланде.

Женщины получили первое задание — за десять дней покрыться как можно более красивым загаром. Они целыми днями натирались кремом и валялись на солнце в прозрачных трусиках-стрингах. Видеозапись демонстрировали мужской команде, состоящей из пяти холостяков от двадцати шести до тридцати восьми лет. Эти господа ежедневно выставляли баллы за загар, а заодно оценивали привлекательность участниц по семи показателям женской красоты. Показатели были специально разработаны Линдманнером и Кранце в сотрудничестве с экспертом из крупной бульварной газеты. Мужская команда, помимо голосования, показывала силу и ловкость в различных упражнениях: лазание по канату, прыжки в длину, стояние на руках и тому подобное. Наряды минимальные: темные очки и цветные намудники. По вечерам дамы, с бокалом шампанского в руках, на фоне роскошного океанского заката, в свою очередь просматривали записи. Им тоже предлагалось оценить достижения самцов по соответствующей системе.

В мужскую команду отобрали несколько гарантированно гетеросексуальных бывших спортивных звезд. Криэйторы, правда, надеялись на еще более звездный состав, но, как сказал Кранце на той же пресс-конференции, жри, что дают. Жизнь — фрикаделька.

Итак, в команду попали: хоккеист (шестнадцать матчей за «Тре Крунур» и полсезона в НХЛ), двукратный чемпион Швеции и третий призер чемпионата Европы по борьбе, лыжник (два золота в эстафете в национальном чемпионате, бронза в супермарафоне Васа), гребец (третье место в чемпионате Европы, участник олимпийского финала) и Роберт Германссон — бегун на три тысячи метров, два четвертых места в традиционных матчах с Финляндией.

Конечно же Роберт Германссон, названный последним, был наименее яркой звездой из и без того не особенно звездного состава. Его включили в последний момент, на замену известного футболиста, который как раз к этому моменту обзавелся подружкой. Та, разумеется, заставила его отказаться от сомнительного предприятия.

Через неделю (в третьей по счету программе) красивым и загорелым самцам и самкам наконец позволили встретиться. Был запланирован пикник на берегу океана. Спиртное лилось в дионисийских количествах, но и спортивный момент тоже учли: перетягивание каната, «всадницы», борьба, бег в мешках. Ни участникам, ни зрителям не сказали, что в напитки подмешивали небольшие количества амфетамина — чтобы, так сказать, освободить естественные порывы. После всего этого участникам разрешили свободное общение на берегу под покровом темноты. С помощью инфракрасной камеры операторам удалось подглядеть два полноценных половых эксцесса, которые и были представлены зрителям, к вящему удовольствию. Но кто именно принял участие в пьяной вакханалии, различить было нельзя, так что зрителям предоставили возможность приятной дискуссии. И разумеется, количество зрителей после третьей программы перевалило за миллион, а точнее, составило 1 223 650 человек — внушительная цифра, тем более что, выраженная в кронах, она должна была определить размер призовых денег.

В четвертой программе ведущий открыл два секрета: во-первых, оказывается, призовая сумма теперь определялась предыдущими 1 223 650 зрителями плюс числом новых зрителей, которое составило невообразимую цифру — 1 880 112 человек, то есть победитель (или победители) должен был получить больше трех миллионов крон. А во-вторых, наконец-то стала понятной главная цель программы «Пленники на острове Ко Фук». Здесь и выявилось креативное величие Линдманнера и Кранце.

Участникам, чтобы победить, надо было зачать ребенка. Только и всего.

Вечерним газетам, которые немедленно перекрестили К° Фук в Fucking Island, идея очень понравилась, и они тут же послали на остров репортеров и фотографов с инфракрасными камерами. Может быть, интерес подогревал и тот факт, что две королевы красоты были любовницами известного грабителя банков — правда, не одновременно. Это, понадеялись газетчики, должно дать неплохой синергический эффект. Но скорее всего, они просто сочли, что на фоне прочих скучнейших, примитивных и насквозь предсказуемых реалити-шоу, идущих осенью, Fucking Island должен пользоваться успехом. Так оно и вышло.

Главный аттракцион превзошел все ожидания. Зачать ребенка. С перетягиванием каната, «всадницами» и ходьбой на руках быстро завязали — только умеренные солнечные ванны. Участникам было предложено полнейшее безделье, купание, спиртное в неограниченных количествах и свободное совокупление в любое удобное для них время и в любом удобном для них месте.

И интервью. И вранье. И нервные срывы. И консультации психолога. И ссоры. И еще больше спиртного.

Потоки возмущенных писем: где ваша этика? Три разных министра на трех разных утренних каналах резко осудили аморальное действо.

А два миллиона шведов прилипли к телевизорам.

В пятой программе (было еще слишком рано, чтобы выявить успевшую забеременеть раньше всех королеву красоты; в этом тоже состояла интрига) — так вот, в пятой программе зрителям было предложено делать ставки. Как на отдельных индивидов, так и на пары.

Из женщин фавориткой оказалась грудастая кареглазая блондинка из Сконе с силиконовыми вложениями как минимум в четырнадцати местах. Она уже успела совокупиться с двумя или тремя членами мужской команды — ставки не превышали два и четыре к одному. Мужскую шеренгу возглавлял необычайно мужественный гребец: три к одному. Роберт Германссон в случае победы принес бы немалый выигрыш своим почитателям — его ставка колебалась между пятнадцатью и двадцати пятью к единице. Он далеко отставал даже от признанного аутсайдера — лыжника (тот котировался между восемью и двенадцатью к одному).

После седьмой программы, вышедшей в эфир 5 ноября, ставки на возможность спаривания Роберта с агрессивной дамой из Грума подскочили аж до ста пятидесяти восьми к единице — после того, как разгневанная неизвестно чем красавица влепила Роберту полновесную пощечину и высказалась в том смысле, что, если Роберт попробует к ней хотя бы приблизиться, она откусит ему яйца.

И только в следующей, предпоследней программе (1 980 457 зрителей) выяснилось, что кто-то все же оплодотворил Мисс Хельсингланд 1995 года рождения — те, кто на нее поставил, получили почти пятикратный выигрыш. И в той же программе экс-бегун с препятствиями Роберт Германссон попался на глаза оператору с инфракрасной камерой в очень и очень неприглядной ситуации: пьяный в стельку, он отчаянно онанировал у линии прибоя и при этом еще подвывал на полную луну. Хроникер из «Норрланд-стиднинг» написал, что с точки зрения фотоискусства это были незабываемые кадры.

Дрочиле Роберту были посвящены целые рубрики, едва ли не в большем количестве, чем героине программы Мисс Хельсингланд. Но в последней программе (2 011 755 зрителей) Роберт вообще не участвовал. Зато наконец открылся автор ребенка: счастливым племенным жеребцом, ко всеобщему удивлению, оказался хоккеист (одиночная ставка 6,60, парная — 21, 35).

Роберт же покинул Fucking Island и, как сказали, лечился теперь у психотерапевта в каком-то засекреченном пансионате в Королевстве Швеция.

Роберт сдвинул кепку на глаза и надел темные очки. Только после этого он решился подойти к кассе и заплатить за бензин. Выпил кофе и купил пачку сигарет — он прекрасно понимал, что без постоянной и высокой концентрации никотина в крови ему вряд ли удастся выдержать продолжительные беседы с отцом и старшей сестрой.

Четверть пятого. Понедельник, 19 декабря. До Чимлинге — полтора часа езды.

Роберт несколько раз обошел заправку — просто чтобы протянуть время. Выкурил две сигареты. Он обещал приехать самое позднее в семь, и приезжать раньше срока не было никакого смысла.

Повернул ключ и опять посмотрел на часы — все равно рано. Может быть, сделать еще одну остановку? А почему бы и нет? Выпить минералки с лимоном, купить жвачку — еще десять минут долой.

Он попытался создать мысленный портрет Жанетт Андерссон, которой, возможно, суждено стать его спасительницей. Ничего не получилось, но мысль, что она пылала к нему страстью, еще будучи подростком, приятно щекотала самолюбие, и чем дальше, тем больше. Пятнадцать — двадцать лет подавляемого сексуального влечения… какие только цветы не взрастут на такой почве!

Минут через пятнадцать мысли о Жанетт Андерссон приняли иное, доселе ему неизвестное направление. Это было в первый раз — настолько неприятное, одновременно возбуждающее и парализующее ощущение, что он вынужден был заехать на парковку и выйти из машины, чтобы выкурить еще сигарету.

Роберт огляделся. Парковка как парковка. Все темно. Ни одной машины — в такую мерзкую погоду все торопятся побыстрее добраться до дома. Блестящий черный асфальт, но не скользко — наверное, два-три градуса выше ноля. Мрачная крепостная стена густого ельника по обе стороны пустой дороги — движения почти нет, самое большее, одна машина в минуту. «Ветер северный, слабый до умеренного», — пробормотал он про себя фразу из сводки погоды. Если, конечно, он не перепутал стороны света.

Но плевать на погоду…

Совершенно незнакомое чувство. Оно зародилось где-то под ложечкой, в точке, называемой солнечным сплетением, и медленно росло, превращая в золу все на своем пути. Душевная гангрена, попытался он по писательской привычке дать определение. Пожар в пустыне. И побороть этот пожар невозможно, остается только смириться.

Я сейчас умру, с отчаянием подумал Роберт. Здесь и сейчас, на этой поганой парковке. Наконец-то я умру, выхода уже нет. Мне даже не надо выбегать на дорогу перед машиной. Смерть уже здесь, в моей душе. Она уже давно там, росла, набиралась сил. И вот пришел ее час. Что же это… я даже пошевелиться не могу, это конец… Не будет никакого романа. Ни одна душа на земле не прочтет «Человека без собаки».

Попытался поднести сигарету к губам, но не смог. Приказал пальцам разжаться, чтобы дать сигарете упасть на землю, но сигнал мозга остался не принятым — рука даже не дрогнула. Хотел повернуть голову и посмотреть на машину, а не на пугающе черный ельник на фоне темно-лилового неба, но из этого тоже ничего не вышло.

Ровным счетом ничего. Голова осталась неподвижной. Он так и продолжал стоять, уставившись в пространство.

Сигарета выскользнула из пальцев. Окурок тлел несколько секунд у носка ботинка, потом погас — где-то на периферии поля зрения, он видел его, не опуская головы.

Боже, подумал Роберт Германссон. Может быть, я уже умер? Может быть, как раз в эту секунду душа оставляет тело и превращается во что-то еще?

Но нет, никаких физических признаков отделения души от тела он не обнаружил. Та же ноющая боль за грудиной, учащенное, поверхностное дыхание. Тот же слабый северный ветер, холодный ветер… смертельно опасный ветер, вдруг подумал Роберт, чувствуя, как леденеет его влажный лоб. Где-то вспыхнули фары автомобиля. Через пару секунд машина с воем пролетела мимо. Свет и звук… Свет и звук.

Никто не знает, сколько машин просвистело мимо него, никто не знает, сколько минут он провел в этом странном анабиозе, сколько событий случилось в мире.

Он упал ничком, даже не вытянув рук, чтобы смягчить падение, лишь в последнюю долю секунды ему удалось как-то вывернуться и приземлиться на плечо. В самую последнюю долю секунды. Теперь никакой боли он не чувствовал. Попытался сжать кулаки — безуспешно, попытался унять отвратительную дрожь подбородка — и потерял сознание.

Между шпангоутами призрачной галеры обморока просочилось короткое видение. Ему четыре или пять лет, он описался и понуро стоит перед отцом.

— Ты сделал это нарочно.

— Нет. Не нарочно. Так вышло.

— Нарочно, нарочно. Я тебя знаю. Ты мог бы добежать до туалета, но тебе захотелось помучить мать — ей же придется стирать твои записанные штаны.

— Нет! Нет! — В голосе у него слезы. — Просто так вышло! Я могу постирать штаны сам!

Отец в гневе сцепил руки:

— Ты еще и лжешь! Тебе мало того, что ты обмочился и заставил мать делать лишнюю работу, ты еще и лжешь! Зачем ты нам такой?

— Я не знаю, не знаю, — кричит он в отчаянии. — Я не виноват, что родился! Я вас очень люблю, вот увидите, сами увидите…

Но отец открывает ящик письменного стола и что-то оттуда достает. Это голова его сестры Кристины, окровавленная, он держит ее на вытянутой руке. Голова болтается на вытянутой руке отца и выглядит очень грустно и очень страшно. Под конец он швыряет голову Кристины Роберту… и он с ужасом понимает, что сейчас описается опять.

И как раз в ту секунду, когда Роберт изготовился поймать голову своей любимой сестры, он очнулся и вскочил на ноги. Отошел к опушке и помочился.

Он сильно замерз, настолько, что ему с трудом удалось вставить ключ зажигания в замок — пальцы не слушались.

— Нет, — сказала Эбба Германссон Грундт, — звуковая книга подождет. Давайте сначала послушаем подробный отчет Хенрика. Первый семестр в университете — это серьезный этап развития личности, хочешь ты этого или не хочешь.

Лейф Грундт вздохнул и выключил радио. Что касается его, он перестал хлопотать о развитии личности после двух лет гимназии по торговой линии, но, разумеется, ему было интересно послушать рассказ сына о первом семестре в Упсале. Сам он тоже вырос в Упсале. Правда, на приличном расстоянии от самого университетского городка, в Салабеке, но все равно, город-то университетский. У Хенрика с Эббой была какая-то душевная близость, зародившаяся, скорее всего, еще когда она его вынашивала, — так и осталось на всю жизнь. Особенно теперь — она даже не скрывала гордости: юриспруденция! Студенческое общежитие, пирушки, мужские посиделки, пунш по вечерам, танцевальные вечера, съемные квартиры и все такое.

Что ж, подумал Лейф Грундт, может, из него что-то и получится.

— Все путем, — сказал Хенрик Грундт.

— Путем? — хмыкнула Эбба. — Нет уж, будь любезен развить эту мысль. Значит, у вас экзамены в январе? Что ж это такое — осенний семестр переваливает за Рождество? В мое время так не делали. Так, мелочи какие-то, кто-то досдавал хвосты, но чтобы все двадцать очков? Значит, у тебя впереди три недели зубрежки?

— Все путем, — повторил Хенрик. — У нас группа, четыре человека, мы занимались вместе всю осень. Засядем второго января недели на две.

— Ты, надеюсь, захватил домой книги?

— Пару штук привез, — кивнул Хенрик. — Тебе не стоит беспокоиться. И уж во всяком случае, не из-за занятий.

Лейф Грундт приступил к обгону огромной грязно-желтой фуры с немецкими номерами. На какое-то мгновение разговоры в машине смолкли — Эбба Германссон Грундт никогда не отвлекала мужа во время обгона.

Кристофер покосился на брата. Во всяком случае, не из-за занятий? Показалось ему — или в словах Хенрика был еще какой-то смысл? Дескать, из-за занятий беспокоиться не надо, а вот из-за…

Нет, вряд ли. Супер-Хенрик никогда не доставлял неприятностей своим родителям. Ему удавалось все, за что он ни брался, — в школе, в спорте, в игре на рояле. «Тривиал Персьют» и ловля рыбы на мушку. Все без исключения. И так было всегда. Когда в двенадцать лет Хенрик стал победителем олимпиады «Мы из пятого», отец сказал, что у Хенрика только одна проблема в жизни: выбрать, кем ему стать, — нобелевским лауреатом или премьер-министром. Мама Эбба тут же пояснила, что Хенрик без всяких проблем может успеть и то и другое. Кристофер, которому тогда было пять, ушел в свою комнату и мрачно размышлял, что старшему брату, как всегда, достаются все похвалы. Мало того, он собрался еще и прихватить сразу оба лакомых куска — и нобелевский лауреат, и премьер-министр. Ну погоди, Хенрик, подумал он тогда, погоди, вот я стану королем, и ты будешь жрать сырую морковь всю оставшуюся жизнь, пока не подавишься.

Но все же, если он правильно угадал некоторый диссонанс в ответе брата… во всяком случае… может быть, и в самом деле есть о чем беспокоиться?

Глупо, подумал грешник Кристофер, мрачно наблюдая, как мимо окон медленно скользит назад гигантский забрызганный солью грузовик. Нет, в нашей семье такого случиться не может.

— А эта девушка? — спросила Эбба. Она полировала ногти — занятие, на которое у нее было время разве что в подобные моменты: в машине и не за рулем. Именно поэтому она никогда не упускала такого случая. — Надеюсь, вы бережно относитесь друг к другу?

Пользуетесь ли вы кондомами, перевел Кристофер материнский эвфемизм.

— Да, — улыбнулся Хенрик. — Мы относимся друг к другу очень бережно.

— Ее ведь зовут Йенни?

— Да, Йенни.

— Медичка из Карлскуги?

— Да.

— Она тоже в студенческой общине?

— Да, хотя не в той, что я. В другой. Я, по-моему, уже рассказывал.

Наступило молчание. Черт возьми, подумал Кристофер. О чем они говорят?

— Ты выглядишь усталым, — нарушил молчание отец. — Это все зубрежка и бесконечные гулянки, если я правильно понимаю.

— Лейф! — возмутилась мать.

— Sorry, sorry. — Лейф изготовился к очередному обгону. — Но Хенрик и в самом деле маленько стукнутый, вам не кажется? Не настолько, разумеется, как я или Крилле, но все же…

Кристофер улыбнулся и мысленно поаплодировал отцу. Он обожал отца, заведующего отделом в «Консуме».

— Далеко нам еще? — спросил он вслух.

— С божьей и маминой помощью успеем к вечерней дойке, — сострил Лейф и удостоился пристального взгляда жены.

— Очень хорошо, что мы остановимся в отеле, — сказала Кристина. Они свернули с шоссе и миновали индустриальный район. Промелькнула какая-то церковь. — Иначе я буду чувствовать себя непрошеной гостьей.

Ни за что в жизни я бы не произнесла это вслух, если бы не усталость, подумала она. Усталость… когда она уставала, могла ляпнуть что угодно. И хотя в ее словах была большая доля правды, хотя она и в самом деле не испытывала никакой радости от визита в родительский дом, вовсе ни к чему было лить воду на мельницу Якоба. Очень глупо.

— А я никогда и не понимал эти слюни и сопли по поводу маленьких шведских городков, — тут же поддержал ее Якоб. — Это какое-то выморочное звено между деревней и городом, не так ли?

Он показал на ряд одинаковых коттеджей за окном. Самое популярное вложение денег в семидесятые: семейный дом из теперь уже поврежденного влагой кирпича, с традиционными, выставленными еще на первый адвент семисвечниками в восьми из десяти окон и южнокорейским маленьким универсалом под навесом.

— Бог, должно быть, страдал от похмелья, когда все это разрешил.

— Некоторые считают, что и Стокгольм — вовсе не центр мира, — сказала Кристина и сунула Кельвину в рот соску. Он немедленно ее выплюнул. — Хорошо бы уже добраться до места. Поселимся — и первым делом в душ.

— С удовольствием, если успеем.

— Еще только без четверти шесть. Нас ждут к семи.

— Для меня твое желание — закон, — сказал Якоб, затормозив на красный свет. — Смотри-ка, у них даже светофоры есть.

Заткнись, эстермальмский хлыщ, подумала Кристина. На этот раз, несмотря на свинцовую усталость, в слова она это пожелание не оформила.

— Фуй, — неожиданно произнес Кельвин.

 

Глава 6

Розмари Вундерлих Германссон разровняла начинку на пироге с креветками и раковыми шейками, сунула его в духовку и осторожно выпрямилась. Шесть вечера. Пока еще никто из детей и внуков не объявился, но через час дом будет полон. Эбба дала о себе знать в начале шестого — мы немного задерживаемся, но до семи успеем, не волнуйся, мамочка. Кристина уже позвонила из отеля — только примем душ и сменим Кельвину памперсы.

Роберт пока не звонил.

Горячие закуски, пиво и рюмка аквавита, рождественский муст для детей. Хенрику, наверное, тоже можно пива: мальчик все-таки уже в университете. Но ничего крепкого — в этом пункте Розмари и Карл-Эрик были единодушны.

Во всем остальном — нет. Не были. Никакого единодушия. Розмари и сейчас это чувствовала, можно сказать, спинным мозгом, хотя за весь день они обменялись, самое большее, десятком слов. После сорока лет замужества все понятно без слов — поговорка старая, но верная. Ей это казалось естественным. Если она и может как-то повлиять на своего мужа, то не словами, а взглядами и красноречивым молчанием. Говорить с Карлом-Эриком бесполезно. Лучше выразительно промолчать. Его словарный запас, конечно, далеко превышает количество молекул во Вселенной, но и он в состоянии различить замысловатые пируэты выразительного молчания, и кто знает, кто одержал за эти сорок лет больше побед — она или он. Впрочем, что за разница? Что в лоб, что по лбу.

Хотя… Вера Рагнебьорк как-то хорошо сказала: бывают дуэли, когда оба гибнут. А может быть, не просто бывают, а чаще всего… Да, чаще всего бывают именно такие дуэли — долгие, тягучие, скучные и настолько обыденные, что даже и не замечаешь, что это дуэль. А гибнут оба. Победителей нет.

После ланча она позволила себе немного поспать, и ей опять приснилось, что кто-то из них должен умереть. Они с мужем на каком-то острове, окруженном изумрудно-зеленым морем, — скорее всего, это проклятый робертов Ко Фук, откуда же еще взяться во сне острову, — и они одни на этом острове, и задача — выжить. Одному из них. Кто-то один должен выжить — Карл-Эрик или Розмари. Все неумолимо клонится к решающему поединку, к дуэли без правил, исход которой предсказать невозможно, но до открытой схватки дело не дошло. Она проснулась задолго до того, как пришло время нанести решающий удар или парировать атаку соперника.

Значит, мысль эта застряла где-то в подсознании. Она колыхалась там, как медуза, диффузная плазма, полупрозрачный слой между чувством и предчувствием.

Что это? Почему мне лезут в голову эти мысли? — подумала она со страхом.

Домашние фрикадельки. Копченый лосось. Скучный салат с покупным французским соусом. Два пирога. «Искушение Янсонсса». Яйца, фаршированные икрой зубатки.

Тоска зеленая, вот что это все, констатировала Розмари. Но кухонный стол, по крайней мере, заполнен, а когда она поставит хлеб и большой кусок чеддера, будет даже красиво. Красиво… но скучно до зубной боли. Таков был замысел Карла-Эрика — он все распланировал и на понедельник, и на вторник. В конце концов, это же ему исполняется шестьдесят пять, а не мне.

В гостиной в понедельник накрывать не будем, сказал он, накроем на кухне — не надо размазывать торжественный момент. Горячие закуски можно прекрасно взять с собой в гостиную — присесть на кресле или на диване. По-семейному, никаких формальностей. Поболтаем о том о сем. Год заканчивается, погода странная. Телевизор не включать, упаси бог. Жизнь прекрасна. Карл-Эрик расскажет смешные истории из своей педагогической практики — теперь уже ушедшей в прошлое. Знаменитое сочинение Эллинор Бенгтссон о свекле… когда это было? В семьдесят четвертом? Пожар в церкви на празднике святой Люсии в 1969 году — у одной из девушек начисто сгорели во лосы, она полгода ходила лысой, как Фантомас. Как адьюнкт Нильссон покупал машину… господи, хоть бы он оставил в покое этого несчастного адьюнкта Нильссона! Или как заведующий учебной частью Грундерин опозорился в связи с референдумом по атомной энергетике в 1980-м…

Она безнадежно перевела глаза с тоскливого салата на тяжелую осеннюю мглу за окном и опять вспомнила про Роберта. Заоконная темень показалась еще темней. Вдруг ей захотелось, чтобы вся ее жизнь волшебным образом оказалась старым английским фильмом, так, чтобы можно было подняться наверх, лечь в постель и ни о чем не думать. Как они там выражаются? Sorry, I have to leave. Сослаться на мигрень или еще какую-нибудь подходящую к случаю чушь и оставаться в постели до скончания века.

А можно сбежать к сестре в Аргентину и спрятаться там навсегда. Но они потеряли связь еще лет десять назад. Розмари и Регина эмигрировали в Швецию с родителями, когда им было семь и двенадцать лет, через четыре года после войны. К добру или не к добру, семья покинула разбомбленный Гамбург и поселилась в Швеции. Сначала в Мальмё, потом севернее, в Векшё, потом еще севернее, в Эребру. Регине Швеция по душе не пришлась, она уехала, когда ей не было еще и восемнадцати. Приехала только на похороны матери Бербель в 1980 году, а хоронить отца Генриха, ушедшего через два года, уже не явилась.

Сестра уже много лет жила в Буэнос-Айресе, посылала рождественские открытки. С днем рождения не поздравляла. Только с Рождеством.

Буэнос-Айрес… Есть ли на земле место дальше отсюда, чем Буэнос-Айрес? Есть ли на земле убежище надежнее, чем Буэнос-Айрес?

Ей пришло в голову, что она ступила на тропу, которую Карл-Эрик уже проложил в красной испанской пустыне, и проворчала что-то оскорбительное в свой адрес.

Забавно — она не сразу сообразила, что начала ворчать по-немецки. Это потому, что я вспомнила семью, решила Розмари. Она никогда не проходила специальных курсов преподавания немецкого; собственно, все получилось случайно: Карл-Эрик предложил ей попробовать себя в этом деле, когда в середине восьмидесятых освободилось место и администрации не удалось найти педагога с необходимой формальной подготовкой. Господи, какая формальная подготовка, эта вечная шведская приверженность правилам и параграфам… Это же мой родной язык!

И у нее получилось. Но и эта тропинка оборвалась три дня назад. О чем это она думала только что? Что-то важное или так, ерунда?..

Вошел Карл-Эрик и оглядел кухню хозяйским взглядом.

— Выглядит неплохо, — похвалил он. — А где ты поставишь «Пильзнер»?

— На разделочном столе. Но ведь пиво, я думаю, должно быть холодным? Придет время — поставлю.

— Само собой, само собой. Я просто спросил, где оно будет стоять.

— Спросил, — пробормотала Розмари. — Спросил и спросил.

— Вот именно! — бодро подтвердил муж, крепкий еще мужчина в возрасте шестидесяти четырех лет и трехсот шестидесяти четырех дней. — Вот именно! Спросил и спросил.

Раньше всех объявилась Эбба со своим «торговым» мужем и сыновьями. Розмари вдруг почувствовала неловкость: обычный приветственный ритуал с объятиями и поцелуями показался ей нелепым. Мальчики уже так выросли, Хенрик совсем мужчина… Но, пообнимавшись с Эббой и с Кристофером, который, похоже, смутился еще больше, чем она сама, пришлось потискать и Хенрика, и Лейфа. Хенрик перерос отца. Метр девяносто, не меньше… она их не видела… сколько уже? Полгода. Не меньше. Носом и глазами Хенрик похож на Эббу, а еще больше — на Карла-Эрика. У Розмари даже слегка закружилась голова — настолько Хенрик напомнил ей парня на школьном танцевальном вечере в Карро полвека назад. Ремейк Карла-Эрика Германссона. Мысль испугала ее — только не это. Но, слава Создателю, углубляться в грустные параллели времени не было. Карл-Эрик Первый стоял на пороге гостиной — никаких объятий; крепкие, достойные мужские рукопожатия. Оценивающий, как показалось Розмари, взгляд, тем более неприятный; что для того чтобы рассмотреть того или иного члена семьи Грундт-Германссон, ему приходилось подходить поближе и вглядываться — Карл-Эрик из тщеславия надевал очки только для чтения. Ненатуральная улыбка только усиливала неприятное чувство. Когда дошла очередь до Кристофера, Розмари почти физически ощутила, с каким трудом дед удержался от замечания вроде «не сутулься, мальчик», но, слава богу, все же удержался. Педагог в его душе отвлекся на что-то другое.

— Дело, значит, вот какое, — бодро сказал Лейф. — Подарки и все такое прочее, я думаю, надо отнести на верхнюю палубу. Добрались все-таки. Семьсот километров, скажу я вам, — это семьсот километров, как написано в Коране.

— Дорога скользкая? — спросил Карл-Эрик.

— Да нет…

— Движение большое? — пришла очередь Розмари задать обязательный вопрос.

— По-разному.

— Думаю, в приемном покое хирургам поспать не дадут.

— Главное — правильно делегировать полномочия, — сказала Эбба.

— Лучше не скажешь, — поддержал ее Лейф. — Я, например, за последнюю неделю делегировал четыре тонны свиных задниц.

— Свиных задниц? — переспросила Розмари: она почувствовала, что для продолжения шутки Лейфу нужна эта реплика.

— Рождественской ветчины. — Лейф расплылся в довольной улыбке.

— Прошу извинить, мне надо в туалет, — прошептал Кристофер.

— Еще бы! — Розмари почувствовала облегчение. — Значит, так: все наверх, вы же знаете, где ваша комната. Все как всегда. Надеюсь, Хенрик не вырос из кровати.

— Нет проблем, — приветливо улыбнулся Хенрик. — У меня все гнется — и тут, и там.

По крайней мере один человек рассмеялся этой шутке от всего сердца — Карл-Эрик Германссон.

Кристина и сопровождающие ее лица прибыли десятью минутами позже. Малыш Кельвин немедленно вцепился в мамину ногу и уткнулся в нее носом. На Кристине было новое, очень столичное желтое кашемировое пальто, но выглядела она уставшей. Розмари сделала пометку в памяти: надо бы посоветовать дочери сделать анализ крови, нет ли у нее анемии, хотя знала, что такой разговор вряд ли состоится. Доверительные разговоры с Кристиной прекратились давным-давно, дочери было лет двенадцать, не больше. К тому же… — Розмари попыталась разобраться в своих ощущениях — к тому же, может быть, это вовсе и не усталость. И даже, скорее всего, не усталость. На лице у дочери была написана скука, откровенная, болезненная, с трудом переносимая скука. Связано ли это исключительно с принудительным посещением родительского дома? Или корни лежат еще глубже?..

Якоб Вильниус, как опытный шармёр, приехал в длинной шерстяной накидке до пола — таких в Чимлинге еще не видывали. Он приготовил для новообращенных пенсионеров особый подарок. Несколько раз подчеркнув, что это еще не настоящий подарок, настоящий подарок они вручат завтра, в торжественной обстановке, а это так, otium post negotium, ха-ха, односолодовый виски, «Лафрог», собственно говоря…. Разлит в дубовые бочки сразу после Рождества Христова. Каждая капля — на вес золота, при умеренном потреблении на полгода хватит… а нальешь лишний сантиметр — и в полет, ха-ха.

Чтобы показать гостю, как высоко ценит он столичные прихоти, Карл-Эрик тут же откупорил драгоценную бутылку и предложил попробовать всем, кроме внуков, разумеется. Да их в поле зрения и не было — братья Грундт устраивались в своей комнате, а малыш Кельвин забрался под стол и внимательно изучал свой большой палец. Все сделали по небольшому глотку и замерли, восхищаясь характерным запахом высокогорного шотландского торфяного дыма, кроме Розмари, она тут же оправдалась: ничего не смыслю в виски.

— Женщины — вечная загадка, — улыбнулся Якоб Вильниус.

— А Роберт еще не приехал? — поинтересовалась Кристина.

— Нет. — Розмари посмотрела на часы. — Он вчера звонил. Сказал, к семи будет.

— Уже четверть восьмого.

— Знаю, знаю… — На лице у Розмари появилась озабоченность. — Мне надо похлопотать на кухне.

— Тебе помочь? — как всегда, спросила Эбба.

— Справлюсь. — Розмари услышала эхо собственной реплики, и ей показалось, что в ней прозвучало раздражение, хотя она вовсе не имела такого намерения. Неужели я не в состоянии скрыть, насколько мучительны для меня все эти ритуалы? — Знаешь, через четверть часа пусть мальчики спускаются вниз, — сказала она примирительно. — Мы же не можем голодать весь вечер и ждать Роберта.

— Я и не собиралась, — сказала Эбба.

— Итак… итак, вы собрались в Испанию, если я правильно понимаю? — спросил Якоб Вильниус.

— В Андалузию, — уточнил Карл-Эрик и доверительно наклонился к собеседнику. — Не знаю, известно ли тебе, какую богатую историю имеют эти места. Гранада, Кордова, Севилья… Незабываемо! Арабское наследие, еврейское наследие… я даже подумываю, не начать ли мне в свободное время копаться в истории… попробовать инвентаризировать все это богатство…

Его монолог прервал звонок в дверь.

Приехал Дрочила Роберт. Семья была в сборе.

Братья лежали на своих кроватях в двенадцатиметровой квадратной комнате. Темно-зеленые обои с вертикальными, тоже зелеными, но чуть посветлее, полосками. Комод с тремя ящиками, на тумбочках — одинаковые настольные лампы на деревянных ножках с выжженной затейливой надписью «Смёген». На двери встроенного шкафа — большой календарь 1988 года, посвященный местной футбольной команде «Рейнер». Зеленые футболки, зеленые трусы.

Кристофер уставился в белый потолок. Он думал о Линде Гранберг. Хенрик тыкал в клавиатуру мобильника — сочинял эсэмэску. В темноте за окном шел тихий, мелкий дождь, его шуршание напоминало сигналы из дальнего космоса.

— Кому пишешь? — спросил Кристофер.

— Приятелю.

— Понятно.

Кристофер закрыл глаза. Линда упрямо не выходила из головы, и это не давало ему покоя. Хорошо бы и в самом деле перепрыгнуть через несколько дней.

Собственно, через два. Осталось перепрыгнуть через два дня. Если бы сейчас был вечер среды, а не понедельника, он бы уже был в Сундсвале. Лежал бы на своей постели, а не на этой видавшей виды койке. И Линда была бы поближе… куда как поближе, всего-то несколько сот метров до их дома на Стокрусвеген. Можно позвонить и назначить встречу. А почему бы и нет? Сказать, что приготовил ей рождественский подарок.

Черт подери, почему он раньше об этом не подумал? Позвонить Линде, попросить подойти к киоску Биргера, подарить ей что-нибудь такое, что ее потрясет, съесть по гамбургеру, прогуляться, выкурить сигарету. Поговорить о том о сем, а потом целоваться… так и сделаю, не будь я Кристофер Грундт. No doubt.

Мысленно обругал себя за глупость — как он мог потерять мобильник? Интересно, подарят ли ему новый на Рождество? Можно попробовать попросить телефон у Хенрика и послать Линде эсэмэску.

— Могу я одолжить твой телефон?

— Что?

— Могу я одолжить твой мобильник?

— Ты же знаешь, что нет.

— Почему?

— И это ты знаешь.

— Спасибо. Зачем человеку враги, если у него есть старший брат?

Ответа не последовало.

— Я сказал: если у человека есть брат, зачем ему враги?

— Я слышал. Но ты сказал наоборот.

— Как это?

— Ты сказал: зачем человеку брат, если у него есть враги?

— Я так не говорил.

— Сказал.

— Нет.

Молчание.

— Нет!

Молчание.

— Нет!!!

— Кристофер, ты иногда доводишь меня до бешенства. Ты не мог бы заткнуться и дать мне дописать?

— А кому ты пишешь?

Молчание.

— Кому ты пишешь? Девушке? Как ее там… Йенни?

— Представь себе — да. Почему бы и тебе не завести девушку, Кристофер? По крайней мере, было бы чем заняться.

— Спасибо за совет. Подумаю. А она ничего?

— Кто?

— Йенни. Как она — ничего?

— Никакого желания обсуждать этот вопрос.

— Спасибо, обрадовал. Единственный брат поступил в университет и зазнался так, что даже и говорить не хочет.

— Кончай, Кристофер. Дай мне наконец дописать. Помолчи хоть секунду, сделай милость!

— А ты что, не можешь писать и разговаривать одновременно? Я могу.

— Это потому, что ты еще ничего умного не писал.

— Еще раз спасибо. С такими врагами не нужен никакой брат.

— Вот, опять!

— Что опять?

— Ты перевернул фразу.

— Ничего я не переворачивал.

Молчание.

— Не переворачивал!

Молчание.

Ничего безобразнее этих обоев в жизни не видел, подумал Кристофер Грундт. Да и вся комната не лучше. Даже я, наверное, смотрюсь красавцем на фоне этих стен.

Может, разбежаться и влепиться башкой в одну из них? Два дня без сознания — и я в Сундсвале.

Карл-Эрик Германссон никогда не злоупотреблял спиртными напитками, но поскольку он угощал всех выпендрежным виски Якоба Вильниуса, не мог не предложить стаканчик и Роберту, когда тот появился в двадцать минут восьмого. Не хотелось бы, но надо держать фасон. Он начал говорить о дожде — дождь и в самом деле начался, ледяной дождь, каждую минуту готовый перейти в снег, всю осень шли дожди… говорил, говорил, но когда обменялся рукопожатием с единственным сыном, почувствовал нечто вроде зубной боли. Всех можно обмануть, подумал он. Себя не обманешь.

Пришлось налить и остальным — к этому времени гости успели опустошить свои стаканы. И никто не отказался. Исключение составили Розмари (она в десятый раз повторила, что никогда не понимала вкуса в королевском напитке) и Кельвин — теперь он улегся под столом и внимательно изучал рисунок на ковре.

И вполне возможно, что именно вступительная доза божественного односолодового виски сделала этот вечер таким, каким он стал.

А может, и не в этом дело. Может, все дело было в туманном психологическом подтексте, в комбинации осознанных и неосознанных факторов, которые никто из присутствующих не мог ни понять, ни тем более проанализировать.

А скорее всего, — и то и другое. И виски, и психология.

 

Глава 7

— В последнее время я часто об этом думаю, — сказал Якоб Вильниус. — Почему люди не покидают эту страну при первой возможности? Зачем просыпаться февральским утром в Траносе, когда можно с таким же успехом делать это в Севилье? Я прекрасно понимаю ваше решение.

— Для такого решения требуется определенный кругозор, — сказал Карл-Эрик, давая понять, что и он немало передумал по этому вопросу. — А кругозор есть далеко не у всех. Да этого и желать нельзя.

— Когда вы едете? — спросил Лейф Грундт.

— Дом освобождается первого марта, в худшем случае пятнадцатого. Вещи, те, что не возьмем с собой, сдадим здесь на склад. Пока ведь речь еще не идет о наследстве.

— О боже! — Кристина вяло повела рукой. — Мы даже не думали…

— В Испании хорошо, — сказал Лейф. — Сорок миллионов испанцев не могут ошибаться все разом.

— Вообще-то сорок два, — поправил Карл-Эрик. — На первое января две тысячи пятого года. Но у них тоже демографический перекос вроде нашего. Население стремительно стареет.

— И с вашим приездом дело не улучшится, — заметила Кристина. — Только поспособствуете перекосу. Дальнейшему.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Карл-Эрик и посмотрел в пустой стакан.

— В излишней доброте тебя не упрекнешь. — Эбба свирепо взглянула на младшую сестру и подняла вилку. — Но… насколько мне известно, вы же никогда не собирались никуда уезжать, папа? Надеюсь, это никак не связано… с осенними событиями.

— Разумеется, нет! — воскликнула Розмари, словно ожидала этот вопрос. — Не понимаю, о чем ты. Неужели никто не хочет еще кусочек пирога? Второй почти и не начали.

— А я как раз и собрался на кухню, — улыбнулся Лейф.

— А я бы с удовольствием выпил еще пива, — сказал Роберт и тяжело поднялся с кресла. — Но пирог вряд ли — наелся. Извини, мама.

— Нечего извиняться. Не хочешь — значит не хочешь, — грустно сказала Розмари.

— Блябу! — неожиданно завопил Кельвин из-под стола.

— У нас, само собой, нет намерений присоединяться к какой-нибудь дебильной шведской колонии. — Карл-Эрик поставил стакан и украдкой посмотрел на жену. — И не забудьте: стоит чуть-чуть, совсем чуть-чуть поскрести землю Андалузии, и мы находим культурное наследство, равного которому нет во всей Европе. Да что там в Европе — во всем мире! Там не было мрака Средневековья. Повсюду мы находим следы замечательного сосуществования мавританской и еврейской культур, уникального не только географически, но и, смею заверить, уникального исторически! Сидеть в Альбецине и любоваться Альгамброй, а тут еще кто-то играет на классической гитаре под платаном… Да, — он довольно хохотнул, — должен признать: Якоб прав. Это нечто совсем иное, чем вторник в Траносе.

— Б-р-р… — поморщился Якоб Вильниус.

— Якоб терпеть не может не только Транос. Вообще всю шведскую провинцию… — Кристина усмехнулась. — Транос просто попался ему на язык.

— Надеюсь, пирог не пересолен, — озабоченно произнесла Розмари Вундерлих Германссон.

— Пирог изумительный, мамочка, — сказала Эбба Германссон Грундт.

— А дом удалось продать? — спросил практичный Лейф. — В наше время это не так легко.

— Лейф! — строго посмотрела на него Эбба.

— Еще не совсем… — Розмари озабоченно обвела взглядом гостей. — Так как с солью? Теперь столько сортов соли, не угадаешь.

— В среду подписываем контракт. — Карл-Эрик тяжело положил руку на стол.

— Неужели никто не хочет добавки мороженого? У нас его несколько тонн. Дети, как вы насчет мороженого?

Розмари озабоченно посмотрела на внуков. Кристофер и Хенрик синхронно покачали головами.

— Они постепенно становятся мужчинами, — заметил Якоб. — Приходит момент, когда перестаешь интересоваться малиновыми тянучками и «бугги».

— Что это за «бугги»? — машинально спросил Кристофер.

— Сорт жвачки, — со знанием дела разъяснил Лейф Грундт. — До сих пор числится в ассортименте, хотя никто не покупает. Вы не забыли песенку «Четыре „бугги“ и кока-кола»? Была хитом в свое время…

— Holy cow… — буркнула Кристина.

— Кока-колу знаю, — сообщил Кристофер.

Слово взял Карл-Эрик:

— Не знаю, заметили ли вы, но, когда дело касается вторичного культурного наследия, всегда речь идет о смене парадигмы.

У Кристофера отвалилась челюсть.

— Молодежь вряд ли сегодня знает, кто такие были Хассе и Таге, никогда не слышали о Йосте Кнутссоне или Монике Сеттерлунд. Нет, мои-то ученики, разумеется, знают, но ведь они составляют исчезающе малый процент… Пожалуйста, попробуйте малагу, мы все равно через три месяца пополним наши запасы.

— С удовольствием, — сказал Лейф. — Но кое-что из культурного наследия живо и будет жить. «Эмиль из Лённенберги», к примеру. Или «Консум». Давайте выпьем… давай выпьем, дорогая моя женушка. Подумай только, завтра тебе сорок! А по мне, так больше тридцати девяти с половиной не дашь.

— Спасибо. Очень остроумно, — сказала Эбба, не глядя на мужа. — Вы, наверное, не знаете — «Консум» осенью организовал курсы остроумия для продавцов. Лейф был одним из первых.

Карл-Эрик скрипнул зубами и прокашлялся, чтобы хоть чем-то заполнить неловкую паузу, и вернулся к смене парадигм.

— «Fucking Amal», к примеру. Знаете, что сказал после премьеры один из моих учеников? Факинг — знаю, что значит, а вот что такое Омоль?

Он довольно хохотнул. Его хорошее настроение ненадолго передалось собравшимся за столом. Словно бы в комнату залетел слегка поддатый ангел радости, помахал крыльями, быстро обнаружил, что ошибся дверью, и ретировался. Тихое замечание Хенрика никто не расслышал, кроме Кристины.

— Эта история была во всех газетах.

— А что, погреб там есть? — спросил Лейф. — Для вин?

— Да, своего рода продуктовый погреб, — с удовольствием пояснил Карл-Эрик. — Двенадцать — пятнадцать кубометров, так что и для вин место найдется.

— Пора ставить кофе, — решила Розмари.

— Мне, если можно, чай, мамочка, — ласково сказала Эбба. — Я тебе помогу.

По лестнице спустился Якоб Вильниус.

— Наконец-то, — недовольно сказала Кристина. — Где ты пропал?

— Укладывал ребенка, дорогая, — скромно сообщил Якоб и отпил малаги из бокала, стоявшего на дубовом подсервантнике рядом с кусочком берлинской стены под стеклом. Потом сел на диван между Кристиной и Хенриком.

— Он засыпает за три минуты.

— На этот раз за сорок пять. О чем вы беседуете? Я пропустил что-то интересное?

— Не думаю. — Кристина едва заметно усмехнулась.

— Что тут может быть интересного? — неожиданно брякнул Роберт. — А когда можно будет идти спать без специального разрешения?

Наступила внезапная тишина. Странная тишина — в гостиной сидели девять взрослых, к тому же разгоряченных ужином людей.

— Прошу прощения, — спохватился Роберт. — Извини, мама. Мне кажется, я выпил немного лишнего.

— Не понимаю, о чем ты, — бодро сказала Розмари. — За что ты просишь прощения? Сейчас будет кофе. И чай. Кому кофе, кому чай.

Она исчезла в кухне в сопровождении старшей и самой благополучной дочери.

— Черт знает что, Роберт, — сказала Кристина с театральной интонацией. — И что ты хотел этим доказать?

Роберт Германссон пожал плечами. Вид у него был очень грустный. Он отпил пива из бокала, хотел, по-видимому, что-то сказать, но промедлил, упустил момент, и в следующий раз открыл рот через час.

— Я так понимаю, что все вы ждете какого-то разъяснения. — Он допил последние капли рассчитанного на полгода «Лафрога».

Остатки виски после ужина поделили поровну между всеми мужчинами, кроме Хенрика и Кристофера. Кристина сидела с бокалом красного вина, Эбба допивала вторую чашку зеленого чая, Розмари в кухне мыла посуду, Кельвин спал. Полдвенадцатого вечера.

Наконец-то, подумала Кристина. Нельзя избежать неизбежного.

— Или, может быть, что-то вроде извинения?

Несколько секунд молчания.

— Никто ничего не ждет, Роберт, — сказала Кристина. — Конечно, Хенрик, если хочешь, можешь отпить у меня вина.

— Конечно, никто ничего не ждет, — подтвердила Эбба, сделав паузу, которая вызывала сомнения в ее искренности. — Let bygones be bygones. Ради бога. Единственное, чему может научить эта история, — искусству забывать. Думаю, это искусство знакомо и всем остальным.

Она огляделась, ища поддержки, но дождалась реакции только от Якоба Вильниуса — тот пожал плечами. Она резко сменила тему:

— Папа, а ты уверен, что завтра не повалит народ тебя поздравлять? Хенрик! Хватит пить!

— Уверен… не уверен, — проворчал Карл-Эрик. — У Розмари в запасе три торта и пять кило кофе на этот случай. Но если кто и придет, то до ланча. Вам не обязательно при этом присутствовать.

— А почему ты уверен, что до ланча? — спросила Кристина.

— Потому что я так написал в объявлении… — Карл-Эрик зевнул, — просьба не беспокоить после часа.

— Это же гениально! — сказал Якоб, наклоняя свой бокал, на дне которого все еще плескалось чуть-чуть благородного виски. — Если тебе понравился этот напиток, могу порекомендовать Гибралтар, раз уж вы все равно там будете. Дешевле напитков, чем в Гибралтаре, нет во всей Европе.

— Ты так считаешь? — спросил Карл-Эрик. — Ну да, надо же чем-то заполнить двенадцать — пятнадцать кубических метров…

— Значит, никто не ждет никаких объяснений? — спросил Роберт, оглядывая присутствующих. — А я все равно чувствую, что на меня что-то давит.

Кристина встала, опершись рукой на колено Хенрика:

— Роберт, очень прошу тебя — пойдем поговорим.

— С удовольствием. Очень хочется покурить.

Они вышли из гостиной, и туда, воспользовавшись открытой дверью, залетел ангел иного рода: Карл-Эрик опять зевнул, на этот раз еще более явно, а Лейф Грундт почесал затылок.

— Думаю, всем пора спать, — оценил ситуацию Якоб. — Пойду проверю Кельвина. Завтра ведь тоже день.

— И как сейчас в отеле? — неожиданно спросила Эбба. — Прилично? Я помню, как было раньше.

— Ты же никогда не останавливалась в Чимлинге в отеле! — заметила Розмари, входя в гостиную. — Может быть, кто-то хочет бутерброд? Или фрукты?

— На оба предложения ответ отрицательный, мамочка. — Эбба улыбнулась. — В мое время у отеля была репутация очень сомнительная.

— Нам показалось, что там вполне респектабельно, — сказал Якоб, — ни проституток, ни тараканов я не заметил. Впрочем, все может измениться, когда закроются рестораны.

— Фрукты? — безнадежно повторила Розмари. — Бутерброды? Что-нибудь еще?

— Ты что, голубка моя, не слышала? Все наелись до отвала, — сказал ее муж. — И, если ни у кого нет возражений, потерянному поколению пора на боковую.

— А куда делись Роберт и Кристина?

— Пошли покурить и поговорить на темы общественной морали, — сообщил Лейф. — Слушай, Эбба-Бебба, не пора ли и нам в коечку? Хочу встать пораньше и спеть моей красавице любовную песенку.

— А что, разве Кристина курит? — удивилась Розмари.

— Нет, курит Роберт, а Кристина отвечает за общественную мораль, — сострил Лейф Грундт. — Всем спокойной ночи.

— Нет, Якоб. Я хочу еще немного поговорить со своей семьей, что здесь странного?

Она ждала, что он хотя бы жестом выкажет свое несогласие, но не дождалась. Наверное, даже рад случаю получить очки и оправдать свой поспешный отъезд в среду ночью на завтрак с этим американским магнатом. Ее каприз ему только на руку. Это ее разозлило. Сама кую ему оружие, подумала она.

— О’кей, — только и сказал муж. — Я вызову такси, и мы поедем с Кельвином. Когда придешь, тогда придешь.

— Час, не больше. Пройдусь пешком, здесь десять минут ходьбы.

— Ты не должна недооценивать опасности провинциальных городов, — произнес он загадочную фразу.

Я ничего никогда не недооцениваю, подумала Кристина. В том-то вся и беда.

В четверть первого принадлежащая к потерянному поколению родительская пара уже спала. Во всяком случае, двери в спальню были закрыты и оттуда не доносилось ни звука. Ушли спать и Эбба Германссон Грундт с заведующим отделом «Консума» Лейфом Грундтом. Им была приготовлена старая девичья спальня Эббы.

Якоб и Кельвин Вильниусы уехали в отель в Чимлинге на такси.

На первом этаже виллы на Альведерсгатан, 4 остались только брат и сестра, Роберт и Кристина, и их племянники, Хенрик и Кристофер. Кристина посмотрела на часы.

— Еще полчасика, — сказала она. — Иначе мне будет нагоняй от старшей сестры.

— Ужас какой, — сказал Хенрик.

— Точно будет, — подтвердил Кристофер. — Мама без нагоняев не может. Надо научиться с этим жить.

— По-моему, в погребце полно вина, — сказал Роберт. — Пойду достану еще бутылочку.

Он, не дожидаясь ответа, исчез за кухонной дверью и вернулся через десять секунд с бутылкой «Вальполичеллы».

— Расскажи про Упсалу, — попросила Кристина и пододвинулась поближе к Хенрику.

Совершенно невинная просьба, но, к своему удивлению, она заметила, что юноша прикусил губу и глаза его наполнились слезами. Похоже, ни младший брат, ни Роберт ничего не заметили. Но она была совершенно уверена, что не ошиблась.

Ее племянник чем-то был сильно огорчен.

 

Глава 8

Кристофер сунул руку под подушку брата и нашел спрятанный мобильник.

— Ха! — сказал он вслух.

С чего бы мне говорить «ха», тут же подумал он.

Виски ныли. Было уже полпервого ночи, он выпил два бокала вина. Кристофер надеялся, что никто этого не заметил, но одно несомненно: он слегка пьян. И конечно, никогда у него не выскочило бы это дурацкое «ха», если бы он был совершенно трезв.

Посиделки продолжались — в гостиной остались Кристина, Хенрик и Роберт. Кристина замечательная. Она его крестная: если мать умрет — если ей, что называется, не повезет, — Кристина заступит на ее место. Вау, подумал он (еще одно идиотское словцо), вау — подумать только, Кристина — его мать!

О чем я думаю! Нельзя желать смерти родителям! Если Бог есть, такая мысль будет навсегда занесена на мой счет в графе «Преступления».

Впрочем, Кристофер не верил, что Бог есть. И потом, они же родные сестры, Кристина и его мать. У них одинаковые гены, аминокислоты и что там еще… могли бы и снаружи быть более похожими.

И у Роберта те же гены. Если задуматься, он чем-то похож на Кристину, но, конечно… жалкая личность. Типичный лузер. Подумать только — дрочить перед камерой!

Но об этом за весь вечер никто не сказал ни слова. Замок повесили. И все равно, скандал незримо присутствовал, все ходили вокруг да около, как кот у блюдца с горячими сливками. Кристофер, ясное дело, программу не видел — в их доме на Стокрусвеген в Сундсвале такого не смотрели. Но он видел репортаж в «Афтонбладете», об этом говорили в школе — слава богу, он внял совету матери и ни словом и ни звуком не проговорился, что это его родной дядя так отличился на Fucking Island. Что ж, нельзя не признать — иногда и мать бывает права.

Мобильник был включен, никакого пин-кода — звони, сколько хочешь. Отлично, подумал Кристофер. Я слегка поддатый, мне ничего не страшно… кто бы мог подумать, что все так повернется в этой тоскливой дыре? Сейчас пошлю Линде такую эсэмэску, что ей не устоять!

Он сформулировал послание в голове — текст полился мгновенно, легко и элегантно, как вода из крана.

Линда, очень тебя хочу. Предлагаю обменяться рождественскими подарками. Киоск Биргера, в девять часов вечера в четверг.

Звучит здорово. И правда, не устоять. И вот еще что:

Отвечать, черт побери, не надо, пишу с мобильника брата. Просто приходи. Кристофер.

Он улыбнулся своему нахальству. Разве это не нахальство — написать Линде, что он ее хочет? Никакое не нахальство — смелость! Развязная смелость… как раз то, на что западают такие, как Линда. Не быть трусом. Всю свою жизнь он был слишком робок, в этом вся ошибка. Если так будет продолжаться, он никогда и не узнает, каково это — гладить женское лоно.

Он нажал кнопку. Дисплей осветился. «Новое сообщение».

Новое сообщение Хенрику. Ну и ну. А может быть… а почему бы и нет? «Прочитать» — достаточно нажать на кнопку «Выбор». Хенрик никогда и не узнает. Не узнает Хенрик и того, что Кристофер что-то посылал с его телефона, выкинуть сообщение из памяти — дело одной секунды. Ну что там, проще простого — взять и прочитать… Наверное, это от той самой Йенни. А вдруг там что-нибудь такое? Интересно, трахается ли с ней Хенрик? Конечно трахается — они там, в студенческом общежитии, только этим и занимаются. Пьют и трахаются. Разве что по воскресным вечерам немного зубрят, чтобы не отстать. Хорошо бы и мне поступить в университет. Перепрыгнуть через пять лет… опять перепрыгнуть, что за бред, ей-богу. К черту, решил он. На повестке дня Линда Гранберг. Прямо сейчас. По крайней мере, в четверг. У киоска.

Он посмотрел на дисплей. «Прочитать». Нажал кнопку.

Хенрик, мой принц! Тоскую. Мысленно прижимаюсь к тебе и проникаю в тебя.

Он прочитал текст два раза. Что за бред! Мысленно проникаю… что она хочет сказать? Проникаю в твои мысли? В твои сны? Нет, тут что-то другое. Подпись — «Й». Должно быть, Йенни. Но что она имеет в виду? Ведь все происходит наоборот — как может женщина проникать в мужчину? За свою четырнадцатилетнюю жизнь Кристофер, может быть, всего раз или два видел порнофильмы, но совершенно невинным по этой части он не был. Он прекрасно знал, как выглядит женский половой орган — что и куда там может проникнуть? Все наоборот.

И в какое место она собралась проникать?

О господи, мелькнула мысль. Похоже, что… Это же напоминает…

На какую-то секунду он остолбенел — в голове не удерживалась ни одна мысль. Как на катке, пришло ему в голову сравнение. Мысли скользят и скользят. Потом сообразил, что нужно сделать, чтобы внести ясность. Решение пришло мгновенно, как ему показалось, еще до того, как он успел поставить такой вопрос. Он запомнил номер и открыл список телефонов. «А» — Антон, Арне… Хенрик, очевидно, поступал так же, как и он сам, — записывал только имена, не обращая внимания на фамилии. Кристофер нажал букву «Й» — и там-то, там-то… Он уставился на дисплей, не веря своим глазам.

Йенс.

Йенс. Номер совпадает.

Это как…

Никакой Йенни и не было. Был только Йенс. Никакой смазливой медички из Карлскуги. У Хенрика роман с парнем! С парнем по имени Йенс, который только и ждет, чтобы проникнуть в задницу Хенрика!

В отуманенной вином голове пронесся целый вихрь противоречивых мыслей, но, когда непогода улеглась, он не мог удержаться от смеха.

Его старший брат — гей.

Супер-Хенрик трахается с парнями.

По крайней мере с одним, по имени Йенс.

Вот это да! Теперь посмотрим, кто кого… Кто кого… не особенно благородно, но наконец-то, впервые за все время, он ощутил свое преимущество над сверхчеловеком Хенриком. Спасибо тебе, создатель мобильников! Теперь все будет по-другому, он был в этом уверен. По-другому, черт подери!

Он написал сообщение Линде, отправил и тут же стер. Вернулся в главное меню и сунул телефон под подушку Хенрика.

Йенс!

Кристофер погасил свою настольную лампу «Смёген». Лампу Хенрика он гасить не стал. Поизучал вблизи зеленые полоски на обоях и подумал, что, если он поделится своим открытием с отцом и матерью, они постареют лет на десять.

И на этот раз, только на этот раз, не из-за него. В виде исключения — не из-за него. Из-за Великого Хенрика.

Розмари Вундерлих Германссон улеглась на бок, подтянула к животу колени и уставилась на ядовито-красные цифры на дисплее электронного будильника. Двенадцать минут второго. Карл-Эрик спит на спине. Легкое, слегка посапывающее дыхание, которое она слушает вот уже сорок с лишним лет. А если зажать ему рот и нос подушкой? Боже, как все просто…

Нет, не просто. Так можно задушить ребенка или хрупкую девушку, но мужчину так легко не возьмешь. Проснется и начнет сопротивляться. К тому же это его юбилей, он никогда не простит ей попытку убийства в день своего шестидесятипятилетия.

Черт знает, что лезет в голову. Значит, лучше умереть самой. Но если она покончит счеты с жизнью именно в этот день, он тоже никогда ей не простит. Что ж, надо как-то пережить эти сутки. Эбба и Карл-Эрик. День, который должен был стать апофеозом, а напоминает… как это называется? Черную дыру. Откуда весь этот мрак? Почему ее посещают мысли о смерти, об убийствах? День за днем, ночь за ночью… Неужели всему виной скандал с Робертом — или он только послужил катализатором? Никогда раньше ничего подобного с ней не случалось.

А может быть, Испания? Вполне может быть. Может быть, именно Испания вогнала ее в депрессию. Четырнадцать минут второго. Испания. Или уход на пенсию. Неужели считать жизнь конченной только из-за того, что ей не надо ходить на работу? Из-за этих сопливых юнцов в школе в Чимлинге?

Весь вечер… весь вечер она словно скиталась в долине теней. И заодно ходила по канату. Хождение по канату в долине теней. Она сама себе удивлялась, как ей удалось проявить выдержку, не швырнуть на пол тарелку и не высказать все, что накопилось. А ведь никто ничего не заметил. Мамочка туда, мамочка сюда, твоя горячая морошка лучшая в мире, да и ты сама лучшая в мире мамочка… Словно бы это и в самом деле невесть какой кулинарный подвиг — разогреть в микроволновке замороженную морошку. Она накрывала стол, убирала, мыла посуду, подавала реплики — настолько заезженные и истертые, что никто и не заметил, что все это наигранно. Она пыталась выудить из глубины души что-то настоящее, что-то важное, что-то по-настоящему теплое и важное, чтобы сказать детям и внукам, закинула удочку в сознание, но поплавок даже не шевельнулся. Кельвин… странный, погруженный в себя ребенок. Может быть, он нездоров? Аутизм, синдром Аспергера… или это одно и то же? Те несколько слов, что он произнес с промежутками в несколько часов, больше всего напоминали матерные ругательства. Если бы мне было двадцать и надо было бы выбрать, с кем мне жить на необитаемом острове, я бы выбрала Лейфа. При условии, конечно, что ему тоже было бы двадцать.

Это умозаключение показалось ей забавным. Что ж, во всяком случае, одно ясно — Лейф никакой не волк в овечьей шкуре. Может быть, поросенок в свиной шкуре, но поросенок добродушный, с ним можно говорить просто и весело, не напрягаясь. Эббе повезло. Всю жизнь она страдает от мысли, что продала себя, хотя по сути вытащила счастливый билет. Надутая дура! — подумала Розмари с внезапной яростью. Тебе подошло бы имя Карл-Эбба! Она даже улыбнулась в темноте. Они же ничем друг от друга не отличаются, Карл-Эрик и Эбба, разве что четвертью века и по-разному устроенными половыми органами. Одинаковые, как близнецы. Шестнадцать минут второго. А внуки какие-то подавленные. Оба. Особенно Кристофер. Это можно понять — растет в тени своего звездного брата. Хенрик… что ж, Хенрик третье поколение в этой цепочке. Карл-Эрик, Карл-Эбба и Карл-Хенрик. Не хватает только, чтобы и у Хенрика завтра был день рождения. Одна надежда — Хенрик куда более эмоционален, может быть, это его и спасет.

А что нашла Кристина в Якобе, понять нетрудно. Сильный, успешный, зрелый. Обаятельный и надежный. Скользкий, правда, как вода. Нет, это несправедливо… во-первых, вода не скользкая… но что-то такое в нем действительно напоминает воду. Умение принять форму любого сосуда? Наплевать, решила Розмари. Лежу и жую эту жвачку, а ведь все они мне в высшей степени безразличны. Все до одного.

Хотя Роберт и Кристина больше похожи на меня, чем на Карла-Эрика… мысли лезли в голову, и она ничего с этим сделать не могла. Конечно, они на меня очень похожи, с годами это становится все яснее. И может быть, Кристина обняла ее искренне? С намеком на взаимопонимание и примирение — в словах этот намек не выразить, а уж тем более в поступках. Но всему свое время… может быть, они опять станут близки, как в детстве. Лишь бы Кристина не сломалась на этом пути.

Как Роберт. Она сунула руки в мягкое тепло бедер чуть выше колен, сцепила кисти и помолилась Богу, в существование которого иногда искренне верила (чаще не верила). Помолилась, чтобы Роберт не стал алкоголиком. Тогда, в ТВ, он был совершенно пьян и вчера тоже выпил лишнего.

— Господи, — тихо прошептала она, — защити моих детей от всего зла, что им суждено встретить в жизни… и защити меня от себя самой. Ниспошли мне сон, чтобы я выдержала еще сутки с небольшим. Если я в среду вечером попаду в больницу, неважно — тело с душой заодно, полечат тело, а заодно и душу.

Восемнадцать минут второго, надо встать и принять снотворное, иначе мозги лопнут. Еще до этого проклятого вечера, до этой черной дыры. Еще до… Господи, как я ненавижу эти ночи! В последнее время ночи стали даже хуже, чем дни.

— Пойду пройдусь, — сказал Роберт. — Пройдусь, выкурю пару сигарет… никогда не думал, что будет так чертовски сложно все это переварить.

— Переварить что? — спросила Кристина и налила из принесенной Робертом бутылки себе и Хенрику.

Несколько капель упали на стол. Наверное, я тоже под градусом, подумала она. Всё, последний бокал.

Последний, последний… но до чего же славно! Она не пила с тех пор, как забеременела Кельвином, если не считать одного сантиметра виски накануне. Два года… нет, больше, два с половиной. Что ж удивляться, что ей так хорошо?

И странно — именно сегодня.

— Возвращение блудных детей… — многозначительно произнес Роберт. — Этот феномен называется «возвращение блудных детей». Все это чертово семейное болото…. Это не касается тебя, Хенрик, но Кристина-то очень хорошо понимает, о чем я.

— Еще бы! — Кристина пальцем сдвинула на нос воображаемые очки и весело посмотрела на него исподлобья. — Ты же помнишь «Мою семью»?

Роберт засмеялся. Это была знаменитая история. Год был… ну да, год был 1983-й. Эбба заканчивала гимназию, Роберту было тринадцать, Кристине — девять. Ей задали написать сочинение на тему «Моя семья».

Моя семья — как тюрьма. Папа — директор тюрьмы, мама — повариха. Моя сестра Эбба — надзирательница. Она очень потолстела и не влезает в джинсы. А мой брат Роберт и я — заключенные. Мы никакого прест упления не совершили, но отбываем пожизненный срок.

Каждый день мы получаем увольнительную и идем в другую тюрьму, в школу. Там тоже много надзирателей и заключенных. Но там веселее и не так строго.

Директор тюрьмы, папа, очень вредный злодей. Он все время носит галстук, кроме воскресений. Мама-кухарка его боится и делает все, как он скажет. И мы все тоже его слушаемся, потому что у него есть палка с гвоздями.

Моя сестра, надзирательница Эбба, лебезит перед ним. Она тоже вредная злодейка. Иногда она, правда, бывает подобрее, но только когда у меня или у Роберта день рождения.

Как только мы с Робертом немного подрастем, мы сбежим из дома и заявим на них в комиссию по делам детей. И напишем королю и королеве Сильвии — она защищает всех детей, с которыми плохо обращаются. Король вскочит на своего белого ослика, застрелит папу, маму и Эббу, освободит нас с Робертом из тюрьмы, и мы будем жить счастливо до конца дней.

Правда, правда, правда.

Сочинение не прошло незамеченным. На дворе стояли восьмидесятые, школьные психологи и преподаватели ездили на разные курсы и были наслышаны о «серой зоне». Им сказали, что в каждом школьном классе как минимум два случая инцеста, как минимум в трех семьях детей бьют, и необходимо все это выявить и пресечь. Всю семью Германссон вызвали на собеседование. Началось все с того, что классная руководительница Кристины, могучая мужеподобная девица лет двадцати пяти из Ландскруны, зачитала опус. Потом стало известно, что эта девица завязала с педагогической карьерой и стала первой в Швеции женщиной-ныряльщицей, специализирующейся на обезвреживании подводных мин.

Розмари упала в обморок. У папы Карла-Эрика, заслуженного педагога, покраснели глаза, и он начал заикаться. Положение спасла Эбба — она захохотала, обняла младшую сестру и заявила, что ничего глупее в жизни не слышала.

Кристина созналась, что сочинение написала со злости: ей не разрешили смотреть телепрограмму о серийных убийцах и насильниках в Нью-Йорке, — и поэтому в ее сочинении есть некоторые преувеличения.

А Роберта никто и не спрашивал. Но когда мама Розмари пришла в себя, все обошлось тихо и мирно. Кураторы были довольны, завуч был доволен, будущая ныряльщица тоже была довольна, насколько вообще могла быть чем-нибудь довольна: по части получения удовольствия у нее были большие трудности.

Карл-Эрик заикаться вскоре перестал, но глаза были красными еще несколько дней. Кто-то даже выдвинул предположение, что он перенес микроинсульт.

— А все же в этом что-то было, — сказал Роберт. — Я пошел. Не сидите здесь, как совы, идите спать.

— Через три минуты, — сказала Кристина.

— И я через три. — Хенрик покивал головой.

Он подошел к площади. Было пять минут второго ночи. Чудесно, подумал он. Ни души, не перед кем опускать глаза. Странник в ночи…

И все равно, его не оставляло чувство, что за ним кто-то наблюдает. Он остановился у темного входа кинотеатра «Роял» и огляделся. Ему стало душно. В этом уголке вечности он и прожил первые двадцать лет жизни. И чему тут удивляться? Конечно, травма на всю жизнь…Так и должно было случиться. Так и было запланировано — все должно пойти псу под хвост.

Что это я себя жалею? — подумал он. Банальнее и быть не может — все неудачники сваливают свою горькую судьбу на детские переживания. Все когда-то где-то родились, все когда-то что-то переживали. Надо научиться подниматься, все этому учатся, и он должен научиться. Он не был дома полтора года… интересно, почему пришло в голову это определение: «дома»? Черная дыра… и, как у всех черных дыр, сила притяжения огромна. Интересно, у всех это так или только у него? Важно не дать себя засосать… важно соблюдать дистанцию, не чувствовать себя частью такого целого.

Он закурил и пошел вдоль Бадхусгатан. Что с ним случилось на парковке? Что со мной случилось? Человек же не может просто взять и умереть от тоски. Он может что-то сделать от тоски — и умереть. Или это просто психический коллапс? Он же потерял сознание! Неужели ему было настолько плохо, что он отключился? Что ж, вполне достойный и объяснимый защитный механизм. Невыносимо тошно — падаем в обморок… и забываем и весь мир, и свое собственное убожество.

За весь вечер он ни разу не посмотрел матери в глаза. Да и не только матери, никому… за исключением разве что Кристины. Только она нашла нужные слова. Когда они вышли покурить, она сказала просто: «Ты свинтус, Роберт, и я тебя люблю». Все остальные цеплялись за чем-то им удобный буек между свинством и любовью, и только Кристина соединила обе крайности в одну. Плевать на дистанцию между свинством и любовью.

Ему вдруг пришла в голову Паула. Она тоже была такой. Преданность, нежелание расставлять все по полочкам. Грязное золото бытия, шлюха и Мадонна… начал он по литературной привычке перебирать метафоры, а может, литературная привычка и ни при чем, а просто виски в приятной комбинации с красным вином.

Он свернул на Норра Кунгсвеген и остановился у старой водонапорной башни. Красивая башня. Красно-желтый кирпич, совершенно круглая… просто памятник архитектуры. Надо бы снести все уродливые башни по всей стране и построить такие же. Маленькие окошки там и сям. Зеленая, покрытая кое-где патиной медная крыша. Вполне жизнеспособный проект. Вот в таком мире, уставленном круглыми водонапорными башнями с медной крышей, я и хотел бы жить. Это мой мир.

Нужна новая Паула. Это было бы его спасением. И найти ее наверняка можно. Уехать на три месяца на Канарские острова — там полно свободных женщин. Закончить старый, но не потерявший блеска роман — и найти наконец свою шлюху-Мадонну. Сейчас самое время. Шлюха-Мадонна… обе составляющие были бы очень уместны. Он прикурил новую сигарету и пошел к церкви. Завтра буду смотреть матери в глаза, решил он твердо. Пусть знает, что не пропало ее семя (какое семя, идиот! Молоко, а не семя. М олоко!). Пусть знает, что у меня есть план.

За весь вечер он ни разу не вспомнил Жанетт Андерссон, но сейчас свернул на улицу и посмотрел на табличку. Фабриксгатан. Именно где-то здесь она и живет. Номер двадцать шесть, разве не так?

Немного поздновато, конечно, двадцать минут второго, но он же не уверен, что ей надо завтра утром рано встать и идти на работу. Он достал бумажник и нашел клочок бумаги с телефоном.

 

Глава 9

Красивый паренек, подумала Кристина. Надеюсь только, у него хватит сил выстоять против собственной матери. Почему он такой печальный?

— Хенрик… Ты счастлив?

Она посчитала себя вправе задать такой вопрос. Она была его «свободной тетей». Он сам придумал такое определение. Несколько лет назад они пару недель провели вместе в Скагене — Эбба и Лейф сняли там огромный дом на целый месяц, но у Эббы были то конференции, то еще какие-то хирургические неотложные дела, поэтому на половине срока появилась Кристина — в роли заместительницы матери для мальчиков. Хенрику было тогда двенадцать, Кристоферу — семь. «Кристина, знаешь, ты кто? — спросил ее как-то Хенрик. Они строили на пляже песочный замок и пили кока-колу. — Ты моя свободная тетя. Либеро». И обнял ее так крепко, что у нее что-то хрустнуло. Они начали бороться, все трое. Замок, натурально, через три секунды лежал в руинах. Совместными усилиями они уложили ее на лопатки, Хенрик поцеловал Кристину в пупок, и дети с хохотом начали закапывать ее в песок. Только голова торчала.

Наверное, это было хорошее лето, подумала она с удивлением. Или это ретушь памяти?

Эти мысли промелькнули за долю секунды, потому что Хенрик ответил, почти не раздумывая:

— Не знаю. Нет… не думаю, что я очень счастлив.

— Я вижу это по тебе. Ты же знаешь — если захочешь поговорить, я твоя преданная слушательница.

Он молча покачивал вино в бокале. Может быть, он тоже немного пьян, наверняка так оно и есть, но ведь это же, надо полагать, не в первый раз? После целого-то года в студенческом общежитии в Упсале? Ему девятнадцать… на двенадцать лет моложе меня. Хотела бы я, чтобы мне было девятнадцать? — спросила она себя, заглядывая в зеркало заднего вида собственной памяти. Вряд ли… но что с ним? Нет друзей? Запустил учебу? Наркотики? Или поссорился с этой своей девушкой? Эбба сказала, что у него есть подружка-медичка.

— Что, задолженности? — спросила она, пытаясь помочь ему начать разговор.

Он покачал головой:

— Экзамены в январе.

— Придется попотеть на каникулах?

— Какие каникулы? Больше похоже на библиотечные дни.

— Вот оно что… а как ты сам считаешь, у тебя все в порядке? Не отстал за осень?

Он покачал головой — сначала отрицательно: дескать, не отстал, — а потом кивнул: все в порядке. Ее кольнула мысль, что он, должно быть, считает ее за дуру. Действительно, что может быть глупее: спрашивать Супер-Хенрика, все ли у него в порядке с занятиями.

— И направление правильно выбрал?

— Думаю, да.

Нет, собака зарыта не здесь, подумала Кристина. Занятия здесь ни при чем. Выпей еще вина, племянничек, может, тогда решишься поведать, что у тебя на душе. Она, хохотнув, подняла свой бокал и подмигнула Хенрику.

Он сделал большой глоток и зажмурился. Потом посмотрел на нее странным, совершенно трезвым, долгим, задумчивым взглядом, словно покачиваясь на субтильной приливной волне внезапно пришедшего, но еще не окончательного решения. Неужели ему только девятнадцать? — с удивлением подумала Кристина. Трудно поверить.

— Есть вещи, о которых я просто не могу говорить. Извини, но это так.

— Даже со мной? — спросила она. — Даже ночью?

Он не ответил.

— Если что-то серьезное, мне остается только надеяться, что у тебя найдется кто-то, кому ты доверяешь. Только не замыкайся в собственной скорлупе.

Психолог, называется, подумала она, прислушиваясь к эху своих слов. Говорю, как школьная училка.

Она внимательно посмотрела на Хенрика. Сплетенные пальцы пианиста — длинные, крепкие. Густая челка спадает на лоб, почти скрывая лицо. Она чуть ли не физически почувствовала, насколько он напряжен. Насколько не может решиться на что-то, насколько бурлит в нем желание высказаться, поделиться, он уже точно знает слова, которые ему хотелось бы произнести, еще немного — и слова эти вынырнут из сознания, чтобы стать звуками. Да что ж это такое, не может быть, чтобы я чувствовала так ясно его состояние. Наверное, я так думаю просто потому, что мне хочется так думать, решила она. Но как бы там ни было, если не сейчас, то никогда. Никогда он не будет так близок к тому, чтобы открыть мне свою тайну, рассказать, что его тяготит. Ни завтра, ни на следующей неделе. Никогда. Мне очень нравится этот мальчик, я была бы счастлива ему помочь. Неужели ты этого не понимаешь, Хенрик? Я не твоя мать, я твоя «свободная тетя».

Она хотела взять его за руку, но удержалась — побоялась малейшим движением нарушить настроение.

Она взяла со стола бутылку и наполнила бокалы — и себе, и ему. Прошло полминуты, может быть, больше. Ей уже начало казаться, что все это глупости, что она так размякла и расчувствовалась только из-за красного вина, что надо пожелать мальчику спокойной ночи и идти спать, как вдруг Хенрик выпрямился, откинул волосы со лба, отпил вина и впился в нее взглядом:

— Я гомосексуален, Кристина. В этом вся проблема.

Роберт вытащил мобильник и начал набирать номер, но вдруг засомневался.

Звонить среди ночи совершенно незнакомой женщине — полное безумие. А если у нее одна нога и весит она при этом сто сорок килограммов? Или она беззубая наркоманка?

Жанетт Андерссон… А с другой стороны, может быть, именно в ней и заключается его спасение? Подумать только: вот она лежит и ждет его звонка. Его новая Паула. Она же знает про это стопятилетие папы с дочкой, значит, знает, что он сейчас в Чимлинге. Что он вернулся.

Ну и что? Если бы сегодня, по крайней мере, была пятница. Или суббота…

Посомневавшись, он пришел к компромиссному решению. Прогуляться до стадиона и железной дороги, подальше от ее дома. Если не раздумает за те десять минут, которые нужны, чтобы проделать этот путь, он ей позвонит. И если даже Жанетт ответит и пригласит его зайти, все равно у него есть эти самые десять минут, чтобы вернуться на Фабриксгатан и по пути, возможно, передумать.

Простой и хороший план, решил Роберт, выщелкнул из пачки еще сигарету и поежился. Собачий холод. Хорошо, что у него в крови хватает алкоголя, чтобы не мерзнуть. Во всем есть хорошие стороны.

Втянул голову в плечи и двинулся в путь.

У нее в голове пронесся сразу целый поток самых разных мыслей. Она отпила немного вина, стараясь не среагировать слишком поспешно на его слова. Что-то ей подсказывало, что лучше вообще не показать никакой реакции, чем среагировать неправильно, а перечень этих неправильных реакций был очень велик, не меньше сотни. К тому же ее удивляло, что ничего спонтанного на ум не пришло. Не появилось никакого определенного чувства, которое она могла бы без напряжения, легко и естественно облечь в слова. Одно было совершенно ясно — Хенрик очень страдал. И из-за своей необычной сексуальности, и из-за того, что он открыл ей свой секрет; что тяготило его в большей степени, первое или второе, определить она не могла. Он откинулся на диване, закинул руки на затылок и уставился в потолок. Она мысленно перебрала — и тут же отвергла — целый набор благоглупостей: «Здесь нечему огорчаться», «Все люди немного гомосексуальны», «Твоя сексуальность еще развивается, рано делать выводы», «Ну и что?» Кристина пыталась определить, что она сама думает и чувствует по этому поводу. В конце концов ей пришло в голову, что разговор может и не быть таким тягостным, если она немного отпустит поводья.

Наконец она догадалась:

— Вовсе ты не гомосексуален.

— Что?!

— Я утверждаю, что это не так.

Он шевельнулся, сцепил руки на шее и довольно долго молчал. Потом сгорбился и опустил локти на колени:

— Я слышал, что ты сказала. Чушь! Что ж, ты считаешь, я сам не знаю, кто я?

— Да… то есть нет. Ты этого не знаешь.

— Как ты можешь так говорить? Я ждал другой реакции.

В его голосе послышалось раздражение. Она посмотрела ему в глаза:

— Какой?

— Что?

— Какой реакции ты ждал?

— Не знаю. Не такой.

— Тебе так важна моя реакция?

Он пожал плечами и немного расслабился:

— Не знаю… нет, я и правда не знаю. Какая разница? Теперь и тебе известно, что я гей.

Она покачала головой и улыбнулась. Подвинулась поближе и погладила его по руке:

— Хенрик, слушай меня внимательно. Среди моих знакомых не меньше полдюжины гомосексуалов. Я знаю, что люди становятся гомосексуальными по разным причинам. Знаю, что есть много видов гомосексуализма. Но ты не вписываешься ни в один из них. У тебя, может, и есть какой-то гомоэротический опыт, но из этого вовсе не вытекает, что ты гей. Я сама… — Она прервалась на секунду, но быстро поняла, что, сказав «а», надо говорить «б»: — Я сама пару раз имела отношения с женщинами. Это было очень приятно, не отрицаю, но я быстро поняла, что мое место в другой команде.

— Ты была лесбиянкой? Ты?

Его искреннее удивление тронуло Кристину.

— Я же сказала. Мой опыт лесбийских отношений ограничился двумя случаями. Точно так же, как твой опыт отношений с мужчинами ограничивается одним.

— Черт знает что… — Хенрик отпил вина. — Даже подумать не мог…

— У тебя же была девушка в гимназии. Ханна… или как ее звали?

— Даже две. Никакой радости я не испытал.

— Ты спал с ними?

— Ну да… если это можно так назвать.

Он засмеялся. В смехе этом слышалась самоирония, но и добродушие тоже. Он добрый мальчик, подумала Кристина и наклонилась к нему:

— И поскольку с парнем в Упсале ты получил больше удовольствия, чем с этими девушками, ты решил, что ты гей?

— Как тебе сказать… не совсем, но….

— Очень многие в молодости бисексуальны. Постепенно человек выбирает то или другое, вот и все. Это как выбирать профессию. Или машину… У кого есть «бугатти», тому «роллс-ройс» не нужен.

— «Бугатти» и «роллс-ройс»… — Он опять засмеялся, но на этот раз с оттенком грусти. Его глаза были совсем рядом, ресницы слегка подрагивали. — Нет, Кристина, я определенно гей. Спасибо тебе, что ты пытаешься лить бальзам на рану, но это дела не меняет.

Она не отводила взгляда. Прошло несколько секунд. Всего несколько секунд, но что-то изменилось. Ей было очень странно сидеть, уставившись в голубые глаза племянника, в нескольких десятках сантиметров от нее. Вдруг ей показалось, что комната теряет свои очертания, над ними словно вырос прозрачный стеклянный купол, что-то вроде кувеза для новорожденных. Внезапно спали все оковы.

Что я делаю? — подумала она. Пытаюсь украсить пьянку сексом?

— Положи руку мне на грудь, Хенрик.

Он не шевелился — оробел, что ли?

— Ты же видишь, на мне нет лифчика. Положи руку мне на грудь. Пожалуйста.

Он подчинился. Помедлив, расстегнул пуговичку и положил ладонь на обнаженную грудь. Сосок немедленно напрягся и стал твердым.

— Что ты чувствуешь?

Он не ответил. Рука его слегка дрожала. Или это ее собственная дрожь передается на его руку? А почему я должна остановиться? Что еще за полумеры? Она положила руку ему на лобок и почувствовала знакомое шевеление. Эрекция пришла мгновенно. Что я делаю? — мысленно вскрикнула Кристина. Чем я занимаюсь?

Но она не обратила внимания на внутренний голос.

— А знаешь, у меня есть еще одна грудь, — прошептала она. — Не забудь и ее…

Он послушался.

Кристина расстегнула его джинсы и сунула руку в пах, отведя трусы в сторону:

— Что ты чувствуешь?

Хенрик молча проглотил слюну. Он так и смотрел ей в глаза, словно там была какая-то нить и этой нитью она управляла всеми его поступками. Он продолжал ласкать ее грудь, а она стянула его трусы вниз, положила руку на его раскаленный, едва ли не звенящий юношеский жезл и нежно, едва касаясь, погладила. Его дыхание стало тяжелым.

— Боже… — произнес он, и закрыл глаза.

— Вот именно, — шепнула Кристина.

Роберт решил сделать круг по стадиону. Прежде чем доставать телефон. Последний круг.

Дождь начался опять — мелкий, ледяной, даже не дождь, а изморось, он лежал на волосах и лице тонкой траурной вуалью, но Роберту по-прежнему не было холодно. За последние пятнадцать минут ему не встретился ни один человек, только пронеслись две машины, да еще бродячая кошка окинула его загадочным, оценивающим взглядом.

Более одиноко человеку быть не может, пробурчал Роберт про себя, выходя из ворот стадиона, — странно, эта мысль показалась ему утешительной. Словно бы он тонул, тонул — и наконец опустился на самое дно. Именно здесь и сейчас, декабрьской ночью на стадионе в Чимлинге.

Он достал мобильник. Без девяти минут два.

Остановился, глубоко вдохнул и зажег сигарету. Заглянул в пачку — осталось всего две штуки.

Она взяла трубку после третьего сигнала:

— Слушаю.

— Жанетт?

— Да, это я.

Она говорила трезво и уверенно, даже подумать нельзя, что он ее разбудил. Не спала она, что ли? Впрочем, некоторые так умеют: разбуди его, а он начинает говорить, как будто продолжает речь на собрании. Голос с приятной, теплой хрипотцой. В мозгу мелькнула странная фраза, которую он тут же и обнародовал:

— I’m your long lost lover and there’s snow on my hair… — Он остановился и извинился. Откуда выплыл этот стих? — Это Роберт. Роберт Германссон. Я знаю, что время неподходящее, но никак не могу заснуть… и если ты все еще…

— Приходи, — просто сказала она. — Я тебя жду.

— Я не имел в виду, что…

— Просто приходи, — прервала она его. — Я тебя уже пригласила, и к тому же не спала. Ты знаешь, где я живу? Фабриксгатан, 26.

— Да. Ты говорила. А код?

— Девятнадцать — пятьдесят восемь… Ты где?

— На стадионе.

— На стадионе? Что ты делаешь на стадионе в два часа ночи?

— Гуляю. И подумал о тебе.

— Вот и замечательно. Оттуда не больше десяти минут. Я ставлю чайник. Или хочешь вина?

— Чай — это замечательно.

— All right. И то и другое. Жду тебя, Роберт. Девятнадцать — пятьдесят восемь.

Она нажала кнопку отбоя, но он по-прежнему слышал отзвуки ее голоса. Вдруг Роберту показалось, что он где-то слышал этот голос. Не только тогда, когда она неделю назад звонила ему в Стокгольм, а раньше, намного раньше… Сунул телефон в карман, щелчком отшвырнул недокуренную сигарету и решительным шагом направился на Фабриксгатан.

На ней не было ничего, кроме трусов и платья, — доступность почти стопроцентная. Но когда рука его проникла между бедер и коснулась нежной, мгновенно увлажнившейся промежности, Кристина встрепенулась и высвободилась из его объятий.

— Подожди, Хенрик, — прошептала она. — Нельзя терять голову. Мы не должны ранить других людей.

— М-м-м… — простонал Хенрик.

— Но если хочешь, пройдем этот путь до конца. Надеюсь, ты обратил внимание, что я женщина?

— Да… ты — женщина, — согласился он хрипло. — Поэтому…

Он сделал попытку продолжить любовную игру, но она оттолкнула его, встала и поправила платье и трусы. На часах пробило два, хриплый бой так и остался висеть в комнате как суровое напоминание о существовании другого мира, вне этого дивана. Тысячи, подумала Кристина, тысячи и тысячи парализующих обстоятельств работают против них… стоит только начать о них думать.

— Завтра ночью, Хенрик. Завтра вечером Якоб уедет в Стокгольм. Если захочешь, приходи в отель.

— А как…

— Кельвин? Кельвин не проснется. Не волнуйся… я хочу научить тебя кое-чему в любви. Самому главному…

— Боже милостивый, — снова вспомнил Хенрик о существовании высшей власти. — Я не понимаю…

— Что ты не понимаешь?

— Мы сидим здесь… ты и я… Кристина?

— Да?

— Что значит «самому главному»?

— Искусству отсрочки. Сладкой боли оттягивания наслаждения. А сейчас разбежимся: мне пора в отель, к мужу и ребенку.

— Кристина, я…

Она приложила указательный палец к его губам, и он замолчал. Она взяла его руки в свои, поцеловала обе ладони и встала. Ее немного качнуло, но она овладела собой:

— Не провожай меня. Увидимся завтра.

Странный дождь… мелкий и в то же время сильный, словно мягкая текучая шапочка над головой, пришло ей в голову странное сравнение. Она шла по Йернвегсгатан. Среди обуревавших ее мыслей доминировали две.

Неужели и в самом деле племянник станет моим любовником?

И: добром это не кончится.

Третья мысль возникла, как только она открыла дверь в вестибюль отеля: я так распалилась с этим мальчиком, что должна немедленно разбудить Якоба и заняться любовью.

Уже двадцать минут третьего, но какое это имеет значение?

 

Глава 10

Карл-Эрик Германссон проснулся без четверти четыре — у него словно что-то щелкнуло в голове.

Раньше этого никогда не случалось. Никогда и ничего в голове у него не щелкало, и никогда он не просыпался среди ночи — обычно «спал как пень» до без четверти семь. И в выходные, и в будни.

Хотя какие теперь будни? Сплошные выходные. Придется научиться с этим жить.

Никогда уже не надо будет по утрам спускаться в гараж, доставать свой трехскоростной «Crescent» и крутить педали: тысяча триста пять метров до школы в Чимлинге. Никогда уже не придется элегантным жестом выудить из кармана связку ключей, привычно найти нужный и жестом пригласить стайку невыспавшихся школьников в сто двенадцатый класс. Никогда уже не надо будет на память цитировать обращение Марка Антония к народу пятнадцатого марта сорок четвертого года до Рождества Христова.

Сплошные выходные. Нескончаемый ряд утр, когда он может до полудня валяться в постели, а остаток дня посвящать чему угодно, что в голову взбредет. Райское существование после целой жизни упорного труда и освоения новых учебных планов.

Но почему он проснулся без четверти четыре? И что это щелкнуло у него в голове? И что это за странный шипящий звук? Хотя это, скорее всего, батарея отопления. Со стороны жены. Наверное, потихоньку подкрутила ее, как обычно.

И все же что-то случилось. Странное беспокойство. Никогда ничего подобного не было. Что это с ним?

Странно, вдруг вспомнил он, говорят, что люди чаще всего умирают именно в этот час: от трех до четырех утра. Судьба гасит огонек жизни именно в тот момент, когда он еле теплится. Где-то он это читал, так что это не только болтовня суеверных баб. Что же это может быть?..

Он резко поднялся и сел в постели. У него слегка закружилась голова — так часто бывает, когда резко встаешь.

Он дождался, пока кровь прильет к мозгу, а дождавшись, с удовольствием отметил, что чувствует себя совершенно здоровым. Как всегда.

И только в тот момент, когда он опустил босые ноги на ворсистый коврик, Карл-Эрик вспомнил, что сегодня за день.

Стопятилетие.

Шестьдесят пять ему, сорок — Эббе.

И мысли потекли привычным потоком — Эстепона, Розмари… Трещина на левой пятке. Плевать. В Испании все трещины исчезнут. Muy bien. Все замечательно. Виски. Виски? Да, и виски тоже — он до сих пор чувствовал на нёбе вкус этого нектара, которым накануне хвастался муж Кристины. Лундгрен в банке… да, об этом тоже следует подумать. И о бумагах, которые они подпишут в среду утром… то есть завтра утром, завтра же среда. И о том плебейском семействе, что собирается купить их дом; Карл-Эрик готов был поклясться, что они не в состоянии назвать хотя бы трех министров из действующего правительства или хотя бы двух знаменитых шведских изобретателей, поспособствовавших промышленной революции в девятнадцатом и двадцатом веке. Кретины. Даже хорошо, что мы уезжаем из этой страны, понятия не имеющей о собственной истории. Очень даже хорошо; ему почему-то так и не удалось вспомнить, какую же фамилию носит это плебейское семейство; ну и черт с ними. Что еще?

Роберт…

Роберт. Ну его, не хочу о нем думать.

Розмари. Никаких комментариев. Нет, лучше вернемся к неожиданно возникшей трещине на левой пятке. Она наверняка исчезнет, как только эта самая левая пятка коснется благословенной красной земли Испании. Карл-Эрик всегда умел управлять потоком мыслей, но не на этот раз — он снова подумал о Роберте.

Долой, долой. Почему именно Роберт лезет в голову? Карл-Эрик, чтобы отвлечься, начал разглядывать гравюру замка в Эребру на стене — он выиграл ее на состязании решателей кроссвордов в 1977 году. Розмари поначалу не хотела ее вешать, но когда Карл-Эрик объяснил ей, какую важную роль сыграл этот зам´ ок в истории Швеции, сдалась. Еще бы.

Роберт, Роберт, Роберт…. Ну ладно. Блудный сын. Он собирался поговорить с ним еще вчера вечером — не получилось. Слишком много людей, обстоятельства… он так и не выбрал подходящий момент. И виски. Значит, разговор состоится сегодня. Как можно раньше, еще до того, как они сядут за праздничный стол. Есть вещи, на которые нельзя просто взять и закрыть глаза.

Беседа Отца и сына. Именно такое написание возникло у него в голове: прописное «О» в слове «отец» и строчное «с» в слове «сын». Довольно странно, хотя что-то в этом определенно есть. Впрочем, «беседа» — неверное слово. Не беседа. Как раз этот разговор не должен превратиться в беседу; главное — определить исходный пункт. Человек… — Карл-Эрик неожиданно потерял нить: как я хотел это сформулировать?… ага, вот оно — человек должен уметь возвращаться к исходному пункту. На нулевую точку.

Хуже быть не может. Именно так он и скажет. Исходный пункт — а дальше и говорить не о чем. Бесчестье, которое Роберт навлек на семью, не изжить. Это пожизненно… нет-нет, я не хочу слышать никаких извинений и объяснений. То, что ты натворил, невозможно объяснить, двух точек зрения не существует и не может существовать… Нет, Роберт, нет, у нас не было никаких планов покидать Швецию. Ни у мамы, ни у меня, мы об этом даже и не думали, но теперь у нас нет иного выхода.

Стыд и позор, Роберт, скажет он, ты столкнул нас в болото стыда и позора, и теперь мы должны с этим жить… ничего больше я добавить к этому не могу.

Повестка дня? Сказать: «Повестка дня исчерпана»? Нет, лучше все же остановиться на «добавить не могу». Повестка дня звучит слишком… не знаю точно, что именно слишком, но слишком — это точно.

Он встал и направился в ванную. Сел на стульчак и помочился. Последние десять лет он всегда мочился сидя, здесь нечего стыдиться. Но только по утрам. Сегодня струя была еще слабее, чем обычно, скорее всего оттого, что час такой ранний, успокоил он себя, пузырь не успел еще как следует наполниться. Даже хорошо — можно еще раз прорепетировать свое обращение к Роберту.

Речь эту он держал в голове уже больше месяца. Слова, формулировки, правильно рассчитанные паузы… Его монолог должен был стать своего рода педагогическим шедевром. Лаконизм выдает мастера. А Роберт должен молчать. Каждое слово отца должно ввинчиваться в него, как клещ в паршивую собаку, вспомнил он вычитанное где-то выражение. Роберт обязан понять, что он натворил. Как бы он ни раскаивался, делу не поможешь. Он должен посмотреть в глаза родителям и понять, что никакими извинениями его поступок не может быть искуплен. Только молчание и забвение… да, именно так: молчание и забвение смогут если и не вылечить эти раны, то хотя бы сделать их не такими болезненными. У меня был только один сын, Роберт, так он ему и скажет, у меня был только один сын…. — Здесь он сделает хорошо рассчитанную паузу. — И у меня по-прежнему только один сын. Такая мне выпала судьба. Мама страшно переживает, Роберт, я даже несколько раз опасался за ее жизнь… нет, не жизнь… психическое здоровье. Я опасался за ее психическое здоровье. Собственно, стыдиться должен был бы только ты, Роберт, но серная кислота стыда разъедает всю семью. Нет, пожалуйста, не надо ничего говорить. После того что случилось, любые слова — пустое сотрясение воздуха. Ты должен знать, что ректор хотел освободить нас — и меня, и маму — от занятий до конца полугодия, но мы отказались. Мы ходили на работу, мы не согнулись, мы нашли в себе силы смотреть нашим коллегам прямо в глаза. Я хочу, чтобы ты это запомнил, Роберт. Мы, конечно, уедем отсюда, но уедем мы с высоко поднятой головой. Я хочу, чтобы ты это запомнил.

Он сидел и перебирал слова своей предполагаемой речи, хотя моча уже давно перестала капать в унитаз. Потом поднялся, натянул пижамные брюки и спустил воду. Вымыл руки, глядя на себя в зеркало. Что-то с правым глазом… веко свисает чуть больше, чем обычно. Пусть на какой-то миллиметр, но явно свисает. Или ему это только кажется?

Он сполоснул глаза холодной водой и посмотрел опять. Теперь как будто все в порядке.

Конечно, показалось. Показалось, показалось.

Без пяти четыре. Он вернулся в спальню и улегся в постель рядом с женой. Батарея по-прежнему издавала змеиное шипение. Зам´ ок в Эребру стоял на своем обычном месте.

Я должен во что бы то ни стало заснуть. Впереди долгий и трудный день.

Первой объявилась делегация родственников — двоюродные брат и сестра Карла-Эрика из Гётеборга с супругами. Они оказались где-то неподалеку и решили заехать, чтобы поздравить кузена со знаменательной датой.

Двенадцать чашек кофе и полторта как не бывало. Роберт и Лейф с мальчиками еще не проснулись. Или, возможно, решили не спускаться к гостям — по вполне понятным причинам. Они сидели в кухне — нежданные родственники, оба именинника и Розмари, семь человек, не считая собаки — щенка боксера по имени Силли, который успел за короткое время напрудить под столом три лужи.

Разговор не особенно клеился и крутился в основном вокруг уехавшего в Америку дальнего родственника по имени Гунвальд, процентной ставки в банке и массы приятных новых знакомств благодаря этому непрерывно писающему щенку.

Телепрограмму «Пленники на острове Ко Фук» упомянули всего один раз, и то по ошибке. Слава богу, никто не ухватился за болезненную тему.

Без четверти десять, покончив с тортом, родня укатила в двух почти неотличимых небольших автомобилях — один цвета «белый металлик», другой цвета «чуть сероватый металлик». Перед отъездом вручили именинникам два подарка. Первый подарок представлял собой заключенное в раму 100 х 70 сантиметров произведение искусства: гобелен, изображающий морской пейзаж. Второй подарок был заключен в раму поменьше, 70 х 40 сантиметров, тоже гобелен и тоже пейзаж, но не морской, а пляжный. Художника звали Ингелунд Сегебрандт, и Розмари никак не могла взять в толк, мужчина это или женщина. Она посоветовалась с Эббой. Женщины решили, что до поры до времени лучше будет, если Розмари отнесет гобелены в гараж.

Она вышла на улицу и приподняла крышку почтового ящика — пусто. Пошел снег. Розмари почувствовала первые признаки приближающейся изжоги.

Этот день не кончится никогда, с тоской подумала она.

В одиннадцать часов явились восемь сослуживцев из школы. К этому времени Лейф присоединился к обществу, но ни Роберта, ни мальчиков не было. Кристина и Якоб тоже пока не давали о себе знать; наверное, решили воспользоваться случаем и выспаться как следует. И слава богу, и так много народу.

Среди пришедших выделялась завзятая самодеятельная актриса и учительница математики Ригмур Петрен. Она была ровесницей Розмари. Ей в свое время сделали двустороннюю мастэктомию, но она была в прекрасной форме. Двадцать пять лет назад она вела у Эббы математику, а один семестр даже физику. Она сочинила в честь именинников величальную балладу.

В балладе было двадцать четыре строфы, и, пока Ригмур торжественно их исполняла, Розмари думала о своем. Для начала она представила себе жизнь как марафонский забег под дождем и в темноте. Признав это сравнение интересным, она попыталась понять, что случилось с лицом Карла-Эрика: он выглядел необычно. Сидел с идеальной, как всегда, осанкой на стуле и улыбался во весь рот, но что-то в нем было не так.

Хотя… все зависит, как смотреть на вещи. Жизнь — вопрос выносливости. Ригмур, к примеру, всегда выполняла учебный план. Из года в год. Даже двусторонний рак груди не выбил ее из седла. Ее жизненная сила обращала все вокруг в пепел и золу. Лейф Грундт на седьмой строфе улизнул в туалет и вернулся только к девятнадцатой.

Когда величальная закончилась, все перешли в гостиную. Выпили двадцать девять чашек кофе, доели остатки утреннего торта и две третьих следующего. Заведующий отделом «Консума» Лейф Грундт прочитал небольшую, но очень емкую и очень всех заинтересовавшую лекцию о динамике цен на рождественскую ветчину. Розмари мучила разыгравшаяся в полную силу изжога.

Потом прочувствованную речь, обращенную к Карлу-Эрику, держал адьюнкт Арне Баркман. Примерно на середине он был вынужден остановиться и высморкаться — настолько его тронуло величие момента. Они сидели с Карлом-Эриком в одной учительской почти тридцать лет, и Арне Баркман теперь спрашивал себя (он так и сказал: «Я теперь спрашиваю себя», да еще добавил «Итак») — итак, он спрашивал себя, будет ли он в силах вернуться в январе за этот стол в школе в Чимлинге. Он твердо заявил, что пустоту, возникшую после ухода Карла-Эрика, нельзя описать в словах. Поэтому он даже и не пытается. Спасибо, Карл-Эрик, вот и все, что я хотел сказать. Спасибо, спасибо, спасибо.

— Спасибо, Арне, — как раз в нужный момент сказал юбиляр и похлопал старого друга по спине, отчего тот опять вытащил носовой платок.

Два букета, один большой, желтый, другой красный, поменьше, вручили еще в самом начале; теперь настала очередь подарков. Первой на свет появилась книга Ричарда Фукса — ее вручили Эббе с комментарием, что ей, врачу, как никому, необходим здоровый смех. Потом последовали семь подарков Карлу-Эрику — число, символизирующее количество муз, или граций, или добродетелей, смотря по тому, кому он собирается платить налоги (общий смех), и все с ясным намеком на будущую испанскую жизнь.

Бронзовая бычья голова, не меньше полутора килограммов. «Риоха Гран Резерва» семьдесят второго года. Фотоальбом Альгамбры — шестьсот страниц. Путевые заметки об Испании Сеса Нотебума. Пара кастаньет красного дерева. Диск с записью гитариста Хосе Муньос Кока.

— Очень тронут, — сказал Карл-Эрик.

— Зачем так много? — упрекнула Розмари.

— А это и тебе тоже, дорогая наша Розмари, — улыбнулась Рут Иммерстрём, преподавательница обществоведения, религии и истории. — Да, не скоро мы привыкнем к пустоте после вашего отъезда. Арне правильно сказал.

Коллеги дружно отбыли в час дня. Розмари разложила все дары на дубовом комоде под картиной, изображающей битву под Йестильреном, а Эбба отправилась наверх, чтобы поторопить Роберта и сыновей.

— Роберт куда-то исчез, — сообщила она, вернувшись через десять минут, и стала помогать матери мыть тарелки.

— Исчез? Что ты имеешь в виду? Как это — исчез?

— Я имею в виду, что его наверху нет. Неудачно выразилась. Постель застелена. Он уже куда-то ушел. Здесь его тоже нет.

— Кого это нет? — спросила Кристина, появившаяся в дверях в сопровождении мужа в костюме от Армани и сына в матроске, тоже наверняка от кого-то.

— Какое у тебя красивое платье, — сказала Розмари. — Тебе всегда шло красное. Эбба вся в голубом, ты вся красном. Можно подумать, что…

— Спасибо, мама, — оборвала ее Кристина. — Но кого нет?

— Роберта, само собой. — Эбба поморщилась. — Наверное, опять ушел гулять или курить. У него и правда есть над чем подумать. Как в отеле — хорошо спалось?

— Просто отлично, — заверил Якоб.

Кельвин болтался у него на руках, как тряпичная кукла.

С этим ребенком определенно что-то не так, машинально отметила Розмари.

— У тебя усталый вид, Кристина, — констатировала она так же машинально. Ее насторожила бледность дочери. — Я думала, вы хорошо выспались.

— Не просто хорошо, а слишком хорошо. Я переспала. Поздравляю, папа. Поздравляю, Эбба. А где пакет, Якоб?

— О, черт, — спохватился муж. — Он остался в машине.

— Я потом принесу, — успокоила его Кристина. — Еще не время торжественных вручений. Лучше пойди и уложи Кельвина.

Якоб вышел с ребенком на руках. Что она, издевается над мужем, что ли? Вчера я этого не заметила, удивилась Розмари.

— А что у тебя с лицом, папа? — спросила Кристина. — Ты не похож на себя.

— Возраст, возраст, — вставил Лейф.

— Не знаю, — сказал Карл Эрик и провел ладонями по щекам. — Проснулся в полчетвертого и не мог уснуть. Не знаю, что случилось. Такого со мной раньше не было… Устал, должно быть.

— Тебе надо выдернуть волосы из носа, — тихо напомнила Розмари.

— Я думаю, папе надо немного вздремнуть, — решительно заявила Эбба. — Тут с утра толпится народ.

И ведь не только я ничего к ним не чувствую, подумала с горечью Розмари, они и сами друг друга терпеть не могут. Если я сейчас же не приму самарин, загорюсь.

В дверях появились братья Грундт, тщательно причесанные и при галстуках.

— Доброе утро, шалопаи, — гаркнул их отец. — А что это за удавки у вас на шее?

— Теперь, когда все собрались, самое время съесть по бутерброду и выпить кофе, — сказала Розмари Вундерлих Германссон.

 

Глава 11

Во второй половине дня температура упала градусов на пять. Пошел снег. Юго-западный ветер сменил направление и к тому же усилился с трех до восьми метров в секунду. Теперь он дул с севера, но это обстоятельство никоим образом не повлияло на запланированное мероприятие: одним из важных моментов празднования должна была стать прогулка по городу.

Уже двадцать пять лет Карл-Эрик проводил такие двухчасовые прогулки с учениками восьмых классов на уроках обществоведения — хотел привить подрастающему поколению хотя бы поверхностные знания о родном городе и его достопримечательностях. Время года и погода значения не имели. Май, декабрь — неважно. Урок должен состояться так, как задумано.

Ратуша. Музей сапожного ремесла. Старая водонапорная башня. Хеммельбергский сад, Ганский парк и, конечно, прекрасно сохранившаяся кузница Радемахера у небольшого водопада на реке Чимлинге.

Большинству из участников сегодняшней прогулки все это было давно известно, за исключением разве что совсем недавно отстроенной (всего восемь месяцев) новой библиотеки и отреставрированного алтаря в церкви.

Но никто не стал огорчать отца отказом, к тому же после долгого сидения было приятно выйти на воздух. Пошли все, кроме Розмари — она с подругой и добровольной помощницей Эстер Брельдин осталась дома, чтобы накрыть стол к предстоящему торжественному ужину. Роберта на прогулке тоже не было — он так и не появлялся с утра.

— Типично для него, — шепнула Эбба сестре. Отец к этому времени закончил экскурсию по Музею сапожников и знаком приказал компании следовать за ним к улице Линнея. — Даже сегодня не мог проявить обязательность.

— Что значит — типично? — Кристина пожала плечами. — Он свободный человек, как и все мы.

— Свободный? — Эбба сложили ладони и поднесла их к губам, словно старалась вспомнить, что это за понятие. — О чем ты?

— О том, что нечего торопиться осуждать, пока мы не знаем, что его задержало.

— Я и не имела намерения кого-то осуждать. Ты меня обижаешь.

— Тогда прости. — Кристина вытерла сыну нос. — Просто Роберт — слишком уж легкая добыча. А уж для тебя и подавно.

Эбба хмыкнула и взяла мужа под руку.

— Итак, мальчики, — сказал Карл-Эрик, Истинный Столп Педагогики, внукам, — скажите-ка мне, что означает эта дата на портале?

— Тысяча восемьсот сорок восьмой год, — прочитал Хенрик и задумался. — Коммунистический манифест. Хотя я и предположить не мог, что он был написан в Чимлинге. Как их сюда занесло?

Карл-Эрик хохотнул. Ему удалось все же улучить четверть часа для сна, и он чувствовал себя намного лучше.

— Браво, Хенрик! Но ты прав — Маркс и Энгельс, насколько известно, никогда не бывали в Чимлинге. У кого еще есть соображения на этот счет?

— Городской пожар, — без запинки сказала Эбба. — В то время почти весь город был деревянным, и уцелел только дом Лерберга. Говорят, что в доме во время пожара была лишь пожилая служанка, и она молилась так усердно, что огонь пощадил и ее, и здание.

— Совершенно точно! — Карл-Эрик сделал паузу и продолжил с интонацией профессионального гида: — Город в том виде, в каком мы его сейчас видим, начали строить в пятидесятых годах девятнадцатого века. Его спланировали по-новому. Исчезли лабиринты средневековых улочек, возникли Северная и Южная площади, крытый рынок.

— Снег так и валит, — присоединился к лекции Лейф. — Спасибо, догадался сменить резину. А что, вчерашний виски кончился?

— Лейф, я тебя умоляю, — покачала головой Эбба и высвободила руку.

— По-моему, да. Кончился… И в самом деле, куда подевался Роберт? — произнес Карл-Эрик с озабоченной миной.

Он сказал все это подряд, залпом, как будто два этих обстоятельства — выпитый виски и пропавший сын — были как-то между собой связаны, подумала Кристина, и в первый раз ее словно что-то кольнуло — где же брат? Было уже полпятого, за весь день он не появился и не позвонил… Довольно странно… Даже для Роберта странно.

Хотя сейчас он наверняка уже дома на Альведерсгатан и попивает пиво с матерью и Эстер Брельдин.

— Теперь быстро до церкви, а там домой… пора промочить горло, — распорядился Карл-Эрик, опустил наушники на кожаной кепке и двинулся вперед, не оглядываясь на озябших экскурсантов.

— Ну и погода, — посочувствовала Розмари Вундерлих Германссон три четверти часа спустя. Все семейство топталось в прихожей, стряхивая снег с одежды и ища тапочки. — Никто не простудился? А это еще что такое? — Она показала на красно-белые пакеты с едой.

— Кристина с Хенриком добежали до магазина «ICA» и купили кое-что… А Роберт объявился? — спросила Эбба.

— Нет, — помогая Якобу раздевать Кельвина, сказала Розмари. — Не понимаю, куда он делся. Но вы же совершенно промокли! Ты уверен, что это была хорошая мысль, Карл-Эрик? Заставить гостей в такую пургу таскаться по городу?

— Чепуха, — сказал Карл-Эрик. — Я старше всех, и если уж мне погода нипочем… А сейчас все к камину… Пришло время глёгга, прошу всех к камину.

— Конечно, конечно, — спохватилась жена именинника. — Все к камину. Стол будет готов примерно через час. Звонила, кстати, Эльза-Мари и поздравляла. Вас обоих, разумеется.

— Спасибо, — сказала Эбба.

— Спасибо, — сказал Карл-Эрик.

Кристоферу глёгг пить было рано, и Хенрик из братской солидарности тоже отказался. Братья пошли наверх в свою зелено-полосатую комнату.

— Знаешь, — сказал Хенрик, отправив очередную эсэмэску, — я хочу тебя попросить об одной вещи.

— М-м-м… — промычал Кристофер без интереса.

— Мне… нужна твоя помощь.

Моя помощь? Ему нужна моя помощь? Дело идет к Армагеддону или как это там называется…

— Помощь так помощь, — сказал он вслух.

— Скорее даже не помощь… Мне нужно твое молчание.

Сердце Кристофера забилось так, что он испугался, что брат заметит.

— Просто давай договоримся, что ты будешь молчать.

— О чем? — Кристофер притворно зевнул.

Хенрик помолчал немного, словно взвешивая, стоит ли привлекать брата в союзники. Кристофер начал насвистывать, стараясь, чтобы вышло как можно более непринужденно.

— Мне надо исчезнуть ночью на пару часов.

— Что?

— Ночью меня не будет. Несколько часов.

— Почему?

— И я прошу тебя никому и ничего об этом не говорить.

— Понятно… а куда ты собрался?

Хенрик подумал немного.

— Мне кажется, тебе лучше об этом не знать. Просто не говори маме… и вообще никому.

Кристофер насвистел еще несколько тактов. «Stairway to heaven», вот это откуда, вспомнил он.

— Если ты просишь меня молчать, я имею право знать, о чем молчу.

— Вовсе не обязательно.

Кристофер задумался.

— Может, и не обязательно, но в этом случае…

Хенрик сел на постели:

— All right. Я хочу встретиться со старым другом.

— Старым другом? В Чимлинге?

— Да. Что здесь странного? Они переехали сюда несколько лет назад.

Врешь ты все, братишка, подумал Кристофер. И врешь к тому же плохо. Но что ему ответить?

— Это девушка? — спросил он. Вопрос словно бы сам выскочил, почти машинально, но в ту же секунду он понял, что это как раз тот самый вопрос, который и следовало задать. Учитывая обстоятельства. Все обстоятельства.

Прошло несколько секунд.

— Да, — сказал Хенрик. — Девушка.

Кристофер вынужден был притворно зевнуть, чтобы скрыть охвативший его азарт. Врешь как бобик, опять подумал он. Может быть, девушку зовут Йенс?

Но откуда здесь взяться Йенсу? Тот ведь живет в Карлскуге?

Да нет, конечно. Это Йенни живет в Карлскуге. Йенни, которой, скорее всего, не существует в природе.

— Договорились?

— Э-э-э… договорились. Буду молчать как рыба.

— Ну вот и хорошо. И… знаешь, это я так. Может случиться, что мне и не понадобится никуда исчезать, но на случай, если…

— На случай, если… — повторил Кристофер. — Я понимаю.

Ничего я не понимаю, добавил он мысленно. Если и понимаю, то не совсем.

Хотя что тут не понять? Почему бы этому Йенсу не объявиться в Чимлинге… может, у него родители здесь живут? Или где-нибудь в округе… Вполне может быть, хотя и не особенно правдоподобно.

А поездка вышла довольно интересной, улыбнулся Кристофер, куда интереснее, чем я рассчитывал.

— Не понимаю, что ты хочешь сказать. — Карл-Эрик был заметно раздражен. — И что ты вообще хочешь?

— Что тут не понять? — Они стояли в комнате для стирки, куда Розмари мягко, но решительно увела мужа. — Роберт не вернулся.

— Я это заметил, — буркнул Карл-Эрик. — Стол накрыт, закуска готова, во всяком случае, Эстер сказала, что готова, все сидят за столом и ждут. Ты хочешь сказать, что мы должны позволить этому мерзавцу испортить весь праздник?

— Это твой сын, — чуть не зарычала Розмари, но взяла себя в руки. — Думай, что говоришь, Карл-Эрик.

— Здрасьте! Чуть не пятьдесят лет я думал над каждым словом… когда-нибудь этому надо положить конец. Я хочу не думать, о чем говорю, а говорить, что думаю. Можешь зарубить это на носу.

Что это с ним? — удивилась Розмари, но волнение не дало ей углубиться в анализ.

— Возьми себя в руки, — сказала она. — Я обнаружила еще кое-что.

— Ну да, конечно. И что же это такое ты обнаружила? Уже почти полседьмого, больше ждать нельзя. Не только я — все теряют терпение.

— А обнаружила я вот что, — нарочито медленно сказала Розмари. — Роберт вообще не ночевал дома. Его не было всю ночь.

— Что за глупости! Конечно, он ночевал. Где ему еще ночевать? Вон и машина его стоит у ворот. — Я знаю, что машина на месте.

Розмари подошла совсем близко к мужу и посмотрела ему в глаза. Другого способа определить, сколько стаканчиков глёгга он принял у камина, она не знала.

— Слушай меня внимательно, Карл-Эрик, — твердо сказала она. — Роберт в своей постели не спал. Я положила под подушку его старую пижаму и полотенце, но он к ним и не притронулся — лежат, как я их положила. Он исчез еще с вечера. Даже не ложился.

В глазах Карла-Эрика промелькнуло беспокойство. От него сильно пахло глёггом.

— А ты говорила с Кристиной и… остальными? — спросил он. — По-моему, мы пошли спать, а они долго еще сидели и разговаривали.

— Ни с кем еще не говорила. Я обнаружила это пять минут назад.

Карл-Эрик с мрачным видом расправил плечи:

— Значит, надо поговорить. Может быть, он сказал им, куда направился так поздно.

— А ты что по этому поводу думаешь? У меня, например, совершенно нет настроения садиться за стол.

— А мобильник? Позвони ему на мобильник! — догадался Карл-Эрик.

— Уже звонила. Раз шесть-семь, не меньше. Мобильник, судя по всему, отключен — после трех сигналов включается автоответчик.

Карл-Эрик разочарованно вздохнул:

— А его чемодан? У него же был с собой чемодан!

— Так и лежит в комнате. Карл-Эрик…

— Да?

— Как ты думаешь, Карл-Эрик… с ним ничего не случилось?

Карл-Эрик Германссон преувеличенно громко откашлялся и попытался расхохотаться:

— Глупости. Что может случиться с Робертом в Чимлинге? А теперь пошли к столу. Он наверняка появится, а если не появится, устроим после ужина семейный совет. Сейчас не время. Согласись, сейчас не время.

— Сейчас не время, — устало повторила Розмари. — И в самом деле, можно сделать так, как ты говоришь.

Они пошли в гостиную. Карл-Эрик остановился в дверях, словно ему внезапно открылось истинное положение вещей и он решил раз и навсегда определить свое к этому отношение.

— Ты должна знать, Розмари, — сказал он. — Ты должна знать: я чертовски устал от Роберта. Если бы он опять убрался в Австралию, я только возблагодарил бы Бога.

— Не думай, что я это не поняла, Карл-Эрик. — Розмари резко повернулась и пошла в кухню. Настал час подавать блины с красным луком, сваренной на пару спаржей и двумя сортами икры зубатки — черной и красной.

Говорились речи.

Подняв бокал поданного к блинам рислинга, юбиляр произнес длинный тост. Вся футбольная команда, сказал он, более чем желанные гости за этим столом. При этом он имел, очевидно, в виду и себя самого, и отсутствующего Роберта, и Эстер Брельдин в кухне, иначе никак не набиралось одиннадцать человек. Это знаменательный день, пояснил он. И для него, и для Эббы. Сорок лет — человек в расцвете сил, ему остается еще лет десять до срединного пункта в жизни. А шестьдесят пять вовсе не означает, что человек совершил посадку и никогда больше не взлетит. Это прежде всего означает, что он достиг цели. Забил, так сказать, свой гол, если продолжать использовать спортивную метафоричность.

На длинном и вряд ли правильном слове «метафоричность» Карл-Эрик слегка запнулся, чего с ним обычно не бывало. Розмари опять подумала, не болен ли он. Лучше было бы сказать «спортивные метафоры». Или, на худой конец, «спортивная метафорика». Что-то в Педагогическом Столпе было не так.

Но он продолжал еще минут двадцать, не меньше. Говорил о шведской школе, как она развивалась под его наблюдением с 1968 года, провозгласил здравицу Истинным Знаниям, которые не продают себя жадным сибаритам рынка и не дают случайным чечениям себя увлечь (хотел сказать «течениям», машинально отметила Розмари).

— Добро пожаловать! — заключил он свою речь, отпил глоток вина и принялся за блины.

После этого подали седло косули с овощами, с крошечными маринованными луковками, желе из черной смородины и грушами дюшес. Настал черед Лейфа.

Его тост распался на три части.

В первой части он долго рассказывал малопонятную историю о продавшице из мясного отдела «Консума» с необыкновенно большой грудью.

Потом секунд двадцать говорил комплименты жене и ее ни с чем не сравнимым добродетелям, а под конец сообщил, что, с его точки зрения, Карлу-Эрику никогда не дашь шестидесяти пяти. Шестьдесят четыре с половиной, не больше.

За сыром Розмари внезапно заплакала, встала и вышла из-за стола. Вернувшись, извинилась — не могу совладать с чувствами, в кои-то веки собралась вся семья, и вообще…

В этот неловкий момент неожиданно встал Хенрик и спел а капелла что-то вроде итальянской серенады. Это было очень уместно. Ему бурно аплодировали, и настроение заметно улучшилось.

Наконец подали десерт — груши со взбитыми с коньяком сливками. И под самый конец высокопарную, хотя и безличную благодарственную речь произнес Якоб. (А что удивляться, подумала Кристина, откуда у него взяться чему-то личному, господи… сколько раз я это слышала.) Для такого случая даже Эстер Брельдин вытащили из кухни и вручили ей бокал малаги.

Настало время кофе, торта и подарков.

Главный подарок для Эббы — сервиз известной английской марки: глубокие и мелкие тарелки, блюдца, кофейные и чайные чашки, различные блюда и миски под предводительством роскошной супницы. Помимо этого она получила пригласительный билет в «Ясугари» в Хассельуддене — тридцатиминутный массаж на горячих камнях и роскошный ужин — и еще один билет в салон красоты «Сельма Лагерлёф» в Сунне. Она там уже была дважды, но, естественно, промолчала.

У Карла-Эрика ассортимент был еще богаче: множество книг и альбомов, махровый халат, трость с серебряным набалдашником, пять шелковых галстуков (судя по всему, купленных Робертом в дьюти-фри в Бангкоке), цифровая камера и старая литография, изображающая битву под Бальдкирхенерхаймом в 1622 году.

И только после того, как было покончено со всеми торжественными процедурами, заговорили об исчезновении Роберта.

Дело шло к одиннадцати, и празднование стопятилетия, в общем, закончилось. Можно и проветрить скелеты в шкафу, как неуклюже сформулировал Лейф Грундт, за что получил выговор от своей вечно сорокалетней супруги.

— Он вышел пройтись и выкурить сигарету, — повторила уже в третий раз Кристина. — Я не посмотрела на часы, но думаю, примерно в полпервого.

— Как он тебе показался? — спросила Розмари.

— Не знаю… как всегда.

— Почему ты об этом спрашиваешь, мама? — Эбба подняла брови.

— По-моему, вполне естественный вопрос.

— Конечно, — сказал Лейф. — Нашел подружку. Это как раз то, что ему сейчас нужно.

— Лейф! — резко повернулась к нему Эбба. — Уймись!

— Да-да, — сказал Лейф. — Это всего лишь предположение. У кого-то есть другая версия?

— А мне кажется, было позже, чем полпервого, — осторожно заметил Кристофер. — Я пошел спать без двадцати, а он еще был в гостиной.

— Неважно, — заключил Карл-Эрик. — Десять минут туда, десять минут сюда — что за разница. Что нам и в самом деле не о чем говорить?

— Нам есть о чем говорить, Карл-Эрик, — холодно сказала Розмари. — Но среди нас есть люди, кому небезразлична судьба Роберта. Хотя ты, похоже, в их число не входишь.

Карл-Эрик одним глотком допил кофе и встал:

— Мне надо в туалет.

— Бывает и такое, — прокомментировал Лейф Грундт.

— А говоря серьезно, Кристина, как он тебе показался? Вы же выходили на улицу, разговаривали по душам. Он был сильно пьян?

Кристина видела, как взволнована мать. Что она хочет узнать? Кристина молчала, пытаясь подобрать нужные слова. Был ли он пьян? Показался ли он ей странным? Конечно, совершенно трезвым его назвать было нельзя.

И меня, кстати, тоже. Я тоже была под градусом. Но у меня были другие заботы… Да уж, подумала она, совсем другие, и говорить нечего… особенно после ухода Роберта.

А сегодня Хенрик заявил: обязательно приду ночью. Если Кристина надеялась, что он, подумав, откажется от этой мысли, она глубоко ошибалась.

— Я приду к тебе ночью, Кристина, — сказал он с нажимом, когда они, словно бы по взаимному соглашению, улизнули в магазин во время прогулки. — А ты не передумала?

Она покачала головой. Нет, не передумала. Особенно если ты сам не передумал.

После этого они за весь вечер не обменялись ни словом, даже старались не глядеть друг на друга. Вполне объяснимо. И за все время этой говорильни и поедания местных деликатесов она чувствовала странное возбуждение, напомнившее ей… да, вот именно, напомнившее ей то время, когда она, захлестываемая гормонами четырнадцати-, пятнадцатилетняя школьница, интересовалась то одним, то другим прыщавым подростком. Пока Хенрик пел свою серенаду, ей казалось, что у нее сейчас сердце выскочит из груди.

И в этом был еще один щекочущий нервы момент: если бы Эбба узнала, что происходит между ее сыном и ее же сестрой, она, ни секунды не сомневаясь, убила бы ее. Это было как… как если бы какая-нибудь малозначительная зверюшка оказалась с глазу на глаз с львицей, защищающей свое потомство. Лучше сравнения не придумаешь.

А Роберт? Нет, она и в самом деле не знала, куда он мог подеваться.

— Над чем ты задумалась, Кристина? — спросила мать. — Поделись…

Они сидели в кабинете с маленькими рюмками маслянистого «Бейли». Розмари прямо-таки затолкала ее сюда, и Кристина поняла: мать уверена, что дочь скрывает какую-то тайну.

— Мне очень жаль, мама… но я и в самом деле ничего не знаю. Конечно, Роберт не в полном порядке, кто бы был на его месте… но если ты думаешь, что он может что-то с собой сделать, это вряд ли… Уверена, что это не так.

— Я ничего на этот счет… — начала было Розмари, но тут же оборвала себя, яростно топнув ногой. Потом недоуменно уставилась на поведшую себя столь необычным образом ногу и, казалось, с трудом удерживала слезы.

Кристина молчала. Ей вдруг стало до боли в сердце жаль мать и захотелось ее обнять. Но она не успела даже шагнуть к ней, как в дверях появился Якоб:

— Кристина?

— Да?

Впрочем, ему не надо было продолжать. Она и так знала. Он сидел за столом весь вечер, потягивал «Рамлёсу» и постепенно дошел чуть не до бешенства, хотя, как всегда, умело это скрывал. Ясное дело, ему не терпелось скорее смыться. Бросить жену с ребенком в отеле и укатить в гордом одиночестве. Отматывать милю за милей по пустым ночным дорогам и слушать Декстера Гордона. Она его прекрасно понимала.

И порыв нежности к матери угас так же быстро, как появился.

— Я поняла, Якоб. Наверное, время…

— Ты что, собрался уезжать? — воскликнула Розмари. — Мы же еще не…

Но ей так и не удалось придумать какие-то социальные обязательства, которые могли бы удержать Якоба.

— Да… — сказала она вместо этого. — Я так беспокоюсь за Роберта…

— Наверняка есть какое-то разумное объяснение, — успокоил ее Якоб, — он появится в любую минуту.

— Ты и в самом деле так думаешь? — Розмари посмотрела на зятя, как будто надеялась, что у него, столичного жителя, важной шишки на Шведском телевидении, откроются к тому же и способности ясновидца. Как будто бы он, немного сосредоточившись, может поведать ей, что случилось с ее сыном, исчезнувшим зимней ночью в заштатном провинциальном городке.

— Конечно, — заверил ее Якоб. — Конечно, я так думаю. Подумай сама, какую тяжесть он сейчас несет за спиной. Чему ж удивляться, если он не всегда действует рационально…

— Да… может быть, — неуверенно произнесла Розмари Вундерлих Германссон. — Будем надеяться, что ты прав. Я только…

Она несколько раз перевела взгляд с дочери на мягко улыбающегося Якоба — и поняла, что говорить больше не о чем.

На какую-то секунду ей показалось, что Кристина хочет ее обнять. Нет. Наверное, только показалось.

— Я поднимусь наверх и одену Кельвина, — сказал Якоб. — Или?..

— Да, конечно… Большое спасибо, мама, за прекрасный праздник.

— Но вы что, действительно уже…

У нее так зашумело в ушах, что она оборвала себя на полуслове.

Что это со мной? — подумала она. Я разучилась разговаривать с людьми…

 

Глава 12

Дом в Испании был запечатлен на восемнадцати фотографиях. Как только Кристина, Якоб и Кельвин сели в свой «мерседес» и уехали в отель, снимки были предъявлены на всеобщее обозрение.

— А кто снимал? — спросила Эбба.

— Я, конечно, — сказал Карл-Эрик.

— Вы что, уже там были?

— Не мы, а я. Ездил на выходные. В первый адвент, между прочим. Там было двадцать три в тени. Хотя какая там тень, — хохотнул Карл-Эрик. — Небо голубое, как бывает в Швеции в июле.

Снимки пошли по кругу. Восемнадцать чуточку нерезких фотографий плоского побеленного дома в ряду таких же плоских побеленных домов. Голые скалы на горизонте. Кое-где кусты бугенвиллеи и кипарисы. Небольшой бассейн с ярко-синей водой и белыми пластмассовыми стульчиками по окружности.

На паре фотографий видно море, примерно в пяти километрах, если можно по снимку оценить расстояние. К морю спускаются несколько асфальтированных, по виду вполне современных дорог.

— А внутри как? — спросил Лейф Грундт.

— Там пока еще живут, — пояснил Карл-Эрик. — Съедут в феврале. Не влезать же в чужой дом с фотоаппаратом.

— Естественно, — сказала Эбба.

— Со мной была только старая камера, — словно извиняясь, пояснил отец. — Экспонометр барахлил. Поэтому мне так и хотелось цифровую камеру. Мы будем посылать вам снимки через Интернет каждую неделю.

— Будем ждать, — сказал Лейф.

— А сколько в ней пикселей? — спросил Кристофер.

— Много, — сказал Карл-Эрик, и все замолчали. Часы на стене воспользовались короткой тишиной и пробили двенадцать.

— Надеюсь, вы единодушны с мамой, — сказала Эбба, — и вы точно знаете, на что идете.

— А ты была в Гранаде, моя девочка? — спросил отец, мягко поправляя допущенную любимой дочерью бестактность. — А ты стояла на мосту в Ронде? Смотрела вниз, в ущелье? А ты…

— Папа, я не говорю, что вы совершаете ошибку. Просто хочу быть уверена, что это решение принято не наспех.

Карл-Эрик собрал фотографии и сунул их в конверт.

— Знаешь, Эбба, мы сейчас не будем это обсуждать, — сказал он строго. — Мне же не нужно напоминать тебе про осенние события. В жизни бывают случаи, когда человек принимает вынужденные решения.

— Но спросить-то можно?

— Может быть, кто-нибудь хочет бутерброд перед сном? — В дверях, ведущих из кухни, появилась Розмари. — Или фрукты?

— Ты что, мамочка, с ума сошла? — Эбба засмеялась. — Мы уже пять часов подряд едим, не переставая.

— Я… — У Розмари перехватило горло, она глубоко вдохнула и сделала новую попытку: — Я думаю, может быть, стоит позвонить в полицию.

— И речи быть не может, — твердо сказал Карл-Эрик жене, когда они через четверть часа уединились в спальне. — Делай что хочешь, но в полицию обращаться даже не думай. Я тебе запрещаю.

— Запрещаешь?

— Вот именно. Запрещаю.

Какой странный у него цвет лица. Розмари за все годы такого не видела — сливовый. Она видела этот оттенок на перезрелых сливах, но на лице мужа — никогда.

— Мой дорогой Карл-Эрик… — попыталась она. — Я только думала, что…

— Ты вообще ни о чем не думала, — оборвал он ее со злостью. — Ты что, не понимаешь, что начнется? Как будто нам мало его прежних достижений! Как он мог — явиться на отцовский юбилей и исчезнуть? Черт подери, я даже и думать об этом не хочу! Дрочила Роберт пропал в Чимлинге! Я уже вижу перед собой рубрики в этих поганых газетенках! А ты, Розмари? Мы же говорим о твоем сыне! О Дрочиле Роберте!

Розмари понуро опустилась на край кровати. Она ни разу в жизни не видела мужа в таком гневе. Если я возражу ему хоть словом, его хватит удар — и он умрет.

— Пожалуйста, не употребляй это выражение, — тихо попросила она, и он, ворча и чертыхаясь, удалился в ванную.

В чем-то он, конечно, прав. Она прекрасно это понимала. Она даже думать не решалась, что могут сделать из этой истории газетчики. И что люди скажут, если узнают про исчезновение Роберта. Здесь, в Чимлинге! На отцовском юбилее…

А если она позвонит в полицию, все немедленно станет известно. Половина из того, о чем кричат газетчики и о чем бормочут по ящику, исходит из полиции. Так или иначе.

Что же делать? Розмари Вундерлих Германссон вцепилась руками в колени. Но, как она ни старалась, к сетчатке прилипла одна и та же картина: ее сын Роберт, брошенный всеми, лежит и замерзает в сугробе. Боже, помоги мне, я этого не выдержу.

И тут она вспомнила давешний странный сон: чижики с надувными плакатиками в клювах. Либо ее жизнь должна окончиться, либо Карла-Эрика. Третьего не дано. Пусть живет, подумала она. Лучше уж я. Буду очень благодарна, если мне не придется просыпаться завтра утром.

— Не хотите поехать со мной? — спросил Якоб Вильниус жену, когда они вошли в слабо освещенный красноватым светом вестибюль отеля «Чимлинге».

— Нет… не думаю.

— Упаковать вещи можно за четверть часа.

Его собственный чемодан уже лежал за стойкой администратора — он упаковал его еще утром с типичной для Якоба Вильниуса организованностью. Он всегда успевал подумать обо всем. О мелочах, которые могли возникнуть через несколько часов, или дней, или недель. Предусмотрительный Якоб.

Интересно, он и в самом деле хочет, чтобы я с ним поехала? Или это так, долг вежливости? Продуманная семейная политика…

Она не могла прийти к определенному выводу.

— Нет, — сказала Кристина вслух. — Лучше мы останемся до завтра.

— Из-за Роберта?

— В частности, из-за Роберта. Было бы бесчувственно бросить маму в такой момент. А вдруг я ей понадоблюсь? Именно я, а не Эбба?

Лучшей мотивировки не придумаешь, подумала она, и ей стало не по себе.

Но он принял ее слова за чистую монету.

— All right, — сказал он. — Я понимаю. А как ты будешь добираться, когда появится наш дорогой Роберт?

— Поеду с ним. Или поездом. Но я не знаю… а если с ним и вправду что-то случилось? Не мог же он все это запланировать?

Она расстегнула ремни на креслице Кельвина. Якоб обогнул машину и открыл пассажирскую дверцу.

— Тебе даже не надо подниматься наверх, — сказала она. — Я возьму Кельвина на руки.

— А кресло? Если ты поедешь с Робертом?

— Устроимся на заднем сиденье. У меня нет никакого желания тащить эту штуковину на поезде.

Она вылезла из машины и подставила правую руку Кельвину. Мальчик проснулся и уставился на родителей — с глубокой скорбью, как всегда. Потом положил Кристине голову на плечо и опять заснул. Якоб нежно погладил его по щеке обратной стороной ладони и перевел взгляд на жену.

— Кристина, — сказал он. — Я люблю тебя. Не забывай. Так прекрасно все было вчера ночью…

Она виновато улыбнулась:

— Согласна. И я тебя люблю, Якоб. Прости, если я не всегда умею это показать. — Она приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы. — Поезжай. Завтра позвоним. Удачи тебе с твоим американцем. И будь осторожен на дороге.

— Обещаю, — сказал Якоб Вильниус, провел ладонью по ее щеке точно так же, как за минуту до этого приласкал Кельвина. — Хорошо, что снег перестал, думаю, дороги уже успели привести в порядок.

Он сел в машину, повернул ключ и легонько нажал на газ. Через три секунды алые габаритные огни «мерседеса» скрылись за углом.

Она вошла в номер и посмотрела на часы. Двадцать минут первого. Она уложила Кельвина в кроватку. Малыш даже не проснулся. Кристина разделась сама и пошла в душ.

Что я делаю? Что меня к этому толкает? Значит, Якоба мне мало… вот, смываю последние следы его ласк и жду любовника.

Стыдно. Другого слова нет.

Все упреки были справедливы, но Кристина твердо знала: в чем бы она себя ни обвиняла, какие бы ни придумывала обвинения, все это только риторические игры.

Вот именно в такие моменты люди и губят свою жизнь, подумала она.

И в то же время… в то же время, убеждала она себя, я не так уж распутна. Я всего лишь хочу помочь Хенрику разобраться с его сексуальностью. С этого же все началось… И если все так и будет и если все обойдется — должно бы обойтись, почти всегда обходится… если все обойдется, когда-нибудь они, тетка и племянник, через много лет заговорщически улыбнутся друг другу и приятному воспоминанию, сладкой общей тайне, которую они пронесут в сердцах до конца жизни.

О подобных вещах я читала в трех романах и пяти еженедельниках за последний год, вспомнила она, вылезла из душа и начала обтираться ярко-красным гостиничным полотенцем.

Встала перед зеркалом и посмотрела на свое тело с тем же нейтральным одобрением, как и позавчера в ванной в Старом Эншеде.

Попыталась представить себе гибкое тело девятнадцатилетнего юноши. Как он прижимается к ней, как входит в нее…

Через час. Или полтора.

Она взяла мобильник и, не одеваясь, залезла в постель. Острое наслаждение от приятной прохлады белья. Она приподняла край простыни — нет, белье не меняли. Значит, именно на этих простынях они с Якобом ночью занимались любовью… яростно, с внезапно вспыхнувшей страстью.

Сутки еще не прошли. Двадцать два часа. И вот теперь…

Она пробежалась пальцами по крошечной клавиатуре мобильника. Что-то ее удерживало.

— Одумайся! — вслух произнесла Кристина.

Десять минут, решила она. Попробую еще раз все обдумать.

Почти сразу возникла картина: Эбба в роли львицы, защищающей своего львенка. С окровавленными клыками.

И второе… Тот звонок из Лондона. Дочь Якоба Лиза сказала, что отец не такой ягненок, каким кажется. Кристина не вспоминала этот разговор много лет.

Он вовсе не такая изнеженная квашня, как кажется, так что будь готова ко всему. В гневе он страшен.

Якоб? В гневе? Тогда она в это не поверила, и за всю их супружескую жизнь у нее не было ни малейшего повода всерьез отнестись к словам Лизы. К тому же дочки-близнецы с одинаковым презрением относились и к отцу, и к ней. Так что могли ляпнуть про отца что угодно.

Но почему она об этом вспомнила именно сейчас?

Львица и взбесившаяся изнеженная квашня?

Кристина засмеялась. Ну и сочетание: с одной стороны, разъяренный зверь, с другой… Она попыталась представить, как выглядит взбесившаяся квашня, но смех угас. Она взвесила в руке телефон. Они ни о чем не договаривались, но у нее был номер его мобильника. Наверное, дергается и ждет отмашки.

Ни за что не решусь, внезапно подумала она. Ни за что.

Но пальцы словно бы ее и не слушались. Она набрала номер. Осталось нажать три кнопки.

Жду.

«Послать». Да или нет?

Она вернулась к меню. Пусть решает сам.

 

Глава 13

Кристофер даже и не думал о ней за последние сутки. Но перед тем как лечь спать в своей СУКе (так они с братом решили ее называть — Самая Уродливая Комната), он пошел пописать, и вид писающего органа напомнил ему о Линде Гранберг.

Интересно, как это между собой связано. Он стоит с писькой в руке и думает о Линде Гранберг.

Но прежде чем пуститься дальше во фрейдистские рассуждения (да-да, Кристофер Грундт, несмотря на свои четырнадцать, прекрасно знал, что это за фигура — Зигмунд Фрейд), он стряхнул последние капли и заправил свой Lille Ville, как в детстве шутила мать, в трусы. Дурак ты, ничтожество и тряпка, подумал он. Паяц, навоображал себе. Нужен ей твой Лилле Вилле… Посмеется, и все. Забудь.

Он пошел в СУКу и лег. Ничего не помогало — Линда Гранберг не шла из головы. Он сообразил, что как-то ведь она должна была прореагировать на его нахальную эсэмэску.

А как она могла это сделать? Он пожалел, что не попросил Линду каким-то образом подтвердить, приедет она к киоску Биргера или нет. А как она могла подтвердить? Еще и еще раз: как?

Может, послать еще одну эсэмэску? Попросить у Хенрика мобильник — его позиции по отношению к брату заметно укрепились со вчерашнего дня. Почему бы и не попросить? Хотя Хенрик, возможно, еще и не осознал, что он теперь зависим от Кристофера. Вернее, от его молчания.

Он вздохнул. Какой же он идиот — взять и потерять мобильник…. В сегодняшнем мире жить без мобильника… человек без мобильника как динозавр. Обречен на вымирание.

С другой стороны, он вовсе не был уверен, что ему так уж нужно знать реакцию Линды. А вдруг она разозлилась и вместо ответа пошлет его ко всем чертям? Пойти ко всем чертям он вполне может и на пару дней позже.

И чем больше он об этом думал, тем глупее ему казалась мысль шантажировать Хенрика. Глупо намекать, что в случае отказа у него, у Кристофера, есть свои козыри на руках. Эти козыри могут еще понадобиться в будущем. К тому же, если он пошлет Линде эсэмэску с просьбой ответить, придется просить брата оставить ему телефон. Это уж чересчур. Сейчас полпервого ночи; если она и ответит, то не раньше завтрашнего утра. И даже если она почему-то не спит и ей придет в голову писать ответ среди ночи, вряд ли разумно просить у Хенрика телефон сейчас, когда он собирается на свидание с Йенсом.

С Йенсом? А с кем же еще? Кристофер исподтишка наблюдал за братом, который только что появился в их СУКе. Какие у него еще тайны? А может быть, он и в самом деле собрался на встречу со старым приятелем, а когда Кристофер спросил его, не с девушкой ли у него свидание, сказал, что да. С девушкой. Вроде бы пошутил. Или хотел отвязаться. Тоже ничего невозможного. Плевать я хотел, решил Кристофер. Не все ли равно? И на телефон его плевать.

А вот среди дня он просто-напросто упустил такую возможность. Можно было попросить телефон у брата, у Кристины, у деда… да у кого угодно. Отец с матерью свои телефоны оставили дома. Лейф — потому что он вообще ненавидел мобильники (пользовался, но только «по большой нужде», как он выражался), а мать — чтобы избежать ежедневных звонков назойливых сотрудников, не решающихся оперировать без хотя бы устного согласия начальницы.

Как было бы замечательно: лежать здесь, в СУКе, и знать, что Линда по нему скучает. Лучше ничего и не придумаешь.

Хенрик залез под одеяло — в трусах, майке и носках.

— Когда ты собираешься слинять? — спросил Кристофер.

— Не думай об этом, — сказал Хенрик. — Просто молчи, и все. Может, никуда и не слиняю.

— А как ты узнаешь, надо тебе линять или не надо?

— Кристофер, прошу тебя! Повернись на бок, подумай о чем-нибудь поинтереснее и спи. Все равно даже если мне придется исчезнуть, то не раньше чем через полчаса.

Кристофер погасил лампу:

— О’кей, брат-акробат. Желаю приятно провести время. В любом случае. И можешь на меня положиться.

— Спасибо, я этого не забуду, — шепнул Хенрик и тоже выключил лампу на тумбочке.

Это приятно, подумал Кристофер. Хенрик сказал спасибо. Это случалось довольно редко. Хотя… если признаться честно, у него не было и особых поводов благодарить Кристофера за что-либо. «В любом случае»… В любом случае он должен постараться спать чутко и не пропустить момента… должен же он знать утром, уходил Хенрик или нет, подумал Кристофер и перевернул чересчур большую и чересчур тугую подушку.

Но когда полчаса спустя Хенрик Грундт на цыпочках вышел из спальни, Кристофер Грундт уже видел десятый сон. Ему снилось, что он едет с Линдой Гранберг на велосипеде-тандеме. Она сидит впереди, он сзади; одежды на ней почему-то нет… он смотрит, как танцует и вихляется у него перед глазами ее голая розовая попа, и обмирает от счастья.

— Что-то с творится с Хенриком, — сказал Эбба. — Я это ясно чувствую. Что-то творится с Хенриком.

— Хенриком? — пробормотал Лейф. Доставшейся ему половины кровати явно не хватало. — Ты хочешь сказать, с Кристофером.

— Нет. Я не хочу сказать «с Кристофером». Когда я говорю «с Хенриком», я имею в виду Хенрика.

— Это правда, — согласился Лейф. — И что же такое может быть с Хенриком?

— Не знаю…. Но что-то не так. Он на себя не похож. Может, что-то в Упсале… Мне кажется, он что-то скрывает. А ты ничего такого не заметил?

— Нет… — честно признался Лейф. — Но вот Роберт… Роберт, похоже, вышел из игры.

Это философское замечание было встречено молчанием, и Лейф прикинул, не стоит ли положить руку ей на бедро. Нет, вряд ли… Она совершенно трезва, да к тому же еще и раздражена. Сам он был в меру пьян и очень хотел спать, так что и для него эта затея была не особенно привлекательна.

К тому же в декабре они уже этим занимались.

— Зажжем свет? — спросил он на всякий случай. Что она хочет? Вывести на чистую воду Хенрика? Или Роберта? Или вообще всю эту тягомотину?..

— С чего бы это? Час ночи.

— Знаю, — сказал Лейф. — Снимаю предложение. А что скажешь насчет Роберта?

Эбба помолчала.

— Думаю, ты прав.

— Я? — искренне удивился Лейф. — В чем я прав?

— Женщина, — вздохнула Эбба. — Ты же сам выдвинул теорию, что Роберт нашел женщину. Какая-нибудь старая романтическая история… У него в каждом городе старые романтические истории, а уж в Чимлинге…

— Гм… — сказал Лейф и все же положил ей руку на бедро и слегка погладил.

Но это приглашение, как он и ожидал, понимания не встретило.

— Вот это да, — подумал он весело. — Уже две теории за одну ночь!

Он не удержался и фыркнул.

— Что тут смешного? — спросила Эбба недовольно. — Если ты видишь во всем этом что-то смешное, поделись. Охотно посмеюсь за компанию.

— Разделенная радость — наполовину горе, — философски заметил Лейф и повернулся к ней спиной. — Шучу. Я не смеялся, а чихнул. В ноздрю что-то попало. Давай спать.

Я замужем за идиотом, подумала Эбба Германссон Грундт. Сама выбрала.

Или не выбирала?

Дороги оказались вовсе не в таком идеальном состоянии, как предполагал Якоб Вильниус. За первый час он проехал всего семьдесят километров. По дороге ему встретились две снегоуборочные машины.

Какая, впрочем, разница — он любил ездить в одиночестве, особенно ночью. «Мерседес» урчал, как сытая пантера. Он поставил диск с Телониусом Мунком и думал о Кристине. Последнее время его беспокоило, как развиваются их отношения, и, по-видимому, зря. Они не занимались любовью уже несколько недель, но у нее были долгие, как всегда, месячные, так что беспокоиться было не о чем. Но вчера все было замечательно. Их снова посетила Муза Любви. Он мысленно усмехнулся — откуда всплыл это старомодный эвфемизм? Впрочем, у любимого ребенка имен много… Можно сказать и так — Муза Любви. Вчера Кристина была такой, какой он не видел ее уже года три, после рождения Кельвина уж точно. И пока они прощались у отеля, ему показалось, что она не прочь повторить вчерашний подвиг.

И к тому же она сказала, что любит его, — сказала так, что никаких сомнений возникнуть не могло.

Ты счастливчик, Якоб Вильниус. Тебе выпал счастливый билет, не забывай об этом.

Он произнес эти слова вслух и улыбнулся. Мне повезло, может быть, больше, чем я заслуживаю. Моя жизнь могла бы остановиться после катастрофы с Анникой, но не остано вилась. Могли начаться суды, скандалы, но, на счастье, у него оказалось достаточно денег, чтобы решить все проблемы экономическими средствами. Одно условие — дети остаются с ней и он не должен никогда показываться ни им, ни ей на глаза.

Но Анника — прочитанная глава. С тех пор он многому научился.

Он втянул ноздрями воздух и почувствовал, что запах Кристины все еще с ним. Он так хотел, чтобы они поехали вместе… и так бы оно и было, если бы не этот поганец Роберт, которому вздумалось исчезнуть. Сидела бы сейчас рядом с ним… машина мчится в ночи, а ему достаточно протянуть руку, чтобы…

Запел мобильник и положил конец его фантазиям.

Кристина, решил он.

Но это была не Кристина. Это был Джефферсон.

— Jacob, I’m terribly, terribly sorry, — пропел он.

Сначала Якоб решил, что Джефферсон извиняется за поздний звонок, но дело было вовсе не в этом. Нет, оказывается, в Осло все запуталось в какой-то инфернальный клубок (он так и сказал: infernally complicated). Что, с ними всегда так трудно иметь дело? С норвежцами. Они совершенно не умеют вести переговоры, не так ли? Повсюду какие-то государственные предписания, не так ли? Хотелось бы понять, ну да ладно, потом как-нибудь Якоб посвятит его в норвежские тонкости. А сейчас проблема в том, что ему придется задержаться в Осло как минимум на сутки, а в четверг прямо оттуда лететь в Париж. Так что завтрак отменяется. Может быть, перенести встречу на начало января? Конечно, в Стокгольме! Он встретит Новый год с семьей в Вермонте, а дальше… что скажешь насчет 5–6 января?

Надутый гарвардский щенок, с яростью подумал Якоб.

— Разумеется, — сказал он вслух, — не вижу никаких препятствий.

Джефферсон поблагодарил еще раз, повторил, что он «terribly, terribly sorry», и повесил трубку.

Якоб Вильниус выругался, посмотрел на часы — без четверти два — и сунул мобильник в карман пиджака. Посмотрел на датчик топлива — осталось меньше четверти бака.

До Стокгольма еще три часа. Как минимум. А может, три с половиной, при такой-то дороге. Вдруг навалилась усталость.

Если развернуться, уже через час он окажется в постели с Кристиной.

Он не успел принять никакого решения — из мрака внезапно засияли огни заправки. Якоб свернул с шоссе и остановился у автомата. В любом случае надо заправиться и выпить чашку кофе.

Позвоню и спрошу, в каком она настроении. Если в таком же, как вчера… Он полез за телефоном и выудил вместе с ним ключ от номера. Оказывается, вчера в суматохе он забыл его вернуть. А почему бы не сделать ей сюрприз?

Якоб вышел из машины, нашел колонку с девяносто восьмым бензином и сунул пистолет в горловину бака.

А почему бы и нет? Тихо прокрасться в номер, тихо раздеться и нырнуть под согретое ее теплом одеяло.

— Fuck you, мистер Трепло-Джефферсон, — проворчал Якоб, когда сработал отсекатель.

Бак был полон. Зашел на заправку, заплатил за бензин и выпил двойной эспрессо.

Потом сел в машину, сладко потянулся и взял курс на Чимлинге.

 

Глава 14

В среду 21 декабря Розмари Вундерлих Германссон открыла глаза и посмотрела на будильник. Скоро шесть. В голове застряли две мысли.

Первая: Роберта нет в живых.

Вторая: сегодня после обеда мы распрощаемся с домом.

Никаких чижей и никаких словесных пузырей. Она полежала немного, вглядываясь в темноту и прислушиваясь к ровному дыханию мужа.

Неужели это правда? Насчет Роберта — она попробовала сразу вычеркнуть это дикое предположение из сознания, но ничего не получилось: мысль возвращалась и возвращалась. Роберта нет в живых. А может быть, он явился ночью и спит, как ни в чем не бывало, в своей постели? Пойти посмотреть… нет, не пойду. Потому что если его там нет, то прошло уже день и две ночи, как он исчез. А это может означать только одно… хватит!.. Это уж слишком.

И второе. Дом… В четыре часа они будут сидеть в конторе Лундгрена в банке. Вот так. Лундгрен в своем костюме в полоску и они на стульях с березовой фанеровкой. Будут продавать… что?

Дом? Жизнь? Эббе было два годика, когда они сюда переехали. Роберт и Кристина в нем родились. Моя жизнь — здесь. Почти сорок лет в Чимлинге. И что со мной будет? Никогда уже не буду сидеть в патио и есть молодую картошку? И не увижу, как появятся первые сливы на деревце, посаженном шесть лет назад? Что ж, буду сидеть на пластмассовом стульчике на голой скале под палящим испанским солнцем. Сидеть на голой скале и ждать смерти. Какой в этом смысл? Неужели Бог уготовил мне такой конец?

И что Он хочет, чтобы я взяла с собой? Шестьдесят никому не нужных, пустых лет? Мамины фламандские кружева? Записную книжку, чтобы каждую неделю посылать открытки своим трем… ну хорошо, четырем подругам… рассказывать о химически синей воде в бассейне, о море, о пластмассовых стульчиках?

Нет, решила Розмари Вундерлих Германссон. Не хочу.

Вернее, так сказала не Розмари Вундерлих Германссон, а ее внутренний голос — очень тихо, она еле расслышала. Где взять силы, чтобы воспротивиться Карлу-Эрику? И как? Где вбить оборонительные колья?

Оборонительные колья? Это еще что такое? Такого и понятия-то нет… но если Роберта и в самом деле нет в живых, неужели у Карла-Эрика хватит совести тащить ее в банк и…

Она в ярости на саму себя вскочила с постели. С чего бы это Роберту умирать? Что ей приходит в голову, что за черные мысли? И это не в первый раз. Еще когда дети были маленькими, она часто думала: а что, если они умрут? Попадут под автобус, провалятся под лед, их искусает бешеная собака… Роберту тридцать пять, он прекрасно может сам о себе позаботиться. И в конце-то концов, он пропадал почти всю свою жизнь. Сказать по правде, это его специальность — пропадать. А сейчас у него и причина есть прятаться, что тут удивительного?

И с чего бы ей вообще идти к этому Лундгрену в костюме в белую полоску? С чего бы она должна взять и сама, своей собственной рукой списать в расход всю свою жизнь? Нет, она не такая глупая гусыня, как воображает Карл-Эрик… возьму и скажу этому занудному Истинному Столпу Педагогики: собирай свой чемодан и поезжай хоть в Андалузию, хоть к такой-то матери. Но один. Я за тобой не потащусь.

Я хочу остаться там, где мой дом. На Альведерсгатан в Чимлинге. В стране под названием Швеция. Езжай на свой Берег Альц геймера и не воображай, что будешь чем-то выделяться среди других общипанных старцев и старух. Давай, давай, изучай мавританское и еврейское наследие! Что за херня, Карл-Эрик Истинный Столп! Ты, может, и был когда-то Столпом, а теперь ты столб. Телеграфный. Столб столбом.

Розмари пошла в кухню и включила кофеварку. И пока она сидела, положив локти на стол, и ждала, пока кофе прокапает через бумажный фильтр, решимость ее постепенно улетучилась.

Как всегда. Точно так, как всегда.

Я и вправду гусыня, трусливая шестидесятитрехлетняя гусыня.

Ни на что я не способна. Только ныть и дергаться. Выдумывать мрачные пророчества и ждать очередных разочарований.

Маленькие несчастья, большие несчастья. Несчастья с большой буквы. Роберт? Может быть… а может быть, это она напророчила?

Смерть… сейчас ее темный призрак приблизился к семье, как никогда раньше.

Но только не ее собственная смерть. Ее собственная смерть ее не волновала. Кто я такая, чтобы смерть тратила на меня время? Я так и буду жить до скончания века, как комок пыли в углу.

На кофеварке загорелся зеленый огонек — кофе готов.

Дом еще спит. Ни большие, ни маленькие несчастья еще не проснулись.

— Нет-нет мамочка, — сказала Эбба. — Мы не будем ждать ланча. Это неразумно. Все-таки шестьсот пятьдесят километров. В дороге перекусим. А сейчас просто позавтракаем, и все.

— Да, но я думала… — попыталась возразить Розмари.

— Через полчаса разбужу мальчиков и Лейфа. Мужчины вообще могут спать сколько угодно. Правда, мам?

— Ты в плену предрассудков, доченька. — Карл-Эрик стоял у мойки и готовил свою обычную смесь — йогурт и мюсли с тридцатью двумя микроэлементами, не считая селена. — Не забывай, что будильник изобрел мужчина. Оскар Вильям Виллингтон-старший…

— Потому что сам он проснуться не мог, — подхватила Эбба, — да, папочка? Он ни разу в жизни сам не проснулся, поэтому изобрел будильник… А Роберт появился?

— Не знаю, — сказала Розмари.

— Не знаешь? Как это понимать?

— Это надо понимать так, что я не знаю. Я не ходила наверх.

У Эббы над переносицей пролегла тревожная морщинка. Она словно хотела в чем-то упрекнуть мать или поправить, но промолчала.

— У тебя есть операции до Рождества? — спросил Карл-Эрик, усаживаясь за стол.

— Восемь штук, — сказала Эбба спокойно. — Не особенно сложные. Пять завтра, три в пятницу. А потом несколько дней отдыха. Хорошо, мамочка, я поднимусь и посмотрю.

Она вышла из кухни. Розмари посмотрела на часы — без двадцати пяти восемь. Она подумала, не выпить ли ей третью чашку кофе, но решила ограничиться самарином — опять появились предвестники изжоги. Профилактика — лучшее лечение. Карл-Эрик развернул газету. Неужели он и в самом деле так невозмутим, как хочет казаться? Могу только представить, как он удивится, если я всажу ему кухонный нож между лопатками. Интересно, успеет ли он сказать что-то нравоучительное или сразу повалится на пол, как мешок с картошкой?

А может, и удивиться не успеет?

Этого мне узнать не дано, подумала Розмари, бросила таблетку самарина в стакан, выпила в три глотка и начала доставать посуду из машины. Интересно, сколько раз в жизни я проделывала эту процедуру? Грязная посуда, чистая посуда… Эта посудомойка — третья по счету. Сколько же ей уже? Четыре года… нет, больше. Она вытерла кастрюли бумажным полотенцем — почему-то плохо работает сушка… нет, какое там четыре… шесть лет, не меньше. Итак, раз в день, иногда два, и так шесть лет… получается довольно много. Хотя, справедливости ради, надо признать, что Карл-Эрик иногда тоже принимает участие, и уж он-то загружает машину идеально. Строго по инструкции.

— А они зайдут позавтракать? — спросил Карл-Эрик.

— Кто?

— Кристина со своими. Они же зайдут позавтракать перед дорогой?

— Не знаю… да, мне кажется, мы так и договорились.

— Кажется?

— Не помню. Вся эта история с Робертом… за всеми не уследишь.

Карл-Эрик молча перевернул страницу.

Через три дня Рождество, подумала Розмари без обычного энтузиазма. А через три месяца я буду покупать продукты в «Supermercado»… Если сейчас в кухню спустится Эбба и скажет, что Роберт на месте, поеду с Карлом-Эриком, не говоря ни слова, вдруг решила она. Сначала в банк, потом в Испанию.

Что за странное условие? Deal, вспомнила она, по-английски это называется deal. И все так называют в теперешние времена. Раньше все говорили по-шведски: kohandel. Ничем не хуже. Или немецкое kuhhandel. Но с чего это она кладет на одну чашу весов Роберта, а на другую — Испанию? Что это? Все те же чижи? Ты должна выбрать либо то, либо другое. Откуда взялось это мрачное уравнение — жизнь Роберта или дом в Испании? Неужели не может быть так, чтобы все обошлось и там, и там… господи, опять она должна…

Вернулась Эбба.

— Никс, — сказала она. — Братик не явился.

У Розмари потемнело в глазах. На какую-то секунду она подумала, что сейчас потеряет сознание, но схватилась за край мойки и пришла в себя. Захлопнула дверцу машины, хотя там оставалась еще посуда, потом выпрямилась и посмотрела на дочь и мужа. Оба сидели за столом в непринужденных позах, в самом начале сто шестого года их жизни… со своим врожденным или унаследованным взаимопониманием… и ничто их, казалось, не волновало.

Она глубоко вдохнула.

— Полиция, — сказала она твердо. — Будь так любезен, Карл-Эрик Германссон, оторви зад от стула и позвони в полицию.

— Ни за что, — сказал Карл-Эрик, не отрывая глаз от газеты. — И тебе запрещаю.

— Папа, — сказала Эбба. — Мама права.

Кристофер проснулся и уставился на темную стену.

Он не сразу сообразил, где он. Странный сон с гиенами мгновенно просочился в подсознание, как вода в песок; он успел запомнить только, что гиены хохотали во все горло в каком-то провале, напоминающем старую каменоломню. С чего бы ему приснились гиены, он ведь ни разу в жизни не видел их живьем.

И каменоломни не попадались.

Он посмотрел на светящуюся стрелку наручных часов. Без четверти восемь. Кристофер нехотя повернулся и зажег свет. Все те же проклятые зеленые полосы на обоях. Хенрик уже встал. Идиот, обругал себя Кристофер. Заснул как колода, даже не заметил, уходил брат или нет.

Ладно. Он опять погасил лампу. Спрошу, как и что, а пока полежу еще немного. Он, наверное, вышел в туалет и сейчас вернется.

А может быть, Хенрика разбудила мать? И меня, наверное, тоже пыталась разбудить… но он, как ни старался, ничего не вспомнил. Сколько было таких утр, сколько раз она будила его, и каждый раз по-разному, то ласково, то приказом, так что отличить один такой случай от другого… как ни старайся, не отличишь.

Но, слава богу, сегодня ведь уже среда? Вечером он будет дома в Сундсвале. А завтра…

Линда Гранберг. Киоск Биргера. Кристофер опять зажег лампу. Какой смысл валяться, если сна ни в одном глазу. И к тому же есть хочется, странно. Обычно по утрам он совершенно не голоден. Все, надо вставать. Принять душ и в кухню. Завтрак, наверное, уже готов.

Он стоял в узкой, старомодной душевой кабине и думал о Хенрике. Как все изменилось за каких-то два дня! И как изменился Хенрик — Супер-Хенрик! Из сверхчеловека, которому удается все, за что бы он ни взялся, из идеального рыцаря без страха и упрека он обратился в некоего… как это?… промискуозного типа. У него тайная связь с парнем, а по ночам он удирает на какие-то сомнительные свидания.

Удирает ли Хенрик по ночам, Кристофер не мог знать точно — он проспал. Но все равно, он ясно чувствовал, насколько сократилась казавшаяся раньше недосягаемой дистанция между ним и старшим братом. Даже если Хенрик и не знает, что Кристофер проник в его тайны. Важно то, что Хенрик вовсе не ангел в белоснежных одеждах, у него есть свои недостатки. Как у самого Кристофера, например. Никакой он не ангел — обычный человек. Как и все.

И это нас радует, хохотнул Кристофер, подставляя спину под щекочущие струйки воды. Это нас очень радует.

Он подкрутил кран горячей воды и вспомнил про дядю Роберта. Вот это как раз и есть промискуитет (трудное слово, зато шикарное). Он всегда был паршивой овцой в семье, а теперь побил все рекорды на этом идиотском Fucking Island. У них дома за столом его имя даже не упоминалось.

А теперь он пропал. Или, может быть, уже вернулся?

Кристофер представил себя на месте дяди. Вот было бы круто! Взять и исчезнуть. Все мечут икру, особенно бабушка. А скорее всего, папа прав. Нашел себе бабу — уж куда веселее, чем торчать здесь, на этом юбилее. Ничего тоскливее в жизни не видел. И плевать ему, кто что скажет. Упавшему в воду дождь не страшен. Как бы Кристофер хотел быть на его месте! Человек сам определяет, что ему делать и чего ему не делать, и ни от кого не зависит. Особенно… ну да, короче говоря, не зависит от матери.

Потому что и так все ясно. Вовсе не от папы Лейфа Хенрик хотел скрыть свои ночные похождения. Папа, к примеру, среагировал на субботние приключения Кристофера точно так, как и должен нормальный отец. Рассердился, накричал — думай, что делаешь, Крилле! — но не тянул из него душу. Так и должно быть между родителями и детьми. Прямо и просто, никаких психологических вывертов: «Хочу, чтобы ты сначала подумал», «Ты должен принять важное решение»… Шум, крик, пусть даже подзатыльник, а потом на мировую.

Хотя… неизвестно, как бы Лейф среагировал, если бы узнал, что Хенрик гей. Это совсем другие коврижки, как любит говорить Лейф. Совсем другие коврижки.

Вот именно — другие коврижки, решил Кристофер и выключил воду. Кто-то постучал в дверь ванной.

— Хенрик? — мамин голос.

— Нет, это я, Кристофер.

— Хорошо, что ты встал. Как приведете себя в порядок, спускайтесь завтракать.

— Само собой.

Он вылез из кабины и начал изучать свою физиономию в зеркале.

Подумаешь, пять-шесть прыщей; если вспомнить, сколько шоколада он слопал за последние дни, дешево отделался. Сегодня и завтра надо воздержаться… у киоска Биргера он должен выглядеть безупречно.

— Розмари, мы должны попытаться смотреть на вещи максимально реалистично, — произнес Карл-Эрик с многозначительной педагогической расстановкой. Это означало, что он не собирается повторять свою точку зрения на события. Он сказал свое. — Нет никаких причин считать, что с Робертом что-то случилось. И ты, и я прекрасно знаем, что у него за характер. Думаю, примеры приводить не надо. Может быть, он чувствует себя неуютно в нашем обществе. Может быть, его обуревает чувство стыда, если выражаться хорошим литературным языком. Скажем прямо — основания для стыда у него есть. Скорее всего, он позвонил какому-нибудь старому приятелю. Руд… как его звали? Рудстрём?

— Рундстрём, — устало поправила Розмари. — Рундстрём переехал на Готланд много лет назад. Не в этом дело. Почему он не сказал ни слова? Вот что странно. Не мог же он просто… Почему?

— А потому что ему стыдно, — решительно заключил Карл-Эрик. — И к тому же у него нет никаких уважительных причин для отсутствия на отцовском юбилее. Что он мог сказать?

— А зачем он тогда вообще приехал? И машина стоит… вся в снегу.

— Машина ему ни к чему, — терпеливо разъяснил Карл-Эрик. — Скорее всего, придет за ней вечером, когда будет уверен, что все разъехались. Не понимаю, почему ты так разнервничалась из-за этой чепухи. Роберт не стоит таких волнений…

В кухню вошел Кристофер и вежливо пожелал всем доброго утра. Карл-Эрик замолчал, прикидывая, насколько уместно посвящать четырнадцатилетнего мальчика во все перипетии исчезновения его непутевого дяди. Потом, очевидно, решил, что в этом даже есть определенный педагогический смысл, и продолжил:

— Короче говоря, Розмари, не могла бы ты внятно объяснить, что ты себе вообразила?

Кристофер уселся за стол. Розмари беспомощно посмотрела на Эббу, ища поддержки, но так и не смогла определить, на ее стороне дочь или нет. Ну да, она же дочь Карла-Эрика. Забывать не стоит.

— Все, о чем я прошу, — тихо сказала она, — чтобы ты позвонил в полицию… и в больницу. И узнал, не произошло ли что в эти дни.

— А ты считаешь, что у них есть какие-то причины скрывать от нас что-то? Если им и в самом деле что-то известно.

— А если он…

— Даже у такого человека, как Роберт, должно быть при себе какое-то удостоверение. К тому же здесь его знает полгорода… а теперь, возможно, и больше. Весь город, — сказал Карл-Эрик с гримасой отвращения.

Розмари промолчала. Эбба откашлялась и вступила в переговоры:

— Предлагаю немного подождать. Полиция объявит розыск… Это же не то, чего ты хочешь, мамочка? Завтра все появится в газетах. Приедут сюда, начнут нас допрашивать… тоже не очень-то приятно.

В спальне зазвонил телефон. Розмари с облегчением вышла из кухни.

— А где Хенрик? — спросила Эбба.

Кристофер пожал плечами. Рот у него был набит, поэтому ответ прозвучал невнятно.

— Поа-уэ-уэ… — Это должно было означать «понятия не имею».

Эбба посмотрела на часы:

— Через час надо выезжать. Ты не знаешь, папа уже был в душе?

— Думаю, да. — На этот раз ответ Кристофера прозвучал звонко и отчетливо.

Карл-Эрик сложил газету и внимательно посмотрел на внука. Должно быть, искал, какой бы мудрый совет ему дать, чтобы он мог поразмышлять над этим советом по дороге в Сундсваль. Но ничего в голову не пришло, поэтому он встал, отодвинул штору и посмотрел в окно.

— Минус двенадцать градусов, — сказал он. — Надеюсь, у вас залит антифриз?

— Разумеется, папочка. А вот что прячет Роберт в этом сугробе… — Эбба тоже подошла к окну и кивком показала на засыпанную снегом машину Роберта, — что он там прячет, я не знаю.

— Толстый слой снега функционирует как утеплитель, — сказал Карл-Эрик. — Надеюсь, все это знают.

— Я знала, папочка, — успокоила отца Эбба.

Розмари появилась в комнате одновременно со свежим и бодрым Лейфом Грундтом.

— Доброе утро, христиане, — сказал Лейф. — Новый день наступил, заметили?

— Заметили, заметили, — отмахнулась Эбба. — Кто звонил, мама? Ты чем-то взволнована?

— Нет, доченька, ничем. — Розмари сделала попытку улыбнуться. — Это Якоб. Сказал, что они не придут завтракать. У него какая-то срочная встреча в Стокгольме… или уж не знаю что. Тебе налить кофе, Лейф?

— Спасибо, тещенька, — вежливо сказал Лейф. — Да уж, надо поесть поплотней, а потом — на север дальний. А герой телевидения не появился?

Розмари глубоко вздохнула и вышла из кухни.

Кристофер сунул два ломтя хлеба в тостер и про себя подумал, что у его отца настоящий талант по части ляпнуть что-то неуместное. Интересно, нарочно он это или так, по простодушию? В любом случае круто.

— Спасибо за завтрак, папочка, — сказала Эбба. — Пошла паковаться. И заодно потороплю Хенрика. Могу ли я чем-то помочь до отъезда?

Это был намек опытного врача: дочь предлагала отцу поделиться своим болячками, старыми или новыми. Даже Карл-Эрик понял, что она хотела сказать, но отрицательно покачал головой и прижал руки к груди в жесте потенциальной благодарности.

Единственное, что его беспокоило, — легкий шум в ушах. Он начался вчера рано утром, когда в голове что-то щелкнуло, и продолжался и сейчас. Батарея центрального отопления, на которую он поначалу грешил, была ни при чем. Но он решил не обсуждать пока этот вопрос с родными. Особенно с теми, кто мог ни с того ни с сего дать этому явлению какое-нибудь неприятное объяснение.

— Никогда себя лучше не чувствовал, девочка, — сказал он. — И выспался замечательно. Спал как пень.

 

Глава 15

— Иди и жди в своей комнате, Кристофер, — сказала мать. — Я позову тебя, но сначала мы, взрослые, должны поговорить обо все этом.

Он валялся на своей кровати в Самой Уродливой Комнате в мире. Было уже полдвенадцатого. Обо всем этом. Это означало: мы должны поговорить о Хенрике. После разговоров, припоминаний и сбора свидетельских показаний всем собравшимся в доме на Альведерсгатан в Чимлинге стало ясно, что Хенрика дома нет. За все утро никто его не видел. Все думали, что кто-то другой с ним завтракал, кто-то другой столкнулся с ним на лестнице или слышал, как он плещется в душе… но перекрестный допрос под умелым руководством Эббы показал, что ничего этого не было.

Утром Хенрика никто не видел.

Кое о чем Кристофер догадывался, но у него было достаточно времени, чтобы выбрать линию поведения.

— Нет, мама, утром я его не видел. Когда я проснулся, Хенрик уже встал.

Вообще говоря, Кристофер сказал чистую правду. Хенрик и в самом деле уже встал, когда он проснулся. Он и в самом деле не видел Хенрика утром.

И кто может его обвинить, что он утаил кое-что, тем более что никто не спрашивал. Во всяком случае, пока.

Но через десять — пятнадцать минут все может перемениться. Напряжение возрастет, и мама Эбба наверняка поднимется к нему, чтобы учинить более детальный допрос. Как раз к этому Кристофер сейчас и пытался себя подготовить.

Что она может спросить? Знаешь ли ты что-то, что может объяснить, куда делся Хенрик? Если она поставит такой вопрос, он будет вынужден солгать. Как в воскресенье, когда на скамье подсудимых сидел он сам.

Но это Кристофера не волновало, вернее, волновало, но не слишком. Он понял это, когда проанализировал ситуацию более тщательно. Он обязан защищать Хенрика — нового, промискуозного Хенрика. Они заключили соглашение. На этот раз провинился Хенрик, а не он, и этот невероятный факт сам по себе приносил Кристоферу глубокое моральное удовлетворение. Хенрик, а не он.

И когда Хенрик появится, он должен будет принять удар на себя. И никогда и никому не удастся узнать, что его младший брат утаил от следствия что-то важное. Кристоферу ничто не грозило. Это не ложь, наоборот: это его долг соблюдать заключенный с Хенриком договор.

Brothers in Arms.

Но, конечно, на редкость глупо, даже непонятно, как Хенрик мог так опростоволоситься. Ясное дело, удрал на свое тайное свидание где-то среди ночи, а потом… у Кристофера не было особого желание называть все своими именами. Но что бы там ни было, после того, о чем ему не хотелось думать… наверное, и Хенрик, и тот, другой… или другая, наверное, они решили подремать и просто-напросто проспали! Детский сад какой-то, решил Кристофер. Интересно, что за байку он сочинит, когда вернется?

Мобильник он, понятное дело, отключил. За последний час ему звонили раз десять — срабатывал автоответчик. Непохоже на Хенрика. Непонятно, что там напридумывали взрослые… папа, например, предположил, что Хенрик пошел покататься на лыжах! Когда выяснилось, что в доме нет не только лыжных костюмов и ботинок, но даже самих лыж, лыжная пробежка превратилась в просто пробежку: побежал размяться перед завтраком. Но потом и эту теорию отвергли: никому не придет в голову заниматься джоггингом в такой снегопад, и тем более Хенрику.

Никто пока особого волнения не выказывал, но, может быть, только при нем? Иначе зачем его отослали в эту СУКу, Самую Уродливую Комнату в мире? Хотят обсудить положение без него, значит, все не так просто. К тому же исчез не один человек, исчезли двое. Хотя взрослые как будто и не замечают этого совпадения. Или это только при нем? Дураки, они же не знают, а он знает…

Старый болван, мысленно обругал он Хенрика — и удивился: никогда раньше он даже в мыслях не решался унизить брата. Но ведь из-за него, из-за этого растяпы Хенрика, он теперь вынужден лгать матери в лицо! Всего два дня назад он и представить такое не мог.

Ну что ж, солгу на голубом глазу, буду держаться до последнего. Как договорились… а все же, куда мог подеваться Хенрик?

Он посмотрел на тоскливый рисунок обоев и почувствовал неприятный холодок в животе. Куда мог деваться Хенрик?

Странно… и, что там скрывать, страшновато. Что с тобой случилось, Хенрик?

Он словно ждал, что на обоях появится ответ, скажем, проступят белые буквы «сейчас приду». Но обои оставались такими же зелеными, а светлые полоски выглядели еще гаже, чем обычно.

— Кристофер, нам надо все выяснить досконально. Ты согласен?

— Конечно, — сказал Кристофер.

— Хенрика нет, и мы не знаем, где он.

Кристофер попытался одновременно кивнуть и покачать головой, чтобы таким образом выразить абсолютную готовность правдиво ответить на все вопросы.

— Похоже, что он ушел очень рано утром или?..

Кристофер не стал заполнять возникшую паузу.

— …или ночью, — закончила Эбба.

— Не знаю. Я ничего не заметил ни ночью, ни утром. Очень крепко спал сегодня.

Мама Эбба посмотрела на него пронизывающим стальным взглядом, но он, как ему показалось, выдержал этот взгляд. Сейчас он, по крайней мере, не чувствовал себя на скамье подсудимых, и это облегчало задачу. Намного облегчало.

— Он ничего тебе не рассказывал?

— О чем?

— Не знаю, Кристофер. Может быть, собирался уйти куда-то на пару часов.

— Нет… ничего такого он не говорил.

— Ты уверен?

— Конечно.

— Но у меня такое впечатление, что ты…

— Что — я?

— Что ты не особенно удивлен его отсутствием.

— Как это?

— Мне кажется, ты не удивлен его отсутствием, и это странно… и я пытаюсь понять, почему ты не удивлен.

Это был опасный выпад, и он парировал его единственным возможным способом:

— Не удивлен? Не понимаю, о чем ты говоришь. Я понятия не имею, куда делся Хенрик, и удивлен точно так же, как и все.

Она помедлила секунду и отступила. Прямая атака не удалась.

— Хорошо, Кристофер. Я тебе верю. И все же… попробуй вспомнить, может быть, он что-то сказал? Или намекнул? Любая деталь важна. Вы же наверняка болтали о всяких мелочах.

Кристофер прикусил нижнюю губу, изображая напряженную работу мысли.

— Нет… нет, мама, ничего такого не припомню.

— Как тебе показалось, Хенрик… не показался ли он тебе немного странным в эти дни? Вы же не виделись всю осень. Тебе не приходило в голову, что он изменился?

Прямое попадание, мамочка. Если бы ты только знала, насколько изменился твой любимчик, тебя бы удар хватил. И когда-нибудь… может, когда-нибудь и придет такой момент, когда я смогу все это высказать.

— М-м-м… да нет, — сказал он вслух. — Нет, странным он мне не показался. Скоро явится, и все выяснится. Может быть, он решил, что вы собираетесь ехать после ланча. Или пошел покупать рождественские подарки.

Эбба, казалось, некоторое время обдумывала предложенную Кристофером версию, но потом вновь пристально уставилась на сына. Но тот был непоколебим.

— О чем вы говорили вчера вечером?

А это уж не твое дело, госпожа прокурорша, сформулировал он и внутренне усмехнулся.

— Ни о чем особенном. Он сказал пару слов про Упсалу.

— Вот как? И что же он сказал про Упсалу?

— Что учиться интересно, но довольно трудно.

— Он упоминал Йенни?

Кристофер подумал.

— Разве что так, мальком.

— Мельком.

— Что?

— Мельком. Ты сказал — мальком. Малек — это малек, а мельком — значит, мимоходом.

— Извини.

— Неважно. И ничего другого?

— В смысле, о чем мы говорили?

— Да.

— Немного о дяде Роберте.

— В самом деле? И к какому же выводу пришли?

— Ни к какому. Разве что он ведет себя как-то странно.

— Еще бы, — буркнула Эбба. — Но это к делу не относится. На сегодняшний день меня мало интересует ваше мнение о моем брате. Но если вспомнишь что-то насчет Хенрика, то мы — и я, и папа, и дедушка, и бабушка — настоятельно просим, чтобы ты с нами немедленно поделился.

— Конечно. — Кристофер изобразил легкое возмущение, и, по-видимому, ему это удалось. — Ты что думаешь, мне не хочется поскорее отсюда уехать? Знал бы что-то, тут же сказал.

Она сделал короткую заключительную паузу.

— Хорошо, Кристофер. Я тебе верю.

И Эбба вышла из комнаты.

Болван, болван, старый болван, подумал Кристофер, когда за матерью закрылась дверь. Где тебя носит?

Он посмотрел на часы. Без одной минуты двенадцать.

В два часа снова пошел снег. В доме Германссонов только что закончился ланч — истербанд с тушеной картошкой; Карл-Эрик очень любил это блюдо, но сегодня ел без аппетита. Впрочем, аппетита не было ни у кого. Ели едва ли не в полном молчании, потом перешли в гостиную пить кофе с пончиками, но и там продолжали молчать. Кристофер кофе не пил. Он прихлебывал рождественский муст и изучал выражение лиц взрослых. Что, интересно, у них в голове? Он угадывал раздражение, недоумение, тревогу. Фрустрация — вспомнил он ученое слово. Все вопросы, которые можно задать, уже заданы, и никому не хотелось начинать по второму кругу. Все догадки, все рассуждения были пережеваны раз десять. Машину уже загрузили, она стояла в полной готовности перед воротами гаража. Проблема была только в том, что один из пассажиров исчез.

Страх. Пока еще никто не упомянул это слово. Никто не хотел его произнести, держали под замком, но Кристофер ясно чувствовал, что его преимущество перед остальными, преимущество знания, постепенно исчезает — ему тоже становилось все страшней и страшней. Конечно, он знал больше, чем другие. Он знал, что Хенрик ночью ушел на тайную встречу с любовником по имени Йенс (хотя полной уверенности у него не было: откуда в Чимлинге взяться Йенсу?). Ушел и ушел, но почему он не вернулся утром или хотя бы к ланчу? Этот вопрос становился все более навязчивым с каждой минутой.

Хенрик исчез. Роберт исчез. Ничего более странного в жизни не видел, решил Кристофер Грундт.

— Пять минут третьего, — бесцветным голосом произнесла Розмари Вундерлих Германссон, словно это сообщение могло навести на какую-то мысль.

Единственным результатом ее слов было то, что на виске Карла-Эрика вздулась вена и начала сокращаться и извиваться, как дождевой червяк, — уже не в первый раз за утро, подумал про себя Кристофер. Значит, дед тоже не в своей тарелке. И еще у него что-то странное с веком, нависает над глазом, и вид, как у пьяного. Но в том, что дед за сегодня не выпил ни капли, он был совершенно уверен.

У папы Лейфа, напротив, нависали оба века, они почти закрывали глаза, и Кристофер решил, что он сейчас заснет. Отец был непривычно молчаливым, по нему было видно, что у него нет никакой теории, которая могла бы объяснить пропажу их непогрешимого, по крайней мере до сегодняшнего дня, сына.

Мама Эбба ушла в себя, словно бы сосредотачивалась перед сложной операцией, чреватой серьезными осложнениями. Или решала уравнение, где в ответе должен быть Хенрик, но подхода к решению никак не могла найти, хотя уж кто-кто, а она должна была бы решить это уравнение сразу.

Кристофер вздохнул и без особого желания взял еще пончик. Тушеная картошка лежала в желудке тяжелым комом, и он начал подумывать, не пойти ли ему наверх и не поспать немного — и картошка рассосется, и время пройдет быстрее. Нет, все же лучше остаться и быть в курсе событий — что случилось? Или не случилось?

А вот что и в самом деле случилось: дед Карл-Эрик встал с кресла, сунул руки в карманы брюк и подошел к окну. Покачался немного с пятки на носок, не поворачиваясь к собравшимся, и произнес следующее:

— Дело обстоит так. В четыре часа мы, Розмари и я, должны быть в банке. Посмотрим, удастся ли вам уехать до этого времени.

— Совершенно ясно, что они… — начала Розмари, но осеклась, почувствовав, как ее захлестывает ярость. — Ты в уме, Карл-Эрик? Какой сейчас банк?

— А что — сейчас? — Карл-Эрик повернулся к ней. — У нас назначено время. Нас ждет Лундгрен, и семья Синглёв притащится аж из Римминге…

— Аж из Римминге! Подумаешь! Самое большее — тридцать километров. Как притащатся, так и утащатся. — Розмари уже не сдерживалась. — Тебе что, невдомек, что мы не можем оставить Эббу и Лейфа… и Кристофера одних в таком положении? Ты ведешь себя как психопат. Позвони и отмени встречу.

— Ну, знаешь…

У него на виске вздулась еще одна, доселе никак себя не проявлявшая вена. Но он не успел развить мысль, начатую словами «ну, знаешь», как его прервала Эбба:

— Папочка, пожалуйста, не сейчас. И мамочка, любимая, вам вовсе не надо ничего отменять. Это курам на смех — почему пять человек должны сидеть и ждать одного? Троих вполне достаточно. И к тому же… к тому же… я забыла, что хотела сказать.

Эбба внезапно заплакала.

Кристофер поначалу даже не понял, что это — он никогда не видел мать плачущей. Во всяком случае, не помнил. Но и плакала она довольно странно: звуки плача напоминали мотор, который ни в какую не хочет заводиться. Плечи поднимались и опускались, она начала дышать часто-часто, со странными всхлипами. Действительно, как мотор, подумал Кристофер, что-то разладилось с зажиганием, и каждый цилиндр всхлипывает сам по себе, никак не согласуясь с остальными.

Было похоже, что она никогда в жизни не плакала и плохо представляет, как это делается.

И другие тоже не сразу догадались, что с Эббой; первой спохватилась Розмари — она подошла к дочери и стала гладить ее по спине. Лейф поспешил на помощь и похлопал Эббу по голове, а Кристофер стоял посреди комнаты, не зная, как в таких случаях поступают примерные сыновья.

А как они поступают, примерные сыновья? Как он может помочь плачущей матери? Да, конечно, это его мать, но он был совершенно убежден, что его поглаживание или похлопывание никак ее не утешит. Ему было очень неприятно, даже страшно видеть мать такой беспомощной. Он посмотрел на деда, и ему показалось, что тот застыл в такой же нелепой нерешительности, что и он сам.

Черт подери, подумал Кристофер, и сжал зубы — ему стало так жалко мать, что и сам готов был расплакаться. Мама плачет. Дело серьезное. Возвращайся же, старый болван Хенрик. Уже не смешно.

Но Эбба довольно быстро успокоилась. Остановились на том, что Розмари и Карл-Эрик все же поедут в банк. Оформить бумаги займет не более часа, а если Хенрик к их возвращению не появится, они позвонят в полицию.

Только никакой суеты.

Никто не спрашивал мнения Кристофера насчет этого плана, но, когда он вернулся в Самую Уродливую Комнату, мрачно подумал, что даже если бы его кто-то спросил, он не знал бы, что сказать.

Часы шли, снег продолжал падать медленными, тяжелыми хлопьями. Эббе иногда казалось, что снег даже не падает, а висит неподвижно, как тюлевая занавеска с белыми узелками.

Розмари и Карл-Эрик вернулись из банка — все было договорено и скреплено подписями. Кристофер к этому времени поспал минут сорок, а потом лежал просто так, ни о чем не думая.

Он спустился вниз, услышав, что приехали дед с бабушкой. Что все это время делали отец с матерью, он не знал, но они появились в кухне в ту же секунду, словно ждали за дверью.

Бабушка посмотрела на Эббу — та покачала головой. Глаза у нее были красные. Кристофер понял, что она почти все это время проплакала, и он чувствовал себя совершенно беспомощным. С ним такого никогда не было. Это можно было бы назвать паникой, если бы чувство возникло мгновенно, но он мучился уже несколько часов.

После коротких переговоров все посмотрели на Карла-Эрика — настал час и ему выполнить свои обязательства по договору.

Он стоял с трубкой в руке и ждал ответа — после нескольких переадресовок. Часы пробили дважды — половина седьмого. Среда, 21 декабря. Роберт Германссон и Хенрик Грундт бесследно исчезли.

 

Глава 16

Инспектор Гуннар Барбаротти вполне мог бы носить имя Джузеппе Ларссон.

Его появление на свет 21 февраля 1960 года совпало с другой знаменательной датой, а именно: отец Джузеппе Барбаротти и мать Мария Ларссон пришли в этот день к соглашению по одному-единственному вопросу — никогда больше не попадаться друг другу на глаза.

Во всем остальном их мнения не совпадали. Например, Джузеппе считал, что мальчика (3880 граммов, 54 сантиметра) следует назвать на итальянский манер, шведские имена звучат уж очень по-мужицки, и вообще шведский язык — это язык отмороженных придурков. Если мы хотим обеспечить мальчику хороший старт в жизни, начинать надо с имени.

Мама Мария и слышать не хотела про эти средиземноморские бредни. Сыну надо дать нормальное шведское имя: если мальчик пойдет в школу с таким мафиозно-макаронным именем, его поднимут на смех и будут травить. Так что пускай Джузеппе-отец подстрижет свои усики и убирается в теплые края — имя ребенка его не касается.

На это Джузеппе с полной серьезностью возразил, что вопрос для него так важен, что он готов немедленно жениться на Марии и таким образом получить законные права назвать сына так, как считает нужным. И все прочие права тоже.

В конце концов старшая сестра Марии, Ингер, дала ей мудрый совет. Ингер без всякой мужской помощи справлялась с сосисочной в Катринехольме, так что ума ей было не занимать. Она сказала, что итальянский язык красивый и древний, что презирать его не следует, а нужно сделать вот что: скомбинировать. Когда комбинируешь, результат всегда лучше. Надо смотреть на вещи шире. Сама посуди — сосиска с булкой куда вкуснее, чем булка с булкой или даже сосиска с сосиской.

В результате мальчика называли Гуннаром — в честь рано умершего брата, но фамилия осталась отцовской — Барбаротти. Наполовину удовлетворенный таким решением, молодой отец, покуда Мария еще лежала в родильном отделении, покидал вещи в чемодан и отбыл домой в Болонью. Все сошлись на том, что Гуннар Барбаротти звучит куда лучше, чем Джузеппе Ларссон — такой вариант совсем уж ни в какие ворота.

Так что, если быть до конца точным, молодые родители пришли к соглашению не по одному-единственному, как мы сгоряча упомянули вначале, а по двум вопросам.

Когда Гуннара Барбаротти оставила жена Хелена (а произошло это четыре года назад, ему был сорок один год), когда его оставила жена, он заключил соглашение с Богом.

Вопрос касался самого существования последнего. Сомневаться в своем существовании у Гуннара Барбаротти причин не было — слишком уж мучительно он пережил всю эту историю. Он был женат пятнадцать лет, трое детей — и вдруг, в течение одного дня, оказался у разбитого корыта; такой поворот кого угодно заставит сомневаться в высшей справедливости. Впрочем, вопрос о существовании или несуществовании Бога поначалу не был главным на повестке дня. Куда больше его беспокоил вопрос о смысле дальнейшей жизни: какую ошибку он сделал, почему она ни слова никогда не говорила, чем он будет заполнять вечера, если нет сверхурочной работы, и вообще, стоит ли продолжать бороться — может, разумнее всего было бы сменить профессию? Но прошло какое-то время, он переехал в свою мрачную трехкомнатную квартиру на Балдерсгатан в Чимлинге, и тут-то в одну из бессонных ночей ему явился Бог.

Скорее всего, Его призвал сам Гуннар. Он словно спроецировал Его из своей больной души, чтобы призвать к ответу. Долгая и поучительная беседа вылилась в уже упомянутое соглашение.

Большинство доказательств существования Бога до неприличия неубедительно; это признавали оба — и Гуннар Барбаротти, и Спаситель. Чтобы кое-как свести концы с концами, привлекалось то одно, то другое совершенно эфемерное и недоказуемое обстоятельство или же очередная теологическая, пусть даже изощренная, но все равно выдумка. Ансельм, Декарт, Фома Аквинский… Гуннар же искал — и Бог отнесся к этому с пониманием, — Гуннар искал что-то более реальное, простой и рациональный метод, чтобы раз и навсегда поставить точку в этом вопросе. Ему нужны были реальные доказательства. Это займет много времени, предостерег его Бог. Пускай, возразил Гуннар, лишь бы не слишком много, надо же учитывать срок человеческой жизни — мне очень хотелось бы знать, как обстоят дела, еще до того, как я покину земную обитель. Бог выслушал и без лишних споров согласился и с этим условием.

Наконец — дело шло к пяти утра, и изобретенные дьяволом снегоуборочные трактора уже начали, высекая искры, скрести асфальт прямо под окном его спальни, — наконец-то Бог и Гуннар договорились о следующей системе доказательств.

Если Бог и в самом деле существует, Его первая и главная забота — прислушиваться к молитвам несчастных и выполнять их пожелания и просьбы хотя бы настолько, насколько Он сам сочтет возможным и справедливым. Безосновательные и корыстные просьбы Бог, разумеется, имеет право немедленно отфильтровывать. Но… что касается его самого, инспектора Гуннара Барбаротти, он не мог припомнить ни единого случая в своей жизни, чтобы молитва его была услышана.

— Разве? — возразил Бог. — А посчитай сам: сколько молитв вознес ты ко Мне с чистым сердцем, верил ли ты, что будешь услышан? Ты, каналья неверующий!

Что ответить на это, Барбаротти не знал… нет, наверное, были и такие молитвы, хотя… не знаю; но что ворошить старое белье, сейчас он готов и на это.

All right, сказал Бог.

We have a deal, сказал Гуннар Барбаротти. Почему-то по-английски — видимо, решил, что на маргинальном шведском языке невозможно дать определение соглашению такого масштаба.

Срок определили в десять лет. Гуннар Барбаротти должен за это время попытаться доказать существование Бога посредством вознесения к Нему искренних и справедливых молитв — настолько часто, насколько позволят обстоятельства. Результаты этих молитв — исполнено пожелание или нет — следовало регистрировать в специально заведенной для такого случая амбарной книге.

Само собой разумеется, речь не шла о дурацких эгоистических просьбах — скажем, выигрыш в лотерее или на бегах или неведомо откуда взявшаяся прекрасная нимфа, у которой нет другой мечты, кроме как забраться в постель инспектора. Нет, ничего подобного, это должны быть разумные, скромные и бескорыстные молитвы. Что-то такое, что вполне может случиться при определенной доле везения и никак не отразится на благополучии остальных. Скажем, крепкий, освежающий ночной сон. Хорошая погода на рыбалке. Чтобы дочка Сара помирилась со своей лучшей подругой.

Впоследствии Гуннар Барбаротти (конечно же посоветовавшись с Богом) разработал систему очков, учитывающую вероятность того или иного события без вмешательства свыше. Если молитва Гуннара не будет услышана, с Бога снимаются очки, но если он будет услышан, Бог получает, в зависимости от сложности исполнения, одно, два или даже три очка.

Через год после развода существование Бога по-прежнему оставалось под сомнением. Он набрал восемнадцать очков, а потерял целых тридцать девять, то есть образовался отрицательный баланс: двадцать одно очко!

Второй год выдался получше, но баланс все равно оставался отрицательным: минус пятнадцать. На третий год Бог опять отстал (минус восемнадцать), зато в нынешнем, четвертом году наметился решающий перелом. Уже в мае баланс оказался нулевым, а к июлю существование Бога с положительным балансом в шесть очков стало неоспоримым фактом. К сожалению, эти достижения были скомпрометированы дождливой отпускной неделей в Шотландии, воспалением среднего уха и нудной и нерезультативной полицейской работой осенью.

На сегодняшний день, четверг 22 декабря, за девять дней до конца года, Бог находился на два очка ниже порога вероятности своего существования. Конечно, марафон будет продолжаться еще целых шесть лет, но как хорошо было бы отпраздновать Новый год в уверенности, что существует Высшее Добро, которое может прийти на помощь в тяжкий момент жизни…

Вот что думал инспектор Гуннар Барбаротти. Возможно, именно в этой тайной надежде он через несколько минут после пробуждения отправил Всевышнему отчаянную трехочковую молитву — если Бог на нее откликнется, Он имеет возможность закрепить несомненность своего существования. Ну да, одно жалкое очко в Его пользу, это, конечно, немного, зато в постскриптуме к молитве Гуннар заверил, что до самого Нового года не будет обращаться ни с какими просьбами, так что Бог может рассчитывать на целых девять дней ничем не омраченного существования. Разве плохо? Разве это не лишнее перо на шляпу?

Бог ответил, что принципиально не носит головных уборов, но тем не менее обещал принять дело к рассмотрению с присущей Ему справедливостью и доброжелательным вниманием.

Вообще-то дело не терпит отлагательств, подчеркнул Гуннар Барбаротти. Поезд уходит в 13.25, и если что-то за это время не случится, будет уже поздно, и отрицательный баланс сохранится до следующего года.

— Вот как, Гуннар, — сказал Бог.

— Вот так, Бог, — сказал Гуннар.

Дело касалось Рождества.

После разрыва с Хеленой ровно четыре года назад Гуннар Барбаротти никак не мог заставить себя испытать привычный рождественский подъем. Бывшие супруги даже не пошли на компромисс — каждый год праздновать Рождество вместе с детьми, как было принято в кругу их знакомых. Вместо этого они разработали другую схему: один год все трое празднуют Рождество с Хеленой, следующий год — с Гуннаром, и так далее. В этом году была очередь Гуннара принимать Ларса и Мартина в своей трехкомнатной квартире в Чимлинге. Старшая дочь, восемнадцатилетняя гимназистка Сара, жила с ним — сама так решила после развода, чем в равной степени удивила и обрадовала отца.

Но Ларс и Мартин, девяти и одиннадцати лет, в первые годы после развода жили с матерью в Сёдертелье.

С матерью и новым папой. До определенного момента. Фредерик Фирехаге появился подозрительно быстро после развода, но Барбаротти решил не выяснять всех обстоятельств его появления. Иногда достоинство важнее знания. Это решение стоило ему нескольких бессонных ночей, но потом все улеглось.

Этот самый Фредерик с самого начала проявил себя как некое чудо в мужском облике. Он обладал всеми без исключения добродетелями и достоинствами, которых начисто был лишен Гуннар, он был идеалом — и так продолжалось до осени. Три месяца назад он без объяснений оставил Хелену, Ларса и Мартина — бросил их ради чернокожей исполнительницы танца живота с Берега Слоновой Кости.

Ну что ж, попытался Гуннар утешить бывшую жену, по крайней мере, он не расист.

Но у Хелены произошел самый настоящий нервный срыв, усугубившийся еще и тем, что ее отца в Мальмбергете хватил удар. Исход оказался сравнительно благополучным: он выжил, но вся левая сторона была частично парализована. Ирония судьбы, решил Гуннар, бывший тесть, всю жизнь проработавший в шахте, был убежденным левым, даже коммунистом. Впрочем, двух этих факторов — чернокожая танцовщица и парализованный на левую сторону коммунист — вполне хватило, чтобы смягчить сердце инспектора Барбаротти. После нескольких то и дело прерываемых слезами телефонных разговоров он согласился взять с собой Сару и поехать в эту дыру на Крайнем Севере, чтобы отпраздновать истинно семейное Рождество. В лучах северного сияния. Или, в крайнем случае, любуясь на Полярную звезду. Бабушка и дедушка. Гуннар и Хелена. Трое детей.

Он дал обещание приехать заранее, еще в середине октября, и сожалел об этом обещании чуть не каждый день. Мало кого на всем белом свете он выносил с таким трудом, как бывших тестя и тещу.

Отсюда и молитва.

О, Господи, Ты, который в настоящий момент не существуешь, помешай как-нибудь этой проклятой поездке! Дай мне и Саре возможность не ездить, осчастливь нас спокойным Рождеством в нашем доме в Чимлинге! Итальянская паста, омар, «Тривиал Персьют», хорошие книги, заутреня, если не проспим, — вот и все, о чем я прошу. Дай нам не присутствовать на этих похоронах семьи в тесном, полуразвалившемся доме, дай нам избежать этот духовный мрак и замороженные отношения, полупарализованного старого коммуниста и его желчную жену. Сделай что-нибудь, Господи, я никому не желаю зла, никого не хочу унизить… ну, скажем, пусть я поскользнусь, на улице ведь довольно скользко, пусть я поскользнусь и сломаю какую-нибудь не самую важную косточку, или пусть мне на голову свалится сосулька, только прошу Тебя, не слишком большая… вполне могу такое себе представить, если это даст результат… но Тебе виднее, Господи. Поезд уходит в 13.25, так что времени в обрез. Заранее благодарю. Не забудь — речь идет о трех очках. Аминь.

Итак, Барбаротти посмотрел на часы. Двадцать минут десятого. Половину завтрака он съел в постели, там же и прочитал газету. Пора встать, включить кофеварку и залезть под душ в ожидании чуда.

По дороге в ванную он остановился перед дверью в комнату Сары — не разбудить ли? — но раздумал. Пусть поспит, почему-то вслух тихо сказал он. У нее есть еще как минимум час. Он хорошо знал дочь. Она наверняка упаковала свою сумку еще с вечера, а ее утренней энергии можно было только позавидовать.

Она вообще чудо, размышлял Гуннар, стоя под душем, она чудо всегда, не только по утрам. Где-то он читал, что из всех радостей, выпадающих на долю мужчины на земле, ничто не может сравниться с радостью, доставляемой умной и любящей дочерью.

Так оно и есть, согласился Гуннар Барбаротти, поливая шампунем поредевшую шевелюру. И что может быть лучше: провести с ней пять тихих рождественских дней вдвоем, наслаждаясь обществом друг друга…

Ничего. Ничего не может быть лучше. Боже, услышь мою молитву.

Чудо, утвердившее несомненность существования Бога с двадцать второго декабря по первое января, произошло в отрезок времени между без четверти и без пяти десять.

Сначала позвонил комиссар Асунандер.

Асунандер, шеф криминального отдела в Чимлинге, был непосредственным начальником Барбаротти. После долгих извинений он сказал, что, если Барбаротти сам не может принять мяч, пусть перепасует его Бакман.

Гуннар предпочел не расшифровывать витиеватые футбольные метафоры шефа. Эва Бакман — его коллега и друг. Ей, вопреки ожиданиям, тоже удалось выцарапать несколько свободных дней на Рождество. А эти свободные дни были ей более чем нужны. Насколько Барбаротти знал, корабль ее семейной жизни дошел до той точки, когда мог в любую секунду перевернуться и затонуть. Но надежда на благополучный исход пока еще теплилась. Она была замужем за неким Вильгельмом, которого все попросту звали Вилле, основателем, бессменным председателем и тренером клуба бенди в Чимлинге. Эва долго держалась, но за последние годы постепенно, но неуклонно возненавидела все, связанное с этим видом спорта. Она по секрету доверила Барбаротти, что, когда она вынуждена смотреть какой-нибудь матч, а это случается не реже двух раз в неделю, у нее появляются аллергические высыпания на шее и на локтевых сгибах. Если бы она доверила эту тайну мужу, вряд ли бы он ее понял.

Но Эва любила мужа и любила детей. Ей даже в страшном сне не могло привидеться, что налаженная семья может рухнуть из-за какого-то дурацкого спорта. Или из-за ее собственной нетерпимости. Барбаротти говорил с ней не далее как два дня назад. На все красные дни не было назначено ни одной тренировки, поэтому несколько суток в кругу семьи могли стать для Эвы Бакман едва ли не судьбоносными.

— Но кто-то из вас, мне все равно кто, должен заняться этим делом, — напустив для начала туману, разъяснил комиссар. — Других вариантов нет. Собственно говоря, напрашивается Бакман, у нее же отпуск не официальный, но… ты сам знаешь, что у Эвы творится дома… можно, конечно, пренебречь, но мне кажется, лучше бы дать ей провести эти дни в кругу семьи… или как, Гуннар?

Гуннар немедленно согласился. Если уж даже Асунандер знает о семейных проблемах Эвы, это серьезно. А в чем дело?

Комиссар Асунандер прокашлялся так обстоятельно, как умеют кашлять только курильщики трубок с тридцатилетним стажем. Потом сообщил, что речь идет об исчезновении.

Нет, не так. Не об одном исчезновении — исчезли двое.

Потом он сделал паузу, чтобы затолкать на место зубные протезы. Почему-то эти протезы обладали странным свойством: когда комиссар долго говорил, они срывались с места и пускались в свободное путешествие, в пределах, к счастью, только ротовой полости комиссара. Вообще говоря, искусственные зубы были прямым следствием его работы в полиции. Десять лет назад какой-то обкурившийся бодибилдер ударил его по лицу бейсбольной битой, и Асунандер за долю секунды лишился двадцати шести зубов, что, возможно, было мировым рекордом. К тому же этот мировой рекорд повлек за собой чуть ли не год многочисленных операций, результат которых никак нельзя было признать удачным. Крепление протезов оказалось ненадежным, Асунандер постоянно их поправлял, а это, в свою очередь, заставляло его быть предельно лаконичным. Особенно если у него были заняты руки, в углу рта торчала трубка, а авария во рту уже стала свершившимся фактом. В таких случаях речь его становилась похожей на старые телеграммы — он перепрыгивал через лишние, по его мнению, предлоги и артикли.

— Странная история, — сказал он. — Телефон вчера сегодня.

— Понимаю, — сказал Гуннар.

— Надо посылать изучать. Берешь?

— Дай мне четверть часа, — попросил Гуннар. — У меня поезд в полвторого. Попробую все отменить.

— Понял. Десять минут. Рождества!

Не успел он закончить разговор, как в кухню, еле шевеля ногами, вошла Сара. Он уставился на нее — что-то явно не так. Ее красивые каштановые волосы почему-то влажны и свисают неопрятными космами. Глаза красные и блестящие, дышит тяжело, рот приоткрыт. Длинную ночную рубашку она, очевидно, использовала как полотенце — вся в пятнах пота.

Сара остановилась, держась за холодильник.

— Папа… — пробормотала она еле слышно.

Гуннар Барбаротти еле сдержался, чтобы не кинуться к дочери и прижать ее к себе.

— Что с тобой, малышка?

— Мне кажется… я заболела…

Она по-прежнему говорила тихо-тихо, ему приходилось напрягать слух.

Он выдвинул из-под стола стул, усадил дочь и положил ей руку на лоб — горячий, как утюг. Она смотрела на него полуприкрытыми пустыми глазами.

— Не думаю… что смогу…

— Ты температуру мерила?

— Нет…

— Немедленно в постель. Сейчас принесу тебе попить и термометр. Ты выглядишь ужасно.

— Но мама… Мальмбергет…

— Отменяется. К тому же у меня неотложное дело на работе. Отпразднуем Рождество дома, в Чимлинге.

— Но…

— Никаких «но». Пойдем, я помогу тебе добраться до постели.

Она встала со стула и покачнулась. Он поддержал ее и положил руку на талию.

— Спасибо, папа… я дойду сама. Мне еще и пописать надо… но если ты принесешь что-нибудь попить…

— Само собой, само собой… само собой, моя девочка.

Он, повыкидывав половину белья на пол, отыскал в шкафу две подушки с чистыми наволочками. Подоткнул дочери одеяло, принес два стакана — один с водой, другой с клюквенным соком. Проверил термометр — тридцать девять и шесть. Она задремала, и он, стараясь не шуметь, выскользнул из комнаты.

Сначала позвонил Асунандеру — хорошо, я берусь за случай с двумя исчезновениями.

Потом набрал номер бывшей жены — к сожалению, приехать не могу. У Сары температура под сорок, она не может не только ехать, она не может даже встать с постели.

Покончив с телефонными разговорами, он подошел к окну и посмотрел на серо-фиолетовое декабрьское небо.

— Спасибо, Господи! — пробормотал он. — Покорно благодарю! До встречи в январе.

Достал амбарную книгу и записал в актив Бога три очка.

 

Глава 17

Прежде чем направиться на Альведерсгатан, 4, в дом, где, судя по всему, и исчезли два человека, он забежал в управление и провел короткий брифинг с Молльбергом.

Собственно, фамилии его была не Молльберг, а Мелльберг, он был норвежцем, и у него были на удивление твердые принципы, или, как выражалась Эва Бакман, несгибаемый интегритет. Тридцать пять лет, дом в Винге, недалеко от города, жена и двое детей. Он никогда не участвовал ни в каких корпоративных затеях, никогда не забегал с коллегами выпить кружку пива, у него не было никаких других интересов (или, во всяком случае, никто о них не знал), и он всегда казался чем-то опечаленным. Отсюда и пошло прозвище — Молльберг.

Но его профессиональность и честность ни у кого не вызывали сомнений.

Брифинг занял десять минут. Молльберг уже успел написать рапорт на двух листах и для верности пересказал всю историю на словах.

Исчезли двое. Оба заявления поступили от одного и того же человека, некоего Карла-Эрика Германссона, шестидесяти пяти лет от роду, бывшего учителя, только что ушедшего на пенсию. Пропал его сын Роберт Германссон тридцати пяти лет, приехавший навестить родителей на Альведерсгатан. Вышеозначенный Роберт Германссон исчез в ночь с девятнадцатого на двадцатое. Второй пропавший — внук заявителя Хенрик Грундт девятнадцати лет, исчез на следующую ночь, с двадцатого на двадцать первое декабря. И Роберт и Хенрик приехали в Чимлинге на празднование совместного юбилея деда и матери Хенрика, приходящейся заявителю дочерью. Дочери в этот же день исполнилось сорок.

Роберт Германссон живет в Стокгольме. Хенрик Грундт прописан у родителей в Сундсвале, но, помимо этого, снимает комнату в общежитии в Упсале, где только что закончил первый семестр на юридическом факультете университета. Вернее, почти закончил — экзамен смещен на январь.

У заявителя нет никаких предположений, куда могли деться пропавшие и что с ними случилось; не знает он также, есть ли какая-нибудь связь между этими двумя исчезновениями.

Розыск объявлен вчера в десять вечера, но пока никаких дополнительных сведений не поступало.

Еще одна подробность, о которой заявитель не упомянул, но она все равно стала известна: тот, кто исчез первым, Роберт Германссон, известен скандалом, связанным с реалити-шоу «Пленники на острове Ко Фук», в котором участвовал под тем же именем.

— Дрочила Роберт? — спросил Барбаротти.

Молльберг не стал повторять сомнительное выражение — просто кивнул.

Странная история, припомнил Гуннар слова Асунандера.

Комиссар обычно не преувеличивал — и на этот раз, похоже, от своего правила не отступил. Гуннар Барбаротти недоуменно покачал головой, залез в машину и поехал на Альведерсгатан.

Двое исчезают из дома один за другим в самое темное время года? Странная история… это даже мягко сказано.

И Карл-Эрик Германссон и его жена Розмари были очень бледны, но Карл-Эрик выглядел собранным и спокойным, а вот жена его, похоже, совершенно растерялась. Барбаротти подумал, что неплохо бы следовать своему золотому правилу: разговоривать со свидетелями поодиночке. Ладно, пока сойдет и так.

По крайней мере, для начала. Если понадобится более тщательный допрос, тогда он может поговорить и поодиночке. Они сидели в гостиной. Мебели, по его мнению, было многовато. Вообще вся обстановка и некоторый сумбур стилей и цветов свидетельствовали, что обитатели этого дома прожили долгую жизнь, не особенно следуя очень и очень недешевой путеводной звезде под названием «хороший вкус». Диваны темно-коричневой кожи ведут происхождение наверняка из семидесятых, стеклянная горка сливочного цвета с подсветкой намного моложе. На стенах — разношерстные картины в нелепых рамах, призванных, очевидно, высосать из полотен последние соки. Желто-голубые обои с бордюром в виде бордовых цветочных гирлянд. Розмари поставила на большой дубовый стол кофе и несколько видов печенья. Голубые чашки, ярко-красные рождественские салфетки… какого черта, обругал себя Гуннар Барбаротти. Что я, собрался писать интерьерный репортаж?..

— Итак, меня зовут инспектор Барбаротти, — представился он. — Я назначен заниматься этим делом. Попытаюсь решить его ко всеобщему удовлетворению.

— Делом? — спросила Розмари и уронила печенье на колени.

— Давайте сначала установим факты. — Он достал блокнот. — Значит, вы решили собрать всю семью по случаю…

— По случаю того, что моя дочь и я родились в один и тот же день, — четко проговорил Карл-Эрик и поправил блестящий зеленый галстук. — Как раз в этом году совпали юбилеи: мне шестьдесят пять, ей сорок.

— Какого числа?

— Во вторник двадцатого. То есть позавчера. Мы решили отметить этот знаменательный день просто, в кругу семьи. Мы не любим пышных торжеств, не правда ли, Розмари?

— Да… то есть нет. Не любим, — подтвердила Розмари.

— Трое наших детей с семьями. Десять человек… если считать полуторагодовалого внука. Все собрались в понедельник, а торжественный вечер был на следующий день. Во вторник.

— Но к этому времени один человек уже исчез? — спросил Барбаротти и осторожно отхлебнул кофе. К его удивлению, кофе оказался крепким и вкусным. Я должен бороться с предрассудками, решил он про себя.

— Да, это правда, — задумчиво покивал Карл-Эрик. — Боюсь, в тот момент мы не придали этому надлежащего значения.

— Почему?

— Что — почему?

— Почему вы не придали значения? Это ведь ваш сын исчез в ночь с понедельника на вторник? Роберт?

— Да, Роберт, — обреченно сказала Розмари.

Гуннар Барбаротти посмотрел на нее поощрительно, но обратился опять к мужу:

— Вы сказали, что не придали этому значения. То есть не приняли всерьез или не сочли его исчезновение странным? Значит ли это, что у Роберта были причины избегать вашего общества? Или вы думали, что знаете, куда он направился?

— Ни в коем случае! — раздельно произнес Карл-Эрик. — Но я понимаю… возможно, ситуация требует некоторых разъяснений. Мой сын… я имею в виду, конечно, наш сын… он был немного не в себе в последнее время.

Интересная формулировка, подумал Барбаротти. Если человек мастурбирует на всю страну по ящику, он наверняка и в самом деле не в себе. Краем глаза он заметил, что Розмари сидит, опустив голову, и методично рвет на коленях красную салфетку на все более мелкие куски. С минуты на минуту сорвется.

— Я знаю про эту программу, — сказал Гуннар. — Сам не видел, вообще почти не смотрю ТВ. Значит, вы считаете… вы связываете его исчезновение с… а как он вообще себя чувствовал? Как выглядел? Какое настроение?

Карл-Эрик Германссон, сомневаясь, посмотрел на жену и опять поправил галстук. Шелковый, определил Барбаротти. Шелк, судя по блеску, тайский, решился он на более квалифицированную догадку. Наверное, получил в подарок к юбилею.

— Не знаю, как сказать… я так и не успел поговорить с ним по душам. Это входило в мои планы, но случая не представилось. Не всегда получается, как задумано.

Карл-Эрик произнес эти слова и весь как-то осел, как будто сделал нежелательное, но вынужденное признание. Что ж, самое время поспрашивать жену.

— Роберт приехал в понедельник около семи вечера, — сказала Розмари. — Они все приехали почти одновременно. Поужинали, посидели за столом. Мы с Карлом-Эриком пошли спать, а дети остались поболтать. Так что муж правильно говорит, для разговоров с глазу на глаз случая не было.

— Роберт тоже остался внизу?

— Да… И Роберт, и Кристина, наша младшая дочь. Они всегда были очень близки друг другу. С ними были сыновья Эббы и Лейфа.

— А потом Роберт исчез?

Розмари робко посмотрела на мужа, словно испрашивая разрешения продолжать.

— Да, — сказала она и горестно пожала плечами. — Вышел пройтись и выкурить сигарету… так Кристина говорит.

— Который был час?

— Примерно полпервого… может быть, чуть позже.

— А кто к этому времени остался в гостиной? Я имею в виду… вот, Роберт вышел покурить… а кто остался?

— Только Кристина и Хенрик. Кристофер говорит, что…

— Секунду… Кто такой Кристофер?

— Младший сын Эббы и Лейфа. Вы потом сможете поговорить со всеми троими…

— Теперь понятно. И что говорит Кристофер?

— Кристофер говорит, что пошел спать сразу после половины первого. Значит, остались только Кристина, Роберт и Хенрик… я имею в виду здесь, в гостиной.

Гуннар Барбаротти кивнул и сделал пометку в блокноте.

— А Кристина?

— Они с мужем вчера уехали в Стокгольм.

— Когда вчера?

— Рано утром.

— Но вы обсуждали с ней исчезновение Роберта?

— Конечно. Хотя… мы не сразу обратили внимание, что его нет. Это как раз был день юбилея, масса хлопот…

— А когда вы обратили внимание, что его нет?

Муж и жена Германссон поглядели друг на друга. Карл-Эрик нахмурился было, но лоб его быстро разгладился.

— Наверное, за ланчем…

— Мы сначала думали, что он пошел прогуляться до ланча, — добавила жена. — А потом я обнаружила, что он вообще не ночевал. Постель была не тронута.

Гуннар Барбаротти сделал еще пометку в блокноте, выпил еще глоток кофе.

— All right, — сказал он, — в деталях постепенно разберемся. Сначала я должен составить общее впечатление.

— Непостижимо, — ровным голосом констатировал Карл-Эрик. — Совершенно необъяснимо и непостижимо.

Гуннар не стал комментировать, но в глубине души решил: лучше не скажешь. Во всяком случае, в настоящий момент. Это точнее, чем асунандеровская «странная история».

Совершенно необъяснимо и непостижимо.

— Мне надо поговорить и с другой семьей, — сказал он и заглянул в бумаги, полученные от Молльберга, — с семьей Грундт. Но сначала о Хенрике.

Супруги Германссон рассказывали о Хенрике и его исчезновении целых двадцать пять минут, но в блокноте инспектора Барбаротти эти сведения заняли не больше шести строк.

Девятнадцатилетний юноша по неизвестной причине встал и ушел из дому среди ночи с двадцатого на двадцать первое декабря. Точное время неизвестно, но не раньше, чем заснул его младший брат Кристофер (около часа ночи), и не позже четверти седьмого: к этому времени Розмари была уже на ногах и незамеченным Хенрик уйти не мог.

Почему он ушел? На этот вопрос ни у Карла-Эрика, ни у Розмари ответа не было. Нет, у нас нет никаких догадок. Лучше спросить родителей и брата. А мы не просто ничего не понимаем, мы в отчаянии.

Инспектор Барбаротти заверил, что понимает их чувства, но надежду на благополучный исход терять не надо. И еще один вопрос: видите ли вы какую-либо связь между этими двумя исчезновениями?

Ровным счетом никакой, единогласно заверили супруги.

— Родители очень переживают. Надеюсь, вы понимаете.

Эбба Германссон Грундт сама предложила поговорить с глазу на глаз. В записке Молльберга было написано, что она заведует хирургическим отделением в больнице, но она еще и сестра одного из пропавших, и мать другого.

— Прекрасно понимаю. Я только что с ними разговаривал.

— Особенно мама, вы, конечно, обратили внимание. Она не спала всю ночь. Я хотела дать ей снотворное, но она воспротивилась… она на грани срыва.

— Более чем нормальная реакция в такой ситуации… а как вы себя чувствуете?

Эбба Германссон Грундт несколько раз вдохнула носом. Он обратил внимание, что у нее совершенно прямая спина. Ноздри ее расширялись, словно она пыталась уловить какой-то запах или намек на запах, который помог бы ей дать правильный ответ.

— Я чувствую себя не лучше… Но будет совсем плохо, если и я потеряю самообладание.

— Это у вас такая привычка — держать себя в руках?

Она посмотрела на него испытующе: что это? Ирония? Прямая насмешка? Но нет, ничего подобного. Озабоченность и сострадание.

— Если вы думаете, что я человек бесчувственный, вы глубоко ошибаетесь. Но ради мамы и папы… и ради Кристофера стараюсь сохранить оптимизм.

— А ваш муж?

— И ради него тоже, — быстро сказала она.

Гуннар Барбаротти кивнул. Собственно, смысл его вопроса был не в этом. Привычка держать себя в руках… Ему было жаль сидящую перед ним собранную, находящуюся в великолепной форме женщину. Ей сорок лет — двое детей, заведует хирургическим отделением, колоссальная ответственность, тяжелая, изматывающая работа, — и все равно, больше тридцати пяти он бы ей не дал.

— К сожалению, в мои обязанности входит задавать вопросы… я думаю, вы отнесетесь к этому с пониманием.

— Конечно, комиссар.

— Инспектор. Всего лишь инспектор.

— Простите.

— Ради бога. Итак, прежде всего я хотел бы спросить: не видите ли вы какой-то связи между двумя исчезновениями? Указывает ли что-нибудь, что такая связь может существовать?

Она покачала головой:

— Я думаю об этом уже целые сутки, но ничего придумать не могу. Если исчезает человек, это всегда трудно объяснить, но двое?.. Отец правильно говорит — совершенно непостижимо. — Она сделала небольшую паузу и добавила: — И я так считаю.

Словно хотела подчеркнуть, что в обычной ситуации что-то непостижимое для отца с матерью может быть вполне постижимым для нее, Эббы Германссон Грундт.

Но в этом-то случае и она пасует. Совершенно непостижимо даже для нее.

— Если вы не видите связи, я бы предложил обсудить каждый случай отдельно, — сказал Гуннар Барбаротти и перевернул лист в блокноте. — Сначала Роберт. Что вы можете о нем сказать?

— Что я могу сказать о Роберте?

— Буду вам очень благодарен.

— Вообще о Роберте или о его исчезновении?

— И то и другое, — осторожно попросил Гуннар. — Может быть, у него была какая-то причина для внезапного отъезда? Мы пока не говорим о вашем сыне.

Эбба некоторое время сидела молча, но, как показалось Гуннару, не столько вспоминала возможные мотивы Роберта, сколько обдумывала, что рассказать, а что утаить.

— Ну хорошо… Буду совершенно откровенной: сначала я решила, что он просто сбежал и где-то спрятался.

— Сбежал и спрятался?

— Называйте это как хотите. Роберт довольно бесхарактерный человек. Он предпочитает уходить от решения неудобных проблем. Вы наверняка знаете, что с ним было осенью.

— Вы имеете в виду эту злополучную телепрограмму?

— Конечно. Это о многом говорит, не так ли? Не удивлюсь, что в последние месяцы ему было очень скверно, а эта семейная встреча переполнила чашу. Оказаться лицом к лицу с ближайшими родственниками и… да, знаете, ему не позавидуешь.

— Вы думаете, он прячется где-то здесь, в Чимлинге?

Она пожала плечами:

— Откуда мне знать? Машина стоит у ворот. Он ведь вырос в этом городе. Наверняка у него есть знакомые, у кого он мог бы скрыться от посторонних глаз.

— Женщины?

— А почему бы и нет? Но это всего лишь предположения… и к тому же очень шаткие. Он же должен понимать, какую боль причиняет матери… нет, это на него не похоже.

— Вы разговаривали с ним в понедельник?

— Пара слов, не больше. Мы собрались довольно поздно, дом был полон, все устали с дороги… мы с мужем особенно — у нас был самый долгий путь, так что мы рано пошли спать.

— Как он вам показался?

— Роберт?

— Роберт.

Она ответила не сразу:

— Примерно так, как можно было ожидать… не уверен в себе и задирист — тоже от неуверенности. Это маска, конечно, но в глубине души… впрочем, папа попросил нас даже не упоминать эту злосчастную программу. И мы не упоминали.

— Вы не говорили с ним с глазу на глаз?

— Нет.

— А кто-нибудь из вас говорил?

— Думаю, Кристина, сестра. Они всегда… — Эбба запнулась.

— Я слушаю.

— Они всегда были очень близки. Она была ближе Роберту, чем, например, я.

Гуннар Барбаротти написал в блокноте «Кристина» и дважды подчеркнул.

— Слишком уж долго… — сказал он.

— Простите?

— Вы допускаете возможность, что Роберт исчез, так сказать, по собственному желанию. Но это было в ночь на вторник, а сегодня четверг. Вам не кажется…

— Конечно кажется. Полностью согласна. Несколько часов, ну день… но не три. Наверняка что-то случилось.

Ее голос дрогнул. Гуннар понял, что она невольно перенесла это умозаключение на собственного сына, и решил перейти к исчезновению номер два. Он перевернул еще один лист.

— Хенрик, — сказал он. — Давайте поговорим о вашем сыне.

— Извините, — плохо владея голосом, сказала Эбба Германссон Грундт. — Дайте мне две минуты.

Она встала и вышла из комнаты. Гуннар Барбаротти откинулся на спинку дивана и посмотрел в окно. Шел редкий снег. Сумерки окончательно сгустились и перешли в ночь. Где-то еле слышно бормотало радио — передавали новости. Двери в гостиную были плотно закрыты. Он понятия не имел, чем занимаются остальные члены несчастной семьи. Представил, как они поминутно смотрят на часы и сетуют, что время идет так медленно. Минута за минутой, час за часом. Бедняги, невольно подумал он. Им не позавидуешь.

Налил себе остывшего кофе и попытался представить, куда клонится дело.

Ничего из этой попытки не вышло.

 

Глава 18

— Не имею ни малейшего представления, куда мог подеваться Хенрик. Даже догадываться не могу. Это не укладывается в рамки здравого смысла.

Она вновь собрана и подтянута, но видно, что плакала. Прошло не две минуты, а пять.

— Есть ли у Хенрика знакомые в Чимлинге, кроме деда с бабкой?

— Нет. — Она еле заметно, сантиметр в одну сторону, сантиметр в другую, покачала головой. — Никаких знакомых. Хенрик был здесь за всю свою жизнь, самое большее, семь-восемь раз и никогда не задерживался больше чем на три дня. Он здесь никого не знает.

— Вы уверены?

— Насколько можно быть в чем-то уверенным.

— Значит, Хенрику девятнадцать… закончил первый семестр в Упсале. Все правильно?

— Да.

— Не могли бы вы рассказать о нем немного?

— Что бы вам хотелось узнать?

— Пока не знаю… общая картина. Какой он? Собранный? Рассеянный? Интересы? У вас с ним хороший контакт?

Она судорожно сглотнула и еле заметно кивнула. Приложила на секунду мизинец к наружному углу глаза и тут же убрала.

— У нас с Хенриком всегда были замечательные отношения. Он очень собранный и очень способный мальчик. Ему все дается легко — занятия, спорт, музыка…

— Друзья?

— Есть ли у него друзья?

— Да.

— У него много близких друзей, и он всегда был со мной откровенен. Я… я горжусь своим сыном, хочу, чтобы вы это поняли, комиссар.

На этот раз Гуннар Барбаротти не стал ее поправлять — комиссар так комиссар. Закрыл блокнот и положил рядом на диван, а ручку сунул в нагрудный карман. Потом слегка нагнулся вперед и сцепил руки на правом колене — это был давно отработанный жест, призванный стимулировать доверительность беседы. Каждый раз, когда он прибегал к этому приему, ему становилось немного стыдно.

— Знаете, мне кое-что непонятно, — сказал он.

— Что именно?

— Он же ушел ночью?

— По-видимому, да.

Она опять стерла что-то в углу глаза.

— Могли бы вы назвать какую-то разумную… или, во всяком случае, возможную причину — почему ваш сын встает среди ночи и уходит из дома?

— Нет… нет… — Она немного растерялась.

— Он не лунатик?

— Никогда не ходил во сне.

— У него есть мобильник?

— Конечно! Конечно, у него есть мобильник, мы звоним ему все время, с самого нача… с той минуты, как обнаружили, что его нет.

— Не отвечает?

— Не отвечает. Почему вы спрашиваете? Вы же это уже знаете.

Гуннар Барбаротти немного помедлил, формулируя мысль.

— Я спрашиваю потому, что вижу лишь две возможные альтернативы.

— Две?

— Да. Две. Либо ваш сын ушел из дому, потому что ему кто-то позвонил, либо он решил уйти еще до того, как лег в постель.

— Я…

— Какой вариант вы считаете наиболее вероятным?

Она подумала.

— Маловероятны оба.

— Можете ли вы предложить другую альтернативу?

Она наморщила лоб и медленно покачала головой. На этот раз с большей амплитудой, чем в начале разговора, но все равно более чем сдержанно. Она словно заранее проверяет каждый свой жест, подумал Гуннар Барбаротти.

— В таком случае я могу предложить только совсем уж странную версию, — сказал он.

— Какую… какую версию?

— Кто-то пришел и его похитил.

Эбба Германссон Грундт даже фыркнула от неожиданности:

— Ничего глупее в жизни не слышала. Как можно похитить взрослого, крепкого парня, если…

— Хорошо, хорошо, — прервал ее Барбаротти. — Я только хотел исключить такую возможность. Согласен. Скорее всего, такого произойти не могло. Как у него шли дела в Упсале?

Вопрос, как ему показалось, застал ее врасплох.

— В Упсале? Хорошо… В Упсале дела у него шли хорошо. Конечно, первый семестр всегда труден. Полная перемена стиля жизни, другие нагрузки… но это же у всех так.

— Что вы под этим подразумеваете?

— Под чем?

— Мне показалось, вы намекнули, что у него не все шло так гладко, как можно было ожидать.

Она посмотрела на него в упор. Губы сжались в жесткую складку, но она постаралась скрыть раздражение.

— Я ни на что не намекала. Но, конечно, откуда мне знать все детали его жизни в Упсале? Просто хотела сказать, что студенческий быт непрост, требует привычки… вот и все. Но вам, наверное, неизвестно…

— Я учился в Лунде, — сообщил ей Барбаротти и удостоился быстрого удивленного взгляда. — А подружка у него была?

Она, по-видимому, не ждала этого вопроса.

— Да… он встречался с девушкой… ее зовут Йенни. Но она никогда не приезжала к нам в Сундсваль, так что не знаю, насколько это серьезно.

— А по телефону вы с ней говорили?

— Нет, конечно! Хенрик за всю осень приезжал домой только два раза. Занятие юриспруденцией, знаете ли…

— Знаю, — сказал Гуннар Барбаротти. — Я же вам уже сказал — у меня диплом юридического факультета в Лунде.

— Юридического факультета? И вы пошли работать… в полицию?!

— Очень точно сказано. Именно так: пошел работать в полицию.

Никаких комментариев с ее стороны не последовало, но он видел, что это уравнение у нее в голове не сходится. А насколько он понял из предыдущей беседы, Эбба Германссон Грундт терпеть не могла несходящиеся уравнения.

— А здесь, в Чимлинге, звонил ли кто-нибудь Хенрику?

Она подумала и пожала плечами:

— На этот вопрос я не могу ответить. Не помню, чтобы видела его говорящим по телефону. Но он же не все время был у меня на глазах. Может быть, Кристофер слышал что-то. Они спали в одной комнате, так что Кристофер наверняка заметил бы, если Хенрик кому-то звонит. Или ему звонят.

— Я обязательно поговорю и с Кристофером, и с вашим мужем, — заверил ее Барбаротти.

Помолчал немного, наблюдая за неизвестно откуда взявшейся мухой. Она полетала немного по комнате и уселась на бордюре обоев. Не знала, наверное, что на дворе декабрь, вот и поторопилась со своими пробными полетами. Или опоздала.

Он мысленно встряхнулся и опять потянулся за блокнотом:

— Что он взял?

— В каком смысле?

— Что он взял с собой из дому? Верхнюю одежду? Зубную щетку? Телефон?

— А, ну конечно… извините. Да-да… куртка, шарф, перчатки, шапка… все это с ним. Бумажник, телефон…

— А зубная щетка на месте?

— Да.

— Постель была застелена?

— Нет.

— Как вы считаете? О чем это говорит? О чем, вы считаете, это говорит?

— Это говорит о том, что он рассчитывал вернуться… Боже мой, комиссар! Это выглядит как допрос! Я ожидала, что…

— Извините, — прервал ее Барбаротти, — вы должны понять: для меня очень важны ваши собственные умозаключения. Вы же мать, вы знали Хенрика лучше, чем кто-либо. Было бы глупой самонадеянностью с моей стороны, если бы я попытался делать выводы до того, как узнаю ваше мнение.

— Не думаю, что…

— Если я вас немного провоцирую, так только потому, что рассчитываю докопаться до чего-то важного… Если я буду просто сидеть и сочувствовать вашей беде, дело не сдвинется с места.

— Вот оно что, — коротко сказала Эбба.

Он почувствовал, что внутренне она с ним согласилась. Конечно. Материнский инстинкт плюс здравый смысл.

— Вернемся к вопросу. О чем это говорит?

На этот раз она задумалась надолго. Немного наклонила голову набок и напомнила Гуннару известного финского лыжника — тот точно так же наклонял голову на финише.

— Я понимаю, куда вы клоните, — наконец сказала Эбба. — Он ушел, потому что у него были на то свои причины, конечно же это так… Должен был встретиться с кем-то, может быть, ему позвонили…

— Это не может быть девушка, о которой вы упоминали? — Он заглянул в блокнот. — Йенни? Она случайно не из этих краев?

Ей, по-видимому, такая возможность в голову не приходила.

— Йенни?.. Нет, не думаю… она, по-моему, из Карлскуги. И с чего бы ей…

— Я понимаю, что это маловероятно, — сознался Гуннар Барбаротти. — Но ведь не обязательно именно она. Может, какой нибудь сокурсник или сокурсница. Когда я учился в Лунде, на курсе была представлена чуть не вся Швеция.

— Ну, знаете… — сказала она скептически, — должна сознаться, что я в это не верю.

И я не верю, подумал Барбаротти мрачно. А во что верить?

Он попросил Эббу позвать мужа и Кристофера, но тут же пожалел — надо бы выйти на пять минут, размяться и подышать свежим воздухом. Ни тот, ни другой ничего существенного к тому, что он уже знал, не добавили, а после двухчасового сидения на диване ему было трудно сосредоточиться. Он не был уверен, что в состоянии уловить подтекст показаний. Вернее сказать так, решил он: если бы в показаниях был подтекст, я мог его и не уловить.

А еще вернее так: я же не стану более несобранным оттого, что понимаю, что несобран. Скорее наоборот. Слабое утешение, но все же.

Трудно было надеяться, что Лейф Грундт располагает сведениями, которые могли бы пролить свет на загадочные исчезновения. Здоровенный детина, флегматичный и добродушный, — прямая противоположность жене. А может быть, это его маска, тщательно разработанная стратегия поведения. Так сказать, modus vivendi. Конечно, эти наблюдения никакого отношения к загадочным исчезновениям не имели, но Барбаротти не мог удержаться от психологической оценки распределения ролей и властных функций в семье Грундт — Германссон. Никаких сомнений в том, кто правит в семье, не возникало. Жена. Эбба. Ясное дело, Эбба.

Смог бы ты жить с такой женщиной? — спросил он себя, зажмурился и потряс головой: настолько этот вопрос был далек от предмета его сегодняшних забот.

Кристофер оказался довольно неразговорчивым мальчиком. Четырнадцать лет… на пять лет моложе Хенрика. Наверняка вырос в тени старшего брата. Тот, похоже, принадлежал к категории если не вундеркиндов, то близко: за что ни возьмется, все получается. А Кристофер не так одарен… впрочем, кто знает. Совершенно нормальный четырнадцатилетний пацан.

Они с Хенриком делили комнату; Барбаротти поднялся на второй этаж и осмотрелся. Крошечная спальня — две кровати, комод… настольные лампы. Обои настолько безобразные, что Гуннар усомнился в душевном здоровье тех, кто их выбирал.

Насчет таинственного исчезновения брата Кристофер мало что мог добавить. Он заснул примерно в полпервого ночи. Хенрик тоже был в постели. Нет, Хенрик не выходил их комнаты, и телефон не звонил. Он, Кристофер, по крайней мере, никаких звонков не слышал. Утром он проснулся и решил, что брат встал раньше его и пошел в душ или спустился в кухню.

Телефон брата не звонил ни разу с тех пор, как они приехали в Чимлинге. Он, во всяком случае, не слышал. Эсэмэски, кажется, посылал… одну или две, но поклясться он не может.

Кое о чем они, естественно, говорили, но так, по мелочам. Как там, в Упсале, немного о дяде Роберте, но ничего, ровным счетом ничего, что могло бы пролить свет на загадочное исчезновение брата. И дяди Роберта тоже.

Насколько Барбаротти понял, отношения отца и сына были вполне гармоничными. Мальчик, разумеется, нервничал, но вовсе не потому, что при разговоре присутствовал отец. Тем не менее, решил Гуннар, потом надо будет поговорить с Кристофером без свидетелей и допросить его поплотней.

Не повредит. Сейчас он устал, рассеян и вполне может пропустить что-то важное.

Если, конечно, все не решится само собой, ко всеобщему удовольствию. Лейф дал понять, что они не собираются возвращаться в Сундсваль, пока не найдется Хенрик. Пусть не думают. Кем бы мы были?

Все пять членов семьи вышли в холл его проводить. Было уже полшестого, и он безуспешно подыскивал более или менее оптимистичную формулировку. Или по крайней мере утешительную, но придумать ничего не мог — слишком устал, к тому же у него сильно разболелась голова.

— Мы продолжаем работать с этим делом. Время покажет.

Идиот, обругал он себя, садясь в машину. Впрочем, во всем можно найти и положительную сторону: он не дал никаких обещаний.

Сара его не порадовала. Она по-прежнему лежала в постели. Рот приоткрыт, тяжелое, свистящее дыхание. Вдруг ему стало страшно.

А если это расплата? Бог услышал его молитву, но потребовал принести ему в жертву жизнь дочери. Что за ветхозаветный бред, обругал он себя.

Гуннар довольно долго стоял в дверях, опершись плечом на косяк. Пульсирующая головная боль все усиливалась. Я не в своем уме, подумал он, пора кончать эти игры с высшими силами. Что за мания величия! Разве можно торговаться с Богом?

Но прежде всего… прежде всего две таблетки альведона, пока не лопнула голова.

Нельзя сказать, чтобы разговоры в доме Германссонов добавили ему оптимизма. Собственная квартира показалась ему неуютной и неприбранной. В комнате Сары запах болезни, ни с чем не спутаешь, в кухне — гора немытой посуды. Он не позаботился купить продукты, не позвонил врачу. В его собственном мире, мире инспектора Гуннара Барбаротти, захворавший индивид ложился в постель, спал и пил воду, а потом выздоравливал. А если это что-то серьезное, может, ей нужны какие-то лекарства? Что он за отец такой…

Он подошел к дочери и сел на край кровати. Откинул ей волосы со лба и приложил руку.

Лоб был потный, но не такой горячий, как утром. Она открыла глаза, посмотрела на него и снова закрыла.

— Как ты?

— Спать хочу, — прошептала Сара.

— Так и спи на здоровье! Пьешь много?

Уходя, он поставил ей два стакана — с водой и клюквенным соком. В обоих оставалось не меньше половины. Она пошевелила головой. Кивнула, что ли.

— Пойду куплю еды, — сказал он. — Пей побольше. Через полчаса вернусь. Как ты?

Снова непонятное движение головы. Он нежно погладил ее по щеке и вышел из комнаты.

Остаток дня поглотили простые домашние занятия, среди которых главное место занимал «уход за больной дочерью», как он это назвал, стоя в очереди к кассе и пытаясь определить приоритеты. Зажег свечи тут и там и несколько раз поставил диск Мерседес Соса — в доме было не так много записей, которые нравились бы и ему, и Саре. Сварил на пару брокколи и сделал омлет — Сара съела две ложки и сказала, что очень вкусно. Температура упала, но не намного — тридцать восемь и пять. Что тебя беспокоит? Слабость… горло болит… все тело болит… в общем, хочу спать.

Спи, конечно. Спи, девочка. Он помог ей дойти до туалета, проветрил спальню и перестелил постель. Уложив дочь, оставил дверь приоткрытой — хоть какая-то иллюзия, что они вместе… какое там! Ни следа, ни даже намека на теплый предрождественский кокон любви и ожиданий, господи, весь год его ждешь… с домашней возней, орешками, карамельками… ничего этого даже и близко нет. Может, оттого, что нет под рукой ни орешков, ни карамелек и возиться особенно не с чем, да и некому… а если бы и было кому, некоторые вещи в воображении выглядят куда лучше, чем в действительности.

Но Мерседес Соса и зажженные свечи дело свое сделали. Ну и альведон, естественно. Головную боль как рукой сняло. В девять позвонила Хелена и кислым (не таким кислым, как он ожидал, но все же довольно кислым) голосом сообщила, что их ждали, что все себя чувствуют хорошо. У них два метра снега и двадцать пять градусов мороза, а отец переносит свои страдания стоически. Гуннар поговорил с обоими сыновьями (пять минут с каждым), узнал, что бабушка сделала домик из коричных печений, но очень кривой, как после бомбежки, и что завтра они едут кататься на лыжах. Он выразил сожаление, что не смог приехать, и пообещал, что свои рождественские подарки они получат немного позже. К Новому году.

Положил трубку и заглянул к Саре — крепко спит. Пошел в кухню, достал пиво из холодильника и присел к столу. Открыл блокнот, перечитал записи разговоров с членами семейства Германссон и попытался представить, что же могло произойти.

Необъяснимо и непостижимо.

Два человека, один за другим, в течение суток пропадают из дома. Ни у кого из близких нет даже малейшей догадки, куда они могли подеваться.

Куда-то исчезают среди ночи. Может быть, в одном и том же направлении? И это не исключено.

Нет, такой вариант трудно представить. Из того, что удалось узнать, он понял, что у Хенрика Грундта и Роберта Германссона почти не было точек соприкосновения. Родственники. Вот и все. Дядя и племянник. Никто из членов семьи даже припомнить не мог, чтобы они разговаривали друг с другом в понедельник вечером, когда все еще были в сборе.

Но ни тот, ни другой спать не пошли, вспомнил Гуннар Барбаротти. Если он правильно понял, в гостиной остался квартет. Все ушли спать, а они остались. Брат Роберт и сестра Кристина Германссон. И их племянники — Кристофер и Хенрик.

Потом Роберт Германссон поднялся, вышел покурить и исчез.

На следующую ночь Хенрик Грундт поднялся, вышел и тоже исчез.

Это, так сказать, внешняя сторона событий.

Но почему? Он раздраженно потряс головой и отхлебнул большой глоток пива. Совершенно нелепый, ни в какие схемы не укладывающийся случай. Он даже не мог сообразить, какие вопросы задавать.

Вопросы… вопросы вопросами, но ведь он должен составить какой-то план действий, по крайней мере попытаться сдвинуться с мертвой точки.

Объявляем розыск. Это понятно. Завтра фотографии пропавших появятся в газетах. Может быть, кто-то из ночных прохожих их видел. Кто-то видел, как некто, похожий на фотографию и описание, один или другой, Хенрик или Роберт, шел по улицам Чимлинге в пока еще неизвестном направлении.

Ничего невозможного. Можно, по крайней мере, на что-то рассчитывать. Но что должен предпринять он, инспектор Барбаротти, руководитель следствия и пока единственный следователь, сам себе и руководитель, если не считать Молльберга. Ему-то чем заняться?

По старой привычке он открыл блокнот и начал составлять план действий.

Через десять минут ему удалось сформулировать четыре пунк та, которые можно будет принять к исполнению уже завтра. Сам написал — сам и прими к исполнению, усмехнулся он.

1. Позвонить тем, кого он по причине их отъезда не смог допросить: Якобу Вильниусу и Кристине Германссон.

2. Знакомые Роберта Германссона в Чимлинге. Старые друзья, с кем он поддерживает контакт.

3. Еще раз поговорить с Кристофером. Если кто-то что-то и скрывает (сознательно или бессознательно), то это он. Братья ночевали в одной комнате и наверняка о многом говорили.

4. Проследить за мобильной связью.

Вот и все. Четвертым пунктом уже занялся Молльберг. Мобильная связь — это его епархия. Почему так получилось, объяснить никто бы не смог, получилось и получилось. Но все равно, надо проверить, начал ли он с этим работать.

И у Роберта, и у Хенрика с собой были мобильники. Еще бы, Гуннар Барбаротти где-то читал, что в Швеции мобильников больше, чем людей. Еще пятнадцать лет назад не то что людей — волков в Швеции было намного больше, чем мобильников. Один мобильник на двух волков. Или на трех. Время разводить волков, время заводить мобильники. Всему свое время. Кстати, надо посмотреть в Интернете: нет ли такого сигнала для мобильника — волчий вой?

Усмехнулся, представив, как завоет волком его телефон на утренней планерке, допил пиво и поглядел на часы. Двадцать минут одиннадцатого. Достал чистое кухонное полотенце, намочил, зашел к Саре и обтер ей лицо. Она вздрогнула и проснулась:

— Папа, что ты делаешь?

— Хочу помочь любимой дочери с вечерним туалетом, — дружелюбно сказал он.

— Господи, лучше бы ты дал попить, а ты льешь воду мне на физиономию.

— Как ты?

— Сплю и сплю. Мне приснился ты.

— Вот тебе и раз, — сказал Гуннар. — Тебя что, мучают кошмары?

— Пока нет, — успокоила его дочь, — но сон был жутковатый. Ты вышел что-то купить и пропал. Я не люблю, когда ты пропадаешь.

— Я же сижу здесь!

— Вижу. — Сара слегка улыбнулась. — Очень тебе за это благодарна. А еще больше буду благодарна, если ты принесешь воды и дашь мне поспать.

— Без вопросов, девочка, — сказал Гуннар. — Без вопросов.

 

Глава 19

Канун Рождества начался в Чимлинге и его окрестностях с пышного театрального снегопада.

Гуннар Барбаротти проснулся рано и с удивлением уставился в окно. Такой пейзаж ожидаешь увидеть в Мальмбергете. Или в Мурманске. На земле снег по колено, наверху темно-лиловое небо, а между ними — призрачная сеть крупных, как ночные бабочки, снежинок. Тени их в свете ночного фонаря скользят по стене дома напротив. Тишина, как после смерти.

Он прошел в прихожую и взял газету. Заглянул по пути в комнату Сары — по-прежнему спит. Воду выпила, выпила полстакана клюквенного сока. Он достал из холодильника йогурт, налил стакан сока, поставил все это на тумбочку и опять забрался в постель.

Заметка об исчезновении Роберта Германссона и Роберта Грундта была на шестой странице. Две колонки с фотографиями под заголовком «Пропавшие».

В одной строчке — даже странно, только в одной! — упомянуто, что один из пропавших участвовал в печально известном телешоу. В конце сообщается, что у полиции пока нет достаточно информации, чтобы заподозрить преступление.

Интересно, кто дал журналистам эти сведения? К самому Барбаротти никто не обращался. Скорее всего, Молльберг. Или сам Асунандер. Интересно, как быстро гиены из вечерней прессы клюнут на эту наживку? Если будут работать с тем же нахрапом, что и всегда, много времени не пройдет. И заголовки будут не просто «Пропавшие» или «Исчезнувшие», а совсем другие, в этом он был уверен. Госпожа Германссон просила его помочь в этом смысле, но какие он мог дать гарантии? Весь смысл объявленного розыска заключался именно в привлечении общественности, а как можно привлечь общественность без участия вечерних таблоидов?

Невозможно. Как правило, именно вечерки находят самый большой отклик у читателей. Так что даже эта публика имеет право на существование. Во всем можно найти хорошую сторону.

Вот к такому философскому выводу пришел инспектор Гуннар Барбаротти. И вчера госпожа Германссон с ним согласилась — скрепя сердце, но согласилась, и ее муж тоже. Единственное, о чем они попросили, — чтобы сволочи-репортеры из столицы королевства не употребляли этот мерзкий эпитет. Он также втайне надеялся, что эти разожравшиеся гиены сочтут ниже своего достоинства тащиться в провинциальный городок накануне Рождества. У них же есть Арне Вайсе и весь букет праздничных телепрограмм.

Но на это надежда, конечно, слабая. А потом… Арне Вайсе, кажется, уже закончил выступления. Или, может быть, даже умер. Инспектор Барбаротти знал за собой эту слабость: какая-то информация просто-напросто не задерживалась у него в голове. В этом смысле он был скорее волк, чем мобильный телефон. Мобильные телефоны хранят всё.

Он досмотрел газету и попробовал спланировать день. Что надо сделать в первую очередь?

Просмотрел вчерашний лист и решил, что на Альведерсгатан зайдет во второй половине дня. Пусть они немного придут в себя. За это время надо постараться найти уехавшую сестру в Стокгольме. Позвонить в управление: нет ли каких новых сведений, не было ли звонков от населения? Они, естественно, должны сами его информировать, но это в теории. А если на телефоне сидит Юнссон, надо считаться с опозданиями на несколько часов и даже дней. Тем более в рождественской суматохе.

Позвонил Молльбергу. Нет, пока никто не давал о себе знать. Даже старина Хертнагель не звонил — это даже странно. Хертнагель звонит всегда и по любому поводу, у него всегда есть что сказать. После истории с советской подводной лодкой в Хорсфьёрдене он несколько раз сообщал, что видел перископ в речке Чимлинге. Сбежавший из тюрьмы преступник, в каком бы конце страны это ни произошло, тут же попадался Хертнагелю на глаза. По происхождению Хертнагель был австриец, а австрийцы, как он считал, куда более наблюдательны и аналитичны, чем заскорузлые шведы с заплесневелой крестьянской кровью в жилах.

— Уж не умер ли он? — спросил Барбаротти. Хотел заодно спросить, не умер ли и Арне Вайсе, но воздержался.

— Умер? — переспросил Молльберг. — Нет… не думаю. Я видел его час назад на лыжах в парке. Ему на прошлой неделе исполнилось восемьдесят семь.

Барбаротти опять посмотрел в окно. Не пойти ли прогуляться? Свежий воздух, кислород, морозец… снег за шиворотом…

— Информируй меня, если что-то выплывет.

Молльберг заверил, что сделает все, что может, и пообещал заняться мобильниками — он уже выписал оба номера.

Гуннар полежал еще немного в постели. Попытался вспомнить, где лежат его лыжи и есть ли они вообще, но не вспомнил.

Должно быть, исчезли в связи с разводом. Как, впрочем, и многое другое.

С большой неохотой он поднялся и залез в душ. Пора начинать рабочий день.

— Кристина Германссон?

— Да.

— Меня зовут Гуннар Барбаротти. Инспектор полиции в Чимлинге.

— Я понимаю.

— Дело касается исчезновения вашего брата и племянника. У вас есть время для беседы?

— Да… да, конечно.

Голос тихий и грустный. Очень тихий — он заподозрил, что телефон далеко от базы. А может, он начинает глохнуть: до него доходили сведения, что его итальянский папа в последние пять лет жизни был глух как полено. С такой наследственностью…

— Мне, разумеется, придется с вами встретиться и поговорить подробнее. И с вами, и с вашим мужем. В ближайшие дни…

— Конечно, конечно. Мы отмечаем Рождество в Стокгольме. А как вы…

— Договоримся попозже. А сейчас у меня есть несколько вопросов, на которые с вашей помощью хотелось бы получить ответы.

В трубке что-то булькнуло — по-видимому, она отхлебнула что-то. А может, это у него в ушах булькает?

— Конечно, конечно, — повторила она. — Разумеется, я сделаю все, чтобы… чтобы внести хоть какую-то ясность. У вас есть какие-нибудь предположения? Куда они могли деться?

— Пока нет.

— Да, конечно. Я говорила вчера вечером с мамой. Она рассказывала, что вы приходили…

Ему показалось, она вот-вот заплачет.

— Итак, начнем с вечера понедельника, — предложил он. — Вы сидели в гостиной и разговаривали с обоими пропавшими. Остальные ушли спать. Все верно?

— Да. Я, Роберт, Хенрик… и еще Кристофер. Все остальные, как вы сказали, ушли спать.

— А ваш муж?

— Якоб с Кельвином… это наш полуторагодовалый сын… Якоб с Кельвином уехали в отель.

— Вы остановились в отеле «Чимлинге»?

— Да. У мамы места для всех не было. Так что мы решили облегчить ей задачу.

— Да, мне это известно. И вы, значит, не поехали с мужем? Решили остаться и поговорить с братом и племянниками?

— Да.

Он постарался быстро оценить, стоит ли углубляться в эту тему: не пробежала ли какая-нибудь кошка между Кристиной и ее мужем? Подумав, решил отложить до личной встречи.

— Понятно, — вслух сказал он. — А почему вы остались?

— Думаю, и это вам должно быть понятно. Хотела поговорить. Я очень давно не виделась ни с Робертом, ни с племянниками.

— И о чем же вы говорили?

— Обо всем понемногу. Как вы думаете, о чем говорят родственники после долгой разлуки?

— Ну, например?

— Что?

— Я говорю: например. Конкретно о чем вы говорили?

Не перестараться бы, подумал он. Почему через несколько минут меня всегда тянет на перекрестный допрос? Мне же пока нужна только информация.

— Да… — Она немного посомневалась. — Ну хорошо. Вы же знаете, что случилось с Робертом осенью?

— Да, знаю.

— Ему очень плохо. Мы много говорили на эту тему, с глазу на глаз, естественно. Без детей. Мы всегда были близки. Он очень неловко себя чувствовал, много пил… старался, наверное, как-то заглушить тревогу… да вы и сами все прекрасно понимаете.

— Он был сильно пьян в этот вечер? В понедельник?

— Нет, пьяным он не был. Может быть, совсем чуть-чуть.

— В котором часу он исчез?

— Сказал, что выйдет размяться и покурить. Примерно в полпервого — думаю, так.

— И после этого вы его не видели?

— Нет.

— И он был слегка пьян?

— Хорошо, давайте сойдемся на этой формулировке. Был слегка пьян.

— А вы что пили?

— Немного пива… Потом вино к мясу. Глоток виски.

— Вы тоже были слегка пьяны?

— Нет.

— Чуть-чуть?

— Ну, может быть… А что, это запрещено?

— Вовсе нет. Просто… вы говорили с Робертом больше, чем все прочие. Выходили на улицу, как сказала ваша мать. О чем вы говорили на улице?

— Он был… да, я бы сказала так: он был подавлен. К тому же он допустил бестактность по отношению к матери.

— Бестактность? В каком смысле?

— В общем, ничего особенного. Просто неуклюжее высказывание. Мы все договорились, что не будем даже упоминать про его оплошность в этом телешоу. А ему показалось, что это оскорбительно — все, видите ли, делают вид, что ничего не случилось. Кто я для них? Пария? Изгой? И тут он немного нахамил.

— Когда вы вышли, вы обсуждали именно этот эпизод?

— Да.

— Вы посоветовали ему успокоиться?

— Нет… не совсем. Я не осуждала его и не воспитывала. Мне было его жаль. Я чувствовала, что ему необходимо кому-то выговориться.

Гуннар Барбаротти задумался. Замечательное изобретение — телефон, сплошь и рядом незаменимое… но и предательское в каком-то смысле. Сейчас он ничего бы так не желал, как сидеть с Кристиной Германссон за столиком с чашкой кофе в руке.

— Ну хорошо, — сказал он. — Подумайте, не коснулись ли вы чего-то в вашем разговоре, что могло бы хоть как-то… пролить свет на его исчезновение?

Он мысленно выругался. «Пролить свет» — что за убогое клише….

Она глубоко вдохнула и задержала дыхание. Потом последовал тяжкий долгий выдох — даже телефон не мог дать поводов для другого толкования.

— Нет, — твердо сказала она после паузы. — Я уже старалась… все время этим занимаюсь… вспомнила чуть не каждое слово в нашем разговоре. Поверьте мне, ни намека, который мог бы пролить свет…

Вот опять, поморщился Гуннар. Получите сдачу.

— Ни намека, — продолжила она. — Я в полном отчаянии… вы должны меня понять. И главное, оба… И Роберт, и Хенрик… это…

Она внезапно расплакалась.

— Простите меня, — сказал он в пустоту.

Она куда-то исчезла. Барбаротти смотрел на неослабевающий снег и ни о чем не думал. Разве что о волках. Что-то в этом апокалиптическом снегопаде напомнило ему о волках.

— Извините. — Кристина вновь взяла трубку. — Мне очень трудно… со всем этим жить. У вас ведь никаких новостей нет?

— Пока нет. Нас, к сожалению, подключили довольно поздно. Роберт исчез в ночь на вторник, а в полицию позвонили только в среду вечером, когда стало ясно, что пропал еще один человек. Почему же так долго тянули с заявлением?

— Не знаю… Наверное, все решили, что Роберт… ну, что Роберт просто скрылся от любопытных глаз. Пошел к какому-нибудь старому приятелю в Чимлинге — понял, что ему не выдержать эту семейную пытку. В таком случае его можно понять.

— А вы сами… вы тоже так думали?

— Наверное.

— Знаете ли вы хоть кого-нибудь из старых знакомых Роберта в Чимлинге?

— Нет. Мы с мамой уже говорили об этом. Никого не вспомнили… и ведь прошло уже почти четыре дня!

— Мы проверим и эту версию, — пообещал Барбаротти. — И все же не совсем понятно: почему не заявили в полицию сразу?

— Не знаю… — В трубке послышался странный звук, похожий на судорожный всхлип. — Я и в самом деле не знаю.

— Ну, хорошо. Успокойтесь. Давайте перейдем к Хенрику, вашему племяннику. О чем вы говорили с ним?

— О чем угодно.

Блестящий, находчивый ответ, подумал Барбаротти.

— А все же?

— О чем… ну, например, как он себя чувствует, вылетев из родительского гнезда. Он же поступил в университет в Упсале… как он приноровился к студенческому быту… ну и так далее.

— У вас хорошие отношения с племянниками?

— Думаю, да. Мы всегда любили друг друга.

— И с Кристофером тоже?

— Конечно.

— Но говорили вы в основном с Хенриком?

— Да… Кристофер начал клевать носом и пошел спать… минуточку… думаю, без четверти час.

— Значит, остались только вы и Хенрик?

— Да. Мы посидели еще минут пятнадцать, и я пошла в отель.

— И эти пятнадцать минут вы беседовали с Хенриком?

— Да… Примерно пятнадцать. Я не смотрела на часы… но нет, не больше пятнадцати минут.

— Понятно… что за разговор был? Что-то, что могло привлечь ваше внимание? Я имею в виду сейчас, в новом, так сказать, свете.

— Нет… не думаю… лекции в Упсале… немного повспоминали время, когда они с Кристофером были совсем маленькими… что-то в этом роде.

— Спасибо. Значит, этот разговор происходил в ночь с понедельника на вторник. А что было на следующий день? Вы как-то пересекались с Хенриком?

— Почти нет. Это же был, так сказать, знаменательный день у папы и Эббы… нет, в этот день мы почти не разговаривали.

— Какое у него было настроение? Он был весел? Грустен? Задумчив?

— Настроение… у него было хорошее настроение. Уронил какую-то фразу — в том смысле, что в Упсале веселей, чем дома.

— Он не рассказывал, есть ли у него девушка?

— Нет… кажется, нет… почти уверена, что нет. Эбба, сестра, упоминала что-то о девушке по имени Йенни, но сам он ничего не говорил. Скорее всего, ничего серьезного.

— Но он не выглядел подавленным?

— Подавленным? Нет, я бы не сказала… Серьезным — да, но он всегда был очень серьезным. А почему вы спрашиваете?

— Значит, вы не припоминаете ничего такого, что могло бы объяснить его исчезновение?

— Нет.

— И он ничего не говорил о своих планах?

Она опять вздохнула:

— Прошу вас… я ведь думаю про эту историю и днем и ночью. Если бы что-то мне показалось странным, я бы тут же нашла вас сама. Но я в таком же неведении, как и все. Все эти три ночи я фактически не сомкнула глаз…

— Когда вы с мужем уехали в Стокгольм?

— Когда мы… что? А, ну да… У мужа были дела в Стокгольме, так что мы уехали в среду рано утром. Около восьми.

— То есть вы не знали, что Хенрик исчез?

— Нет. Мы узнали от мамы — она позвонила после ланча. Я никак не могла поверить, что это правда.

Наверняка, подумал Гуннар Барбаротти. Готов подписаться — я и сам до сих пор не верю, что это правда. И никто бы не поверил.

— Благодарю за ценные сведения, — произнес он дежурную фразу. — Но мне хотелось бы поговорить с вами лично. И не только с вами, а и с вашим мужем. Когда вы могли бы найти такую возможность?

Они перебрали несколько возможных вариантов и остановились на вторнике. Третий день Рождества.

Если ничего серьезного за это время не случится, подчеркнул он, прощаясь.

Накануне Барбаротти попросил подготовить список знакомых Роберта в Чимлинге, и, когда он в полдень появился в доме на Альведерсгатан, Розмари протянула ему аккуратно сложенный листок.

Там было четыре имени.

Инга Йоргенсен

Рольф-Гуннар Эдельвик

Ханс Петерссон

Черстин Валландер

Женщины — его бывшие подружки, мужчины — приятели по школе, пояснила Розмари. Все они живут в городе, и если инспектор считает, что в этом есть смысл…

Положа руку на сердце, он так не считал. Но вслух, понятно, не сказал — да, конечно, тщательно все проверим. Розмари даже нашла лист из старого гимназического каталога со списком всего класса Роберта, осталось только приступить к работе.

Он сунул оба листа в портфель и мысленно прикинул: здесь работы для двоих-троих сотрудников на две-три недели. Но пусть решает Асунандер. Это его епархия.

Он поблагодарил госпожу Германссон и попросил разрешения поговорить еще раз с Кристофером Грундтом. После вчерашней беседы возникли, знаете ли, несколько вопросов, а мне не хочется упускать ни малейшей детали…

Ни одна деталь не должна быть упущена, согласилась Розмари. Если вы не возражаете, поднимитесь к нему наверх. Ко мне приехала погостить подруга, да и вся семья Эббы еще здесь, так что внизу вам могут помешать.

Замечательно. Наверху — значит, наверху.

Нормальный четырнадцатилетний подросток. Впрочем, у Гуннара Барбаротти было довольно смутное представление, как должен выглядеть нормальный четырнадцатилетний подросток. Несколько лет назад он работал в группе по делам несовершеннолетних, но это было несколько лет назад. А сейчас все меняется прямо на глазах. Где-то он читал, что в этом возрасте подростки наиболее прямолинейны: они точно знают, что морально, а что аморально, что хорошо, а что плохо, что правильно, а что неправильно. Правда, действовать в соответствии с этими принципами они, как правило, не решаются, а потом границы размываются, и мир становится не таким черно-белым.

Кто тебя разберет, подумал Гуннар Барбаротти, разглядывая сидящего перед ним костлявого то ли уже юношу, то ли еще подростка.

— Как жизнь? — спросил он, пытаясь вспомнить принятые среди молодежи формулы приветствия.

— Плохо спал.

— Могу себе представить… тебе ведь не особенно уютно здесь, в Чимлинге?

— Не особенно, — искренне подтвердил Кристофер. — Лишь бы Хенрик нашелся.

— Делаем, что можем, — сказал Гуннар Барбаротти. — Стараемся. Именно поэтому мне надо тебя кое о чем спросить.

— Я готов.

Он не так прост, подумал почему-то Гуннар. Надо иметь это в виду.

— Знаешь, я рассуждаю так, — сказал он вслух. — Все говорит о том, что твой брат ушел из дому вполне добровольно. Никто его не похищал. А ты как считаешь? Вдруг его среди ночи что-то осенило, он снялся и убежал?

Кристофер немного помолчал.

— Нет, — сказал он. — В это я верю слабо.

— Другими словами, он знал заранее, что уйдет. Или ему кто-то позвонил и попросил куда-то прийти.

— Мы уже вчера это обсуждали.

— Знаю. Но бывает, что человек что-то вспоминает и задним числом. Значит, ты уверен, что не слышал телефонного сигнала? Уснул и ничего не слышал?

— Именно так, — твердо сказал Кристофер. — Уснул и ничего не слышал.

— Даже если человек спит, такой сигнал может… короче, человек может услышать такой сигнал даже во сне. Он может и не проснуться, а потом все равно вспомнит, что во сне слышал телефонный звонок.

— А-а-а… вот вы о чем… Да, так бывает, но я ничего не слышал.

— Ты знаешь, какой у Хенрика сигнал?

Кристофер задумался.

— Не уверен… скорее всего, не знаю. Я помню, какой у него был сигнал в Сундсвале, но это было давно… У него и телефон новый.

— И ты никогда не слышал, как он звонит?

— Нет… хотя подождите… слышал! Реально слышал! Когда мы ехали сюда. Слышал! Папа с мамой оставили свои мобильники дома, а бабушка… или дедушка, не помню… кто-то из них позвонил. Но какой сигнал, не помню. Какой-то самый обычный.

— Не лошадиное ржание? Или там церковный орган? Или волчий вой?

— Нет, такое я бы запомнил.

— Ну, хорошо. Оставим пока эту тему. Давай представим, что Хенрик собирается куда-то уйти и просто лежит и ждет, пока ты уснешь. Может такое быть?

— Конечно.

— Вот я и подумал… а почему ты об этом ничего не знал?

— Что?! С какой стати он стал бы мне что-то сообщать?

— А вот этого я не говорил. Он тебе ничего и не сообщал. Но ты же мог что-то заметить?

— Что я мог заметить? С какой стати?

— А с той стати, что ты делил с ним комнату. Вы почти все время чуть не терлись друг о друга. Наверняка говорили о многом. И ты вполне мог что-то заметить.

— Но я не заметил…

— Я не имею в виду, что ты что-то заметил и обратил на это внимание. Ты мог заметить и не обратить внимания, а теперь, когда все так сложилось… попробуй, я тебя очень прошу… попробуй вспомнить: может быть, что-то тебе показалось необычным в его поведении? Какой-то намек, что он что-то затевает?

— Нет.

— Ни малейшей детали?

— Нет.

— Ты уже пробовал?

— Я только об этом и думаю.

— Он никого не называл из знакомых здесь, в Чимлинге?

— Нет.

— Были ли у него здесь знакомые, кроме дедушки с бабушкой?

— Насколько мне известно, ни единой души. А откуда? Мы же здесь почти никогда не были. Я, например, никого не знаю.

Гуннар Барбаротти замолчал. Он вдруг почувствовал полное бессилие — эта загадка не решится никогда. Но профессия взяла верх.

— И все же что-то должно быть, — медленно, чуть не по слогам, произнес он. — Ты же согласен? У Хенрика был какой-то план, и мне, например, кажется странным, что ты ничего не заметил…. Ты же, надеюсь, понимаешь, что меня сейчас интересуют малейшие догадки… малейшие отклонения, малейшие… назовем это так: малейшие неправильности в его поведении. Что-то не так, как всегда…

Он подождал пару секунд, давая мальчику возможность либо согласиться, либо отвергнуть его предположение. Но тот опустил глаза в пол и прикусил губу.

— Что-то, что могло тебе показаться полной чепухой, потом может стать решающим ключом к загадке. Ты ведь понимаешь, о чем я говорю?

Кристофер Грундт кивнул. Взгляд его стал стеклянным, он словно всматривался в какую-то точку за спиной Гуннара. Барбаротти исподтишка наблюдал за ним. Самый прямолинейный возраст, вспомнил он. Может быть, что-то и проклюнется.

— Я очень хорошо понимаю, о чем вы, — неожиданно очнулся Кристофер. — И все равно ничего не могу вспомнить.

Вот так, устало подумал инспектор Барбаротти и тяжело вздохнул.

 

Глава 20

Рождественские праздники пришли и ушли.

Сара постепенно выздоравливала. Канун Рождества они провели перед телевизором. Арне Вайсе сменил цвет волос, пол и даже имя: теперь его звали Блоссом. Сара полулежала на диване под подоткнутым со всех сторон одеялом, а он примостился в кресле и то и дело выбегал на кухню принести очередное лакомство. Суши. Черные оливки. Блинчики с икрой и сметаной. Все это он купил за полчаса на рынке, каждую минуту посылая благодарственные молитвы вне всяких сомнений существующему Богу. Интересно, что там у них на столе в Мальмбергете? Как-то раз он там был и до сих пор с отвращением вспоминал свиную ножку, которую грыз не менее получаса. После «Калле Анки» он позвонил родственникам и пожелал счастливого Рождества, узнал, что Мартин подвернул ногу на лыжах, что сегодня двадцать два мороза, а в остальном все в порядке.

Почти все остальное время они читали полученные в подарок друг от друга книги. Он подарил ей Моа Мартинсон и Кафку — это была ее просьба. Причины такой комбинации так и остались ему неясны. Наверное, какое-нибудь школьное задание: прочитать Кафку и почему-то Мартинсон. На его долю достался «Поезд» Пита Декстера.

В случае с исчезновениями никакой подвижки не произошло. Вечерки конечно же пронюхали, кем был один из исчезнувших, но новость прошла более или менее незаметно на фоне многостраничных рождественских материалов. А может, еще проще: у героев документального мыла такой короткий период полураспада, что через два месяца о них никто и не помнит. Он позвонил Розмари Германссон и узнал, что звонил какой-то журналист и еще кто-то фотографировал дом. Вот и все. Ну и слава богу.

Ничего более интересного он не узнал. Эбба Грундт с мужем и Кристофером остались на Рождество в Чимлинге: было бы странно возвращаться в Сундсваль без Хенрика, объяснила Эбба. Но поздно или рано, если ничего не прояснится, они все равно должны будут уехать.

Гуннар Барбаротти согласился с таким решением и добавил, что полиция «принимает все меры» для раскрытия загадочных исчезновений.

Это была чистая правда, хотя «все меры» сводились пока к ожиданию сигналов случайных свидетелей и сведений от операторов мобильной связи. Эти сведения тоже задерживались — как-никак, Рождество. Обычно дело шло быстрее. Молльберг с помощью ассистентов Линдстрёма и Хегель занимался проверкой знакомств Роберта Германссона, и уже к вечеру Рождества Барбаротти получил результаты: ни один из четырех «близких знакомых» и ни один из девяти из классного списка даже понятия не имел, что Роберт находится в Чимлинге. Во всяком случае, они утверждали это со всей уверенностью, и у Молльберга не было ни малейшей причины сомневаться в их правдивости.

Вот так и обстояли дела. Гуннар даже позвонил Розмари Германссон и спросил, не говорили ли они кому-нибудь из посторонних, что Роберт и Хенрик собираются их навестить. Она отошла на секунду посоветоваться с мужем. Нет, ни она, ни муж ни с кем на эту тему не говорили. Но это не исключает, конечно, что кто-то как-то… через кого-то… мог и узнать.

Хотя бы в школе, предположила она. Там-то все новости выплывают наружу. Особенно плохие.

— Но насчет Роберта все помалкивали? — спросил Гуннар.

— Да, про Роберта даже не упоминали, — согласилась госпожа Германссон.

Он поблагодарил и повесил трубку. От этого разговора он нисколько не поумнел, но к такому не привыкать. Взял из холодильника последний ролл и вернулся к Питу Декстеру.

На второй день Рождества Саре стало настолько лучше, что она оделась, прибрала комнату и пошла прогуляться с подругой. Гуннар Барбаротти решил позвонить Эве Бакман — та уже четыре дня провела в семейном кругу и, возможно, нуждалась в смене обстановки. Хотя никакие соревнования или тренировки по бенди в эти дни не намечались, но кто знает?

— Может быть, выпьем по чашке кофе в «Аисте»? Мне бы очень хотелось обсудить этот случай именно с тобой.

Эва согласилась так быстро, что он заподозрил, что она только и ждала повода удрать из дома. Вилле с ребятами все равно идут в кино, оправдывалась она, так что я могу со спокойной совестью выпить с тобой кофе. Гуннар почему-то решил, что всю эту версию с кино она придумала на ходу, но промолчал: ему была важна ее точка зрения на всю эту чертовщину.

Они просидели в «Аисте» почти два часа. Он изложил все, что ему известно по делу, а она слушала с полуприкрытыми, ничего не выражающими глазами. Они работали вместе уже много лет, и Гуннар знал, что это вовсе не означает, что она с минуты на минуту заснет. Наоборот, чем более тупым был ее взгляд, тем с большим вниманием она слушает.

— Черт-те что, — сделала она заключение.

— Ты так считаешь?

— Да. Ничего нелепее в жизни не видела. Какие у тебя соображения?

Гуннар Барбаротти покачал головой:

— Никаких. В этом-то все и дело: никаких соображений у меня нет.

— Никаких?

— Никаких.

— Нет?

— Нет.

Эва Бакман тщательно собрала крошки печенья с блюдца:

— А как они?

— Кто — они?

— Все семейство… У меня странное чувство, что… — Она внезапно замолчала.

— Какое у тебя чувство, Эва?

Она молча достала пачку сигарет.

— Ты что, опять закурила?

— Нет… ты меня неправильно понял. Я просто любуюсь на пачку… Кстати, дома мне курить запретили, а на балкон в такую стужу не пойду ни за что.

— Прошу прощения. И какое же у тебя чувство? Ты сказала «странное»…

— Да… — Она почему-то понизила голос и придвинулась поближе: — Если убита женщина, мы в первую очередь интересуемся, была ли она замужем. И если была, мы беремся за мужа.

В восьми случаях из десяти он и есть убийца. Не надо искать собаку у соседей, если она зарыта в твоем саду. Что я хочу сказать? А вот что: похоже на дела семейные.

— Никогда не знал, что ты принимаешь меня за идиота, — мрачно сказал Барбаротти. — Ты что, всерьез считаешь, что я об этом не думал?

— Ну что ты! Как ты мог так подумать! — Она достала сигарету из пачки и понюхала.

— Гм… — сказал Барбаротти.

— Любуюсь на пачку и нюхаю сигареты. Это же не вредно? Так что ты сказал?

— Не помню… Кажется, пытался тебе втолковать, что в этой семейной драме ничего не клеится.

— А почему?

— Ты считаешь, Розмари Германссон способна укокошить одним махом своего собственного сына? И внука заодно? Эва, черт подери, она же старенькая училка ручного труда! Учительницы труда не убивают своих близких направо и налево!

— Она еще и немецкий преподавала. Я у нее училась два года.

— Да какое это имеет значение? Поднатужься, Эва. Сосредоточься, а то тебе придется самой платить за кофе.

— All right, — сказала Эва Бакман и отложила сигареты. — Я же не сказала, что это госпожа Германссон всех там поубивала. Я просто думаю… надо покопаться в их семейных отношениях. Что тебя смущает?

Барбаротти хмыкнул:

— Ты всерьез полагаешь, что кто-то из них мог похитить Роберта и Хенрика? Зачем? И главное — как?

Эва Бакман пожала плечами.

— Не знаю, — призналась она. — Пытаюсь придумать что-нибудь конструктивное. А ты сам-то как считаешь?

Гуннар Барбаротти вздохнул и поднял руки вверх — сдаюсь.

— Я же сказал. Никаких соображений.

— Вот видишь. — Он так и не понял, торжествует она или пытается его подбодрить. — Но ведь у тебя есть план действий? Даже когда не знаешь, что предпринять, что-то предпринимать все равно надо.

— Очень вдохновляющий разговор у нас получился, — кисло улыбнулся Гуннар. — Конечно, план действий есть.

— И?

— Что значит — «и»? Хочешь послушать?

— А для чего мы здесь сидим?

— Сестра. Кристина.

— Так.

— Завтра еду в Стокгольм. Кстати, осмотрю и квартиру Роберта.

— Так.

— Не повредит. Оттуда — в Упсалу, попытаюсь разобраться в студенческих делах.

— Студенты будут очень рады. Особенно в праздничные дни.

— Еще бы. Ждут с нетерпением.

— Спасибо за кофе, — сказала Эва Бакман, — и желаю, чтобы экскурсия оказалась удачной.

— Год уже не был в Стокгольме.

Вилла, где жила Кристина Германссон с мужем и сыном, располагалась на Муссеронвеген, в Старом Эншеде. Большой деревянный дом двадцатых или тридцатых годов постройки, прикинул Гуннар Барбаротти. Сейчас стоит около пяти миллионов, скорее больше, чем меньше. Прикинул, сколько его трехкомнатных могло бы уместиться в этом замысловатом, с мезонинами и эркерами, здании под ржаво-красной, с красивыми изломами черепичной крышей. Штук пять, не меньше.

Муж, Якоб Вильниус, еще не пришел с работы — придет примерно через час, пояснила Кристина Германссон. Он тоже очень хотел с вами встретиться, если, конечно, инспектор располагает временем. Конечно, конечно, инспектор располагает. Сын Кельвин у няни, через два дома отсюда. Поскольку Кельвину еще не исполнилось двух лет, от допроса можно пока воздержаться.

Кристина пригласила его на просторную, открывающуюся в сад веранду с инфракрасным обогревом. Лет тридцать, каштановые стриженые волосы. Кажется, такая стрижка называется «паж» или что-то в этом роде. Или «гаврош». Красивая женщина. На такую жену и такой дом я никогда не заработаю, проживи хоть триста лет, трезво констатировал Барбаротти. Трезво… вряд ли трезво: почему этот укол комплекса неполноценности он ощутил именно сейчас? Обычно ему были несвойственны завистливые классовые рефлексы. Но что-то такое было в этих быстро сгущающихся лиловых сумерках… в силуэтах старых яблонь в саду, в поскрипывании старой плетеной мебели, в тонких, изящных чайных чашках — Мейссен, если не ошибаюсь… Он вдруг почувствовал себя как бедный родственник из провинции.

— Прошу вас, — сказала Кристина. — Я могла бы предложить вам бутерброд или что-нибудь, но…

Он энергично помотал головой:

— Поел в поезде.

— …но я совершенно раздавлена всем случившимся. Все это выглядит совершенно нереально. Как в страшном сне…

Она машинально вытерла большим пальцем какое-то пятнышко на столе. Совершенно бессознательный жест, но Барбаротти вдруг понял, что Кристина Германссон чувствует себя в этой обстановке примерно так же, как и он. Она здесь не своя. Разница только в том, что у нее было в запасе несколько лет, чтобы привыкнуть.

— У вас красивый дом, — сказал он. — Вы уже давно здесь живете?

— Четыре года. — Она немного подумала. — В апреле будет четыре.

— Я хотел, чтобы вы рассказали мне о Роберте и Хенрике.

— Что именно вы хотели узнать?

Он сцепил руки на животе, положил локти на ручки кресла и посмотрел на нее очень серьезно:

— Все, что вы сами посчитаете важным.

Она молча отпила глоток чая.

Гуннар решил ей помочь:

— Должна же быть какая-то причина их исчезновения. Может быть, не одна, а две, причем совершенно разные, но сейчас мы ничего сказать не можем. Я не особенно верю в случайности. Наверняка есть объяснение… или, как я уже сказал, два… и если бы мне удалось понять, что они думали, как себя чувствовали в последние часы, возможно, я бы понял, куда они делись… Или, по крайней мере, появились бы какие-то догадки… Вы меня понимаете?

Она кивнула.

— Из всей родни ближе всех к Роберту были вы. Это правда?

— Да… да, это так. — Кристина выпрямилась и посмотрела ему в глаза. — Мы всегда любили друг друга. Я знаю, все считают его непутевым, но мне наплевать. Он такой, какой есть, и я никогда его не осуждала. Он даже жил у нас какое-то время.

— Вот как?

— Да. Он вернулся после нескольких лет в Австралии, и ему негде было остановиться. Но это продолжалось недолго.

— А Хенрик?

— Что Хенрик?

— Какие у вас были отношения с Хенриком?

— Хенрик мне всегда очень нравился. И Хенрик, и Кристофер. Я часто играла для них роль запасной матери… так продолжалось несколько лет. Моя сестра ставит свою работу превыше всего… в том числе и превыше детей. Впрочем, в последние годы мы встречались не так часто.

— А какие отношение у Роберта с Хенриком?

Она недолго подумала.

— Если кратко — никаких. Вообще никаких. Вы спрашиваете потому, что не исключаете какую-то связь между исчезновением Роберта и Хенрика?

— А вы сами как считаете?

— Никакой связи, — сказала она уверенно. — Не верю, что такое возможно. Я понимаю, что таким образом одна загадка превращается в две, но… я не знаю…

— Давайте не будем перечислять загадки и строить догадки. Обратимся к вашим наблюдениям, — предложил он. — Итак, начнем с вечера понедельника… вы сидели и разговаривали и с Робертом, и с Хенриком, верно?

— Совершенно верно.

— Потом вы выходили с Робертом и имели с ним серьезный разговор — он, как вы мне сказали по телефону, чем-то обидел мать.

— Не знаю, как это определить… можно и так.

— Пожалуйста, поточнее. О чем вы говорили?

— Не так уж много. Он сказал, что чувствует себя отвратительно, на грани срыва. Что ему стыдно, что он с трудом выдерживает наше общество. Я попросила его сделать усилие и подыграть родне. Раньше у него это получалось. Спросила, какие у него планы на будущее. Он сказал, что хочет уехать куда-нибудь и дописать роман.

— Роман?

— Роберт написал роман… «Человек без собаки». Уже, наверное, лет десять назад. Теперь он решил, что настал подходящий момент спрятаться где-то и довести книгу до ума.

— Я понимаю… а суицидальных мыслей у него не было?

Кристина покачала головой:

— Нет. Не было. Я тоже об этом думала, но мне всегда казалось, что он не был склонен… к таким мыслям. Хотя наверняка ничего знать нельзя. Он пережил достаточно много крушений в жизни… но я никогда не слышала, чтобы он даже в шутку говорил о самоубийстве. И не помню, чтобы я когда-то всерьез опасалась за него в этом смысле… Он, в конце концов, знает…

— Да? — поторопил ее Барбаротти, потому что она начала смеяться.

— Он знает, как я рассвирепею, если он сделает такой шаг. Объявлюсь в царстве мертвых и призову его к ответу.

— Ваша мать сказала, что он после этой телевизионной истории посещал психотерапевта.

— Да. Роберт несколько раз был у психолога.

— Вы не знаете имя или адрес этого психолога?

— К сожалению, нет.

Барбаротти разочарованно кивнул.

— А Хенрик?

— Что — Хенрик? Вы хотите спросить, не было ли суицидальных мыслей у Хенрика?

— Да.

— Ну что вы! Почему? Хотя… у меня тоже за эти дни мелькала такая мысль, но это совершенно невероятно… И потом… если Роберт и Хенрик оба совершили самоубийство… — ее передернуло, — то где же тогда их тела? Не вознеслись же они на небо?

— Можно прыгнуть в реку, — осторожно предложил Барбаротти. — В реку Чимлинге. Но мы пока не занимаемся этой версией и водолазов не посылаем. Никаких оснований. Давайте еще раз: мне очень важно узнать, о чем вы разговаривали с Хенриком в понедельник вечером. В каком он был настроении, как выглядел… У вас было время вспомнить все до мелочей после нашего телефонного разговора.

— Ничем другим я не занималась, — очень грустно сказала Кристина. — И ни к чему не пришла. Я уже говорила… вспоминали, как они с Кристофером были маленькими. Тогда я проводила с ними довольно много времени. Он немного рассказал про Упсалу… совсем немного. Называл какую-то девушку… по-моему, Йенни, но мне не показалось, что это серьезно. Мне очень жаль… но вам же не хотелось бы, чтобы я выдумывала что-то, чего на самом деле не было.

— А во вторник?

— Во вторник мы общались и того меньше… а с глазу на глаз вообще не общались. Это же был «знаменательный день» у папы с Эббой. — Она сделала указательным и средним пальцами обеих рук жест, обозначающий кавычки. — Было много народа и много суеты. У меня не было времени думать о Хенрике… Он спел что-то за ужином. У него хороший голос.

— Когда вы с мужем уехали в отель? Вы же уехали вместе?

— Да, конечно. Полдвенадцатого или немного позже.

— Вы попрощались с Хенриком?

— Да… да.

— Ничто в нем не привлекло ваше внимание?

— В Хенрике?

— Да.

— Нет, конечно. Что могло привлечь мое внимание? Все под конец вечера говорили только о Роберте. Никто не мог понять, куда он подевался. За ужином все об этом молчали, как будто договорились… вернее, даже не как будто, а договорились, чтобы не портить вечер папе и Эббе. Но после еды… Больше всех обеспокоена была мама.

— А вы?

— И я, разумеется. Я тоже ничего не могла понять. Но я уже говорила, мне показалось, что он просто не выдержал. Пошел к какому-нибудь старому приятелю, они выпили… ну и так далее. Я была уверена, что утром он появится.

— Я понимаю… То есть вы поехали в отель и на следующее утро отбыли в Стокгольм?

— Именно так. Сначала собирались заглянуть к маме позавтракать, но у Якоба в двенадцать была назначена какая-то встреча, поэтому мы сразу поехали домой.

— А когда вы узнали, что Хенрик исчез?

— Уже в Стокгольме. Мама позвонила и рассказала… вернее, даже не рассказала, а спросила, не знаем ли мы, где Хенрик. Все это поначалу не казалось таким серьезным…

— Но Роберт ведь так и не появился. Должны же они были…

— Да, конечно. Мама была очень взволнована, хотя пыталась делать вид…

— Ваш отец позвонил в полицию только в среду вечером. Могли бы вы это объяснить?

Она медленно кивнула:

— Это, к сожалению, объяснить очень просто. Папу совершенно вывела из равновесия эта история с Робертом и злосчастной телепрограммой. Он просто не хотел, чтобы имя Роберта опять оказалось у всех на языке. Думаю, всем остальным пришлось его долго уговаривать, чтобы он все же связался с полицией.

— Вот оно что… ну что ж, звучит вполне правдоподобно…

Он поерзал в плетеном кресле, допил чай.

Вполне правдоподобно, повторил он мысленно. Но все остальное от этого правдоподобнее не стало. Мы не сдвинулись ни на сантиметр.

Разговор с Якобом Вильниусом занял не больше получаса. Барбаротти сидел в том же плетеном кресле, поглядывал время от времени в то же изысканно-пасторальное решетчатое окно. Якоб Вильниус принес бутылку белого вина, налил себе и предложил ему. Гуннар отказался.

Улов более чем скромный. Телепродюсер Якоб Вильниус до мелочей подтвердил рассказ жены. И конечно, он ничего не может добавить к психологическому портрету обоих исчезнувших. Хенрика он вообще никогда раньше не видел и обменялся с ним, самое большее, десятком слов. Что касается Роберта… Роберт жил у них в доме пару лет назад, но недолго, и они никогда ни о чем серьезном не говорили. — Якоб Вильниус пожал плечами, словно извиняясь. Вообще, Роберт был raison d’etre Кристины, а не его, Якоба.

Гуннар Барбаротти на секунду задумался, почему Якоб употребил именно это французское выражение, и, насколько он знал французский, употребил неправильно, но спрашивать не стал. Это, скорее всего, был своего рода намек: дескать, не забудь, что имеешь дело с high society. Наплевать. Якоб Вильниус производил впечатление спокойного, гармоничного и привычного к обществу человека; он женился на девушке из семьи Германссон, и, хотя наверняка, с его точки зрения, это был мезальянс, он излучал доброжелательность и понимание.

А почему бы и нет? — спросил себя Гуннар Барбаротти, направляясь к станции метро. Вот бы ему такую жену, как Кристина.

После развода Гуннар Барбаротти долго держался подальше от женщин. Месяц назад он познакомился с некоей Шарлоттой; она тоже работала в полиции, они познакомились на конференции в Гётеборге. Они прилично выпили на банкете и провели бурную ночь в ее номере.

Было только одно небольшое препятствие: она была замужем. Тоже за полицейским. В Фалькенберге. И у нее были двое детей, десяти и семи лет. Это она ему поведала только утром за завтраком. Но при чем тут она? Мог бы и сам поинтересоваться. У него была целая ночь, чтобы задать этот вопрос, он же его не задал…

После этого случая они не виделись, хотя пару раз говорили по телефону. Она была смущена ничуть не меньше, чем он сам, и, к общему облегчению, они решили пока не встречаться. Может быть, ближе к лету. Гуннар Барбаротти никак не мог понять, как же на самом деле обстоит дело с семейной жизнью Шарлотты, но, когда он говорил с ней по телефону, у него каждый раз начинало колотиться сердце.

Одно было ясно — наставлять рога коллеге, пусть даже и незнакомому, было не в его правилах. Гордиться нечем. И он в глубине души был доволен, что все решилось так, как решилось. К тому же бледный луч надежды, желание увидеться, предвкушение встречи — все это тоже по-своему украшало жизнь.

Роберт Германссон снимал квартиру в старом, скорее всего тридцатых годов, доме на Инедальсгатан на Кунгсхольмене. Пятый этаж. На двери висела латунная табличка «Реншерна», а над почтовым ящиком прилеплена бумажка с надписью «Германссон». Гуннар Барбаротти провел около часа, переходя из угла в угол в двух маленьких комнатках и совсем уж крошечной кухне. Что он искал? Трудно сказать… что-то, что могло хоть как-то разъяснить, что могло случиться с непутевым жильцом. Его сопровождал констебль Расмуссен из стокгольмской полиции. Коллега провел почти все время, куря на выходящем во двор минималистском балконе.

Когда они распрощались с веселым домовладельцем, у Гуннара Барбаротти в портфеле лежали два предмета, а именно: адресная книжка, которую он нашел на полке в кухне между пачкой спагетти и чайником, а на ночном столике рядом с телефоном обнаружился еще один блокнот. И там и там содержалось огромное количество небрежно записанных адресов и телефонных номеров, и Барбаротти кисло подумал, что ему придется провести не один час за письменным столом, чтобы с этим разобраться. Роман, о котором говорила Кристина — «Человек без собаки», — лежал на столе в виде двух толстых кип бумаги, но Барбаротти решил покуда оставить его на месте. Если понадобится, дойдет дело и до романа. Шестьсот пятьдесят страниц, как ни крути, — это шестьсот пятьдесят страниц.

Без четверти семь он открыл дверь своего номера в отеле «Терминус». Позвонил домой — удостовериться, все ли в порядке у Сары. Подумал и постановил, что будет работать ровно два часа, и ни минутой больше. А потом дойдет до бара на Центральном вокзале и выпьет кружку темного пива, переваривая впечатления дня.

Так тому и быть, решил он. Так оно и было.

 

Глава 21

Он уже завтракал, когда в кармане сначала завибрировал, а потом начал набирать звук сигнал мобильника. Гуннар посмотрел на дисплей — Молльберг.

— Он звонил ночью.

— Кто?

— Мы получили распечатку. Роберт Германссон звонил кому-то ночью с понедельника на вторник. Точнее, без двенадцати два ночи.

— Кому?

— А вот этого мы не знаем.

— Как это вы не знаете? Номер ведь должен быть…

— Он звонил на другой мобильник — без абонента. С карточкой. Мы знаем номер, но не знаем, кому он принадлежит.

— О, дьявол…

— Можно и так сказать.

— А Хенрик? У него же тоже был мобильник.

— Данные еще не получены. У него другой оператор. Думаю, сегодня узнаем.

— Ну хорошо, — сказал Гуннар Барбаротти, — Роберт Германссон с кем-то поговорил среди ночи, а потом исчез. Что еще?

— Пока ничего, — сказал Геральд Мелльберг по прозвищу Молльберг.

И что? — спросил он себя, засовывая мобильник в карман. Какие выводы?

Ответ на этот начальнически поставленный самому себе вопрос был прост и ясен: никаких. Ну хорошо, не выводы. Гипотезы? Что ж, возможно, одна напрашивается сразу: Роберт Германссон решил кого-то навестить в Чимлинге. Позвонил этому кому-то: ничего, если я зайду? А потом…

А потом он либо пошел туда, куда звонил, либо куда-то еще. Выбирай на вкус.

Хотя с другой стороны… Барбаротти на секунду прервал идеально логичную дедуктивную нить и прицельным ударом ножа снес верхушку яйца. Хотя с другой стороны, с некоторым усилием восстановил он прерванный атакой на яйцо ход мыслей, Роберт мог позвонить бывшей невесте в Халлонбергет. Почему бы нет? Когда человек под градусом, он звонит первому, чей номер придет на память. Очень хочется поговорить. Неужели нельзя с сегодняшней техникой вычислить, кто именно пользуется этим номером? Хотя бы приблизительно? Или только во время разговора?

Ближе к вечеру позвоню Молльбергу, решил он. Пусть разузнает точно, как и что с этой нынешней техникой.

Он посмотрел на часы — без четверти девять. Еще совсем рано, а он уже чувствует себя уставшим. Не физически уставшим, нет, он с удовольствием пробежал бы сейчас десять — двенадцать километров, особенно вдоль морского берега, — нет, эта усталость была другого рода: тяжелая, выматывающая психическая усталость, хронический стресс, как его ни назови. Чувство собственного бессилия. Во всем виноват необозримый и неизмеримый поток информации — это непременное условие современных технологий: ты можешь получить любые сведения в любом количестве, тонны потенциальной и вполне реальной информации. В этом и состоит современная полицейская работа — не столько собирать информацию… а что ее собирать, если тебе ее приносят с утренней почтой в виде фотографий, распечаток банковских операций и телефонных разговоров… информацию надо не собирать, она сама плывет тебе в руки, ее надо отбирать, а это гораздо сложнее.

Можно, например, взять список из ста одиннадцати человек, с которыми разговаривал по мобильнику Хенрик Грундт за последние два месяца, и побеседовать с каждым. Можно допросить всех его однокурсников и преподавателей юридического факультета; потом всех в студенческом общежитии, одноклассников и учителей в сундсвальской гимназии. Вот сделаем все это и пошлем в Книгу рекордов Гиннесса, мрачно решил Барбаротти. Поставим мировой рекорд: самое объемистое и самое провальное следствие всех времен и народов. Хотя неизвестно: претендентов на такой рекорд хоть отбавляй. А что касается записных книжек Роберта, он потратил на них накануне три часа (два до бара, один после) — пытался отсеять все, что не имеет отношения к делу. Беда в том, что он так и не придумал метода, как отсеивать и что. По одной простой причине — не знал, что ищет.

А если он поручит эту работу другим, результат будет тем же, потому что они точно так же не знают, что искать. Он где-то читал о похожем информационном тромбе в бывшей ГДР. Чуть не каждый четвертый житель был осведомителем Штази, и естественно, секретную полицию захлестнуло такое количество информации, что они не то что анализировать — читать все это не успевали. А уж принимать какие-то меры — об этом и речи быть не могло. Чтобы справиться с этой задачей, пришлось бы привлечь к работе оставшиеся три четверти населения.

Откуда ему знать, какие из небрежно накорябанных Робертом имен и номеров имеют отношение к делу? Или кто из ста семидесяти двух юных юристов в Упсале? Вот так и помогают нам современные технологии: стог сена все больше и больше, а иголка все та же. Ни на миллиметр длиннее. Или хотя бы толще… Кстати, почему бы заодно не проверить партнеров Роберта по этому документальному мылу? Может быть, это какая-нибудь акция отмщения отморозков с острова Ко Фук? Что ж, тогда ему обеспечены крупные заголовки в бульварных вечерках…

А вот еще вариант: Роберту настолько надоело все это выливаемое на него дерьмо, что он решил лечь на дно. Скорее всего, с какой-нибудь старой подружкой. Эта версия могла быть вполне принята всерьез, если бы не второе исчезновение. У племянника не было никаких причин уходить в подполье. Да, стог сена выглядел впечатляюще. Вернее, два стога. И иголки две.

У Эвы, вспомнил Гуннар, есть хорошая модель. Сначала реши, что делать, а потом делай, что решил. Видишь — хватай. Если ничего не выходит, реши что-нибудь другое…

Эта тактика касаток. Прежде чем искать дальнейшее сходство между инспектором Эвой Бакман и крупным океанским хищником, он решил выпить кофе, чтобы, по крайней мере, не заснуть.

Но в первой половине дня кое-что проклюнулось. Он нашел телефон психолога, который работал с Робертом Германссоном после катастрофы на Fucking Island. Психолога звали Эжен Свентандер, он принимал на Сконегатан, на Сёдере. Автоответчик сообщил, что инженер человеческих душ в настоящее время в отъезде и появится только 9 января. Между прочим, Свентандер входил в группу из восьми психологов и психотерапевтов в разных районах Стокгольма, занимающихся именно этой проблемой: залечивать душевные раны участников подобных реалити-шоу. Обычно это занимает от шести до восьми месяцев, два раза в неделю; лечение чаще всего оплачивает повинный в душевных травмах телеканал.

Эту информацию сообщил ему один из коллег Свентандера. Вполне удовлетворенный ответом, Гуннар Барбаротти сел в поезд и покатил в Упсалу.

Студенческое общежитие «Триангель» у Ракарбергет. Коридор, по обе стороны по пять комнат, каждая с туалетом и душем. Кухня общая, на стене висит непременный портрет Че Гевары, а также фотография полуголой негритянки и мишень дартса. У Гуннара появилось чувство, что с тех пор, как он сам двадцать пять лет назад попивал теплое баночное пиво в таком же коридоре в Лунде, никаких заметных изменений в студенческом быте не произошло.

В одной из комнат он обнаружил маленькую, худенькую девушку по имени Линда Маркович. Она изучала математику. Родители ее жили здесь же, в Упсале, но она предпочла провести праздничные дни в «Триангеле». Ей надо заниматься, а дома шумно — гости и прочее. А тут тишина и покой — все, кроме нее, разъехались на каникулы и вернутся только в начале января.

Линда Маркович предложила кофе, Барбаротти вежливо поблагодарил. Они присели за кухонный стол, покрытый серым толстым ламинатом, наверняка ведущим свое происхождение из эпохи Че.

— Хенрик, — начал он. — Причина моего появления здесь — Хенрик Грундт. Он исчез.

— Исчез? Извините, кофе только растворимый.

— Очень хорошо. Он снимал комнату у вас за стеной, если можно так сказать.

— Да… Я живу здесь уже три семестра. У Хенрика контракт второй руки, самому снять комнату почти невозможно. Особенно новичку. Он появился здесь в сентябре.

— Вы хорошо его знали?

Она покачала головой. Странная, несовременная прическа — короткие каштановые кудри. А скорее всего, она и сама несовременна, так тоже может быть.

Девушка налила кипяток в красно-синие кружки, насыпала кофе и открыла пакет с печеньем.

— Прошу прощения, это все, что я могу предложить, — извинилась она. — С другой стороны, вряд ли вы пришли сюда поесть.

— Это правда, — сказал он. — Значит, вы не особенно хорошо знакомы с Хенриком Грундтом…

— Нет, — она взяла печенье, — не особенно. Мы здесь вообще почти не общаемся. Все очень разные. Видимся, разве что, утром за завтраком, иногда по вечерам — на кухне.

— Но вы, должно быть, все равно с ним о чем-то говорили?

Она опять пожала худыми плечами:

— Конечно.

— И какое у вас сложилось впечатление?

— Хорошее… Он не задавака, как некоторые…. Нет, спокойный парень. Надежный, я бы сказала. А что с ним случилось?

— Пока не знаем. Знаем только, что он исчез.

— Как это… исчез — и все?

— И все.

— Звучит жутковато.

— Согласен. Хотя некоторые исчезают добровольно. По той или иной причине. Как раз это я и пытаюсь установить.

— Вы имеете в виду?.. — Она оборвала фразу и недоуменно уставилась на Гуннара. Никаких трудностей в толковании этого взгляда у него не возникло.

— Я знаю, о чем вы подумали. Да, есть и такие, кто кончает счеты с жизнью. Никаких данных, что Хенрик мог так поступить, у нас нет, но никогда нельзя быть уверенным…

— Я даже представить не могу, чтобы он…

Она не закончила фразу. Барбаротти отхлебнул кофе и обжег верхнюю губу.

— А с кем еще в вашем коридоре общался Хенрик?

Опять отрицательный жест головой. Кудряшки на голове смешно затряслись.

— Нет… Они с Пером как-то были на вечеринке в начале семестра, но, по-моему, этим все и ограничилось. Пер… Пер — свинья и бузотер. Когда он пьян, а это бывает довольно часто…

— А девушка у Хенрика была?

— Здесь, в городе?

— Здесь. Или где-нибудь еще.

— Не знаю… Я бы так не сказала.

— Что это значит?

— Не думаю, чтобы у него была девушка. А что это еще может значить?

Гуннар Барбаротти решил довериться интуиции.

— Мне показалось, что вы имеете в виду что-то еще.

— Не понимаю… Что вы хотите сказать?

Он заметил, что Линда слегка покраснела и попыталась скрыть это самым простым способом: взяла еще одно печенье. Нет-нет, определенно она на что-то намекнула, а потом решила эту тему не развивать. Что за чепуха, подумал Гуннар.

— Линда, — сказал он мягко и медленно, но при этом уставился на нее взглядом, задуманным как пронизывающий. — Я прекрасно понимаю, когда люди что-то скрывают. Это моя работа. И бывает, причем довольно часто, что человек хочет что-то скрыть, но у него не получается. Когда вы произнесли «я бы так не сказала», вы ведь имели в виду что-то еще, не так ли?

Что это я важничаю? — подумал он про себя, но, к его удивлению, на Линду его прокурорский тон подействовал. Она подумала несколько секунд, прикусила губу и намотала на палец темный локон.

— Я имела в виду, что меня бы не удивило, если бы мне сказали, что Хенрик — гей.

— Вот как?

— Да. Но это всего лишь догадки, прошу это запомнить. Я никаких сплетен не собираю, никого не расспрашиваю, мне на это наплевать. Но иногда складывается впечатление… вы же знаете.

Он кивнул.

— Конечно, не такой, знаете, демонстративный гей. Если он и гей, то тайный, и я могу ошибаться. И потом, до нашего разговора я вообще об этом не думала.

— Понимаю… — Барбаротти помедлил немного. — А друзья к нему заходили? Или сокурсники? Мужчины, женщины… неважно.

Она подумала.

— Да… пару раз приходили. Четыре-пять человек. Они же юристы, там много зубрежки, вот они вместе и зубрили. Два парня и две девушки, как мне кажется.

— А на вечеринках он часто бывает?

— Не особенно. Ходит на вечера в общину… по-моему, Норрланд. Поет в хоре. Иногда заглядывает в «Йонтес», он же юрист. Но я никогда не видела его пьяным… он вообще ведет себя очень прилично.

— Обо всех этого не скажешь?

— Нет. Обо всех этого не скажешь.

Барбаротти откинулся на стуле. Гомосексуалист? Эту версию он слышал впервые.

— А Йенни? — спросил он. — У него не было знакомой по имени Йенни?

— Нет.

— Вы уверены?

— Мне, во всяком случае, он никого под таким именем не представлял. Хотя… чуть не каждую третью девушку зовут Йенни.

— Хорошо, — сказал Барбаротти. — На сегодня хватит. Я знаю, что в общежитиях у всех есть резервные ключи, поэтому попросил бы вас открыть мне его комнату.

Она посмотрела на него подозрительно — впервые за все время разговора.

— А разрешение на это у вас есть? Должен же быть документ…

Он кивнул и протянул ей удостоверение и ордер на обыск. Она тоже кивнула, подошла к плите и нагнулась, чтобы выдвинуть ящик для противней. Сбоку он неожиданно увидел ее грудь — пройма красной блузки была слишком широкой, и грудь почти вывалилась наружу.

— Мы сложили все ключи сюда, — сказала она, не заметив его смущения. — Совершенно добровольно. Все, кроме Эрсана. Тот-то никому не доверяет… на его месте я бы тоже никому не доверяла, с его-то прошлым.

Гуннар Барбаротти судорожно сглотнул и взял ключ. Надо бы спросить, что это за Эрсан, но он решил пока воздержаться.

— Спасибо за кофе, — поблагодарил он. — Больше не стану вас беспокоить. Скажу, когда закончу.

— Неважно, — улыбнулась Линда. — До экзамена тринадцать дней, так что времени у меня полно.

— Помню, помню, — улыбнулся Гуннар и спросил себя, не завидует ли он этой жизни.

Нет, нисколько. Но картинка ее крепкой небольшой груди с розовым соском так и застряла на сетчатке.

Вечером он по очереди встретился с руководителем хора, двоюродной сестрой Лейфа Грундта и заместителем декана юридического факультета.

Хормейстер по имени Кеннет снабдил его полезными сведениями о голосе Хенрика. Очень красивый баритон, сказал Кеннет. В хоре он, конечно, один из многих, но, если бы захотел, вполне мог бы развиться в солиста.

Йенни? Нет, никогда не слышал.

Кузину Лейфа звали Берит. Первые две недели в Упсале Хенрик жил у них, пока не получил комнату на Карлсругатан. Они после этого виделись только один раз, но у нее сложилось впечатление, что Хенрик на редкость приятный и ответственный молодой человек.

Йенни? Нет, со своими девушками Хенрик ее не знакомил.

Заместитель декана Герцен знал Хенрика по фамилии — да, есть такой студент. Больше он ничем помочь не мог: студентов много, трудно составить какое-то впечатление, особенно в первом семестре.

Насчет Йенни Гуннар даже не спрашивал.

Он вернулся в отель в девять часов вечера и посмотрел в окно. В реке Фирис до сих пор оставалась большая полынья, и в ней медленно плавала стайка диких уток. Чуть подальше — киногородок и здание норрландской студенческой общины, где делал свои первые робкие шаги начинающий студент Хенрик Грундт. Там он пел в хоре, там, возможно… нет, хватит. Он устал от предположений, догадок и допущений. Инспектор Гуннар Барбаротти долго наблюдал за утками и пытался определить, когда он был более оптимистичен — сейчас или утром, когда ехал на поезде в эту крепость науки. Так и не определил.

Осмотр комнаты Хенрика мало что дал. Никаких писем, записей — ничего. Даже записной книжки не нашел — Хенрик принадлежал к новому, рациональному поколению. Это поколение все необходимые сведения забивает в мобильные телефоны и в компьютеры. Роскошный новенький компьютер Хенрика он так и не сумел открыть — требовался пароль. А мобильный телефон, скорее всего, находился там же, где и его владелец.

Как говорят в полиции, в неизвестном квадрате… Нет, ничего компрометирующего в комнате Хенрика он не обнаружил. Никакой эротической литературы, никаких мужских журналов, ничего, что могло бы пролить свет на сексуальные предпочтения хозяина. Комната была тщательно прибрана, как он, впрочем, и ожидал. Ему начинало казаться, что он постепенно узнает Хенрика все ближе — спокойный, уравновешенный, самостоятельный парень.

Его предполагаемая нетрадиционная ориентация подтверждается только ни на чем не основанной догадкой молоденькой студентки. То, что Гуннар Барбаротти сразу не выбросил эту мысль из головы, зависело в первую очередь от того, что у него не было ничего другого, за что можно зацепиться.

Гуннар достал мобильник — он выключил его перед разговором с заместителем декана. Не успел набрать пин-код, как телефон дважды пискнул — пришло сообщение. Или, может быть, даже не одно.

Нет, все-таки одно. От Молльберга. Молльберг получил список телефонных разговоров Хенрика Грундта и обнаружил кое-что любопытное. Если Гуннару интересно, он может ему позвонить до девяти вечера.

Часы на телефоне показывали без пяти девять.

— Ничего не говори, — сказал Гуннар Барбаротти, — я и так знаю. Хенрик звонил точно по тому же номеру, что и Роберт, только на двадцать четыре часа позже.

— Не совсем, — сказал Молльберг, — вернее, совсем не. Хенрик вообще никуда не звонил. Ни в понедельник, ни во вторник. Ему звонили только один раз — бабка с дедом, пока они ехали в Чимлинге. Но тут довольно много эсэмэсок.

— Слушаю со все возрастающим вниманием.

— Нет-нет, никакой связи с исчезновением не просматривается. Последнюю эсэмэску он получил в двадцать два тридцать пять во вторник вечером и через десять минут отправил сообщение по тому же номеру. Вообще за все дни, включая Рождество, он получил семь штук эсэмэсок, но ответов не посылал. К сожалению, текстов нет, они сохраняются только семьдесят два часа, но все равно…

— Понимаю, — сказал Гуннар Барбаротти. По спине побежали мурашки. Со слов Молльберга нетрудно было представить себе картину, и картина эта была довольно мрачной.

— С того же номера?

— Пять из них с того же.

— И это тот же номер, что…

— Да. Если взять последнюю неделю, то есть с семнадцатого по двадцать четвертое, этот абонент послал двадцать четыре эсэмэски, Хенрик ответил на четырнадцать.

— И?

— А ты сам как думаешь?

— Карточка. Телефон с карточкой. Владелец неизвестен.

— А вот и нет. У меня есть фамилия абонента.

— Потрясающе! Давай скорее, или ты хочешь, чтобы я тебя сначала поцеловал? Тогда придется ждать до послезавтра.

Шутка получилось глуповатой, но Молльберг не обратил внимания.

— Йенс Линдеваль. Проживает по адресу Престгордсгатан, пять, в Упсале. Так что если будешь проходить мимо…

— Это черт знает… подожди, повтори еще раз, я запишу.

— Я тебе сейчас пришлю эсэмэску. Так что и телефон узнаешь. Пока!

Молльберг нажал кнопку отбоя.

— Это черт знает что такое! — мысленно закончил фразу Гуннар Барбаротти. Иногда и так бывает, не надо об этом забывать. Иногда пасьянсы сходятся.

Через минуту он получил эсэмэску со всеми данными Йенса Линдеваля. Еще минут пять размышлял, как действовать дальше. Сначала взвесил, не посоветоваться ли с Эвой Бакман, но потом сообразил, что прекрасно знает, что она ему посоветует.

И тут же понял, что должен последовать этому совету.

Шесть сигналов. Потом седьмой, тоном пониже, после чего включился автоответчик.

—  Привет. Вы позвонили Йенсу. Я уехал на Борнео и оставил телефон в ящике стола. Приеду двенадцатого января. Желаю веселого Рождества и счастливого Нового года. Если хотите пожелать мне того же, дождитесь сигнала. Всего доброго!

Нет уж, дружок, не дождешься, подумал Барбаротти, нажимая кнопку отбоя. Лучше возвращайся поскорее, пока я не натравил на тебя тамошних полицейских, а с ними шутки плохи!

И кто это там вообразил пять минут назад, что пасьянс сошелся?

Он задернул шторы и пожалел, что дал обещание до Нового года не обращаться к Богу с пожеланиями. Осталось три дня.

Гуннар Барбаротти лег в постель, закрыл глаза и тут же увидел аппетитную грудку Линды Маркович. Нет, так нельзя, подумал он. Неужели моя сексуальная жизнь сводится к трехсекундному подглядыванию за небрежно одетой студенткой?

И Бог продолжает утверждать, что Он существует?