Человек без собаки

Нессер Хокан

Часть ІІІ

Август

 

 

Глава 25

Эббе Германссон Грундт снится все тот же сон.

Она беременна Хенриком. Она уже потеряла счет ночам, когда видела этот сон, но боль от этого не меньше.

Он очень тяжел, ее сын. Он висит у нее на ключице, болтается в ее теле, в огромной, никакой анатомией не предусмотренной пустоте между сердцем и желудком.

В двух бело-зеленых пластиковых пакетах из «Консума» лежит ее сын Хенрик, разрубленный на куски.

Боже мой, он же взрослый, с ужасом думает Эбба во сне, как он может поместиться у меня под сердцем? Как же я выдержу, когда стоит такая жара?

И просыпается в холодном поту. За окном рассвет. Она горячо молится — Эбба, которая никогда ни в какого Бога не верила. Ей больше не к кому обратиться за помощью.

Она давно не ходит на службу. Первые месяцы после исчезновения Хенрика она работала по обычной схеме — весь январь, февраль и половину марта. Коллеги диву давались — как она может? Женщина, у которой только что погиб сын — ну, не погиб, исчез, но скорее всего, конечно, погиб, иначе не объяснишь, — эта женщина продолжает работать, как ни в чем не бывало. Операция за операцией, обход за обходом, утренние конференции, вечерние конференции, переработки по десять — пятнадцать часов в неделю… как она может? Что у нее там в груди вместо сердца? Лед? Камень?

Но тут она встретилась с подругой студенческих лет Бенитой Урмсон. Подругой и конкуренткой — обе были очень способны, круглые отличницы, соревновались, кто будет первой, а кто второй, на каждом экзамене, будь то клеточная биология, хирургия, терапия или инфекционные болезни. Но, ко всеобщему удивлению, Бенита после интернатуры выбрала психиатрию. Никто не понимал почему — статус психиатров считается невысоким. Но что-то такое было в ней, в этой молчаливой брюнетке из Торнедалена, чего никто не разглядел. Даже Эбба. В середине марта они встретились на конференции в Даларне, впервые за шесть… нет, семь лет.

Они обнялись, и Эбба внезапно начала рыдать. На восемьдесят третий день после исчезновения Хенрика она сорвалась. Это было как прыжок с самолета без парашюта.

Прошло пять месяцев. С двенадцатого марта она не работала ни единого дня. Ни единого часа. Лейф, как всегда, уходил на работу в свой «Консум», Кристофер в школу, а она оставалась дома, как в изгнании. Два раза в неделю психотерапевт. Два раза в месяц психиатр. К сожалению, не Бенита Урмсон. С помощью Бениты она, может быть, и выбралась бы из пропасти, но под сонным руководством Эрика Сегербьорка… Ты лемур, Эрик, сказала она ему на одном из приемов, а с него как с гуся вода — поморгал и улыбнулся в бороду.

А если говорить правду, она и не хотела никуда выбираться. Она не хотела продолжать жить — во всяком случае, в том смысле, который психиатрическая наука признает единственным.

С психотерапевтом ей было легче. Стройная шестидесятилетняя дама, умная, умеет слушать и с чувством юмора. К тому же у нее не было детей, что, как Эбба быстро поняла, являлось большим преимуществом. Она ни за что, ни при каких условиях не согласилась бы открывать душу женщине, чей сын или дочь могли в любой момент исчезнуть.

У Бениты тоже не было детей. Она звонила раз в неделю, они беседовали… вообще Эбба не могла пожаловаться на отсутствие внимания — ее поддерживали все: и друзья, и коллеги, и руководство больницы. У нее была налаженная «социальная сеть» — термин, который она в глубине души ненавидела, потому что речь идет не о пауках, а о людях.

Но ничто не приближало ее к выздоровлению ни на миллиметр. По одной простой причине — Эбба не хотела выздоравливать.

Она хотела вернуть сына. Если он мертв, она хотела найти тело и похоронить на кладбище.

Если кто-то его убил, она хотела найти убийцу.

Вот и все, что она хотела. Все остальное ее не трогало.

Ни Лейф, ни Кристофер.

Не претендуйте на меня, думает она. Вслух она это не говорит. Не претендуйте на меня, я не ваша. Вы на одном краю поля, мы с Хенриком — на другом, и будьте любезны уважать правила игры. Эти правила выдумала не я. Это фундамент, и я не могу оторваться от фундамента. Мы с Хенриком принадлежим друг другу. И всегда принадлежали; речь не о приоритетах, речь не о том, что один ребенок дороже, чем другой, вовсе нет. Это естественно. Так же естественно, как принадлежат друг другу Лейф и Кристофер. Играют в карты, в «Монополию», готовят или загружают посудомойку — они принадлежат друг другу, это видно и без объяснений. Уходят кататься на лыжах… Эбба и Хенрик, Лейф и Кристофер. И поэтому… поэтому исчезновение сына гораздо большей болью отозвалось в сердце матери, чем в сердцах Лейфа и Кристофера. И они тоже об этом знают, только молчат. Это само собой разумеется, и никакие разговоры не нужны.

Но этот сон… эти бело-зеленые пакеты… эта пустота — она с каждой ночью растет и растет. С каждым часом, с каждой ночью, с каждой неделей и месяцем. Сегодня понедельник, двести двадцать четвертый — неотличимо похожий на предыдущие двести двадцать три — день.

Я знаю, что сошла с ума. Это не имеет значения. Лейф и Кристофер смотрят на меня совершенно не так, как раньше, я вижу это и понимаю, но это не имеет ровно никакого значения. Имеет значение только одно — я должна вернуть сына. Я должна… должна хотя бы узнать, что с ним случилось. Неизвестность хуже всего.

Неизвестность и бессилие.

Может быть, взять все в свои руки? Это новая мысль, раньше она ей не приходила в голову.

Она должна что-то сделать сама. Может быть, это поможет заполнить зияющую в душе пустоту.

Бог помогает только тем, кто помогает себе сам. Эта поговорка пульсирует в голове уже несколько дней, и сегодня, этим пасмурным августовским утром, она ясно поняла: пора. Мать ищет пропавшего сына. Мать и сын. И всё.

Эбба дождалась восьми часов и позвонила этому полицейскому. Она прекрасно его помнила — примерно ее возраста, длинный и худой, с мрачноватой физиономией. Он произвел на нее хорошее впечатление. Скорее всего, неглуп, хотя у молчаливых людей такой диагноз поставить довольно трудно.

Ничего нового. Расследование продолжается, но не так интенсивно, не буду от вас скрывать.

Что-то в его голосе внушает доверие.

Проверили много версий — все оказались тупиковыми. Я лично говорил не меньше чем с сотней людей, так или иначе связанных с Хенриком или Робертом, но загадка осталась загадкой. Я сожалею, конечно, я очень сожалею, но на сегодняшний день… Иногда бывает и так, но надежду терять не следует. Жернова мелют потихоньку, в его практике бывали случаи, когда загадка разрешалась через два года или даже через пять, когда уже никто и не ожидал.

И что это значит? Вы прекратили искать Хенрика? Вы просто сидите и ждете, когда разгадка упадет вам в руки?

Ни в коем случае, попытался ее успокоить инспектор Барбаротти. Ни в коем случае.

Эбба поблагодарила и положила трубку. Долго, ни о чем не думая, смотрела в окно. Газон зарос. Кристофер обещал постричь его в воскресенье, но что-то ему помешало. Кристоферу всегда что-то мешает… и пусть, это ее не волнует. На самой границе участка несколько деревьев — Хенрик их боялся, когда был маленьким. Сколько ему было? Два года? Три? Он боялся деревьев и темноты… недолго. Страх быстро прошел, и он уже не боялся ни троллей, ни чертей — ничего… А Кристофер — зайчишка.

Она закрыла глаза и опять почувствовала, как тяжко качаются в пустоте ее тела пакеты из «Консума». Боль вдруг стала нестерпимой. Что она за мать? Хорошая мать не сидит сложа руки и не ждет, пока потерянный сын вернется к ней сам. Она должна что-то делать, искать его, искать днем и ночью, с фонарем в руке.

Но где? Где начинать? Где Эбба Германссон Грундт должна искать сына?

Чимлинге? Да… самое естественное… было бы самым естественным, если бы там жили родители. Но их там нет. Первого марта Карл-Эрик и Розмари начали новую жизнь в Испании. Перевернули страницу на закате жизни. Открытки, телефонные звонки. Открытки посылает мать, по телефону звонит отец. Всегда сияет солнце, они всегда сидят на веранде и всегда любуются горами и голубой полоской моря на горизонте. Попивают сладкую малагу со льдом. Действительно, совершенно другое существование, другая жизнь. Рай… если бы не Роберт с Хенриком — так сказал Карл-Эрик. Интересно, придерживается ли того же мнения мама… впрочем, что за разница? Какое ей до этого дело? Родители сидят там на солнышке, прихлебывают винцо и стараются забыть своих детей, свой город. Забыть свою жизнь. Какие странные виражи предлагает судьба… кто бы мог подумать всего год назад, что семья Германссон… Господи, в августе прошлого года все было нормально, Хенрик как раз прошел собеседование в университете, а сейчас… А сейчас? До чего же хрупкая штука — жизнь, никто не знает, что случится через год… даже через день. До чего же хрупка и непрочна жизнь, до чего же хрупки наши дети…

Как яйцо — упало из холодильника на плиточный пол, и все.

Нет, в Чимлинге она не поедет. Это бессмысленно. Все произошло так быстро, что причины исчезновения Хенрика надо искать в его жизни до этого злополучного стопятилетия. Когда все еще были вместе, никто не исчезал… а если все взаимосвязано, если есть в бытии хоть какие-то причинно-следственные отношения, то семена страшных событий должны быть посеяны раньше… может быть, в первый день, когда они только приехали. А может быть, и во второй — Роберта уже не было, но Хенрик-то, Хенрик был с ней! Что-то такое было в воздухе, она должна найти это что-то и понять, она должна любой ценой вычислить, какие мысли, какие тайные мотивы витали в доме в те декабрьские дни. Для внимательного наблюдателя — вполне посильная задача.

Так ли это? Может быть, Хенрик куда-то собирался заранее, еще когда они ехали в машине из Сундсваля? А Роберт? Был ли у него какой-нибудь план? И какая связь? И кто эта подружка Хенрика Йенни, которую полиция так и не нашла? Или ее вообще не существует… значит, Хенрик ее просто-напросто выдумал? Зачем? Значит, он что-то скрывал от матери, значит, в его жизни были обстоятельства, о которых она ничего не знала. Что у него было в Упсале?

Все те же вопросы, все то же бесплодное блуждание кругами… просто удивительно, как быстро вышли из строя синапсы в ее мозгу; наверное, так люди себя чувствуют, когда приближается конец. Именно так — тщетные вопросы без ответов. Мозг кипит, остается яичная скорлупа на полу… но при чем здесь я? Речь не обо мне! — она неожиданно для себя выкрикнула эти слова. Речь не обо мне! Речь о Хенрике… это он кричит в ее чреве, расчлененный на куски, это он висит на ее ключице в бело-зеленых пакетах… хватит! Надо собраться. О чем я только что думала?

Эбба вновь поглядела в окно. Заросший газон, сломанные солнечные часы — прежний владелец дома, господин Стефанссон, очень ими гордился… темные деревья… приближается осень.

Господи, о чем же я думала минуту назад? Были же какие-то мысли, какие-то надежды… что это было?

Взять все в свои руки. Вот что. Восстановить по крупицам тот вечер, все, что было до исчезновения. Действовать, действовать, действовать.

Она встала и пошла в кухню. Телефон звонит уже давно, неважно.

Кристина. В первую очередь поговорить с сестрой. Она сидела там с Робертом и Хенриком в первый вечер. Может, она что-нибудь заметила… нет, если бы заметила, давно бы рассказала полиции. Но могли же быть какие-то вещи… нет, не вещи — какие-то симптомы… знаки. Знаки, на которые она не обратила внимания, знаки, которые не сумел истолковать этот неглупый, а может быть, просто молчаливый полицейский… и неудивительно, есть знаки, которые ни один полицейский не поймет. Их может истолковать только мать. Слово, жест, гримаса… что-то между Робертом и Хенриком… переглянулись? Но что-то, что-то должно же выплыть, не может быть, чтобы ничего не было, что-то наверняка есть, а я это что-то упустила… а если выплывет, то где же и выплыть, как не в разговоре двух сестер… мы же сестры, у нас обеих большое горе… Выплывет, выплывет. Наверняка выплывет.

Все очень просто. Надо поговорить с сестрой. С чего-то надо начинать, а более естественного начала и не придумаешь.

Естественность и простота… вот чего не было между ней и Кристиной, того не было: естественности и простоты. На этот раз все будет по-иному.

Через двадцать минут билет на поезд и три ночи в отеле в Стокгольме были заказаны. Поезд уходит через три часа; ясно, что, если бы она попросилась к Кристине и Якобу переночевать, они бы ей не отказали. Но она этого не хотела.

Сближение надо начинать медленно и осторожно, решила Эбба. Слишком велико между ними расстояние. Так было с детства. Надо это расстояние преодолеть, но не рывком. Должна быть золотая середина. Не слишком бурно. Тактично и осторожно. Осторожно и тактично. Осторожность — не порок, а добродетель. Не стоит и предупреждать их о своем приезде — позвоню завтра утром из отеля. Не надо давать Кристине возможности подготовиться, придумать формулировки, спланировать разговор. Ни в коем случае. Разговор должен быть как можно более спонтанным.

Наконец-то, с облегчением подумала Эбба Германссон Грундт, вставая под душ. Наконец хоть что-то.

Внутренний голос нашептывал, что ничего хорошего из этой поездки не выйдет. Ты никогда не умела разговаривать с сестрой, вы были как вода и масло… но Эбба решила не обращать на внутренний голос внимания. Никакие голоса не важны, ни внутренние, ни внешние. Важно то, что она начинает действовать. Конечно, вода и масло… но ведь они сестры! Когда ж и проявиться сестринской близости, если не в трудную минуту.

Она быстро собрала чемодан и написала записку Лейфу и Кристоферу.

Ни слова о цели поездки — все равно не поймут. Просто: уеха ла в Стокгольм повидаться с сестрой.

Когда она вышла из дому, полил давно собиравшийся дождь. Она заказала такси. У нее возникло чувство, что она никогда сюда не вернется.

Уехала в Стокгольм повидаться с сестрой.

 

Глава 26

Через час после разговора с Эббой Германссон Грундт инспектор Гуннар Барбаротти спустился в полицейский кафетерий, чтобы выпить две чашки черного кофе и поразмышлять о жизни.

Три дня назад он вышел на работу после четырехнедельного отпуска. Сейчас Гуннар попробовал вспомнить, было ли ему когда-нибудь так же трудно включиться в текучку. На него сразу повесили несколько дел, и одно очень печальное: некий турок, владелец пиццерии, устал от преследований молодых нацистов и убил одного из них клюшкой для гольфа. Убитому было девятнадцать лет. Два хорошо направленных удара в оба виска; насколько Барбаротти было известно, подследственный утверждал, что это была необходимая самооборона.

Зачем он треснул его дважды? — недоумевала Эва Бакман. Одного такого удара вполне достаточно. Этот второй удар потянет на дополнительные шесть лет к сроку. С другой стороны, добавила Эва, хорошо, что эмигранты начали играть в гольф: так они быстрее ассимилируются в буржуазном обществе.

Гуннар Барбаротти никогда не держал клюшку в руках, но он видел пятнадцать фотографий раскроенного черепа этого юнца и не знал, что и думать.

К тому же было очень жарко. Солнце поддавало жару, как утюг, который забыли выключить. Довольно редкое явление для конца августа. Работать в такой атмосфере было не только трудно, а как бы сказать… противоестественно.

Первые две недели отпуска он провел с тремя детьми в Фискебекскиле, где он снимал хижину, а вторые две — в Греции. В Кавалле и на острове Тасос. В Греции, конечно, было еще жарче, но там было ярко-синее море и женщина по имени Марианн. Он встретил ее в таверне во второй же вечер; Марианн сбежала от манодепрессивного учителя физики, отношения с которым якобы зашли в тупик. Так она, во всяком случае, утверждала, и Гуннар Барбаротти решил: ну и ладно, а почему бы нет? Они расстались на аэродроме в Тессалоники всего шесть дней назад, заключив договор: не беспокоить друг друга по крайней мере месяц, а там поглядим.

В Чимлинге не было ни моря, ни Марианн.

Зато был комиссар Асунандер, и комиссар этот был в на редкость отвратительном настроении. Может быть, потому, что зубные протезы по каким-то причинам плохо держались в такую жару. Вполне возможно: он выражался еще резче и лаконичнее, чем обычно. Кто-то утверждал, что его такса принесла четырех мертвых щенков, но никто не решался спросить.

— Германссон? — прошипел он, к примеру, когда Гуннар с величайшей осторожностью затронул эту тему. — Всё. Труп — или ничего. Или два! Работай или меняй. В забытых вещах освободилось место. Хочешь там?

— Я просто хотел узнать, что произошло за время моего отсутствия…

— Достаточно, чтобы не совать нос в полусписанное дело! — неожиданно многословно выпалил комиссар. — Пожары в двух школах, четыре нераскрытых изнасилования, восемь избиений. Садоводческий павильон ограбили. А турок крошит народ клюшками!

— Спасибо, понял, — сказал Гуннар Барбаротти.

Кому приходит в голову грабить садоводческие павильоны? — думал он, спускаясь на лифте. Что, в банках деньги кончились? И восемь месяцев — не срок, чтобы отправить в архив двойное убийство. Или двойное исчезновение, называй как хочешь.

Похоже, дело Германссонов с места не сдвинулось.

Он повыбирал между коричной булочкой и венским хлебцем, остановился на булочке и тут же пожалел. Когда я о ней думаю — об этой истории, конечно, не о булочке… о черт, что у них с кондиционером, сижу весь мокрый… — когда я думаю об этой истории, она все больше кажется мне практически нерешаемой головоломкой, придуманной каким-то злорадным математиком. У него у самого был такой учитель в старших классах — тот обожал задавать ученикам подобные головоломки, стараясь подсунуть их в пятницу вечером, чтобы испортить им выходные. Барбаротти не мог вспомнить случая, чтобы кто-то справился с задачей. В понедельник учитель торжествующе знакомил их с элегантным решением; впрочем, элегантность и даже правильность этого решения тоже мало кто понимал.

Итак, головоломка. Двое — дядя и племянник. Собираются за несколько дней до Рождества, чтобы отметить знаменательный день — шестидесятипятилетие отца и сорокалетие старшей дочери. В первую ночь бесследно исчезает дядя, а на следующую ночь — племянник. Будьте любезны. Впереди выходные — наверняка решите.

О, дьявол… Он вытер пот со лба и откусил большой кусок булки. Асунандер прав. Нечего тратить время на это дело. Бессмысленно. Никогда в жизни не участвовал в расследовании, где было бы попусту потрачено столько времени. Что эта чертова булка, из пенопласта она, что ли… тесто скрипит на зубах.

Это нелепое обвинение в адрес ни в чем не повинных пекарей почему-то напомнило ему бывшую жену. Со стороны бывшей жены новостей было хоть отбавляй. Когда он забирал детей, она поведала ему, что нашла нового мужчину. Это во-первых. А во-вторых, она собирается переехать к новому мужчине в Копенгаген — он там преподает йогу. Она пока еще не сообщала Ларсу и Мартину о предстоящих в их жизни переменах, по разным, как она выразилась, причинам, и настоятельно просила Гуннара тоже не затрагивать эту тему.

Он и не затрагивал. Но прошло больше двух недель, а от них ничего не было слышно. Может быть, грузовик с барахлом уже катит в Копенгаген? И как вы там будете жить, ребятки? Через пять лет будете говорить со мной по-датски?

Он откусил еще кусок пенопласта. Что будет с обществом, если сыновья не говорят на языке отцов?

Бесспорность этой мысли, кстати, сомнительна. Скорее всего, это предрассудок. Многие именно так и живут, к тому же в такую жару и думать на эту тему неохота. Не меньше тридцати градусов в тени. Он пошел за второй чашкой кофе, но его перехватила влетевшая в кафетерий Эва Бакман.

— Вот ты где! — крикнула она, отдуваясь. — Мы получили рапорт — два трупа в морозильнике. Хочешь принять участие?

Гуннар Барбаротти на секунду задумался. Да, хочу. О жизни подумаю в другой раз, а морозильник в такую жару — то, что нужно.

Эбба с трудом удержалась, чтобы не сойти с поезда в Упсале. Напротив нее уселись двое — молодой человек и девушка. Оба коротко стриженные, оба в очках; наверняка студенты — тут же уткнулись в свои конспекты, бормоча и что-то подчеркивая. Она исподтишка наблюдала за ними, не в силах отвязаться от мысли, что они могут оказаться товарищами Хенрика по университету. Конечно, семестр еще не начался, но все же… Она закрыла глаза и попробовала представить Хенрика. Он появился, но на какую-то долю секунды, и тут же исчез. Она сделала еще одну попытку — тот же результат. Это ее раздражало, но в последнее время так было почти всегда. Хенрик ускользал от нее, становился все более и более неуловимым. Неужели я забываю своего сына? — с ужасом подумала она. Почему ты не останешься подольше, Хенрик? Почему я ощущаю тебя только в этих проклятых бело-зеленых пакетах? Ее передернуло. Она вдруг поняла, что отправилась в эту поездку как раз вовремя. Потом было бы уже поздно.

Она позвонила Лейфу по мобильнику, но успела поговорить с ним всего полминуты — разговор прервался. Он, похоже, не особенно удивился. Впрочем, ее муж никогда не удивлялся. Заверил, что они с Кристофером прекрасно справятся, и спросил, когда она вернется.

Несколько дней, сказала она, но не была уверена, что он ее услышал — как раз в эту секунду в трубке что-то пискнуло и слышимость исчезла. Ладно. Позвонит, если ему интересно.

Поезд остановился в Книвсте. Внезапно она вспомнила, как пару недель замещала учителей математики и биологии в местной школе. Это был ее второй или третий семестр на медицинском факультете, и она пользовалась любой возможностью подработать. Эбба запомнила грозную толпу враждебно настроенных подростков и чувство собственного бессилия — она прекрасно знала, что управлять ими не сможет. Ей стоило нечеловеческого напряжения удержать их внимание. Эта пытка, к счастью, продолжалась недолго. Она тогда возблагодарила Бога, что не выбрала отцовскую профессию.

Ей тогда было двадцать или двадцать один… только сейчас она сообразила, что многие ученики были всего на четыре-пять лет моложе ее.

Эббе почему-то показалось странным, что эта школа наверняка все еще существует. Где-то там, за окнами вагона. Тот же класс, где она проводила свои уроки, та же обитая сосновыми панелями учительская с кожаным диваном, те же пыльные, полумертвые цветы в горшках, те же учителя… те, что были помоложе, наверняка еще работают. Все это продолжает существовать и существовало все это время, каждый день и каждый час, скоро уже двадцать лет, пока она была так занята своей карьерой. Почему-то эта мысль показалась ей очень неприятной, почти непристойной. Вдруг она подумала, что если сейчас спрыгнет с поезда и найдет эту школу, этот класс с протечкой на потолке, эти непостижимо безобразные грязно-зеленые шторы… если она найдет эту школу, колея ее жизни тут же переменится и у нее появится возможность начать все сначала. Какой же это был год? Восемьдесят пятый… тот самый год, когда в ее жизни появился Лейф Грундт. Она еще не родила детей, еще не вступила на неумолимую стезю, которая привела ее к этому проклятому сорокалетию… но вот если сейчас соскочить с поезда и помчаться в поселок Книвста, время вывернется вокруг своей оси, как петля Мёбиуса, и она сможет начать сначала свою жизнь и прожить ее по-другому. В этой другой, новой жизни она ни за что не позволит украсть у нее любимого сына… он не будет болтаться у нее в груди в двух бело-зеленых…

Поезд дернулся и начал набирать ход. Что со мной? — очнулась она. Что за мысли лезут в голову? Надо положить этому конец. Я не узнаю себя. А если я не узнаю себя, то что тогда… что тогда остается от меня? Тогда меня никто не узнает… Кто не узнает кого?

Она схватила кем-то забытую газету, но не смогла прочитать ни строчки. Ее объял ужас, и она начала молиться. Молиться Богу, в которого не верила.

Помоги мне, пожалуйста. Не дай мне лишиться рассудка. Сделай, чтобы разговор с сестрой хоть что-то, хоть чуть-чуть для меня прояснил. Не наказывай меня за мое высокомерие.

Последняя мысль все чаще приходила ей в голову.

Высокомерие. Потеря сына — это наказание. Она была эгоистична, она поставила карьеру над семьей, а надо было сделать все наоборот. Ее трезвое клиническое мышление отвергало такую возможность. Это навязчивая идея, не более того. Но в глубине души она ощущала свою вину все сильнее и все страшней. Это уравнение с течением времени стало казаться ей единственно верным. Наказание за пренебрежение семьей.

Без двадцати пять она открыла дверь номера в отеле «Терминус» напротив Центрального вокзала. Номер был на пятом этаже. Оттуда открывался вид на железнодорожные пути, сразу за которыми маячил знаменитый силуэт стокгольмской ратуши, на озеро Меларен и мосты, названия которых она не знала. Давно надо было переехать в Стокгольм. Если я не найду сына, буду искать работу в Дандерюде или в Каролинске… где меня никто не знает.

Она задернула шторы и прикусила губу, чтобы не разрыдаться. Что за смысл в этих идиотских планах? Не стоит воображать, что она сможет продолжать жить. Не стоит воображать, что Кристина расскажет ей какую-то тайну, которая поможет ей найти Хенрика.

Не стоит вообще на что-то надеяться.

В мини-баре она нашла маленькую бутылочку виски. Лучше, чем ничего, решила она и открутила пробку.

Доза алкоголя, даже небольшая, придала ей решимости. Через двадцать минут она позвонила сестре. Рассказала, что уже несколько месяцев на больничном, что ей очень плохо. Кристина ничего этого не знала, и Эбба не стала распространяться — что ж тут удивительного в наших обстоятельствах, сказала она. Или какую-то банальность в том же духе. Объяснила, что по делам в Стокгольме. Не хочет ли Кристина с ней поговорить?

— О чем? — спросила Кристина.

— О Роберте и Хенрике.

— Зачем?

У Эббы перехватило дыхание, словно в гостиничном номере внезапно кончился кислород.

— Зачем?.. Затем, что ты много говорила с Хенриком в те дни, — выдавила она наконец. — У тебя всегда был с ним контакт. Я подумала… я подумала, может, он что-то тебе сказал…

Несколько секунд тягостного молчания.

— Нет… нет, он ничего такого не говорил. Если бы говорил, я бы давно рассказала. И тебе, и полиции — всем… что ты себе напридумывала? Но если хочешь, конечно, заходи завтра, выпьем чаю… поговорим. Между часом и тремя… устраивает? Ни мужа, ни Кельвина не будет дома… Но вряд ли стоит надеяться, что я чем-то могу тебе помочь.

Эбба горячо поблагодарила — излишне горячо, — но после холодного вопроса сестры «зачем?» она совсем было потеряла надежду, а сейчас возникло ощущение, как будто на нее снизошла благодать. Она посидела минут пять без движения. Потом включила телевизор, посмотрела новости и пошла в душ. Долго стояла под душем. Вышла и посмотрела на часы — половина десятого. Она погасила свет, забралась в постель и сделала пять глубоких вдохов. Она всегда так делала. Чтобы снять тревогу и привести в порядок мысли.

Но сон не шел. Вместо сна пришло воспоминание. Оно словно выкристаллизовалось из компактного мрака гостиничного номера и совсем уж непроглядного мрака в ее душе. Воспоминание утешения не принесло.

Лето… много лет назад. Хенрику двенадцать, Кристоферу семь. Она сняла виллу на Юланде на все лето. Вилла принадлежала одной из ее сотрудниц — та на все лето уехала в США и не хотела, чтобы дом пустовал. Лейф с мальчиками уехали, как только начались школьные каникулы, а у нее отпуск был со второй недели июля. Но она взяла в счет отпуска пять дней и поехала к семье на Иванов день.

Лейфу помогала Кристина. Не то чтобы Лейф нуждался в помощи. Нет, в помощи нуждалась скорее сама Кристина: у нее развалился очередной роман, и ей негде было жить — это было задолго до появления на горизонте Якоба Вильниуса.

Эбба проехала на машине чуть не полторы тысячи километров из Сундсваля, потом пересекла Скагеррак ночным паромом Варберг — Грено и добралась до места рано утром. Все еще спали, было только шесть утра. Большой дом, красиво расположенный в бесконечных песчаных дюнах Юланда. Она не сразу его нашла, хотя Лейф долго и подробно объяснял дорогу. Она прошла на цыпочках из комнаты в комнату, вверх и вниз по лестницам и наконец обнаружила все семейство спящим в одной широченной постели под большим мансардным окном. Мальчики в середине, Лейф и Кристина по краям, и что-то в этой странной группе заставило ее сердце забиться быстрее. Все повернулись в одну сторону, как столовые ложки в кухонном ящике… она довольно долго наблюдала за спящими: Лейф в пижаме, ребятишки в шортиках, Кристина в трусах и майке, они все почему-то прикасались друг к другу во сне — но только чуть-чуть. Вся эта картина дышала таким спокойствием и гармонией, что у нее подкатил комок к горлу. Картина… вот именно картина — счастливая семейная идиллия.

Она долго стояла и смотрела на спящих.

Почему я не лежу с ними? Почему мы с Лейфом никогда… почему нам никогда не приходило в голову так спать?

Почему я здесь стою?

Или — еще хуже:

Почему здесь стою я?

Она не стала их будить. Тихо спустилась по лестнице, нашла в одной из комнат кровать и забралась под одеяло. Через четыре часа ее разбудил Лейф — он явился с чашкой кофе и датским круассаном. Он с удивлением посмотрел на нее — у тебя что, аллергия? Да, наверное… сейчас много пыльцы… извела за поездку целую пачку носовых платков.

Нет, утешения ей это воспоминание не принесло.

 

Глава 27

Маленького роста, с красным, обветренным лицом.

Марафон она бегает, что ли? — подумал Гуннар Барбаротти. Тонкая, как тростинка, ни грамма лишнего жира. Сидит совершенно прямо, положив сцепленные руки на стол. Взгляд открытый, но настороженный.

Тридцать пять, прикинул он, судя по всему, волевая и решительная, наверняка ей много пришлось повидать.

Он кивнул, она привстала и протянула руку — сначала ему, потом Эве Бакман. Аспирант Тильгрен закрыл у них за спиной дверь.

— Начнем с того, что вы представитесь, — предложил он. — Меня зовут Гуннар Барбаротти, а это инспектор Эва Бакман.

Они сели. Эва произнесла необходимые слова (наш разговор будет записан… если вы хотите остановить запись… и т. д.), включила магнитофон и знаком показала — можно начинать.

— Линда Эрикссон. Живу в Гётеборге.

Эва Бакман показала большой палец — запись идет нормально.

— Работаю инструктором лечебной физкультуры в Сальгренска. Тридцать четыре года, замужем, двое детей… Достаточно?

— Да, конечно, — сказал Гуннар. — Теперь расскажите, почему вы к нам обратились.

Она прокашлялась и поерзала на стуле.

— Я к вам обратилась потому, что у меня есть сестра.

Как все-таки действует на людей включенный микрофон, подумал Барбаротти.

— Вернее, у меня была сестра Джейн… ее звали Джейн, девичья фамилия Андерссон, но потом она вышла замуж и поменяла фамилию на Альмгрен. Я не знаю, как… — Она опять прокашлялась и замолчала.

— Выпейте воды, — предложила Эва Бакман и налила стакан «Рамлёсы».

— Спасибо… — Линда Эрикссон отхлебнула глоток, вздохнула, опять сцепила руки и продолжила:

— Да… моя сестра погибла несколько недель назад. Попала под автобус в Осло…. Не знаю… не знаю, что она там делала. Последние два года она жила здесь, в Чимлинге. Сестра была… не совсем здорова.

— Не совсем здорова?

— Я имею в виду душевное здоровье… уже давно.

— Сколько лет было вашей сестре?

— Тридцать шесть. Она на два года старше меня. Даже не знаю, с чего начать… это длинная история.

— Мы никуда не торопимся, — заверил ее Гуннар, — так что почему бы вам не попробовать начать с начала?

Линда Эрикссон кивнула и отпила еще воды.

— Хорошо, — сказала она. — Можно сказать, что в нашей семье всегда… всегда были сложности.

Она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла грустной и как бы извиняющейся. Она словно бы просила прощения, что их сложная семья вообще существует на этом свете.

На Барбаротти внезапно накатила волна симпатии к этой хрупкой, но, по-видимому, сильной и волевой женщине. Он решил выслушать ее просто по-человечески, а не по-полицейски, то есть не подвергая сомнению каждое слово.

— Это, конечно, расплата, — продолжила она. — Нас было трое детей, я младшая. Мать уже много лет в психиатрической больнице, а брату Генри, старшему, еще почти два года сидеть в тюрьме… Это не первая его отсидка… И Джейн. Я своего отца никогда не видела, а у Генри и Джейн был другой отец, англичанин, но он умер. Так что мы сводные сестры. Англичанин… не знаю, мать так утверждает.

— Но росли вы вместе? — спросила Эва. — Вы и ваши сводные брат и сестра?

— Иногда.

— Где?

— Везде понемногу. За первые мои пятнадцать лет мы переезжали раз десять. — Линда Эрикссон слабо улыбнулась. — Жили и здесь, в Чимлинге. Года два. Генри на восемь лет старше меня, он быстро исчез — пустился в свободное плавание. А с Джейн мы были как родные сестры… легко понять, у нас больше никого и не было…

— Давайте поговорим о Джейн, — предложил Барбаротти. — Когда вы повзрослели… вы оставались так же близки?

Линда Эрикссон покачала головой:

— Нет, к сожалению. Ничего не получалось. Когда мы встречались, у меня всегда было такое чувство, что она тонет.

— Почему?

— Потому что Джейн — это Джейн… Началось еще в школе… в старших классах. Она рано пристрастилась к наркотикам… все перепробовала. Была очень погружена в себя, в свои проблемы… говорят, типично для этой болезни. С восемнадцати лет лечилась то в одной психбольнице, то в другой… с этого времени мы начали отдаляться друг от друга. Хотя потом, казалось, курс лечения дал результат. Она вышла из пике, нашла парня… тут еще не надо забывать, что с матерью тоже все было очень плохо. Я ушла из дому на первом курсе. Школьный психолог понял, что я не могу жить в семье, помог найти жилье, и все такое…

— А Джейн?

— А Джейн вышла замуж за этого Гермунда. Родила двоих детей. Потом они переехали в Кальмар. Я-то думала, у них все хорошо… а когда через пару лет приехала повидать, поняла, что ошиблась. Ни у нее, ни у Гермунда не было настоящей работы… он, естественно, в прошлом алкоголик, но вроде бы завязал и прибился к какой-то секте. И ее туда привлек. Они были какие-то странные… Я у них и была-то всего один раз: через полгода узнала, что у них все рухнуло, что Джейн хотела убить и мужа и детей — приревновала, что ли, к кому-то… Кончилось все тем, что ее присудили к принудительному психиатрическому лечению, лишили прав на детей, и все такое…

— А кто остался с детьми? Муж?

— Муж… Посчитали, что он в состоянии справиться с воспитанием. Это он-то! Не знаю… потом была еще куча неприятностей, хотя, думаю, все же не из-за него, а из-за Джейн.

— А до вас доходили какие-то сведения? — спросила Эва.

— Нет… почти ничего. Я все узнавала от матери… источник не особенно надежный. Слышала, что Гермунд с детьми уехал за границу… да, это было года два назад. Джейн, по-моему, так и не удалось узнать, где они осели. Она все время переезжала из одной больницы в другую. Но с год назад ей якобы стало лучше. Нет, она, конечно, оставалась на больничном, но жила дома — посчитали, что… как это они называют — ремиссия?.. да, посчитали, что ремиссия достаточно стойкая. Я ничего этого не знала…

Линда закрыла руками лицо, словно бы это она была виновата в том, что случилось, словно бы именно ее, а не чья-то, преступная халатность привела к катастрофе.

— Когда вы виделись последний раз?

— Больше года… после этого только по телефону говорили. Один раз. По-моему, в марте…

— О чем?

— Она хотела занять деньги. Я отказала, и она повесила трубку.

— Когда вы узнали о ее смерти?

— В тот же день. Мне позвонили из больницы в Осло. Наверное, нашли у нее мой номер.

— Двадцать пятого июля?

— Да. Мы только что вернулись из отпуска. Две недели в Германии. На родине мужа.

— Расскажите, что было потом.

— А что рассказывать? Все хлопоты оказались на мне. Поехала в Осло — идентификация, протоколы… Потом позвонила в «Фонус», обо всем договорилась — похороны, свидетельство о смерти и все такое… К матери и брату за помощью не обращалась. Но на похороны они все-таки приехали. Трое скорбящих, два тюремных надзирателя и один санитар… грустное зрелище.

— Когда были похороны?

— Четвертого августа.

— Здесь, в Чимлинге?

— Конечно. Она же здесь жила в последнее время.

— А потом?

— Квартира… договорилась с домовладельцем, что, если я освобожу квартиру до пятнадцатого августа, он возьмет плату только за полмесяца. Вот я и приехала сделать уборку и все такое… в понедельник…

Эва Бакман заглянула в блокнот.

— Фабриксгатан, двадцать шесть. Это правильный адрес?

— Правильный. Я взяла три дня, у нее ведь совсем мало было вещей. Но все равно… вещей, может, и мало, а возни много. Мне ничего не хотелось брать… договорилась с фирмой, они приехали и все забрали. Что куда… кое-что на благотворительные склады, а в основном прямо на свалку. Да, конечно, сестра… но, скажу честно, я бы не смогла сидеть и часами копаться в ее невеселой жизни. И у нее не было ничего, что люди обычно сохраняют как память. Даже фотоальбома ни одного. Ни одной фотографии.

— А ее дети? Бывший муж?

— Я говорила с полицией и социальной службой. Решили, что лучше оставить их в покое. Зачем снова пугать детей призраком бывших ужасов? Может быть, звучит немного цинично, но мы так решили.

— А сколько лет детям? — спросила Эва.

— Десять и восемь.

— Не знаю… мне кажется, вы поступили разумно, — сказал Гуннар Барбаротти. — Значит, вы приступили к уборке квартиры, и…

Линда Эрикссон неожиданно зажмурилась и со свистом втянула сквозь зубы воздух, словно собираясь с духом. Худенькие плечики под зеленой хлопчатобумажной блузкой поднялись и опустились. Гуннар Барбаротти опять восхитился ее мужеством и жизненной силой. Жизнь ее начиналась в сплошном кошмаре, но она выстояла. Он обменялся взглядом с Эвой Бакман и понял, что Эва думает о том же.

— Да… Я начала с комнат, кухню оставила на потом. А сегодня утром… сегодня утром я решила разморозить морозильник, открыла… и… и увидела эти… пальцы…

Ее передернуло. Гуннар испугался, что ее может вырвать прямо на стол, но она овладела собой. Отчаянно потрясла головой, будто хотела отбросить жуткое видение, и отпила воды. Эва Бакман ласково положила ладонь ей на руку:

— Спасибо… Извините, я все еще немного… в шоке, что ли… это так страшно… И когда я поняла, что лежит в этом пакете…

Гуннар Барбаротти молча ожидал продолжения. Он даже знаком показал Эве — не говори ни слова.

— Это была рука. Отрубленная у локтя. Пакет из «ICA», знаете, такой белый с красным… я сидела минут десять, наверное. Не могла прийти в себя. Я ведь выгружала все не глядя, хотела сразу бросить в мусоропровод, и если бы эти пальцы не торчали, я бы ничего и не заметила… А потом открыла еще один пакет. Сначала не поняла, что это… кусок таза.

Она замолчала.

— Мужского? — тихо спросила Эва Бакман.

— Да… мужского.

Инспектора Барбаротти отвлекло громкое хлопанье крыльев за окном. Большая сорока уселась на откосе окна и, склонив голову набок, с любопытством заглядывала в кабинет. Сидеть на наклонном откосе ей, очевидно, было неудобно.

Что это ты тут уселась? — подумал Гуннар. Сатана тебя, что ли, послал шпионить?

Никаких сомнений в существовании дьявола инспектор Барбаротти никогда не испытывал. Бог — другое дело. Бог то ли есть, то ли нет. Посмотрим.

Эва Бакман прокашлялась.

— И что вы делали дальше? Я понимаю, насколько вы были шокированы…

— Шокирована… мягко сказано, — тихо произнесла Линда Эрикссон. — Я еле добежала до туалета — меня рвало минут десять, наверное. Не меньше. Потом как-то взяла себя в руки и позвонила в полицию. Да… и пока ждала, открыла еще один пакет. Не знаю, зачем я это сделала… все казалось настолько невероятным, что я хотела еще раз убедиться… Там была голова. Меня опять вырвало. Больше я ничего не трогала. Сидела и ждала полицию.

Гуннар Барбаротти выпрямился:

— И вы оставались в квартире, пока полицейские забирали пакеты?

— Да… я сидела в комнате. С какой-то девушкой из полиции.

— И вам сказали, что речь идет о двух расчлененных трупах?

— Да.

— Два трупа, которые ваша сестра по каким-то соображениям хранила в морозильнике?

— Да.

— У вас есть какие-то догадки? Почему она так поступила?

— Нет. Конечно нет.

— Вы догадываетесь, чьи это трупы?

— Нет.

— Вам предъявляли их для опознания?

— Да. Они спросили… не могу ли я… я сказала, что попытаюсь… да, я видела головы.

— И?

— Нет, я не знаю ни того, ни другого. Они не в особенно хорошем состоянии, но видно, что двое мужчин.

— Понимаю… — Гуннар посмотрел на сороку.

Та, очевидно собрав всю необходимую информацию, снялась с откоса и улетела. Инспектор Барбаротти ее прекрасно понимал — он тоже считал, что наслушался вдоволь, и искренне пожалел, что не умеет летать.

Эва опять взяла Линду Эрикссон за руку:

— А ваша сестра… раньше у нее были какие-то проявления… она допускала возможность решения своих проблем с помощью насилия?

— Не знаю, что и ответить… Я же вам рассказывала — один раз она пыталась убить мужа и детей. Но надо же понимать…

— Да?

— Надо же понимать, что Джейн была психически серьезно больна, — сказала Линда Эрикссон дрогнувшим голосом. — Ее нельзя было выпускать… и ради других, и ради нее самой. Но вы же знаете, как в нашей стране решаются эти вопросы. Сумасшедший? — иди гуляй. Они, конечно, могут нанести какой-то вред, но долго не проживут. Для общества дешевле, и все такое… В перспективе…

Гуннар Барбаротти в принципе разделял ее горькую иронию. Он знал, что и Эва придерживается того же мнения, но предпочел не комментировать.

— Как есть, так есть, — сказал он. — Конечно, надо что-то менять… я имею в виду вообще здравоохранение… Но для нас сейчас важнее разобраться, что произошло. Боюсь, этот наш разговор не последний. Как мы можем вас найти?

И вдруг Линда Эрикссон расплакалась. Первый раз за все время. Эва протянула ей салфетку. Линда довольно быстро взяла себя в руки, вытерла глаза и тихо сказала:

— Я бы хотела уехать к семье в Гётеборг. Если можно…

Барбаротти переглянулся с Бакман и получил молчаливое согласие.

— Конечно, конечно, — сказал он. — У нас же есть ваш адрес и телефон. Может быть, позвоним вам завтра. Как вы будете добираться до Гётеборга?

— Муж заедет за мной на машине. Здесь же час езды… два, если считать туда и обратно.

Гуннар Барбаротти кивнул.

— Если хотите, у нас есть комната отдыха, — обратилась к Линде Эва Бакман. — Можете полежать, пока ждете мужа.

— Спасибо, — поблагодарила Линда и в сопровождении Эвы вышла из комнаты.

Бедняжка, подумал Барбаротти. И… и если бы она начала с кухни, ей не пришлось бы вылизывать всю квартиру.

— И что скажешь? — спросила Эва, плюхаясь в кресло для посетителей.

— А ты что скажешь?

— Гротеск какой-то. Совершенный, законченный, безобразный гротеск.

— Ты думаешь, она рубила их в кухне?

— В ванной комнате, Вильгельмссон говорит, есть отчетливые следы.

— Прямо в самой ванне?

— На кафеле. Сестра все оттерла… а скорее всего, Джейн сделала это еще до нее. Но кровь есть кровь…

— И как давно?

— Пока он не может сказать точно. Но, судя по всему, давно.

— И одного из них мы знаем?

— Ты же сам видел.

Гуннар Барбаротти кивнул. Конечно, состояние не самое лучшее, но двух мнений быть не могло. Одна из голов принадлежала Роберту Германссону, исчезнувшему 20 декабря прошлого года. Почти восемь месяцев назад.

— И ты считаешь, не стоит проследить возможные связи? — спросила она.

— Между Линдой Эрикссон и семьей Германссон?

— Ну да.

— Не думаю. Не раньше, чем мы будем что-то знать. Если понадобится, зайду к ней и задам несколько вопросов. А что со вторым?

Эва пожала плечами:

— Через пару часов узнаем. Пока ничего не могу сказать. Может, Хенрик Грундт, может, кто-то другой. Вильгельмссон говорит, что состояние трупа еще хуже, чем у Роберта. Очевидно, его поместили в пакет не сразу, а через несколько дней после смерти.

Гуннар Барбаротти откинулся в кресле и сцепил руки на затылке. На него навалилась вдруг тяжкая, изматывающая усталость. Усталость и чувство полнейшего бессилия. Он глубоко вдохнул.

— И если ситуация складывается так, что мы имеем дело не с Хенриком Грундтом, а с кем-то другим, — медленно, с извращенной, издевательской обстоятельностью начал он, — значит, это еще какой-то бедняга, убитый и расчлененный на куски нашей милой приятельницей Джейн Альмгрен. Если я тебя правильно понял, ты хотела озвучить именно эту мысль.

— Это не я, а ты озвучиваешь эту мысль. — Эва тут же подладилась под его интонацию. — Но, несомненно, в одном я с тобой могу согласиться. Ты, сам того не осознавая, сделал очень глубокое замечание — это либо Хенрик Грундт, либо не Хенрик Грундт. В последнем случае нашей прямой обязанностью является поставить еще один вопросительный знак.

Гуннар Барбаротти посмотрел на часы.

— Бергман начал готовить список свидетелей, с кем мы должны поговорить в ближайшее время. Соседи, социальные работники, психиатры… весь букет.

— Муж?

— И с мужем тоже, если найдем. С матерью. С братом. Бергман сказал, что у него уже пятьдесят две фамилии в списке. Карточная колода. Я только хотел спросить…

— Что?

— Хотел спросить, не забежать ли нам пока в «Лось» и не выпить по кружке пива с бутербродами? Сегодня мы не скоро попадем домой.

Она вздохнула:

— Кружку холодного пива — и в бой. Солдатам давали шнапс… Что ж, идея хороша. Только позвоню домой, что задержусь.

— И мне надо позвонить Саре, — вспомнил Гуннар Барбаротти.

Эва Бакман поднялась с кресла, но не ушла. Она долго смотрела с отсутствующим видом в окно. Потом повернулась к Гуннару и уставилась на него своими васильковыми глазами:

— Знаешь, что я подумала, Гуннар?

Он пожал плечами — откуда мне знать?

— Я подумала, какая дичь все это… Можешь себе представить вечерние таблоиды? Телезнаменитость обнаружена в морозильнике! Расчлененная и упакованная! О, Гуннар, почему я не сделала так, как мне советовали? Надо было остаться управлять отцовским магазином и выйти замуж за Ройне Вальтина.

— А кто это — Ройне Вальтин?

— Ты что, никогда не слышал о Ройне?

— Представь себе, никогда.

— Владелец сети обувных магазинов в Буросе и Венерсборге… Если бы им удалось нас спарить, мы бы стали монополистами. Он ведь и предложение делал…

— У тебя что, проблемы с Вилле?

— Ни малейших. То есть… не больше, чем обычно.

— Ну вот и прекрасно. Позвони и скажи, что у тебя вечерняя смена. Во всем есть хорошая сторона — не придется смотреть бенди.

Она вышла из комнаты. Барбаротти положил ноги на стол и стал размышлять, как сформулировать очередную молитву к Всевышнему, но никак не мог найти не только нужные слова, но даже и предмет молитвы — о чем тут просить? Так что он оставил эту затею. На текущий момент баланс у Бога был в приличном плюсе, главную роль в этом рывке сыграли Греция и Марианн. К тому же внутренний голос иногда принимался нашептывать Барбаротти разные оппортунистические идеи — дескать, гораздо легче жить на этом свете, если знаешь, что тебя опекает доброжелательно настроенная высшая сила.

И что эта высшая сила вряд ли одобрит, что ее существование без конца подвергают сомнению. Раз, другой — еще куда ни шло, но в перспективе…

Этот несложный анализ слегка поднял ему настроение, и он набрал домашний номер. Сары дома не было. Гуннар оставил на автоответчике сообщение: появилась срочная работа, приду поздно.

О том, что эта работа касается двух расчлененных человеческих трупов, найденных в морозильнике, он, как хороший отец, предпочел умолчать.

 

Глава 28

Эбба Германссон Грундт вышла из метро и пошла пешком — Кристина объяснила дорогу. Она никогда раньше не была у сестры в Старом Эншеде, и ее удивила бросающаяся в глаза роскошь этого тихого района. Лейф с мальчиками как-то были у ее сестры, но она тогда не смогла — не помнит уже, в чем дело. Наверное, кого-то замещала.

Старые деревянные виллы были намного больше и элегантнее, чем она представляла. Большие ухоженные участки, раскидистые фруктовые деревья, тщательно подстриженные газоны с выполненной на заказ садовой мебелью. Эбба невольно сравнила эту роскошь со своим большим, но вполне стандартным домом в Сундсвале — и поняла, что сестра поднялась по общественной лестнице на пару ступенек выше, чем она.

Мысль возникла совершенно автоматически, сейчас ее это не волновало. Она не почувствовала даже легкого укола зависти. В ее душе просто не осталось места ни для каких чувств. Только Хенрик. Я готова жить в двухкомнатной конуре в грязном пригороде всю оставшуюся жизнь, лишь бы нашелся Хенрик. Я готова умереть хоть сейчас, лишь бы мог жить он.

Но такой тип уравнений не сходится никогда.

Она свернула на Муссеронвеген и вспомнила, что не купила цветы. Это ведь не повредит… я же только что видела цветочный ларек там, на этой маленькой площади?

Она посмотрела на часы — без четверти час. Повернулась и пошла назад. Привычная целеустремленность заставила ее на секунду забыть, зачем она сюда пришла, даже не забыть, а отодвинуть на второй план, и от этого ей стало страшно.

— Спасибо, — сказала Кристина, изображая удивление, впрочем, довольно удачно. — Не надо было этого. Я совершенно не умею ухаживать за комнатными растениями.

— Это орхидея. Ее поливают не чаще чем раз в месяц.

— Отлично… Значит, проживет как минимум месяц.

— Говорят, что существует около трех тысяч видов орхидей.

— Так много?

Хорошо, что я купила цветы, мелькнула у Эббы мысль. Хороший повод начать разговор.

Кристина пригласила ее на застекленную веранду с видом на сад. Кофе и пирожные уже стояли на столе. Она пододвинула сестре плетеное кресло. Никаких демонстраций дома, никаких церемониальных процедур. Впрочем, Эбба ничего подобного и не ожидала.

Только когда они допили кофе и съели пирожные, Эбба поняла, что Кристина беременна. Живота еще не было, но чересчур прямая посадка, не такая четкая, как всегда, линия губ…

— Ты ждешь ребенка?

Кристина кивнула.

— Поздравляю. Какой срок?

— Двенадцать недель.

И еще что-то, вдруг поняла Эбба. У нее какие-то другие глаза. Ее что-то беспокоит… И челюсти плотно сжаты… что-то с ней не так.

Эбба сама удивилась своей наблюдательности — казалось, ей ни до чего нет дела, кроме своей беды. Но так, наверное, бывает между сестрами. Мы читаем друг у друга в душе с одного взгляда. Хотим мы этого или нет — биологию не перехитришь.

С другой стороны, можно понять, что Кристина не особенно рада ее приезду. Это легкообъяснимо. Всю свою жизнь она была в тени старшей сестры. Несложно понять, как это больно, особенно в юности. Но, по крайней мере, Кристина всегда любила детей Эббы. У них были замечательные отношения. Исчезновение Хенрика наверняка ее тоже потрясло. И Роберта. Они всегда были очень близки, вспомнила Эбба, а она сама… она словно бы и не замечала младших — брата и сестру. Она сама создала это отчуждение и тщательно следила, чтобы его поддерживать.

Все эти мысли пронеслись у нее в голове, пока она сидела и мучительно старалась придумать, как же начать разговор. К горлу подкатил ком. Возьми себя в руки! — мысленно крикнула она со странным смешанным чувством раздражения и страха, возьми себя в руки, а то завоешь.

По-видимому, Кристина поняла, что творится с сестрой — сработала та же кровная автоматика, — и она сделала жест, который никогда, сколько Эбба себя помнила, не позволяла себе раньше, — Кристина положила ладонь на руку сестры.

И всего-то. Положила ладонь на руку.

На секунду, не больше. Но этот порыв… что это? Что-то, что невозможно выразить в словах… может быть, все еще можно поправить…

Она справилась с мгновенным приступом головокружения и посмотрела Кристине в глаза — и увидела все ту же глубоко спрятанную тревогу, то же напряжение, совершенно не рифмующееся с ласковым поглаживанием по руке. Надо начинать, подумала Эбба, надо начинать, нельзя молчать до бесконечности.

— Не знаю, зачем я пришла… — сказала она.

— И я не знаю.

— Может быть, я просто уже не в силах сидеть и ничего не делать.

— Ты никогда не умела сидеть и ничего не делать.

Эбба откашлялась. Комок в горле по-прежнему мешал ей говорить.

— Я не могу, Кристина. Я надеялась, что со временем смогу привыкнуть к этой мысли… Но мне все хуже и хуже.

Кристина не ответила. Она сидела молча, уставясь в какую-то точку над головой Эббы.

— С каждым днем все хуже и хуже. Я должна… я обязана узнать, что случилось с Хенриком.

Кристина приподняла бровь — на миллиметр, не больше.

— Я тебя не понимаю.

— Что ты не понимаешь?

— Что тебе это даст?

— Не знаю, что мне это даст… зато совершенно точно знаю другое: если я буду сидеть и ничего не делать, сойду с ума.

— Сойдешь с ума?

— Да. Эта проклятая пассивность… я сойду от нее с ума. Должно же что-то быть…

— Что должно быть?

— Должно же что-то быть… наверняка с Хенриком в те дни что-то происходило. Что-то, на что я не обратила внимания.

— Что ты имеешь в виду?

— Он же решил куда-то уйти среди ночи!

— Похоже на то.

— А может быть, он знал об этом задолго. И… ты же много говорила с ним в тот вечер, может быть, тебя что-то насторожило? Не знаю… но надеяться-то можно?

— Меня ничто не насторожило, Эбба, — тихо сказала Кристина, по-прежнему глядя в одной ей ведомую точку в пространстве. — Я же уже сто раз объясняла.

— Я знаю, знаю… но сейчас, когда уже прошло столько времени… может быть, хоть что-то?

— Нет… ничего.

— Но ты хотя бы подумай…

— Эбба, дорогая, ну пожалуйста! Неужели ты считаешь, что я не думала об этом? Да я ни о чем другом не думаю с той самой ночи. Я сама тысячу раз задавала себе этот вопрос.

— Я понимаю… А о чем вы говорили?

— С кем?

— С Хенриком. О чем вы говорили в ту ночь?

— Обо всем понемногу.

— Обо всем понемногу?

— Да.

— Ну, например?

— Об Упсале… Мне не нравится, что ты меня допрашиваешь, Эбба.

Комок в горле лопнул. Эбба разразилась глухими бесслезными рыданиями.

— Тогда скажи, что мне делать! Кристина… скажи, что мне делать! Если ты не хочешь мне помочь, скажи! Скажи, что мне делать!

Кристина, помедлив секунду, посмотрела ей в глаза.

— Я не могу тебе помочь, Эбба. Не не хочу, а не могу, — сказала она медленно и раздельно, как будто обращалась к ребенку. — Хенрик ничего не сказал и ничего не сделал, что могло бы объяснить его уход. Почему я должна что-то от тебя скрывать? Прошу тебя, объясни: почему я должна что-то от тебя скрывать?

— Не знаю… — Эбба немного успокоилась. — Конечно не должна. И наверняка не скрываешь…. Вы говорили… обо мне?

— О тебе?

— Обо мне… или вообще о наших семейных отношениях. Может быть, он поведал тебе что-то, что не решался высказать мне? Что-то для меня нелестное… Кристина, умоляю тебя — это совершенно не важно, я могу выслушать все что угодно, лишь бы найти хоть маленькую зацепку…

— Мы не говорили о тебе, Эбба. Мы вообще не касались семейных тем.

— Упсала… что вы с ним говорили об Упсале?

— Он рассказывал о занятиях… как он живет… ну и тому подобное.

— А Йенни?

— По-моему… нет, точно, он называл это имя.

— И?

— Мне не показалось, что это что-то серьезное.

— А ты знаешь, что полиция не нашла девушки с таким именем?

— Да… нет! Что ты имеешь в виду?

— Они не нашли никакой Йенни.

— Вот как?

— Странно, не правда ли?

— Что тут странного?

— У него не был записан даже ее телефон.

— Еще раз: куда ты клонишь, Эбба?

— Да никуда я не клоню! Просто мне кажется это странным.

— Ты думаешь, что эта Йенни имеет какое-то отношение к исчезновению Хенрика?

Эбба сделала неопределенный жест плечами:

— Не знаю… — Голос у нее был совершенно убитый. — Я ничего не знаю. Все это так странно… непостижимо и жутко.

Кристино вздохнула:

— Эбба, дорогая, все это ни к чему не приведет. Ты сама себе устраиваешь пытку. Ты совершенно правильно сказала: непостижимо. Тогда было непостижимо, и так же непостижимо сейчас. Как ты не понимаешь, копаться во всем этом нет никакого смысла. Мы должны двигаться дальше… с теми, кто с нами остался. Если мы когда-нибудь узнаем, что случилось с Хенриком и Робертом, то не потому, что мы сами до этого докопаемся. Это дело случая. И лучше направить свою энергию на то, чтобы идти вперед, а не пятиться назад.

— Это значит, ты не хочешь мне помочь?

— Я не могу тебе помочь, пойми ты это! Не могу!

— Хорошо… впрочем, что тут хорошего… А что ты сама думаешь? Пожалуйста, поделись со мной. Как ты думаешь, что случилось с Робертом и Хенриком?

Кристина откинулась в кресле и уставилась на сестру. Что это, попыталась Эбба прочитать ее мысли. Сострадание? Отстранение? Мука?

— Я не знаю… я совершенно ничего не знаю.

— Они живы? Как ты думаешь, хоть кто-то из них… жив?

Голос ее не слушался, и последние слова она произнесла почти шепотом, отчего они прозвучали особенно страшно.

Кристина с тем же странным выражением глаз вцепилась обеими руками в подлокотники кресла. Казалось, она не может решиться сказать, что она думает. Потом глубоко вздохнула и обмякла:

— Я думаю, они погибли, Эбба. Глупо на что-то надеяться.

Несколько секунд тишины.

— Спасибо, — сказала Эбба. — Спасибо, что согласилась со мной поговорить.

Она смотрела в окно на удаляющуюся фигуру сестры. И даже после того, как за Эббой закрылась калитка и она свернула на Муссеронвеген, Кристина не могла сдвинуться с места. Она чувствовала, как ледяная волна поднимается от ступней, неумолимо распространяется по всему телу… внезапно резко сузилось поле зрения, за спиной открылась бездна, и она полетела затылком вперед в бесконечный горизонтальный туннель… за секунду до того, как потерять сознание, она все же успела согнуть колени и наклониться вперед. Это смягчило падение.

Во всяком случае, Кристина не ушиблась. Вечность спустя она очнулась на плиточном полу холла. Еле успела доползти на четвереньках до туалета, и ее начало рвать. Приступы рвоты следовали один за другим, ее буквально выворачивало наизнанку; ей казалось, что за содержимым желудка сейчас последуют кишки, внутренности, сердце… а потом и сама ее жизнь окажется в унитазе, исторгнутая в очередном пароксизме рвоты.

И ее еще не рожденный ребенок.

Но этого она допустить не могла. С трудом встала. Плеснула в лицо холодной водой, причесалась и посмотрела в зеркало.

Я выдержала, с удивлением подумала она. Я выдержала. Я сумела…

Она вернулась на веранду и собрала посуду.

Выбросила орхидею в мусорное ведро и отнесла в контейнер. Никаких следов остаться не должно.

 

Глава 29

Вечерние таблоиды просто задыхались от счастья.

РАСЧЛЕНЕННАЯ ТЕЛЕЗВЕЗДА, —

заходилась в истерике рубрика в одной из них,

ДРОЧИЛА РОБЕРТ В МОРОЗИЛЬНИКЕ, —

с извращенным наслаждением трубила другая. Всей этой жуткой, леденящей душу истории было посвящено шестнадцать страниц. Убогое шоу «Fucking Island», давным-давно канувшее в прошлое, вновь оказалось в центре внимания публики. Кому-то в радость, кому-то в назидание, кому и во что — не догадаешься. Эпидемия копрофилии, подумал Барбаротти. Поднять бы цены раз в десять на эти таблоиды и глянцевые журналы, чтобы они стали доступны только истинным ценителям…

Широко обсуждалась также еще одна печальная новость с корнями на «Fucking Island». Оказывается, у мисс Хельсингланд, которая девять месяцев назад, ко всеобщему удовольствию, получила три с лишним миллиона крон на двоих за публичную случку с хоккейным жеребцом Гурканом Юханссоном (плод этой случки должен был появиться на свет со дня на день), — так вот, оказывается, у мисс Хельсингланд еще в феврале произошел выкидыш. К тому же Гуркан под шумок сбежал к двадцатилетней звезде тяжелого рока из никому не известного городка Шене. Звезда эта была так богато украшена татуировкой, что ее многочисленные любовники всегда сомневались, голая она или на ней все же что-то надето.

Гуннар выкроил с опозданием часа на полтора пятнадцать минут на ланч — мини-батон с ветчиной и сыром, стакан сока и банан. За едой он пробежал глазами газеты и со злостью швырнул их в корзину для мусора.

— Как видишь, мы с тобой в центре внимания, — сказала вошедшая Эва Бакман. — Когда пресс-конференция?

Гуннар посмотрел на часы:

— Через четверть часа. Ты успела пробежать протоколы?

— По диагонали, — пожала Эва плечами. — Ничего интересного.

— Ничего?

— На первый взгляд ничего.

— А что говорят врачи?

Эва присела:

— Я говорила с тремя. Остались еще двое, у них, может быть, еще появятся какие-то другие мысли. Но эти трое утверждают в один голос — Джейн Альмгрен должна была проходить лечение в закрытом учреждении с наивысшим классом охраны.

— Вот оно что! Как ни странно, я тоже пришел к такому заключению. Пусть мне выдадут врачебный диплом.

— Они утверждают, что во всем виноваты политики. Они дореформировались до того, что от психиатрии остались рожки да ножки. А с другой стороны… в клинической картине прямых указаний на склонность к насилию не было. Никто и не подозревал, что она настолько… настолько не в себе.

— Этого можно было ожидать…

— Да. История с попыткой убийства всей семьи для кое-кого из врачей вроде бы факт не такой уж важный. «Правильно проводимое медикаментозное лечение…», «У нас есть превосходные препараты…» ну и так далее.

— И все дарят друг другу цветочки. А если она не жрет эти превосходные препараты, а выкидывает их в унитаз?

— По нынешним параграфам за это вроде бы никто и не отвечает… Знаешь, если мы начнем искать козлов отпущения, выгребем тину. Прямая атака на здравоохранение ничего не даст. Собственно говоря…

— Я слушаю.

— Собственно говоря, мне кажется, наше дело уже сделано. Убийцу нашли. Не считает ли господин инспектор, что преступление раскрыто?

Гуннар Барбаротти сдвинул бумаги, положил локти на стол и спрятал лицо в ладонях. Потом раздвинул пальцы и посмотрел на Эву, как из-за решетки:

— Раскрыто? А неизвестный труп?

— Спасибо, что напомнил.

Эва Бакман сунула в рот жвачку и начала ее жевать, стараясь при этом придать лицу умное выражение. Такая задача никому не по плечу, решил Гуннар Барбаротти и дал себе слово никогда не пользоваться жвачкой публично.

— И как ты считаешь, кто он? Этот труп?

— Хороший вопрос. — Гуннар порылся среди бумаг и достал протокол вскрытия. — Вот что пишет Вильгельмссон: «Труп принадлежит мужчине тридцати пяти — сорока лет. Признаки бродячего образа жизни. Сильно пораженные кариесом и не залеченные зубы, следы инъекций…»

— Да, я слышала. Наркоман, короче говоря. И сколько он пролежал в морозильнике?

— Долго. Может быть, дольше, чем Роберт. Пока они еще не знают, несколько дней придется подождать.

— А как ты думаешь, есть какие-то связи?

— Какие связи?

— Между ним и Робертом?

Гуннар почесал затылок:

— Сама подумай, откуда мне знать? Оба знали Джейн Альмгрен. Вот и связи. Одна связь, по крайней мере.

Эва Бакман скривилась:

— Алло, констебль, не будьте занудой. Радуйтесь, констебль, что у нас есть убийца, хотя и тоже мертвый. Пазл сложен, констебль, не хватает кусочка.

Гуннар Барбаротти фыркнул:

— Сложен? О чем ты, черт возьми, бредишь? У нас есть… слушай меня внимательно. У нас есть все основания полагать, что Джейн Альмгрен убила Роберта Германссона. С той же высокой степенью вероятности мы можем сказать, что она расчленила труп и спрятала его в морозильнике. Вместе еще с каким-то бродягой, который к тому времени уже там лежал и дожидался Роберта. Вот и все, что мы знаем. У нас тысяча вопросов и только один ответ. Убийцу зовут Джейн Альмгрен. Это мы знаем точно. Почти точно. Не на сто процентов.

— Успокойся! — чуть не крикнула Эва. — Я хотела сказать… редчайший случай: мы узнали имя убийцы раньше, чем жертвы. Или жертв. Обычно бывает наоборот. Но для меня совершенно ясно: Хенрик Грундт по-прежнему числится в графе «Без вести пропавшие».

— Вот и хорошо. Хоть в чем-то согласились.

— Не волнуйся. Узнаем, кто составил Роберту компанию в морозильнике. Я уверена. Проверить пару сотен исчезновений за последние сто лет — и ответ в кармане… Ладно, ладно… согласись, что мы хоть немного сдвинулись с места, и скажи спасибо Джейн Альмгрен.

— Да-да, — буркнул Барбаротти, — сдвинулись… только в каком направлении? The road to hell, или как ты это назовешь?

Эва Бакман спортивным жестом отщелкнула жвачку в корзину и поднялась.

— Хотела тебя подбодрить, — сказала она, — но потерпела поражение. Ладно, удачи тебе на пресс-конференции. Тебе пора. И не скрипи зубами, это производит скверное впечатление.

Гуннар с отвращением натянул пиджак и последовал за ней.

— Если этот лысый идиот с телевидения там, я его задушу, — сказал он, закрывая дверь.

— И правильно, суперснют! А я разрублю его на куски и сохраню для тебя в морозильнике.

Не хотелось бы слышать такое от женщины, старомодно подумал Гуннар Барбаротти, но промолчал.

Домой он явился только в половине одиннадцатого вечера и в кухне обнаружил Сару с французом. Его зовут Ян, он был на Нордкапе и возвращается в Париж, поведала Сара. Они путешествуют в переделанном старом микроавтобусе «фольксваген» — четверо ребят из Парижа. Познакомились в открытом кафе у отеля. Она там сидела с подружками и пригласила Яна на чашку кофе, потому что он показался ей симпатичным.

После тринадцати часов работы Гуннар, у которого к тому же в запасе было не больше полусотни французских слов, с трудом выдавил «бон суар» и попытался улыбнуться юному Адонису. Сара заметила его смущение, но на помощь не пришла. Наоборот.

— Тебе звонила женщина, — сказала она.

— Женщина?

— Да. Ее зовут Марианн. Говорит, твоя знакомая из Хельсингборга. Голос приятный. Ты, должно быть, забыл про нее рассказать.

— Нет… ну да, может быть…

— Я сказала, ты на работе. Она, может быть, еще позвонит.

Француз что-то сказал, Гуннар не понял что, и Сара засмеялась. Гуннар неуверенно произнес: «Салю!» — и вышел из кухни.

Если он через полчаса не уйдет, я его выкину, решил он, стоя под душем. Тоже мне, явился со своими французскими штучками.

Марианн и в самом деле позвонила. Извинилась, что поздно — ничего, ничего, я еще не ложился, сказал Гуннар, хотя только что забрался в постель.

— Я тебя видела по ТВ. Ты был такой красивый, что мне сразу захотелось к тебе. И знаешь, ты выглядел очень умным. Как тебе это удается? И вообще, как ты?

Гуннар Барбаротти проглотил слюну. Ему привиделись теплая средиземноморская ночь с усыпанным крупными звездами небом, терраса с матрасом на полу, стакан узы, черные матовые оливки и сидящая на нем верхом голая женщина с ритмично покачивающейся грудью… о боже!

— Хорошо, — не сразу ответил он. — А ты?

— Тоже хорошо. Но скучаю… я уже это сказала.

Они договорились, что не будут друг другу звонить месяц. Не прошло и двух недель.

Но напомнить об этом было бы чистейшей воды занудством. Эва Бакман уже назвала его занудой.

— И я бы не прочь тебя повидать, — услышал он свой собственный голос. — Хотя сейчас работы по горло.

— Вполне могу понять, — сказала она. — Я только хотела пожелать тебе доброй ночи. И заодно напомнить о своем существовании.

— А что напоминать-то… я и так помню, — поэтично сформулировал Гуннар Барбаротти.

— Так что ты не будешь возражать, если я позвоню в субботу и мы договоримся о встрече?

— Даже не подумаю, — заверил Гуннар. — Спокойной ночи, Марианн.

Часа полтора он не мог заснуть. Француз, судя по тишине в кухне, ушел, но Гуннар опасался, не последовала ли за ним и Сара. Но встать и проверить не решался. Последние двадцать минут в квартире стояла полная тишина, но он не слышал и хлопка входной двери. Он представил, что как раз в эту минуту его дочь отдает свою девственность этому смазливому французу.

Нет, это было выше его сил. Конечно, Саре уже восемнадцать. Его собственный сексуальный дебют состоялся в шестнадцать лет… Неважно, ей еще рано.

А с другой стороны, каким ударом для нее будет, если он сунет нос в ее спальню, а она там лежит совершенно голая в объятиях француза… Идиот, обругал он себя. Я примитивен, как самец гориллы, и набит предрассудками. Кто я такой, чтобы лезть в ее жизнь? Только что пускал слюнки и представлял, как на мне скачет голая женщина. И даже если Сара… и что? Это совершенно нормально.

Конский хвост! У него конский хвост, у этого Яна! Если и было что-то, что Гуннар Барбаротти ненавидел от всей души, так это конские хвосты у мужчин. Это как…

Кончай нести чепуху, сказал внутренний голос. Ты просто ревнивая наседка. Не смей соваться в жизнь совершеннолетней дочери.

Этот внутренний диспут продолжался бы бесконечно, если бы он внезапно не услышал щелчок замка на входной двери. Он сел в постели и прислушался. Пришла Сара. Одна? Он пытался расшифровать каждый звук.

Да, похоже, одна.

Замечательно. Сара проводила своего француза и немного с ним прошлась. Они расстались у их мини-автобуса, и она разрешила ему поцеловать себя в щечку. Пообещали звонить друг другу. Писать мейлы. А завтра французы уже проедут Данию и встанут на немецкий автобан. Отлично!

Гуннар Барбаротти посмотрел на часы. Без двадцати час. Теперь я сделаю вот что: лягу на спину, сложу руки на пузе и буду думать о деле Джейн Альмгрен, пока не усну.

«Пока не усну» продолжалось еще сорок пять минут, и, когда он и в самом деле уснул, количество вопросительных знаков не уменьшилось. Но он, по крайней мере, привел их в какую-то систему.

И сосчитал. Четыре штуки — больших, жирных, статных. Еще штук сто поменьше, так всегда бывает, но больших — четыре.

Вопрос первый — как и чем были связаны Джейн Альмгрен и Роберт Германссон? Прошло уже больше суток после жуткого открытия Линды Эрикссон, но никаких общих звеньев найти не удалось.

Если они вообще были. Может быть, все проще — встретились ночью в городе, Джейн заманила его к себе, прикончила и разрубила на куски. Такая версия была довольно естественной, и Гуннар знал, что Эва Бакман в глубине души так и думает. Да, конечно, Джейн Альмгрен жила в Чимлинге много лет назад, когда Роберт Германссон еще не вылетел из родительского гнезда. Но они ходили в разные школы, к тому же Роберт был на два года старше. Ни один из опрошенных не мог указать на какую-то связь между Джейн и Робертом.

А может быть… За окном начался дождь. Он лежал и прислушивался к его беспорядочному бормотанию. А может быть, она просто-напросто опознала в нем персонажа с острова Ко Фук и он показался ей настолько отвратительным, что она решила его уничтожить?

Если она вообще выбирала жертву. Если это все не было чистой случайностью — Роберт случайно попался ей на пути. Нельзя забывать, что Джейн была ненормальной.

Ладно. Еще один большой вопрос: кто второй? Есть ли связь между вторым и Робертом Германссоном? Между вторым и Джейн? И когда он погиб? Роберт, скорее всего, закончил свой земной путь 20 декабря или чуть позже — а его товарищ по несчастью? Как долго он пролежал в морозильнике? Ответ на вопрос потребует нескольких дней, но в конце концов они это узнают.

Наркоман? Неужели Роберт докатился и до этого? В эту версию Барбаротти не верил. Ничто не указывало, что Роберт злоупотреблял наркотиками, а они уже больше полугода копаются в его жизни. Что-нибудь да выплыло бы. Вряд ли они могли пропустить, такие вещи обычно проясняются сразу.

И вообще, есть ли смысл искать какие-то связи между двумя обитателями морозильной камеры?..

О’кей, вопрос номер три. Гуннар Барбаротти всю жизнь любил составлять списки; в юности его блокноты были переполнены реестрами игроков шведской футбольной лиги, итальянских городов, космонавтов, африканских животных, самых высоких зданий мира, жертв политических убийств… итак, вопрос номер три: почему?

Это, пожалуй, был самый важный и самый жирный вопросительный знак. Но Барбаротти сильно сомневался, смогут ли они когда-нибудь на него ответить… Ответ на вопрос, почему женщина убивает двоих мужчин, разрубает их трупы на куски и хранит в морозильнике… ответ на такой вопрос находится за пределами человеческого разума, и найти его, этот ответ, можно только в самых темных закоулках души самого убийцы, а убийцы тоже нет в живых. И в глубине души Гуннар Барбаротти был этому рад — ему вовсе не хотелось бы знать ответ.

Конечно, нельзя было полностью отвергнуть и еще одну возможность — убила этих двоих вовсе не Джейн Андерссон. Он уже высказал такую мысль Эве. Джейн Альмгрен могла и не убивать их. Она, скажем, просто сдала в аренду свой большой морозильник. Может быть, и так, но сейчас у него не было ни малейшего желания развивать эту теорию. Это усложнило бы десятикратно и без того непростую картину.

И наконец, вопросительный знак номер четыре. Для Гуннара Барбаротти этот вопрос был самым важным, он не давал ему покоя ни днем ни ночью.

Хенрик Грундт. Когда стало ясно, что второй труп из морозильника не принадлежит племяннику Роберта Германссона, Барбаротти испытал странное амбивалентное чувство: одновременно облегчение и разочарование.

Разочарование — потому что ему придется еще неизвестно сколько биться над этой загадкой. Облегчение — потому что еще оставался шанс, пусть и ничтожный, что юноша жив.

Шанс был и в самом деле ничтожным. Он с помощью математически одаренной Эвы Бакман вычислил вероятность такого поворота событий. Не больше одного процента. Скорее меньше. Иногда бывает такое: люди хотят начать новую жизнь и стараются бесследно исчезнуть, взять другую фамилию, поменять паспорт, уехать в чужую страну… но у девятнадцатилетнего Хенрика причин к такому крутому повороту судьбы не было и быть не могло… он, конечно, испытывал определенный кризис по поводу своей сексуальной ориентации, они, кстати, до сих пор, непонятно почему, ничего не рассказали ни отцу, ни матери. Впрочем, причина понятна — тем и без того тяжело.

Но чтобы эта тайна заставила Хенрика сделать такой головокружительный шаг: бросить все и исчезнуть, оставив родных в неведении и отчаянии, — в это Барбаротти поверить не мог. Он еще восемь месяцев назад посчитал это невероятным и мнения своего не изменил. Тем более когда стало известно, какая страшная судьба постигла дядю Хенрика.

И еще. Самый последний вопросительный знак, назовем его «Вопросительный знак 4Б». Неужели и в самом деле нет связи?

Чтобы два человека из одной и той же семьи исчезли из одного и того же дома? Исчезает один, а через двадцать четыре часа другой? Совершенно независимо? Надо попросить Эву вычислить вероятность такой версии…

Но зачем просить, когда они уже несколько месяцев только и делали, что обсуждали такую возможность…

И как раз в последнюю минуту перед тем, как уснуть, Гуннар Барбаротти подумал, что если и есть какая-нибудь отрасль науки, не имеющая ничего общего с событиями на Альведерсгатан в Чимлинге, так это именно она — теория вероятности. Теория вероятности там и не ночевала. Завтра он должен прямо и бескомпромиссно сказать об этом Эве.

Довольный своей решимостью, он перевернул подушку, и не успел закрыть глаза, как ему привиделась нагретая солнцем древнегреческая терраса в древнегреческом городе под красивым шведским названием Хельсингборг.

 

Глава 30

Карл-Эрик заказал напрокат машину в аэропорту еще из Испании. Не успели они вырулить на автобан, Розмари Вундерлих Германссон начала молить Бога, чтобы они налетели на лося.

С тех пор как они первого марта уехали в Испанию, она не была в Чимлинге ни разу. Прошло шесть месяцев, а такое ощущение, что шесть лет… или шесть секунд. Она смотрела в окно. Знакомый шведский пейзаж казался совершенно чужим.

Пока Карл-Эрик ворчал что-то по поводу неработающего кондиционера и ругал на чем свет стоит вообще все южнокорейское автомобилестроение, она пыталась как-то определить свои ощущения. Как гнойник — прооперировали, промыли рану, она начала уже забывать, и вот он возник на том же месте. Или рецидив рака.

И что же, вся моя жизнь — это раковая опухоль? Что за странные мысли лезут в голову? Лоси, злокачественные опухоли, нарывы… она же едет на похороны сына. Почему — странные? Августовская жара, благословенное время для канадских гусей, зацветающие пруды по дороге… наверное, не она одна, наверное, все начинают думать о чем угодно, лишь бы не смотреть правде в глаза.

Гроб или урна? — спросили у нее. У вас есть пожелания?

А как положить в гроб расчлененный труп? Сшивают они их по кускам, что ли?.. А может быть, уже сшили? Одели во что-то… приладили голову к шее… приклеили чем-нибудь…

Каждый раз, когда она начинала об этом думать, ей казалось, что внутри у нее сейчас что-то лопнет.

Отвлечься, сказал на удивление загорелый психотерапевт. У нее были когда-то сапоги такого цвета. Госпоже Германссон нужно отвлечься. Чем-то заняться. Здесь у нас это довольно часто встречается. Безделье провоцирует на мрачные мысли. Надо найти какое-нибудь разумное занятие. Отвлечение — вот что вам нужно.

Разумное отвлечение? — подумала она тогда. Нет, спасибо. Это было в мае… да, в мае. На третий сеанс она уже не пошла. Сладкая малага была не хуже, а во многих отношениях лучше и уж точно дешевле: один сеанс у психотерапевта — восемь бутылок малаги, причем далеко не самой дешевой.

Она быстро привыкла и разработала систему. Два кубика льда, не больше. Бокал утром. Второй бокал — перед ланчем, пока Карл-Эрик еще не вернулся из очередного культурологического похода. У него на стене висела карта всей Андалузии, и он цветными булавками помечал все деревни, в которых успел побывать: Фригильяна, Медоза Пинто, Сервага. И разумеется, города: Ронда, Гранада, Кордова. Он приходил домой и что-то писал — она не интересовалась что именно. Между собой они разговаривали все меньше. Никакого телесного контакта давным-давно не было, и ее это устраивало.

Третий бокал — к десерту после ланча.

А после ланча — лучшее время суток, трехчасовая сиеста. А потом еще три бокала. С растяжкой, последний — перед сном. Если бы кто-нибудь в ее прежней жизни сказал ей, что она будет пить ежедневно по бутылке вина, она ни за что бы не поверила. В той прежней жизни, напоминающей раковую опухоль.

Но это была прежняя жизнь. А теперь все по-другому. Иногда, если к ней присоединялась соседка, некая миссис Дейрдре Хендерсон из Халла, получалось даже и побольше бутылки. Они сидели на террасе — то на ее, то на соседкиной — и пили малагу со льдом. Особенно когда мистер Хендерсон и Карл-Эрик отправлялись играть в гольф — двадцать семь лунок. Оказалось, после пары бокалов малаги куда легче говорить по-английски. Малага — волшебный напиток; случалось даже, что миссис Хендерсон начинала ни с того ни с сего лопотать по-немецки.

Я старая, уродливая учительница ручного труда, думала Розмари по вечерам, забираясь в постель, но здесь никому до этого нет дела.

К тому же за полгода она прибавила в весе. Почти пять килограммов.

А сейчас Розмари сидела в машине, и в крови ее не циркулировало ни миллилитра спасительной малаги. Только пара успокаивающих таблеток — ей сказали, что она почувствует приятную сонливость, но она не почувствовала. Может быть, поэтому и мечтала столкнуться с лосем. Было только четверть двенадцатого, и она не верила, что переживет этот день.

Похороны назначены на три часа. После кладбища — поминальный кофе в общине, потом семейный обед в отеле — только семья, никаких приглашенных… но она точно знала, где-то в этой бесконечной цепи секунд, минут, людей, часов и невыносимых мыслей… она сорвется. Рано или поздно. Это было неизбежно… как летняя гроза в тот жаркий июльский день на озере Тисарен в Нерке, где она провела, пожалуй, самое лучшее лето своего детства.

Тисарен? Нерке? Откуда выплыло это воспоминание?

Смешно, подумала она. Зенит моей жизни пришелся на детские годы. Сколько мне было тогда? Одиннадцать? Двенадцать? А вся остальная жизнь — наклонная плоскость… так, наверное, у всех. Наверное, расставание с детством и есть собственно смерть.

Опять эти ненормальные мысли. Собственно смерть? Она повторила это определение вслух — оно показалось ей странным. Наверное, все из-за таблеток. Вместо того чтобы вызвать «приятную сонливость», они открыли все шлюзы в душе, шлюзы, которые полагалось бы держать закрытыми.

Днем надо принять еще две. Так предписал старый шведский врач, последние сорок лет своей жизни живущий в Торремолиносе. Он напоминал ей то ли Грегори Пека, то ли Гэри Гранта — она всегда путала этих великих кинозвезд. Но пока таблетки не помогали… и у нее не было никакой уверенности, что вторая доза подействует.

Теперь Карл-Эрик был недоволен, что ему не удавалось поймать первую программу радио.

Надо сделать вот что, решила она, — надо удвоить дозу. Будь что будет — все лучше, чем сорваться и испортить всем грустно-торжественное настроение.

Но, конечно, лучшим решением был бы лось. Мгновенная тьма в лобовом стекле, мощный удар… и тут же начнет разворачиваться непроницаемая штора вечности и забвения. Умереть по дороге на похороны расчлененных останков сына — любая мать может только мечтать об этом, об этом стоит вознести молитву Богу, в которого она не верила.

У молодого портье в гостинице волосы и галстук были одинакового бледно-морковного цвета. Его лицо показалось ей знакомым — наверное, кто-то из бывших учеников. Бывшие ученики попадались ей повсюду. Она мысленно поинтересовалась, что он сделал раньше — сначала покрасил волосы и подобрал под их цвет галстук или, наоборот, купил галстук и покрасил волосы.

В самолете ей попался журнал, где было написано, что семь из десяти мужчин хоть раз в жизни пробовали красить волосы. Неужели правда?

— Позвольте принести вам свои соболезнования, — сказал молодой человек. Это прозвучало, как фраза из довоенного фильма… об этом можно было только мечтать: все происходящее — всего лишь старый фильм, и в любой момент можно встать и выйти из зала. Sorry, I have to leave…

Она ничего не ответила. Карл-Эрик прятался за ее спиной, делая вид, что занят с чемоданом. Должно быть, ему не хотелось вступать в разговоры. Может быть, это был не ее, а его ученик, и она впервые подумала, что Карлу-Эрику так же скверно, как и ей самой. Иначе он ни за что не позволил бы ей решать вопросы с заселением.

— Только одна ночь?

— Да.

— Вы знаете, у вас будет та же комната.

— Что?

— Та же комната, где жила Кристина с семьей в декабре, — объяснил портье и неуверенно улыбнулся.

— Вот как?

Скорее всего, учился с Кристиной, подумала Розмари. Но выглядит очень молодо. Кристине ведь уже тридцать два.

— Я как раз работал в рождественскую неделю… жуткая история. Если вам что-то надо…

Он, очевидно, пытался подобрать слова, но ничего подходящего на ум не пришло, поэтому он просто протянул ей бланки заселения.

— Жизнь — не танцы, — сказала Розмари. — Значит, вы знаете Кристину и Якоба?

— Нет, мужа не знаю. Видел мельком, когда он приехал ночью.

— Приехал ночью?

— Совершенно неожиданно. В три часа утра. А уехали они — еще восьми не было.

О чем он говорит? — недоумевала Розмари, пытаясь понять, что должна написать в бланке.

Портье увидел ее растерянность и показал на две клетки. Только имя и подпись, пожалуйста.

— Мы с Кристиной учились в одном классе. А она еще не приехала?

Вот оно что… Да, конечно, Кристина и Якоб наверняка остановятся в том же отеле «Чимлинге». И Эбба с семьей… с остатками семьи. Вдруг она, наверное в сотый раз за сегодня, с болью вспомнила, что у них уже нет дома на Альведерсгатан. То время, то горе, тот раковый нарост остался в прошлом; теперь семья соберется в отеле «Чимлинге». Это показалось ей правильным. Временное решение, временное жилье… Такое же временное и бесчеловечное, как и сама жизнь.

Или смерть. Если я простою здесь еще десять секунд, то разрыдаюсь, подумала она и умоляюще протянула руку за ключом. Или начну кричать. Или камнем упаду на пол.

— Все правильно. Номер сто двенадцатый, на втором этаже. Еще раз — сочувствую вашим печальным обстоятельствам.

Опять тот же фильм.

— Благодарю вас.

— Если что-то нужно, скажите — мы к вашим услугам.

Он пододвинул ей конверт с двумя магнитными карточками. Да, конечно, вспомнила она. Ключи ушли в прошлое.

Карл-Эрик уже стоял у лифта с чемоданами. Четыре таблетки. Первое, что я должна сделать, — выпить четыре таблетки. Потом хотя бы час поспать.

Олле Римборг, внезапно вспомнила она фамилию морковного портье.

У озера Хорнборга Кристина остановилась на парковке. Ее тошнило. Рвота уже вошла в привычку. Над плоским, пустынным пейзажем курилась тонкая — уже почти осенняя — дымка. Но солнце палило вовсю. Липкая, влажная жара. И туман этот только от влажности. Августовская испепеляющая жара… Нечего удивляться, я беременна. Беременных часто рвет и тошнит. Так и объясню, если кто-то спросит.

До похорон оставалось три часа, а дорога займет не больше часа. Конечно, надо появиться в церкви немного раньше. Ну хорошо, без пятнадцати… без десяти. Приедет она слишком рано — могут быть непредвиденные сцены. Кристина заготовила необходимые слова и то и дело повторяла их, словно заучивая.

Нет, очень сожалею, Якоб приехать не смог. История с этой американской компанией… речь идет о многих миллионах крон.

Нет, мне не хотелось тащить Кельвина в машине.

Да, я должна уехать как можно скорей.

Дорогой Роберт, один Бог знает, сколько ночей я не сплю. Почему, Роберт, почему?

Нет, мамочка, я просто-напросто не в силах оставаться. Это все так ужасно…

Похоже на тексты, которые она писала для сериалов. И ни секунды наедине с Эббой. Запомни: ни секунды. И ни с кем другим. Используй общее горе, сказал ей Якоб, если уж ты считаешь необходимым туда поехать. Но только не сорвись. Что бы ты там ни делала, не сорвись.

Она поняла.

Роберт мой брат, ответила она. Роберт был моим братом.

И опять это притворное сочувствие в глазах. Да, я знаю. Знаю, что Хенрик твой племянник. Знаю, как крепки семейные узы в вашей семье. Но мне же не нужно напоминать тебе, в какой ситуации…

Нет, не нужно. Уж о чем о чем, а о ситуации ей напоминать было не нужно.

— А если я умру, — спросила она его в середине января, когда улеглись первые волны отчаяния, — если я умру, ты им расскажешь?

Ему потребовалось не больше двух секунд на размышление.

— Мы будем жить, пока не умрем естественной смертью, Кристина, ты и я, — объяснил он чуть ли не дружелюбно. — Если что-то случится, я им обязательно расскажу.

Ее опять вырвало. На этот раз чистой желчью. Рвота была болезненной. Она наклонилась над ржавой крышкой мусорного контейнера, вытерла холодный пот и подумала, что она ему верит. Такой уж ты есть, Якоб Александр Вильниус… и спасения в этом мире мне не найти.

Она посмотрела на часы. Десять минут второго. Она забралась в машину, откинулась на сиденье и зажмурилась.

Кристофер Грундт в своей пятнадцатилетней жизни был на похоронах всего один раз. Почти ровно год назад повесился мальчик из параллельного класса, и вся школа сидела в церкви и всхлипывала. Все знали, что Бенни Бьюрлинга травили с первого класса, а сейчас он вдруг стал чуть ли не героем.

Возлюбленные Богом рано покидают этот мир, провозгласил ректор Ховелиус, и Кристофер тогда подумал, что если Бог существует, то это как раз и есть Его главная обязанность: любить тех, кого никто не любит.

Он сидел на каменной церковной скамье и думал, что это настоящая, правильная мысль, Истина с большой буквы, и в ней можно найти определенное утешение.

И сейчас, сидя на не менее жесткой церковной скамье в Чимлинге перед стоящим на возвышении закрытым гробом, где лежали разрубленные на куски останки его дяди Роберта, Кристофер пытался вызвать в себе то же чувство. Возлюбленные Богом рано покидают этот мир.

Но у него ничего не получалось. Он, конечно, был уверен, что Роберта за всю его тридцатипятилетнюю жизнь никто особенно не любил, но сильно сомневался, что и по ту сторону его ждут с распростертыми объятиями. Бенни Бьюрлинг был жертвой, это ему, конечно, зачтется, а Роберт? Кем был Роберт? Просто придурок? Лузер? Лично ему Роберт никакого вреда не причинил, но если вдребезги пьяный парень онанирует перед телекамерой на всю страну, а потом его разделывают на куски… вряд ли это там засчитывают как достижение. Кристофер помнил, что в ту ночь, когда Роберт исчез, он вызывал у него симпатию… прикольный мужик, показалось ему тогда.

Сейчас ему так не казалось.

Высокий, как жердь, и такой же худой священник все же нашел нужные слова.

Не нам судить. Что мы знаем о том, что творится в душе человека? Что мы знаем о том, что видит в нас Бог своим всевидящим оком? Конечно, Роберт Германссон жег свечу своей жизни с обоих концов, но многие из нас, может быть, впервые заметили оставленную им после себя пустоту.

Кристофер мысленно оценил ловкий ход священника. Справа от него всхлипнула мать, а бабушка слева издала какой-то странный звук, словно икнула. Бабушка, по-моему, очень больна. Он увидел ее, когда она вышла из машины перед церковью, — полуоткрытый рот, остекленевшие глаза. Она еле шла — если бы дедушка ее слегка не подталкивал и не поддерживал, наверняка бы упала. Как ты, мамочка? — спросила Кристина. «Он так хорошо рисовал пасхальные открытки… и у него были такие красивые маленькие коленки», — вот что сказала бабушка, если Кристофер правильно расслышал.

Скорее всего, наглоталась чего-нибудь успокаивающего. Можно понять… Красивые коленки?

Он старался думать о бабушке, о священнике, о Бенни Бьюрлинге, в конце концов, но, как всегда в последнее время, вспомнил Хенрика. И как только он его вспомнил, Хенрик заполнил все уголки его сознания.

— Привет, — сказал Хенрик. — Я опять у тебя в голове.

— Спасибо, я заметил.

— Ты ничего не имеешь против, надеюсь?

— Что ты, конечно нет.

— Я же твой брат.

— Ты мой брат.

— Братья должны держаться вместе.

— Это правда, Хенрик.

— В жизни и в смерти.

— Я знаю… скажи мне одну вещь, Хенрик.

— Конечно, брат.

— Ты умер или ты жив?

— Хороший вопрос.

— Так ответь на него, если он такой хороший.

— Хороший, но и трудный. Не так легко на него ответить.

— Но ты же должен знать, жив ты или умер!

— И так можно сказать… Как ты сам, Кристофер?

— Неважно, как я сам. Если ты насильно влезаешь в мои мысли и не желаешь исчезать, то ответь на вопрос, что с тобой.

— Что со мной?

— Жив ты или умер?

— Я понимаю твой интерес. Но, к сожалению, я не могу однозначно на него ответить.

— Почему?! Мама постепенно сходит с ума. И папа скоро не выдержит. Если бы они могли только знать точно…

— Я все понимаю, Кристофер… мне очень больно, но я не властен над обстоятельствами… над сегодняшними обстоятельствами…

Сегодняшними обстоятельствами? Кристофер начинает злиться. Что за болтовня, ей-богу! Эти обстоятельства существуют независимо от нас, они были всегда! Если хочешь знать, Хенрик, у меня все идет под откос. В самом деле, под откос. Оценки все ниже и ниже, как вода в колодце в засуху, я напиваюсь каждую неделю, и мне надоело, что ты торчишь у меня в голове. Это невыносимо…

— Прости меня, любимый брат, но мне негде больше торчать…

— Что?!

— Мне некуда больше деться…

— Почему?

Хенрик вздохнул:

— Потому что мама сейчас думает о Роберте. Бабушка совершенно не в себе, в ее голове не уместится даже почтовая марка. Папа… присматривай за ним, Кристофер, присматривай за ним. Он попал в водоворот. У Кристины, как всегда, все на замке. Дед… о нем и говорить не стоит, сидит и бормочет что-то по-испански…

— Почему у Кристины все на замке?

— Откуда мне знать?

— Я-то думал, ты знаешь все…

Подожди. Не исчезай… да, пожалуй ты прав, папа не такой, как всегда, что ты сказал про водоворот?

Лейф Грундт даже не заметил, как начал плакать, — он вдруг обратил внимание, что на руки падают теплые капли, и его начал затягивать водоворот отчаяния. Именно так — бездонный водоворот отчаяния. Первый раз за восемь месяцев он отчетливо осознал, что его старший сын погиб. Это, конечно, не Хенрик лежит там, в дешевом, с дубовой фанеровкой гробу, а Роберт, паршивая овца, урод в семье, но это мог бы быть и Хенрик.

Хенрика нет в живых. Их перворожденный ребенок, старший брат Кристофера, умер. Умер, умер… и ни о чем больше Лейф Грундт, заведующий отделом в «Консуме», думать не мог. Хенрик умер, и нет никакого смысла кого-то убеждать в обратном. Ни постепенно теряющую рассудок жену, ни кого-то еще. Хенрик умер.

Всё. У него уже нет сил изображать оптимизм, казаться сильным и надежным… как же: Лейф — практическая опора семьи… он уже не в состоянии изо дня в день, из недели в неделю демонстрировать абсурдную нормальность, словно бы остались еще какие-то нити в их жизни, которые можно было бы, постаравшись, завязать в крепкий семейный узел. Каждый день ходить на работу, ободрять подчиненных, шутить с Кристофером утром и вечером, слушать его рассказы о школе… мальчик стал курить и даже выпивать, но Лейф до сих пор притворялся, что не замечает… Следить, чтобы в доме была еда, вовремя стирать белье, платить по счетам — все эти практические, сиюминутные и никогда не кончающиеся мелочи, необходимые, чтобы удерживать потерявшую сына семью на плаву… словно на подтаивающей с каждым днем льдине. Конец известен — льдина растает, и все они пойдут ко дну. За девять месяцев у него ни разу не было физической близости с женой… жизнь кончена. Просто, как репа — жизнь кончена. С таким же успехом они могут встать, подойти к гробу Роберта и лечь рядом. Все трое.

Зачем откладывать? Ради чего?..

Он собрался с духом. Непостижимо, но Лейф Грундт собрался с духом, вырвался, как пробка, из черного водоворота, достал носовой платок и решительно высморкался с таким мощным, таким тромбонным звуком, что священник замолчал и некоторое время стоял в недоумении, забыв, очевидно, что хотел сказать.

Нет, подумал заведующий отделом «Консума» Лейф Грундт. Тот, кто первый выбрал безумие как путеводную звезду, имеет на эту звезду приоритетное право. На всю оставшуюся жизнь. Эбба. Но не он.

Когда один теряет силы, другой должен их удвоить. Это неоспоримо, но несправедливо. Вдруг он вспомнил, как сказал как-то по ТВ епископ Туту.

Или это даже был сам Мандела.

Тот, кто может, обязан продолжать мочь.

Именно такими словами: продолжать мочь.

Такое с ним было первый раз, и это не повторится. Никаких водоворотов.

Лейф еще раз высморкался, на этот раз не так громко. Священник продолжал говорить — он уже знал, что можно ожидать от Лейфа Грундта, заведующего отделом.

— Это был Олле Римборг, — сказала Розмари Вундерлих Германссон.

— Да? — спросил Кристофер. — Кто?

— Олле Римборг. Я у них вела немецкий. Только сейчас вспомнила.

— Давай чуть побыстрее, — поторопил Карл-Эрик. — Нас уже ждут в общине, и…

— Подожди! — с неожиданной резкостью оборвала его Розмари. — Ты что, не видишь — я разговариваю с Хенриком… то есть с Кристофером… да, именно так его звали. Он уже тогда был рыжим, этот… как его… Олле Римборг. Веселый, в общем, паренек…

Кристофер понимающе кивнул.

— Он сейчас работает в отеле.

— Вот как?

— Сейчас, конечно, все шиворот навыворот, но Олле сказал, что он ночью вернулся.

— Что? Кто?

— Пошли, пошли, — сказал Карл-Эрик.

— Он ночью вернулся. Якоб то есть. В ту ночь, когда твой брат исчез… это не его мы хороним — Роберта… но Хенрик-то так и не нашелся. Он сказал, а я писала что-то на бумажке. Олле Римборг сказал. Говорит, Кристинин муж Якоб вернулся в три часа ночи. Они учились в одном классе, он и Кристина, но Кристина у меня не училась, понятно… она вообще не учила немецкий… нет, быть учителем у своих детей — последнее дело…

— Теперь еще и дождь пошел. — Карл-Эрик начал терять терпение. — О чем ты бредишь? Ты уж прости бабушку, Кристофер, она немного не в себе.

— Ничего, ничего…

Но Розмари не унималась:

— Надо бы Кристину спросить. Не знаю, что этому Олле пришло в голову… И не прерывай меня без конца! Тебе надо вырвать волосы из носа, мог бы и до похорон позаботиться… А священник, по-моему, слишком длинный… какой у него рост, как ты думаешь, Кристофер?

— Сто девяносто восемь сантиметров, — определил Кристофер.

— Теперь Эбба идет меня торопить, — заметила Розмари, — бомбы и гранаты, ноги в руки — и бегом. А куда мы идем?

— Поминальный кофе в общине, мамочка, — сказала Эбба. — Зачем все это — неизвестно.

— Да знаю я, что вы меня, за идиотку считаете? Карл-Эрик только и долдонит — пошли, пошли, — скороговоркой произнесла Розмари. — Эти таблетки, что мне дали… это, скажу я вам, таблетки! У меня сразу в голове прояснилось. Сто девяносто восемь… молодец, Хенрик… я хочу сказать, Кристофер, хорошая голова у тебя на плечах. Олле Римборг… не считайте меня за идиотку, я все помню. Имей это в виду, Кристофер… — Она сделала паузу и огляделась: — А где Кристина?

 

Глава 31

— All right, — сказал Гуннар Барбаротти. — Что ты хочешь сказать? Пожалуйста, немного помедленней, чтобы потом не повторять…. Я только что с похорон, и голова у меня работает еще хуже, чем обычно.

Геральд Мелльберг — Молльберг слегка растянул рот, показывая, что оценил самоиронию коллеги. Несколько раз моргнул за тонированными стеклами очков и приступил к рассказу:

— Тут довольно много. Может быть, сначала самое важное?

Гуннар Барбаротти кивнул — давай самое важное.

— М-м-м… Значит, так: Роберт Германссон звонил в ту ночь по телефону именно Джейн Альмгрен. Он также звонил ей за два дня до того. У нас этот номер был еще в декабре, но… но…

— Заправляемая карточка, — помог ему Гуннар.

— Вот именно. И тогда мы дальше не сдвинулись. Или, я бы сказал, у нас просто не было ресурсов, чтобы…

Это было общеизвестно — Молльберг постоянно жаловался, что ему не хватает людей. Гуннар Барбаротти склонил голову набок, как тот финский лыжник, фамилию которого он так и не вспомнил, и попытался всем своим видом выразить сочувствие.

— В этой стране каждый день происходит около тридцати миллионов телефонных разговоров, — продолжил Молльберг. — Приведу простой пример: на телефонном номере Роберта Германссона, если мы остановимся только на декабре, зарегистрировано шестьдесят четыре звонка, и все номера надо было проверить. Джейн Альмгрен — только один из них. Каждый номер порождает сто — сто пятьдесят новых, не надо быть математиком, чтобы… но если мы и в самом деле…

— Да знаю я, Геральд, — не выдержал Барбаротти. — Полная дичь, что тебе приходится одному заниматься всей этой тригонометрией, но переходи же к делу! Что с этим телефоном? Я имею в виду Джейн Альмгрен.

— Всего пять разговоров. Два в пиццерию, один в дамскую парикмахерскую, один Роберту Германссону и один от него.

— Я помню… А раньше? В ноябре, например?

— Двадцать пять разговоров. Большинство на другие безабонентные телефоны и засекреченные номера. Но не все… не все. Похоже, в ноябре она пару дней замещала кого-то в этом самом салоне. Джейн, я имею в виду. А после исчезновения Роберта — ни единого разговора. Ни единого! Из-за этого мы ее и не могли найти.

— Даже если бы у нас были люди?

— Я этого не слышал. Но у нас есть несколько звонков на обычные городские телефоны.

— В ноябре?

— Да?

— Сколько?

— Четыре. Я проверил все. Три звонка частным лицам, один — в фирму, занимающуюся прокатом автомобилей. Два от частных лиц в Стокгольме, оба от мужчин. Естественно, у меня есть их данные, но ни один из них понятия не имеет, кто такая Джейн Альмгрен и с чем ее едят. А третья — женщина… она тоже не знает никакую Джейн Альмгрен, но у меня такое чувство, что она почему-то заинтересовалась расследованием.

Молльберг полистал блокнот.

— Ее зовут Сильвия Карлссон. Семьдесят лет, живет в Кристинехамне. Двадцать второго ноября ей позвонил сын… с этого номера, с номера Джейн Альмгрен, и после этого она о нем ничего не слышала.

— Вот так, — сказал Гуннар Барбаротти. Ему было все труднее сосредоточиться. Он посмотрел в окно — дождь, начавшийся после похорон, продолжал идти. Он несколько секунд следил за извилистым путем дождевой капли по оконному стеклу. — Извини мою тупость… Значит, ты утверждаешь, что…

— Совершенно верно. Ты все правильно понял. Мы говорили с этой женщиной еще в декабре… или, может быть, в январе, но тогда она и понятия не имела, что ее сын исчез. Они, судя по всему, не особенно часто общаются. Но в июне ей исполнилось семьдесят, а он никогда не забывал…

— Та-ак… — протянул Барбаротти. — Значит, он вел сомнительный образ жизни?

— Если хочешь выражаться старомодно, можно сказать и так. В общем, шпана.

— Ничего нет плохого — быть старомодным. Даже хорошо, — рассудил Барбаротти. — А как его имя? Он числится в нашем регистре?

— Сёрен Карлссон. Я пробил его по компу и нашел кое-что.

— Например?

— Всего понемногу. Наркотики, драки, участие в ограблении банка. Сидел — в общей сложности двадцать два месяца. Последний визит — три года назад.

— А как он связан с Джейн Альмгрен?

— Пока неясно. Но он жил в Кальмаре в те же годы, что и она. Так что связь, возможно, есть… чтобы не сказать, наверняка.

Барбаротти подумал немного.

— Хорошо. Поскольку он есть в регистре, то…

— Конечно. В ближайшие четыре часа мы будем знать точно, он или не он составил Германссону компанию в морозильнике. Я бы…

— Подожди, — прервал его Барбаротти. — Я должен врубиться окончательно. Значит, Джейн Альмгрен прикончила этого Сёрена еще до того, как разобралась с Робертом Германссоном? Присвоила его мобильник и пару недель им пользовалась, а потом… потом перестала?

Молльберг кивнул:

— Примерно так. Может, заряд кончился. Или деньги на карточке. Звонок Роберта той ночью фактически был последним.

— И все это ты накопал…

— Ты опять правильно понял. Архивы мобильных телефонных сетей.

Неужели ты не мог вычислить это еще в декабре? — подумал Барбаротти, но вслух не сказал.

Вместо этого он сказал вот что:

— Спасибо, Геральд. — Он встал. — Ты что, остаешься ждать заключения криминалистов?

Молльберг откашлялся и показал на заваленный бумагами стол:

— У меня еще полно работы. Позвоню, когда узнаю.

— Еще раз спасибо.

Барбаротти посмотрел на часы. Десять минут седьмого. Поговаривали, что у Молльберга до двадцати часов переработки в неделю. Никогда не проверял — вполне может быть, что и больше.

Сам он засиживаться не собирался. На сегодня хватит. Сейчас он пойдет в бассейн, проплывет свой километр, а потом погреется в сауне. Сегодня пятница, Сара обещала приготовить пасту к половине девятого. Гуннар Барбаротти решил, что к половине девятого он вполне успеет, если не споткнется о какой-нибудь труп по дороге в бассейн.

Идентификация была завершена только в субботу утром. Почему так долго — Гуннар не знал и знать не хотел.

— Я положил заключение тебе на стол, — уставшим голосом сказал Молльберг по телефону. — Можешь почитать про нашего друга Сёрена Карлссона. Ему было тридцать девять… или тридцать восемь. Неизвестно, дожил ли он до своего последнего дня рождения. Точную дату смерти мы так и не знаем. Матери я не звонил, позвонишь сам. Я устал от телефона. Все, пока!

Молльберг позвонил опять через две минуты, словно бы и не было этого решительного «пока!».

— Можно к этому добавить, — печально вздохнул он, — что Джейн Альмгрен использовала телефон своей жертвы потому, что свой собственный абонемент «Телиа» закрыла двадцать пятого ноября. Теперь все.

— Спасибо тебе, — успел сказать Гуннар до того, как Молльберг повесил трубку.

Через час он сидел в своем кабинете с жизнеописанием Сёрена Карлссона в руках, написанным мелким почерком Молльберга. Молльберг был, возможно, одним из последних живущих на земле людей, предпочитающих писать от руки. Ему довелось узнать, что СК родился в Карлстаде в 1965 году, что после двух лет в гимназии он в 1984 году переехал в Стокгольм. Переменил не меньше десятка мест жительства по всей стране, перебиваясь случайными заработками. Первое зарегистрированное преступление — летом 1988 года. Кража сумки и избиение семидесятишестилетней женщины на Вестерлонгсгатан в Старом городе в Стокгольме. Детей, насколько известно, нет. В конце девяностых жил в Кальмаре, работал в небольшой фирме — уборка жилых и конторских помещений. Есть свидетельские показания, что у него был роман с некоей замужней женщиной, матерью двоих детей, Джейн Альмгрен, которая работала в той же фирме.

Вот так, без энтузиазма подумал Гуннар Барбаротти. Все встало на свои места.

В самом низу листа Молльберг написал телефонный номер и имя. Барбаротти сделал глубокий вдох носом и закрыл глаза. Надо позвонить в Кристинехамн госпоже Сильвии Карлссон. Откладывать нельзя. Сказать, что ей не следует сетовать на невнимательность сына, не поздравившего ее с семидесятилетием.

Хоть бы ее не было дома…

Надо было вознести молитву — Сильвия Карлссон взяла трубку после первого сигнала.

— И как прошли похороны? — спросила Эва Бакман в понедельник.

Шел дождь. Гуннар Барбаротти все воскресенье провел в Хельсингборге с Марианн и вернулся только около полуночи. Если считать туда и обратно, десять часов в машине, но… разве можно понять что-нибудь в любви, вспомнилась ему строка из песни.

— Очень и очень неплохо, — сказал он. — Жаль, что ты пропустила. Сёрена Карлссона будут хоронить в Карлстаде, так что боюсь, ты и туда не попадешь.

— Я подумаю, — сказала Эва Бакман. — Ты, во всяком случае, прекрасно выглядишь… Даже странно: идет дождь, до следующего отпуска одиннадцать месяцев… ты, наверное, пьешь какие-нибудь лекарства. Что это? Валиум? Гелиум?

Инспектор Гуннар Барбаротти состроил загадочную мину.

— Вот оно что… Ладно, это не мое дело. Ну что, согласен теперь, что дело закрыто?

— Не хватает маленькой детали — Хенрика Грундта. А так-то конечно, — согласился Барбаротти. — Кстати, охотно послушал бы окончание «Истории Джейн Альмгрен», если у тебя есть желание рассказывать. Что сказала новая свидетельница? Та, что возникла вчера?

— Она только и делала, что говорила. — Эва допила кофе. — Оказывается, у Джейн была небольшая интрижка с Робертом Германссоном в юности… даже, я бы сказала, в подростковом возрасте. Интрижка и интрижка… одноразовая, так сказать, причем Роберт изменил ей с нашей свидетельницей. Той же ночью.

— Ой!

— Можно и так сказать — ой! Мало того что той же ночью, но, так сказать, демонстративно. Как в театре — единство времени и места. Все трое развлекались в одном спальном мешке.

— Что?!

— Она так и выразилась. Они разбили палатку у Чиммена и спали в одном мешке. Роберт сначала поиграл с Джейн, а потом повернулся на другой бок и занялся нашей свидетельницей. Не знаю, имеет ли это какое-то значение, но свидетельница, эта самая счастливая соперница Джейн, утверждает, что Джейн была совершенно вне себя и хотела убить Роберта.

— Уже тогда?

— Уже тогда. Ей было шестнадцать, можешь проспрягать по временам… хотела убить, хочет убить, убила. Как бы то ни было, связь с Робертом очевидна. Может быть, эта волнующая сцена с публичной мастурбацией всколыхнула в ней старую обиду. Из-за Сёрена Карлссона лопнул ее брак в Кальмаре… так что, если поднатужиться, мотивы прослеживаются. И в том и в другом случае.

— Детская возня в палатке?

— Есть чувства, которые тлеют годами и десятилетиями, а потом р-раз! — и вспыхивают в душе ярким… даже не огнем, а пожаром. Особенно у душевнобольных.

— Да-да… ты права. А что с ее мужем? Бывшим мужем?

— Думаю, она тоже намечала с ним покончить. Он и дети живут под другой фамилией в Драммене, в Норвегии. Как ты думаешь, что наша подруга делала в Осло? Если бы она не попала под машину, и до него бы добралась.

Гуннар пожевал нижнюю губу, переваривая такую возможность.

— О, черт… — сказал он наконец.

— Точнее не скажешь, — грустно улыбнулась Эва. — Никогда не сомневалась в твоих аналитических способностях. Сейчас мы с тобой должны заняться бумагами.

— Думаю, да. Берггрен и Тойвонен заполнят все недостающие формуляры. Еще надо составить психологический портрет, а Тойвонен в этом деле собаку съел.

Эва Бакман опять улыбнулась:

— А ты, собственно говоря… а ты в каком деле собаку съел?

Гуннар Барбаротти выпрямился, скромно отвел глаза и состроил гримасу, изображающую задумчивость.

— Я очень рад, что ты затронула этот вопрос, — сказал он наконец. — Сам об этом много думал.

— И к чему пришел?

— Я думаю… думаю, что я чемпион мира по упрямству.

— В самом деле?

— Да. Когда я еще учился в школе, я две недели решал математическую задачу под названием «Кёнигсбергские мосты». У нас был садист учитель, который любил задавать такие задачи. Ты же знаешь эту проблему?

— Всегда думала, что она не имеет решения.

— А она и не имеет. И наш садист сказал, что не имеет. А я все равно пытался.

Эва Бакман кивнула и прикусила указательный палец.

— Понимаю… — сказала она. — Ты о Хенрике Грундте? Тоже нерешаемая проблема?

— Решаемая. Дайте мне только время.

Она помолчала.

— Сколько?

— Что — сколько?

— Сколько времени?

Он пожал плечами:

— Не имеет значения. Два месяца… два года. Это необходимо. Они совершенно раздавлены.

— Кто они?

— Семья. Все до одного. Не знаю, кто больше. Но в одном я уверен: на похоронах они оплакивали не Роберта. Бедняга… у него не получилось стать главным героем даже на собственных похоронах. Согласись, что это несправедливо.

— Ему достался невыигрышный билет. — Эва значительным жестом подняла указательный палец. — В экзистенциальном смысле. Но ведь ты не думаешь, что Хенрик… жив?

— Трудно представить. Очень трудно… почти невозможно.

— Еще трудней предположить, что он умер естественной смертью.

— Еще трудней, — согласился Барбаротти. — Но если Асунандер даст мне такую возможность, я засяду за стол и прочитаю еще раз все материалы по делу. Все, что у нас есть. Переверну каждое слово, всех поставлю под сомнение.

— Может, лучше наоборот?

— Что?

— Всех перевернуть и каждое слово поставить под сомнение.

— Госпожа Бакман редкостная язва, должен отметить. Знает ли она об этом сама?

— Муж тоже так говорит. Поговори с шефом. Я его видела утром.

— Как он?

— Мрачен как туча.

— Тогда подожду до завтра, — решил Гуннар Барбаротти. — Бог спешить не велел.

— А ты с ним знаком? С Богом? Ни за что бы не подумала.

— Самую капельку, — сказал инспектор Барбаротти. — Самую-самую капельку.