2

Это случилось в один из выездов на природу.

Естественно, планировалось, что взрослых будет четверо. Или хотя бы трое. Но за полчаса до выезда позвонила Генриетта и сообщила об очередных семейных обстоятельствах. Вскоре оказалось, что Хертль должна остаться помочь медсестре делать прививки младшей группе.

Остались только Элисабет и Мойра. Сразу стало ясно, что у Мойры рано или поздно начнется приступ мигрени. Фактически она ехала с группой одна. Ну что ж, это не в первый раз.

Четырнадцать детей. В возрасте от трех до шести лет. Не успел автобус проехать и четыреста метров, как вырвало шестилетнюю Эвнис. В это время трехлетний Пол написал себе в сапоги. Еще через несколько минут четырехлетняя Элен и пятилетняя Юдит принялись выцарапывать друг другу глаза в драке за зеленый шарф с розовыми зайцами. Эмиль трех с половиной лет звал маму и плакал так, что сотрясались стены, а у шестилетнего Кристофа болел зуб.

Автобус остановился возле леса. Она быстро пересчитала детей. Все на месте. Все четырнадцать, вместе с Мойрой пятнадцать. Она вздохнула. Впереди трехчасовая прогулка по лесу, поиски клада, сосиски-гриль и ботанические изыскания. Вдалеке сгущались тучи. Интересно, успеют ли они все это до того, как начнется дождь.

Дождь пошел уже через двадцать пять минут, но они успели зайти в лес довольно далеко. Мойра почувствовала головную боль и шла метрах в пятидесяти от остальных, чтобы не ухудшилось состояние. Эрик и Валли дразнили Эвнис, в результате толстушка отказалась идти вместе со всеми и сошла с тропинки, но Элисабет все время поддерживала с ней контакт ауканьем. Один из близнецов Юмперсен упал и ударился головой о корень, пришлось его нести. Второй трусил сзади, держась грязными руками за ее пояс.

– Начинается дождь, – закричал четырехлетний Барти.

– Я хочу домой! – заныл пятилетний Хенрик.

– Ссыкуны, – отрезали Эрик и Валли. – Идите домой под юбку к мамаше.

– Хи-хи, под юбку, – пискнул кто-то из трехлеток.

– Эрик и Валли, сейчас же замолчите, – пригрозила Элисабет. – Или я надеру вам уши.

Мойра уже подошла к домику для ночевки, здесь они собирались обедать.

– Как удачно, – прошептала она, когда группа поравнялась с ней. Она, как всегда, говорила шепотом, чтобы не усилить приступ мигрени. – Скорее заходите под крышу.

Еще до того как Валли подошел к двери, Элисабет поняла, что ключ остался в сумке Хертль в ее шкафчике.

– Черт возьми, тут закрыто! – заорал Валли. – Давайте скорее ключ!

Мойра смотрела с недоумением. Элисабет вздохнула. Закрыла глаза и сосчитала до трех. Лил дождь, каблуки медленно погружались в мокрую землю.

– Мне холодно, – заныл один из Юмперсенов у нее на руках.

– Я есть хочу, – хныкал второй.

– Вы что, чертовы дуры, ключ забыли? – завопил Эрик и бросил в стену дома ком грязи.

Элисабет раздумывала еще три секунды. После чего передала близнеца, ударившегося головой, на руки Мойре, обошла дом и выбила окно.

Где-то через час дождь прекратился. Была съедена вся еда, прочитаны восемнадцать сказок, которые до этого читались сотни раз. Пяти-, шестилетние дети побегали по лесу и испачкались так, что появились сомнения, пустит ли шофер их в автобус. Мойра поспала на втором этаже, и ей даже стало легче, но не намного. Трехлетний аллергик Герард покрылся красными пятнами, потому что кто-то тайком уговорил его съесть орех. Двое описались.

В остальном все было под контролем. Она решила собрать детей на крыльце и двинуться в обратный путь.

Тринадцать. Их только тринадцать. Четырнадцать вместе с Мойрой.

– Кого у нас не хватает?

Оказалось, Эвнис. Расспросив ребят, она поняла, что Эвнис исчезла двадцать – тридцать минут назад – никто не блистал в определении временных промежутков. Причину ухода не удалось до конца прояснить: то ли Эрик, то ли Валли, то ли оба ударили ее доской по спине. Или Марисса назвала ее обезьяной. Или у нее заболел живот.

Может быть, все это вместе.

Девочку стали звать: кричали все вместе и по отдельности – ответа не последовало. Тогда Элисабет решила идти в лес.

Мойра осталась в доме с трех– и четырехлетками. Тех, что постарше, Элисабет взяла с собой.

«Постарше, – подумала она. – Пяти– и шестилетки. Семь человек».

– Мы пойдем на расстоянии десять метров, не теряя друг друга из виду. Будем все время кричать Эвнис. Понятно?

– Yes, boss! – рявкнул Валли и отдал честь.

Валли и нашел ее.

– Она сидит там, в дурацкой канаве, и икает. Говорит, что нашла мертвого дядьку без головы.

Элисабет сразу поняла, что так оно и есть. Такой денек просто не мог завершиться по-другому.

На самом деле не хватало не только головы. Тело, вернее, то, что от него осталось, лежало завернутым в ковер, а выяснять, что заставило Эвнис изучить его содержимое, не было времени. Возможно, торчащий оттуда обрубок ноги. Во всяком случае, сильной толстушке удалось вытащить ковер из канавы настолько, чтобы его развернуть. Элисабет видела, что он сильно поврежден влагой, плесенью, грибком и гнилью. Местами ковер рвался на куски, и тело внутри находилось в таком же плачевном состоянии.

Ни головы, ни рук, ни ног.

– Быстро все в дом! – закричала она, прижав к себе дрожащую девочку.

Внезапно к горлу подкатила сильная тошнота, и Элисабет поняла, что увиденное только что будет преследовать ее по ночам весь остаток жизни.

3

– Докладывайте, – сказал Хиллер, сцепив руки в замок.

Рейнхарт устремил глаза в потолок, Мюнстер принужденно откашлялся, а Ван Вейтерен зевнул.

– Так что? – повторил Хиллер.

– Ну… – Мюнстер начал листать свой блокнот.

– Давайте быстрее, – буркнул начальник полиции, глядя на свои золотые часы с хронографом, – я должен быть на совещании через двадцать пять минут. Можно покороче.

Мюнстер снова откашлялся:

– Ну, в общем, обнаружен труп мужчины. Вчера около часа дня в лесу в окрестностях Берена в тридцати километрах отсюда. Нашла его шестилетняя девочка из детсадовской группы во время пикника. Труп был завернут в ковер и брошен в пятидесяти метрах от ближайшей тропы, и пролежал он там долго.

– Сколько?

– Хороший вопрос. Может быть, год, может, больше, а может, и меньше.

– Это можно определить? – поинтересовался Хиллер.

– Меуссе во всю над этим работает, – ответил Ван Вентерей. – В любом случае, пролежал он не меньше полугода.

– Ну, – подстегнул Хиллер, – а дальше?

– А дальше, – продолжил Мюнстер, – дальше невозможно установить личность, потому что убийца отрубил голову, руки и ноги.

– Мы уверены, что это убийство? – произнес начальник полиции.

Рейнхарт вздохнул:

– Конечно нет. Это могла быть совершенно естественная смерть. Кому-то, видно, не хватило денег на достойные похороны. В наше время это недешево… Наверное, голову и остальное вдова, выполняя волю покойного, передала для исследований.

Ван Вейтерен откашлялся.

– Причину смерти невозможно будет установить быстро, – объяснил он, ковыряя в зубах зубочисткой. – На том, что осталось, нет следов насильственной смерти. Хотя, конечно, если отрубить человеку голову, он обычно умирает.

– Меуссе этот труп как-то совсем не радует, – добавил Рейнхарт. – Его даже можно понять. Он пролежал в сырой канаве в гнилом ковре уж точно всю зиму. Замерзал и оттаивал, замерзал и оттаивал. Дикие животные тоже пробовали его на зуб… но, похоже, он не пришелся им по вкусу. Думаю, еще и потому, что к нему было трудно подобраться. Труп частично лежал в воде… немного законсервировался, иначе от него остался бы только скелет. Короче говоря, выглядит он отвратительно.

Хиллер продолжил:

– Как мы думаем, почему у трупа отрезаны части тела?

«Мы? – подумал Мюнстер. – Мы думаем? Как мы сегодня себя чувствуем? Это вообще полиция или больница? А может, дурдом, как утверждает Рейнхарт? Трудно сказать».

– Трудно сказать, – озвучил его мысль Ван Вейтерен. – Убийства у нас и раньше случались, но здесь, вероятно, была еще и цель затруднить опознание.

– У вас есть мысли, кто это может быть?

Ван Вейтерен покачал головой.

– Конечно, мы обследуем местность, – сказал Мюнстер. – Это приказ самого начальника полиции… Двадцать человек бегают по лесу со вчерашнего дня… ну, разумеется, не ночью.

– Что практически бесполезно, – констатировал Рейнхарт, доставая трубку из кармана пиджака.

– Покуришь, когда мы закончим, – выдал шеф, глядя на часы. – Почему это бесполезно?

Рейнхарт убрал трубку и сцепил руки на затылке:

– Потому что они ничего не найдут. Если я кого-то убью и потрачу время на отрезание головы, рук и ног, то, наверное, я не такой дурак, чтобы положить их там же, где и тело. Во всем мире есть лишь одно место, где мы точно их не найдем. И это как раз там, где мы ищем. Надо согласиться: придумано неглупо.

– Ну хорошо, – прервал его Хиллер, – комиссара вчера здесь не было, поэтому я подумал…

– Да ладно, – сказал Ван Вейтерен, – осмотр местности не повредит, но думаю, к вечеру мы его прекратим. Немного улик может сохраниться после зимы. Да и навряд ли его лишили жизни там же. В этом мы практически можем быть уверены.

Начальник полиции снова засомневался.

– Каков наш план расследования? – спросил он. – Я уже опаздываю…

Ван Вейтерен, напротив, никуда не торопился.

– Как бы это сказать… Нам надо хорошо подумать. Сколько человек будут этим заниматься?

– Есть еще эти проклятые грабежи, – ответил Хиллер, вставая из-за стола. – И тот шантажист…

– И расисты, – добавил Рейнхарт.

– А шантажист… – начал было Хиллер.

– Поганый расист, – поправил Рейнхарт.

– Тоже тот еще гад, – подхватил Хиллер. – ВВ, зайди ко мне завтра, обмозгуем то, что мы имеем. Хейнеман еще на больничном?

– Вроде собирался выйти в понедельник, – сообщил Мюнстер.

На самом деле он сам собирался попросить пару выходных в связи с выходом Хейнемана. Но что-то ему подсказывало, что время для этого не совсем подходящее.

– Ну что ж, продолжаем работать, – резюмировал Хиллер, выпроваживая всех за дверь. – Чем быстрее мы это раскроем, тем лучше. Черт возьми, неужели невозможно выяснить, кто это? Или как?

– Ничего невозможного нет, – изрек Рейнхарт.

– И?.. Какие выводы сделал интендант? – спросил Ван Вейтерен, протягивая фотографии.

Мюнстер посмотрел на снимки безногого, в коричневых пятнах трупа и места происшествия. По всем параметрам место выбрано идеально: густой кустарник, заросшая канава… Неудивительно, что труп пролежал там так долго. Наоборот, то, что на него наткнулась шестилетняя девочка, можно считать абсолютной случайностью.

– Не знаю. Во всяком случае, кажется, все это было очень хорошо продумано.

Комиссар задумчиво бубнил что-то себе под нос.

– Ну да, продумано. Из этого и будем исходить. А ты что думаешь насчет расчленения?

– Конечно, затруднение идентификации…

– Ты часто узнаешь людей по ногам?

– Только если есть особые приметы – татуировки или что-то подобное. Сколько ему было лет?

– Примерно пятьдесят – шестьдесят. Нужно подождать до вечера. Пренеприятнейший труп, надо сказать. Думаю, заниматься им придется тебе и Рооту.

Мюнстер поднял глаза:

– Почему мне? А другие что будут…

Ван Вейтерен предупреждающе поднял палец:

– Другие заняты «своим проклятым грабителем». А Рейнхарт все шьет дело террористам. А меня положат, чтобы поковыряться немного в брюхе… в первую неделю мая. Так что лучше тебе заняться этим с самого начала.

Мюнстер почувствовал, что краснеет.

– Естественно, я в твоем распоряжении, когда ты окажешься в тупике, – поспешил заверить его Ван Вейтерен.

«„Когда“, – подумал Мюнстер, – а не „если“».

– Сначала надо еще найти, в чем застрять. Роот уже просмотрел списки пропавших без вести?

Комиссар нажал кнопку внутренней связи, и через пять минут на пороге стоял криминальный инспектор Роот с кипой бумаг в руках. Он рухнул на свободный стул и почесал подбородок. Его недавно отпущенная борода торчала в разные стороны и, по мнению Мюнстера, делала его слегка похожим на бомжа. Но вообще-то иногда бывает полезно иметь под боком человека, по лицу которого не видно за сто метров, что он полицейский.

– За последние два года поступило тридцать два заявления о пропавших без вести в нашем районе, – доложил он. – То есть тех, кто не объявился. Шестнадцать – в городе. Я их тут слегка проредил… Если считать, что он пролежал там от шести до двенадцати месяцев, то о нем должны были заявить с апреля по декабрь прошлого года. Посмотрим, конечно, что получится, когда у Меуссе все будет готово…

– Как может пропасть без вести столько народу? – возмутился Мюнстер. – Это достоверные цифры?

Роот пожал плечами:

– Большинство убегает за границу. В основном молодежь. Примерно в пятидесяти – шестидесяти процентах случаев о преступлении и речи нет… Так, по крайней мере, утверждает Стауф, а он в курсе дела. Думаю, он не считает всякую мелочь. Исчезает довольно много наркоманов. Едут в Таиланд, Индию или еще куда-нибудь.

Ван Вейтерен кивнул.

– И сколько у нас осталось кандидатов?

Роот полистал списки. Мюнстеру было видно, что некоторые имена обведены, подчеркнуты или отмечены знаком вопроса, но ценной информации явно не хватало.

– Не так уж много, – подтвердил Роот. – Если это мужчина в возрасте пятидесяти – шестидесяти лет, ростом около ста семидесяти пяти, считая голову и ноги… тогда у нас остаются на выбор только двое, может быть, трое.

Комиссар внимательно рассматривал свою зубочистку.

– Достаточно одного. Только чтобы это был он… И вовсе не обязательно, что он из наших мест. У нас нет данных о том, что он был убит в районе Берена, думаю, это могло произойти где угодно.

Роот кивнул:

– Если брать всю страну, то есть еще семь-восемь человек на выбор. В любом случае, я считаю, что, прежде чем искать возможных вдов, нужно дождаться результатов вскрытия.

– Без сомнения. Чем больше вдов его не увидят, тем лучше.

– Ну да, – продолжил Мюнстер после несколько затянувшейся паузы, – а что мы будем делать тем временем?

Ван Вейтерен откинулся назад так, что затрещало кресло:

– Я предлагаю прояснить основные моменты. Я скажу Хиллеру, что вы этим занимаетесь, а я, как говорится, на подхвате.

– Ну что ж, – сказал Роот в столовой за чашкой кофе, – думаю, мы справимся с этим за неделю.

– Неплохо бы, – согласился Мюнстер. – Когда будет готов отчет Меуссе?

Роот посмотрел на часы:

– Где-то через час. Я считаю, будет лучше поехать туда вместе. Что скажешь?

Мюнстер согласно кивнул.

– А как у нас движется работа по связям с общественностью? – поинтересовался он. – В газетах писали довольно много.

Роот помотал головой и проглотил половину венской булочки.

– Пока ничего существенного. Краузе следит за информацией. Сегодня вечером в новостях будет объявление… по телевизору и по радио, но, черт возьми, это должен быть кто-то из них. – И он постучал ложкой по спискам.

Мюнстер взял их в руки и стал изучать пометки Роота. Три имени обведены два раза, видимо, это и есть возможные кандидаты.

То есть кандидаты быть убитыми, расчлененными и небрежно брошенными в зарослях канавы в окрестностях Берена. Он быстро прочитал:

Клаус Меневерн

Браутенсвей, 4, Блоксберг

1937 г. р.

пропал без вести 01.06.1993

Пьер Кохлер

Армастенстраат, 42, Маардам

1936 г. р.

пропал 27.08.1993

Пиит Хауленц

Хогмерлаан, 11, Маардам

1945 г. р.

пропал 16.10.1993

– Да, – сказал он, возвращая списки на стол, – должно быть, это один из них.

– Это точно, – подтвердил Роот. – В таком случае мы сделаем все за неделю. Я это просто чувствую…

4

Он вышел из здания полиции на час раньше обычного и сразу поехал домой. Письмо лежало там, где он его оставил, – на полке в прихожей. Он снова открыл его и перечитал. Содержание не изменилось.

Настоящим сообщаем, что ваша операция по удалению аденокарциномы толстого кишечника назначена на 5 мая.

Мы просим вас подтвердить указанное время по почте или телефону не позднее 25 апреля, а также прибыть в отделение 46В 4 мая не позднее 21 часа.

После операции потребуется пребывание в стационаре в течение 2–3 недель; мы сообщаем это, чтобы вы могли планировать работу и семейную жизнь в соответствии с вышеизложенным.

С уважением,

Марика Фишер, секретарь.

Госпиталь Гемейнте, Маардам

«Тьфу ты, черт», – подумал он. Нашел в конце страницы телефон и набрал номер.

Ответил молодой женский голос. Максимум двадцать пять лет, примерно как его дочери.

– Ну, в общем, я приеду, – сказал он.

– Простите, с кем я разговариваю?

– С комиссаром Ван Вейтереном, естественно. У меня рак толстой кишки, и доктор Мувенруде собирается его резать…

– Секундочку.

Он подождал. Она вернулась:

– Да, пятое мая. Я отмечу, что вы приедете. Пожалуйста, не позднее чем за день до операции. Вам зарезервировано место в отделении 46В. У вас есть вопросы?

«Это больно? – подумал Ван Вейтерен. – Я выживу? Сколько процентов больных не просыпаются после наркоза?»

– Нет, – ответил он. – Я позвоню, если передумаю.

По тишине на другом конце провода он понял, что она удивлена.

– Почему вы можете передумать? – спросила она наконец.

– У меня могут появиться другие дела. Это непредсказуемо.

Она засомневалась:

– Господин Ван Вейтерен, вы волнуетесь перед операцией?

– Волнуюсь? Я?

Он попробовал рассмеяться, но и сам слышал, что его смех звучит не лучше, чем у подыхающей собаки. А их-то ему доводилось видеть в жизни.

– Тогда договорились, – сказала она дружелюбно. – Могу вас успокоить тем, что доктор Мувенруде – один из наших опытнейших хирургов, и вряд ли у вас в целом какой-то сложный случай.

«Нет. Но это мое брюхо, – подумал Ван Вейтерен. – И моя кишка. И она у меня с таких давних пор, что за это время я успел к ней несколько привязаться».

– Пожалуйста, звоните, если у вас появятся вопросы. Мы будем рады вам помочь.

– Большое спасибо, – вздохнул он. – Я в любом случае еще позвоню до операции. До свидания.

– До свидания, господин Ван Вейтерен.

Он постоял несколько секунд с письмом в руке. Потом разорвал его на четыре части и бросил в корзину.

Примерно через час он доел на балконе две жареные колбаски с картофельным салатом. Выпил стакан темного пива и стал размышлять, не выйти ли ему все-таки за пачкой сигарет. Зубочистки кончились, а вечер прекрасен.

«Все равно помирать», – подумал он.

Он прислушался, как часы в Кеймере бьют шесть. На тумбочке в спальне лежали два наполовину прочитанных романа, но он понимал, что они останутся там еще долгое время. В душе его не было мира. Наоборот, сидевшее внутри беспокойство выпускало свои когти, и, конечно, причину его никак нельзя было назвать секретом.

Ничего странного. В воздухе чувствовалась мягкость. Умиротворяющий теплый ветерок дул в квартиру с балкона, над крышей пивоварни на другой стороне Клойстерлаан повисло красное солнце. В кустах сирени за навесом для велосипедов чирикали птички.

«Вот я сижу, – подумал он. – Знаменитый комиссар Ван Вейтерен. Пятидесятисемилетний восьмидесятикилограммовый коп с раком толстой кишки. Через две недели я совершенно добровольно лягу на операционный стол, чтобы какой-то неопытный ученик мясника отрезал одиннадцать сантиметров моего тела. Тьфу, черт возьми».

Из низа живота начала подниматься легкая тошнота, теперь это было обычным делом после еды. Однако это не боль. Просто небольшая неприятность. И на том спасибо, конечно; жареные колбаски не значились в списке рекомендованных диетических продуктов, который ему дали в феврале после обследования. Но какого дьявола? Нужно добраться до операционного стола, сохранив остатки соображения, а потом уже, если все обойдется, можно будет думать о новых привычках. Здоровом образе жизни и тому подобном.

Всему свое время.

Он убрал со стола. Отнес посуду на кухню и поставил в раковину. Вернулся в гостиную и начал вяло просматривать кассеты и диски.

«Одиннадцать сантиметров моего тела», – подумал он и вдруг вспомнил фотографии, которые видел утром.

Мужчина без головы из Берена.

Без головы, рук и ног.

«Могло быть и хуже», – подумал он.

Как раз от пятидесяти до шестидесяти, как утверждает Меуссе.

Очень похоже. Быть может, они вообще ровесники? Пятьдесят семь. Почему бы нет?

Да, могло быть намного хуже.

Через десять минут он ехал в машине, включив на всю громкость хор Монтеверди. За полчаса еще не должно стемнеть. Времени предостаточно.

Он просто хотел взглянуть. Ничего больше. В конце концов, он все равно не был занят ничем другим.

Как говорится, всему свое время.

5

– Как личная жизнь? – поинтересовался Мюнстер, садясь рядом с Роотом в его старый «ситроен», – надо ведь о чем-то говорить и помимо работы.

– Хуже некуда, – ответил Роот. – Порой думаю, что мне надо сделать укол, который навсегда бы избавил меня от инстинктов.

– Вот как, – отозвался Мюнстер, уже пожалев, что затронул эту тему.

– С женщинами происходит что-то странное. По крайней мере с теми, что мне попадаются. На прошлой неделе познакомился с одной дамочкой – рыжеволосой красоткой из Оостербрюгге, она здесь в городе на курсах для медсестер. Мы сходили в кино, потом в «Крауз», а потом, когда я спросил ее, не хочет ли она зайти ко мне выпить немного вина и закусить его сыром, знаешь, что она ответила?

– Ума не приложу.

– Что ей надо домой к своему парню, который приехал в город и дожидается ее в сестринском общежитии.

– Ужас, – согласился Мюнстер.

– Да вообще кошмар, – продолжил Роот. – Наверное, я уже стар, чтобы бегать за женщинами. Может, попробовать дать объявление в газету. Курман из оперативного отдела нашел себе так очень даже ничего… но тут, конечно, нужна доля везения.

Он замолчал, сосредоточившись на обгоне голубого мебельного фургона. Мюнстер зажмурил глаза, когда прямо перед ними появился трамвай номер двенадцать. Через минуту он решился их открыть, и оказалось, что они чудом вывернули.

– А у тебя как дела? – спросил Роот. – По-прежнему все безоблачно с самой красивой женой полицейского в мире?

– Настоящий рай, – ответил Мюнстер и, на секунду задумавшись, понял, что сказал практически чистую правду.

Синн – это все-таки Синн. Единственное, что его иногда беспокоило, это вопрос: что такая женщина могла найти в нем, низкооплачиваемом полицейском, который на десять лет ее старше и который так много работает, что почти не видит ни ее, ни детей? Иногда казалось, что он получил от жизни нечто, чего совсем не заслуживал. И что когда-нибудь придет расплата.

Впрочем, зачем волноваться? У него счастливый брак и двое детей; может, нужно просто это с благодарностью принять. Во всяком случае, обсуждать это с криминальным инспектором Роотом ему хотелось меньше всего.

– Тебе бы надо сбрить бороду, – сказал он вместо этого. – Если бы я был женщиной, меня бы этот мох не возбудил.

Роот провел рукой по подбородку и задумчиво взглянул в зеркало заднего вида:

– Иди к черту. Не так уж и плохо она выглядит. Не уверен, что ты знаешь, чего хотят женщины.

– Ну хорошо. Как знаешь. Что будем делать с Меуссе?

– Придется пригласить его выпить, как обычно, – сказал Роот, подъезжая к зданию судмедэкспертизы. – А ты как думаешь?

– Да, так будет проще всего, – согласился Мюнстер.

Судмедэксперт Меуссе еще не закончил общение с сегодняшними трупами, и, чтобы ему не мешать, Мюнстер и Роот решили подождать его в кабинете.

Он пришел на двадцать минут позже назначенного времени, и Мюнстер понял, что денек у того выдался не из легких. Его тощее воробьиное тело напоминало скелет больше, чем когда-либо, лицо совсем посерело, а глаза за толстыми линзами очков, казалось, еще глубже запали в глазницы – видимо, наглядевшись за день на зло и извращения этого мира. Сам Мюнстер не смог смотреть на обезглавленный труп дольше пяти секунд воочию и десяти на фотографиях. Бедняга же Меуссе, по его предположению, копался сегодня в этом гнилом мясе часов десять – двенадцать.

Меуссе молча кивнул и повесил на крючок у двери свой запачканный белый халат. Вымыл в раковине руки и накинул лежащий на столе пиджак. Пару раз провел ладонью по совершенно лысой голове и вздохнул:

– Да, господа?

– Может быть, мы лучше поговорим, пропустив стаканчик в «Фиксе»? – предложил Роот.

Бар «Фикс» находился прямо через дорогу от здания судмедэкспертизы, и, естественно, сегодня не было причин менять маршрут.

Меуссе шел впереди, ссутулившись и держа руки в карманах; он обрел способность рассказывать, только когда выпил большой джин и полбокала пива. Мюнстер и Роот хорошо знали, что торопить его бесполезно, да и перебивать тоже, если он уже начал. Вопросы можно задавать потом. Вот так все было просто.

– Ну что ж, господа, – начал Меуссе. – Вижу, что комиссар сегодня не с вами. Ничего удивительного. Ну и кошмарный же труп вы раздобыли на этот раз! Если скромный патологоанатом может высказать свои пожелания, то, пожалуйста, в будущем я бы попросил вас выкапывать их чуть пораньше. Мы не то чтобы не любим тела, которые лежали и гнили бог знает сколько… но пожалуйста, на будущее… делайте это в течение трех, максимум четырех месяцев… где-то в этих пределах. Вдобавок сегодня во второй половине дня меня бросил на произвол судьбы один из ассистентов, хм…

– Сколько ему было лет? – попробовал перейти прямо к делу Роот, в то время как Меуссе увлекся пивом.

– Как я уже сказал. На редкость неприятный тип.

«Неприятный?» – подумал Мюнстер и вспомнил рассказ Меуссе о том, как эта неблагодарная работа изменила и омрачила его жизнь. Как он стал импотентом в тридцать, как в тридцать пять от него ушла жена, как в сорок он стал вегетарианцем, а к пятидесяти практически перестал употреблять твердую пищу… Собственное тело и его функции с годами стали казаться ему противоестественными. Он мог испытывать к ним только неприятие и отвращение, признался он Мюнстеру и Ван Вейтерену однажды вечером, когда по какой-то причине количество выпитого сильно превысило обычную дозу.

«Возможно, в этом нет ничего удивительного, – подумал Мюнстер. – Это просто закономерное развитие событий».

– Определить, сколько он там пролежал, сложно, – продолжил Меуссе, закуривая тонкую сигарету. – Думаю, месяцев восемь, но я легко могу ошибиться на два месяца в ту или другую сторону. Результаты анализов придут из лаборатории через неделю. Что касается причины смерти, тут дело обстоит не лучше. Единственное, что понятно, это то, что он умер задолго до того… как его бросили в канаву. Прошло не меньше двенадцати часов. А может, и сутки. На ковре почти нет следов крови, да и в теле ее почти не осталось. Голову и конечности отрубили раньше. Кровь успела вытечь, попросту говоря.

– Как отрубили конечности? – спросил Мюнстер.

– Непрофессионально, – ответил Меуссе. – Скорее всего, топором. И похоже, не особенно острым, на это ушло некоторое время.

Он допил пиво. Роот пошел покупать новое.

– О причине смерти можно сказать только то, что она в голове.

– В голове? – удивился Роот.

– Да, в голове, – подтвердил Меуссе, показывая на свой лысый череп. – Его могли убить выстрелом в голову или зарубить тем же топором… или что угодно… Причина смерти – травма головы. Если не считать расчленения и гниения, то тело практически не затронуто… Ну и конечно, не в счет некоторые вторичные повреждения, причиненные голодными лисами и воронами, которым удалось подобраться к паре мест на трупе. Но и они не сильно напакостили. Ковер и вода в канаве его слегка забальзамировали… или, во всяком случае, приостановили разложение.

Мюнстер, поднявший свой бокал, тут же поставил его на место.

– Что касается возраста и примет, – невозмутимо продолжал Меуссе, – можно предположить, что ему было пятьдесят пять – шестьдесят лет. Рост от метра семидесяти трех до метра семидесяти шести. Худощавого телосложения, с нормальными пропорциями, без переломов костей, шрамов от операций. Могли быть какие-то поверхностные шрамы, но кожа сгнила. Работу затрудняет то обстоятельство, что между телом и ковром возник своего рода симбиоз. Они, так сказать, смешались. Или лучше сказать – слились?

– Фу, черт возьми, – высказался Роот.

– Вот и я про то же, – согласился Меуссе. – Еще есть вопросы?

– Что, совсем никаких особых примет? – с надеждой спросил Мюнстер.

Вдруг лицо Меуссе озарила улыбка. Уголки губ поднялись вверх, обнажив два ряда неожиданно белых, здоровых зубов.

– Одна. – Меуссе явно наслаждался ситуацией.

«По крайней мере, он может позволить себе мрачное удовольствие держать их на крючке несколько секунд. Профессиональный триумф», – подумал Мюнстер.

– Если у убийцы была цель затруднить идентификацию, то одну вещь он все же упустил.

– И какую же? – спросил Роот.

– Одно яичко, – ответил Меуссе.

– Что? – не понял Мюнстер.

– У него в мошонке только одно яичко, – объяснил Меуссе.

– Совсем одно? – переспросил Роот с глупым видом.

– Даааа, – протянул Мюнстер, – конечно, с этим мы далеко уйдем.

Ирония не была намеренной, но он сразу понял, что обидел маленького судмедэксперта. Мюнстер поднял бокал и попробовал откашляться, чтобы отвлечь его внимание, но уже совершенно напрасно.

– Что касается ковра, – сухо закончил Меуссе, – об этом вам завтра расскажет Ван Импе. Сейчас я должен вас покинуть. Естественно, на ваших полированных столах завтра утром появится письменный отчет. – Он допил свое пиво и встал.

– Спасибо, – сказал Роот.

– Прощайте, господа, – закруглился Меуссе. – И буду благодарен, если вы в ближайшие дни не появитесь с еще каким-нибудь древним туловищем. – В дверях он остановился: – Если вдруг вы наткнетесь на недостающие части, мы конечно же поможем вам их сопоставить. Всегда к вашим услугам.

Мюнстер и Роот еще несколько минут сидели, допивая пиво.

– Почему у него одно яичко? – спросил Роот.

– Не знаю, – ответил Мюнстер. – Вообще-то для жизни этого достаточно. Наверное, была какая-то травма второго, может, ему его удалили… или что-то в этом роде.

– А может, его съели животные? Я имею в виду – в канаве.

Мюнстер пожал плечами:

– Только меня не спрашивай. Но если Меуссе говорит, что его не было и раньше, то это наверняка так и есть.

Роот кивнул:

– Чертовски ценная информация.

– Ага, – согласился Мюнстер. – Это именно то, что значится во всех базах: особые приметы – в мошонке одно яйцо! Ты все еще думаешь, что мы справимся за неделю?

– Нет, – ответил Роот. – Но может, хотя бы за год? Пойдем?

На обратном пути в участок оба были немногословны. Во всяком случае, они могли констатировать, что третий в списке кандидатов, Пиит Хауленц с Хогмерлаан, скорее всего, был слишком молод, чтобы о нем могла идти речь.

По данным списка, ему еще не было пятидесяти, и, несмотря на то что Меуссе подчеркивал, что только предполагает, Роот и Мюнстер знали, что даже в своих предположениях он редко ошибается.

Зато и Клаус Меневерн, и Пьер Кохлер подходили вполне. И совершенно естественно, что они их поделили. Это можно было не обсуждать.

– Ты кого берешь? – спросил Роот.

Мюнстер заглянул в список:

– Пьера Кохлера. Правда же, это лучше сделать сегодня? Роот посмотрел на часы:

– Конечно. Даже семи еще нет. Ни один уважающий себя коп не приходит домой раньше девяти.

6

Когда он подъехал, все уже усаживались в автобус.

– Добрый вечер, комиссар, – поздоровался инспектор ле Хауде. – Ищете что-то особенное?

Ван Вейтерен покачал головой:

– Просто подумал, что неплохо бы взглянуть самому. Вы уже всё прочесали?

– Да, – ответил ле Хауде. – Нам ведь было приказано. Я считаю, этого достаточно. Особо надеяться не на что.

– Что-нибудь нашли?

Ле Хауде усмехнулся, достал носовой платок и вытер лоб.

– Да много чего, – ответил он, указывая на несколько черных пластиковых мешков, уже стоящих в автобусе. – Шесть штук. Мы подбирали все, что не относится к лесу, на площади примерно в двадцать футбольных полей. Будет очень интересно все это изучить.

– Хм… – отозвался Ван Вейтерен.

– Думаю, нам надо отправить счет в муниципальную службу уборки Берена. Это вообще-то их работа.

– Да, отправьте, – согласился Ван Вейтерен. – А теперь и я пойду поразмышляю.

– Удачи, комиссар, – сказал ле Хауде, хлопая дверцей. – Мы потом расскажем, чем тут разжились.

Он пошел по тропинке. Детсадовская группа шла этим путем, если он правильно понял. Поистине тропинка не ахти: не шире метра, везде торчат корни, камни… Да, как утверждает местная полиция, убийца, вероятно, пришел с другой стороны. Скорее всего, так оно и есть. Он оставил машину на дорожке для верховой езды с другой стороны холма, что возвышается в середине леса, – оттуда он нес или тащил волоком свою ношу пятьдесят – шестьдесят метров… через заросли и чуть в гору. Лес довольно густой, поэтому ясно, что задача была не из легких. Если это один человек, то, должно быть, он большой и сильный. Навряд ли женщина или старик… Можно себе позволить сделать хотя бы этот вывод?

Он подошел к месту. Участок канавы был окружен бело-красными лентами, но охраны уже не было. Он остановился в трех-четырех метрах.

С полминуты рассматривал мрачное пристанище и снова пожалел, что не купил сигареты.

Потом он перебрался через канаву и стал пробираться к дорожке для верховой езды. По-видимому, это путь убийцы. Он прошел его за семь-восемь минут. Что стоило ему нескольких царапин на лице и руках.

«Если бы мы нашли его сразу, – подумал он, – то могли бы проследить весь путь убийцы метр за метром».

Теперь это, конечно, невозможно.

Невозможно, да и, похоже, не очень-то интересно. Если им когда-нибудь удастся раскрыть дело, то помогут совсем не эти сломанные сучья. На данный момент, и это без сомнения, и преступление, и преступник бесконечно далеки. И в пространстве, и во времени.

Не говоря уже о жертве.

Ван Вейтерен повернул обратно.

«А если его никто не ищет? – вдруг подумалось ему. – А что, если его исчезновения никто и не заметил?»

Вообще никто.

Эта мысль его не отпускала.

«А если бы та толстая девчонка его не обнаружила, – продолжал думать он, – тогда его могли хватиться только через несколько лет. Или найти тело. Сколько угодно времени могло пройти. И с годами, конечно, процесс разложения и все остальное успели бы полностью стереть его с лица земли. Почему бы и нет?»

Хотя где-то оставались ноги. И улыбающийся череп. Бедный Йорик, где эти губы… Нет, нет никакого черепа.

И тогда никому не пришлось бы ставить на могиле крест.

Совершенно незаметная смерть.

Мысль была неприятной. Он попытался прогнать ее прочь, но взамен ему представился освещенный операционный стол, на котором лежит его собственное расслабленное тело, погруженное в наркотический сон. И как одетый в зеленое незнакомец склонился над его чревом с острым ножом в руке.

Он ускорил шаг. Начинало темнеть. Покупая через двадцать минут сигареты в киоске на железнодорожной станции, он почувствовал на руке первые капли дождя.

7

После недолгих раздумий Роот решил вместо визита позвонить. До Блоксберга пятнадцать километров, а времени уже полвосьмого вечера.

Положив после разговора трубку, он порадовался, что женщина на другом конце провода не видела, как он выглядит. Хорошо бы, чтобы она еще и не запомнила, как его зовут; по крайней мере, он надеялся, что ему удалось пробормотать свое имя так быстро, что она его не расслышала.

В сущности, разговор получился на редкость бестолковый.

– Алло.

– Госпожа Меневерн?

– Мари-Луиза Меневерн, да.

Голос был резкий и неприятный.

– Меня зовут Роот, я работаю в криминальной полиции. Я звоню по поводу пропавшего без вести. Вы беспокоились, что ваш муж Клаус Меневерн исчез в июне прошлого года, это так?

– Нет. Он исчез, но меня это абсолютно не беспокоит.

– В июне девяносто третьего?

– Точно.

– Он не возвращался?

– Нет.

– Давал о себе знать?

– Нет. Если бы это произошло, я бы сообщила.

– И вы не знаете, что с ним случилось?

– Думаю, он преспокойно живет у какой-нибудь бабы. Это в его репертуаре.

– Вот как. А где, вы не знаете?

– Откуда же мне это знать? Я сейчас смотрю телевизор, констебль. Кстати, вы правда из полиции?

– Конечно.

– Что вам нужно? Вы его нашли?

– Точно не знаю. Сколько у него было яичек?

– Что вы там, черт возьми, себе вообразили?!

– Я имею в виду, что, конечно, у большинства их два… У него не было операций в этой области?

– Ну погодите, я этого разговора так не оставлю!

– Но, пожалуйста, госпожа Меневерн, это не то, что вы думаете…

– В жизни не видела ничего отвратительнее вашего брата! Вы даже не можете посмотреть человеку в глаза. Телефонный извращенец! Если бы только я тебя видела, я бы тебе…

Роот поспешно нажал на рычаг. Посидел полминуты в оцепенении… как будто малейшее движение могло его выдать. Посмотрел в окно на сумеречное вечернее небо над городом.

«Да, – подумал он, – ничего-то у меня не выходит с женщинами. Что тут поделаешь?»

Потом он решил вычеркнуть имя Клауса Меневерна из числа возможных жертв. Теперь оставался один кандидат.

Мюнстер остановился у маленького неухоженного дома на Армастенстраат.

Немного посидел в машине, прежде чем перейти улицу и войти в подъезд. На лестнице немилосердно воняло кошачьей мочой, штукатурка на стенах местами осыпалась. Он не нашел имени Пьера Кохлера в списке жильцов внизу, но список не внушал доверия, как и весь этот дом, поэтому он решил проверить таблички на дверях.

На четвертом этаже он нашел сделанную от руки надпись на почтовом ящике:

Пьер Кохлер

Маргит Деллинг

Юрг Есхенмаа

Доломит Казай

Он позвонил. Ничего, по-видимому, не работает. Несколько раз постучал.

Не прошло и минуты, как послышались шаги, и дверь открыла женщина лет пятидесяти. На ней был сиреневый халат, нетуго подпоясанный на тучном теле; она по-хозяйски оглядела Мюнстера с головы до ног.

Увиденное ей явно не понравилось.

То же можно было сказать и о Мюнстере.

– Я из полиции, – сообщил Мюнстер, в ту же секунду протягивая удостоверение. – Дело касается пропавшего без вести. Я могу войти?

– Нет, если у вас нет ордера, – ответила женщина.

– Спасибо, – сказал Мюнстер. – Мы нашли труп в лесу неподалеку отсюда, и, возможно, это тело Пьера Кохлера, который пропал без вести в августе прошлого года.

– А почему это должен быть он? – удивилась женщина, дергая пояс халата.

– Мы в этом не уверены, – ответил Мюнстер. – Мы просто проверяем всех пропавших… Он того же возраста и примерно того же роста, но, конечно, это лишь рутинный опрос. Точных данных, что это он, у нас нет.

«Черт возьми, что это я так вежливо распинаюсь тут перед этой коровой? – подумал Мюнстер. – Надо было ее сразу прижать как следует».

– Ну… – Она прикурила сигарету.

– Есть одна деталь.

– Деталь?

– Да, по которой его можно опознать… Понимаете, мы нашли тело без головы, поэтому трудно понять, кто это.

– Вот как?

За ее спиной в глубине прихожей показался мужчина. Хмуро кивнул Мюнстеру и положил руку женщине на плечо.

– И что это за деталь? – спросил он.

– Как вам сказать, – отозвался Мюнстер. – У жертвы отсутствует одна семенная железа, возможно, это результат давней операции. Не знаете ли вы?..

Мужчина вдруг закашлялся, и Мюнстер запнулся. Когда приступ прошел, стало понятно, что тот просто с трудом сдерживает смех. Он улыбался. И женщина тоже.

– Что ж, господин начальник, – мужчина постучал себе костяшками пальцев по лбу, – вот моя голова. Если хотите посчитать яйца, проходите. Меня зовут Пьер Кохлер.

«Тысяча чертей, – подумал Мюнстер, – почему я не воспользовался телефоном?»

Когда дома он прочитал детям очередную порцию вечерних сказок, позвонил Роот.

– Как дела? – спросил инспектор.

– Это не он, – ответил Мюнстер. – Кохлер жив и в добром здравии. Они просто забыли об этом сообщить.

– Ну и ну.

– А твой как?

– Похоже, что то же самое. По крайней мере, яиц у него хватает. Да и жен тоже. Видно, он просто сбежал.

– Вот как, – сказал Мюнстер. – Что теперь будем делать?

– У меня появилась мысль, – сказал Роот. – По поводу расчленения. Или на руках и ногах были особые приметы, или все намного проще.

– Проще?

– Отпечатки пальцев, – выдал Роот.

Мюнстер задумался.

– Кто ж избавляется от отпечатков, отрубая ноги?

– Правильно. Но он это сделал, чтобы запутать. Понимаешь, что это значит?

Мюнстер подумал еще две секунды.

– Конечно. У нас есть его отпечатки. Он есть в нашей базе.

– Умный полицейский, – похвалил его Роот. – Да, даю голову на отсечение, что где-то в архивах есть его отпечатки. Кстати, сколько там человек?

– Думаю, с триста тысяч, – ответил Мюнстер.

– Да, просто самая малость. Эх, этим путем нам его все равно не найти, но это уже что-то. Увидимся завтра.

– До завтра, – попрощался Мюнстер и положил трубку.

– Чем вы сейчас занимаетесь? – спросила Сини, когда они выключили свет в спальне и обнялись.

– Да так, – ответил Мюнстер, – ищем одного старикана, который пропал в прошлом году. Ему лет пятьдесят – шестьдесят, и у него одно яичко.

– Интересно, – заметила Сини. – И как вы его найдете?

– А мы уже нашли. Убитым.

– Вот оно что, – сказала Синн. – Обними меня, пожалуйста, покрепче.

8

Естественно, Мюнстер выиграл все три гейма, но все-таки счет был самым близким к ничьей за последние несколько лет. Очки распределились: 15–10, 15–13, 15–12, если кому-то было интересно знать точный счет. Во втором и в третьем гейме комиссар долго был подающим.

– Если бы я не промазал при подаче, ты бы продул, – объявил он по дороге в раздевалку. – Так и знай.

– Отличная была игра, – отозвался Мюнстер. – Кажется, комиссар в хорошей форме.

– Какая хорошая форма? – усмехнулся Ван Вейтерен. – Это предсмертные судороги. Завтра мне на операционный стол, если ты не помнишь.

– Ах да, конечно, – сказал Мюнстер, как и остальные коллеги, он был в курсе дела. – Во сколько?

– Сегодня вечером ложусь в больницу. Операция завтра в одиннадцать. Да, все там будем.

– У моего дяди был рак толстой кишки. Он перенес две операции и сейчас прекрасно себя чувствует.

– Сколько ему лет?

– Около семидесяти, – ответил Мюнстер.

Комиссар пробормотал что-то себе под нос и сел на скамейку.

– Давай выпьем «У Аденаара» после душа, – предложил он. – Хочу послушать, как продвигается дело.

– Хорошо, – согласился Мюнстер. – Мне только нужно будет позвонить Синн.

– Конечно, позвони, – сказал Ван Вейтерен. – Передай ей от меня привет.

«Он не верит, что выживет», – подумал Мюнстер, и вдруг почувствовал жалость к комиссару. Без сомнения, это произошло в первый раз и совершенно неожиданно для него самого. Он отвернулся к стене душевой кабины и смыл теплой водой улыбку, вызванную этим чувством.

Но «У Аденаара» комиссар уже снова обрел свое собственное «я». Он бурно возмущался, что пиво разбавлено, и два раза заставил поменять себе бокал. Посылал Мюнстера за сигаретами. Стряхивал пепел в цветочные горшки.

– Ну что ж, интендант занимается делом, а я, как говорится, на подхвате. Вы, как я понял, не сильно продвинулись?

Мюнстер вздохнул. Отпил глоток и начал докладывать о результатах проделанной работы.

Пришлось признаться, что предположения Ван Вейтерена небезосновательны. Неопознанный труп из-под Берена по-прежнему не опознан. Прошло две недели, но следствие стоит на месте.

Не то чтобы интенсивность и качество оперативной работы оставляли желать лучшего – просто отсутствовал результат. Были сделаны многочисленные объявления по телевидению, радио и в газетах. Дело, несомненно, государственной важности, несмотря на угасающий интерес средств массовой информации на второй неделе. Были проверены все пропавшие без вести лица мужского пола в возрасте сорока – шестидесяти лет (на случай, если Меуссе ошибся в возрасте), и все эти варианты отпали после вопроса о количестве семенных желез. Телефонная проверка данных больниц, которую проделал Роот, показала, что в стране от девятисот до тысячи мужчин актуальной возрастной категории по тем или иным причинам имеют одно яичко, что значительно больше, чем предполагалось, но выяснить их личные данные не представляется возможным из-за врачебной тайны. Мюнстер связался с несколькими тюремными начальниками, но был вынужден констатировать, что контроль за состоянием половых органов заключенных и внесение этих данных в соответствующие документы не являются сильной стороной пенитенциарной системы.

– Искать по тюрьмам бесполезно, – заключил Мюнстер. – Насчет отпечатков пальцев – это, в общем, только предположение.

Ван Вейтерен согласно кивнул.

– А что ковер?

– Ха… – вырвалось у Мюнстера. – О нем мы знаем очень многое. Комиссар желает услышать?

– Пожалуйста, вкратце.

– Ковер из овечьей шерсти. Довольно низкого качества, когда-то был серо-синим. Метр шестьдесят на метр девяносто. Вероятное время использования – три-четыре года. Клейма производителя нет, довольно изношенный еще до… последнего применения.

– Хм… – прокомментировал Ван Вейтерен.

– На ковре имеются следы собачьей шерсти и еще пяти – десяти субстанций, которые можно найти в любом доме. Кстати, для перевязывания свертка использовали кусок коричневой веревки. Обмотали два раза, чтобы выдержала. Обычная веревка. В стране такой продают двести тысяч метров в год.

Комиссар закурил:

– Еще что-нибудь от Меуссе?

– Еще бы, – ответил Мюнстер. – Сделан анализ ДНК и получен весь его генетический код, если я правильно понял. Проблема в том, что его не с чем сопоставить. Нет таких баз данных.

– Ну и слава богу, – сказал Ван Вейтерен.

– Да, я тоже так считаю, – согласился Мюнстер. – В любом случае, мы знаем об этом проклятом теле все, что можно узнать…

– Кроме того, кому оно принадлежало, – подсказал Ван Вейтерен.

– Да, кроме этого, – вздохнул Мюнстер.

– А в объявлениях говорилось об одном яичке? Я сам не видел.

– Нет, – ответил Мюнстер. – Мы решили приберечь эту информацию, чтобы быть уверенными, когда появится правильная версия, но кажется, она частично просочилась к журналистам.

Ван Вейтерен немного призадумался.

– Должно быть, парень был чертовски одинок. Невероятно одинок.

– Я читал… Случается, мертвые лежат по два-три года, и никто о них не спохватывается, – поведал Мюнстер.

Ван Вейтерен мрачно кивнул. Подозвал официантку и заказал еще два пива.

– Я не уверен, что буду… – попытался возразить Мюнстер.

– Я угощаю, – пояснил комиссар, и на этом вопрос был закрыт. – А ты вообще уверен, что о нем кто-нибудь где-нибудь заявлял как о пропавшем без вести?

Мюнстер задумчиво смотрел в окно и слегка медлил с ответом.

– Не уверен. Я тоже об этом подумал, и мне, правда, кажется, что никто и нигде.

– Конечно, это может быть и иностранец, – предположил Ван Вейтерен. – Границы сейчас настолько открыты, что кто угодно может въехать с трупом в багажнике.

Мюнстер кивнул.

– Что собираетесь делать дальше?

Мюнстер пожал плечами:

– Наверное, приостановим дело. Роот уже занят другим. Хиллер хочет, чтобы я с завтрашнего дня вошел в группу Рейнхарта. Вероятно, телу придется полежать пока в холодильнике и подождать подходящего случая.

Ван Вейтерен одобрительно кивнул.

– Правильно, интендант, – согласился он, поднимая бокал. – Чертовски правильно сформулировано! Полежать в холодильнике до подходящего случая – кто может предположить, что после его смерти все будет именно так? Наверное, и он сам не думал не гадал. В любом случае выпьем.

– Выпьем, – отозвался Мюнстер.

– А у комиссара есть какие-нибудь предложения? – спросил он уже по дороге к выходу.

Ван Вейтерен почесал в затылке:

– Нет. Ты сам сказал: надо набраться терпения. Куры не несут яйца быстрее, если стоять у них над душой.

– Откуда такие сравнения?

– Сам не знаю, – ответил довольный Ван Вейтерен. – У нас, поэтов, всегда так. Само приходит.

9

На первое сообщение она не среагировала. То есть на несколько строк в вечерней газете, которые она прочла в такси по дороге из аэропорта. Это мог быть кто угодно.

Потом она заволновалась. Распаковав багаж и приняв свои две таблетки, она взялась за стопку ежедневных газет, аккуратно сложенных горничной на столе.

Она устроилась у камина в кресле в стиле бидермейер и начала изучать их одну за другой – тут и появились дурные предчувствия. Конечно, наверняка все это не больше чем фантазия, навязчивая идея или что-то в этом роде, вызванное угрызениями совести. Этим смутным чувством вины, которое хоть и не имело на то права, но постоянно ее преследовало… в той или иной степени… и никогда не оставляло в покое. Она хотела бы от него избавиться. Чтобы оно решило смилостивиться и раз и навсегда оставить ее. Раз и навсегда.

Но, конечно, этого не происходило.

Она вышла на кухню. Налила еще одну чашку чая, забрала часть газет с собой в спальню и стала изучать их более тщательно. Читала, лежа под одеялом, в то время как мысли уносились в далекое прошлое, вспоминались даты и события. Когда сгустились сумерки, она вздремнула, но быстро проснулась, увидев во сне его лицо.

Его лицо без всякого выражения, с этими непостижимыми глазами.

Она протянула руку и зажгла лампу.

Неужели это он?

Она посмотрела на часы. Полседьмого. В любом случае, садиться сегодня вечером в машину уже поздно. Она, как всегда, устала от перелета. Никто не требует заниматься этим немедленно, но понятно, что это не то, что можно замести под ковер и там оставить. Есть вещи, которых не обойти. Есть обязанности.

Она приняла душ и пару часов смотрела телевизор. Позвонила Лизен и сообщила, что вернулась домой, ни словом не обмолвившись о своих опасениях. Естественно, нет. Лизен относилась к тем, кто не знает. У нее никогда не было причин ей рассказывать.

Никаких веских причин.

В новостях не сказали ни слова. Ничего странного – прошло уже больше двух недель, и появились более важные вещи, о которых можно поведать гражданам. Вероятно, люди уже начали забывать эту историю, и она почувствовала, что без ее вмешательства скоро все совсем забудется и канет в Лету.

Забудется и канет в Лету. Разве это не одно и то же?

Забудется и канет в Лету.

Она беспокойно вздохнула. Разве не проще оставить все как есть? К чему снова копаться в прошлом? Сколько боли это принесет? Неужели он никогда не прекратит ее преследовать, как… как… как это теперь называют? Полтергейст? Что-то в этом роде.

Но оставалось смутное, загнанное глубоко внутрь и, тем не менее, назойливое чувство вины. Именно оно не давало покоя. Удастся ли от него избавиться, оставшись в стороне и в этот раз? Хороший вопрос, без сомнения.

При самом оптимистичном прогнозе ей осталось жить еще лет десять – двенадцать, рано или поздно придется оказаться там.

То есть предстать перед Создателем. И тогда совесть должна быть чиста.

Конечно. Она со вздохом встала и выключила телевизор. Об этом нужно хорошо подумать.

К тому же на самом деле ничего, ну ничегошеньки не говорит о том, что это действительно он. Ни малейшего факта.

Наверняка это просто нервы.

Она выехала рано утром. Проснулась она в полшестого – еще один знак неотвратимо приближающейся старости. Встала, позавтракала и еще до семи выгнала из гаража машину.

Движение не было интенсивным, и, с трудом выехав из города на холмистую сельскую местность, она осталась на дороге практически одна. Утро обещало прекрасный день: тонкая дымка тумана медленно растворялась, а солнце светило все ярче. Она остановилась отдохнуть и выпить чашку кофе в живописном отеле между Герлахом и Вюрплатсом. Сидя в кафе и листая утренние газеты, пыталась собраться с мыслями и совладать со снедающим ее беспокойством. О нем в газетах ни слова. Ни в одной.

Она проехала Линзхаузен без остановок и около половины десятого уже оказалась на месте. Выйдя из машины, подошла к двери дома. С трудом ее открыла и вскоре поняла, что дело вполне может обстоять так, как она предположила.

Конечно, уверенности в этом нет, но раз уж она зашла так далеко, ничего другого не остается, кроме как позвонить в полицию.

Что она вскоре и сделала, с телеграфа в Линзхаузене; сообщение в полицейском участке Маардама в десять часов и три минуты утра принял практикант Питер Виллок.

Через десять минут криминальный инспектор Роот без стука вошел в кабинет своего коллеги Мюнстера и сообщил с нескрываемым возбуждением:

– Думаю, что он у нас в кармане.

10

«Спать, – думал он. – Просто спать».

Вопреки ожиданиям, несколько часов до больницы не стали апофеозом одиночества, а возможно, Понимание – именно так, с большой буквы, – преследовало его в виде множества голосов по телефону и не давало отдохнуть эти несколько часов.

Все эти люди не то чтобы хотели попрощаться, по крайней мере, этого нельзя было сказать по их голосу. Но все же на случай, если вдруг случится непредвиденное, они желали успокоить себя тем, что хотя бы поговорили с ним в этот последний вечер.

Первой позвонила Рената. Как кошка вокруг тарелки каши, она ходила вокруг да около: рассказала о летнем доме, который когда-то был их общим, о книгах, которые не читала, а лишь видела, о своем брате и невестке (брата он терпеть не мог, а с невесткой каким-то чудом раньше даже находил общий язык), и только потом, после двадцати минут пустой болтовни, она незаметно перешла к операции.

Страшно?

Нет? Ну что же. Конечно, она другого от него и не ждала. Может быть, он позвонит, когда все будет позади?

Он почти пообещал. Все что угодно, только бы она не начала жужжать, что им неплохо бы снова сойтись. Они не жили вместе уже три года, и если он порой о чем-нибудь и жалел в своей жизни, то точно не о разводе с Ренатой.

«Возможно, только поэтому наш брак не был несчастным, – подумал он вдруг. – То есть как раз потому, что мы вовремя разошлись».

Рейнхарт как-то сказал, что депрессивным людям нужно держаться друг от друга подальше. Сумма всегда больше слагаемых. И намного больше.

Потом позвонил Малер. Не успел Ван Вейтерен закончить предыдущий разговор, как на проводе оказался старый поэт.

Видимо, он обмолвился о Понимании в клубе, да, конечно. Скорее всего, во время шахматной партии в прошлую субботу или неделей раньше. Во всяком случае, он не ожидал. С Малером они не были особенно близки – в общепринятом понимании, – или же их безмолвное общение в накуренном зале содержало нечто большее, чем он предполагал. Или позволял себе предполагать. Вообще-то он над этим не задумывался, но так или иначе звонок Малера стал сюрпризом.

– Думаю, что мы еще сыграем, – сказал Малер.

– Да, я скоро вернусь. Ничто так не повышает способности, как двухнедельное воздержание.

Малер рассмеялся своим глубоким смехом и пожелал ему удачи.

Напоследок позвонила, естественно, Джесс.

Издалека слала дочерние объятия, но обещала через несколько дней навестить его с корзиной винограда, шоколадом и внуками.

– Ни за что, – протестовал он. – Держи детей за сто миль от зрелища синеющего старикашки! Они меня до смерти напугаются.

– Ерунда, – ответила Джесс. – Я потом свожу их в мороженицу, и они все забудут. Я знаю, что ты до смерти боишься операции, хотя конечно же станешь категорически это отрицать, если кто-то спросит.

– Стану категорически отрицать, – подтвердил Ван Вентерей.

Как и Малер, она рассмеялась. Потом он поговорил на школьном французском с двумя трехлетними внуками, которые, разумеется, тоже грозились в скором времени его навестить. Если он правильно понял. И надо признать, они здорово переживали и даже попытались его подбодрить.

– Там делают укольчик, и человек засыпает, – сказал один.

– А мертвых они увозят в подвал, – успокоил другой.

Когда уже и это оказалось позади, пришла пора выезжать.

Он, как всегда, оставил ключ госпоже Грамбовской, соседке снизу, и вокруг седовласой преданной служительницы веры, как ему показалось, в этот вечер витало примирение, словно сияющий нимб. Она взяла его ладонь в свои руки и осторожно ее погладила, прежде, за все годы, что он ее знал, она никогда не позволяла себе такого жеста.

– Прощайте и будьте осторожны.

«Похоже, что они все здорово разочаруются, если я выкарабкаюсь», – подумал Ван Вейтерен, садясь в такси. Кстати, недурное напутствие. Быть осторожным! Когда он будет лежать там, накачанный лекарствами и разрезанный, то, конечно, чертовски важно будет не допустить какой-нибудь неловкости. Надо запомнить.

Оказалось, что не позвонил только Эрих, но, может быть, он пытался днем. Матч против Мюнстера и поход в бар заняли почти весь день, в результате комиссар находился дома не больше двух часов. Надо думать, что в тюрьме пользоваться телефоном разрешают только в определенное время.

Медсестра привела Ван Вейтерена в выкрашенную светло-желтой краской палату с двумя кроватями, но вторая была пуста, так что он мог остаться наедине со своими мыслями.

А их было много – и самых разных. И достаточно назойливых, чтобы прогнать сон. Телефонные звонки напомнили о прошлом; ему не хотелось думать о нем, но мысли неслись туда, и вскоре комиссар стал вспоминать моменты боли и зернышки счастья, выпавшие ему в жизни, пытаясь понять, что же именно сделало его тем, чем он стал… если, конечно, можно ставить вопрос так по-детски. Во всяком случае, казалось, что время для раздумий более чем подходящее. «Я как будто сам себе сочиняю эпитафию, – подумал он вдруг, – собственный некролог, с перевернутыми знаками альтерации. Или знаками вопроса».

Прочь из памяти.

Ex memoriam.

Кто я? Кем я был раньше?

Естественно, ответов не появлялось; ясно было только одно – что здесь играло роль множество факторов. И все они каким-то мрачным образом тянули в одну сторону.

Отец: поистине трагическая фигура (хотя дети обычно слепы и не чувствуют трагизма), оказавшая на него огромное влияние. Он уверенно и непреклонно внушал сыну мысль о том, что от жизни ничего нельзя ждать. В ней нет порядка, а есть только ощущения, произвол, случайности и мрак.

Да, приблизительно так, если он его правильно понял.

Его брак: двадцать пять лет жизни с Ренатой. В результате появились двое детей, наверное, это и есть самое главное. Один из них в тюрьме и вряд ли сойдет с кривой дорожки, но, разумеется, есть еще Джесс и внуки – неожиданный свежий побег на старом и больном древе. С этим никак не поспоришь.

Служба: хоть ничто его там не держало, все же тридцать пять лет бессменной работы, тридцать пять лет столкновений с обратной стороной жизни общества наложили на его личность определенный отпечаток.

Да, определенно, есть тут некая связь.

Ван Вейтерен просунул руку под простыню и пощупал живот. Там… она сидит где-то там, сразу за пупком и чуть справа, если он не ошибается. Именно там и будет разрез.

Он слегка надавил. Почувствовал, как возникает голод, как будто он нажал на кнопку; после шести ему есть запретили, а он ничего не ел с двенадцати. Сейчас, наверное, опухоль поглощает последние капли пива от «У Аденаара»… Он попытался представить себе этот процесс, но картинки получались странные и фантастические, очень далекие от реальности.

Пребывая в своих смутных воспоминаниях, он, видимо, уснул; какое-то время продолжался мрачный фильм о том, что происходит в просвете кишечника, но постепенно все прояснилось. Неожиданно восстановилась контрастность, и четко обозначилась ярко освещенная сцена: мистические фигуры в зеленом крались по больнице безмолвно, как в гипнотическом трансе. И только лязганье хирургических инструментов, которые точили и бросали в железные лотки, время от времени нарушало полную тишину.

Увидев свое обнаженное, беспомощное тело лежащим на холодном мраморном столе, он вдруг понял, что все позади, это совсем не операция; он уже находится в хорошо знакомом холодном зале судмедэкспертизы, где так много раз видел за работой Меуссе и его коллег.

Ван Вейтерен приблизился к проворно режущим и ковыряющим фигурам и понял, что там лежит уже не он, а кто-то совершенно чужой, какой-то несчастный бедняга. А может, и не совсем чужой… что-то знакомое виделось в обезглавленном теле без рук и ног. Когда же комиссару наконец удалось протиснуться между Меуссе и его бледным толстяком ассистентом, имя которого ему никак не удавалось запомнить, оказалось, что работают те совсем не за столом, а прямо на земле в лесу. В канаве. И заняты они на самом деле не операцией и не вскрытием, а просто заворачивают тело в большой грязный ковер и вот уже поспешно тащат в заросшую канаву, где ему и место. Где всему место. Ныне и вовек.

Но вот уже он сам лежит в ковре. Он не может издать ни звука, не может даже дышать, но хорошо слышит их возбужденный шепот: здесь ему будет хорошо! Никто его здесь не найдет. Абсолютно ненужный человек. Зачем о таких беспокоиться?

И он закричал… Он кричал им, взывая к их совести. Да, именно это он кричал, но получалось, конечно, неважно, потому что ковер был толстым, а они уже уходили, да и кричать, не имея головы, оказалось очень трудно.

Женщина теребила его за плечо. Он открыл глаза и почти закричал, чтобы она возымела совесть, и тут понял, что проснулся.

Она что-то говорила, и казалось, что ее глаза полны сострадания. Или чего-то в этом роде.

«Я умер? – подумал Ван Вейтерен. – Она, во всяком случае, похожа на ангела. Так что всё возможно».

Ее рука сжимала телефонную трубку. Ему это показалось каким-то слишком уж мирским, и тут он понял, что, похоже, его еще не оперировали. Что только утро и всё еще впереди.

– Телефон, – повторила она. – Комиссар, вас просят к телефону. – Она протянула ему трубку и отошла от кровати.

Он откашлялся и попытался сесть:

– Да?

– Комиссар?

Звонил Мюнстер.

– Да, это я.

– Простите, что беспокоим вас в больнице, но вы сказали, что операция только в одиннадцать…

– А сейчас сколько? – Он поискал глазами на пустых стенах часы, но не нашел.

– Двадцать минут одиннадцатого.

– Вот как?

– Я просто хотел сказать, что мы знаем, кто это… Комиссару вроде это было интересно.

– Ты имеешь в виду труп в ковре?

На долю секунды ему вспомнился недавний сон.

– Да. Мы почти уверены, что это Леопольд Верхавен.

– Что? – На минуту в голове комиссара возникла пустота. Словно сознание спряталось за полированную стальную поверхность, которая ничего не отражала и не давала ни малейшего шанса проникнуть внутрь. – Черт возьми, что ты там такое говоришь?

– Ну да, Леопольд Верхавен. Это он. Думаю, комиссар его помнит?

Прошло три секунды. Стальная поверхность расплавилась и пропустила информацию.

– Ничего не предпринимайте, – сказал Ван Вейтерен. – Я сейчас приеду.

Он свесил ногу с кровати, но в тот же миг дверь в палату открылась и пропустила несколько одетых в зеленое фигур.

Трубка осталась лежать на кровати.

– Алло, – попытался продолжить разговор Мюнстер. – Комиссар, вы меня слышите?

Медсестра подняла трубку.

– Комиссара только что забрали на операцию, – вежливо объяснила она и отключила связь.