12

– Что ты думаешь? – спросил Роот.

Мюнстер пожал плечами:

– Не знаю. Но похоже, это все-таки он. Нужно подождать результата экспертизы.

– Какое-то мрачное место.

– Да. Как из легенды о призраках. Пройдемся до деревни? Здесь мы пользы не принесем. Все равно придется расспрашивать соседей.

Роот кивнул и молча пошел через лес по петляющей тропинке. Через двести метров перед ними открылся вид: с обеих сторон дороги тянулись усадьбы, а чуть дальше виднелась деревня Каустин.

Они подходили к церкви и большой дороге.

– Сколько здесь живет человек? – поинтересовался Роот.

Мюнстер покосился в сторону кладбища, но потом решил, что вопрос касается еще не упокоившихся душ.

– Думаю, несколько сотен. Во всяком случае, тут есть школа и магазин. – Он кивнул в сторону дороги.

– Что скажешь? – спросил Роот. – Прозондируем слегка почву?

– Неплохо бы, – согласился Мюнстер. – Если уж в магазине ничего не знают, то где тогда?

В магазине неспешно рассматривали товар две посетительницы, и Мюнстер сразу понял, что это надолго. Пока Роот тщательно изучал ассортимент конфет и шоколадок, он осторожно отвел сухощавого хозяина в подсобку. Скорее всего, в этом не было необходимости – их въезд в деревню на пяти или шести полицейских машинах по пустынной лесной дороге вряд ли мог остаться незамеченным.

Тем не менее пока что было лучше, насколько это возможно, не афишировать цель визита. Все-таки личность убитого не установлена окончательно.

– Меня зовут Мюнстер, – представился полицейский, показывая удостоверение.

– Хорне. Янис Хорне, – назвался хозяин и нервно улыбнулся.

Мюнстер решил сразу перейти к делу:

– Вы знаете, кому принадлежит дом в лесу? Туда ведет дорога от церкви.

Хозяин молча кивнул.

– Так кому?

– Верхавену.

«Он побледнел, – подумал Мюнстер. – Взгляд блуждает. Почему он так нервничает?»

– Давно у вас этот магазин?

– Тридцать лет. До этого он принадлежал моему отцу.

– Вы слышали ту историю?

Он опять кивнул. Мюнстеру пришлось подождать несколько секунд.

– Что-то случилось?

– Мы пока не знаем, – пояснил Мюнстер. – Возможно. Вы не заметили ничего подозрительного?

– Нет… нет. А что это может быть?

Напряжение сгустилось вокруг Яниса Хорне, подобно ауре, и для этого могли быть веские причины. Мюнстер пристально посмотрел на него и продолжил:

– Леопольд Верхавен освободился из тюрьмы в августе прошлого года… двадцать четвертого, если точнее. Мы думаем, что примерно в это время он вернулся в свой дом. Вы что-нибудь знаете об этом?

Хозяин магазина задумался, нервно потирая большими пальцами рук об указательные.

– Думаю, большая часть событий, происходящих здесь, в Каустине, вам известна. Так?

– Да…

– Ну? Вы знаете, вернулся ли он… тогда в августе или в другое время?

– Говорят…

– Что?

– Говорят, его кто-то видел в это время, да. – Хорне достал из кармана носовой платок и вытер пот над верхней губой.

– Когда?

– В какой-то день в августе прошлого года.

– А с тех пор его никто не видел?

– Не думаю.

– Так только один день? Вы это хотите сказать? Его видели один или несколько раз?

– Не знаю. Думаю, что один.

– Кто?

– Простите?

– Кто его видел?

– Мертенс, если я не ошибаюсь… Может быть, еще фрау Вилкерсон, я точно не помню.

Мюнстер записал имена в блокнот.

– Где я могу найти Мертенса и фрау Вилкерсон?

– Мертенс живет у Нидерманов за школой, но работает он на кладбище. Вы его, конечно, сможете найти там, если он… – Слов больше не было.

– А фрау Вилкерсон?

Хозяин магазина откашлялся и отправил в рот несколько пастилок.

– Она живет в доме перед лесом. Справа от дороги, что ведет наверх к Верхавену. Он что, опять?.. – Он проговорил это совсем шепотом.

Мюнстер покачал головой.

– Нет, – ответил он. – Вряд ли.

– Хочешь? – Роот протянул ему половину шоколадки.

– Спасибо, нет, – отказался Мюнстер. – Допросил бабулек?

– Ммм… – промычал Роот, жуя шоколад. – Несговорчивые элементы. Не откроют рта ни на миллиметр без присутствия адвоката. Куда мы теперь?

– В церковь. Говорят, один из служителей его видел.

– Идет, – согласился Роот.

Когда они подошли к церкви, Мертенс копал могилу, и Мюнстеру вдруг вспомнилось, как когда-то в школе он играл Горацио. Он улыбнулся воспоминанию. Наверное, руководитель театральной студии был прав, и «Гамлет» – это та пьеса, в которой можно найти ответы на все возможные вопросы.

Однако он не стал развивать эту мысль и спрашивать, кому предназначается могила.

– Можно задать вам пару вопросов? – начал на этот раз Роот. – Вы господин Мертенс, правильно?

Коренастый мужчина снял кепку и медленно выпрямил спину.

– Он самый, – ответил он. – Всегда к услугам полиции.

– Хм… – отозвался Мюнстер. – Дело касается Леопольда Верхавена. Вы не видели его в последнее время?

– В последнее время? Что вы хотите этим сказать?

– Примерно в течение года, – уточнил Роот.

– Я видел его, когда он вернулся прошлым летом… Подождите, это было в августе, кажется. Но с тех пор он не объявлялся.

– Расскажите, как это было, – попросил Мюнстер.

Мертенс надел головной убор и вылез из пока еще неглубокой могилы.

– Ну, – начал он, – я видел его лишь раз. Я убирал грязь с кладбища. Он приехал на такси, вышел как раз вот здесь… а потом пошел через лес, то есть домой.

– Когда это было?

Мертенс задумался.

– В августе, как я и сказал. В конце месяца, если не ошибаюсь.

– И вы его видели только тогда?

– Да, только в тот раз. Черт его знает, куда он потом пропал. Видно, он как раз вышел на свободу. Об этом говорили в деревне, время было как раз подходящим…

– Вы не знаете, его еще кто-нибудь видел?

Он кивнул:

– Фрау Вилкерсон. Может, еще ее муж. Они живут в той стороне. – Он показал на серый дом на опушке леса.

– Спасибо, – поблагодарил Роот. – Позвольте позже отнять у вас еще немного времени.

– Что он натворил? – спросил Мертенс.

– Ничего, – ответил Мюнстер. – Вы его знали?

– Когда-то давно. Потом он растерял все связи.

– Я так и думал, – сказал Роот.

Супруги Вилкерсон, казалось, их уже ждали, что было неудивительно. Всего лишь в метрах десяти от дороги стоял их дом. Вилкерсон сидел за столом с чашкой кофе и печеньем, делая вид, что читает газету. Хозяйка решительно достала еще две чашки, после чего Мюнстер и Роот тоже сели.

– Спасибо, – сказал Роот. – Пахнет очень вкусно.

– Я сейчас отошел от дел, – начал Вилкерсон несколько неожиданно. – Теперь сын занимается хозяйством. Спина уже совсем плохая.

– Да, от спины всегда много неприятностей, – подтвердил Роот.

– Да, много, – согласился хозяин.

– Ну что ж, мы бы хотели задать несколько вопросов. По поводу Леопольда Верхавена.

– Пожалуйста, – сказала фрау Вилкерсон, садясь рядом с мужем. Видимо, это относилось и к блюду с печеньем, и к расспросам.

– Говорят, он вернулся в августе прошлого года, – начал Роот, беря печенье.

– Да, – подтвердила фрау Вилкерсон. – Я его видела. Вон там. – Она показала в сторону дороги.

– Расскажите, пожалуйста, что вы видели, – попросил Мюнстер.

Она осторожно глотнула кофе:

– Я просто видела, как он пешком поднимался на холм. Сначала я не поняла, кто это, а потом рассмотрела…

– Вы уверены?

– Кто еще это мог быть?

– Здесь обычно ходит немного народу? – поинтересовался Роот, беря еще печенье.

– Почти никто не ходит, – подтвердил мужчина. – Только Шермаки живут на полпути в деревню. Но наверх почти никто не ходит.

– Там нет других домов?

– Нет, – продолжил хозяин. – Дорога кончается за домом Верхавена через пятьдесят метров. Иногда здесь проходят охотники на фазана или зайца. Но это случается редко.

– Вы тоже его видели, господин Вилкерсон?

Женщина кивнула:

– Да, я позвала его, конечно. И мы вдвоем стояли и смотрели… Это было двадцать четвертого августа. Около трех часов или чуть позже. Он нес чемодан и полиэтиленовый пакет. Больше ничего… Он совсем не изменился. Я думала, он больше постареет.

– Ага, а потом? – сказал Роот.

– Что вы имеете в виду?

– Он, наверное, появился снова?

– Нет, – решительно ответил Вилкерсон. – Не появился.

Роот с задумчивым видом взял еще одно печенье.

– Значит, – подвел итог Мюнстер, – вы утверждаете, что Леопольд Верхавен прошел по этой дороге двадцать четвертого августа прошлого года… в день своего освобождения из тюрьмы… и что с тех пор вы его не видели?

– Да.

– Вам это не кажется странным?

Фрау Вилкерсон шумно глотнула кофе.

– Вокруг Леопольда Верхавена много такого, что кажется странным, – пояснила она. – А вы так не считаете? А что, собственно, произошло?

– Мы пока точно не знаем, – сказал Роот. – Кто-нибудь в деревне с ним близко общался?

– Нет, – ответил Вилкерсон. – Никто.

– Вы же понимаете, – добавила жена.

«Да, кажется, я начинаю понимать», – подумал Мюнстер. В этой маленькой аккуратной кухне ему вдруг стало тесно, и он решил, что стоит отложить дальнейшие расспросы до лучших времен.

Пока у них не появится больше информации, так сказать. По крайней мере, пока не будет точно известно, что их человек – Леопольд Верхавен.

Вернее, их труп.

Если бы он вдруг сейчас появился, то чертовски бы всех разозлил.

Хотя в глубине души Мюнстер все больше убеждался в том, что это он. Вряд ли кто-то другой. Были знаки и были признаки, как любит говорить Ван Вейтерен.

Роот как будто читал его мысли. В любом случае, блюдо с печеньем уже опустело.

– Мы, возможно, еще зайдем, – сказал он. – Спасибо за кофе.

– Пожалуйста, – ответила фрау Вилкерсон.

Перед тем как спуститься по лестнице, Мюнстер бросил вопрос наугад:

– Мы говорили с хозяином магазина. Он выглядел… мягко говоря, напряженным. Не знаете почему?

– Конечно знаем, – коротко ответила фрау Вилкерсон. – Беатрис была его кузиной.

– Беатрис, – повторил Роот на обратном пути. – Это первая. В тысяча девятьсот шестьдесят втором, кажется?

– Да, – подтвердил Мюнстер. – Беатрис в шестьдесят втором и Марлен в восемьдесят первом. Между ними почти двадцать лет. Странная эта история, понимаешь, о чем я?

– Понимаю. Просто мне казалось, что это в прошлом. Теперь должен признаться, что совершенно в этом не уверен.

– Что инспектор имеет в виду? – спросил Мюнстер.

– Ничего. Посмотрим, что нам скажет наука. А вот и наши товарищи.

13

– Добро пожаловать в компанию, – поприветствовал Роот коллегу.

Де Брис сел на стул и закурил. Дым стал щипать Рооту глаза, но он решил не подавать вида.

– Не будет ли коллега так любезен объяснить мне ситуацию? – попросил де Брис. – Только медленно и доходчиво. Я всю ночь сидел в машине и охранял дом.

– Это что-то дало?

– Еще бы. Дом стоит на месте целый и невредимый. Кстати, сколько ты это растил?

– Что?

– То, что у тебя на лице… Это мне что-то напоминает, но не пойму что. А… точно! Пэта Вона!

– Черт возьми, о чем ты там болтаешь?

– Естественно, о моем морском свине. Был у меня такой в детстве. Он чем-то заболел и стал терять шерсть. Перед смертью он выглядел примерно так же, как ты.

Роот вздохнул:

– Здорово. Тебе сколько лет?

– Сорок, но чувствую себя на восемьдесят. А что?

Роот задумчиво почесал подмышки:

– Я хотел спросить: ты помнишь убийство Беатрис… или ты был маленьким и уже тогда глупым?

Де Брис покачал головой:

– Извини. Давай, что ли, начнем. Я не помню убийства Беатрис.

– А я прекрасно помню, – сказал Роот. – Мне было лет десять – двенадцать… ну, в шестьдесят втором. Каждый день, с месяц или больше, пока шло дело, я читал о нем в газетах. Мы обсуждали те события в школе на уроках и переменах, черт возьми, да это одно из самых ярких воспоминаний детства.

– А мне было только восемь, а восемь и десять – это большая разница… да и жил я не в этом городе. Но я, конечно, читал об этом потом.

– Ммм… – промычал Роот и отогнал рукой облако табачного дыма. – Я помню, тогда вокруг дела возникла особая атмосфера… Мой отец говорил о Леопольде Верхавене за столом во время ужина. Он нечасто высказывался о подобных вещах, поэтому мы знали, что здесь что-то из ряда вон выходящее… Все интересовались этим убийством. Любой ребенок, поверь мне!

– Я понимаю, – кивнул де Брис. – Немного похоже, что о нем специально формировали отрицательное мнение.

– Да не немного, – заметил Роот.

Де Брис отошел и затушил сигарету в пепельнице.

– Расскажи с самого начала, – попросил он.

– О спорте тоже? Ты знаешь, что он был выдающимся бегуном в пятидесятых?

– Да, – ответил де Брис. – Но давай сначала об убийствах.

Роот полистал лежащий на столе блокнот:

– Хорошо. Начнем с шестнадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят второго года. В этот день Леопольд Верхавен заявил в полицию, что пропала его невеста Беатрис Холден. На самом деле на тот момент она отсутствовала уже десять дней, они около полутора лет жили вместе… в том самом доме в Каустине. Без регистрации брака, можно добавить.

– Продолжай, – попросил де Брис.

– Примерно через неделю ее нашли убитой в лесу в паре километров от дома. Всю полицию, конечно, подняли на ноги, и постепенно появились подозрения, что Верхавен сам может быть замешан в этом деле. Об этом говорило довольно многое, и в конце месяца его арестовали и предъявили обвинение в убийстве. Суд прошел очень быстро.

Его имя появилось в печати практически сразу, не так ли? Он все-таки оставался знаменитостью, и никто не счел нужным молчать. Если я не ошибаюсь, в нашей стране это первый случай, чтобы сообщили имя пока только подозреваемого… видимо, это и дало делу такую огласку. Кажется, в газетах оказалось каждое слово, произнесенное в зале суда… Журналисты сбежались со всей страны, всем скопом жили в «Конгер Палас» и каждый вечер писали отчеты… Кстати, его адвокат тоже в этом участвовал. Его звали Квентерран, странная фамилия. В результате первое убийство оказалось под невероятно пристальным вниманием прессы. Для думающего человека, должно быть, отвратительно, но я тогда многого не понимал. Нам было так мало лет.

– Да, – согласился де Брис. – И его осудили.

– Да, хотя он все отрицал.

– Невероятно. И сколько ему дали?

– Двенадцать лет.

Де Брис кивнул:

– Значит, он вышел в семьдесят четвертом. И когда опять?

– В восемьдесят первом. Он вернулся и снова занялся птицеводством…

– Птицеводством?

– Ну да. Производством яиц, если хочешь. Он был совсем не дурак вообще-то. Еще до убийства Беатрис он начал делать из перьев веера… Был в этом деле пионером, что ли. Потом он придумал искусственное освещение для кур, так что они ночь принимали за день, и все такое. Сократил таким образом сутки на два часа и заставил их нести больше яиц… или что-то в этом роде.

– Надо же, – произнес де Брис. – Изобретательный дьявол.

– Конечно, – согласился Роот. – Он продавал яйца в Линзхаузене и в Маардаме… В первую очередь на рынках, как я понял. Да, он вполне встал на ноги.

– Сильный человек?

– Да… – Роот призадумался. – Именно сильный… даже нечеловечески в каком-то смысле.

Он замолчал, а де Брис опять закурил:

– Ну а убийство Марлен?

Де Брис выпустил тонкую струю дыма, и Роот закашлял.

– Ну ты, блин, чертов паровоз. Ах, да… в том же лесу опять нашли труп женщины. Почти что в том же месте. И через пару месяцев он снова сел. Через двадцать лет то есть.

– Он и тогда не признался?

– Признался? Нет, черт возьми. Ни на миллиметр не подвинулся. Утверждал, что только пару раз встретился с той девицей. Суд тоже был отвратительный, но мы поговорим об этом в другой раз. Во всяком случае, он уникален… Я бы сказал: был уникален.

– Почему?

– Никто другой в этой стране не получил максимальный срок два раза и при полном отрицании вины. Это просто единственный в своем роде случай.

Де Брис задумался.

– А что психиатрическая экспертиза?

– Проводилась оба раза, – сказал Роот. – Заключение: абсолютно вменяем. Не о чем и говорить.

– Он их насиловал?

Роот пожал плечами:

– Не знаю. По крайней мере, следов спермы не обнаружено. Хотя обе были голые, когда их нашли. Кстати, обе задушены. Один и тот же способ.

– Вот оно как! – Де Брис сцепил руки на затылке. – А теперь он сам там оказался. Дело темное, это как пить дать. А кстати, где наш Мюнстер?

Роот вздохнул:

– В больнице. Разве можно было не поделиться с комиссаром таким лакомым куском информации?

– Лакомый кусок? – удивился де Брис. – Тьфу, гадость.

14

Мюнстер снял с букета желтых роз бумагу и засунул ее в карман. Медсестра поджидала его с легкой улыбкой и, открыв дверь палаты, прошептала:

– Удачи!

«Может, и пригодится», – подумал Мюнстер, входя в палату. Кровать слева пустовала. Справа у окна лежал комиссар, и первое, что пришло в голову Мюнстера, был старый анекдот: «Почему жители города Ньюбаденберга такие неизлечимые идиоты? – Потому что в роддомах этого замечательного города поступают наоборот: выкидывают детей и воспитывают последы».

Стал Ван Вейтерен последом? Настолько плохо он все же не выглядел, однако было сразу ясно, что в бадминтон он сможет играть не скоро.

– Хм… – осторожно сказал Мюнстер, стоя у кровати.

Комиссар открыл глаза по одному. Прошло несколько секунд. Тогда он заговорил:

– Черт побери!

– Как вы себя чувствуете, комиссар?

– Приподними меня, – прошептал Ван Вейтерен.

Мюнстер положил цветы на одеяло и придал больному полусидячее положение при помощи трех подушек и собственных хриплых инструкций комиссара, лицо которого напоминало клубнику, пролежавшую в спирте около суток, да и чувствовал он себя, похоже, не лучше. Ван Вейтерен повторил свое приветствие:

– Черт побери!

Мюнстер протянул букет:

– Это от всех нас. Коллеги передают привет.

Он нашел вазу и вышел в коридор налить воды. Ван Вейтерен подозрительно наблюдал за его деятельностью.

– Угу, дай мне тоже немного.

Мюнстер налил ему воды из графина, стоящего на тумбочке, и, только выпив две кружки, комиссар смог говорить.

– Ты знаешь, я, видно, уснул, – поведал он.

– Да, после операций всегда хочется спать. Это нормально.

– Вот значит как?

– Рейнхарт шлет особый привет: советует вышибать клин клином.

– Спасибо. Ну что?

«Уже на крючке?» – удивился Мюнстер и сел на стул для посетителей. Он открыл портфель. Достал конверт и прислонил его к вазе:

– Здесь лежат вырезки из газет. Вернее их ксерокопии. Получение судебных протоколов займет некоторое время, но я постараюсь принести их завтра.

– Хорошо, – сказал Ван Вейтерен. – Я все посмотрю, когда ты уйдешь.

– Комиссар, может быть, лучше сначала как следует отдохнуть, когда…

– Заткнись, – перебил его Ван Вейтерен. – Не болтай ерунду, Мюнстер. Я с каждой секундой чувствую себя лучше. А голова у меня, черт возьми, всегда была в порядке. Рассказывай, что вы успели!

Мюнстер вздохнул и начал рассказ. Доложил о поездке в Каустин и осмотре дома Верхавена.

– Мы еще не получили ответа из лаборатории, но тем не менее всё говорит о том, что это Верхавен. Кажется, он пробыл дома всего один день… в августе прошлого года. Мы нашли газету, кое-какие продукты питания с датой изготовления и еще некоторые мелочи. Всё от двадцать четвертого числа, это день его освобождения. Несколько свидетелей видели, как он вернулся… внизу в деревне то есть. Возможно, он успел переночевать, это видно. По крайней мере, он лег в постель. Тюремная одежда осталась на месте.

– Хм… подожди… Хотя нет, продолжай!

– Мы не нашли ничего примечательного. Ничего, что указывало бы на то, что он умер там, то есть ни следов крови, ни орудия убийства, ни признаков борьбы. Но, конечно, прошло восемь месяцев.

– Время лечит, но не все раны, – сказал Ван Вейтерен и погладил себя по животу.

– Согласен. Может, что-то и есть. Увидим. Его могли убить и там в тот же день… или ночь, а разделать где-то еще. Где угодно.

– Хм… – снова произнес Ван Вейтерен, и Мюнстер облокотился о стену и замолчал. – Подними-ка меня! – приказал комиссар, и Мюнстер повторил процедуру с подушками. Ван Вейтерен, корчась, сел под другим углом. – Болит, – прокомментировал он, показывая взглядом на живот.

– А вы, комиссар, ждали чего-то другого?

Ван Вейтерен пробормотал что-то неразборчивое и выпил еще два глотка воды.

– Хейдельблум, – выдал он наконец.

– Что?

– Так звали судью, – пояснил Ван Вейтерен. – Хейдельблум. Он рассматривал оба дела. Ему, должно быть, уже за восемьдесят, но ты должен его найти.

Мюнстер записал имя.

– Говорят, он дядька неплохой, – добавил Ван Вейтерен. – Жалко, что Морт уже умер.

Комиссар Морт был предшественником Ван Вейтерена и, как Мюнстер понял, занимался вторым делом. А может быть, и обоими. Сам Ван Вейтерен не играл главной роли ни в одном из них, это Роот уже проверил.

– А потом, конечно, мотив.

– Мотив? – удивился Мюнстер.

Комиссар кивнул.

– Я устал. Изложи, пожалуйста, свои мысли по поводу мотива.

Мюнстер немного подумал. Прислонился головой к стене и взглянул на ничего не говорящий квадратный рисунок ламп на потолке.

– Ну, – начал он, – есть несколько вариантов.

– Например?

– Во-первых, какая-нибудь тюремная история. Что-то могло произойти, пока он мотал срок. Какое-нибудь происшествие.

Ван Вейтерен кивнул.

– Правильно, – согласился он. – Тебе надо выяснить, чем он занимался за решеткой. Кстати, где он сидел?

– В «Ульментале», – ответил Мюнстер. – Роот туда уже едет.

– Хорошо. А еще? Я имею в виду мотив!

Мюнстер откашлялся. Подумал еще немного.

– Да, если это не связано с тюрьмой, то, возможно, идет из прошлого.

– Возможно, – согласился Ван Вейтерен, и Мюнстеру показалось, что сероватая бледность на секунду сошла с его лица. – Каким образом? – продолжал комиссар. – Черт возьми, интендант, не говори, что не думал об этом! Прошло уже больше суток, как вы узнали.

– Только половина с тех пор, как появилась уверенность, – стал оправдываться Мюнстер.

Ван Вейтерен усмехнулся.

– Мотив! – повторил он. – Давай думай!

– Кто-то мог решить, что наказания тюремным сроком недостаточно, – предположил Мюнстер.

– Возможно.

– Кто-то мог его ненавидеть. Может, кто-то из родственников убитых ждал, когда он вернется… Вообще-то сложно проникнуть в тюрьму и там кого-то убить.

– Очень сложно. Если не нанять кого-нибудь, кто уже сидит. Там есть такие, кого можно уговорить. Другие варианты?

– Это не варианты.

– Давай излагай все равно.

– У нас нет никаких доказательств.

– Но я все равно хочу услышать.

Кровь вновь прилила к лицу комиссара. Мюнстер откашлялся.

– Хорошо. Есть все же небольшая вероятность, что он был невиновен.

– Кто?

– Верхавен, конечно.

– Действительно?

– Хотя бы в одном из убийств, и если это каким-то образом связано… – Мюнстер запнулся, но Ван Вейтерен молчал. – Но это только предположение…

Дверь слегка приоткрылась, и в палату заглянула усталая медсестра:

– Позвольте вам напомнить, что время посещения истекло. Доктор Ратенау через пару минут придет осматривать пациента.

Комиссар злобно взглянул на медсестру, ее голова тут же исчезла, и дверь закрылась.

– Предположение, да. Вы позволите мне, интендант, высказать несколько предположений здесь, в доме для обреченных?

– Конечно, – сказал Мюнстер, вставая. – Разумеется.

– И если, – продолжал Ван Вейтерен, – окажется, что бедный старикан провел в тюрьме двадцать четыре года за то, чего не делал, тогда…

– Тогда?

– Тогда, черт меня побери, это будет самый крупный судебный скандал в этой стране за сто лет. Да какие сто лет, за всю историю!

– У нас нет никаких доказательств, – повторил Мюнстер, продвигаясь к выходу.

– Кальпурния, – проговорил Ван Вейтерен.

– Что? – не понял Мюнстер.

– Так звали третью жену Цезаря, – объяснил комиссар. – Достаточно лишь подозрения. А оно есть и здесь. – Он постучал пальцем по голове.

– Я понимаю. До свидания, комиссар. Я зайду завтра после обеда, как обещал.

– Я позвоню сегодня вечером или завтра утром и продиктую, что мне нужно, – произнес Ван Вейтерен. – Скажи Хиллеру, что с сегодняшнего дня этим делом занимаюсь я.

– Будет сделано, – ответил Мюнстер, выскальзывая за дверь.

«Ну что ж, – подумал Мюнстер, пока ждал лифт. – По крайней мере, он почти не изменился».

15

Первый ассистент криминальной полиции Юнг посмотрел на часы и вздохнул. Он договорился встретиться с Мадлен Хугстра у нее дома в четыре часа и, чтобы не прийти слишком рано, решил провести сорок пять минут в баре в том же квартале в пригороде Грунстада. Дорога заняла меньше времени, чем он рассчитывал, и стало ясно, что его по-прежнему преследует привычный страх опоздать.

Он сел за столик у окна с большой чашкой шоколада. Через полупрозрачную занавеску виднелись нечеткие контуры прохожих на тротуаре, и на минуту ему показалось, что он смотрит старый сюрреалистический фильм. Он тряхнул головой. Какой, к черту, фильм? Это просто усталость. Обычная тоскливая усталость копа.

Он помешал напиток в чашке и решил набросать вопросы в блокноте. Открыв блокнот, Юнг увидел, что тот с глоссарием французских глаголов – видно, он случайно унес его после того, как помогал с французским Софи.

Софи была тринадцатилетней дочерью Маурейн, с которой он с недавнего времени встречался.

В сущности, не так уж и недавно, хотя случались эти встречи довольно редко. Пока он сидел, пытаясь убить время, в голове стали роиться мысли, получится ли из этого что-то серьезное. Между ним и Маурейн. Он попробовал разобраться, есть ли у него самого такое желание.

И в первую очередь есть ли оно у Маурейн?

А может, лучше ничего и не желать. Отказаться от пирожного и довольствоваться изюминками, которые перепадают. Как всегда, одним словом. Именно как всегда.

Он вздохнул и попробовал шоколад.

Но Маурейн ему нравилась. Ему нравилось сидеть вечерами с Софи и помогать ей с математикой или французским… или чем угодно, что зададут; он помогал ей пока всего три-четыре раза, но успел впервые в жизни ощутить себя в некотором роде в роли отца.

И ему это нравилось. Это была новая для него ипостась. Она дарила ему чувство уверенности и защищенности, которыми до этого жизнь его не особенно баловала.

Пока неясно, насколько это действительно получилось, но что-то все-таки есть.

– Несомненно, est, – пробормотал он сам себе, одновременно удивляясь, откуда в его голове взялось такое идиотское выражение.

Вспоминая эти непритязательные вечера, это простое и значительное – просто помогать и брать на себя немного ответственности за подросшего ребенка… тут надо признаться, он надеялся, что однажды Маурейн спросит его напрямую.

То есть попросит остаться. Продолжать так во всем остальном. Переехать к ним и начать жить втроем одной семьей.

В какие-то дни эта мысль его до смерти пугала, и он понимал, что сам никогда не сможет об этом заговорить. И все же эта мысль не покидала его.

Как род тайной надежды – сокровенной мечты, смутность и хрупкость которой так велика, что никогда он не решится взять ее в руки и взглянуть на нее поближе. И никогда как следует не разглядит.

Жизнь вообще непредсказуема, и, конечно, далеко не всегда можно вернуться назад.

«Черт, что я хочу этим сказать?» – подумал он.

Он снова взглянул на часы и закурил. Еще пятнадцать минут. Он не горел желанием опрашивать госпожу Хугстра; если он правильно понял, речь шла о пожилой даме из высших слоев общества…

Строгая, избалованная женщина, с морем прав и отсутствием обязанностей. По крайней мере, так звучал ее голос по телефону. Хотя это и несколько озадачивало, если учесть ее связь с Верхавеном.

Кажется, тот не был представителем высшего общества?

В любом случае, она его будет пристально рассматривать. Почувствует этот стойкий запах холостяка – смесь табака и дешевого одеколона, заметит пятна на брюках и перхоть на плечах. Отнесет его к определенной категории, осознает свое превосходство и установит легкую, но заметную дистанцию, что на самом деле значит только то, что в ее круге полицейских воспринимают как род слуг. Которых эти люди наняли охранять себя и другие ценные для общества вещи – деньги, предметы искусства, право свободно располагать своим имуществом и тому подобное.

«Черт, – подумал он. – Это никогда не пройдет. Похоже, я буду мять в руке свою грязную шапку и кланяться до самой смерти.

Извините, что я врываюсь. Простите, что я должен побеспокоить вас, задав несколько вопросов. Простите, что моего отца выгнали с работы в типографии и он спился.

Нет-нет, мне, право, очень жаль, госпожа, видимо, я ошибся… Конечно, я хочу, чтобы меня похоронили на собачьем кладбище, там мне и место!»

Он допил шоколад и встал из-за стола.

«Я слишком много думаю, – решил он. – В этом вся проблема».

«Надеюсь, она хотя бы не станет угощать меня ромашковым чаем», – закончил он свои размышления.

Госпожа Хугстра слегка приоткрыла дверь и сняла цепочку, только когда он показал удостоверение.

– Простите, я от природы очень осторожна, – объяснила она, открывая дверь полностью.

– Осторожности много не бывает, – сказал Юнг.

– Пожалуйста, проходите.

Она первой прошла в гостиную, обставленную массивной мебелью. Знаком пригласила его сесть в одно из двух плюшевых кресел, которые, как троны, возвышались у камина. Рядом стоял основательно накрытый стеклянный столик с чашками, блюдцами, булочками, печеньем, маслом, сыром и вареньем.

– Я пью ромашковый чай, – сказала она. – Для желудка. Полагаю, это не совсем мужской напиток. Могу предложить вам кофе или пиво.

Юнг с благодарностью сел. Признал, что несколько предвзято судил об этой полноватой миниатюрной женщине. Что его опасения преувеличены и их источником был он сам. Видимо, как всегда.

Без сомнения, впечатление такое, что здесь присутствовала человечность. И тепло.

– С удовольствием выпил бы пива, – сделал он выбор.

«А возможно, и что-то еще, – подумал он, глядя ей вслед. – Что-то очень знакомое. Неужели банальное чувство вины?»

– Пожалуйста, рассказывайте, – попросил Юнг.

Блокнот с вопросами лежал пока в кармане. Вероятно, он и не понадобится совсем.

– С чего мне начать?

– С самого начала, наверное.

– Да, видимо, так будет лучше всего.

Госпожа Хугстра глубоко вздохнула и поудобнее устроилась в кресле:

– Мы никогда особенно не ладили. Понимаете, мы совсем перестали общаться после этих… историй с убийствами, но, по правде говоря, мы и до них почти не виделись. – Она сделала глоток чаю. Юнг положил кусок сыра на сухарик и ждал. – Нас было трое в семье. Мой старший брат умер два года назад, мне самой осенью исполнится семьдесят пять. Леопольд был, как говорится, последышем. Когда он родился, мне исполнилось семнадцать… и я и Жак уехали из дому до того, как он пошел в школу. Потом умерла мать. Ему было всего восемь… когда они остались вдвоем с отцом.

– В Каустине?

– Да, отец работал кузнецом… но в то время он конечно же воевал. Его демобилизовали за полтора года до конца войны, чтобы он мог растить Лео. Я тоже ему помогала, но я вышла замуж и родила своих детей. Мы жили в Швейцарии, ездить оттуда было непросто… Муж открыл свою фирму, и моя помощь ему тоже требовалась.

«Да, – подумал Юнг. – Чувство вины, видно, присутствует всегда».

– Но вы жили не в том доме, который потом принадлежал ему… Я имею в виду в детстве?

– Нет, мы жили в деревне. Кузница разрушена, но наш дом до сих пор стоит, – ответила госпожа Хугстра, и Юнг кивнул. – Леопольд купил этот дом, когда вернулся. Это было после завершения спортивной карьеры.

– Расскажите об этом, – попросил Юнг. – Я весь внимание.

Мадлен Хугстра вздохнула:

– У Лео было не самое счастливое детство. Он рос очень одиноким мальчиком. С трудом учился в школе и непросто ладил с детьми, насколько я помню, но об этом вам лучше расскажут другие. Он все равно бросил учебу после шестого класса. Около года работал в кузнице с отцом, а потом переехал в Оберн. Просто взял и уехал… должно быть, у них с отцом произошла размолвка, но мы не знаем почему. Ему было всего лет пятнадцать-шестнадцать. Если не ошибаюсь, это произошло в тысяча девятьсот пятьдесят втором году.

– Кажется, в Оберне он зажил неплохо?

– Да, неплохо. Он не боялся никакой работы, а ее хватало в то время на всех. А потом он вступил в спортивный клуб и начал бегать.

– Заниматься легкой атлетикой, – поправил Юнг, который интересовался спортом. – Он был блестящим легкоатлетом, да, я, конечно, слишком молод, но я читал о нем. В беге на средние дистанции и дальше.

Госпожа Хугстра кивнула:

– Да, в середине пятидесятых у него было несколько хороших лет. Казалось, что всё идет как надо.

– Он, кажется, установил несколько рекордов? Национальный рекорд, вроде на полторы или на три тысячи метров, если я не ошибаюсь.

Она пожала плечами с несколько извиняющимся видом:

– Простите, инспектор, но я не очень интересуюсь спортом. Все равно потом эти результаты пропали.

Юнг кивнул.

– Да, это был довольно крупный скандал. Пожизненно дисквалифицирован; должно быть, для него это оказалось тяжелым ударом… ужасно тяжелым. Вы общались в тот период?

Госпожа Хугстра опустила глаза.

– Нет. Не общались. Ни я, ни брат, – ответила она и на некоторое время замолчала. Юнг ждал. – Но это не только наша вина. Лео сам так хотел. Он был одиночкой, ему нравилось быть наедине с собой… причем всегда, с самого детства. Конечно, хотелось бы, чтобы все сложилось иначе, но что мы теперь можем сделать? А тогда мы что могли? – В ее голосе вдруг появилась сильная усталость.

– Не знаю, – сказал Юнг. – Вы можете продолжать?

Она отпила немного чаю и возобновила рассказ:

– Лео все бросил и вернулся в Каустин. Купил этот дом – видимо, ему удалось скопить некоторую сумму… и работая, и при помощи спорта… Его осудили и за допинг, и за… Как это теперь называется? Нарушение спортивных правил?

Юнг снова кивнул.

– Я читал об этом, – сказал он. – Он попался на чемпионате Европы, когда упал в забеге на пятитысячеметровую дистанцию. Ему обещали в случае победы крупную сумму, разумеется, втайне… И тут в больнице обнаруживают амфетамин и что-то еще. Кажется, он был одним из первых, кого поймали в Европе на допинге. Но простите, госпожа Хугстра, продолжайте.

– Так что, он купил этот дом. Когда мы были детьми, его называли «Густая тень», не знаю почему. Конечно, стоит он несколько в стороне от других. Он пустовал пару лет. Полагаю, он купил его недорого. И начал заниматься курами. Лео работал в этой отрасли в Оберне и видел возможности… Он мог быть довольно предприимчивым, если хотел. Обладал чутьем к коммерции… – Она снова замолчала.

Юнг сделал глоток пива и спросил:

– А потом появилась Беатрис?

На ее лице отразилось отчаяние.

– Мы должны говорить и об этом, инспектор?

«Не знаю, – подумал он. – К тому же я пока не инспектор. И может быть, никогда им не стану».

– Может быть, всего пару коротких вопросов? – предложил он.

Он кивнула и сцепила руки на коленях. Он нащупал во внутреннем кармане блокнот, но снова решил подождать.

– Вы с ней встречались?

– Только когда она была маленькой. Я видела ее девочкой в Каустине. Они были ровесники… учились в одном классе.

– Она тоже не осталась в деревне?

– Нет. Она уехала, а вернулась через несколько месяцев после Леопольда. Вроде жила какое-то время в Ульминге… и бросила там мужа.

Юнг задумался. Он вдруг перестал понимать, что ему нужно на самом деле. К чему все эти расспросы и что они могут дать? Ведь не может же эта пожилая, бедная сестра Верхавена быть каким-то образом замешана в этом деле? Зачем сидеть здесь и мучить ее расспросами, заставлять вспоминать то, о чем она старалась забыть?

Хотя, конечно, никогда не знаешь.

– Она была красива? – спросил он наконец, когда пауза затянулась.

Она не сразу ответила.

– Да. С мужской точки зрения, она была очень красива.

– Но вы ведь ее никогда не видели.

– Только на фотографиях. В газетах.

Он сменил тему. Полностью.

– Почему вы так долго не обращались в полицию, госпожа Хугстра?

Он сглотнула:

– Я ничего не знала. Поверьте мне, инспектор. Я понятия не имела о том, что с ним случилось. Мы не поддерживали отношения… совсем… вы должны понимать.

– Вам не кажется странным, что ваш брат пролежал восемь месяцев мертвым и никто его не хватился?

– Согласна. Мне жаль… Это просто ужасно.

– Вы навещали его в тюрьме?

– Однажды на первом сроке. Но он решительно дал понять, что не желает дальнейших посещений.

– И вы с уважением отнеслись к его желанию?

– Да, с уважением.

– И ваш брат?

– Да. Он один раз попытался навестить его после второго раза, но Лео не захотел его видеть.

– Вы переписывались?

Он помотала головой.

– Но вы следили за домом?

– Нет, вовсе нет. У меня просто был ключ. Я была там два раза за последние двенадцать лет. Второй раз за неделю до его освобождения… Он написал открытку, в которой попросил оставить ему ключ.

– И на этом все?

– Да, – она посмотрела на него виновато, – боюсь, что на этом все.

«Тьфу ты, – думал Юнг через четверть часа, переходя наискосок улицу. – Надо не забыть позвонить сегодня вечером сестре. Так и правда жить нельзя».

Кстати, и Маурейн лучше тоже позвонить, если не просто так, то хотя бы по проводу блокнота с глоссарием.

Проехав уже несколько километров, Юнг вспомнил, что так и не спросил о несчастном случае с яичком, но, как ни размышлял над этим вопросом, он никак не мог понять, какое это может иметь значение. В любом случае для обсуждения этой детали можно воспользоваться телефоном.

И тогда не нужно будет сидеть так близко от нее.

«Видно, я все же немного стеснителен», – подумал он и включил радио.

16

По дороге в «Ульменталь» инспектор Роот почему-то задумался о расстояниях; позже он поймал себя на том, что эти мысли возникли, когда он проезжал Линзхаузен и бросил взгляд на названия «Каустин» и «Верен», помещенные на одном указателе.

Каустин – 16 километров.

Верен – 38 километров.

Хоть и в разные стороны, естественно. Каустин в направлении северо-запада, Верен скорее прямо на юг. Даже его зачаточных знаний геометрии хватило на то, чтобы рассчитать, что расстояние между этими населенными пунктами не меньше… пятидесяти километров.

Почему убийца решил бросить тело именно там? В Берене. Маленьком городке с… сколько их там? Двадцать пять тысяч жителей? Ну не более тридцати тысяч, это точно.

Чистая случайность?

Очень возможно. Если целью убийцы было отвезти тело как можно дальше от Каустина, чтобы связь с Верхавеном прервалась… да, тогда этого, наверное, достаточно. С другой стороны, естественно, большее расстояние послужило бы такой цели еще лучше.

Потому что похоже, что Верхавена действительно умертвили в собственном доме. Можно исходить из этого предположения? Или нельзя? В деле по-прежнему много неясного. Или он мог покинуть дом не замеченным соколиным взглядом фрау Вилкерсон? А вдруг это случилось в другом месте?

Разумеется, преступник тоже мог уйти. Например, ночью. Или через лес. Глаза имеет только дорога в деревню, да и сама деревня, конечно.

Верхавен вполне мог и сам добраться до Берена… или другого места… и там встретить убийцу. Без сомнения.

Он свернул на шоссе.

Следующий вопрос. Как? Как в таком случае он добрался в Верен… или куда-то еще?

Своей машины у него больше не было. Значит, автобусом или на такси, больше, наверное, нечем… А если так, то выяснить это будет не так уж сложно. По крайней мере, со временем.

Пока им удавалось держать на расстоянии средства массовой информации; конечно, это радовало, если принять во внимание обстановку вокруг расследования, но рано или поздно все равно придется прибегнуть к их помощи. И само собой, со временем сарафанное радио из Каустина разнесет слухи по округе. А вскоре новость распространится по всей стране, и это будет и хорошо, и плохо одновременно. Как всегда.

«Журналисты, они как коровье дерьмо», – говорил обычно Рейнхарт. Роот не то чтобы восхищался подобными высказываниями, но все же считал, что в них есть доля истины.

«Так что, если есть некий шофер, – думал Роот, – или водитель автобуса, который вспомнит пассажира, отправившегося из Каустина как-то августовским вечером или ранним утром, возможно, впрочем… почему бы и не в Верен, да, тогда бы, конечно, количество вариантов заметно сократилось».

Круг бы немного сузился.

Он поддал газу и похлопал по рулю.

На данный момент без ответа остается множество вопросов. И из каждого дурацкого вопроса вытекает по три новых. Или больше.

Как медуза Горгона, или как там ее звали.

«Ай, лучше подумать о чем-нибудь другом», – решил он и провел рукой по бороде. Или скорее ее пригладил.

Как там сказал де Брис? Издыхающий морской свин?

Зато до «Ульменталя» осталось восемнадцать километров. Надо будет перекусить на ближайшей заправке, хотя бы в этом нет никаких сомнений.

Кабинет директора тюрьмы Бортсмы был светлым, просторным и даже в некоторой степени уютным, благодаря украшенным спортивными дипломами и перекрещенными теннисными ракетками стенам. Сам Бортсма оказался плотным мужчиной в синей футболке поло, как предположил Роот, около пятидесяти лет, с загорелыми руками и молодящими его волосами цвета льна.

У большого панорамного окна с видом на верхний край тюремной стены, обрамленной колючей проволокой, и свободную долину за ней стоял красный пластиковый стол с легкими стальными стульями с желтыми и синими сиденьями. На одном из них сидел полноватый лысеющий мужчина с пятнами пота под мышками. Лицо его выражало недовольство.

Роот и директор тоже сели.

– Йоппенс, наш куратор, – представил его директор.

– Роот.

Они пожали друг другу руки.

– Инспектор хочет задать несколько вопросов о Леопольде Верхавене, – пояснил Бортсма. – Я подумал, что неплохо бы и Йоппенсу поприсутствовать. – Он кивнул в сторону куратора. – Пожалуйста, инспектор.

– Спасибо, – начал Роот. – Опишите его, пожалуйста, кратко.

– Да, – отозвался куратор, – если кого-то и можно описать кратко, так это его. Вы можете получить исчерпывающее описание за полминуты… в письменном виде на половине страницы.

– Вот как? – удивился Роот. – Что вы хотите этим сказать?

– Я наблюдал за Верхавеном на протяжении одиннадцати лет и за это время не узнал о нем ничего больше того, что мне стало известно в первую встречу.

– Одиночка, – пояснил директор Бортсма.

– Он вообще ни с кем не общался, – продолжил Йоппенс. – Ни с одним из заключенных, ни с кем на воле, ни с охранниками, ни со мной – ни с кем.

– Звучит необычно, – сказал Роот.

– Он мог просидеть все это время и в одиночной камере, – продолжил Йоппенс. – Ему это было безразлично. Полный интроверт. Чертовски зацикленный на самом себе… хотя, конечно, своеобразный.

– Он не нарушал дисциплину? – спросил Роот.

– Никогда, – ответил Йоппенс. – И ни разу не улыбнулся.

– Он принимал участие в мероприятиях?

Куратор покачал головой:

– Раз в неделю плавал. Два раза ходил в библиотеку. Читал газеты и брал книги… Не знаю, можно ли это назвать мероприятиями.

– Но вы, должно быть, с ним разговаривали?

– Нет, – ответил куратор.

– Он отвечал, когда к нему обращались?

– Конечно. Доброе утро, спокойной ночи и спасибо.

Роот задумался. «Да, стоило провести за рулем целый день ради этого, – подумал он. – Придется поговорить еще немного. Раз уж я здесь».

– Ни с кем близко не общался во всей тюрьме?

– Нет, – ответил Йоппенс.

– Ни с кем, – подтвердил Бортсма.

– Письма?

Куратор немного подумал.

– Получил всего два… Думаю, от родственников. Сам отправил открытку за пару недель до освобождения.

– За двенадцать лет?

– Да. Открытка была его сестре.

– Тогда свидания?

– Два, – ответил Йоппенс. – Вначале как-то приехал брат. Верхавен не стал с ним встречаться. Даже не вышел в комнату для свиданий… Я тогда еще не работал, но мне рассказывал мой предшественник. Брат прождал его там целый день…

– А второе?

– Простите?

– Второе свидание. Вы сказали, что их было два.

– Это была женщина. В прошлом году, кажется… или нет, года два назад.

– Что за женщина? – спросил Роот.

– Понятия не имею.

– Но к ней он вышел?

– Да.

Некоторое время Роот рассматривал ракетки и дипломы.

– Мне кажется, все это довольно странно, – сказал он. – У вас много таких заключенных?

– Ни одного, – ответил директор. – Я никогда не встречал ничего подобного.

– Чудовищное самообладание, – сказал куратор. – Мы говорили о нем с коллегами, все с этим согласились… то есть внешнее. Внутри, конечно, явно какая-то загадка.

Роот кивнул.

– Почему к нему такой интерес? – поинтересовался директор. – Или это нельзя разглашать?

– Не то чтобы… – ответил Роот. – Рано или поздно все станет известно. Мы нашли его убитым.

Тишина, которая повисла в комнате, напомнила Рооту внезапное отключение света.

– Это просто… – Куратор потерял дар речи.

– Но что, черт возь… – начал было директор Бортсма.

– Об этом не следует распространяться до поры до времени, – прервал его Роот. – Если нам удастся поработать еще несколько дней в спокойной обстановке, без охоты на нас журналистов, мы будем благодарны.

– Разумеется, – ответил Бортсма. – Как он умер?

– Мы не знаем, – ответил Роот. – У нас пока нет головы, рук и ног. Кто-то его расчленил.

– Ой, ой, ой, – сказал Бортсма, и Рооту показалось, что его загар поблек на пару тонов. – Это не тот ли, о ком писали газеты?

– Именно он.

– И когда же он умер? – спросил куратор Йоппенс.

– Уже довольно давно, – ответил Роот. – Он пролежал восемь месяцев, прежде чем его обнаружили.

– Восемь месяцев? – воскликнул Йоппенс и наморщил лоб. – Видно, это произошло вскоре после освобождения.

– Мы думаем, что в тот же день.

– Его убили в тот же день?

– Вероятно.

– Хм… – задумался Бортсма.

– Да, у нас тут все же в некотором роде безопасно, – заметил Йоппенс.

Повисла неловкая пауза. Роот почувствовал, что голоден, и подумал, почему ему, во имя всего святого, ничего не предлагают.

– Его отпускали на волю?

– Он никогда не просился, – объяснил Бортсма. – А мы никого не принуждаем.

Роот кивнул. О чем бы еще спросить?

– Значит, у вас нет никаких подозрений… – сказал он задумчиво, – никаких идей, кто бы мог желать ему смерти?

– А у вас есть? – спросил куратор.

– Нет, – признался Роот.

– И у нас нет, – сказал директор. – Ни малейшей догадки. Здесь он вообще ни с кем не общался. Ни по-хорошему, ни по-плохому… Видно, кто-то его поджидал.

Роот вздохнул:

– Видимо, так. – И на некоторое время замолчал. – Кстати, та женщина. Которая его навещала… в позапрошлом году… или когда там это было… Кто она?

Бортсма, посмотрев на куратора, сказал:

– Я не знаю.

– И я не знаю, – добавил куратор. – Надо посмотреть в журналах, если интересно.

– Почему бы нет? – согласился Роот.

Две сотрудницы архива довольно долго искали нужную запись, но в конце концов им удалось ее найти.

5 июня 1992 года. Пятница.

Анна Шмидт.

– Адрес? – спросил Роот.

– У нас его нет, – ответила та, что постарше. – Адрес не требуется.

– Только имя?

– Да.

Роот вздохнул:

– Как она выглядела?

Обе пожали плечами:

– Спросите об этом у охранников.

– Можно узнать, кто в тот день дежурил и кто мог ее видеть?

– Конечно.

Это тоже оказалось небыстро. Но Роот хотя бы успел заглянуть в столовую и купить пару бутербродов с сыром, пока они искали нужные фамилии.

– Вы Еммелин Вайгерс?

– Да.

– Вы дежурили пятого июня тысяча девятьсот девяносто второго года?

– Да, наверное.

– В тот день навестили Леопольда Верхавена. То есть это довольно-таки необычно.

– Да.

– Вы это помните?

– Да, хорошо помню.

– Но прошло почти два года.

– Я помню, потому что навестили именно его. Мы даже говорили об этом. Он был немного… особенный, вы, наверное, слышали.

– Его не навещали?

– Никогда.

– Вы можете описать посетительницу?

– Боюсь, что не очень хорошо. Не помню точно. Довольно пожилая, во всяком случае. Около шестидесяти, наверное… болезненного вида. Она была с клюкой.

– Вы бы ее узнали?

Она немного подумала:

– Нет, не думаю. Нет.

– Сколько они разговаривали?

– Точно не помню. Пятнадцать – двадцать минут, если не ошибаюсь. Не все время, это точно.

– Все время?

– Разрешается полчаса по правилам.

– Не было ли чего-то особенного, чтобы вам вспомнилось, когда вы об этом думаете? Какой-нибудь детали или чего-то еще?

Она подумала секунд десять.

– Нет, – сказала она наконец. – Ничего.

Роот поблагодарил и вышел.

Еще полчаса у него ушло на то, чтобы выйти из учреждения и добраться до дома номер четыре по аллее Раутенс в самом городке Ульменталь. Он припарковался у белого домика. Собрался с мыслями, вышел из машины и направился к выложенным камнем воротам. Позвонил.

– Да?

– Господин Шервуз?

– Да.

– Меня зовут Роот. Криминальный инспектор Роот. Я звонил вам.

– Входите. Или вы предпочитаете посидеть в саду? Погода сегодня хорошая.

– Да, с удовольствием.

– Красиво, когда цветут каштаны, – заметил Шервуз, наливая в два больших бокала пиво.

– Да, – согласился Роот. – Очень.

Они выпили.

– Что там насчет Верхавена?

– Вы дежурили, несли внешнюю вахту, как это называется, пятого июня тысяча девятьсот девяносто второго года. В тот день Верхавена навестила женщина. Конечно, прошло два года, но все же, может быть, вы ее помните?

Шервуз сделал еще глоток:

– Я именно об этом и подумал, когда вы позвонили. Она приехала на такси. Довольно пожилая. С трудом передвигалась… опиралась на костыли или на один костыль. Господи, это то, что мне запомнилось. Я могу ошибаться… вдруг это совсем другой человек?

– Почему вы вообще ее запомнили?

– Конечно потому, что она шла к нему.

– Вот как. Вы ее раньше не видели?

– Нет.

– Не обратили внимания на что-нибудь еще?

– Нет… не думаю.

– Вы видели, как она уезжала?

– Нет, должно быть, я сменился. По крайней мере, я не помню.

– Вы бы ее узнали?

– Нет, точно не узнал бы.

Прошло несколько секунд. Потом Шервуз спросил с плохо скрываемым любопытством в голосе:

– Что он наделал?

– Ничего. Он мертв.

Ужин в привокзальном ресторане не вызвал у Роота одобрения, и, когда он наконец снова сел за руль, уже начало смеркаться.

«Да, сегодня от меня было много пользы, – подумал он. – Ну просто колоссально много».

И когда он начал считать, сколько денег налогоплательщиков он потратил и сколько еще их будет потрачено в будущем на это сомнительное расследование, то заметил, что злится.

Особенно при мысли, в какую сумму Леопольд Верхавен уже обошелся государственному бюджету. За всю свою жизнь.

Убил двух женщин. Его ловили, два раза судили на очень громких процессах, а потом держали в тюрьме почти четверть века. А теперь нашелся кто-то, кто поставил на этом точку.

Не лучше ли было бы, если бы полиция сразу сделала то же самое?

Поставили бы точку. Или нарисовали прочерк и притворились, что никогда не находили расчлененного трупа в ковре. Кому нужно тратить столько сил, чтобы найти убийцу, который по какой-то необъяснимой причине решил прервать эту одинокую преступную жизнь?

Черт возьми, кого волнует то, что Верхавен мертв?

Есть хоть один такой человек? Кроме того, кто его убил, конечно.

Роот в этом сомневался.

Но где-то глубоко таились и другие мысли, возможно, что-то, почерпнутое им из Устава криминальной полиции, он точно не помнил, ведь они были смутны. Но их суть можно было выразить одной из формулировок Ван Вейтерена:

«Если убийца сидит за компьютером где-нибудь в Тимбукту, нужно ехать туда на первом же такси. В конце концов, мы не коммерческая организация!»

Кто-то спросил: «А где, собственно, Тимбукту находится?»

На что Ван Вейтерен ответил: «Об этом знает таксист».

«Наверное, лучше всего придерживаться такой позиции, – подумал Роот. – Трудно предугадать последствия каких-либо отклонений».

17

Ван Вейтерен достал пачку ксерокопий газетных статей и начал просматривать.

Надо признать, Мюнстер не поленился. Не меньше сорока – пятидесяти страниц из разных газет, в первую очередь, конечно, из «Неуве блатт» и «Телеграаф». Разложены в хронологическом порядке: сначала спортивная история, напоследок комментарии к приговору по делу о Марлен. Все скрупулезно датировано.

Интересно, это сам интендант потратил столько времени на удовлетворение его любопытства или пришлось попотеть какой-нибудь дотошной библиотекарше в отделе периодической печати? Он больше склонялся ко второму варианту…

Но кто знает? Все-таки Мюнстер – это Мюнстер.

Он начал с предыстории. С блестящей, но короткой карьеры на беговой дорожке. Если все подсчитать, получается не больше двух лет? Два удачных года перед тем, как фортуна изменила ему.

«Новый рекорд Верхавена!» – кричал заголовок большой статьи от двадцатого августа тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года, с нечеткой фотографией молодого человека, который с победным выражением на лице смотрел прямо в камеру.

Он не выглядел особенно потрясенным, да и сам не производил потрясающего впечатления, как показалось Ван Вейтерену. Но сжатые губы явно говорили о серьезности и решительности, а темные глаза уверенно смотрели вперед, навстречу будущим рекордам и дальнейшим триумфам.

Он некоторое время рассматривал лицо двадцатидвухлетнего юноши и пытался увидеть хоть что-то – разглядеть в этих застывших чертах будущее… узнать судьбу, угадать насильника и убийцу.

Разумеется, это невозможно.

Трудно сосредоточиться на задаче, если уже посмотрел ответ. Когда знаешь, что искать, найти нетрудно… Нет, в этих глазах не было ничего, кроме банальной, слегка показной самоуверенности, решил Ван Вейтерен. Которую считают признаком силы и мужественности, да и бог знает чего еще. Она неизменно присутствует у всех современных героев. А если подумать, то и у античных тоже. Ван Вейтерен никогда не был большим поклонником спорта и считал, что воображать, будто греческий метатель диска чем-то принципиально отличается от русского хоккеиста, просто еще один способ реализовать свою потребность в самообмане. Спорт есть спорт.

Признав этот факт, он начал читать.

«Весь этот год любители легкой атлетики, бесспорно, возлагали большие надежды на Леопольда Верхавена. Но кто мог ожидать, что этот невероятно талантливый двадцатидвухлетний спортсмен из Оберна уже в этом году поставит рекорд?

Однако он всех удивил, а мы совсем не против обмануться! Блестящий рекорд, установленный на дистанции 1500 метров в воскресенье на стадионе „Верхайм“, предварил вчерашнее колоссальное спортивное событие, когда результат был улучшен до 3.41,5, причем последние 600 метров Верхавен бежал в гордом одиночестве.

Никто из других участников на этом славном стадионе просто не смог за ним угнаться, когда на второй половине дистанции он увеличил скорость. Его легкий и быстрый, как ветер, победоносный шаг, внешне без усилий льющийся темп и ритм бега дают ощущение тактической гениальности…»

Читать дальше Ван Вейтерен не стал. Он попытался вспомнить, что сам делал тем августом более тридцати пяти лет назад… но пришел лишь к выводу, что были летние каникулы после сумбурного года в университете. До того как он все это бросил и поступил в полицейскую академию, значит, скорее всего, летняя работа у Куммермана, то есть тот проклятый пыльный склад, или в лучшем случае отдых на берегу моря у родственников.

Да, необычайно важная информация. Он перешел к следующей вырезке.

Написано примерно годом позже. Восемнадцатого мая тысяча девятьсот пятьдесят девятого года. Три колонки в «Телеграаф» с фотографией, сделанной на финише забега на полторы тысячи метров. Видимо, это его любимая дистанция, так сказать коронный номер… или как это называется у бегунов? Торс наклонен вперед, чтобы как можно раньше порвать финишную ленту, длинные волосы развеваются на ветру, рот открыт, невидящий взгляд… или просто он таким кажется…

«Верхавен на пути к европейскому рекорду?» – гласил следующий заголовок. Ван Вейтерен начал читать.

«3.40,4! Таков новый рекорд Верхавена на дистанции 1500 метров, поставленный вчера во время блестящего забега на международных соревнованиях на стадионе „Кюндерплатс“. Уже пробежав 800 метров, наш новый король средних дистанций сказал соперникам: „Спасибо за компанию“ – и через два круга в полном одиночестве показал время, которое до сих пор превзошли только француз Жази и венгерский спортсмен Рожавельди [3] . Время Верхавена шестое за всю историю, и нет сомнений, что в будущем году этот талантливейший двадцатитрехлетний бегун будет нашей главной надеждой на Олимпийских играх в Риме. По крайней мере, в легкой атлетике, где наши спортсмены до сих пор сильно уступали британцам, французам и американцам. Вчерашние соревнования также продемонстрировали, что…»

«Май пятьдесят девятого, – подумал Ван Вейтерен и отложил статью. – То есть за три месяца до того, как мыльный пузырь лопнул».

Он взял следующую копию, вот оно! Скандал уже разразился, и на этот раз статья вышла на первой полосе.

«Верхавен – мошенник!» – кричал жирный заголовок над четырьмя колонками текста, внизу на нечеткой фотографии можно было разглядеть человека, которого несли на носилках. Судя по всему, в легкой суматохе.

Ван Вейтерен читал возмущенную статью о забеге на полторы тысячи метров в августе пятьдесят девятого года, когда Верхавен средь бела дня, не добежав до финиша и до близкого европейского рекорда всего два круга, упал без сознания на выходе с южного поворота трассы стадиона «Рихтер» в Маардаме.

Он еще раз взглянул на дату: статья написана через два дня после соревнований. Когда все раскрылось.

Когда стало известно о допинге и черных гонорарах.

Когда закончилась сказка.

Верхавен-мошенник.

«Можно ли считать это предысторией Верхавена-убийцы? – подумал Ван Вейтерен. – Или Верхавена – дважды убийцы?»

Если ли связь между этими событиями? Конечно, не прямая, но все же что-то вроде причины и следствия. Не скрывался ли уже убийца в мошеннике? И правомерно ли вообще ставить вопрос таким образом?

Он почувствовал, что устал. Собрал мятые бумаги и сложил обратно в конверт.

«Есть ли вообще смысл в подобных размышлениях?» – спросил себя комиссар. Почему его мозг выдает такие мрачные идеи? Хочет он того или нет. Неужели нет более надежных фактов, о которых бы стоило подумать?

Или он только пытается убедить себя самого, что ведет это расследование?

Некоторое время Ван Вейтерен слушал воркование голубей за окном. Мысли унесли его прочь, и он несколько минут думал о символах мира, о падении Европы, о двуликом нацизме, после чего вернулся к реальности. Потому что, в конечном счете, как там дела с нашим подозрением? С этой смутной идеей, которая, однако, витала в воздухе и не давала покоя.

Не нужно ли вообще-то найти для нее основания?

Не правда ли, как все же легко постороннему наблюдателю сделать такой поспешный вывод? Мошенник – убийца. Построить зыбкие мосты над воображаемыми пропастями. Найти связи там, где их нет и не было. К тому же неизвестно, как на самом деле обстояло дело с этим обманом. Действительно ли вся эта история имела ту степень важности, которую ей придали спортивные боги и гуру того времени, тех безмятежных пятидесятых? Или начала шестидесятых?

Ему в это не верилось. Не бегал же парень быстрее из-за денег? Амфетамин или что-то подобное, конечно, могли придать скорости, но в наши дни вряд ли это привело бы к пожизненной дисквалификации.

Он сомневался. Он явно не был знатоком в этой области, но Роот или Хейнеман наверняка смогли бы пролить свет на эти спортивные аспекты.

Но вопрос все равно оставался открытым: насколько важна роль Верхавена-мошенника в становлении Верхавена-убийцы?

То есть в глазах окружающих. Журналистов. Обывателей. Полиции, служителей правосудия и присяжных. В глазах судей.

И судьи Хейдельблума?

Этот вопрос, скорее всего, требовал неспешного обдумывания.

Он приложил ладони к болезненному шву, закрыл глаза и решил, что утро вечера мудренее.

18

Приложив некоторые усилия, де Брис получил себе в помощники ассистента криминальной полиции Эву Морено. По крайней мере, на ближайшие дни для следственной работы на месте, и, когда они вечером пробирались по красивой, но петляющей вдоль побережья дороге в Каустин, ему показалось, что это предприятие ее хотя бы не раздражает.

Конечно, могло быть и хуже. Наверное, можно себе позволить небольшую дозу самонадеянности? Де Брис остановился возле школы, и они некоторое время сравнивали нарисованный от руки план с местностью.

– Сначала Гельнахт? – предложила Морено, показав взглядом направление. – Она вроде поближе.

– Ваше желание для меня закон, – ответил де Брис, включая передачу.

Ирмгард Гельнахт приготовила кофе в беседке за большим деревянным домом. Знаком пригласила их сесть на желтые качели под навесом, а сама устроилась в одном из двух старых шезлонгов.

– Красивые вечера в это время года, – начала она разговор. – Нужно стараться как можно больше бывать на воздухе.

– Да, начало лета – самое прекрасное время, – согласилась Эва Морено. – Все кругом расцветает.

– У вас тоже есть сад?

– К сожалению, нет, но надеюсь, когда-нибудь будет.

Де Брис слегка покашлял.

– Да, простите, – сказала фрау Гельнахт. – Конечно, не об этом мы собирались говорить. Пожалуйста, начинайте.

– Спасибо, – сказала Эва Морено. – Это свой ревень у вас в пироге?

– То есть вы были ровесниками, – констатировал де Брис.

– Не совсем. Я на год старше… родилась в тридцать пятом. Леопольд в тридцать шестом. Но мы учились в одном классе, в то время в деревне в каждом классе учились дети, родившиеся в течение трех лет… наверное, сейчас так же… так что я его помню. Пять лет вместе в школе так легко не забываются.

– Какое он производил впечатление?

– Он был одинок. Это без сомнения. Одинокий и замкнутый. Почему вас это интересует? Это правда то, что говорят? Он мертв?

«Завтра все равно, наверное, это уже будет в газетах», – подумал де Брис.

– Мы пока не можем ответить на этот вопрос, фрау Гельнахт, – ответил он, приложив палец к губам. – Мы будем благодарны, если наш маленький разговор останется между нами.

Ему показалось, что в его голосе прозвучала та скрытая угроза, которой он хотел добиться.

– У него были друзья? – спросила Морено.

Фрау Гельнахт задумалась.

– Нет, не думаю. Ну, может быть, в первые годы. Он немного общался с Питером Воленцом, если я не ошибаюсь, но они потом переехали… в Линзхаузен. После этого, кажется, он ни с кем не дружил.

– Его дразнили… или что-то в этом роде? – спросила Морено. – Издевались, как это сейчас называют?

Фрау Гельнахт опять задумалась.

– Нет. В самом деле, нет. Мы… все… его уважали, что ли. Иногда, конечно, бывали ссоры… тогда он становился жутко злым, я помню. С виду тихий, но под этой непроницаемой оболочкой скрывалась недюжинная сила.

– В чем это выражалось?

– Простите?

– Эта сила. Что он делал?

– Ну, я точно не знаю, – засомневалась фрау Гельнахт. – Некоторые его боялись… Иногда случались драки, он был сильным, очень сильным, хотя внешне не был ни крупным, ни плотным.

– Вы не помните конкретных случаев?

– Нет… хотя да. Я помню, как он выбросил одного мальчика из окна, когда разозлился.

– Из окна?

– Да, но это не было так ужасно, как звучит. Всего лишь с первого этажа, совсем не опасно.

– Понимаю.

– Но внизу стояли велосипеды, так что мальчик все же поранился…

Де Брис кивнул.

– Как его звали? – спросила Морено.

– Не помню. Может быть, один из братьев Лейссе или Коллерин, который сейчас работает мясником. Наверное, так.

Де Брис сменил тему:

– Беатрис Холден. Вы ее помните?

– Конечно, – ответила фрау Гельнахт и выпрямилась в кресле.

– Как вы можете ее описать?

– Лучше бы никак. О мертвых плохо не говорят, как водится.

– А если мы попросим настойчиво?

По губам Ирмгард Гельнахт скользнула улыбка.

– В таком случае Беатрис Холден была потаскухой. Думаю, что это описание подходит ей достаточно хорошо.

– Она была потаскухой уже в школе? – уточнила ассистент Морено.

– С самого начала, – подтвердила Ирмгард Гельнахт. – Не думайте, что я такая ханжа и моралистка, раз это говорю. Беатрис Холден была ужасно вульгарной женщиной. Дешевкой. Ей повезло с внешностью, и она вовсю этим пользовалась, чтобы все мужчины плясали под ее дудку… или парни в то время.

– Они были влюблены в нее?

– Все до одного. Думаю, и учитель тоже. Он был молод и не женат, на самом деле это очень печально.

– Она потом уехала, так?

Фрау Гельнахт кивнула:

– Сбежала с мужчиной, когда ей не исполнилось и семнадцати. Жила в двух-трех местах, потом через несколько лет вернулась с ребенком.

– С ребенком?

– Да, с девочкой. Ее забрала бабушка. Мать Беатрис.

– Когда это произошло? Задолго до того, как она сошлась с Верхавеном?

– Нет, не очень. Кажется, в тысяча девятьсот шестидесятом, в то же время, когда он вернулся… Во всяком случае, она прожила со своей девочкой у матери не больше полугода… Отец ушел в море, как это называлось, но его никто никогда не видел ни до, ни после. А через несколько месяцев она переехала к Верхавену в «Густую тень».

– В «Густую тень»?

– Да, так называли его дом. «Густая тень»… Не спрашивайте почему.

Де Брис кивнул и записал в блокнот.

– Что стало с дочерью? – спросила Морено. – Она взяла ее с собой?

– Нет, – решительно ответила Ирмгард Гельнахт. – Не взяла. Девочка осталась у бабушки… Быть может, это оказалось и к лучшему в результате. Она хоть выросла человеком.

– Как они жили? – спросил де Брис. – Я имею в виду Верхавена и Беатрис.

Фрау Гельнахт немного подумала, прежде чем ответить.

– Не знаю, – сказала она. – Потом о них, конечно, жутко много судачили. Некоторые утверждали, что с самого начала было понятно, как все обернется… или что в любом случае все было бы неладно, но я не знаю. Людям так легко бывает понять, когда они уже знают, чем все кончится. Правда ведь?

– Без сомнения, – согласился де Брис.

– Само собой, у них бывало всякое до того, как он ее убил, кажется, они довольно много пили, но в то же время он был предприимчив. Он много работал, хорошо зарабатывал на своих курах… Но, конечно, они ссорились. Это нельзя отрицать.

– Да, это мы поняли, – сказала Морено.

Воцарилась небольшая пауза, пока фрау Гельнахт подливала кофе. И тогда, слегка наклонившись вперед, де Брис задал свой главный вопрос:

– А что происходило в тот период до ареста Верхавена? То есть после того, как нашли Беатрис… в те десять дней… или сколько их было? Вы можете это вспомнить?

– Ну… – начала Ирмгард Гельнахт, – мне кажется, я не совсем понимаю, что вы имеете в виду…

– Что думали в округе? – пояснила Морено. – Кого подозревали, когда говорили об этом в деревне? До того как узнали.

Фрау Гельнахт немного посидела молча, с наполовину поднятой чашкой кофе в руке.

– Да, – сказала она, – наверное, все разговоры велись в этом направлении.

– В каком направлении? – спросил де Брис.

– Что, конечно, это был сам Верхавен. Во всяком случае, никто здесь в Каустине не удивился, когда его арестовали… и когда осудили тоже.

Де Брис снова что-то записал в блокнот.

– А теперь что говорят? – спросил он. – Теперь вы уверены, что это сделал он?

– Абсолютно уверена, – ответила она. – Без сомнений. Кто же иначе это мог быть?

«Беседа, о которой, кажется, стоит серьезно подумать», – решил де Брис, когда они уже садились в машину.

Так как это не мог быть никто другой, тогда, конечно, Верхавен!

Интересно, можно ли надеяться на то, что полиция и прокуратура рассуждали не так, как фрау Гельнахт? Неплохо бы проверить, как у них обстоят дела с этим. А каковы были вещественные доказательства? Что сыграло, в конце концов, против него, если он и правда отрицал свою вину до последнего?

Де Брис не знал ответа.

– А ты что думаешь? – спросил он у Эвы Морено.

– Кажется, все ясно как белый день, – ответила она. – Даже, наверное, слишком ясно. Займемся Мольтке сейчас?

19

«Верхавен задержан! Сенсационное развитие дела о Беатрис!» – кричал заголовок статьи на передовице «Неуве блатт» от тридцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят второго года. Ван Вейтерен выпил полчашки воды и начал читать.

«Сам Верхавен лишил жизни свою невесту Беатрис Холден?

Во всяком случае, руководитель следствия по известному происшествию в Каустине комиссар Морт и прокурор Хагендек полагают, что есть основания его подозревать. Причем они настолько серьезны, что вчера был выдан ордер на арест бывшего члена сборной по легкой атлетике. Во время пресс-конференции Хагендек необычайно сдержанно отвечал на вопросы об основаниях для такого решения, однако он считает, что уголовное дело будет возбуждено по истечении обязательного двенадцатидневного срока.

Ни полиция, ни прокурор не сообщили на пресс-конференции в Маардаме, появились ли новые обстоятельства или улики, проливающие свет на это загадочное дело.

Леопольд Верхавен свою вину не признал. Его адвокат Пьер Квентерран утверждает, что его клиент не имеет отношения к убийству, а его заключение под стражу является исключительно реакцией на широкое освещение следствия в прессе.

„Полиция в отчаянии, – объявил Квинтерран журналистам. – Общественность и правосудие требуют результата, и, вместо того чтобы признать свою некомпетентность, руководство следствия предоставило им козла отпущения…“

Комиссар Морт расценивает высказывание Квентеррана как „полную чушь“».

«Но что-то в этом есть», – подумал Ван Вейтерен и взял следующую статью того же экземпляра «Неуве блатт», только из середины.

Там давалось краткое описание событий с самого «мрачного начала», как выразился автор.

6 апреля

«Солнечный, ветреный субботний день. Рано утром Леопольд Верхавен, как он сам утверждает, отправляется в Линзхаузен и Маардам по делам и возвращается только вечером. Беатрис Холден в это время исчезла, как сообщил потом сам Верхавен, но он подумал, что она „куда-то уехала“. Однако с этого момента никто Беатрис Холден не видел. Кто-то из соседей встретил ее до полудня, через несколько часов после того, как уехал Верхавен, на дороге домой. Она навещала в деревне свою мать и дочь. Ничто не указывает на то, что она могла после этого самостоятельно и самовольно уехать далеко из дома».

«„Самостоятельно и самовольно“ – каков стилист!» – подумал Ван Вейтерен. Он продолжил читать.

16 апреля

«Верхавен заявляет в полицию, что его невеста исчезла неделю назад. Вопрос, почему он так долго не обращался в полицию, Верхавен оставляет без комментариев. Он, однако, не верит, что „с ней могло произойти что-то плохое“».

22 апреля

«Пожилая пара находит мертвое тело Беатрис Холден в лесу всего в полутора километрах от дома Верхавена. Тело обнажено, смерть наступила в результате удушения и, вероятно, не в месте обнаружения трупа».

22–29 апреля

«Полиция усиленно расследует обстоятельства убийства. Проводятся тщательная экспертиза вещественных доказательств, опрос около ста жителей Каустина».

30 апреля

«Леопольд Верхавен задержан по подозрению в убийстве, возможно непреднамеренном, собственной двадцатитрехлетней невесты».

На этом история кончалась. Ван Вейтерен положил статью вниз стопки и посмотрел на часы.

Полдвенадцатого. Наверное, скоро обед. Впервые после операции он почувствовал намек на голод. Неужели это признак выздоровления?

Однако пока все идет по плану.

Во всяком случае, так с энтузиазмом утверждал молодой хирург с румяными щеками, когда сегодня утром во время осмотра тыкал его в живот своими мягкими, похожими на сосиски пальцами. Послеоперационный период займет шесть – восемь дней, потом комиссар с новыми силами сможет вернуться к своей обычной жизни.

«С новыми силами? – думал Ван Вейтерен. – Откуда он знает, что они появятся?»

Он повернул голову и посмотрел на великолепие цветов. На тумбочке теснились три букета – ни больше ни меньше. Первый – от коллег, второй – от Ренаты, третий – от Джесс и Эриха. Кстати, после обеда Джесс обещала прийти с близнецами. Что еще можно желать?

В коридоре послышался грохот каталки с едой. Скорее всего, рассчитывать можно только на легкий диетический супчик, но оно и к лучшему.

Он пока не чувствовал в себе силы съесть настоящий, сочащийся кровью бифштекс.

Он зевнул и вернулся мыслями к Верхавену. Попытался представить эту маленькую, всеми забытую деревню в начале шестидесятых.

Что там можно было наблюдать?

Обычное дело, старое как мир? Вероятно.

Ограниченность. Подозрительность. Зависть. Сплетни.

Да, в общем и целом, так оно и есть.

Особенность Верхавена?

Кажется, он был нелюдимым, и им был нужен как раз такой. Идеальный убийца? Да, похоже, так оно и выглядело.

Что доказывало его вину? Он попытался вспомнить обстоятельства дела, но возникал целый ряд вопросов, ответов на которые не было.

Можно ли было противостоять этой полуправде, которая откуда-то взялась? Началась просто травля, он помнил… множество статей о компетентности полиции и суда в прессе. Или скорее некомпетентности. Пресса неистовствовала. Если не найден убийца, оставалось только судить себя.

Так как там обстояло дело с вещественными доказательствами? Разве обвинение основывалось только лишь на косвенных уликах? Нужно изучить судебный протокол, его обещал принести Мюнстер, это точно. Только сначала употребить немного пищи. Там точно были один или два очень зыбких пункта… Всего один раз они обсуждали это с Мортом, и совершенно ясно, почему его предшественник не желал об этом говорить.

А второй историей, делом об убийстве Марлен, Ван Вейтерен занимался немного больше, и разве тогда тоже расследование не оставляло желать лучшего? Он принимал участие в следствии, но только в одном аспекте. Он не присутствовал в зале суда. Руководил тем делом тоже Морт.

Леопольд Верхавен? Черт возьми, абсолютно точно, эта страница судебной истории не желает, чтобы ее внимательно перечитывали.

Или все это только фантазии? Может, просто мозг требует каких-то извращенных мыслей, пока хозяин, лежа, смотрит в потолок и ждет, что кишка срастется? Чего-то в меру гадкого. Например, старого судебного скандала, прямо как в детективе Жозефины Тей, как он там назывался? Здесь в изоляции, вдали от внешнего мира, где от него требуется только лишь поменьше двигаться и не возбуждаться.

Ну почему именно мозгу так трудно дается вегетарианство?

Как там сказал Паскаль? Что-то вроде того, что мировое зло происходит от неспособности людей спокойно сидеть в пустой комнате.

«Дьявол, что за жизнь! – подумал он. – Вкатите наконец каталку и дайте вонзить зубы в реальный суп из шпината!»

20

– Да, о нем рассказывали всякие истории, – поведал Бернард Мольтке, прикуривая новую сигарету.

– Вот как, – подхватил де Брис. – И что это за истории?

– Разные. Трудно сказать, какие из них появились до убийства Беатрис, а какие после. Какие из них настоящие, так сказать. В основном о нем говорили во время суда… В эти месяцы мы встречались в деревне, как никогда, часто. Потом как-то все затихло. Как будто даже закончилось… В какой-то мере так оно, в общем, и было.

– Вы можете привести в пример какую-нибудь историю? – попросила Морено. – Лучше, если настоящую.

Бернард Мольтке задумался.

– Про кошку. Ее я точно слышал намного раньше. Говорили, что он голыми руками задушил кошку.

Де Брис почувствовал, что по его спине пробежал холодок, и увидел, как вздрогнула ассистент Морено.

– Почему он это сделал? – спросил он.

– Не знаю, – ответил Мольтке. – Говорят, он свернул ей шею, как-то так… Ему было лет десять – двенадцать.

– Фу! – отозвалась Морено.

– Да. Может быть, он это сделал на спор. Мне лично так кажется.

– Это достаточная причина?

– Не спрашивайте, – ответил Бернард Мольтке. – Многие говорили, что он такой.

– А что вы можете сказать о Беатрис Холден?

Мольтке глубоко затянулся, погружаясь в воспоминания:

– Чертовски красивая была женщина. Немного взбалмошная, конечно, но боже мой… да-да. Кстати, волосы у нее были такого же цвета, как у вас, девушка. – Он подмигнул Морено, которая ни на мгновение не отвела взгляда, к большому удовольствию де Бриса.

– Почему она жила с Верхавеном? – спросила она. – Кажется, он не был очень популярен у женщин.

– Не скажите, – запротестовал Мольтке, погладив ямочку на подбородке. – Не скажите. Никогда не знаешь, чего хотят женщины. Правильно, интендант?

– Это точно, – подтвердил де Брис.

– А что можно сказать о Марлен? – невозмутимо продолжала опрос Морено. – Я полагаю, тот же тип породистой лошади?

Мольтке усмехнулся, но сразу стал серьезен:

– Конечно, она тоже. Только постарше. Ужасно, что он их обеих убил.

– Вы видели Марлен Нитш? – спросил де Брис.

– Только один раз. Они не очень долго встречались до того, как… всё закончилось.

– Понимаю, – сказал де Брис. – Вы давали свидетельские показания на первом суде, это так?

– Да.

– Какого рода показания вы дали?

Мольтке на секунду задумался.

– Черт возьми, – сказал он. – Я работал у Верхавена как раз в те дни, когда это случилось. Делал освещение в курятнике… Он экспериментировал с суточным ритмом, поэтому ему требовалась помощь по электрике.

– Вот как, – сказал де Брис. – Вы были там в ту субботу, когда она пропала… если ему верить то есть?

– Да, в субботу я работал несколько часов. Закончил около часа. Наверное, я был последним, кто видел ее в живых… кроме убийцы, конечно.

– Убийцы? – переспросила Морено. – Вы имеете в виду Верхавена?

– Да, наверное, его.

– Вы не совсем уверены, – отметил де Брис.

Он снова помолчал.

– Ну да, с годами я стал увереннее. После убийства Марлен и вообще…

– Но в суде вы были свидетелем защиты, правильно?

– Да.

– На чем основывались ваши показания?

– Как вам сказать. – Он достал из лежавшей на столе пачки новую сигарету, но не закурил, а так и остался сидеть, держа ее в руке. – Я работал у него почти неделю после этого…

с понедельника до четверга, предполагалось, что я мог заметить странности в его поведении.

– А вы не заметили?

– Нет. Он вел себя как обычно.

– Как обычно? – удивилась Морено. – Но как-то он отреагировал на ее исчезновение?

– Нет. Он сказал, что она куда-то уехала, но куда – он не знает.

– Вам это не показалось странным?

Мольтке пожал плечами:

– В то время меня спрашивали об этом по десять раз в день. Я уже забыл, что на самом деле тогда думал, но, скорее всего, я просто об этом не задумывался. Они оба были немного странные, и он, и Беатрис… Все это знали, никого не удивил бы ее отъезд на пару дней.

Они немного помолчали. Мольтке закурил, де Брис затушил свою сигарету.

– А в ту субботу, когда вы видели ее в последний раз… Как она себя вела? – спросила Морено.

– Как обычно, и она тоже, – сказал Мольтке без тени сомнения. – Разве что ходила немного обиженная… Они поругались за неделю до этого. У нее не совсем прошел синяк под глазом, но в остальном ничего особенного. Я ее почти не видел. Она зашла в курятник, когда вернулась из деревни, мы перекинулись парой слов.

– Сколько было времени?

– Около двенадцати.

– Вы ушли около часа?

– Да, чуть позже часа.

– О чем вы говорили?

– О погоде и ветре. Ничего серьезного. Она предложила кофе, но я уже заканчивал работу, поэтому отказался.

– Ничего другого?

– Ничего.

– Когда вы ушли, она осталась?

– Конечно. Она что-то делала на кухне. Я заглянул туда пожелать хороших выходных.

Де Брис кивнул:

– На суде, если позволите к этому вернуться, вы сказали, что не считаете Верхавена виновным в смерти Беатрис.

Мольтке глубоко затянулся и выпустил дым, прежде чем ответить.

– Да, – подтвердил он. – Я и на самом деле не считал.

– И сейчас не считаете? – спросил де Брис. – На самом деле?

– Не знаю. Понимаете, в этой деревне легче жить, если считать его виновным. Он правда мертв, как все говорят?

– Кто говорит?

– Жители деревни, конечно.

– Да, – кивнул де Брис. – Правда. Он мертв.

– Ну да, – вздохнул Бернард Мольтке. – Все там будем.

– Что будем делать теперь? – спросила Морено. – Думаю, пора возвращаться в город.

Де Брис посмотрел на часы:

– Половина седьмого. Может, хотя бы посмотрим на дом? Ты его не видела.

– Хорошо, – согласилась Морено. – У меня в девять встреча, и мне хотелось бы успеть припудрить нос.

– Мне бы ты понравилась и без всякой пудры.

– Спасибо. Приятно, что у тебя не очень завышенные требования.

– Нужно учиться довольствоваться тем, что есть, – ответил де Брис.

– Мрачное место, – отметила Морено, когда они подъезжали к дому через лес. – Хотя когда-то он, наверное, выглядел лучше.

– Это точно. Здесь никто не жил лет двенадцать-тринадцать. Это накладывает отпечаток… Смотри! Мы успеем расспросить еще одного человека?

– Разве что кратко.

Де Брис сбавил скорость и притормозил рядом с мужчиной, который, согнувшись, обдирал краску с забора.

– Добрый вечер, – поздоровался де Брис через опущенное стекло. – Можно вам задать несколько вопросов?

Мужчина выпрямился:

– Добрый вечер. Пожалуйста. Хорошо постоять хоть немного прямо.

Де Брис и Морено вышли из машины. Как оказалось, Клаус Шермак жил в этом доме всего около года и к тому же был слишком молод, чтобы иметь собственные воспоминания о судебных процессах над Верхавеном. Но посвятить пару минут разговору всегда можно.

– Мы переехали сюда, когда родился третий, – сказал он, жестом показав на сад и дом, где двое мальчишек пытались съехать на педальной машине по пандусу для инвалидной коляски, который вел на крыльцо. – Мы решили, что в городе душновато. А здесь все же свежий воздух…

Морено кивнула:

– Вы не работаете в деревне?

Шермак помотал головой:

– Нет. Я работаю в университете. Занимаюсь историей Средних веков и Византией.

– Мы хотели спросить про Леопольда Верхавена и его дом в лесу, – пояснил де Брис. – Вы его ближайшие соседи, не считая дома напротив вашего…

– Вилкерсоны, правильно. Да, мы поняли, что что-то случилось.

– Случилось, – подтвердил де Брис. – Но вы, наверное, не можете сообщить нам ничего интересного?

Шермак покачал головой:

– Боюсь, что не смогу. Мы были в отпуске, когда он вернулся в прошлом августе… Мы о нем только слышали. А что, собственно, произошло?

– Он погиб. При невыясненных обстоятельствах. И если вы не станете немедленно сообщать об этом в газеты, мы вам будем благодарны.

– Хорошо, не буду, – сказал Шермак. – Даю вам слово.

– Спасибо за помощь. – Де Брис остановил машину у дома Морено на Кеймер Плейн. – Жаль, что у тебя нет времени, мы могли бы немного выпить. Иногда бывает полезно спокойно посидеть и проанализировать впечатления.

– Извини. Обещаю в следующий раз планировать свой день лучше. Кстати, разве ты не женат?

– Есть немного, – признался де Брис.

– Я так и думала. Пока! – Она выскочила из машины. Хлопнула дверью и помахала ему рукой на прощание.

Де Брис немного посидел, глядя ей вслед. «Завтра суббота, – подумал он. – Выходной, черт его подери!»

21

Ван Вейтерен с усмешкой закончил читать аналитический обзор дела о Беатрис из воскресного номера «Алгемейне», выполненный С. П. Якобсом. Он с раздражением нажал на кнопку для вызова медсестры, которая показалась в дверях палаты через полторы минуты.

– Я хочу пива, – сказал Ван Вейтерен.

– Здесь не ресторан, – устало ответила женщина и убрала непослушную прядь с лица.

– Я это заметил. Но дело в том, что доктор Бугенмуттер… или как там его зовут, черт возьми… прописал мне пиво в составе диеты. Это ускоряет процесс заживления. Не возражайте, а принесите мне бутылку.

– Уже за полночь. Может, вам лучше поспать?

– Поспать? – возмутился Ван Вейтерен. – Я расследую преступление. Вы должны быть мне чертовски благодарны. Между прочим, речь идет об убийце двух женщин. А вы теперь мешаете следствию… Ну?

Она со вздохом исчезла, а через пару минут вернулась с бутылкой и стаканом.

– Вот так бы сразу. Хорошая девочка.

Она зевнула:

– Вы сможете налить сами?

– Постараюсь, – пообещал Ван Вейтерен. – Я позвоню, если вдруг промахнусь.

Во время чтения последних четырех-пяти вырезок комиссар предвкушал, как прохладная, бодрящая струя пива потечет по его горлу, но реальность превзошла все его ожидания.

Ван Вейтерен довольно рыгнул. «Божественный напиток, – подумал он. – Теперь посмотрим! Что мы имеем?»

Не так уж много, однако. И в то же время много в количественном отношении. Газеты громко трубили о первом процессе, и это мягко говоря.

До сих пор он прочел только малую толику, но выбор Мюнстера был продуманным и показательным: огромное множество инсинуаций и домыслов по поводу характера Верхавена, довольно подробные записи судебных прений. И все более ясные прогнозы относительно виновности.

Верхавен. Это должен быть Верхавен.

Однако фактов немного. Как он и предполагал, вещественных доказательств – раз-два и обчелся. В сущности, их почти нет. В целом дело основано только на косвенных уликах, но даже их явно недостаточно. Неоспорим тот факт, что, если быть точным, недостает и того и другого.

Никаких конкретных доказательств.

И, собственно, почти никаких косвенных улик, указывающих на Верхавена.

Ничего.

Но его все равно осудили.

«Естественно, в результате законного суда и следствия, – подумал Ван Вейтерен и приложился к бутылке. – Я мог бы отдать часть пива, чтобы только там побывать».

Но, черт возьми, почему его осудили?

Конечно, газеты и общественное мнение оказывали некоторое давление, но не настолько же слаба судебная система.

Нет. Здесь что-то другое, он это чувствовал.

Характер.

Леопольд Верхавен как человек и как личность. Его прошлое. Его поведение в суде. Общественному мнению удалось проникнуть в сознание присяжных и служителей Фемиды. Вот в чем тут дело.

Вот почему его осудили.

Потому что Верхавен был одиночкой. Рассмотрев его через призмы и лупы глазами всех этих журналистов, Ван Вейтерен не мог прийти к другому заключению.

Человек, выпавший далеко за пределы общества, человек, от которого проще всего было отвернуться.

Не такой, как все.

Убийца?

Сделать мысленно этот шаг очень легко, он понял это за долгие годы жизни, а если шаг уже сделан, то ступить обратно совсем не просто.

А роль?

Не здесь ли скрыта вся суть?

Это странное обстоятельство, о котором не поленился написать ни один журналист. Что Верхавену вовсе не претит роль подозреваемого. Наоборот. Кажется, что ему нравится сидеть за решеткой, находясь под пристальным взглядом журналистов. Не то чтобы он зазнался или почувствовал себя королем, но все же: что-то было в его поведении… одинокий и сильный актер в роли трагического героя. Так его воспринимали, а он и хотел казаться таким.

По крайней мере, что-то в этом роде.

Не поэтому ли его осудили?

«Если бы только я был там и мог на него посмотреть, мне бы всё стало ясно», – подумал Ван Вейтерен и допил бутылку.

Сама история внешне казалась и простой, и непостижимой одновременно.

В ту субботу Верхавен вернулся домой около пяти, по свидетельству соседей и его самого. Беатрис дома не было, и на этом всё. Но только по его словам. Никто из соседей не видел их обоих позже в те выходные. Электрик Мольтке оставил Беатрис в субботу в час дня, а Верхавена видели в деревне в воскресенье после шести вечера. Больше ничего. В остальном – никакой информации.

Масса времени. На что угодно. Единственное, что показала судмедэкспертиза, это что Беатрис убили в промежуток с субботы по воскресенье. Ее задушили и изнасиловали. Или, может быть, наоборот. Изнасиловали и задушили. Она была голой; половой акт имел место, но следов спермы не обнаружено.

«Но если, – размышлял Ван Вейтерен, – преступление совершил кто-то другой, то очень даже возможно, что это произошло как раз в эти послеполуденные часы – между часом и пятью. С момента ухода домой Мольтке и до прихода Верхавена».

Или что ее выкрали в это время.

Неопровержимо?

«Еще бы!» – решил он. С грустью глянул на пустую бутылку и перешел к чтению протокола из зала суда.

«День второй. Прокурор Хагендек допрашивает обвиняемого Леопольда Верхавена.

24 мая. 10.30 утра

X.: Вы утверждаете, что невиновны в смерти вашей невесты Беатрис Холден. Это правда?

В.: Да.

X.: Расскажите о ваших отношениях.

В.: Что вы хотите знать?

X.: Например, как вы познакомились.

В.: Мы встретились в центре Линзхаузена. Мы были одноклассниками. Он поехала ко мне домой.

X.: Уже в первую встречу? У вас сразу начались отношения?

В.: Мы знали друг друга давно. Ей был нужен мужчина.

X.: Когда она к вам переехала?

В.: Через неделю.

X.: То есть это было в…

В.: Ноябре шестидесятого года.

X.: И она жила у вас с того времени?

В.: Конечно.

X.: Все время?

В.: Она навещала иногда свою мать и дочь. Один раз ночевала в Ульминге. В остальном да, все время.

X.: Вы обручились?

В.: Нет.

X.: Вы собирались пожениться?

В.: Нет.

X.: Почему?

В.: Мы были вместе не для этого.

X.: Для чего вы были вместе?

(Ответ Верхавена стерли.)

X.: Понимаю. Вы ссорились?

В.: Иногда.

X.: Случалось ли, что вы ругались?

В.: Случалось.

X.: Бывало, что вы били Беатрис?

В.: Ее никто не заставлял это делать. Она была пьяна и в истерике. Потом она вернулась.

X.: Что происходило в течение следующей недели? Вы ее били еще?

В.: Нет, насколько я помню.

X.: Насколько вы помните?

В.: Да.

X.: Как такое можно забыть?

В.: Я не знаю.

X.: Что вы делали в субботу, шестого апреля, когда вернулись домой?

В.: Приготовил еду. Поел.

X.: Ничего больше?

В.: Ходил к курам.

X.: Где была Беатрис, когда вы вернулись?

В.: Не знаю.

X.: Что вы хотите этим сказать?

В.: Что я не знаю.

X.: Ей не следовало быть дома?

В.: Наверное, следовало.

X.: Вы что-нибудь планировали на этот день?

В.: Нет.

X.: Она не собиралась куда-то поехать?

В.: Нет.

X.: Навестить мать и дочь, например?

В.: Нет.

X.: Вы не удивились, что ее нет дома?

В.: Не особенно.

X.: Почему?

В.: Я обычно ничему не удивляюсь.

X.: Расскажите, что было дальше в эти выходные.

В.: Ничего особенного.

X.: Что вы делали?

В.: Был дома. Смотрел телевизор. Спал.

X.: И вам не было интересно, где ваша невеста?

В.: Нет.

X.: Почему?

В.: Они приходят и уходят.

X.: Кто?

В.: Женщины. Они приходят и уходят.

X.: Расскажите, чем вы занимались в воскресенье.

В.: Я был дома. Ничего особенного не делал. Занимался курами.

X.: Что вы думали о местонахождении Беатрис?

В.: Не знаю.

X.: А может быть, вы знали, где она?

В.: Нет.

X.: Может, вы знали, что она убита и лежит в лесу в километре от дома?

В.: Нет.

X.: Вы этим не интересовались не потому ли, что убили ее?

В.: Я ее не убивал.

X.: Но вы не скучали по ней?

В.: Нет.

X.: Вы не искали ее у матери, например?

В.: Нет.

X.: У вас есть телефон, господин Верхавен?

В.: Нет.

X.: То есть вы совсем не беспокоились о Беатрис?

В.: Нет.

X.: А на следующей неделе? Вы по-прежнему не скучали по ней?

В.: Нет.

X.: Вы не спрашивали себя, куда она могла деться?

В.: Нет.

X.: Вам нравилось ее отсутствие?

(Верхавен не ответил.)

X.: Я повторяю вопрос: вам нравилось ее отсутствие?

В.: Может, поначалу.

X.: У вашей невесты была в то время работа?

В.: Именно тогда – нет.

X.: А где она вообще работала?

В.: У Кауница. Продавала растения в Линзхаузене. Но только иногда.

X.: Когда вы заявили в полицию о пропаже Беатрис Холден?

В.: Во вторник, шестнадцатого апреля.

X.: Где?

В.: В Маардаме, конечно.

X.: Почему вы это сделали именно в тот день? Если вы не волновались?

В.: Просто пришло в голову. Когда я проезжал мимо здания полиции.

X.: Значит, вы по-прежнему не думали, что с ней что-то случилось?

В.: Нет, почему бы мне об этом думать?

X.: Вам не кажется, что это было бы естественно?

В.: Нет. Она обычно справлялась.

X.: Но не в этот раз.

В.: Но не в этот раз.

X.: Как вы узнали, что ее нашли мертвой?

В.: Полицейские приехали и рассказали мне.

X.: Как вы на это отреагировали?

В.: Я расстроился.

X.: Расстроились? Обер-констебль Вейс утверждает, что вы вообще никак не отреагировали. Что вы поблагодарили его и попросили уйти.

В.: А я должен был расплакаться у него на плече? Я обычно не перекладываю свои проблемы на других.

X.: Вам не кажется, что вы вели себя странно после исчезновения Беатрис?

В.: Нет, не кажется.

X.: Вы понимаете, что другие могут так считать?

В.: Мне не важно, что думают другие. Пусть думают что хотят.

X.: Вот как. И вы абсолютно уверены в том, что не убивали вашу невесту?

В.: Да. Это не я.

X.: Вы бывали в той части леса, где нашли убитую?

В.: Обычно нет.

X.: Вы там были когда-нибудь?

В.: Возможно.

X.: Но не в те выходные, когда она пропала?

В.: Нет.

X.: Что вы думаете о ее смерти, господин Верхавен?

В.: Ничего.

X.: Но что-то ведь вы должны думать?

В.: Это мужчина. Какой-нибудь психопат, которому не найти женщину.

X.: Вы себя таковым не считаете?

В.: У меня нет трудностей с женщинами.

X.: Спасибо. Господин судья, на данный момент у меня больше нет вопросов к подсудимому».

Ван Вейтерен убрал кипу бумаг в тумбочку.

Времени почти час. «Надо поспать», – промелькнула в голове мысль.

«Верхавен?» – промелькнула следом другая.

Черт возьми, почему он не присутствовал на суде! Если бы только он посвятил пару часов истории с Марлен, тем более что он немного участвовал в следственной работе… Может быть, достаточно было бы один раз посмотреть ему в глаза.

Всего несколько минут у камеры предварительного заключения – и он бы знал.

Знал бы, стоит ли это гложущее подозрение хоть чего-то. Имеет ли оно право на существование, или Верхавен просто тот примитивный насильник и убийца, за которого его выдают.

То есть виновен или невиновен?

Невозможно определить. Как тогда, так и сейчас.

Но, так или иначе, факт остается фактом: кто-то ждал его из тюрьмы.

Кто-то его убил и расчленил тело. Кто-то хотел, чтобы его не смогли опознать. Похоже, что убийца преследовал эту цель.

И наконец, у кого-то должен быть мотив.

Какой?

И этот вопрос без ответа. И даже без всякого намека на ответ.

Он выключил лампу. Закрыл глаза и неожиданно для себя подумал о Джесс и близнецах. Думал он о них по-французски.

Удивительно, на что способен мой мозг в такой поздний час…

Хотя их послеобеденный визит не остался незамеченным.

Одно разбитое оконное стекло, один порезанный палец, сломанный штатив для капельницы и еще кое-какой мелкий ущерб. Улыбки персонала становились все более натянутыми по мере того, как шло время и близнецы вели себя всё шумнее, а инциденты следовали один за другим.

«Дьявол, как она это выдерживает? – подумал он, позволив себе в темноте слабо улыбнуться. – Видимо, ей перепало кое-что от силы духа ее отца.

Sans doute, oui».

22

– Реквием Госсека? – переспросил темноволосый юноша и поднял очки на лоб. – Вы сказали «реквием Госсека»?

– Да, – подтвердил Мюнстер. – Разве такого нет?

– Есть, конечно. – Он кивнул, старательно листая папку. – Его просто нет у нас. Есть одна запись в исполнении Хора французского радио пятьдесят девятого года, кажется… но не на компакт-диске. Наверное, вам лучше спросить в магазине Лауденера.

– Лауденера?

– Да, в центре на Карлплац. Если у них нет, то можно поискать у антикваров. Пластинку выпустила студия «Вертик».

– Большое спасибо. – Мюнстер вышел из магазина.

На улице он взглянул на часы и понял, что вряд ли успеет зайти в магазин на Карлплац. Встреча с судьей Хейдельблумом была назначена на шесть, и что-то ему подсказывало, что старый законник не простит опоздания.

«Хотелось бы, чтобы комиссар удовольствовался Бахом или Моцартом, – подумал он, садясь в машину. – Какого черта ему в больнице слушать эти древние похоронные марши?»

Мюнстер остановился на Гайдерстраатт в районе Воосхейм, но довольно далеко от дома Хейдельблума. «И уж точно судья не одобрит, если я приду раньше», – подумал он и решил, что может позволить себе совершить прогулку по фешенебельному кварталу, где раньше ему никогда не приходилось бывать.

Просто для этого не было повода. Если в Воосхейме и существовала преступность, то на более высоком, можно сказать изысканном, уровне, и простому интенданту криминальной полиции там совершенно нечего было делать.

Построенные в конце прошлого или в начале этого века дома тянулись вдоль западного края городского лесопарка; многие из довольно щедро нарезанных участков граничили прямо с лесом, и их владельцы, даже не выезжая из города, могли наслаждаться природой. В целом, домов было не больше шестидесяти – семидесяти, теперь, конечно, на одном таком участке уместились бы три-четыре современных здания. Мюнстеру было известно, кого эти цветущие изгороди и увенчанные медной ковкой стены скрывают от посторонних глаз. Здесь жили сливки общества. Вышедшие на пенсию главные врачи и профессура, старые генералы, бывшие министры и бизнесмены прежнего поколения. Может быть, какой-нибудь дворянский род, уставший от собственного поместья и жизни в деревне. Ясно было и то, что средний возраст здешних жителей приближался скорее к ста, чем к пятидесяти годам. И в этом отношении судья Хейдельблум не был исключением.

«Вымирающая раса, – думал Мюнстер, проходя по благоухающей жасмином улице, когда вдруг услышал за одной из изгородей детский смех и плеск воды. – Скорее правнуки, чем внуки», – решил он.

Ну да, часть домов, наверное, перешла кому-то по наследству.

Он подошел к резиденции Хейдельблума и позвонил в колокол у ворот. Через некоторое время послышалось шуршание гравия, и показалась служанка в черной юбке и блузке, фартуке и белом чепчике.

– Да?

– Интендант криминальной полиции Мюнстер. У меня назначена встреча с господином судебным советником.

– Пожалуйста, следуйте за мной. – Она открыла калитку.

Служанка была полновата и с красивыми рыжими волосами. На взгляд Мюнстера, ей можно было дать не больше девятнадцати-двадцати лет.

Как забавно устроена жизнь!

Судья Хейдельблум принял его в библиотеке. Сквозь открытые стеклянные двери в сад были видны газон и фруктовые деревья, и контраст между улицей и домом казался резким до пародии. За окном – зеленеющая распускающаяся жизнь, ароматы трав и пение птиц; внутри дома – темный дуб, кожа, камчатная ткань и старые книги. А также довольно резкий запах темно-зеленых сигар; одна из них и сейчас дымилась в гранатового цвета порфировой пепельнице, которая стояла перед Хейдельблумом на столе.

Мюнстеру показалось, что и внешне, и запахом они немного напоминают те тонкие сигары, которые курил комиссар.

Ему предложили сесть в кожаное кресло в классическом английском стиле, очевидно придвинутое к столу специально для этого случая, и когда Мюнстер в него опустился, то обнаружил, что лысый птичий череп старого судьи возвышается на полметра над его головой.

Разумеется, неслучайно.

– Спасибо за то, что согласились принять меня и позволили задать вам несколько вопросов, – начал он.

Хейдельблум кивнул. На самом деле он очень неохотно согласился на эту встречу, и то только тогда, когда вмешались с уговорами Хиллер и Ван Вейтерен.

«У него не все в порядке с головой, – предупредил комиссар. – По крайней мере, время от времени точно, поэтому спрашивай осторожно».

– Ситуация такова, – продолжил Мюнстер, – что для нас очень ценно ваше мнение. Вряд ли найдется кто-то, кто лучше вас владеет информацией по делу Леопольда Верхавена.

– Совершенно верно, – согласился Хейдельблум, протягивая руку за сигарой.

– Вы слышали, что его нашли мертвым?

– Да, начальник полиции мне сообщил.

– Честно говоря, мы оказались в тупике, подыскивая мотив, – продолжил Мюнстер. – Одна из теорий, которой мы придерживаемся, заключается в возможной связи этого убийства с делами об убийствах Беатрис и Марлен.

– Каким образом? – спросил Хейдельблум неожиданно резким голосом.

– Мы не знаем.

Повисла пауза. Хейдельблум затянулся и положил сигару обратно в пепельницу. Мюнстер выпил немного содовой из стоящего рядом стакана. Комиссар посоветовал ему не раздражать старого судью и дать достаточно времени на обдумывание и воспоминания. Бесполезно устраивать перекрестный допрос восьмидесятидвухлетнему старику.

– Это было последнее дело в моей практике, – объяснил Хейдельблум и откашлялся. – То есть дело о Марлен. Хм… Самое последнее…

В его голосе появилась стыдливая нотка… или это Мюнстеру только показалось?

– Я понимаю.

– Хм… – повторил Хейдельблум.

– Нам очень интересно услышать ваше мнение о нем.

Хейдельблум поднял руку к воротнику рубашки и указательным и средним пальцами слегка ослабил узел темно-синего платка.

– Я стар, – сообщил он. – Мне осталось жить всего одно лето, в лучшем случае два… – Он замолчал, как будто нащупывая нить.

Мюнстер поднял глаза и посмотрел на темные ряды переплетов за его спиной. Интересно, сколько из этих книг он прочел? И сколько из этого он помнит?

– Меня это уже не волнует.

– Что вас не волнует?

– Леопольд Верхавен. Вы слишком молоды, чтобы понять. Это было мучительно… Обе эти проклятые истории. Мне хотелось избежать хотя бы второго дела, но в то же время нехорошо было бы свалить его на какого-нибудь другого беднягу. Еще я надеялся, что оно расставит точки над «i»… Избавит меня от сомнений, которые оставались после первого трибунала.

– Трибунала?

– Называйте это как хотите. В любом случае, это треклятая история, и не цитируйте меня.

– Я не журналист.

– Да, конечно. – Хейдельблум взял сигару.

– Вы хотите сказать, что считаете Верхавена невиновным?

Хейдельблум покачал головой:

– Нет, черт возьми. Я ни разу не осудил человека, не считая его виновным. Ни разу в жизни! Но он был… загадкой. Да, загадкой. И это вам тоже не понять, для этого нужно было находиться там и видеть его. Парень был загадочен с головы до ног. Я проработал с молотком в руке больше тридцати лет и многое повидал, но никогда не видел никого похожего на Леопольда Верхавена. Никого.

– Пожалуйста, расскажите об этом.

– Хм, ну да… вам это не понять. Удивительно, что он прошел психиатрическую экспертизу. Если бы у него нашли психические отклонения, это бы что-то объяснило, но об этом не было и речи.

– А что именно было в нем необычного? – спросил Мюнстер.

Хейдельблум задумался.

– Многое. Например, его не волновал исход дела. Я долго размышлял над этим – и уверен, что Леопольду Верхавену было совершенно безразлично, оправдают его или нет. Абсолютно безразлично.

– Довольно странно, – согласился Мюнстер.

– Конечно странно, черт возьми. Я о том и говорю.

– У меня сложилось впечатление, что ему нравилось быть обвиняемым, – сказал Мюнстер.

– Без сомнения. Он явно наслаждался тем, что сидел, как паук, в центре сети правосудия… Неоспоримо в главной роли. Естественно, он это не демонстрировал, но я-то видел. Ему хотелось быть в центре внимания, и он это получил…

– Неужели ему это нравилось настолько, что он был готов даже сесть за решетку на двенадцать лет… вдобавок еще и два раза?

Хейдельблум вздохнул:

– Хм… в том-то и вопрос.

Мюнстер немного помолчал; из сада доносился звук льющейся из распылителя воды.

– Когда он услышал приговор, черт меня побери, мне показалось, что по его губам скользнула улыбка. Оба раза. Что вы на это скажете?

– Как обстояло дело с доказательствами вины? – осторожно спросил Мюнстер.

– Слабо, – ответил Хейдельблум. – Но, на мой взгляд, их было достаточно. Я приговаривал людей и при меньшем количестве улик.

– На двенадцать лет?

Хейдельблум не ответил.

– Во второй раз та же история? – спросил Мюнстер.

Хейдельблум пожал плечами:

– В той или иной степени. Оба раза только косвенные улики. Сильные прокуроры, Хагендек и Кислинг. Защитники выполняли свои обязанности, но не более того. В истории с Марлен доказательств нашли побольше. Много свидетелей, совпадения, информация о встречах, времени, о том о сем… реконструкция событий. Фактически просто мозаика. В первый раз опереться было практически не на что.

– И все же его осудили. Разве это не странно? – спросил Мюнстер и в то же время подумал, что это очень смело с его стороны.

Но Хейдельблум, казалось, не заметил его осторожной провокации. Согнувшись, он сидел за столом и смотрел в сад, погруженный в свои мысли. Так прошло полминуты.

– Двое хотели его освободить, – сообщил он вдруг.

– Простите?

– Фрау Панева и фабрикант хотели его отпустить… двое из пяти присяжных, но мы их уговорили.

– Вот как? На каком из процессов?

Но Хейдельблум на вопрос не ответил.

– Нужно отвечать за свои действия, – сказал он и нервно почесал висок и щеку. – Именно это некоторые никак не хотят понять.

– И никто не воздержался?

– Я никогда этого не допускал при вынесении приговора, – ответил Хейдельблум. – Решение суда должно быть единогласным. Особенно по делу об убийстве.

Мюнстер кивнул. «Очень понятная точка зрения», – подумал он. Интересно бы это выглядело, если бы Верхавена осудили на двенадцать лет тюремного заключения с соотношением голосов два к трем. Вряд ли бы это подняло авторитет судебной системы в целом.

– А были другие подозреваемые?

– Нет, – ответил Хейдельблум. – Это бы в корне изменило ситуацию.

– Каким образом?

Он, казалось, не услышал вопроса.

«Или он просто-напросто игнорирует то, что не хочет слышать», – подумал Мюнстер и решил попробовать надавить на старого судью еще немного. Видимо, надо ковать железо, пока оно не остыло окончательно. На долгий разговор в любом случае не стоило рассчитывать.

– Значит, на данный момент можно предположить возможность того, что Верхавен на самом деле был невиновен?

Снова воцарилась тишина. Потом Хейдельблум глубоко вздохнул, и Мюнстеру показалось, что свой ответ он сформулировал заранее… и даже задолго до этой встречи, намного раньше, чем могла зайти речь о посещении полиции. Резюме… последнее, хорошо взвешенное высказывание относительно дела Леопольда Верхавена.

– Я думал, что он убийца. Когда нет отпечатков пальцев, нужно определиться. В этом задача ведомства. Я по-прежнему думаю, что Верхавен виновен. В обоих убийствах. Однако я скажу неправду, если буду утверждать, что я в этом уверен. Прошло так много времени, и я настолько близок к могиле, что не боюсь теперь это сказать. Я не знаю… я не знаю, действительно ли Леопольд Верхавен убил Беатрис Холден и Марлен Нитш. Но я думаю, что это сделал он. – Хейдельблум сделал небольшую паузу, взял из порфировой пепельницы остаток сигары и снова посмотрел через открытые двери в сад. – И я надеюсь, что это он, потому что если это не так, то выходит, что Верхавен ни за что ни про что просидел в тюрьме почти четверть века, а настоящий убийца гуляет на свободе.

В его голосе слышалась сильная усталость, но Мюнстеру все же удалось задать последний вопрос:

– Вы исходите из того, что мы имеем дело с одним и тем же убийцей в обоих случаях?

– Да, – ответил Хейдельблум. – В этом я достаточно твердо уверен.

– В таком случае, – резюмировал Мюнстер, – я бы сказал, что человек, с которым мы имеем дело, убийца не дважды, а трижды.

Но судья Хейдельблум уже потерял интерес к разговору, и Мюнстер понял, что пора оставить его в покое.

Когда дети наконец улеглись спать и они с женой сели пить на кухне вечерний чай, Мюнстер достал две фотографии Верхавена: одна – сделанная на каких-то спортивных соревнованиях до допингового скандала, а вторая – снятая пару лет спустя, в конце апреля шестьдесят второго года, когда двое полицейских вели его в камеру предварительного заключения.

На обеих фотографиях свет сбоку падал на лицо Верхавена, а он спокойно, слегка прищурившись, смотрел прямо в камеру. На губах намек на улыбку. Какая-то насмешливая серьезность.

– Что бы ты сказала об этом человеке? – спросил он жену. – Ты умеешь читать по лицам?

Синн положила фотографии на стол и присмотрелась:

– Кто это? Он мне почему-то кажется знакомым. Это актер, так ведь?

– Как тебе сказать… не знаю. Хотя да, вообще-то ты права. Наверное, его действительно можно назвать актером.