Прошло несколько дней.

Всего три слова, три небольших словечка — «Прошло несколько дней». Написал — и не видно их. Будто и не было ничего. А как же они тяжело, как долго они шли, эти несколько дней! И долго, и скучно, и грустно, и тоскливо — как в тюрьме, в одиночной камере.

И как назло, погода снова испортилась. Дождь лил с утра до ночи. Нельзя было носа высунуть из хаты. Сядешь у окна, уставишься на лужи во дворе, и только слушаешь, как непрерывно барабанят по крыше капли дождя. И так тебе плохо, так тебе плохо, что и сказать нельзя. Словно весь этот дождь — сплошные слезы твои.

До чего дошел — учебники прошлогодние перечитывать стал.

А тут еще и мать сердце надрывает:

— Пошел бы хоть к Павлуше — не скучал бы так.

Она со своей работой да общественными обязанностями все время забывает, что мы поссорились навеки. А тут еще и папа. Душу выворачивает своей музыкой. Придет с работы, достанет скрипку и как начнет выпиливать жалобно — кажется, не по струнам, а по жилам смычком водит… Лучше бы он уже той скрипкой по голове меня треснул.

Пожалуй впервые в жизни я узнал по настоящему, что это за беспросветная штука — настоящее одиночество. Когда даже мыслью поделиться не с кем. И делать ничего не хочется, и читать не хочется, и играть не хочется, ничего не хочется…

Павлуше хорошо — сидит себе, наверно, и рисует какую-нибудь холеру…

А чего это я о нем думаю? Пусть хоть на голове стоит — мне то что! Мне до лампочки! Иуда! Предатель! Прислужник Гребенючкин!

А дождь идет… И капли барабанят непрерывно… И лужи уже всю землю скрыли, и, кажется, плывет дом среди волнистого бушующего моря. И нет тому морю ни конца ни края — безграничное и безлюдное оно, как во время всемирного потопа. И кажется, солнце уже никогда не проклюнется сквозь густые мутно-серые облака.

А в голову без спросу лезут воспоминания. Я гоню, выталкиваю их, но они все лезут и лезут…

Про робинзоновскую эпопею на необитаемом острове в плавнях, про то как заблудились в кукурузе, про незнакомца из тринадцатой квартиры, про киностудию, про подземелья Лавры, про тореадоров и бой с Контрибуцией, про ВХАТ с «Ревизором», про атомную бомбу на транзисторах и т. д. — и т. п.

И что бы я не вспомнил, всегда (хоть ты тресни!) мысли про Павлушу в голову лезут, все мои воспоминания с ним связанны обязательно. Словно у меня и не было своей личной жизни. А только совместная с ним. Будто сам я не целый человек, а только половинка. С одной ногой, одной рукой, половиной живота и половиной головы. А вторая нога, вторая рука, вторые пол-живота и пол-головы — Павлушины. Вот ведь, ей-богу!

Я уже себя даже по лбу кулаком бил, чтобы выбить те воспоминания, но напрасно.

«Это, наверное, оттого, что я все время сижу на месте, без действия, — наконец решил я. — Надо двигаться, надо действовать, что-то делать, и эти воспоминания сами выветрятся».

Я соскочил с подоконника и начал двигаться — быстро ходить по хате из угла в угол, сначала просто так, а потом размахивая руками. Дед Варава, который дремал на печи, открыл один глаз и спокойно спросил:

— Чесотка напала? Или укусил кто?

— Зарядку делаю, — соврал я. Не объяснять же, что я воспоминания из головы таким способом выгоняю.

И все же эти несколько дней прошли.

Однажды, проснувшись утром, я увидел, что дождя уже нет и сияет солнышко. Мне немного полегчало. Я вывел во двор велосипед, зажал на правой ноге штанину деревянной прищепкой для белья (я всегда так делаю, чтобы штанина между цепью и зубьями передачи не попадала), сел и поехал.

Чистое солнце купалось в грязных лужах и делало их чистыми. Я с разгона врезался в лужи, и они разлетались в разные стороны солнечными брызгами. Выехав за село я помчался полевой дорогой. Ветер свистел в ушах словно веселая песня без слов А потом неожиданно появились слова. Но это уже был не ветер. Это навстречу мне шли солдаты. Шли, дружно распевая бодрую маршевую песню:

И после этих серьезных слов они вдруг запели на тот же мотив детское стихотворение, что учат в детских садах:

Я съехал на обочину и встал, пропуская их. Они все были очень молодые, эти солдаты, большинство из них, пожалуй, еще и не брились, и это детсадовское стихотворение было еще очень свежо в их памяти. И они так весело и дружно пели, что я почувствовал зависть. Хорошо, видимо, быть солдатом, идти так полем всем отрядом и петь.

Солдат, и вообще военных мы видели часто. Километров за пять от нас, за Дедовщиною, в лесу были военные лагеря, а дальше, в степи, — артиллерийский полигон. Уже который год в центре села возле сельмага на столбе под репродуктором висела доска с объявлением:

ВНИМАНИЕ!

На полигоне постоянно днем и ночью производятся стрельбы.

Красный флаг на Вышке — на полигоне стрельба.

Выпас скота, сбор грибов и ягод в районе полигона — только с разрешения начальника полигона.

И хотя бухало на том полигоне далеко не каждый и не каждую ночь, пасти скот и собирать грибы и ягоды никто туда не совался, даже с разрешения начальника. Только мы, ребята, несколько раз ходили туда искать порох, гильзы и другие боеприпасы. Да и то больше «на слабо», когда кто кого-нибудь подначит: «Вот мол слабо тебе!..»

Солдаты через наше село ездили все время, на всяких машинах, на мотоциклах, на бронетранспортерах, на громыхающих здоровенных тягачах, для которых специально были отведены грунтовые дороги за селом. А в субботу солдаты приходили к нам в клуб на танцы. Мы любили толкаться возле них и слушать, как они шутят. Особенно нравился нам невысокий, но весь какой-то ладный солдат из Рязани, по имени Митя Иванов, рыжий и курносый. Он неутомимо подшучивал над своим другом, медлительным здоровяком Всеволодом Пидгайко, который был вдвое выше его. Увидев, например, что мимо них проходит какая-нибудь красивая девушка, Митя Иванов неожиданно громко восклицал:

— Рядовой Пидгайко, смир-р-р-но! Равнение на середину!

Пидгайко краснел и махал рукой:

— Да ну тебя!

Тогда Митя Иванов начинал его отчитывать:

— Солдат есть кто? — Строго спрашивал он и сам отвечал: — Солдат есть военнослужащий, который умеет — что? — Отлично владеть оружием; который досконально знает материальную часть и который неукоснительно выполняет — что? — Приказы своего командира. А Ты, Пидгайко? Ты бездельник, разгильдяй и сачок. Ты думаешь только о еде и девушках. Позор! До какой жизни ты дошел! Какой пример ты показываешь подрастающему поколению? — Широким жестом он указывал на нас, мальчишек. — Позор! Мне стыдно за вас, рядовой Пидгайко! Два наряда вне очереди! И три часа строевой. Кру-гом! От меня до следующего столба шагом марш! Песню!

Последние предложения он произносил каким-то особым голосом, видно, пародируя кого-то, старшину, что ли. Солдаты при этом всегда хохотали, наверное, было очень похоже. Вообще они были очень ребячливы, чем-то похожие на нас, эти солдаты. Передразнивали своих командиров, как мы учителей, рассказывали, что кто-то из них ходил в «самоволку» (без разрешения начальства — вроде того, как мы прогуливали уроки). И все время шутили и смеялись.

А по-моему, шутки в жизни самое главное. Жизнь, по-моему, не может быть без шуток. Я вот, например, боюсь важных взрослых дядей, которые не понимают и не любят шуток. По-моему, это злые, нехорошие люди. И даже если они и не сделали еще ничего дурного, то способны это сделать и когда-нибудь сделают.

А веселые, остроумные люди — по-моему очень нужны для жизни, даже побольше чем серьезные, важные и суровые. Потому что серьезные и важные только предписывают и покрикивают. А иной шутник скажет остроумное слово, и сразу легче работать людям, и работа спорится, когда среди людей веселый человек. А когда начальник веселый и умеет шутить, то вообще замечательно. Вот у нас такой председатель колхоза Иван Иванович Шапка. А до него был председателем Припихатий, серьезный и строгий, все время только кричал и руками размахивал. И от этого размахивания колхоз развалился. А этот не кричит никогда, только шутит. А колхоз — первый в районе. И я уверен, что и в бою этот Митя Иванов и друг его Пидгайко скорее совершат геройский подвиг, чем кто другой. И это ничего, что Митя Иванов идет в строю последним (потому что он ниже всех). Однако он не последний. Я уверен, что эту «Таню» детсадовскую он первый запел, а все подхватили.

Проходя мимо, Митя Иванов подмигнул и улыбнулся. И так мне захотелось пойти за ними вслед и, пристроившись, подхватить песню. Но… если бы я был хотя бы во втором классе… А так… Однако встреча с солдатами почему-то сразу подняла мое настроение, и я помчался по полевой дороге с удвоенной скоростью, в душе моей сама собой пела эта лихая солдатская песня: «В путь… в путь… в путь…»

Эх как я люблю вот так мчаться на велосипеде среди бескрайнего поля или степи, или по лесной тропинке, или над рекой по мокрому песку вдоль самой кромки воды (это лучше чем по асфальту!)

Молодчина русский мужик Артамонов, который велосипед выдумал! Что бы люди делали без велосипедов! У нас все село на велосипедах ездит: и в поле, тяпку к раме привязав, и на базар, корзины к багажнику и к рулю приторочены, и куда хочешь. Вообще велосипед сейчас — это основной на селе транспорт. Так говорит дед Саливон. В городе на велосипедах только дети и спортсмены ездят, а на селе все. В городе вы старой женщины на велосипеде никогда не увидите. А у нас какая-нибудь семидесятилетняя бабушка Палажка так педали накручивает, только пыль столбом стоит, и никто и не смотрит, будто это не старуха на велосипеде, а девушка-спортсменка.

Я люблю свой велик, как прежде, пожалуй, казак-запорожец коня любил. Даже представляю, что это мой конь боевой. И я нежно зову его как коня — Вороной. Потому что у него черная рама.

И кажется мне — ни у кого в мире нет такого резвого коня, как у меня.

— И-го-го-о! — Так голосисто заржал он на все поле, что я даже охрип.

Разве есть для такого коня какие-либо препятствия!

Гоп-ля! — С ходу перескочил он какую-то палку, лежавшую на дороге.

Гоп-ля! — Перескочил выбоину.

Го… Гэп! Ляп! — Перескочил я руль велосипеда, пролетел несколько метров в воздухе и со всего размаху плюхнулся мордой в грязную лужу.

А чтоб тебя… Тьфу! Тьфу!

Это была не просто лужа, как мне показалось. Это был канавка до краев залитая водой. Мой Вороной лежал на боку, трагически, неестественно задрав вверх переднее колесо. Я подошел к нему, и вопль отчаяния и горя вырвался из моей груди. Переднее колесо были скручено в какую страшную спираль.

«Восьмерка»! Такой ужасной «восьмеркы» я еще никогда не видел.

А до села километров два.

И чего я такой несчастный! Всегда так. Только мне немного легче станет, только настроение улучшится, только покажется, что жизнь улыбается мне снова, как судьба сразу — хлоп! — По морде. И я в луже.

Эх!..

Поднял я своего Вороного, обнял его за руль и заковылял в село, увлекая за собой. Когда просто так идешь, то редко кого и встретишь. А если не хочешь никого встречать, то на каждом шагу:

— Ай-яй-яй!

— Что же ты наделал?

— Ого-го!

— Вот это «восьмерка»?

— А-яй-яй!

А уже около самого дома на Павлушу наткнулся. Он как раз выходил из своей калитки. Увидев меня, Павлуша не смог удержаться от изумленной улыбки. Я в сердцах только плюнул в его сторону и тут же, как назло, споткнулся.

Павлуша засмеялся.

— Дурак! — Крикнул я, нервно дергая велосипед, который застрял в калитке.

Он не ответил. Отвернулся и пошел себе по улице.

Дед посмотрел на изувеченное колесо и спокойно спросил:

— Трактор что ли на таран брал, а?

Я только зубами скрипнул. С дедом ссориться я не мог. Кто же мне тогда Вороного вылечит? Дед мой умел все на свете. Что бы я не сломал, не свернул, не испортил, я всегда шел к деду, и он меня выручал. Хотя всегда при этом страшно ругался. Но я к этому привык.

Вот и сейчас я вздохнул и молча с надеждой посмотрел на деда. Дед в свою очередь вздохнул и сказал:

— Принеси плоскогубцы, клещи и молоток.

Я не заставил его повторять. Молниеносно метнулся в сарай за инструментом, и дед сразу взялся за дело.

— ВарвАр! — Дед любил коверкать слова. — Только и знаешь золотые вербы выращивать… Вредитель! Колорадский жук! Не на велосипеде тебе, а на корове ездить. Багамот! Так колесо искрутить! Это же надо уметь! Десять чертей будут специально крутить и так не скрутят. Вот бы тебя так поперекручивало, чтобы знал, как ездить. Уголовник!

Я молча слушал и только то и дело вздыхал, показывая свое раскаяние. Дед любил, когда я каялся. Когда я каялся, он делал для меня все на свете. Провозился дед до позднего вечера, и колесо стало, как новенькое, словно только что из магазина. У деда моего золотые руки. Если бы мне такие руки. А мои только пакостить умеют. Эх!