Как все началось

Все началось с завтрака. Даже никогда не подумаешь, что от яичницы так близко до необыкновенного.

Когда Алексей как следует ее расковырял, папа сказал:

— Есть шанс отличиться.

Мама осуждающе посмотрела на папу. Дескать, зачем поощрять безобразия? Ребенок элементарно не желает завтракать, а ему разные вещи сулят.

Папа аккуратно свернул салфетку, потом положил ее на краешек стола и пристально взглянул на маму.

Честно говоря, за столом Алексею больше всего нравилось не то, что на столе. На столе — что? Обыкновенная еда. Яичница, например. Зато, когда папа пристально взглядывает на маму — это сразу меняет дело. Значит, может быть очень любопытный разговор. Например:

— Что ты так смотришь?

— Я подготовил для него сюрприз.

— Сюрпризом будет, если ребенок наконец съест завтрак. Как нормальные дети. Они садятся за стол — и едят. А не привередничают.

Настал черед Алексея вставить словечко. Тем более что, пока шел разговор, от яичницы почти ничего не осталось.

— Я не привередничаю…

— Он перестал привередничать, — взял сторону Алексея папа.

— Он просто тонкий политик и весь в отца, — сказала громким шепотом мама и круто повернулась к Алексею: — Лесик, вот сегодня ты умница. Ты почти все съел.

— Не почти, а все, — сказал Алексей, привычно обидевшись на «Лесика». А тут еще от проглоченного наспех куска першило в горле.

— Хо-ро-шо, — раздельно сказала мама, и Алексей не понял, что она имела в виду: то ли хорошо, что он съел все, то ли, наоборот, плохо, что стал пререкаться, — уж очень по складам сказала мама.

Зато папа понял так, что это «хорошо» относится к нему. Обрадовался и принялся объяснять, что получено задание — снять фотоочерк на природе, притом не в нашей области, а за пятьсот или еще сколько километров, в государственном заповеднике. Это и есть для Алексея шанс отличиться.

— И в конце концов, — сказал суровым голосом папа, — должен же ребенок когда-то понюхать, кроме асфальта, что-нибудь еще.

Вот тут Алексею и надоело окончательно это «ребенок». Он перестал жевать то, что еще оставалось недожеванным, и решительно встал из-за стола.

Папа и мама оторопели. И — притихли: никогда еще Алексей не вставал из-за стола решительно.

— Не ребенок я! — совсем уже решительно сказал Алексей, расправившись наконец с тем, что мешало ему выступить раз и навсегда. — И хватит! Ладно?!

Мама тихо посмотрела на папу. А папа улыбнулся виноватой и довольной улыбкой.

— Что я тебе говорил?! — сказал он маме и повернулся к Алексею: — Вот что, не-ре-бе-нок. Ты едешь со мной в командировку. Собирайся немедленно. Это решено. У тебя от троллейбусов и машин уже глаза слезятся. Да?

— Да! — звонко крикнул Алексей. Так звонко, что в серванте отозвались самые хрустальные вещи, куда по праздникам Алексею наливали самый нехолодный лимонад.

А без праздников Алексей пил лимонад, конечно, не из хрусталя: должен же праздничный день чем-то отличаться от обычного.

 

Теперь я хочу сказать

Меня зовут Алексей. Терпеть не могу это «Лесик». Папа, тот знает. А маме очень нравится такое девчачье имя.

Я долго думал, ну почему ей так нравится? И вот… когда это было?.. Ага, позавчера. Я подумал так: если маме нравится — пусть, ладно. Только для нее буду Лесиком. Еще бы договориться с мамой, чтоб она с балкона не кричала на весь двор: «Лесик, ты опять хватаешь эту бродячую собаку?!»

А Касьян вовсе не бродячий. Он живет возле нашей девятиэтажки. К другим не ходит и лает только на ненаших.

Касьян… это мы его так прозвали, пес ничего, только один глаз у него немного косит. Ну, и потому — Кося, Касьян. Надо будет спросить у Анны Андреевны, нашей классной, почему то «а» получается, то «о». Ведь имя «Косьян» наверняка давали людям с неправильными глазами. Буквы получаются самые настоящие беглые…

Так вот, Касьян… Нет, я же хотел рассказать про завтрак, когда папа сказал, что есть шанс. Мама, правда, не знала, а мы еще раньше с папой договорились, что едем в командировку вместе. Как едем, что берем с собой — все решили, и только потом папа сказал:

— Лишь бы Верховный утвердил. — И вздохнул.

Я тоже вздохнул. Потому что Верховный (именно «В» большое) — наша мама. Это папа придумал.

— Пусть, — говорит, — мама у нас будет Верховным Главнокомандующим… — Папа когда-то служил солдатом в армии и потому все время военные слова говорит.

Опять вот забыл, про что говорил. Ага. Ну, мы заранее договорились. Папа берет все свои фотокамеры, с цветной пленкой для диапозитивов и с простой (он же фоторепортером работает), а я беру транзистор. Отвечаю за него — чтоб батарейки свежие были, а то в заповедном лесу будем работать, там надо не отрываться от жизни — папа так сказал.

Я до того нервничал, когда яичницу ел. Думаю: хоть бы уж утвердил Верховный. Если не утвердит, тогда несправедливо просто. У нас же не заговор какой-нибудь. Просто папа сказал:

— Ты — человек, взращенный в большом жилом микрорайоне, тебе крайне надо понюхать лесного воздуха.

Про лес я, вообще-то, читал. Папа мне специально журнал «Юный натуралист» выписал, хотя я его просил «Радио». Он сказал, что «Радио» выпишет потом, когда физику начну как следует учить.

«Натуралист» — ничего журнал. Про ягоды разные и растения вообще, какие надо для аптек собирать. Там и насчет леса.

— Ты согласись, — сказал папа и поправил очки, они у него иногда спадают ниже, чем надо, — современному человеку нужен лес.

Я согласился. У нас вокруг девятиэтажки нет леса, один асфальт. Вокруг школы — асфальт. Даже детская площадка вся заасфальтирована. Правда, в дождь сухо, но так иногда хочется, чтоб лужа была!

Потому я и волновался, когда ел яичницу. И самое главное — ведь утвердил Верховный! Мама — человек, она же понимает, что нельзя современному человеку без леса.

Вот. Транзистор в полном порядке, едем мы с папой на наших «Жигулях», ветер посвистывает, скорость нормальная.

Хорошо ехать, когда солнце. И быстро! И шахты за окном со своими треугольными терриконами.

Р-раз — и нет шахт, степь теперь.

Р-раз — и пошли подсолнухи, все шляпками в одну сторону повернутые, прямо к солнцу…

Хорошо быстро ехать! Папа, вообще, здорово машину водит, только ему очки иногда поправлять надо.

Р-раз — и поправил!

Р-раз — и мимо встречный самосвал!

Р-раз — и свистит ветер, и солнце слепит глаза!

Вот перейду в шестой — пусть попробуют меня отговорить, чтоб я за руль не лез. Все равно научусь водить. Это же здорово, чтобы вся земля мимо тебя вот так: р-раз!..

 

Как все продолжалось

Вполне нормально продолжалось: машина порой просто подымалась в воздух. Конечно, не на самом деле, а так казалось — вроде поднимаешься куда-то к солнцу, к небу, к пенистым облакам. Не «Жигули», а вертолет какой-то.

— А теперь можем и поднажать, — временами говорил папа, и сразу у Алексея начинало шуметь в ушах. Тогда он говорил любимую мамину фразу:

— Пап, ты же не автогонщик, ты фоторепортер.

— Одно и то же! — отвечал папа с неясным намеком: то ли Алексей с мамой говорит одно и то же, то ли репортер из-за постоянной беготни на больших скоростях похож на автогонщика.

Свернули наконец с асфальтированной дороги на неасфальтированную. Просто земля под колесами. Сухая — потому и клубы пыли, как за ракетой во время старта.

Так и доехали до дороги, которая прикрылась от солнцепека густыми кронами деревьев. Как будто она под зонтиком.

Папа сбавил скорость. Дорога петляла, деревья стояли тесно друг к дружке, словно боялись разлучиться.

— Вот и лес… — радостно сказал папа и вздохнул: — Ну, ты думаешь, я не знаю, о чем ты думаешь?

Вот так всегда. Алексей думает о чем-нибудь, а папа сразу говорит это самое «ты думаешь, я не знаю…».

Сейчас Алексей думал о том, почему деревья в лесу боятся, что их вроде бы кто-то может разлучить. Он так и сказал папе — все равно бесполезно скрывать, куда денешься?

Папа опустил стекла в машине, поправил очки, вздохнул опять радостно и сказал:

— Это же семья, Алексей. Не боятся они, что кто-то их разлучит. Это крепкая семья. Лес… слышишь, поет. А?

В окно вливалась птичья песня, похожая на что-то, а на что, Алексей сразу сказать не мог. Радость была в том пении. И еще солнце. И облака были, и деревья, и тесные, дружные ряды деревьев.

Алексей давно научился у папы вздыхать глубоко и весело. Он и вздохнул.

— Дышит… — тихо сказал папа и повел машину совсем на малой скорости. Чуть ли не на цыпочках пошли «Жигули». — Слышишь?

Алексей услышал, как дышит лес: запахло так, будто зима и мама вносит с балкона хрусткое, заиндевевшее, долго-долго стывшее на морозе белье.

— Слышу! — шепнул Алексей, и стало у него на сердце так хорошо, так… что опять он слов не мог подобрать…

И тут они приехали. Машина круто свернула к забору, сплетенному из веток. В заборе оказались ворота, растворенные широко и гостеприимно. Въехали во двор, а навстречу побежала заросшая и бойкая собачонка, звонко залаяла — так, что лес вроде притих и насторожился.

К машине, притормозившей около белого, крытого шифером дома, вышел человек в синем форменном пиджаке. На фуражке и в петлицах у него дубовые листики из блестящего металла и желуди. Походка у человека такая, что Алексей сразу подумал: или бывший физрук, или спортсмен, который в перерыве между соревнованиями просто так, для интереса, работает лесником.

Алексей наблюдал из машины, как папа здоровался с лесником, как собака, повинуясь команде хозяина, быстренько улепетывала в конуру, и морда у нее была виноватая, как вроде не того, кого нужно, облаяла.

Папа говорил леснику о себе и о задании редакции, лесник отвечал, что это очень приятно и что его зовут Алексеем, а отчество — Петрович. Тогда папа сказал, что вот вам, пожалуйста, еще один Алексей — и показал на своего Алексея.

Пока Алексей выгружал сумки с аппаратурой и баул со всякими там пирожками-термосами, у взрослых пошел разговор о том, есть ли сейчас кабанья тропа, и как насчет бобров, захаживают ли к воде олени и когда в последний раз видели волков.

Алексея больше всего заинтересовали олени. В кино он их видел, строгих и величественных, а в жизни не приходилось. Впрочем, не только оленей, если говорить откровенно.

— В засаду надо, в засаду, — густоватым, чуть охрипшим голосом отвечал на все папины вопросы лесник по имени Алексей.

— В засаду бы неплохо, Петрович, у меня оптика хорошая, человек я спокойный… Неплохо, а?

Алексей Петрович с охотой согласился, а потом зазвал всех в дом. И пока сидели все трое за столом, пока ели хрусткие малосольные огурцы и мамины пирожки, пили лесниковый квас и мамино какао, Алексей Петрович успел рассказать, что семья его поехала проведать родственников и будет через пару недель.

Папа сказал, что отвлекать людей от постоянных дел он привычки не имеет, и пусть Петрович работает себе на здоровье, а в засаде папа сам посидит.

Петрович согласно кивнул, потом предложил папе взглянуть на карту. Они долго колдовали над ней, так что Алексей устал крутить транзистор.

— Так… Вас понял, Петрович… — сказал наконец папа. — Действительно, будет очень и очень занятно пройти по всем трем кордонам…

Он помолчал, потом взглянул на Алексея:

— Алексей, а ты без меня сколько сможешь выдержать? Понимаешь, ведь я пойду пешком. Это вкруговую где-то сотня километров, да буду останавливаться, снимать, работать… Недельку без меня Петрович за тобой приглядит, он согласился…

— У меня таких пара, не привыкать, — отозвался Петрович и с лаской глянул на Алексея.

Алексей знал суровое папино правило. Коль сказал он — снимать, работать, то вести споры-разговоры бесполезно. Если б можно было — папа так прямо и сказал бы: «Пошли». А раз нельзя — значит, нельзя.

С грустью вздохнул Алексей, на минутку представив себе, как он во дворе девятиэтажки начал бы свой длинный и ужасно интересный рассказ о стокилометровом походе по лесным дорогам, по лесным кордонам.

— Вас понял, — сказал Алексей, копируя папу точно, нотка в нотку. Так папа всегда говорит, если мама голосом Верховного Главнокомандующего велит ему что-то сделать по хозяйству. — Вас понял.

Папа похлопал Алексея по плечу:

— Ну, ты же у меня мужчина. Понимаешь все с полуслова!

Вот как Алексей остался один в лесу, где нет никаких девятиэтажек и асфальтов, а только деревья. Деревья, и птицы, и кабаньи тропы, и бобры; и волка даже видели, но, правда, еще позапрошлой зимой.

 

В самое первое утро

В самое первое лесное утро Алексей поднялся спозаранку. Не очень хотелось, правда, но перед Петровичем неудобно было.

Очень интересно позавтракали: по кружке молока и по куску хлеба, ноздреватого, негородского, нижняя корочка с поджаренным капустным листом.

Петрович объяснил, что хлеб он испек сам, называется подовой. Вместо сковородки или жаровни под низ кладется лист капусты.

Петрович, оказывается, встал совсем рано, испек хлеб и подоил корову. Молоко было густым и пахучим, горбушка хрустела вкусно, так вкусно, что даже странно было — хлеб ведь это, а не пирожное какое-нибудь.

После завтрака пошли на обход. Петрович рассказал, что обязательный обход участка леса — это и есть его работа, вернее, кусочек ее. Он следит, чтоб никто дерево не сгубил, ничего живого не тронул, потому что места здешние — редкостные по своей природе, и потому их сделали заповедными.

Они шли по хорошо натоптанной дорожке. Похоже на тротуар — так блестит хоженая-перехоженная дорожка. Идти по ней приятно, звонко, весело, а птицы поют, вроде у них конкурс на лучшее исполнение.

Алексей сорвал ветку желтоватых, собранных в тесный букетик цветов.

— Пижма называется, знаешь? — сказал Петрович.

И еще сказал, что по-другому эти цветы называются русской рябинкой и что если их в доме поставить, то ни одной мухи не будет.

— А вообще, — сказал Петрович, — пижмой лечат чуть ли не десяток разных болезней. Хорошая растения.

Алексей понюхал цветы и сказал, что растение, честно говоря, среднего рода, а не женского. Петрович не стал спорить, усмехнулся чему-то своему, и пошли они дальше.

Лес пересвистывался, перекликался. Закричала картаво, скрипуче сорока. Алексей догадался, что это именно сорока. Белобока — так ведь ее зовут во всех детсадовских сказках: «Сорока-белобока на камушке сидела, кашку варила, деток кормила…» Сколько лет уже прошло со времен детского сада, а вспомнил…

Подивился Алексей сам себе, сказал:

— Сорока кричит!

— Она! — отозвался Петрович.

Он пошел на обход с ружьем и теперь показался Алексею похожим на партизана из фильма о войне.

— Кричит, — продолжал Петрович, немного сбавив ход. — Сигналит. Что-то случилось в нашем лесу, иначе бы не кричала. Ну-ка, потише давай, парень.

«Парень» Алексею не понравилось. Но то, что сорока сигналит о происшествии, было интересно: Алексей стал шагать медленно и осторожно, приглядываясь, как бы на что хрусткое не наступить ненароком.

— Тихо! — вполголоса сказал Петрович и остановился.

Такого Алексей не видел никогда. Ни в кино, ни в журнале «Юный натуралист» не видел, чтобы так вот, ровненькой цепочкой, через тропинку перебирались неспешно и солидно совершенно странные поросята. Продолговатые, остроморденькие, как ракеты, и будто вырядились в матросские тельняшки.

Петрович прижал палец ко рту, хотя Алексею и так было понятно, что всякий шум отменяется.

Следом за поросятами-матросами степенно, как и положено мамаше солидного семейства, прошагала сама дикая свинья, тоже продолговатая и тоже похожая на ракету.

Прошагала — и все. Вроде было — и вроде не было.

— Что примолк? — спросил довольным голосом Петрович, будто именно он и договаривался насчет этой встречи. — Видал семейку? Давно я их тут примечаю.

— Дикие? — просто так спросил Алексей.

— У нас, парень, все дикое.

— А ружье для чего у вас?

— Чтобы стрелять.

— Чего же вы не стрельнули? Они же дикие.

Петрович оглянулся на Алексея: серьезно, дескать, или в шутку сказали ему про стрельбу? Потом стал говорить, что таких вот полосатиков все меньше и меньше становится на белом свете. И надо беречь их, чтоб и другие люди могли увидеть, как ракетообразная мамаша ведет своих детишек, обряженных в тельняшки, на обед или там еще куда.

Тем временем они вышли на полянку, где сквозь деревья щедро просвечивало солнце и густо пахло чем-то конфетным.

— Это же малина! — обрадованно закричал Алексей.

Он обрадовался больше тому, что это была не покупная, не рыночная, а самая что ни на есть настоящая малина, такая душистая, подсвеченная солнцем, с серебристой, будто от мороза, пыльцой…

 

Все без асфальта

Они шли по нормальной, совершенно обычной земле, на которой никогда не было и, наверное, не будет асфальта и где росла трава — лечебная и простая, хотя Петрович и утверждал, что в принципе все травы лечебные.

— Дуб не часто плодоносит, — задумчиво говорил Петрович. — Но зато густо… Хорошая дерево!

— Хо-ро-ше-е! — Алексей никак не мог привыкнуть к тому, что Петрович путает средний род с женским.

— А это бересклет называется, — продолжал Петрович, будто бы и не ему сделали замечание. — Видишь, плодики какие интересные?

Помолчали. И показалось, что лес тоже помолчал немного.

— Ну, а вообще, если сказать… — Алексей давно собирался об этом спросить, только случая не было. — Если сказать вообще, лес… он для чего?

Петрович даже остановился — так его вопрос огорошил. И сразу стало слышно, как в самой глубине леса кто-то мерно и беспрестанно тюкает по дереву.

— Слышь?

Алексей кивком подтвердил, что слышит.

— Ну-ка, побе́гли!

Алексей даже не успел сказать, что нельзя говорить «побе́гли», — до того стало некогда. Бегом по тропке, петлистой, как будто ей тоже некогда дорогу выбирать, лишь бы побыстрее пробраться меж деревьев.

Пробрались. Потом пришлось еще продираться сквозь густой кустарник. Он был колючим, цеплялся ветками за все, что можно. А впереди звучало настойчиво, даже как-то нахально: «Тюк-тюк… тюк-тюк…»

— Погоди, — Петрович опять, как при встрече с полосатиками, приложил палец ко рту.

Они пошли, совсем как индейцы, крадучись, вроде их снимают для фильма о приключениях отважного воина прерий и пампасов Чингачгука. «Тюк-тюк…» — звал их топориный, размеренный голос.

Вот и пришли. На полянке топорничал кряжистый, сутуловатый человек.

— Эй, Михалыч, опять ты с топором злобствуешь? — спросил сурово, как милиционер, Петрович.

Человек сразу перестал тюкать и повернулся к Петровичу. Алексею стало смешно: человек почти совсем старый, а вид у него, как у кошки, которая только сейчас что-то своровала.

— Эй, Михалыч… — позвал опять Петрович.

Михалыч сплюнул:

— Ну, чего тебе?

— Топор положь. Положь, говорю!

Алексей увидел, как Петрович быстренько ружье из-за плеча в руки перевел, очень быстро и со сноровкой. «Надо себе поучиться», — успел подумать Алексей. Успел, потому что дальше дела пошли быстрее. Быстро Петрович схватил топор, быстро отскочил назад, потому что тот самый Михалыч попытался увесистым поленом его ударить.

Тут Алексей и закричал:

— Эй, куда? Какое право человека бить?! — очень нескладно закричал; первые слова, какие попались, такие и закричал на Михалыча.

Тот оторопел — уж больно звонко раздался в тихом лесу возбужденный голос Алексея.

Много времени спустя, когда Петрович и акт написал, и топор запрятал, и выпроводил насовсем из леса Михалыча, Алексей наконец улучил момент для вопроса.

— Дядь Петрович, — спросил он, — лес для чего растет? Чтоб дерево было? Ага? Почему ж его рубить нельзя? Пусть не бесплатно. Пусть заплатит — и рубит. Я понимаю, почему вы этого Михалыча… Он же не заплатил…

— Не-е, не потому, — грустным голосом сказал Петрович. — Совсем нет. За плату или без нее — все равно лес губить нельзя… Редкостный он человек…

— Кто? — не понял Алексей.

— Лес… — повторил Петрович и повел Алексея по тропинке, ведущей круто в гору.

Они шли молча, только листва шумела и пели птицы. Так и пришли на взгорье. Здесь была граница: лес кончался и начиналось поле, шелестела спеющими колосьями пшеница. Петрович остановился:

— Видишь, хлебушек как спеет?

— Вижу, — сказал Алексей и понюхал. Пахло сдобным, горячим: солнце прокалило землю и пшеничные созревшие колосья.

— Лес его охраняет… Против холодного ветра осенями, а летний ветер тоже через лес просочится — и не такой страшный становится, не посушит хлебушко, вот как…

Алексей оглянулся. Лес стоял мощной, крепко сбитой стеной. И верно — ни зимой, ни летом его не прошибешь; хорошая, надежная защита.

— А что Михалычу будет за порубленное дерево?

— Который раз ему… Хватит. Теперь ему хорошая наказания будет!

— Петрович, — со вздохом сказал Алексей. — Нельзя так!

— Можно! И нужно! — сказал Петрович, сделав вид, что не понял, на что Алексей намекает. Алексей ведь имел в виду не наказание для Михалыча. Но что делать! Бывает же так, что люди не понимают друг друга…

 

Опять я хочу сказать

Насчет аптеки. Никогда не думал, что можно ночевать… на аптеке. Или — в аптеке? Вот уж когда никто не сможет сказать, как правильно. Даже сама классная, хоть она у нас и по русскому.

Вечером Петрович сказал:

— Теперь пошли ночевать на сеновал.

— Это как? — спросил я и подумал: «Сено-валом, все-навалом, смех да и только» — вот что подумал я, и мне захотелось домой. Там все понятно: пошли спать — это значит нормальная кровать. Мягкая, уютная. Спи сколько хочешь, пока в школу не поднимут.

— А вот так, — сказал Петрович, — самое лучшее дело — сеновал. Там же запах такой…

Мы взобрались по лесенке под самую крышу сарая, что стоял как раз напротив дома. Под крышей, как под сложенными ладошками, лежало сено, — это и был сеновал. Там шуршала, жила, пахла целая аптека — так сказал о нашей постели Петрович. Страшно понравилось мне готовиться к ночи без всяких разных простыней-одеял.

Петрович на ощупь (а может, и просто по запаху?) находил травинки и приговаривал:

— А вот ду́шица… ду́шица… да… от простуды она. Ну, и разные другие хворобы выводит.

— Хворобы — это что? — спросил я.

— Хвороба — это болезнь. Чи ты по-русски не понимаешь? Чему только вас в школе учат?

— А это что пахнет? — Я наугад выхватил из шуршащей, неугомонной своей постели первую попавшуюся травинку.

— Да то ж полынец! — радостно воскликнул Петрович и зашуршал, стал умащиваться поудобнее.

Я тоже попробовал устроиться поуютнее и представил себе наш дом: мама подходит к моей постели, одеяло поправит, что-нибудь ласковое скажет. И папа тоже… Хотя он сейчас, может, спит еще походнее, чем я. Где придется. Он такой, его работа приучила. И армия тоже.

— Чего примолк? — спросил Петрович. — Дремлешь?

— Не-а! — сказал я и нашел чабрец. Нашел и обрадовался. Папа сколько раз в степи за городом давал мне нюхать. Я его хорошо знал, потому и обрадовался: оказывается, чабрец не только у нас есть, и в лесу — тоже. Старый знакомый!

— Чабёр! — сказал потеплевшим голосом Петрович, и так мне это понравилось, что мы оба одинаково думаем насчет этой пахучей до вкусного травки, — я взял и пересказал Петровичу одну историю про чабрец. Мне ее папа рассказывал.

Давным-давно, в старину, уехал один человек далеко от дома и долго не возвращался. Его очень ждали дома, а он все не ехал и не ехал назад — забыл свой дом. Тогда послали к нему гонца и наказали, чтобы он, как придет, спел самую хорошую песню, но тот человек все равно не вернулся домой. Послали еще одного гонца и велели рассказать тому человеку, что никак не хотел возвращаться, какие красивые зори над рекой и как вообще хорошо живется в родном краю. Пошел гонец, рассказал, а тот опять не вернулся. И тогда послали третьего гонца и дали ему чабреца пучок. Пусть он, значит, даст понюхать, чтобы вспомнил человек, как пахнет родная степь и родная земля. Как понюхал человек чабрец — так сразу все вспомнил и вернулся домой.

Я рассказал, а Петрович молчит.

— Спите? — спрашиваю.

А он вздохнул и говорит:

— И откуда ты это знаешь?..

Мы помолчали. Я думал опять о маме, о том, где сейчас папа ночует, может, у него даже сена никакого нет, мало ли что…

Было слышно, как за дощатой нетолстой стеной тихо шумит лес. Птица какая-то крикнула. Но я не стал спрашивать у Петровича, что за птица. Пахло вкусно чабрецом, полынью, еще чем-то Я стал вспоминать чем; вспоминал-вспоминал и заснул.

Да так заснул, что разное-всякое приснилось. Бывает, что спишь-спишь, а ничего не приснится. Вспомнить даже нечего, как будто и не спал совсем. А тут такое приснилось — даже сам не знаю, какое…

 

Сон самый настоящий

После крика непонятной птицы — спросонья она, что ли? — Алексей больше ничего не помнил. Потому что сразу пошел цветной и широкоформатный сон.

Лес там был еще выше и гуще, чем настоящий. И через лес напрямик шел Алексей, а за плечом у него ружье. Настоящее. И не такое, как у Петровича, не старое, а совсем новое и со Знаком качества, как на конфетах «Птичье молоко», хотя Алексей больше признавал лимонные дольки в сахаре, пусть они и без знака.

Шел вроде бы Алексей один через лес, и радостно ему, потому что есть у него цель: надо найти и убить дикого зверя.

Шел вроде бы Алексей убивать зверя. Какого точно — он еще не знал. Знал только — зверюга будет что надо, здоровый, сильный и что наверняка — так это рога! Большущие, будь здоров!

Шел вроде бы Алексей, и сама собой пелась боевая песня хорошо вооруженного и ничего не боящегося человека.

«Там-тара-рам! Вот он идет, вооруженный человек! Там-тара-там! Бойся, жалобно вопи, зверь, тебе сейчас будет конец, прямо сразу будет конец. Еще в этой, еще в первой серии широкоформатного цветного фильма убьет страшного зверя отважный человек с качественным ружьем, бьющим без промаха. Да, без промаха!..»

Такая вот складывалась песня, а сороки кричат, сухие ветки под ногами потрескивают, и вот-вот выскочит зверь, которого надо убить с первого выстрела, с самого первого!

Почему-то в этом месте сна Алексею стало не по себе. Показалось, что не сон это, а просто они с ребятами из девятиэтажки пробрались к забору летнего кинотеатра и смотрят через щелки картину, куда дети до шестнадцати не допускаются. А картина опять о том, как Алексей идет с ружьем по лесу. Вот наконец и зверь. Непонятно, правда, какой он породы и как его теперь называют, но — страшный. Это самое главное.

Рога — как у оленя. Клыки — как у дикого кабана. И — полосатый, как в пижаме. Совсем непонятный зверь. Такого даже «В мире животных» нет.

Алексей вроде бы схватился за ружье, приладил его, как положено, к плечу.

Настал, значит, час, когда надо стать настоящим человеком и мужчиной, пора кончать с этими всеми «Лесиками».

«Трам-тара-рам! Не дрогни, рука, глаз с прищуром, чтоб сразу бить зверя, без всяких там штучек, первым выстрелом!.. Трам-тара-рам! — и привет!..»

Нажимает Алексей на курок. И тут происходит самое страшное. Вроде бы надо ружью выстрелить, а оно щелкает вхолостую, как незаряженная воздушка в тире, а не настоящее охотничье ружье.

И слышит вроде бы Алексей, как говорят над самым ухом: «Пора, парень, пора!»

Открывает Алексей глаза, а это, оказывается, Петрович. Самый настоящий. И настоящим своим голосом говорит, что пора вставать и что неплохо бы теленка напоить.

— А потом что? — медленно говорит Алексей, все никак не отделавшись от рогатого чудища и невыстрелившего ружья.

— Потом в лес пойдем, древесные породы изучать, траву ты выучил еще вчера.

 

Про лисью школу

В самую жару лес совсем не жаркий. Это Алексей точно уяснил. Понятно, отчего такая прохлада: тень все время — это раз. Во-вторых, асфальта нет, ничто не накаляется. Алексей так и сказал Петровичу, когда они шли в очередной обход. Петрович подтвердил: все верно.

— А чего вы все время с ружьем? — спросил Алексей. — Часовой, да?

— Часовой и есть! А как же! — с гордостью ответил Петрович, а сам что-то на дереве высматривал да высматривал.

— Что там? — полюбопытствовал Алексей.

На дереве меж веток повисло что-то косматое, вроде как Черномор летел мимо и бородой за ветки зацепился. Или как старая мочалка.

— Болеет дерево, надо на заметку взять. А лес наш исторический! Отсюда Петр Великий дуб брал на самый первый корабль российского флота. Интересно назывался корабль: «Принсипиум»… «Принсипиум»… От Воронежа потом Петр повел корабли аж до самого Азова, вот как.

Они шли по прохладному коридору, деревья своими кронами склонялись над ними, будто прислушивались, будто понимали, что это о них Петрович рассказывает. О том, что в лесу почти пятьдесят разных пород, древесных и кустарниковых, что вот это, например, ясенек, а это — лещина, дикий орех, пока еще, правда, не поспевший.

Петрович опять рассказывал о лесе, как о человеке. О том, какой лес щедрый: вот дикая груша, а вот яблонька-дичка. О том, какой лес добрый: он не только поля от суховеев летом уберегает, а зимой снега задерживает. И если лес не беречь, то и реки пересохнут.

— А самое главное вот и не сказали! — весело заявил Алексей, заранее чувствуя, что удивит Петровича.

— Как это? — и вправду чистосердечно удивился Петрович и даже приостановился.

— Кислород еще! Мы в школе проходили! Лес ведь дышит!..

— Ну, не совсем, конечно, а наполовину, считай. Лес и Мировой океан — они вместе дают планете нашей кислород. Только не знаю точно, кто из них больше дает… Погоди, погоди. Теперь совсем тихо пойдем — я тебе лисью школу покажу.

Алексей в какой уже раз подивился умению Петровича ходить бесшумно, просто без единого звука. Разведчик он, что ли, Петрович?

— Гляди… — шепотом сказал Петрович, остановившись у небольшого бугорка. Там была нора. — Нету хозяйки. По делам, поди, убежала, — уже в голос сказал Петрович и поманил Алексея: — Видишь, пятачок у норы обтоптан? Здесь лиса своих лисят обучает. Придушенную птичку или мышь какую принесет — и здесь учит лисят охотничьим тонкостям. Умная животная!.. Тьфу ты, опять я род неправильно сказал. Вот же привык, а? Гляди, и не замечал, пока ты меня носом не ткнул.

— Ладно… — великодушно махнул рукой Алексей.

Они посмеялись и пошли дальше от лисьей школьной площадки, чтоб не мешать никому.

«Интересно ведь как, — думал Алексей, стараясь идти с Петровичем шаг в шаг, — даже лисам надо в школе заниматься. Ну, жизнь!»

Птицы вовсю пели. Похоже, что выходных у них не бывает, решил Алексей. Неустанные какие-то эти птахи.

— Попьем малость, криничка тут хорошая…

— Где?

Петрович показал: из-под кряжистого, старого дуба, почти от самого его корня, вытекал робкой струйкой родник.

— Вишь, голосок какой тихонький… — Петрович опять, как и о лесе, вроде как о живом существе, говорил о роднике. — Пора бы тебя почистить, да все недосуг. Вишь, бережки у тебя засорились, а водица солодкая, что лимонад…

Они попили прямо из ладоней: Алексей сразу вспомнил хрусталь и маму, она очень любит все стеклянное.

— А папе еще дня три, не меньше надо, — сказал он и вздохнул.

— Откуда знаешь?

— Фотоочерк ведь… — объяснил Алексей. — Его с налету не снимешь, это дело такое.

Петрович согласился, что дело действительно такое, потом сказал:

— Хорошее дело у твоего батьки. Снимет фотокарточки, напечатают их в газетах или в журналах, другие люди полюбуются нашей лесной красой и скажут сами себе: да, беречь надо друга нашего зеленого, потому как худо без него придется, всем худо — и полю, и реке, и мне, человеку.

— Хорошее дело, конечно, — согласился теперь и Алексей.

Шагалось ему следом за Петровичем легко и весело, хотя надо было, правда, шагать все время шире обычного. «Надо бы потихоньку от Петровича во дворе кордона сыскать лопатку да прийти как-нибудь сюда, родничок почистить». Дорогу к родничку — под дубом, мимо лисьей школы — он, Алексей, запомнит, запросто запомнит, не хитрое оно, это дело!

 

Что было после полудня

После полудня было вот что. Петрович, во-первых, похвалил Алексея за то, что он хорошо крикнул на того самого Михалыча. Вовремя крикнул, так что Михалыч сразу весь гонор потерял — так и сказал Петрович, вспомнив случай с топором.

Во-вторых, осмотрел Алексей весь «микрорайон», весь двор, который называется кордоном. Кроме сарая, под крышей которого Алексею снился рогатый неподстреленный зверь, кроме дома, крытого шифером, во дворе еще был какой-то ребристый домишко. Коровник…

Обитательница этого домишка дневала и ночевала на опушке леса.

— А волки как? — спросил однажды Алексей у Петровича. Ведь, откровенно говоря, не он один думал, что леса без волков не бывает.

— Жаль… — вздохнул Петрович, — побили почти всех волчат.

— Как это — жаль? Они же волки!

— Из ружей побили, капканы на них ставили, даже ядом травили… А волк, он — санитар! Простую скотину не тронет. Только слабую или больную. Ту и надо долой из стада! Помеха!

Разговор происходил как раз в тот момент, когда Петрович присел на бревнышко у дома ружье почистить. Сам чистит, а сам разговор с Алексеем ведет:

— Потому не удивляйся. Волк, он движение регулирует. Если битком населить весь лес разными животными, больными и здоровыми, то кому-то ж надо их разделять: чтоб здоровые оставались, чтоб им больные не мешали. Докторов в лесу ведь нету!

Петрович прочистил дуло своего ружья и глянул через него прямо на солнце.

— Мне можно? — спросил Алексей. И тоже глянул. Солнце сквозь ружейное дуло слепило больно, до колкости.

— Отец твой, поди, сейчас на седьмом кордоне, не дальше, — сказал Петрович. — По рации, хочешь, вызовем?

Они пошли в лесниковый дом, и Петрович почти полчаса кричал в микрофон:

— «Волга», я — «Иртыш», «Волга», как поняли? Прошу связи, прием!..

Алексею было интересно: вроде Штирлиц на связь выходит, пароли всякие — «Волга», «Иртыш»…

Ответила наконец «Волга» сипловатым, не очень приятным голосом. А потом и папин голос сказал:

— Алеш, ну, как ты там?

— Нормально, — закричал прямо в микрофон Алексей. — Совсем нормально, мы на Михалыча акт составили!

— Какой акт?! — удивилась «Волга» голосом папы.

— Он живой лес рубил!

— А-а… — протянул папа понятливо.

Он был далеко. Так далеко, что потрескивало в динамике маленькой рации, как будто связь была с Северным полюсом, по крайней мере.

— Все нормально? — спросил папа.

— Ага!

Алексей не знал, что еще нужно говорить, когда тебя вызывают на связь, как Штирлица.

— Дай-ка мне… — сказал Петрович и отобрал микрофон. — Нормально, говорю, все в порядке, не беспокойтесь там… Связь кончаю. Привет…

Разговор кончился. И Алексею сразу захотелось домой или просто к папе поближе.

Петрович будто понял это.

— Ну-ка, — сказал он тоном, с каким обращался к тому самому Михалычу, — ну-ка, поди ребятню накорми.

Какую ребятню, Алексей уже знал. На кордоне жили совершенно сиротливые цыплята. Дело в том, что их Петрович взял с инкубатора. Без настоящей матери, значит, цыплята. А на кордоне жили вполне взрослые индюшки. Вот они и усыновили цыплят. Наверное, потому, что собственных детей у них почему-то не было.

Алексей вроде бы понимал этих желтовато-белых, пискливых и беспокойных сирот. У них никого-никого на всем свете. Только индюшки. Серьезные такие, заносчивые и важные.

— Ты корми, корми ребятню. Пшено, знаешь, где? — подал голос Петрович.

Алексей знал, где корм для цыплят. Пошел в сарай, под крышей которого и располагалась вчерашняя спальня, похожая на аптеку.

В сарае жили непуганые воробьи. «Вот же какой народ! — подумал Алексей. — Везде ему весело. На асфальте — без асфальта!»

— Не для вас это! — сказал он воробьям, зачерпнул полную миску податливого, текучего пшена, выбежал во двор, а цыплята тут как тут. Пискливые, забавные, одинокие, хотя приемная мамаша-индюшка и наблюдает за ними — все ли в порядке.

Прямо из миски Алексей принялся набирать скользкое, блестящее пшено, занятно было сыпать пискливой компании мелкие, легкие зернышки. И вспомнил почему-то Алексей, как ему снилось, что он зверя убивает. Очень смешно. Непонятный такой зверь, и за что про что убивать его — тоже совершенно непонятно. Не нападал зверь, не грыз, не кусал, а его взять и убить? Непонятно. Совершенно.

Алексей решил подумать об этом как следует.

 

Было бы ружье…

Ну что, разве не бывает на свете таких вещей, которые не перескажешь даже другу или маме на ночь? Есть на свете вещи, которые просто невозможно пересказать. Например, в городе не хотелось, чтоб тебя на весь двор с балкона Лесиком окликали, а вчера, на ночь глядя, когда спать на аптечную вкусную постель ложились, — захотелось. Вот странно! Никому бы такого не рассказал.

Утром тоже случилось такое — не для рассказа. Петрович пошел на дальнюю делянку и велел приглядывать за хозяйством. Алексей дождался, пока он отойдет на приличное расстояние, и пошел немного покрутить рацию.

Оказалось, что питание отключено. Так и сяк двигал Алексей все ручки по порядку, но рация отмалчивалась.

— Не на транзисторах, ламповая, — сказал сам себе вслух Алексей, вздохнул и отправился искать лопату.

С ней было проще; она лежала в коридоре, где весь инструмент: топор, пила, лопата-грабарка. Лопата как раз для Алексея подходящая, штыковой называется. Копать ею — как штыком колоть. Потому и название такое.

За хозяйством может и собака приглядеть, решил Алексей. С ней отношения так и не наладились, хотя пару раз Алексей ее и пробовал костями угощать. А жаль. Умная вроде бы.

Так решил Алексей и пошагал с лопатой к забитому, исхудавшему вконец родничку.

Нашел без особого труда и, пока раскапывал родничку дорогу попросторнее да пыхтел с непривычки, но дела не бросал, — вот тогда и пришли ему на ум сразу две мысли. Во-первых, человек может не заблудиться, если будет неспеша выбирать дорогу и запоминать ее, на всякий случай, как он. Во-вторых, приятно все же другим людям делать сюрпризы. Завтра вот пойдет этой тропкой Петрович или просто случайный прохожий — а тут тебе под самым дубом готов ручеек с такой вкусной водой, что кое-какое ситро может и не сравниться.

Потрудился Алексей от души. Аж жарко стало. Тогда только и напился. А родничок журчал уже повеселее, чем раньше.

— Ну, обрадовался, — сказал с поддельной суровостью Алексей, совсем даже не думая, что сейчас это похоже на то, как Петрович умеет разговаривать с лесом, с деревьями и даже со своим мотоциклом.

Вспомнив про мотоцикл, Алексей поспешил закончить работу и пустился в обратный путь.

Хорошо шагалось. Легко. Даже не скажешь, что на субботнике был. Или на воскреснике? Алексей счет дням потерял в лесу — так некогда.

Вернулся на кордон. Там вроде все в порядке. Поставил лопату на место, отерев ее как следует пучком травы, и пошел мотоцикл проведать. Он стоял в сарае, где пахло сразу двумя видами транспорта. Современным и историческим. Потому что Петрович держал мотоцикл вместе с лошадью.

Лошадь все время паслась в лесу почти что самостоятельно. Петрович только ходил с ведром поить ее, не запрягал и не ездил на ней. Говорил, что «по осеням либо по вёснам, когда дорога раскиснет, — вот тогда самая ей работа».

Ну, так вот: пахло машиной и лошадью. Не успел Алексей усесться как следует на сиденье мотоцикла, как со двора тревожно, горласто закричала приемная мать инкубаторских цыплят. Алексей соскользнул с покатого, крутого сиденья: что стряслось, откуда сыр-бор?

Во дворе и вправду творилось невесть что. Над цыплятами, тесно сбившимися кружком, над рассерженной индюшкой, раскрывшей свои небольшие, сероватые в полосках, и не очень густые крылья, зависла большая птица. Вроде как на цыплячью семью пикировал вражеский бомбардировщик. Ну, как фашист самый настоящий.

Орел не орел, ястреб или еще кто — Алексей не стал разбираться. «Эх, ружье бы!» — подумал он сразу. Ружья не было, да он ни разу пока и не стрельнул из него, если сказать честно.

Стало обидно. На твоих глазах клювастый, громадный стервятник, или как там его зовут, пикирует на безобидные пискливые желтые комочки, а ты стрелять не умеешь. Да и нечем.

Вот когда нужно ружье! Даже пулемет. Чтоб вернее! Чтоб целая лента патронов: та-та-та-та!..

Ох, как нужно сейчас хотя бы простое ружье!

Алексей схватил первое, что попалось под руку, — у двери сарая висел ременный кнут. Взмахнул, что есть мочи, и хлестнул, даже почти не целясь. Нежданно-негаданно грохнул выстрел. Здорово получилось — стрельнул ременный кнут, изогнувшись в дугу, как удочка, когда клюнет что-нибудь крупное, увесистое.

Гулкий выстрел обрадовал Алексея, придал сил. Он стрельнул еще разок, и нахальная птица с ленцой, едва шевеля крыльями, стала отступать, поднимаясь выше и выше.

Третьего выстрела не вышло почему-то. Устал, наверное, Алексей от первых двух. Но птица и без того убиралась выше к солнцу, пока слепящий свет не растворил ее где-то в поднебесье.

И впору было поверить, что вообще ничего не стряслось. Кукушка одна размеренно ладила свое «ку-ку», как будто отрепетировала заранее, перед тем как выступать. Солнце слепило, попискивали успокоенные цыплята, и над всем этим миром неслось, как из чего-то электронного, ровно и четко: «Ку-ку…» и опять через равный промежуток: «Ку-ку…»

Алексей глянул на кнут. Нет, не померещилось: кнут был в руках. Он повесил его на место и вздохнул от всей души. Ведь и этого никому не расскажешь. Все равно не поверят: чтобы кнут — и вдруг выстрелил!

 

Тоже сон, только совсем короткий

Они поужинали, и Алексей спросил Петровича, нельзя ли по рации с папой поговорить.

— Лес, слышь, загудел как? Гроза будет, лучше поберечь — рация от разрядов может испортиться.

Верно, лес был какой-то необычный. Но он не гудел, как Алексей ни вслушивался.

— Гудит он внутренне как бы, — сказал Петрович, — готовится, чтобы выстоять.

Алексей еще послушал. Опять ничего не услышал.

— Ты давай ночуй, а я с хозяйством приберусь. Похоже, добрая гроза подбирается! Во!..

Петрович сказал «во!..» после сильной вспышки молнии. И через какое-то время Алексей услышал размеренный гул. Вернее сказать — говор. Будто где-то далеко приглушенно и настороженно говорило много людей.

Алексей вышел во двор. И пока взбирался на сеновал по лестничке, уже привычной, хорошо знакомой, — еще и еще раз вспыхнула молния. Совсем стало похоже на фотосъемку с блицем. Папа ведь так и объяснял, что «блиц» — по-немецки молния.

И вот молния-блиц на одну тысячную долю секунды высветила черную стену деревьев.

Алексей взобрался на сено, выбрал себе уголок поудобнее, повозился немножко — и тут началось. Полетели вражеские самолеты. Завыло, загудело все вокруг.

И громким командирским голосом, как и надо, когда на твою землю пикируют чужие, крестатые самолеты, Алексей крикнул:

— Орудия к бою! По самолетам противника…

Он почувствовал, что рука сама собой резко метнулась книзу. В едином порыве, одновременно с командой:

— …Огонь!

И грянул залп орудий! И полетели от вражеских самолетов куски в разные стороны: так вам и надо, нечего, нечего зариться на чужое, на нашу землю, на наш лес!

— По самолетам противника…

Но орудия все сразу выстрелили без команды «огонь». Вспышка от залпа получилась такая ослепительная, что Алексей сразу проснулся.

Оказывается, никакого боя и никаких самолетов не было. Петрович себе место на аптечном сене выбирает, шуршит сено, и шуршит дождь за тонкими дощатыми стенами.

— Не сробел?

— Страшновато… — признался, помолчав, Алексей. — Как вроде бомбежка.

— Откуда тебе ее знать, бомбежку-то?

— Да сколько раз!.. В кино и по телику!

— Слава тебе господи, — серьезно сказал Петрович, — что так только и знаешь про бомбежку.

Опять грохотнул где-то неподалеку гром.

Алексей прошуршал по сену ближе к окну, к лестнице.

Опять вспыхнула молния, и Алексей на мгновение увидел сверху лес. Деревья — словно живые люди, словно стали друг к другу еще теснее, словно хотелось им в трудную минуту быть ближе, чтоб рядом было плечо, крепкое, способное поддержать, придать сил.

Алексей вернулся и рассказал об этом Петровичу. Тот и не удивился, что деревья ведут себя как живые.

— Правильно все, — сказал Петрович. — Выстоял наш лес много невзгод. Одолел и заморозки, и буреломы. Почему? Потому что держится так вот, как ты и говоришь. По-людски. Друг за дружку. Всем народом.

 

Надо опять мне рассказать…

…Надо, потому что я научил Петровича шпикачки по-чешски жарить. Меня папа научил, а папу — я не знаю кто.

Петрович рано утром съездил на мотоцикле в магазин — в село. Недалеко, километров, может, за двадцать. Привез сардельки и хотел их просто сварить на завтрак. А я горчицу в кухонном столике нашел. Сковородку тоже, масло.

— Добро не испортишь? — засомневался Петрович.

— Не-а, — сказал я.

Что, первый раз, что ли? Папе сколько раз делал — и получалось. Надо только сардельку с одной стороны надрезать крест-накрест, и надрезы погуще, пожирнее смазать горчицей, прямо нафаршировать.

Я фарширую, а Петрович смотрит. Приятно все же работать учителем, если ты делаешь что-то хорошее, а на тебя все смотрят и тоже хотят так.

Я повернул сардельку другой стороной и опять надрезал, и опять хорошенько горчицей внутри смазал.

— И сырую есть? — недоверчиво спросил Петрович.

А я быстренько сковородку — на сильный огонь, быстренько туда масла — как оно закипело! — и потом сардельки, начиненные горчицей.

На одном боку немножко, на другом… и каждая сарделина, как кактус или цветок, развернулась, зарумянилась, корочкой покрылась. У меня самого слюнки потекли, а уж у Петровича наверняка. Очень он ел с удовольствием и похваливал меня.

Мне стало грустно. Как там девятиэтажка наша с лифтом? Ребята, может, сейчас выбежали после своего завтрака Касьяна покормить?

И мама пусть бы сейчас на балкон вышла, пусть бы даже Лесиком назвала — не в этом дело.

Почему так бывает? То, что все время есть, — не таким кажется, а стоит этому чему-то не стать…

Ну вот, чего бы я лифты вспоминал? Невидаль какая… Тем более что в лесу они ни к чему; смешно представить себе лес — с лифтами.

Ем я сардельку, а самому грустно — прямо не знаю как.

— Поскучнел ты, парень, — говорит Петрович, отхвалив мои шпикачки. — А хочешь скупнуться?

— До реки мотоциклом поедем?

— Ну, до реки бежать далековато, служба мне не позволит нынче… А вот в котле скупнешься — это точно!

Вот опять — кому рассказать и кто поверит? Сплошь очевидное-невероятное получается. Короче говоря, котел около колодца прямо в землю врыт. Для животных и вообще про запас туда воду наливают, чистую, колодезную.

Петрович залил чуть не под самый край, так что даже ему выше пояса вышло. Котел огромный, от какого-то парового двигателя. Давно его в лес завезли знакомым самосвалом — так Петрович сказал.

Ребята могут, чего доброго, засмеять меня — делать мне нечего было, что по котлам лазил. В лесу, мол, надо другим заниматься.

Ну, так я им лучше, когда приеду, расскажу, как мы с Петровичем участвовали в биологической войне. И классной, Анне Андреевне, расскажу — она же нам говорила, что теперь борются с вредителями не химическими средствами, а разными другими насекомыми.

Мы с Петровичем взяли банки, на дно сахару насыпали и пошли устраивать муравьям новоселья. Потому что, кажется, целый гектар леса (значит, целых десять тысяч квадратных метров, если кто не заглядывает на последнюю страничку своей тетрадки!) может спасти от вредных и прожорливых гусениц всего один муравейник.

Мы выбрали самый шумливый, густонаселенный. Не муравейник, а просто микрорайон, если по-городскому выразиться. Жилмассив. Может, им тут тесновато живется? А ну, говорим, айда, ребята, в банку. Сахар, спрашиваем, нравится, а? Петрович спрашивает, я тоже. Нравится муравьям! Собрались большой компанией у нас в банках — и поехали на новое место!

Выбрали мы с Петровичем удобное, с песочком, несырое, самое нормальное место для нового микрорайона. Всё, говорим, ребята, приехали. Живите и радуйтесь, боритесь и здесь с гусеницами, берегите лес и будьте здоровы, привет!

Сказали так и пошли. А я все оглядываюсь да оглядываюсь: как там наши муравьи?

Стал я опять про ружье думать. Оно, по-моему, просто очень нужно, если идти на фашиста какого-нибудь или на того, что рубил заповедный лес. Он рубит лес — значит, почти что фашист, так я понимаю? Лес охраняет и землю с пшеницей, и реку бережет — а его под топор? Фашист. Типичный! Ружье надо и для коршунов всяких. Они тоже с фашистскими замашками: пикируют, норовят слабого цыпленка ухватить.

Я как-то спросил у Петровича, почему он себе новое ружье не купит, а он говорит, что и это отлично бьет, отличная, говорит, машинка!

Ладно, думаю, что ж, а все-таки хорошо бы насобирать денег и купить Петровичу новое ружье. Просто взять и купить. Ну, в подарок.

 

Совсем не сон

— А что с лесом потом будет? — спросил Алексей, когда они с Петровичем шли от самой дальней делянки, где были молодые посадки. — Постареет?

— Постареет, — помолчав, неохотно согласился Петрович.

У него было плохое настроение. Оно испортилось после того, как Алексей спросил, зачем лесникам воевать с пастухами, если они не преступники и колхозный скот пасут, только и всего.

— «Только и всего, только и всего», — рассердился вдруг Петрович. — Могли и верхом скотину гнать! Нет, низом гонят! А там малолетки посажены! Смена этим вот старикам! Стадо прошло, все равно что Мамай прошел, да и только!

— А вы — акт!..

— «Акт, акт!» — продолжал сердиться Петрович, как будто посадки молодых деревцев вытаптывало не стадо, а сам Алексей собственными ногами. — Да сколько их, этих актов, писано! Макулатура одна! Гоняют, ну что делать?

— Я знаю! — сказал Алексей и даже остановился от мысли, осенившей его, как молния-блиц.

— Молодой, да ранний! — не поверил Петрович и поправил ружье за спиной.

— Только скажите, что ребенок, только скажите, — Алексею первый раз за все свое «лесное» время захотелось заплакать.

— Ладно, давай, парень, в девку не рядись, ну, слышь?

Алексей успокоился и пошел следом за Петровичем, стараясь идти шаг в шаг. Отмолчавшись, он сказал:

— Я все папе расскажу. Ну, про посадки и как скот вытаптывает за один проход почти весь лес. Только молодой.

— И что?

— У папы на киностудии есть друзья. Они у нас дома часто бывают.

— Ну и что? У меня друзей тоже, знаешь…

— Не-а! — сказал Алексей убежденно. — Они в кино снимут. На цвет!

— Для чего кино?!

— Для журнала «Фитиль»! — крикнул почти на весь лес Алексей, крикнул, чтобы яснее стало дело, задуманное только сейчас.

Петрович снова поправил ремень ружья и покрутил головой:

— Ну, парень!.. Ну, кино!.. А что?! Бракоделов разных «Фитиль» протягивает? Почему и нет?

И весь этот день, до самого конца, Петрович временами крутил головой и, поглядывая на Алексея, приговаривал: «Ну, кино, ну, парень…»

Наверное, до того ему понравилось придуманное Алексеем, что он даже показал ему, где питание к рации подключается, и вызвал сначала «Волгу», потом «Иртыш», и только на «Лене», на кордоне с таким позывным, отыскал для Алексея его папу.

Оказывается, «Лена» тоже вызывала Петровича — у него позывной был тоже речной — «Кама». И оказалось, что папа уже закончил работу и со дня на день будет на «Каме».

После ужина телевизора не было: лес, понятное дело. Алексей потоптался немного во дворе и пошел на сеновал.

Вскорости и Петрович прошуршал по сену в свой любимый угол. Немного поговорили о политике. О Португалии — как там нынче дела пошли, насчет Америки поговорили тоже. Насчет Чили Алексей стал говорить, как новые фашисты с людьми расправляются, а Петрович рассказал, что он с настоящими фашистами воевал и знает, какие они звери.

Подошло время засыпать. Первым заснул Петрович. Тут Алексей и придумал себе дело, хотя ночь на дворе и лес давно угомонился, потрудившись за день, охраняя реку и степь от суховеев. «Если взять сейчас, — так подумал Алексей, — и скупнуться? Днем каждый может залезть в котел с прогретой водичкой! Каждый! А если сейчас — через лес, до колодца, а потом — в котел?»

Сказано — сделано. Стараясь не шуршать, Алексей выбрался на лестницу. Собака хотя и не подружилась с Алексеем, но не залаяла. И то дело, что отмолчалась, пока он пробежал по двору прямо к тропинке, что ведет к лесному колодцу.

Светила луна. Не яркая, притененная дымчатыми облачками.

Конечно, страшновато было бежать по лесной тропинке среди ночи. И для чего? Всего-навсего для купания. А зачем оно — никто не знает. Если для форса — так перед кем форсить? Если для чистоты — так простыней все равно нету, сплошное сено на постели. «Странно это», — думал Алексей, а сам припускал и припускал что было духу.

Пятки гулко стучали по хоженой тропке. Луна временами подсвечивала ее — от одного развесистого дерева до другого попадались светлые пятна. И птица кричала — не так радостно, как при солнце. Пугающе, угрюмо кричала птица, пока Алексей стучал босыми ногами по утоптанной гладкой тропинке. Сердце колотилось у него. Непонятно: от бега или еще от чего.

Если бы луна временами не подсвечивала дорогу, может, и не выдержал бы Алексей. Может, вернулся бы. Никто бы вообще не узнал — бегал он по лунной тропинке или не бегал. Кому какое дело, в конце концов?

И что за охота — купаться ночью, да еще в котле! Днем могу, сколько хочешь, барахтаться — хотел сказать себе Алексей, а ноги, словно сами собой, донесли все же его почти до самого котла.

Не добежав до него, Алексей затормозил. Как настоящая машина. Только разве тормоза не скрипнули и стоп-сигнал не загорелся. И не потому затормозил, что красный свет светофора увидел. Потому, что у котла стоял кто-то рогатый.

Стоял рогатый олень! Сколько раз видел Алексей таких на экране телика, да и в кино. Но вот так, среди ночи, у лесного колодца увидеть живого, рогатого, пятнистого красавца, освещенного луной, — это ж совсем другое…

Стоял он и спокойно пил воду, со вкусом пофыркивая. Если бы олень не фыркал, Алексей, может быть, подумал, что это ему привиделось, и стал бы протирать глаза. А олень фыркал. От удовольствия, скорее всего.

Застучало у Алексея сердце. И только два звука, казалось, остались на всем земном шаре: фыркал олень и оглушительно стучало Алексеево сердце.

А потом зазвенели звоночки. «Динь… динь…» — капали в котел капли с оленьей рогатой морды. Тесно стало в груди Алексея, а капли в котел — звоночками, звоночками…

Алексей почти не слышал, как стучат его пятки, мчался к сеновалу, к Петровичу, а в груди было все так же тесно-тесно… и — радостно: все же сбегал к котлу. Правда, не искупался, но разве дело в этом?

 

Самый последний раз говорю

…Говорю с папой, пока наша машина из леса не выбралась. Вообще с папой всегда интересно бывает — никак не наговоримся.

Папа мне о фотоочерке и о том, как бобры плотины строят, чтоб речную воду для себя сдерживать, а я — о полосатиках.

Папа видел шестнадцать разных пород животных и птиц, и все они тут у него, на фотопленке, а я ночью под луной красивого оленя видел, и он пил воду. И еще звоночки.

Пока говорили, машина выбралась из леса. Пошли уже знакомые подсолнухи, потом просто поля, потом шахты.

Я стал думать, а папа, как обычно, сказал:

— Ну, ты думаешь, я не знаю, о чем ты думаешь?

— Да так, — сказал я, — про жизнь.

Сейчас, в машине, я не стал больше ничего говорить. Потом все расскажу папе, а сейчас надо подумать, как же получается так? Какую-то неделю человек прожил в лесу — и ему теперь странно. Родник остался прорытый, остались муравьи-новоселы. Как они там, в «микрорайоне», прижились, нет? Цыплята с приемной мамашей… Их Петрович завтра утром покормит — он даже не знает, что стрелять по коршуну пришлось не из ружья, а кнутом. Остался позади большой лес. За крутым поворотом, где начинается асфальт.

Я стал думать, что асфальт, вообще-то, дело хорошее: никогда не раскиснет дорога.

И лес… Здорово, что он есть на свете. Добрый он — это точно! Ведь если бежит по нему среди ночи человек без всякой обуви и без серьезной цели — лес ведь ничего ему не сделает. А звоночки оставил на память. «Динь… Динь…» — капли в котел. А рога у оленя — как с картинки! Ни за что нельзя в них стрелять!

Папа тут мне и говорит, о чем я думаю.

— Вспоминал, по маме соскучился, — отвечаю. — Плохо, не взяли ее.

— Бармалей я… — с грустью отвечает папа и поправляет очки, хотя они пока сидят вполне ровно.

— Алеш, а если Верховному внести на рассмотрение вопрос — отпуск не на Черное море? А? Как считаешь?

Я только на минутку представил себе, как снова приезжаю в лес, а Петрович говорит: «Ну, парень, здравствуй!»

— Не Верховный мама! — говорю я и представляю, как мы через несколько часов въедем во двор нашей девятиэтажки. И лес представляю, как через тропинку перебираются поросята в матросских тельняшках.

— Не Верховный? — удивляется папа. — А кто?

— Верховная Мама! «Эм» большое! — кричу я, потому что ветер свистит за окном, потому что папа всякий раз забывает, что он не автогонщик, а фоторепортер. Это — во-первых, а во-вторых, что он не ребенка везет. И даже не Лесика! А человека! После леса я себя вовсе ребенком не чувствую. Надо об этом серьезно подумать.