Глава 1

Дом был красивый, но с бородавками. Чудной, огромный, непонятно из какого времени, своим парадным фасадом он был почему-то развернут в переулок. По нижним трем этажам шли каменные пупырышки, некоторые окна смотрели будто бы из-под бровей с кокетливыми стрелочками, а на самом верху между нарисованными в стиле ар-деко растениями были вплетены серпы и молоты.

– Немцы старались, достраивали в 44-м, – пояснил Антон. – А вообще-то, тут вместо переулка до войны планировалась магистраль, два вокзала соединяла бы напрямую, Северный и Западный.

– Северный – это Ленинградский или Ярославский? – спросил Петя.

– Северный – это Северный, – улыбнулся Кира. – Ты бы других сейчас и не знал.

Они шли нагруженные бумажными пакетами и авоськами – к новогоднему столу нужно было докупить всякой всячины, – и после работы они завернули к себе в «сороковой».

Им открыла высокая крупная девушка. Подставила щеку Антону и строго представилась:

– Вера.

Захотелось сразу снять ботинки.

В коридоре показался бородатый парень в очках, похожий на геолога.

– Старик, и ты собираешься на ней жениться? Она же тебя рожать заставит. Я тут за три часа выучился и яйца взбивать, и морковку тереть.

– Эдик, мой одноклассник. – представил его Антон. – Мы и в Бауманке с ним вместе учились, только он на прикладной математике. Кибернетик.

– Я не кибернетик, я программист, – обиделся Эдик. – Меня тела машин не интересуют, я про их души.

– Его послушать, так будущее уже наступило. Рассказывает какие-то небылицы. Взял и уехал в Академгородок.

На кухне хлопотала еще одна девушка, Пете она сразу понравилась, что-то от нее такое шло. И платье на ней было необычное. Петя только задумался на секунду, как правильней нужно было бы его снимать.

– Это по твоей части. – Вера дала ей красную рыбу, и та стала ее стремительно разделывать. – Катя, моя подруга. – Она заметила Петин взгляд. – А вообще она классная портниха. В нашем доме ее ателье, обшивает целое министерство.

– И тебя заодно, – улыбнулась Катя.

– Ей месяц назад дали комнату в соседнем подъезде. Счастливая, теперь ходит на работу в тапочках. – Вера вдруг замерла и громко крикнула: – Антон, шампанское. На балкон! Все ведь в последнюю минуту, – объяснила она. – Вчера его родители взяли и укатили за город. Вот и гуляем.

Раздвинули стол, быстро перетащили всю еду из кухни. Но садиться было никак нельзя – ждали Мухина и Белку.

В дверь хаотично зазвонили.

– Ну что, узнали, что я вам сыграл на этот раз?

Вероятно, это и был тот самый Мухин.

– Впечатление, что еле до туалета терпишь.

– Эх вы… Это же «Бессаме мучо»! Вот она попросила.

В квартиру впрыгнула девушка в белой шубке из искусственного меха.

– Белка! Ну где тебя носит? – Антон был строг.

– Скажи спасибо, что вообще пришла. Иди лучше погрози с балкона – там стоит один недоверчивый. Я ему сказала, что ты мой муж и его убьешь. А с Мухиным мы у лифта столкнулись. Пока ехали, даже уходящий год немного проводили.

– Мухин, а что же ты без гитары-то?

– Верунчик, а давай я тебя заставлю в новогоднюю ночь на счетах щелкать.

– Я, между прочим, не бухгалтер, я экономист.

– Всякий раз, как увидишь меня с гитарой, знай, я при исполнении.

* * *

Провожали Старый год, было что провожать.

– Редко бывает, когда год остается в нашей памяти одним-единственным событием. Плохим или хорошим. – Антон поднял бокал. – А этот был именно таким.

Чокнулись.

– А мне не кажется это таким уж очевидным, – не согласилась Белка. – Ну, полетел человек в космос, ну и что? Мы что, помним, когда кто-то впервые в пучину морскую спустился? Или на лыжи встал?

– Небо-то опустело, – улыбнулся Кира. – Раньше там ангелы летали, Бог на облаке сидел. Всех разогнали. Теперь нужно его как-то заселять.

– Первый пошел. – Мухин разлил всем по второй.

– А вам не кажется, что важнее в уходящем было другое? – спросил вдруг Кира.

– Ты про новые деньги? – Вера неодобрительно посмотрела на него, как будто бы он все это затеял. – Еще разок такое сделаем – можно будет на рубль целый месяц жить.

– Я про обратный отсчет. Через двадцать лет будем жить в новом обществе. Время, между прочим, уже пошло.

– Начнем творчески преобразовывать мир.

– Я его уже и так творчески преобразовываю, – пожал плечами Мухин, – музыку играю.

– А я платья шью, – сказала Катя.

– А я железо думать заставляю. – Эдик, видимо, своей работой очень гордился.

– Мухин, ну ведь ты только за деньги играешь, на работе. – Антон поддержал Киру. – И Катя за красивые глаза платья вряд ли кому пошьет. А речь-то идет о том, чтобы труд не разделять с досугом. Что бы все удовольствие получали, работая. Процесс интересней результата.

– Слышали, есть такая мудрость китайская, что-то типа: «Желаю тебе найти такую работу, чтобы не понимать, когда у тебя выходные, когда будни»? – спросил Петя.

– Утопия очередная. – Мухин поднял свою рюмку. – Кончится тем, что все на гитарах начнут играть. В лучшем случае. Давайте-ка лучше за мир во всем мире!

Выпили. Антон все никак не мог успокоиться:

– Вот смотри, Мухин, теоретически я могу Верой управлять разными способами. Могу силой – бить ее, к примеру, по вечерам.

Вера посмотрела на него с интересом.

– Могу на зависимость подсадить, скажем, от члена. Могу деньгами, в меха одевать и камешки навешивать. Могу, в конце концов, к попам отвести – ручная станет. Могу иногда страшные истории рассказывать о том, как баба-дура мужика потеряла. Причем все эти способы – уровни с возрастающей эффективностью. Но при этом на каждый из них мне нужно будет убивать все больше и больше времени. А есть способ абсолютно беспроигрышный.

– Это какой же? – спросила Белка.

– Да просто любить ее, – предположила Катя.

– Если мы начнем с ней одинаково на мир смотреть. Тогда мне ею и управлять не нужно будет.

– А при чем тут коммунизм-то? – не понял Мухин.

– Просто нужно очень много времени, чтобы нового человека воспитать и отстроить, – пояснил Антон. – Это никак не двадцать лет.

– Но с другой стороны, этот год может войти в историю именно как начало пути, – заметил Кира.

– Ну, хватит болтать! – Мухин начал открывать шампанское.

Все встали, уже били куранты.

* * *

Началось веселье. То ли все были голодные, то ли усталые, но спиртное подействовало быстро, через полчаса стол уже сдвинули, и начались танцы.

Мухин принес катушки с модными записями, у Антона недавно появился магнитофон «Gintaras» – прибалтийское производство, чудо советской техники, подмигивающее зеленым глазом.

Тон задавали Белка, была она, конечно, хороша, но Петя сразу сказал себе – нет. Какой смысл? Во-первых, это сестра Антона, во-вторых, ей явно нравился Кира, а в-третьих, шансы с такой всегда сомнительны. Рисковать в этом плане Петя не любил – когда решили сделать перерыв, сел на диван рядом с Катей.

– А я тут Хрущеву на гитаре играл, – вдруг сказал Мухин. – В подвалах Кремля. Мы с Гагариным ему песни пели.

– А он гопак танцевал.

– Да ладно вам. Я серьезно. Отыграли концерт в новом Кремлевском дворце, как раз когда съезд шел, а потом нас повели куда-то: Гагарина, меня, Капу и Выставкина с аккордеоном. Идем, идем, минут двадцать идем, спускаемся все ниже и ниже. Какие-то подземные коридоры, за каждым углом люди стоят. Чистые катакомбы. Привели в какую-то комнату, там стол накрыт, Хрущев сидит, дочь его, Рада, и Аджубей.

– Не имей сто рублей, а женись, как Аджубей.

– Принц-консорт. Пардон, принц-комсорг.

– Дали выпить, бутерброд с икрой, потом Капа попела немного, а Хрущев ей – давай, мол, теперь мою. Посмотрел на Гагарина – только ты тоже пой. Тот меня приобнял, и затянули все вместе: и Капа, и Гагарин, и Хрущев, и я… Такой вот у нас хор получился. А потом Хрущев платком лысину протер и ушел в потайную дверь.

Антон поднял палец. Все умолкли.

– Жаклин в конце должна кричать: «Никита, Никита!»

Кира с Петей переглянулись и вдруг покатились от смеха. Все сидели, ничего не понимая, пока наконец Вера не сказала строго:

– Так, ну хватит уже. Давайте говорите, в чем дело.

– Вера, нет! – замахал руками Антон. – Это по работе.

– По работе? – заинтересовалась Белка. – Чем же, братец, вы там занимаетесь? Мне всегда казалась, что ваша организация серьезная.

– Старик, давай все-таки не при девушках. Пойдем покурим. – Кира поднялся с дивана.

– Эй, эй, мы так не договаривались! У нас тут Новый год и веселье, – не унималась Белка. – Братец мой смешно рассказывать не умеет, у него все, как из «Науки и жизни». Давай-ка ты.

Она потянула Киру за руку и усадила рядом. И тотчас залезла на диван с ногами.

Шансов устоять перед ней не было никаких. Кира сделал паузу, вздохнул и вкрадчиво начал:

– Жаклин Кеннеди выбрила лобок. Ее спрашивают: «Ты чего, мол? Некрасиво!» А она: «Муж очень пугался. Проснется ночью и кричит: „Фидель, Фидель!“». – «Ну и что, помогло?» – «Да не совсем. Теперь просыпается и кричит: „Никита, Никита!“».

Белка прыгала на диване, веселясь, Вера схватила Антона и попыталась его задушить. Катя просто смеялась, не стесняясь.

– Иди запиши! – попросил Антона Кира.

– Погоди. Вот тебя, Мухин, сразу определишь, на работе ты или нет, а про меня ведь ты никогда такого не скажешь. Вот вроде бы мы празднуем и веселимся, но при этом выполняем дело государственной важности. Понял?

– Ладно-ладно, туману-то напускать, больно важный стал. Вот прилетит Жаклин через год в Москву, вызовут опять в Кремль играть, тогда я вам и расскажу, что у нее и как.

– Мухин, а на чем ты играешь? – спросил Петя.

– На электрогитаре.

– Позови как-нибудь на концерт.

– А пойдемте шестого в кино, на премьеру? – предложила Катя. – По радио хвалили, говорят, актеры красивые и музыка модная. Фантастика, по Беляеву, «Человек-амфибия».

Танцы вспыхнули с новой силой.

Перед этим открыли «Массандру» из родительского бара, и девушки быстро прикончили всю бутылку. Первой вянуть на глазах стала Вера: весь день у плиты, плюс дебют гостеприимной хозяйки. Когда она заснула на диване окончательно, Петя с Антоном отнесли ее в чулан, где стояла тахта, на которой обычно останавливался родственник из Тамбовской области, привозящий осенью картошку и квашеную капусту. Ее там и положили, под железнодорожной картой Советского Союза.

Антон пригласил на танец Катю, Белка – Киру. Мухин вдруг засобирался – ему нужно было к молодой жене, та не захотела бросать в новогоднюю ночь родителей. Эдик поковырялся в мухинских записях, завел какую-то бесконечную катушку с очень медленной музыкой и слинял, потушив свет.

Через какое-то время растворились и Белка с Кирой.

Антон Катю из своих объятий не выпускал, спрашивал про платья, как она их придумывает, потом они немного обсудили и костюмы Жаклин, потом он стал требовать, чтобы Катя ему показала, каким образом она свое платье надевает, потому что эта загадка целый вечер не дает ему покоя.

Но для этого, конечно, его нужно было сначала снять.

Петя ушел на кухню. Луна светила в окно, внизу бегали девушки с бенгальскими огнями. Он взял початую бутылку шампанского, вышел потихоньку и вызвал лифт.

 

Глава 2

Обедать обычно ходили в пирожковую. Была у них, конечно, хорошая столовая, все свежее и недорого, а главное, без этих общепитовских фокусов. Но там было скучно, мужики взрослые со своими разговорами, а к ним присоединяться пока еще не хотелось. Зато до пирожковой – два шага. До улицы Жданова – бывшей Рождественки – и налево, на углу. Там напротив был Архитектурный институт, а поэтому всегда собиралось полно студентов, ну и студенток, конечно. Но приходили они туда не только за атмосферой, там было невообразимо вкусно. Смуглые немолодые женщины, скорее всего татарки, бойко раскатывали тесто, лепили пирожки, на десять копеек можно было взять порцию бульона, наваристого и душистого, и по семь копеек пирожков – сколько душа пожелает. И стоять за круглыми столиками под мрамор, смотреть в окно на прохожих, наблюдать сцены из студенческой жизни и просто разговаривать друг с другом. На это у них был целый час.

Но самое главное – именно здесь им приходили самые свежие мысли.

– Отжимаем Усатого и торжественный вынос тела.

– Институт стали.

– Институт лени.

– Совсем не смешно.

– Может, Электросталь в Электрохрусталь?

– А смысл?

– Ну, там типа Сталин, а тут Хрущев.

– Ага. Просто высший класс.

– Нет, ну ты послушай, хорошо же.

П: После XXII съезда Институт Стали хотят переименовать в институт Лени, а город ЭлектроСталь в ЭлектроХрусталь!

– Ну ладно. А что у нас сегодня на Лысого?

– Есть кое-чего. Про рыбаков, про Чомбе в шоколаде и про сраку.

– Зачем нам про сраку-то? Давай тогда еще раз по порядку.

П: Хрущев ловит рыбу. Два старых рыбака хотят его позлить. «Давай подойдем и спросим, как рыбка ловится». Если он скажет: «Хорошо», ты ответишь: «На дурака рыбка всегда хорошо ловится». Если: «Плохо», ты скажешь: «Где ж тебе государством управлять, когда рыбы наловить не можешь». Подошли, спросили. А Хрущев бодро, весело, жизнерадостно: «Шли бы вы, деды, в жопу!»

– Хмурое у нас было утро.

– Теперь второй.

П: Что такое Чомбе? – Это Хрущев в шоколаде.

– Катастрофа.

– Ну и последний. Могу не читать, мне кажется, лучше его забыть, как страшный сон.

– Нет, у нас же правило, даем шанс.

П: Летят в спутнике Хрущев, Кеннеди и Ульбрихт. Увидел Бог, что до него едва не добрались, и решил наказать наглецов. Взял Кеннеди за шевелюру и выбросил со спутника. Потом Ульбрихта за бороду – и тоже выбросил. Добрался до Хрущева. Гладил, гладил по лысине и говорит: «Это какая же зараза сраку подставила?»

Помолчали. В пирожковую вошли две студентки с тубусами.

– Что будет если дать молотком по лысине? – задумчиво спросил Петя.

– Тогда все будет, – сказал Кира, глядя на девушек. Антон закачал головой:

– Это не пойдет.

– Как не пойдет? Это же смешно…

– Он злой. Усиливает агрессию. А нам нужно ее смягчать. Так, нам пора. Лук ждет.

* * *

– Для начала я попрошу вас издать звуки удовольствия: радости, ликования, злорадства, блаженства, – попросил Лук. – То есть мне нужны все оттенки смеха.

Ровно минуту комната наполнялась разнообразными звуками, они не считали нужным никак себя сдерживать. Вряд ли в этом суровом здании когда-либо подобное происходило. Если только до революции.

– Так. Хорошо. А теперь я попрошу от вас крики ужаса.

Это у них получилось даже лучше. К ним кто-то заглянул, но, увидев Лука, сразу прикрыл дверь.

– Чувствуете разницу? Вопли несчастья характеризуются длинным непрерывным выдохом и коротким вдохом. – Лук еще раз это продемонстрировал. – А при смехе – наоборот: вдох непрерывный и достаточно длительный, а выдохи короткие и прерывистые.

На всякий случай все проверили.

– Улыбнитесь, – вдруг потребовал Лук.

Все трое неестественно попытались растянуть губы в улыбке.

– Улыбка – это первая ступень смеха. – Лук стал прохаживаться перед ними, и все трое вдруг опять почувствовали себя, как на лекции. – Чтобы издать звук удовольствия, необходимо растянуть углы рта.

Он остановился и продемонстрировал. Все послушно повторили.

– Но если удовольствие недостаточно сильное, то осуществляется только первая часть реакции – растягивание углов рта, а до звуков дело не доходит. Так улыбка превращается в самостоятельное выражение удовольствия – у всех народов во всем мире. – Лук сделал паузу. – Запомните: улыбка и смех – это естественная реакция на удовлетворение. Вам хорошо, вы смеетесь, и в вашем смехе звучит здоровье и брожение молодых сил. Смех без причины – это самый завидный смех.

При этом сам он старым и несчастным не выглядел.

– Акт смеха сам по себе приятен, вызывает эйфорию и комфорт. А поскольку он приятен, человек научился смешить только для того, чтобы было смешно. Скажите мне, есть ли разница между остроумием и чувством юмора?

– Мне кажется, нет, – сказал Петя.

Лук наклонил голову, как ученая птица:

– Однажды престарелый Бернард Шоу пошел погулять. И тут какой-то идиот на велосипеде его сбивает. – Он неодобрительно посмотрел на Петю. – Подскакивает, поднимает, извиняется. А старик ему: «Нет, нет, ну что вы, успокойтесь. Представляете, как вам не повезло? Чуть побыстрее бы ехали – и прославились бы на весь мир, став моим убийцей».

Лук подвел итог:

– Это называется чувство юмора – отыскать смешное в не смешном. Уметь подняться над ситуацией и посмотреть на себя со стороны. Не все это могут, некоторым силы духа не хватает. – Он критически обвел их взглядом.

Он вновь начал прохаживаться перед ними взад-вперед.

– Итак, запомните: чувство юмора превращает потенциально отрицательную эмоцию в ее противоположность. Я люблю цитаты, вот вам для закрепления: «Всё жестокое смягчается, всё наше раздражение и досада улетучиваются, и приходит чувство солнечной радости».

Марк Твен.

«Работаем с солнечной радостью, – вот здорово», – подумал про себя Петя.

– Ну а остроумие? – спросил Антон.

– Лучше всего тебе бы ответил Фрейд. Он видел в основе остроумия всего два стремления – агрессивное и сексуальное.

– Пока не очень понятно.

– Согласись, у тебя не торс атлета. Вот у него с этим получше. – Лук кивнул на Петю.

– Предположим.

– И одеваешься ты простовато, да и лицом твой коллега поинтересней. Есть еще критерии, о которых я ничего не могу сказать: как там у тебя в штанах и можешь ли ты этим сокровищем хорошо распорядиться?

Антон покраснел. Лук перестал читать лекцию и начал объяснять все очень ясно и просто:

– В конце концов ты можешь станцевать перед девушкой так, что она забудет обо всем на свете. – Он вдруг сделал несколько смелых движений. – Но если ничего этого нет, у тебя остается лишь одно средство победить – твое остроумие. А заодно и мимоходом убить своего соперника – одна фраза, и его нет.

Лук наклонился к Антону и посмотрел ему в глаза. Потом опять заходил по комнате.

– Как ни странно, остроумие – еще и отдушина для чувства враждебности. Если вам что-то не нравится и вы не в силах это изменить, вы будете бесконечно над этим шутить.

Лук покружил-покружил еще и наконец сел.

– Каждый из нас стремится свою энергию попусту не тратить. Остроумие позволяет нам экономить на торможении, нам меньше нужно сдерживаться. А чувство юмора – это экономия чувств. Мы просто преобразуем боль и гнев в улыбку и смех.

Лук сделал паузу и посмотрел в окно.

– Теперь что об остроумии говорит Ленин… Если точнее, это все мысли Гегеля в «Науке логики», кстати, самые интересные рассуждения в мировой литературе на эту тему. Ленин просто законспектировал его в «Философских тетрадях». Итак: «Остроумие схватывает противоречие, высказывает его, приводит вещи в отношения друг к другу, заставляет понятие светиться через противоречие». Таким образом, светящееся противоречие между сущностью и явлением есть то общее, что присуще всему остроумному, – замысловато подвел итог Лук. – На сегодня все.

Он собрал портфель и молча вышел. Все с облегчением выдохнули.

– Голова гудит, – сказал Петя. – Зато я теперь знаю, как могло бы называться наше подразделение. «Группа солнечной радости и светящегося противоречия».

* * *

Вообще-то они назывались «Группа по анекдотам». Все произошло стремительно, и Петя долгое время не мог поверить в происходящее, думалось, рано или поздно им скажут – ну все, посмеялись – и хватит, розыгрышу конец. Идите делом заниматься.

Все началось с того, что Петю вызвали в деканат, это было уже во время диплома, там сидел какой-то незнакомый дядька, задал ему несколько вопросов, а потом повел его в комнату на первом этаже, с дверью без таблички и даже без номера. За все пять лет Петя никогда не видел, чтобы ее кто-то открывал.

Там ему и сделали предложение. Все было просто и логично. Ситуацией в стране Петя интересовался и был в курсе, что сразу после смерти Сталина статус органов госбезопасности понизили с министерского ранга до Комитета при Совете министров, формально уровняв его с Комитетом по делам религий. И было понятно почему – весь этот ужас не должен был повториться.

Михаил Иванович – так этот мужчина представился – рассказал, что органы сократили вполовину, палачей всех выгнали. Теперь была нужна свежая кровь – честные и толковые молодые ребята, которые просто хорошо будут делать важное для страны дело. В органах объявили «комсомольский набор», искали кандидатов среди выпускников институтов, инженеров с производства и комсомольских работников. Пусть у них пока никакого опыта, зато руки чистые.

Петя думал недолго, через неделю в той же комнате с ним встретился еще один человек, совсем еще молодой, лет тридцати пяти, и после разговора с ним Петя уже не сомневался.

Это был Петин будущий начальник, Филиппыч, за глаза хотелось называть его именно так. Работая с ним уже полтора года, Петя не переставал ему удивляться. Он был каким-то очень адекватным, никаких тебе догм и стереотипов, все ясно и по существу. Умел слушать и принимал аргументы. Но свои доводы выстраивал так, что никуда не денешься. На каждого настраивался по-особому, окружал себя личностями, каждого откуда-то откапывал и использовал по полной. У него было какое-то свое поле, оно сразу обволакивало, и иногда становилось совсем уж не по себе, казалось, Филиппыч видит насквозь и считывает все твои мысли.

Как-то, Петя тогда уже почти год работал с Филиппычем, тот вспомнил, как после войны они разбирали тонны книг, которые свезли в Петропавловку изо всех разрушенных хранилищ и квартир Ленинграда. Нужно было все рассортировать и развести по библиотекам. Сидели на хорах, в соборе, почти под куполом, и часами читали, не могли оторваться. Чего там только не было, и какие издания! Потом это чтение обрело порядок в голове, в университете ему читал лекции по истории академик Тарле.

Сорок осколочных ранений и пробитое легкое – вот что про него еще говорили.

* * *

За эти полтора года Петя кое-что узнал про свою могущественную организацию, в которую он попал не в самое простое для нее время. По слухам, Хрущев спецслужбу не очень жаловал и приказал новому шефу Комитета Шелепину ее «распогонить и разлампасить», слишком много там, по его мнению, было генералов. Сам Шелепин от воинского звания отказался, кадровым сотрудникам не очень доверял, многих поубирал, поставив своих «младотурок» на руководящие должности. Выполняя волю Хрущева, он сразу начал перекраивать структуру комитета, особо ни с кем из специалистов не советуясь. Ему отвечали тем же, почти сразу прозвав «железным Шуриком».

Но главное, чего не могли простить ему ветераны, – это слив агентуры, накопленной годами. Ну не совсем, конечно, слив, но количество стукачей во всех слоях общества он сильно сократил. Менялась концепция, под это дело его руководителем и поставили – предупреждать, а не карать. Иногда, правда, доходило до абсурда: Петя слышал историю, когда летом позапрошлого года в Москве скомплектовали группы из общественности по наблюдению за иностранцами. Студенты, рабочие, инженеры и пенсионеры, как могли, следили за ними в местах повышенной опасности – в музеях, бассейнах, библиотеках, там, где они могли бы спокойно встретиться с кем не надо и сделать свое черное дело. На японской промышленной выставке поймали аж сорок человек, имевших контакт с японцами. Случился скандал, иностранцы подняли панику, что в СССР за ними всюду следят, и затею благополучно свернули.

В феврале 60-го, совсем незадолго до того, как Петю «призвали», Хрущев приказал упразднить четвертое управление, занимающееся антисоветчиками. Среди прочего оно держало под контролем художников, писателей, студентов, ученых и конечно же «церковную линию». Теперь все подразделения, занимающиеся «внутренними» задачами в стране, сливались в одно Главное управление контрразведки.

В его структуре и появилась служба «А», занимающаяся «активными мероприятиями», то есть дезинформацией. Америки тут никакой не открывали, скорее пытались ее догнать и перегнать, действовали по старой схеме: реальные факты менялись до неузнаваемости, что-то вовсе придумывалось, ценилось только то, что не вызывало сомнений в истинности и отторжения – только в этом случае дезинформация становилась информацией. Главное, чтобы никто не мог догадаться, что им манипулируют. Вбрасывалось это все дозированно, через разные каналы, между собой никак не связанные. Попросту говоря, через специальных людей, которых кормили секретами, а они и представить не могли, какую важную роль играют в этой игре. Каналы были самые разнообразные: от сотрудников Минобороны до иностранных журналистов, от модных скульпторов и поэтов до светлых умов из Академии наук.

* * *

Петя до сих пор помнил, как он впервые вошел в это здание – ноги ватные, сердце стучит, старался даже не сутулиться. Оказался в небольшой комнате в компании еще двух таких же, как и он, полосатиков – так они себя потом между собой иногда называли. В личных делах тех, кто соглашался идти работать в органы, появлялась диагональная полоса через все страницы. Совсем скоро они все друг про друга узнали.

Антон заканчивал Бауманку, шел на красный диплом. В его жизни главным и почти единственным смыслом была наука, он свято верил, что только она плюс системный подход смогут хоть что-то изменить в стране. Ученые – вот новый влиятельный орден, аристократы духа, вершина социальной пирамиды. Какой там партхозактив с семью классами? Какая идеология, после Двадцатого-то съезда? Кто в нее поверит? Хватит уже.

Но в какой-то момент Антон вдруг понял, что большим ученым ему не стать. А иных вариантов в науке он для себя не видел. В этот момент ему и поступило предложение. Он сразу же согласился – из интереса.

Кирилл учился в МГУ на филологическом, правда, смог поступить лишь на отделение фольклора, мешало его не очень правильное происхождение, как говорили когда-то – «из бывших». Перспектива мотаться после института по экспедициям, собирая умирающие пословицы и поговорки бесчисленных народов СССР, как и идти протирать пыль в музеях, его не устраивала. Кира любил все живое и настоящее: девушек, своих друзей, книги, которые поглощал без счета, стихи, знал про все важное, что происходило в театрах, не пропускал ни одной выставки, благо в Москве все очень быстро менялось – случалось то, о чем вчера и подумать было нельзя. Он был легкий и относился ко всему легко. За это его и любили.

Согласился Кира на предложение по очень простой причине – тут было тоже настоящее. Он много читал про декабристов и считал, что новая жизнь должна быть разнообразной, духовной и честной. В его роду все сплошь были интеллигентами, и Кира не сомневался в том, что его дореволюционные прадедушки и прабабушки, живи они в сегодняшней Москве, спокойно могли бы сочетать свою строгую мораль с советскими законами. Не вызывала сомнения главная мысль Эренбурга в его недавно вышедших воспоминаниях – будущее, конечно, принадлежит Советскому Союзу.

* * *

Филиппыч смотрел на них весело – казалось, он поведет их сейчас в турпоход.

– У нас тут впервые такое творится. Мало того что с улицы набрали, да еще и сами по себе будете вариться. Курировать и направлять вас буду я, как непосредственный начальник. Но дел у меня и без вас хватает, поэтому запущу вас в автономку, а потом буду выдергивать периодически и снимать показания…

Он быстро спросил:

– Итак, кто вы? И чем, как вы думаете, будете заниматься?

– Ну, может быть, обрабатывать и анализировать научную информацию в открытых зарубежных источниках? – после некоторой паузы предположил Антон.

Филиппыч улыбнулся:

– Холодно.

– Внедрять научную организацию труда?

Филиппыч покачал головой:

– Вы называетесь «Группа по анекдотам».

– По анекдотам? Мы что, с анекдотчиками будем работать? Ловить и в тюрьму сажать? – В голосе Антона зазвучало разочарование.

– Работать – да. Но ловить их и сажать не будете. Наоборот. Будете целыми днями для них анекдоты придумывать.

«Турпоход, похоже, начинается», – подумал Петя.

– А зачем им придумывать-то? Они что, сами не справляются? Да и вообще, какой в анекдотах смысл?

– Смысл есть, мои дорогие. Одна веселая шутка может опрокинуть трон и низвергнуть богов. Не я сказал. Анатоль Франс. Так, понятно. А что вы вообще знаете про анекдоты?

– А зачем про них что-то знать? Важно их просто знать, – пожал плечами Петя. – И зачем их еще придумывать-то? Их и так столько стало в последнее время… Что ни случись – сразу лавина…

– Если я правильно помню, функций у анекдотов несколько, – вступил в разговор Кирилл. – Главная – смягчать или усиливать агрессию. Можно успокоить, а можно и наоборот. Далее – уравнивание. Тот, кто внизу, смеется над своим начальством, делая его себе равным. Есть и сигнальная функция, здесь, как я понимаю, и работают политические анекдоты и юмор. По ним сразу видно, популярный политик или у него проблемы.

– Черчилль пошутить любил. И Линкольн, – добавил Антон.

– Но это на Западе. А азиатские правители не терпят подобных вольностей. Им все равно, над ними смеются или они сами, важно, что их при этом могут перестать уважать, а главное – бояться.

– Мы опять где-то посередине, – заключил Петя.

– Анекдоты – это еще и защитный клапан в паровом котле. Если для пара нет других выходов – все идет туда, – продолжал Кирилл. – Если об этом можно свободно говорить на радио или трубить на каждом углу, анекдоты не появятся.

– Геббельс поощрял политические анекдоты, – вдруг сказал Антон. – Хотя иногда сажал за них для отвода глаз.

Все замолчали.

– Я думаю, у нас есть еще одна причина для анекдотов, – сказал Филиппыч. – В нашей советской системе полно недостатков. И это для всех очевидно.

Петя подумал, что как-то странно у него начинается первый рабочий день в органах.

– И об этих недостатках с некоторых пор все спокойно говорят. Иногда серьезно, но чаще смеясь над всеми нашими нелепостями и уродствами. При этом оставаясь вполне лояльными гражданами. Анекдоты – это не просто про пошутить. Это по сути одна-единственная возможность сформулировать и передать другим свои оценку и наблюдения. Раньше как было? Больше трех не собираться. Каждый третий стучал. Компании в Москве были герметичны, максимум две-три семьи, пара друзей, все боялись. А сейчас? Придешь к кому-нибудь, а там человек сорок в квартире, все на головах друг у друга стоят. Всем весело, все счастливы. Хочется улыбаться. И шутить. И противостоять очень глупому и назойливому вмешательству государства в твою частную жизнь…

Все трое смотрели на Филиппыча зачарованно.

– Идеальная среда для того, чтобы анекдот, как вирус, разлетелся по стране! Но есть еще одна, самая важная причина, почему у нас в стране анекдот может мгновенно сразить сотню миллионов людей… – Филиппыч сделал эффектную паузу.

– У нас одна программа телевидения, – догадался Петя. – Вернее, две, но это неважно.

Филиппыч кивнул:

– Верно. У нас общее поле общения. Все одновременно видят одну и ту же передачу, один и тот же фильм. И одновременно это проживают и обсуждают. А когда люди смотрят пятьдесят разных программ, то общего становится в пятьдесят раз меньше. Поэтому при желании с нами очень легко работать: вбросил что нужно, и страна в коме. Так они и делают.

– Кто? – не понял Петя.

– Тарапунька и Штепсель. – Филиппыч весело посмотрел на них. – Будем с ними бороться.

* * *

Филиппыч положил перед ними небольшую папку:

– Это все дело рук веселых ребят с прекрасным русским языком. Сидят себе в Лэнгли, анекдоты сочиняют. Часто, правда, халтурят, перелицовывают на новый лад то, что ходило лет тридцать – сорок назад. Есть в анекдотах тоже вечные сюжеты. Они у них иногда смешные получаются, иногда нет, но всегда злые. Посмотрите.

Петя открыл наугад и вслух прочитал:

– Дал Хрущев указание выпустить почтовую марку со своим изображением. Через некоторое время запрашивает Министерство связи, пользуются ли советские граждане этой маркой. «Совсем не берут», – был ответ. «А почему же?» – «Говорят, что не приклеивается». – «Почему же не приклеивается?» – «Видимо, плюют не на ту сторону».

– И что они с ними делают? – не понял Петя.

– Скажи мне, что бы ты делал, если бы рядом был злодей, который хотел тебя убить?

– Я попытался бы его убить первым, – опередил Петю Антон.

– Хорошо, а если у вас силы равны и тебе он не по зубам?

– Ну, я бы дождался, пока он спать ляжет, и все равно бы убил.

Филиппыч улыбнулся:

– Бессонница у него.

– Тогда я напоил бы его и попытался внушить, что я его друг. Ввести в заблуждение.

– Морально разложить. – предложил Кира.

– Это как? – не понял Филиппыч.

– Ну, чтобы он силу потерял и не смог бороться.

– Отлично. Теперь представьте себя на месте некоего человека из-за океана, проклятого империалиста, который страшно нас боится, но поделать уже ничего не может – у нас ракеты стоят на боевом дежурстве. Путь у него теперь один – всеми силами пытаться нас ослабить. Разрушить изнутри. Но как? Как влиять на людей в чужой стране, не имея доступов к средствам массовой информации? Ходы есть. И анекдоты в том числе. Эти ребята не только анекдоты сочиняют, в основном слухи. А потом все это оказывается здесь, и по специальной, совсем нехитрой методике производится «посев» в питательной среде. А это, – Филиппыч положил на стол другую папку, – то, что в итоге появляется здесь. Большая часть – местный самосев, но есть то, что привито оттуда и неплохо взошло. В общем, суть вопроса в том, чтобы все это анализировать – внешние агентурные данные, то, что имеем на входе, и все, что мы собираем здесь. Сравнивать, делать выводы. Знаете, как большие лесные пожары тушат?

– Встречный огонь пускают, – сказал Антон.

– Вот вам и нужно будет пускать встречный огонь. Придумывать анекдоты, в том числе встраиваемые в зарубежные схемы, но уводящие в сторону, не опасную для нашей системы.

– У анекдота не может быть положительных образов, – возразил Кира. – Он не на то настроен. В нем образы отрицательные или комические.

– Главное, не страшные, – улыбнулся Филиппыч. – Ты мне сам тут лекцию прочитал, либо смягчать, либо усиливать. Нужно смягчать, пар выпускать. Работать по принципу реверсирования – из минуса в плюс. Но это должны быть очень смешные анекдоты.

Филиппыч окинул их взглядом.

– Как вы думаете, по какому принципу я вас сюда подбирал?

Они посмотрели друг на друга и, кажется, начали что-то понимать.

– Ясно, что у вас анкета в порядке. Ясно, что вы лучшие были там, у себя. Аналитический ум и прочее. Как вас проверяли-перепроверяли, вам лучше и не знать. Но главным было то, что у нас появился запрос на специфических специалистов, которые мертвого смогут рассмешить. Придумать такое, что на цитаты растащат. Вот вы такими и оказались. Эстрадная студия, СТЭМ, капустники… А некоторые своими шутками всю Бауманку в тонусе держали.

Все засмеялись.

– Вот вы засмеялись, ваш смех добрый. Потому что высмеетесь вместе. Поодиночке каждый из вас может и усмехнуться, и ухмыльнуться, и злобно похихикать. Но когда смех коллективен – работают иные законы. Все превращаются в соучастников. Единоверцев. Повсеместный смех – стихия! Смех становится способом жизни, философией и даже формирует мировоззрение. – Филиппыч на секунду задумался. – Скажу больше, в наше время смех становится синонимом правды. Смех – это про свободу. Он убивает все зажатое и неподвижное. Хватит уже – пора двигаться вперед!

«Как же мне повезло», – вдруг подумал Петя.

Филипыч походил по комнате.

– Ну ладно, пора переходить к делу. Было принято решение, в структуре нашей службы «А», отдела, работающего в том числе и со слухами, организовать небольшую группу по анекдотам. Не сказать, что я эту идею сильно приветствую, но ветры дуют, что толку против них становиться? Приступайте.

* * *

Разобрались во всем быстро, включили свои молодые и жадные мозги, и скоро стало ясно, по какому принципу работают их зарубежные коллеги, какие темы выбирают и почему, как видоизменяются вброшенные анекдоты, что в них оживает и расцветает. Но самое интересное было понимать, по какой причине некоторые из анекдотов не приживаются, почему на них нет никакой реакции, почему они не цепляют и тихо гибнут. Ребята, работающие с внутренней агентурой, справлялись с задачей хорошо, казалось, нет такого анекдота, рассказанного в стране, который прошел бы мимо их расставленных сетей. От зарубежных агентов все приходило с опозданием, бывало так, что только порадуешься какой-нибудь свежей теме и даже ощутишь гордость за страну, как на тебе, опять корни отыскиваются все там же. Со временем они научились безошибочно определять, свой это анекдот или засланный. Так, наверное, опытные радисты могут отличать своих коллег по почерку.

Еженедельно они готовили на самый верх «объективку», аналитическую записку, по сути – сводку по анекдотам. Хрущев был жаден до любой информации, а тут самая что ни на есть живая обратная связь. Что думает страна, как отвечает на каждый его шаг? Анекдоты подбирали самые острые, не стесняясь. Хрущев их читал и не обижался.

Недавно, когда председатель Комитета Шелепин ушел на повышение в ЦК и его место занял Семичастный, тоже из комсомольской колоды, разразился скандал.

В какой-то момент Филиппыч попросил анекдоты фильтровать и выбирать для сводки помягче. Недели не прошло, как Семичастного вызвал на ковер «железный Шурик»: «Ты чего творишь? Давай-ка бери только самые злые анекдоты где Никиту матом ругают, бери газеты с выколотыми глазами, и неси ему на доклад. Он всегда просил меня приносить только это и вслух читать».

Все вернули назад.

* * *

Освоившись, они окинули взглядом все вокруг, где существовал или должен был существовать юмор: фильмы – пришлось смотреть их помногу и не всегда с удовольствием; спектакли, тут Петя для себя словно другую планету открыл; читать журналы, в первую очередь «Крокодил», слушать радио, знать все нужные телепередачи. Свои наблюдения они записывали, обсуждали, систематизировали. Довольно скоро стало понятно, что дела почти везде плохи, и они пошли к Филиппычу на разговор. Доложили все подробно, в выражениях не стеснялись, сказали, что всюду мертвечина и застой, никакого движения вперед, живым смехом и не пахнет. Какая там свобода? Какая стихия? Полный штиль. Особенно досталось телевидению, а от Пети персонально – киножурналам и концертам классической музыки, он понимал, что не прав, но сдержаться не мог.

Филиппыч смотрел на них и только улыбался.

* * *

В какой-то момент Петя наконец понял, почему он до этого времени не встретил ни одного человека, который придумал хотя бы один анекдот. Артистов знаменитых видел, один раз даже встретил Германа Титова на вокзале. А того, кто хотя бы один анекдот сочинил, ни разу. Ну, вернее, встречались личности в институте, которые говорили, что придумали анекдоты, и рассказывали их, но все они были несмешные.

Петя почувствовал, как анекдот становится анекдотом. Как кусок скалы с острыми краями веками шлифует море, так какую-то тему начинает мять коллективный гений, история или мысль передается от человека к человеку, становится все ярче, точнее и в какой-то момент фиксируется в своем совершенстве. Все это было очень легко и интересно наблюдать, просматривая ежедневные сводки «с полей».

По большому счету у анекдотов не было авторов, ими становились и второй, и третий, и четвертый рассказчики.

На это и нужно было рассчитывать, сочиняя. Важно было дать какую-то очень живучую тему или нарисовать парадоксальную ситуацию, неожиданную и противоречивую, и просто отпустить.

* * *

Кира почти сразу же раскопал историю о похожем опыте и принес ее Филиппычу.

Рассказ Киры о народных сказителях, их «кураторах» и о похождениях достойных людей, которые в итоге так никого и не заинтересовали.

В 30-е годы, по инициативе крупного советского ученого Юрия Соколова, был поставлен эксперимент по производству «нового советского фольклора». Задача была сформулирована так: «кулацкое» народное творчество должно быть заменено устным творчеством трудовых масс.

Разыскивали талантливых рассказчиков, сказителей, исполнителей былин, к ним прикомандировывался «куратор» – либо первоклассный журналист, либо литератор, либо даже ученый, чтобы направлять куда нужно, давать «правильную тему», скажем, не об Илье Муромце, а о Фрунзе.

Сказители очень старались, описывали похождения достойных людей вполне искренне и с воодушевлением. Но получалось неинтересно. Их творения записывались, публиковались, но дальше не шли. Народной традиции власть не указ, что хотим, рассказываем, о чем хотим – молчим.

Филиппыч на Кирину историю только рукой махнул – у нас все будет по-другому.

* * *

Сказать, что у них сразу стало все получаться, было бы большим преувеличением. Придумывать анекдоты на заказ оказалось делом трудным и неблагодарным, почти глупым. Как ловить вдохновение, сидя на стуле в кабинете с девяти до пяти? Бывали моменты, когда зацеплялось, бывали абсолютно пустые дни. Они никак не могли подобраться к тому, чтобы хоть как-то свой творческий процесс организовать и взять под контроль, научиться его стимулировать. А главное, они до конца не понимали – возможно ли это?

От них ждали результатов, платили хорошую зарплату, они понимали всю важность задачи. Но твердо обещать, да еще к какому-нибудь сроку, определенное количество нужных и смешных анекдотов не могли.

Филиппыч их терпел и прикрывал, эксперимент продолжался. В какой-то момент он плюнул и прислал им консультанта, специалиста по чувству юмора.

* * *

Фамилия у него была странная: Лук.

Это был бывший офицер, невропатолог, работающий в киевском Институте кибернетики. В последнее время ученые всего мира всерьез задумались над тем, как приблизить мышление разумной машины к человеческому. И стало очевидно, что человеческий мозг, обрабатывая информацию, одновременно обрабатывает эмоции и чувства. Причем они не искажают мышление – для нас это обычное, нормальное явление, – они просто включают внутри разнообразные режимы обработки, иногда аварийные. Знаменитый врач, академик Амосов, выдвинул гипотезу о том, что обработка информации в человеческом мозге осуществляется как взаимодействие двух программ – интеллектуальной и эмоциональной. Поэтому было решено, что создание модели такого взаимодействия и есть актуальная биокибернетическая задача в СССР.

Потребовались специалисты по чувствам, и тогда кибернетики призвали невропатологов.

* * *

– Итак, как строится анекдот? – Лук подошел к самому главному в своей заключительной лекции. – После короткого вступления идет финальная мысль, и, чтобы ее понять, требуется некоторое усилие, умственная работа. Если мысль эта станет сразу же ясна или, напротив, мы слишком долго будем до нее добираться, то эффект от анекдота ослабеет, а иногда и вовсе улетучится. Важна пропорция. Золотое сечение. Сила анекдота именно в нем. И когда он шлифуется многократным повторением и толкованием из уст в уста, эта пропорция рано или поздно находится. Одну и ту же историю можно рассказать тысячью разных способов. Но история становится настоящим анекдотом только в определенный момент, когда золотое сечение найдено. Понятно вам?

Все было понятно.

– И еще. Как-то Марк Твен путешествовал по Европе и читал со сцены свои смешные истории. В какой-то момент он заметил, что один и тот же рассказ иногда вызывал гомерический хохот, иногда просто вялые улыбки, а иногда реакции и вовсе не было. Оказалось, что все зависит от того, какую паузу он выдерживал перед последней фразой рассказа. Если он угадывал ее точно, все оглушительно смеялись. Если чуть-чуть не додерживал – то смех был так себе. А если пауза оказывалась хоть немного длиннее – никто не смеялся, эффект пропадал. Итак, золотое сечение и пауза, то есть воздух. Анекдот жив, пока он дышит. Его нельзя сочинить, и бессмысленно его записывать. Он живет здесь и сейчас. – Лук что-то достал из портфеля. – На прощание вам от меня подарок. В мире так все сейчас переплетено, происходит непрерывное движение и борьба. Вы, как я понимаю, на переднем крае. Повесьте на стене, пусть это будет вашим девизом.

Лук развернул полоску ватмана.

«Важно, на чьей стороне смеющиеся».

 

Глава 3

Ихтиандр всем понравился, а девушек так просто покорил. Катя рассказала, что артист на съемках едва не утонул: что-то у него там случилось под водой.

– Вот бы тебе такого мужа, да? – спросил Антон Веру.

Он был немного не в себе, вчера весь вечер выпивал с будущим тестем, а тот, видимо, его проверял на прочность.

– И что бы я с ним делала?

– Ну, держала бы в ванне, ложилась к нему, когда хотела. Красота – под ногами не путается, вопросов лишних не задает, нем и печален, как рыба. Кидала бы ему кильки в воду по утрам. По праздникам сома запускала.

– А зарплату он мне из жабр будет доставать?

– Устроишь его в уголок Дурова, тут два шага, добежит, ничего. Будет на шее обруч крутить.

Петя представил себе Антона в блестящем костюме, больших очках и с острым плавником.

П: Пришел с похмелья мужик в туалет, обнял унитаз и зовет: «Ихтиандр, Ихтиандр!»

Кира немного подумал, превратился в человека-рыбу и печально вынырнул из белой чаши.

К: Чего тебе?

А: Я поесть тебе принес. Бэээ!

– Какие дураки! – покачала Вера головой. – Ведь взрослые уже, а такая дурь в голове!

– Верунчик… Мы занимаемся делом государственной важности.

– Хватит трепать языком, надоело уже это слушать. Найди себе дуру и рассказывай ей сказки. Так, предлагаю всем по домам, мне завтра вставать в шесть. Кирилл сегодня свободен, Антон провожает меня. Петя, ты отвечаешь за Катю.

* * *

Пете, конечно было странно немного и неудобно. Антон весь вечер держался с Катей как ни в чем не бывало, а она лишь иногда поглядывала на них с Верой. Белка идти в кино наотрез отказалась, по какой причине – непонятно. Кира, узнав об этом, только улыбнулся.

Шли пешком по Сретенке, идти было совсем недалеко.

– А как ты платья свои придумываешь? – спросил Петя и застеснялся, поняв, что мысль его сразу увела куда-то не туда.

– Я просто сижу и вдруг его вижу. Запоминаю, иногда рисую. Мне даже во сне один раз оно приснилось, так я его запомнила.

– Счастливая.

– Я? – Катя на него удивленно посмотрела.

– Ну да. Так легко все получается.

– Если бы все.

Катя держала Петю под руку, от нее шло тепло, и ему вдруг стало очень спокойно. Она будет моей, вдруг подумал он. И даже головой замотал.

– Ты чего? – засмеялась она.

– Пытаюсь тебя разгадать.

– Ничего у тебя не получится.

Встали у светофора, на Садовом долго горел красный.

– Представляю, что ты там про меня думаешь, – сказала она. – Что бы у тебя там в голове ни было, все равно все не так.

– А ты с Антоном… встречаешься?

– Конечно нет. Я с Верой встречаюсь, – улыбнулась она. – Она человек в моей жизни важный.

– Подруги?

– Да никакие мы не подруги. Сильная она. И помогает мне. Вот с комнатой этой… Знаешь, кто у нее отец?

– Нет.

– На самом верху. Может, скоро его портрет на демонстрации понесешь.

Некоторое время шли молча.

– Знаешь, – сказал вдруг Петя, – а я иногда считываю судьбы людей. Как-то раз сидел вечером на лавочке, а мимо меня люди шли. Просто сидел. Солнце почти зашло. Ласточки летают. Я на кого-то вдруг посмотрел и все про него понял – что у него было, что будет. За секунду, и не словами, а так, будто знание вошло. Сидел и смотрел – и про каждого понимал. Потом вдруг раз – и выключилось. Теперь бывает такое, но редко. Чаще, когда я смотрю на прохожих или на людей в метро, я в них детей вижу.

– Детей?

– Ну да. Знаешь, когда у меня самые плохие дни? Когда я вдруг начинаю некрасивых людей встречать. Иду, и на каждом шагу – бац – все некрасивые. Я тогда просто останавливаюсь.

– И что?

– Прихожу в себя.

– Помогает?

– Да.

У подъезда Катя внимательно на него посмотрела:

– Позвони мне.

 

Глава 4

Петя встретился с Мухиным на Неглинке, у музыкального магазина, где после пяти работала стихийная биржа. Музыкантов нанимали на вечернюю работу, в основном для танцев, тут формировались «бригады» и разъезжались по точкам.

У московских музыкантов было два пути: в Мосэстраду или в МОМА. Первые обслуживали концерты, в основном сборные, аккомпанируя певцам и певицам разной степени известности, иногда выходя на сцену по пять раз в день и бесконечно перемещаясь с площадки на площадку. Вторые играли только в ресторанах, ставки были мизерные, зато существовал «парнос» – песни на заказ. Еще была элита – оркестры радио и телевидения, но там окопались небожители и никого не подпускали.

На биржу попадали неприкаянные или такие, как Мухин: у кого был свободный для работы вечер.

Мухин третий год играл с Капитолиной Лазаренко, та была настоящая прима – высокая, красивая, с голосом в три октавы. Про нее упорно ходили слухи, что она любовница Хрущева, но Мухин сразу объяснил Пете, что все это полная ерунда. Жила она с Выставкиным, аккордеонистом-виртуозом, руководителем ее квартета. Работа у Капы была непыльная, с одиннадцати до трех репетиция, потом обедали в пельменной на Кропоткинской, брали бутылочку. Вечером концерт или свои дела.

* * *

На бирже появились очередные «покупатели», и сразу произошло оживление. Мухин рассказал, как тут все работало: профсоюз собирал деньги и посылал сюда гонца – «набрать оркестрик». Тот выбирал главного музыканта, а он уж подыскивал остальных. Платили неплохо, по пятьдесят рублей за вечер. Это при том, что Пете после института в месяц положили сто тридцать.

– Мухин, да ты богач, наверное.

– Я тут уж лет десять, как на особом положении. Спрос на меня.

– Играешь хорошо?

Мухин улыбнулся:

– И это тоже. У меня американская техника, с большим пальцем играю. Но не в этом дело.

– А в чем тогда?

– Ты знаешь, что перед тобой первый электрогитарист в СССР?

– Ты?

– Так получилось.

– Расскажи.

– Да чего рассказывать… Дома был приемник ламповый, ловил «Голос Америки», очень нравились передачи Уиллиса Коновера. Однажды услышал электрогитару, и все. Накрыло. Играл Лес Пол, причем играл сам с собой.

– Это как?

– Ну он сначала записывал одну гитару, потом другую, и так сколько хочешь. Играл почти за весь оркестр. Я тоже так научился. Стал свои вещи записывать – дома, на магнитофон. Сейчас много на радио работаю, в прошлом году своей редакторше, Ане Качаловой, говорю – хочешь один, без всяких нот, запишу все что угодно. Она мне – такого не может быть. А я – давай попробуем. Сыграл свою вещь, «Первые шаги», на четырех гитарах, потом «Клен ты мой опавший» на шести. Она обалдела, не знала, что так можно. Да я и сам обалдел. А писал-то на два мономагнитофона, запишу на один и играю вместе с ним, записываю уже на второй. Потом уже со вторым пишу на первый, ну и так далее. Метод «пинг-понг», американский. Вообще-то я сам до него додумался. Потом Качалова мои «Первые шаги» взяла заставкой к «Доброму утру».

– Так это ты играешь?

– Ну и что? Жизнь моя не изменилась, но просыпаться приятно.

– Теперь понятно, почему тут на тебя спрос.

– Да нет, ты слушай дальше. Заболел я, значит, электрогитарой, а сам играю пока на простой семиструнке, старинной, цыганской, мне ее тетка в детстве подарила. Туберкулез у нее был, пришел ее навестить, а она сидит, играет на гитаре, говорит: «Давай я тебя немножко научу». А потом умерла через месяц. Дальше уже сам все осваивал, на слух. Ну так вот, принес я гитару в школу, на перемене открыли радиорубку, поставили микрофон, и я на всю школу концерт дал. Два радиста в рубке, они помладше меня на два класса учились, потом не отходили от меня несколько дней, а я им говорю: сможете из нее электрогитару сделать? А они головастые такие, у одного отец профессор-гидравлик какой-то знаменитый, у другого физик, ну ты их сам знаешь – Эдик с Антоном.

–??

– Ну так вот, они мне важно так говорят – задумка реальна, только нужны магнитно-индукционные катушки. Я сломал четыре телефонные трубки, специально в Марьину Рощу ездил, чтобы у своего дома автоматы не портить. Все что нужно им принес, они это поставили под деку, где кобылка, под каждую струну, всего семь штук катушек, вывели провода на обечайку и взяли вилку от утюга. Теперь нужен был усилитель. Я им принес патефон на 4 лампах, там стоял хороший динамик. Замазал гитару черной краской, чтоб была ни на что не похожа. Сначала она, конечно, звучала как медный таз, а потом они поковырялись, добавили еще конденсаторов, и через месяц звук пошел. Поставили у Антона все это в квартире, динамик на подоконник, и я стал играть, что умел, а народ внизу танцевал. А потом был Воронок.

– Тебя посадили?

– Да нет! – В лице Пети Мухин обрел идеального слушателя. – Это танцплощадка, километров сорок по Ленинградке. Заасфальтированный пятачок, ракушка. Я там даже пел иногда, «Тиху воду» или «Пчелу», народу нравилось. За это полагалась премия – стакан водки и кружка пива. А вообще деньги были приличные. Накопил за три года на фирменный инструмент и кооператив. И все из-за электрогитары.

– Модный звук?

– Да моды-то еще никакой не было. Просто оказалось очень практично. Вот смотри, по какому принципу тут музыкантов набирают. Что такое состав для танцев? В первую очередь контрабас, без него не качнешь, а настоящих умельцев всего десяток на всю Москву, их разбирают в первую очередь. Барабаны, они теперь тоже обязательны. Саксофон, лучше альт. Если нет саксофона – берут трубу, или тромбон. И самое главное, кто-то должен играть гармонию. Хорошо, если на точке есть рояль, но такое редко бывает. Тогда берут аккордеон, что хуже.

– Или баян?

– Нет, Петя, баян не пойдет, – покачал головой Мухин. – Скажут – приехали Ваньки в валенках. Понимаешь, довольно быстро жучки эти, которые составы формируют, поняли, что я со своей электрогитарой им нужен позарез – могу заменить и рояль, и аккордеон, играть гармонию аккордами или солировать, если нужно. Мой усилитель-патефон звучал громко, на простых гитарах за мной было не угнаться. Я стал востребован, на меня приходили смотреть как на диковину. Так что я давно уже сам выбираю.

К Мухину наконец подошли, сказали, что пора. Дали адрес, Пете он был хорошо знаком. Поймали такси, по дороге заехали за гитарой, усилитель погрузили в багажник, а инструмент взяли с собой, на колени.

– Ты хоть знаешь, сколько гитара моя стоит?

– Рублей пятьсот?

Мухин улыбнулся:

– Как новая «Волга».

Он расстегнул и приоткрыл чехол. Гитара была белоснежная, но при этом в ней угадывалось что-то морское.

– «Framus». Американец. Купил четыре года назад на фестивале. Помнишь, на Пушкинской помост стоял? Там в первый день одни иностранцы выступали. Вышел квинтет из США, а у гитариста – вот этот самый «Framus». Я к нему потом подошел, предложил купить. – Мухин перешел на шепот, хотя в такси работал приемник. – Сторговались за тысячу долларов. Фирмач сказал, чтобы я приходил к нему в номер в «Метрополь», после того как пройдут концерты. И вот через неделю я пришел, уже купил доллары.

Пете казалось, что Мухин шепчет очень уж громко.

– Вошел с деньгами, а вышел с гитарой, усилителем и этим шикарным чехлом. Видишь – болонья, а внутри поролон. Даже в долги не влез, копил на квартиру и особо ни на что не тратил. Так, семье помогал, выпивал понемножку. А кооператив я купил в прошлом году, когда женился.

– А страшно не было? Это ведь статья.

– Ну тогда еще не расстрельная. Это, видишь, в прошлом году все так повернулось… А тогда я спокойно купил валюту у барыги по рекомендации. Видимо, фамилия, кто рекомендовал, была хорошей, – Мухин подмигнул, – не обманули. И в гостинице никто меня не остановил, проскочил. Может, за иностранца приняли.

* * *

Подъехали по адресу, это был Институт связи, в двух шагах от Петиного Энергетического. Он, кстати, сначала сюда хотел поступать, специальности хорошие, конкурс меньше, а девушек больше, да и к дому ближе. Пусть на двести метров, но ближе. Пришел сдавать документы и вышел почти сразу – так по всему институту пахло туалетом.

Поднялись на второй этаж по широкой деревянной лестнице, это был «филодром», большое пространство, где обычно происходила основная жизнь у связистов, другие музыканты их там уже ждали. Подошел шустрый малый, сказал, что все как всегда: играть с девяти до полдвенадцатого, с двумя антрактами, деньги в конце.

Потихоньку подтянулись студенты. Ровно в девять тромбонист дал команду, и зазвучал «Вальс погасших свечей» из фильма «Мост Ватерлоо», традиционное начало всех танцевальных вечеров. Тут же, для разгона, музыканты сыграли бодрую «Чу-Чу», и пошло-поехало. Выступали квартетом, тромбон вел, иногда Мухин переходил на соло. Играл он здорово. Студенты старались взять от вечера по полной, никто не отсиживался, но и пьяных не было. Связисты славились своим весельем, рядом с парадной дверью на стене с незапамятных времен был нацарапан их лозунг: «За связь без брака».

Девушка, которую Петя пригласил на медленный танец, рассказала, что у них сорвался новогодний вечер, но студенты подняли бунт и выбили разрешение у ректора провести танцы сегодня, уже в сессию.

Они отошли в сторону, а потом как-то незаметно оказались на пятом этаже, в аудитории прямо над входом. Музыку хорошо было слышно, в окна напротив смотрел родной Энергетический. Петя ее поцеловал, она не сопротивлялась, через какое-то время показала на стул.

– Ты что? – спросил Петя.

– Можешь закрыть на него дверь.

В институте по-прежнему нестерпимо пахло туалетом.

* * *

Ровно в половину двенадцатого включили яркий свет, танцы закончились, все стали расходиться. К музыкантам подошел распорядитель и раздал деньги.

Идти Пете нужно было через мост, к троллейбусу. По дороге он набрал из автомата Кате. Никто не брал трубку.

 

Глава 5

В марте их вызвал Филиппыч, выглядел он устало и был краток.

– В январе 64-го будет большой посев. Тема – Ленин. Задача – понизить градус. Понятно?

– Не совсем, – признался Петя.

– Да все ясно, – сразу включился Антон. – Под сорокалетие со дня смерти Ленина нам вбросят крупную партию анекдотов, чтобы сбить пафос события. Наверняка к этому моменту у нас выйдет много разных фильмов и передач. Информационное поле мы сами подогреем. Вот они и начнут вбрасывать всякую дрянь.

– Все верно, – кивнул Филиппыч. – Задача у них простая: сделать из героев настоящих героев опереточных. Увести их в пошлость и бытовуху.

– А в чем тогда наша роль? – уточнил Антон.

– Вы должны играть на этом же поле – Ленин, герои революции. И что самое страшное – придумывать про них анекдоты. Смешные. Но со знаком плюс. И градус не понижать.

«Поди туда, не знаю куда», – подумал Петя.

– Хотите почитать? – Филиппыч протянул им тонкую папку. – Недалеко двинулись, но времени у них еще вагон.

* * *

Женщины в пирожковой напоминали фей-тружениц, пусть немолодых, но очень добрых. У каждой на голове была накрахмаленная марля причудливой формы, причем эти формы не повторялись. За марлей угадывался силуэт сложной прически – «халы» или «бабетты».

Сегодня удалось отхватить еще и жареных пирожков с повидлом, обычно они быстро заканчивались.

– Я считаю эту задачу бредовой, в ней нет логики. – Антон отодвинул пустую тарелку. – Любой анекдот понижает градус.

– Давайте-ка посмотрим, что нам Филиппыч дал, – предложил Петя.

Отец с сыном у Мавзолея. «Что это такое?» – «Это могила Ленина». – «А что такое Ленин?» – «Ленин – это наша могила».

– Каменный век, – фыркнул Антон.

Воспитательница, увидев перебежавшего дорогу зайца: «Кто это, дети?» Дети молчат. «Ну, о ком мы столько песенок пели?» Дети (хором): «Дедушка Ленин!»

– А мне этот нравится, – улыбнулся Кира.

«Мужики, я вчера в бане Ленина видел». – «Голого?» – «Ну а как еще в бане моются». – «И какой у него?» – «Да как у всех. Но как-то проще, человечней».

– И что, нам скатываться до этого уровня? Я ничего не понимаю, – сказал Петя.

– Мне кажется, перед нами нет задачи сделать Ленина героем анекдотов, – начал рассуждать Кира. – Это могут быть еще какие-нибудь герои революции.

– Но настоящих-то трогать нельзя. А ненастоящие никому не нужны.

– Пустить по ложному следу.

– Все очень туманно, Кира.

– И еще хорошо бы придумывать истории про одного персонажа. Серийный герой. Он потом сам на себя ситуации наводить начнет.

В пирожковой появился Мухин, его нейлоновый чехол сразу привлек внимание студенток. Одет он был, как всегда, франтово, причем на этот раз на нем были явно заграничные вещи. А еще у него почему-то были набиты каблуки.

Он передал Антону какой-то сверток:

– Все как она просила.

– Ну как ГДР?

– Да нормально. Домики и дворики – все аккуратненькое, в магазинах все разложено.

– Где играли?

– В основном по воинским частям. Каждый вечер – банкет. Вишневым вареньем спирт разведешь – и вперед.

– А в Берлине был?

– Был. Деревня-деревней. Стоит еще полуразрушенный. Ходили там пиво пить. Немцы на нас глазели, шнапсом угощали. Про войну – ни слова. Боятся.

– Что-нибудь привез?

– Да струны купил первым делом, сто комплектов. Мне же на гитаре всю жизнь играть. – Он достал из футляра пакет, на нем была нарисована золотая лисичка. – Еще себе шпалеру купил.

– Зачем тебе шпалера, Мухин? – удивился Кира.

– Дом холодный, пусть на стене висит. Еще купил бабушке подарок, привез, а она тут умерла… Хорошая была, добрая. Помню из бани придет, сядет с подругами своими, а я им четвертинку водки из магазина несу. Очень меня любила.

Мухин сходил за пирожками.

– А зачем каблуки-то набил? Чечетку теперь бьешь?

– Я и чечетку могу. Знаешь, кто у меня учителя были? Воры.

– Ты и в тюрьме сидел? – удивился Петя.

– Война только-только кончилась, во дворе компания появилась. Парни на рынках щипали, а девки краденое сбывали. Вечерами выпивали и пели, а я им подыгрывал. Так и выучил их песни – и воровские, и цыганские. Они между собой иногда по-цыгански говорили, хотя все русские были. В тюрьме, может, научились… Вот я с ними язык и освоил. Ну и чечетку.

– Ну а каблуки-то зачем набил?

– Да Капа попросила. Не нравлюсь я ей, у нее все высокие на сцене, и сама она будь здоров, а я один вот такой. Говорит мне: «Ты, Мухин, рост талантом перебил».

Антон развернул сверток. Там оказалась очень красивая ткань.

– А у нас с Верой, похоже, не получается с венчанием, – вдруг сказал он.

– Вы расстаетесь? Сдурел? – удивился Мухин.

– Да нет, просто в ЗАГСе распишемся. С этого года, оказывается, все записи из церковных книг регистрируются и отправляются по месту работы. Будут неприятности – и у нее, и у меня. Она злится, очень этого хотела.

Помолчали.

– А я у Гагарина на балконе спал, – задумчиво сказал Мухин.

– Ну вот, опять…

– Да он обыкновенный парень, какая мне разница, летал – не летал. – Мухин крутанул пустой стакан на столе. – Недавно позвали выступать в Звездный городок. Начало в девять вечера, речи сплошные, руководство Звездного, правительство – короче, бодяга, как обычно. Закончилось все часов в двенадцать. Капу в Москву на машине повезли, а мы с Выставкиным пошли к Гагарину домой: он пригласил. Ну, выпили еще, а у него квартира однокомнатная, он с женой, куда нам деваться-то? Мы на балкон, залезли в спальные мешки, хотя февраль, дубняк. Ну ничего, проспались, протрезвели. Утром он нас в Москву на своей «Волге» отвез.

– Эх, Мухин, сделать бы тебя героем анекдотов, – вздохнул Кира. – Жалко, ты в революцию не жил.

* * *

Прошел месяц.

Петя иногда встречался Катей, их друг к другу явно тянуло, вместе им было хорошо. Он не торопился в нее влюбляться, но их общение вошло у него в привычку и даже в потребность. Петя ей рассказывал свои новости, Катя все больше молчала, но ему казалось, что она его понимает. У нее явно была какая-то своя история, часть жизни, которую он не знал и куда она не хотела его пока пускать.

С текущими задачами «полосатики» справлялись, но новый проект никак не шел. Концы с концами не сходились. Пете герои-революционеры уже снились, дошло до того, что в троллейбусе ему стало интересней не читать «Советский спорт», а без конца разгадывать неподдающуюся головоломку, которая напоминала петлю Мёбиуса. Выигрывая в одном, неизбежно терялось в другом.

Чем больше они думали, тем дальше их относило от цели. Да еще и текучка никак не давала погрузиться на глубину. Давно исчезла легкость, ушел кураж, в конце концов их ежедневные совместные искания превратились в муку. Было ясно, что они зашли в тупик, выхода нет и не планируется. Нужно было найти мужество, пойти к Филиппычу и честно ему в этом признаться.

* * *

В конце концов он их вызвал сам. Сдаваться было страшно.

– Мы пока в работе, – честно сказал Антон.

– Когда будете готовы?

Антон бросил взгляд на товарищей:

– Нужен еще месяц.

Филиппыч покачал головой и посмотрел на них с сомнением:

– Ну что, будете яйца нести или пора под нож?

– Мы бы выбрали яйца, – сказал Кира, помолчав.

– Ну так несите. – Голос Филиппыча вдруг изменился, стал тихим и ровным. – Вы что, с пустыми руками ко мне пришли?

Непонятно, что произошло, но коленки стали ватными.

– Нам нужно кое-что доделать, – неожиданно сказал Антон. – Почти все готово. Просто не хотелось показывать полуфабрикат.

– Детский сад, – вздохнул Филиппыч. – Доделаете к понедельнику. Жду вас в двенадцать. Иначе пойдете к Николаю Николаевичу.

* * *

Белка достала пригласительные на выставку художников-модернистов, куда ломилась вся Москва. В газетах про нее не писали, поэтому ломились с удвоенной силой.

Все фойе Дома кино было забито модной публикой, пришло много знаменитостей, тут и там звучала иностранная речь.

– А когда-то тут был клуб каторжан, – задумчиво сказал Кира. – Дом каторги и ссылки.

– Интересно, зачем им клуб-то был нужен? – удивился Петя. – Опытом делиться?

Он посмотрел на нарядных людей вокруг и попытался представить себе, как это могло выглядеть. На мгновение все предстали перед ним в арестантских робах и колпаках в полоску.

– Тут и музей должен был быть. Планировалось воссоздать казематы Петропавловки и Шлиссельбурга. В тридцать пятом все свернули.

– Дурацкая идея. Зато теперь, я вижу, тут другой музей, – нахмурился Антон, оглядывая картины. – Казематы по кому-то явно плачут.

То, что висело на стенах, было действительно очень странным.

– Абстракционисты, – предупредила Белка. – Такого вы еще не видели.

Фамилии художников ни о чем Пете не говорили: Рябичев, Шорц, Жутовский… Но он сразу определил их в толпе, те держались особняком, многие были с бородами, длинными волосами, мрачные и молчаливые. Как ссыльнокаторжные.

Разошлись по выставке. Некоторые картины почему-то Петю не отпускали.

Сначала он простоял у «Портрета девушки», она явно с чем-то боролась в жизни и пока проигрывала. «Вольск» давил обреченностью и ужасом – пейзаж с бесконечной вереницей труб, затянутый желто-серой пылью. Даже «1917» тут был особенным: пугающим и непонятным. Петя сразу инстинктивно отошел от него, но потом вернулся и долго не мог уйти.

Через полчаса встретились в буфете. Антону все активно не понравилось, и в выражениях он не стеснялся. Он заметно нервничал, понедельник наступал послезавтра, и вместо того, чтобы попытаться хоть что-нибудь придумать для Филиппыча, они пошли черт-те куда смотреть эту мазню.

Вера стояла задумчивая – похоже, увиденное ее тоже не особо взволновало. Они что-то обсуждали с Катей, та была в новом платье, от которого окружающие мужчины впадали в легкое оцепенение.

Белка сновала между столиками, то и дело с кем-то здоровалась и очень живо общалась. Наконец она подошла и к ним, держа за руку какого-то молодого парня в дымчатых очках, по виду иностранца.

– Ну как вам?

– Интересно, – честно сказал Петя.

– Они все из студии Элика Билютина. Ужасно модные.

– И кто такой этот Элик? Имя какое-то странное, – недовольно сказал Антон. – Еврей, наверное?

– Итальянец, – успокоил его Кира.

– И что он тут делает?

– Его тут мама родила, Антоша. Сразу после революции. Его отец приехал сюда коммунизм строить, а влюбился в москвичку.

Белка взяла под руку своего иностранца и улыбнулась:

– Был Микелле Беллучи, а стал комиссаром Михаилом Билютиным. Но его быстро расстреляли, – вздохнула она. – Скупал реквизированные картины из дворцов. Правда, коллекцию не тронули, сыну все досталось.

– Неплохо, – сказал Антон. – Теперь понятно, как к нам этот Элик затесался.

– Он вообще-то воевал, – вдруг заговорил дымчатый очкарик. – У него легкое прострелено, и левую руку чуть не отняли. А рисовать он стал уже после войны. Полное имя – Элигий, в честь святого, покровителя художников.

Несостоявшийся иностранец с осуждением оглядел компанию и отошел к «ссыльнокаторжным».

Белка посмотрела на часы:

– Ну все, уходим. А то не попадем никуда.

* * *

Очередь их не пустила. И Петя ее прекрасно понимал. Всякий раз, когда в это время он оказывался в начале улицы Горького, он видел толпу людей, часами ждущих открытия. Внутрь попадали только те, кто стоял самыми первыми.

У кафе «Молодежное» был особый статус. Его открыли прошлой осенью, в дни съезда, возможно даже, чтобы показать иностранным делегациям или журналистам – есть, мол, у нас и такое. Днем это было обычное кафе, с салатом, сосисками, пирожными «эклер» и сухим вином. Но вечерами оно превращалось в настоящий джазовый клуб.

Белка велела ждать ее в стороне, по-деловому подошла к витрине и постучала монеткой. Штора отворилась, кто-то стал делать ей какие-то знаки. Она кивнула и повела всех во двор, к служебному входу. Там их встретил худой парень, весь в черном, они куда-то пошли, сначала через кухню, где на них страшно ругались, потому что они были в пальто и шапках, а потом через подсобки попали прямо к гардеробу.

Помещение было длинным, как кишка, и не очень удобным, сидячих мест было совсем немного. Парень, которого звали Алекс, усадил их за «музыкальный» столик, стоящий в нише у окна.

Заказали мороженое и сухое вино – «Фетяску», на этикетке аист улетал куда-то вдаль с гроздью винограда в клюве.

– Красиво зашли, – улыбнулся Кира.

– Тут в основном свои. Члены Совета, друзья, весь наш актив, – пояснил Алекс. – Ну и, конечно, те, кто хоть раз здесь выступал. Но это и хорошо, лишних нет, публика подготовленная.

– Ну ладно мне рассказывать, – махнула рукой Белка, – тут полно «блатных». Кто достать что-то может или устроить. Нужные люди.

Все столики скоро заполнились, Алекс поднялся на сцену и взял саксофон. Появились другие музыканты, быстро настроились и заиграли.

Минут через сорок все пришло в движение, квартет ушел со сцены, там поставили маленький журнальный столик и микрофон. Все стали подсаживаться ближе, и началась «встреча с интересным человеком». Белка объяснила, что вообще-то главная задача – найти героя дня, человека известного, но сделать это бывает пока нелегко, и тогда «известного» меняют на «интересного».

Сегодня «интересным» оказался высокий сутулый парень, на нем была застегнутая белая рубашка без галстука и широкие нескладные брюки с узким ремнем. Он напоминал пятиклассника двухметрового роста и слегка заикался.

Стало интересно, что за чудика привели.

Парень начал рассказывать, что страна находится накануне невероятных событий. В последнее время все только и говорят об изобилии и как его достигнуть, потому что именно оно – плацдарм для построения научно-технической базы коммунизма. Достигнуть изобилия можно двумя способами – производить больше или производить меньше.

Тут все насторожились и перестали болтать.

Меньше, но эффективней использовать, пояснил он. Вырисовывалась какая-то удивительная картина: вместо того чтобы гнать план и возить продукцию туда-сюда через всю страну, нужно было производить в разы меньше, но только то, что требуется, и разумно этим распоряжаться. Что только у нас с плановой экономикой можно на редкость точно все рассчитать и оптимизировать, важно лишь очень тщательно загрузить на вход ЭВМ необходимые параметры, вернее, бесконечное множество меняющихся параметров, но для этого уже есть невероятная система линейного программирования, созданная нашим ученым Канторовичем еще до войны.

Говорил великан пятиклассник убедительно. Несмотря на скучную тему, постепенно все завелись и посыпались вопросы: про Канторовича, про наши новые ЭВМ, были и совсем специальные, которые Петя не понимал. Веру все это очень заинтересовало, после дискуссии она подошла к парню, и они долго о чем-то говорили.

На сцену вновь вышли музыканты и заиграли «джем», к ним то и дело подтягивались другие сидящие в зале, стало совсем уютно и просто. Начались танцы.

– Москву не узнать. – Пете все очень нравилось.

– Погоди, скоро вообще все будет так, как нужно, – сказала Вера, – когда всех этих маразматиков старых на пенсию отправят.

– Это кого? – не понял Петя.

– Того, кто в трухлявую идеологию вцепился и стране дышать не дает. Ни хлеб растить, ни людей красиво одевать, даже деньги считать и то не дает. Оставим все то же самое, только идеологию уберем – страну не узнаем.

– А мне и сейчас хорошо. – Белка доедала очередное мороженое. – Правда во ВГИКе у нас осталась парочка старых идиотов. Мне моя подруга постоянно рассказывает про Бабочкина, она с актерского, он там у них мастер. Самодур редкостный.

– Это кто Чапаева играл? – спросила Катя.

– Да он много кого играл, только все это ему на пользу явно не пошло. Ку-ку дядя. Все воют. Спасаются тем, что истории смешные про него придумывают.

– Про Бабочкина?

– Про Чапаева. Ну вернее, про Бабочкина-Чапаева.

Кира замер. Он даже слегка побледнел. Потом резко встал и пошел сквозь танцующих, прямо через весь зал, к выходу.

Все сидели, не понимая, в чем дело. Петя слегка отодвинул штору и посмотрел сквозь витрину – Кира уселся прямо на бордюр под деревом и качался из стороны в сторону.

– Он что, нервный? – удивилась Вера. – Или это его родственник?

– Кто? Чапаев?

* * *

Они расстались только часа в три ночи, ходили втроем по улице Горького вверх-вниз, иногда смеялись так, что приседали на корточки или прижимались к холодным цоколям послевоенных домов. Чапаев-Бабочкин оказался их долгожданным супергероем.

С одной стороны, это был настоящий, существующий герой-революционер, с другой – это был лишь персонаж фильма, вызывающий симпатию и улыбку. Над ним можно и нужно было смеяться. И смех этот мог быть бесконечным.

Петя уже исписал половину блокнота, а истории все шли и шли. Антон поворачивал их в свою сторону, Кира в другую, Петя кидал в топку все, что приходило в голову: сюжеты передач, героев мультфильмов, Гагарина с Титовым, кукурузу – Василий Иванович перемалывал все, все ему шло, все делало его героем. Смешным героем.

В какой-то момент он только потребовал Петьку.

И Анку.

* * *

К Филлипычу вошли молча и сели без приглашения.

– Мы его нашли.

– Кого?

Петя достал из кармана сложенный вчетверо листок из старого «Огонька» и развернул его перед Филиппычем.

– Только теперь нам будет нужен библиотечный день.

 

Глава 6

Ждали Мухина, он им строго-настрого приказал без него внутрь не входить. И когда наконец появился, стало понятно почему. Встретивший их узбек-метрдотель поклонился и поприветствовал:

– Юрий Николаевич пришел.

Отвели в отдельный кабинет. Мухин сел прямо на подушки, привычно скрестив ноги, всем остальным принесли маленькие табуретки. Заказали всевозможной еды и бутылку водки. Правил всем Мухин.

В «Узбекистане» Петя был впервые, хотя многое о нем слышал.

– Я вижу, вас все-таки выперли из чекистов, – с удовлетворением сказал Мухин. – Иначе что за посиделки в рабочее время?

– У нас теперь раз в неделю будет так, – объяснил Петя. – Называется библиотечный день. Думали про субботу, но там и так короткий день, поэтому выбрали четверг. Нужно только утром прийти в контору, посидеть до обеда, а потом свободны.

– Работы, что ли, не стало?

– Да нет, просто у нас специфика такая, некоторые вещи в кабинете с девяти до пяти не сделаешь. Мы должны просто куда-то ходить, получать впечатления, кое-что придумывать. Только все вместе.

Мухин недоверчиво на него посмотрел и разлил всем водки.

– Вот это только лишнее, – сказал Антон.

– Да брось ты, с такой едой выйдешь трезвее, чем зашел, – отмахнулся тот.

Петя попробовал шурпу, наваристого супа с картошкой и мясом, – было вкусно.

– Но мы и вправду будем ходить в библиотеки, – пояснил Кира. – У нас допуск теперь к таким материалам… Хочешь – любой западный журнал, даже за последний месяц, любая книга. Все архивы, ну, вернее, почти все – в нашем распоряжении.

– А я из Африки только что. – Мухину, как всегда, было чем крыть. – Работали по три песни в концерте. Одна из них неграм очень нравилась – про арбуз.

– Не слышал такой.

– Да слышал. «Россия, Россия – вольные края», поместному «рогия» – арбуз, вот все там и смеялись, перевода-то не было.

– А знаете, что такое по-турецки ням-ням? – Кира, похоже, слегка разомлел. – Так они лоно женское называют.

Под лагман выпили еще.

– Бедность там жуткая, а мы жили в шикарном отеле, халат меняли каждый день. У каждого свой номер с вы ходом на океан. Базары, развалы – там мы шмотки покупали, платили-то по семь долларов в день целый месяц. Купил себе кассетник. А вообще, я неопытный, потратил на всякое барахло, зонтики с кнопкой… Вот наш кларнетист взял там проигрыватель «Pioneer», а сюда приехал – сдал его и купил «Москвич», вот это я понимаю.

Принесли шашлык по-карски – здоровый кусок мяса с бараньими почками, разлили еще.

– Как-то нам дали суп из акульего плавника.

– Ну и как?

– Красивый, красного цвета, но на вкус не помню. После него – курицу-гриль каждому. Потом принесли чашку с золотой водой, Капа ее выпила, а оказалось, руки мыть, но ничего, обошлось. По вечерам складывались с акробатами, полтора доллара с носа, покупали литрушку джина, банку тоника и маринованные огурцы – закусывать.

– Я тебя не узнаю, Мухин. Ты же музыкант. А ты все про акробатов и акульи плавники нам рассказываешь.

– И про арбуз.

– Между прочим, я оттуда чемодан пластинок привез, – обиделся Мухин. – Все, о чем мечтал только: и Паркер, и Питерсон, и Джо Пасс. У меня, может, вообще новая жизнь началась. Целыми днями слушаю. Уволился я от Капы.

– Уволился? – удивились все.

– Все это надоело. Хочется музыкой заниматься серьезно. Впереди большой взлет.

– А на что жить-то будешь?

– Пока устроился к Бернесу.

Все замолчали.

– С ним интересно. Поедем с мая на все лето по стадионам, сборная программа «Товарищ кино».

Кира вдруг посмотрел на Мухина.

К: Направили как-то Чапаева в Африку для культурной помощи слаборазвитым странам. А в помощь ему дали Петьку.

Петя вздрогнул. Антон подхватил.

А: Приезжает комиссия ЦК проверять их работу, видят, вдоль реки Лимпопо Чапаев на коне скачет, бурка развевается, на канате негра на водных лыжах буксирует. Комиссия довольна, идут дальше.

П: Видят Петька запряг в плуг двух негров и пашет. «Как вам не стыдно! И это вы называете культурной помощью? Берите пример с товарища Чапаева, катающего негра!»

К: «Не, это Василий Иванович крокодила на живца ловит!»

Библиотечный день себя явно оправдывал.

* * *

К Чапаеву Филиппыч некоторое время примеривался, сомнение было лишь в одном – фильм старый, долгое время в кинотеатрах уже не шел, копии истрепались еще в войну. Кто его помнит? А для посева нужна мощная питательная среда, чтобы вся страна враз была пронизана какой-нибудь новой темой.

Но через какое-то время Филиппыч дал добро. Петя узнал позже, что картину начали восстанавливать на «Мосфильме», чтобы через год с большой помпой сделать всесоюзную премьеру.

А пока нужно было придумать сотни историй с любимым уже героем, проверять их временем и ситуациями, рассказывать вновь и вновь, тщательно фиксируя все эти устные варианты.

Петя скоро ощутил то, о чем когда-то говорил Лук. Информация – в данном случае это была смешная история – воспринималась каждый раз по-разному, в зависимости от эмоционального фона, который их в данный момент наполнял. Лук говорил про некий сумматор в высших отделах мозга: с одной стороны в него заходит информация, а с другой – чувства. Поэтому одну и ту же историю, одни и те же слова люди могут воспринимать абсолютно по-разному, в зависимости от того, что они в эту минуту испытывают. Поэтому Лук и предупреждал о важности проверки временем и ситуациями, чтобы свести к минимуму оценочную погрешность.

Еще Лук рассказал им о «табуретке», вернее, о трех ее ножках, объяснив, почему их самих трое. Три мушкетера, три медведя, три богатыря – это самое устойчивое состояние, оптимум. Тут Филиппыч, по его мнению, доверился своей безотказной интуиции, даже типажей подобрал соответствующих – ясно кто из них Муромец, кто Добрыня, а кто Алеша. Творческий процесс – подсознательный интуитивный поиск, цепочка свободных ассоциаций – легко может выходить за пределы одной головы. И тут возникает scenius – коллективный гений, когда энергия участников не просто суммируется, а еще и возводится в квадрат, порождаемая множественными обратными связями.

Скоро у них появился еще один лозунг на стене. Его написал Кира во время субботника:

«Только веселый человек – хороший».

Страна недавно разрешила для себя Достоевского.

 

Глава 7

Однажды после майских Кира позвал Петю в гости к знакомым, причем назвал это творческой командировкой. Антон был занят: у них с Верой началась активная подготовка к свадьбе.

– Хочу познакомить тебя с тремя персонажами, которые занимаются примерно тем же.

– А кто они? – спросил Петя.

– КВН смотрел?

– Ну да, передачи три видел. Мне нравится, «интеллектуальный футбол», одиннадцать человек выходят на сцену под футбольный марш.

– Поедем к «бригаде создателей». К тем, кто все это придумал.

– На телевидение?

– Да нет, из них только один оттуда, редактор. Другой инженер с электролампового, а третий вообще врач.

Сели после работы на троллейбус и покатили в сторону Проспекта Мира.

Пете было интересно.

– А ты их давно знаешь?

– С врачом познакомился на третьем курсе, когда у нас в МГУ открыли эстрадную студию. Называлась «Наш дом». Он там всем заправлял, убирал четвертую стену.

– Это как?

– Понимаешь, край сцены – это всегда граница. Одни что-то показывают или поют, другие слушают. А Аксель хотел эту границу убрать, сделать зрителя соучастником, чтобы рождалось коллективное действо.

– И после этого он перенес свои опыты в КВН?

– Скорее наоборот.

Рассказ Киры про то, как «ГГГ» стала «ВВВ», а фикус и черепаха обернулись Малой советской Ходынкой.

«Бригада создателей» еще раньше, к Фестивалю молодежи и студентов, придумала первую в стране молодежную телевикторину, ее транслировали прямо из клуба МГУ на Ленинских горах. Взяли в качестве прообраза чешскую «ГГГ» – «Гадай, Гадай, Гадальщик», и придумали свою – «ВВВ» – «Вечер Веселых Вопросов». Это было что-то вроде КВН, только без команд, играли сами зрители. Ведущие запускали из рогатки шарик под потолок, он на парашюте спускался кому-нибудь на голову, и ему приходилось выходить на сцену и включаться в игру. Боязнь сцены и телекамер компенсировалась спортивным азартом, зрители обо всем на свете забывали. Придумали центральный конкурс с приездом. Например, кто первый привезет три вещи: 7-й том Джека Лондона, фикус в горшке и черепаху, – тот и победитель.

На этих конкурсах они и подорвались в третьей передаче. Объявили условия: приехать в валенках, тулупе, с газетой от 31 декабря. А это июль месяц. Никита Богословский, он вел передачу, в суматохе забыл сказать про число, сказал – просто с газетой. И началось страшное. На Ленинских горах, у университета, столпотворение! Из такси, из метро, из автобусов повалили люди в валенках и тулупах. Постовые сошли с ума и попрятались на всякий случай. Эта толпа ворвалась в зал, смела кордоны, и на сцене в прямом эфире начался кошмар. Одним из первых туда вбежал летчик из Норильска в унтах. Все требовали приза. Малая советская Ходынка. Передачу закрыли со скандалом, говорят, даже было специальное постановление ЦК.

– А сейчас почему открыли?

– Прошлым летом им вдруг позвонила Лена, их бывший редактор с телевидения, и попросила придумать что-нибудь в том же духе. Они ей говорят: «А ты помнишь, чем это кончается?» А она: «Не волнуйтесь, беру все на себя».

Петя вспомнил, что прошлым летом, когда они как проклятые смотрели телевизор и делали свои заметки для Филиппыча, никакого КВН еще и в помине не было.

– Придумали передачу, она с ходу пошла. Теперь они ее раз за разом до ума доводят.

– А почему появились команды?

– Поняли, что очень трудно управлять участниками, когда играет весь зал. Теперь зал, конечно, тоже играет, мало того, и все те, кто перед экранами сидят, тоже вовлечены. Как в твоем футболе. И как в любой игре, все происходит в первый и последний раз.

– Так чего же они еще придумывают?

– Правила. Чтобы игра была интересной. Ты видел когда-нибудь в киосках правила игры в шах маты?

– Нет.

– Просто в один момент их кто-то очень хорошо придумал, и с тех пор, пару тысячелетий, в них прекрасно играют. Вот и они тоже придумывают такие правила, чтобы игра могла продолжаться практически вечно. Запустить процессы. Создать устойчивое поле для вдохновения.

– А в чем оно выражается?

– Увидишь.

* * *

Им открыл молодой мужчина, немного похожий на Райкина, правда, лицо было мягче и добрее.

– Миша, – представился он и повел их по коридору большой коммуналки, – нам сюда, в «салон-столовую».

Комната располагалась как раз посередине, в ней было два окна, причем на каждом висели разные занавески, тут же стояло два больших обеденных стола, скатерти на них тоже были разные, в тон занавескам. За одним из них сидело двое ребят, они молча кивнули и продолжили свой разговор.

Разговором, конечно, это никаким не являлось. Они витали в облаках, в каком-то своем измерении, и эту волну было трудно сразу поймать. Перебирали какие-то несвязанные факты, произносили только им понятные сочетания слов, так бабушка Пети играла на даче в лото, выкрикивала разные там «барабанные палочки», «дедушку» или «собачьи уши».

Через какое-то время Пете стало неудобно, они тут были явно лишние и наверняка мешали таинственному процессу. Он подмигнул Кире – не уйти ли потихоньку? Но Кира только улыбнулся – он, видимо, был здесь не впервые.

Постепенно разговор стал вязнуть, у Пети даже голова разболелась, казалось, троица сама вот-вот рассыплется на элементарные частицы и исчезнет. Пульс разговора еле пробивался.

– Изначально все это звучит так, что повеситься хочется от скуки, – сказал красивый парень, по всей видимости, это и был Аксель. – Вы только вдумайтесь – я объявляю конкурс со сцены: «А сейчас – домашнее задание!» Это же самое страшное, что может быть для студента – опять в школу, опять уроки, опять зубрить. Это противоречит самой нашей идее – все здесь и сейчас, никаких домашних заготовок, импровизация в чистом виде.

– Ты не прав. Мы просто расширяем поле для маневра, вводим новую рубрику, внутри которой можно придумывать бесконечно, – с ним спорил парень в синей ковбойке. Судя по всему, это и был телередактор, уволенный когда-то за тулупы и валенки. – Ну не смогут они это родить на сцене, не будет у них такой возможности, даже технически. Времени, в конце концов, не хватит.

– Ну временем нас пока никто не ограничивает. Мы не в сетке, последняя передача, можем хоть до утра эфириться.

– Ну хорошо, ну что они не смогут сделать в студии?

– Пусть по городу походят.

– А они так не ходят?

– Пусть походят с какой-нибудь целью. Медленно. Поищут.

– Ну это же у нас было: пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что.

– Ну так это был блиц. На смекалку и остроумие. Они выбегали и через час возвращались. А тут другое.

– Ну что они в Москве не видели? Что они там еще смогут разглядеть?

– А нам в Москве все нравится? – вдруг спросил Миша.

Все задумались.

В комнату вошел парень небольшого роста – видимо, сосед:

– Миш, можно я с вами посижу, вы так интересно ругаетесь…

Хозяин кивнул и вышел вскипятить чаю. Вернувшись, он подошел к окну.

– Ну и что ты там видишь? – спросил Аксель.

– Гастроном.

– А еще?

– Горку из банок сгущенки.

– И все?

– Ацидофилин. Вернее, самодельный плакат в витрине. «Ацидофилин полезен и улучшает работу желудочно-кишечного тракта».

Троица переглянулась.

Миша подошел к столу и взял карандаш.

– «Город отражается в витринах», – сказал Аксель.

– Задание – сделать по десять фотографий для стенда «Эстетика нашего города и его витрин», – подхватил его мысль телередактор.

Миша все записал и поставил точку:

– Партия.

– Ребята, а можно я вам свою песню спою? – спросил вдруг парень.

– Ну, валяй, – кивнул Миша.

Тот вышел и тотчас принес гитару.

– Песня называется «Татуировка», – сказал он неестественно-низким голосом, будто со цены объявил, и запел.

Парень пел про Валю, какого-то Лешу, о том, как они эту Валю между собой не поделили и страдали. В итоге оба сделали по татуировке с ее профилем. «Хороша она там, наверное», – Петя представил размытые линии на мужской груди.

– Володь, ну что ты всякую ерунду сочиняешь, – вздохнул Миша. – Ты же актер, у тебя карьера впереди. И тут – блатняк. Ты хоть их не пой никому.

– Поздно, я уже на магнитофон записал, – махнул рукой тот. – Я себе псевдоним придумал – Сергей Кулешов. Пусть все думают, что я – это он. И голос меняю, чтобы не узнали. – Он посмотрел на Мишу и пригрозил: – Я и про тебя сочиню.

– Вот спасибо. Ты уж тогда и мне псевдоним дай.

– Мишка Шифман. Подойдет?

* * *

Потом долго сидели и разговаривали, Пете все было страшно интересно.

Кира рассказал, что они тоже придумывают втроем.

– А чем вы занимаетесь? – спросил Аксель. – Ты же вроде фольклорист?

– Примерно этим и занимаемся, – туманно ответил Кира. – Интересно за вами было наблюдать. Как вас болтало из стороны в сторону.

– Это нас уже не удивляет. Мы давным-давно открыли тайну пушкинской пирамиды.

– Пушкинской пирамиды? – Глаза у Пети загорелись. – Никогда о такой не слышал.

Аксель вздохнул и произнес:

– «О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух…» – слышал такое стихотворение?

– Ну конечно.

– Это зашифрованное пушкинское послание. Он же был масоном. Тогда все приличные люди были масонами. Тайное знание о технологии творчества, о творческом процессе – как все работает?

Редактор распрощался и ушел – видимо, слушать про масонов ему уже надоело.

Аксель продолжил:

– Представь, когда вы только начинаете думать над идеей, что-то сочинять или изобретать, вы всегда опираетесь на свой фундамент, на полученные знания, тот самый «просвещенья дух…». Вы просто обмениваетесь друг с другом тем, что прочитали в книгах и слышали на лекциях. Вы оперируете существующими истинами, которые до вас дошли, и пытаетесь их применить в деле. Этот этап – важный, но самый скучный, вы говорите банальности, ходите по кругу, и ничего не двигается. Знания сами по себе не работают.

– А потом? – спросил Петя.

– Ну так обратись к Пушкину.

Петя продолжил:

– Следующая ступень пирамиды, плита поменьше – ваш опыт. Не только знать, но и уметь, успеть что-то уже сделать. Вы опираетесь на собственный опыт, на опыт ваших партнеров, перекрестно опыляетесь и начинаете двигаться.

– «И гений, парадоксов друг…»

– Наши знания и опыт мы умножаем на наши способности и талант, который имеем. Плита эта часто совсем крошечная. И получаем результат. Согласен?

– Да.

– А вот и нет. Если на этом остановиться, результат будет рукотворный, достаточно предсказуемый, то, что вы сделаете, не будет прорывом и вряд ли вас переживет.

– Тогда я не понимаю, – сказал Петя.

– Все дело в последней строчке, – догадался Кира. – Ее, кстати, во многих советских изданиях стыдливо опускают.

Аксель начал читать сначала:

Если мы не впустим на последнем этапе Его Величество Случай, Попутчика, имя которого лучше всуе и не произносить, мы останемся без паруса, с одним веслом. Или вообще с ладошками, – улыбнулся он. – Но впускать его в процесс можно лишь тогда, когда вы дошли до предела своих человеческих возможностей, использовав все свои знания, весь свой опыт и скромный гений. Иначе вы его не почувствуете, и бесконечность не откроется. А так – любая случайность поведет, куда нужно. Ацидофилин, к примеру.

Петя вздохнул.

– Вообще-то я врач, – улыбнулся Аксель, – реаниматолог, людей оживляю. А здесь наоборот, важно сознание выключить, довести себя до состояния бреда. Но работает все, когда нас трое, мы проверяли. В одиночку этого не сделать.

Петя опять вспомнил Лука и его scenius.

– Табуретка, – произнес он задумчиво.

– Готов, – сказал Аксель и похлопал Петю по плечу.

* * *

С Катей все было по-прежнему непонятно. Иногда Петя ее терял, она не брала трубку и пропадала.

Петя пробовал ей не звонить, но долго не выдерживал, ноги сами несли его в ателье, и когда он наконец ее видел, на какое-то время все в его жизни становилось на свои места.

В общем, было сложно. От себя она его не отпускала, держала на орбите, но и сказать, что она его девушка, Петя по-прежнему не мог.

В первый день лета он ее провожал.

– Давай-ка я тебя накормлю, – вдруг предложила она.

Есть Петя и вправду хотел, поднялись на седьмой этаж, Катя жила в соседнем с Антоном подъезде. В квартире она занимала комнату, очень большую, окна выходили на балкон невероятных размеров, с двумя мощными колоннами и лепниной.

– Балкон соседский, когда они гуляют по нему, могут и сюда случайно заглянуть, – предупредила она.

Она разогрела на кухне борщ, котлеты с макаронами и принесла все в комнату.

– Ешь давай.

– Без тебя не буду.

– А я с тобой выпью.

Катя достала из серванта бутылку крепленого вина и налила им по рюмке.

Выпили. Она долго на него смотрела.

– Знаешь, – вдруг сказала она, – оставайся-ка ты у меня. Зубную щетку я тебе найду.

* * *

На следующий день она исчезла. Дома ее не было, на звонки не отвечала, в ателье сказали, что взяла отпуск за свой счет.

Петя позвонил Вере. Та сказала, что вечером будет у Антона и он может после работы туда за ехать.

Весь троллейбус жарко обсуждал последние события – мясо подорожало на треть, а молоко – на четверть. Диагноз поставили сразу – Лысый во всем виноват, при Сталине цены только снижались.

Родителей Антона дома не было, вскоре приехала Вера, чувства ее переполняли, в метро она тоже наслушалась про мясо.

– Нет, ну нельзя же так примитивно мыслить, – не могла успокоиться она, – ведь никто не обратил внимание, что одновременно повысились и закупочные цены, теперь у крестьян не за копейки скот будут отбирать. Просто у нас в стране такой бардак с ценами, как еще все держится, не знаю.

– Какой бардак, Веруня? Цены годами не меняются. Десятилетиями, – возразил Антон.

– Это для тебя. Взял авоську – и вперед. А в экономике с ценами десятилетиями царит хаос. Ты хоть знаешь, что из отрасли в отрасль цены на одно и то же меняются в разы? Для сковородки сталь будет стоить в шесть раз дороже, чем для станка. Никто до конца не знает, кто кому платит и за что.

– Глупости.

– Эх, Антоша. В начале это хоть какой-то логике поддавалось, пусть людоедской: развивали тяжелую промышленность. Стали грабить крестьян, платили за хлеб и картошку гроши, а машины продавали втридорога. Назвалось это «ценовые ножницы». Ну а сейчас-то? Индустриализация давно позади, тяжелая и легкая промышленность в равном положении, так давайте выстроим прозрачную цепочку «производитель – потребитель», пусть он платит столько, сколько это реально стоит, пусть напряжется хоть чуть-чуть. Все просто.

– Ну так и работайте в этом направлении.

– Ну так и стараемся. Только толку чуть.

– Вера, хватит политинформации, давай уже еду готовь, – занервничал Антон.

Вера всех накормила и понемногу пришла в себя.

– Что-то случилось, – сказала вдруг она. – Отец вечером был сам не свой, а сегодня его дернули по тревоге. Улетел.

– Куда?

– В Новочеркасск. Рабочие там забастовали. Сказал, что там все дошло до танков.

В это никак не верилось. Некоторое время сидели молча.

– Видели, Хрущев вчера по телевидению выступал? – спросил Петя. – Объяснял про цены. Все вроде по уму говорил… Путано только, как всегда. Но без бумажки.

– Да не нужно было ему этого делать, – поморщился Антон. – Послал бы Микояна или Косыгина. Поберег бы репутацию.

– Зато честно.

Вера посмотрела на Петю:

– Антон, иди погуляй.

* * *

– Она в Сухуми.

– В Сухуми? Что ей там делать?

– Мужчина там у нее. Любимый. Вернее, он сам из Тбилиси, но встречаются они всегда там.

– Она что, не могла мне это сказать? Боялась?

– Да чего ей бояться-то? – вздохнула Вера. – Просто пыталась разобраться – видимо, себя слушала. Ты ведь для нее тоже не просто так.

– Давно он у нее?

– Давно, года три уже. Он учился в Москве. Сразу влюбились друг в друга, да так, как в жизни раз бывает. Захотели пожениться, ее родители в принципе не возражали, хотя отец ворчал, семья у нее простая, он шофер, генералов в войну возил. Но все равно добро им дал. А у грузина все оказалось не так просто. Жениться на русской? Никогда. Погуляй сынок, сколько нужно, а женись на своей, мы тебе невесту давно присмотрели.

– Ну и что, он не мог по-своему сделать?

– Там у них, Петя, не как у нас. Может, так и лучше… С тех пор то он к ней приедет, то она к нему. Встречаются в Сухуми, Тбилиси город маленький. Там у нее уже полно друзей.

– Мужчины? Туда же, говорят, опасно девушкам ездить.

– Ну так она не одна, она с ним, а это другое дело. Знаешь, как ее любят? Чудит она там только иногда. В фонтане выкупалась в прошлый раз.

– Катя?

– Ты еще ее мало знаешь. Но знай, девка она хорошая, такая на всю жизнь будет, и счастье даст, и детей нарожает. Оденет по-человечески.

– Ну так что мне с этого? Она же к нему уехала. Все.

– Да ничего не все. Больно им друг от друга отрываться-то, а все равно придется. Приду к ней домой иной раз, она меня булавками обколет, а потом вдруг раз – и завоет. Доля бабья – все равно мужику все решать.

Чувствовалась, что у нее самой все устроено по-другому.

 

Глава 8

Лето в Москве – время хуже не придумаешь. Ощущение, что жизнь катится мимо. Трава, еще вчера свежая и аккуратная, превращается в лохматый бурьян. Автоматы с газированной водой не спасают. «Спартак» не радует, позорно проигрывает одну игру за другой. Одно хорошо – половина Москвы выехала на дачи, и в троллейбусе можно сесть, а потом ехать, читать «Советский спорт» и никому не уступать место.

Петя как-то после работы зашел в «Детский мир», который недавно открыли по соседству. Говорят, что начальство в Комитете было против его строительства, мол, зачем тут под носом вечная толчея, но Хрущев их в конце концов сломал. На третьем этаже Петя купил кордовую модель самолета: набор реек, фанеры и папиросной бумаги – и собрал ее в выходной. Лететь она не захотела.

Антон с Верой укатили на Рижское взморье. Филиппыч тоже ушел в отпуск, остались они с Кирой одни, предоставленные сами себе. Составляли еженедельные «объективки», добавляя в рапорты о настроении людей в стране свою часть, посвященную анекдотам.

Чапаева пока остановили, ждали Антона, да и многое уже удалось сделать. Филиппыч как-то успокоился и в их безумный проект поверил.

* * *

Однажды Петя побывал у Киры в гостях. Жил он недалеко от пирожковой, во Втором Неглинном переулке, рядом с Сандуновскими банями. Дом был старый, трехэтажный. Рядом церковь с колокольней и пивной ларек. Пейзаж конца прошлого века.

– Этот дом когда-то мой дед построил. Он бабушку совсем юной взял, но умер вскоре. Революцию она уже вдовой встретила, поэтому ее и не тронули. Только стали уплотнять. В конце концов у нее осталась одна большая квартира. По идее должны были оставить только комнату, но в этот момент ее сын, мой отец, получил патент на изобретение. Так квартира и осталась.

– А кто твой отец?

– Конструктор. Ракеты. Видимо, поэтому меня сочли для органов не совсем пропащим.

Они поднялись на второй этаж, из прихожей шли комнаты анфиладой, со старинной мебелью, тяжелыми портьерами с бахромой, в гостиной стояло пианино с канделябрами. И везде были книги. Очень много книг.

Мать накрыла на стол. Несмотря на неюный возраст, выглядела она очень хорошо. Кира рассказал, что она с конца апреля открывает окно и садится на подоконник принимать солнечные ванны, когда все уйдут.

Кира принес ему свежий номер «Юности».

– Читал? Новый Аксенов. «Звездный билет». А вообще можешь походить и выбрать что-то для чтения.

Стопка получилась большая и немного пестрая: трехтомник Хемингуэя, красивая книга про собак Сабанеева, Карамзин, атлас по градостроительству Москвы и Гоголь с иллюстрациями. Все издания были дореволюционные, кроме, разумеется, Хема.

– А ты что читаешь сейчас?

– Не думаю, что это тебе будет интересно. Бердяева.

– Он же реакционный?

– Зато умный. Он же не знал, что он реакционный, когда писал.

* * *

В сентябре Петя встретил Настю. Стоял за ней в очереди в театральном буфете, он один и она одна. Вернее, это даже был не театр, а консерватория. Как Петю угораздило туда прийти – отдельный вопрос.

Однажды Кира пришел на работу сам не свой, сказал, что ему по великому блату устроят пятиминутную встречу с самим Стравинским.

– Это же какой-то эмигрант? – спросил Петя. – Композитор?

– Великий. Он давно уехал, еще в 14-м. Теперь приезжает с гастролями, хочет увидеть своими глазами, что тут у нас и как. Могу взять с собой. Между прочим, шанса у тебя второго уже не будет, сюда он больше не приедет. Понимаю всю твою любовь к классической музыке, но пора начинать, в конце концов.

– Что начинать?

– Видеть чуть больше футбольного поля.

– А зачем тебе с ним встречаться?

– Мне ему вопрос нужно задать. Всего один, но очень важный.

В консерваторию пришли заранее, встреча должна была состояться до концерта, Киру предупредили – ровно пять минут, маэстро очень щепетилен. Кира нервничал, таким его Петя не видел.

Наконец его куда-то увели, а Петя пошел в буфет.

Ее звали Настя, была она очень красива, небольшого роста, худенькая, с особенной грацией, и почему-то напомнила Пете этюд в пастельных тонах. Он сам не мог объяснить, откуда пришло в его голову такое определение, просто пришло, и все.

Выяснилось, что она балерина и танцует в Большом, вернее – только начала.

Репетирует партии двух фей – Феи Щедрости и Феи Бриллиантов, в «Спящей красавице». Сюда попала тоже случайно – кто-то там у них не смог пойти, а Стравинского она очень любит и мечтает когда-нибудь его станцевать.

– Если честно, я его долго ждала. Знала, что это когда-нибудь случится.

– А почему?

– Так Москва же Мекка для классики, – она пожала плечами, – сюда все едут, всем нужно, всем тут интересно. У меня подружка в консерватории, на ее курсе полно иностранцев, приехали учиться заново, закончив консерватории у себя – кто в Вене, кто в Париже. Там у них даже дочь бывшего премьер-министра Великобритании учится.

– А почему?

– Школу сохранили.

– А почему?

– Откуда я знаю, – засмеялась она.

Подошел Кира, еще более странный, чем уходил.

– А это мой друг Кира, он только что разговаривал со Стравинским.

Кира слегка отпрянул.

Начинался концерт, они прошли в зал, Настя поднялась куда-то на балкон, их места были в партере. Маэстро взмахнул дирижерской палочкой.

Музыка пробирала Петю до костей, он даже не подозревал, что такой чувствительный. Стравинский был хорош, метал молнии и громы.

– Ну что? Спросил? – шепнул Петя.

– Угу, – кивнул Кира.

– А он? Ответил?

Он покачал головой.

– А что?

Кира посмотрел на него в упор:

– Он мне все пять минут очень подробно объяснял, как борется с медвежьей болезнью перед выступлением.

 

Глава 9

– Запишите адрес: Ленинский 72. Ровно в пять.

– А что там? Ресторан?

– Приедете – узнаете. Только не опаздывайте.

У Антона была свадьба. Накануне гуляли с родителями и родственниками, сегодня собирали друзей.

По указанному адресу никакого ресторана не было, не было и банкетного зала. Была прачечная. Молодожены еще не подъехали, гости вошли внутрь. Вдоль большого зала стояли стиральные машины, самые современные, их было много.

– «Прачечная самообслуживания», – прочитал Петя.

– Как в Америке, – удивился Мухин.

– Ее открыли месяц назад, – сказал им парень у окна. – Эксперимент. Поначалу было столпотворение.

Народу было не так много, люди приходили и сразу загружали белье.

Наконец на бежевой «Волге» прибыли молодожены. Платье Веры можно было назвать свадебным лишь с большой натяжкой, тут явно чувствовалась Катина рука. Голову украшала модная косынка, почти прозрачная, но условно белая.

Антон тоже приоделся: короткий приталенный пиджак, нейлоновая рубашка с узким галстуком. И еще черные очки. Почему-то в руке у него был большой баул.

– Взял сумку подарки складывать? – поинтересовался Мухин. – Вы куда нас зазвали-то?

Антон достал бутылки с шампанским и хрустальные бокалы.

Молодожены торжественно встали в центре зала.

– Так, минуточку внимания, – сказала Вера. – Короткая справка. Формально мы уже расписаны, волнения позади. Теперь, собственно, почему мы здесь. Как вы знаете, наше государство сейчас обострило борьбу с церковными пережитками, важно отвратить граждан не только от истинной, но и от обыденной религиозности, ото всех этих устаревших обрядов типа крещения и венчания…

Вера говорила, как на собрании. И еще немного напоминала экскурсовода.

– И здесь важно создавать новые, современные обряды перехода. Да, во всех крупных городах появляются Дворцы счастья, где брачная церемония обретает былую торжественность. Молодых встречают депутат, комсомольские активисты, им выносят кольца на бархатной подставочке. Но все это полумеры, товарищи. Нужно идти дальше. Сейчас мы предложим вам свой вариант, возможно, он немного уходит корнями в прошлое, но, с другой стороны, без сомнения, смотрит в будущее. Ура, товарищи!

Все захлопали, Мухин с Петей открыли шампанское и разлили его гостям.

Вера достала из баула большую белую простыню и торжественно ее развернула. На ней были засохшие кровавые пятна.

По всей прачечной пронесся вздох, как будто воздушный гимнаст только что сделал смертельное сальто.

– Нам стесняться нечего, – победно произнесла Вера и крикнула: – Горько!

Под звон бокалов и крики она взяла жетон, загрузила простыню в машину, выпила, разбила бокал вдребезги и нажала на кнопку.

– Прощай, моя девичья жизнь, – решительно сказала она и крепко поцеловала Антона.

Посетители прачечной радовались как дети, подходили к молодоженам и от души поздравляли. Кто-то даже подарил Антону часы «Командирские».

Целый час, пока белье стиралось, пили шампанское и заедали шоколадными конфетами. Потом погрузились в подошедший маленький автобус, Антон с Верой – в «Волгу», и тронулись отмечать в ресторан.

– Фурцваген, – сказал Мухин.

– Что? – не понял Петя.

– Автобус этот, «Кубань». Видишь, весь из фанеры? И печки нет в салоне. Зимой в нем настоящая смерть. А артисты в основном в нем на гастролях и путешествуют. И тетю Катю Фурцеву, нашего министра культуры, вспоминают.

* * *

Приехали на место. Это был банкетный зал фабрики-кухни, затерянной где-то в Филях. Стоял теплый конец сентября, и никак не хотелось заходить внутрь.

Утолили первый голод, все, что нужно сказать в тостах, сказали, начались танцы и разговоры.

Петя пришел с Настей, переживал, как ее встретят, но все было хорошо, она порхала, с ней без конца кто-то разговаривал и танцевал. Кати на свадьбе не было, по какой причине Петя не знал, да и знать не хотел.

Кира тоже привел девушку, ее звали Люся, была она очень живой, много курила, но при этом говорила тонким, почти писклявым голосом. Кира к ней так и обращался – «Пионерская зорька». Она и вправду работала на радио, в «Последних известиях», где делала репортажи для рубрики культуры, но почему-то считала свою деятельность самой бесполезной на свете.

– Мухин, а что же ты не играешь сегодня? – поинтересовался Петя. – Твой старый друг женится.

– Я же свидетель. Нельзя одно с другим путать. Попозже выйду. Видишь, мои. – Он кивнул на квартет музыкантов. – Лучшие практически.

Это было и вправду заметно.

– Ну что, Эдька, а ты когда в ярмо? – спросил Мухин. – Как там у вас с невестами в Академгородке?

– Полный порядок. Все лето купаемся с ними в море.

– В каком это море?

– В Обском. Не пробовал? Там у нас, Мухин, другая планета – все молодые, красивые, есть с кем поговорить на любые темы. Хочешь о биологии, хочешь о генетике. Интересно.

– Не знаю, – засомневался Мухин. – С невестами о другом обычно разговаривают.

Подошла Вера – познакомить Эдика со своей рыжей подругой.

– Читал Либермана? – спросила она мимо ходом.

Лучше бы она этого не делала, рыжая еще немного постояла и ушла танцевать липси, а Вера с Эдиком тут же сцепились языками, словно были не на ее свадьбе, а на какой-нибудь научной конференции.

Из их разговора Петя понял, что некий харьковский профессор-экономист Евсей Либерман написал статью о прибыли и ее опубликовала «Правда». Дело это было экстраординарное, прибыль всегда считалась уделом капитализма, а из статьи выходило, что без нее и нам никак не обойтись.

Вера рассказала о том, что ей было известно о закулисной стороне происходящего. Либерман послал статью Аджубею, редактору «Известий» и зятю Хрущева. Тот любил «жареные» публикации, но всегда подстраховывался, предварительно зачитывая их тестю на воскресном обеде. В этот раз Хрущев завелся, распорядился напечатать статью не в «Известиях», а в «Правде», это уже был особый знак для всех посвященных, и на следующий день после публикации разослал записку о новом этапе реформы управления экономикой. На все возражения о том, что прибыль – это шаг к капитализму, он хитро объяснял, что это обществу нашему прибыль не нужна. А предприятию – необходима. Выкрутился, как всегда. Дело пошло.

* * *

Свадьба получалась не очень правильная. Жених отплясывал с Настей, невеста сидела, закинув ногу за ногу, в компании двух молодых людей и даже в какой-то момент закурила. Мухин расчехлил гитару и уже не уходил со сцены. Музыканты заиграли все самое модное: «Let’s Twist Again», «Calcutta», «Baby Face», и теперь танцевали почти все.

Вере, казалось, не было до этого никакого дела.

– Какой же дурой я себя чувствую на своей собственной свадьбе. Кому это все надо?

Она вздохнула и заняла место невесты. Все поутихло, гости расселись, и тосты продолжились.

– Мухин, ну как там твоя музыка? Сочиняешь? – спросил Петя.

– Некогда. С Бернесом целое лето по стадионам мотался. Программа «Товарищ кино», по три концерта в день. В перерыве еда, домино и сон. Потом опять к сцене, прямо на автомобиле.

– А как же вы на стадионах выступали? Там же зрители вокруг сидят.

– Крутились во время выступления, чтобы на все стороны работать. Одна песня – и свободен. Бригада хорошая была: Андреев, Крючков, Федорова с Хитяевой. Олейников. Ему только и нужно было выйти, поклониться в пояс и сказать: «Здравствуйте, земляки!» – все, начиналась овация минут на двадцать, можно было уже ничего не делать и уходить.

– Скоро, наверное, Евтушенко так сможет. – С Белкой сегодня перетанцевали все присутствующие кавалеры, свадьба ей нравилась.

– Я неделю назад у него интервью брала, – вступила в разговор Люся. – По поводу «Бабьего яра».

– И как он? – Белка на нее даже не посмотрела.

– Звезда. Рассказывал, что его перевели практически на все языки мира. «Нью-Йорк Таймс», «Монд», «Таймс» – везде первые полосы.

– А с чего это? – не понял Мухин. – Он что, лучше Пушкина?

– Не лучше, успокойся. Повезло ему, – сказал Антон.

– Что значит повезло? – удивилась Белка.

– «Бабий яр» вышел в «Литературке» 19 сентября.

– Ну и что?

– У евреев это день покаяния в грехах. Судный день. «Бабий яр». Подумай.

– Евтушенко еврей? – опять ничего не понял Мухин.

– И ты тоже, Мухин, еврей, успокойся. Или скоро им станешь, будешь с моим братцем дружить.

– Лучше я цыганом стану. – Мухин поднялся из-за стола.

– Мне Евтушенко после интервью рассказал, – тихо сказала Люся, – когда он принес «Бабий яр» в «Литературку», главный редактор попросил его подождать, хотел посоветоваться с женой. Евтушенко не понял сначала, почему с женой-то. А редактор, его фамилия Косолапов, говорит: «Ну как же, Женечка, меня же уволят завтра, если я стихотворение напечатаю. Должен же быть у нас семейный совет». А сам его уже в набор отправил. Приехала жена, минут сорок совещались, потом она выходит из кабинета, заплаканная, но улыбается, на борца Поддубного похожая. Говорит ему: «Дайте я на вас хоть посмотрю». Потом уже Евтушенко рассказали, что она в войну медсестрой была, раненых из-под огня выносила.

– А Косолапова-то уволили? – спросил Петя.

– Конечно.

* * *

Мухин вышел к музыкантам, что-то им показал и объявил:

– «Первые шаги», пьеса Юрия Мухина. Исполняет автор. А вам, молодые, желаю не задерживаться с первыми шагами в известном направлении.

Музыку все узнали по «Доброму утру». Мухин сыграл еще насколько своих вещей и вернулся под аплодисменты.

– Мухин, скажи, а как ты музыку сочиняешь? – спросил Петя.

– А я ее не сочиняю. Мне пальцы мои иногда ее играют. Главное их почаще на струны класть.

 

Глава 10

В ноябре опять была выставка студийцев Билютина, на этот раз в маленьком зале на Таганке. Ажиотаж был еще больший, о ней появились хвалебные статьи в «Известиях», «Советской культуре», и даже в журнале «Советский Союз». Говорили о большом резонансе в западной прессе, еще бы – наконец-то в СССР происходит отход от догм соцреализма!

На выставку по традиции опять пошли все вместе, а после собрались у Антона с Верой. Купили много вина, в кулинарии у метро голубцов и расположились на знакомой кухне.

– Модернисты выходят из подполья! Э-ге-гей! – Белка махала бокалом и не могла сдержать своих чувств. – Вы хоть знаете, что скоро вообще цензуру отменят?

– Белка на хвосте принесла.

– Я абсолютно серьезно. Вы слышали всю эту историю с Солженицыным?

Вокруг одиннадцатого номера «Нового мира» творилось что-то невероятное, неделю назад у городских киосков выстроились очереди, составлялись списки, весь тираж мгновенно смели. Повесть «Один день Ивана Денисовича» ходила по рукам, за ней гонялись, но прочитать ее пока не было никакой возможности.

– Ну так вот, говорят, Твардовский летал специально в Пицунду, когда Хрущев там отдыхал. И пробил. А заодно и с цензурой разобрались, не будет ее больше.

– Эх, Беличьи новости. Легки и непосредственны, – вздохнула Вера. – Все немного не так было. Твардовский дал рукопись Лебедеву, помощнику Хрущева, с расчетом, чтобы тот замолвил словечко в нужную минуту. Лебедев взял повесть в Пицунду и как-то вечером, улучив момент, грамотно ее представил: мол, принес Твардовский, важная вещь, нужна политическая оценка. А Хрущев любит, когда ему читают вслух. «Ну-ка, – говорит, – почитай». Первую часть слушал по вечерам, а со второй так вообще все дела задвинул, «Иван Денисович» пошел прямо с утра, Хрущев даже Микояна приглашал, вдвоем слушали. Пробрало.

– И что?

– Хрущев позвонил в Москву, поручил отпечатать ровно двадцать экземпляров. Отпечатали, шлепнули красную печать, ну, типа, не выносить, не делать копии, не передавать другим и вернуть в ЦК по истечении надобности.

– А ты откуда знаешь? – не выдержала Люся.

Всем стало немного неловко.

– Отец домой принес. Не на работе же ему читать. Я ее за ночь проглотила.

Люся сделал вид, что все поняла.

– И что было дальше? – заволновались все.

– Раздали всем членам президиума ЦК, Хрущев попросил ознакомиться к его приезду. И на первом же совещании всех спрашивает: «Ну что?» А тогда ведь, помните, сумасшедший дом в мире творился, братья китайцы войска в Гималаи ввели, полезли на наших друзей индийцев, пойди разберись. Все и забыли про книжку-то. «Ну, ладно, – говорит Хрущев, – завтра опять у вас спрошу». И давай им стихи читать.

– Стихи?!

– «Наследники Сталина» Евтушенко. Лебедев ему в Пицунде и это успел в уши вложить.

Вера на секунду ушла в себя, вздохнула и произнесла:

Читала она хорошо.

Президиум ЦК сидит, головы в плечи. А он им дальше:

Тишина мертвая. Хрущев: «Предлагаю опубликовать». Ничего не поделаешь, опубликовали.

– Мне кажется, Хрущев – главный поэт нашей эпохи. – Кира сидел с бокалом вина, как усталый грузинский князь.

– Хорош поэт, – фыркнула Белка. – У него в каждом предложении по ошибке.

– Он мыслит как художник. – Кира с улыбкой посмотрел на нее. – Ну как вам такое – шесть минут с трибуны ООН рассказывать анекдоты? Вот где хеппенинг! Он же ведет себя как поэт во всех своих начинаниях! Все его причуды – это есенинские коленца. Каждая речь – поэма. Неуклюжая, согласен. Но живая! По бумажке почти не говорит, а если говорит, то непрерывно соскакивает, вся ценность в этих его лирических отступлениях. Мастер импровизации.

– А кто у нас тогда Евтушенко? – уточнила Люся.

– Летописец Нестор. Ему главное успеть все записать. Но чем тщательней будет записывать, тем меньше будет поэтом, – подвел итог Кира.

Голубцы кончились раньше, чем вино. Вера закинула в воду пельмени и продолжила свой рассказ:

– Короче, Хрущев всех додавил, решили повесть печатать. Вызвал Твардовского на разговор, сказал, что проникся, причем Солженицына называл Иваном Денисовичем, все у него в голове сплелось. Твардовский ему: «Никита Сергеевич, ну вот Некрасов и Николай Первый – это же два лагеря было враждебных. А „Новый мир“ и правительство – мы же по одну сторону окопа. Зачем нам цензура? Меня ЦК на эту должность утвердило. Так зачем надо мной еще один редактор – цензор Главлита? Почему я завишу от его настроения и глупости, почему он мне постоянно – „пейзаж слишком уныл“? Или „утро слишком хмурое“? У них функция-то изначально была – обеспечивать сохранение государственной и военной тайны. А что теперь? Абсурд!»

– А Хрущев?

– «Да, – говорит, – согласен, сняли мы в этом году цензуру на сообщения иностранных корреспондентов – так и врать стали меньше». Ну, короче, Твардовский вышел из кабинета победителем и успел отпечатать одиннадцатый номер к пленуму ЦК. Завезли две тысячи экземпляров в Кремлевский дворец, торжественный день открытия, во всех киосках очереди, делегаты хватают журналы с повестью, как пирожки. Потом по всему дворцу так и ходили – в одной руке красная папка с докладом Хрущева, в другой – синяя тетрадка «Нового мира» с Солженицыным.

– Мне кажется, это поворотный момент? – серьезно сказала Люся. – Скажи, а что там вокруг Хрущева в ближайшем окружении? Есть кто живой?

На нее опять все искоса посмотрели.

– Есть, конечно. «Цековская молодежь». Набирают силу. Кстати, Белка, твоих модернистов патронируют.

– У тестя коллекция картин – будь здоров, – похвастался Антон. – Соцреализмом и не пахнет.

– Там многие собирают или просто сочувствуют. Аджубей тот же, Сатюков, Ильичев, по сути главный идеолог сейчас.

Вера говорила о них, словно о своих старых знакомых.

– А Суслов? Серый кардинал? Куда он смотрит? – не унималась Люся.

– Его Хрущев хотел еще прошлой осенью в расход пустить, назначить вместо Брежнева на декоративную должность – Председателем Президиума Верховного Совета. Говорят, у него истерика случилась, упросил оставить. А Ильичев постоянно при Хрущеве, даже речи писать помогает, живой, как мячик. Отец рассказывал, один раз экватор переплывали, тот устроил праздник Нептуна, сам бороду нацепил, трезубец взял, Хрущев ему подыграл, даже Громыко в плавках русалку изображал. Вот они какие теперь. Андропов тоже прогрессивный. Стихи пишет и джаз слушает.

Вера замолчала, видимо подумала – не слишком ли разоткровенничалась? Но положила всем пельменей и решила продолжить:

– А вашего бывшего начальника, «железного Шурика», Хрущев поставил «недремлющим государевым оком». К нему теперь особое доверие. Контролирует всех и вся: обкомы, совнархозы, директоров.

– Это как? – не понял Петя.

– Придумали такой партийно-государственный гибрид – Комитет партийного контроля. Чтобы номенклатуру в узде держать.

– Ну и правильно, – поддержала Люся. – Давно пора.

– Тесть сказал, что Никита сжег мосты, – проявил свою осведомленность Антон.

– Ну не совсем уж сжег, – не согласилась Вера. – Просто черту подвел. Вся власть регионам, ставка на молодых. Конкуренция и прибыль вместо вала – тут он просто Либермана повторил. Велел наконец-то устранить бардак с ценами – привести их к «единому уровню». И меньше полагаться на партсекретарей.

– А вот это как раз опасно, – сказал Антон, у них с Верой завязалась супружеская дискуссия. – Они ревнивые, внимания требуют, а теперь будут под каблуком у профессиональных управленцев-хозяйственников. Знаешь, чем Александр II кончил? Бомбу кинули.

– Ну Антоша, кто-то к бомбе готов, кто-то нет.

– Какой же, Вера, у тебя ум! Мужской. – Петя слегка разомлел от еды и вина. – Мне такие нравятся.

Вера на него посмотрела и улыбнулась:

– Зато у тебя теперь царевна-лебедь.

* * *

Разговор все не кончался, Вера быстро пожарила картошки с луком, открыла банку маринованных грибов. Вина все еще хватало. Принесли транзистор «Альпинист», поймали «Радио Люксембург». Полилась музыка.

– Ну вот, теперь хоть похоже на субботний вечер. – Вера наконец перестала хлопотать. – Настя, тебе с нами не скучно?

– Нет, – улыбнулась та. – Только вы говорите о таких вещах… Я, может быть, в своем мире живу. Но мне все интересно, потому что вы его друзья. – Она обняла Петю.

– Он, наверное, тебе про «Спартак» только рассказывает, – предположил Антон.

– Между прочим, он чемпионом может стать! – вырвалось у Пети.

Музыка из приемника нравилась все больше и больше.

– А почему диктор по-английски говорит? Это же «Радио Люксембург», – удивился Антон. – Там же диалект немецкого.

– Это радио англичане открыли еще в тридцатых, – объяснил Кира. – Самый мощный передатчик, вещают на Англию. Передают только современную музыку. В отместку ВВС, там один нафталин.

– А мы теперь тоже активно на заграницу вещаем, недавно специальную редакцию сделали, – сказала Люся. – Выходим на разных языках мира. Даже для диаспор, украинской, армянской. Там неделю назад скандал был, у них есть передача «Арц у патасхан» – «Вопросы и ответы». Ведущего кто-то в эфире спрашивает: в чем все-таки разница между социализмом и капитализмом? А он возьми и ляпни – при капитализме человек эксплуатирует человека, а при социализме наоборот.

* * *

Разложили картошку, налили вина.

– А вам страшно не было? – спросила вдруг Вера.

Все замолчали.

– Ну, спички когда пропали с солью, не по себе стало, – сказал Петя. – В газетах-то ничего толком не писали. Так только – Кеннеди, ультиматум, отстоим Остров Свободы. Не успели толком испугаться – раз, отбой…

– А мне в один момент жутко стало, – призналась Люся. – Я как раз работала 28 октября. Воскресенье, спокойно репортажик свой пишу, дай, думаю, за бубликом с ряженкой в магазин схожу. Буфет-то закрыт. Выхожу из подъезда – «Чайка» на полном ходу резко тормозит, из нее вываливается какой-то деятель пузатый, с красным пакетом. Кричит: «Куда?!», а сам ходу не сбавляет, ему – «Третий». Он в лифт, лицо, вы даже не представляете, белое как мел. Торопился, видно, раньше времени дверь дернул, кабина между этажей встала. Тут он аж затрясся весь. Я потом, когда выходила опять, слышала, как шофер кому-то там рассказывал, что они заблудились с нервов, наш радиодом не могли найти. Мотались полчаса по переулкам и гудели в сигнал как ненормальные. Ну так вот, стали вызывать инженера по лифтам, а его нет – выходной, свинтил куда-то. Тут паника такая началась… Смотрю, Левитан спускается по лестнице. Ну, думаю, раз уж его внеурочно вызвали и все тут такое – война, точно.

Люся нервно сглотнула.

– И что?

– Тогда этот лысый в лифте попытался Левитану пакет между дверьми просунуть, не получается, печати не дают сургучные. Он их посрывал и давай по отдельности листочки просовывать.

– Примерно так Огурцова в «Карнавальной ночи» секретарша сосисками кормила, – сострил Антон.

Всем было не смешно.

– Ильичев, – предположила Вера. – Скорее всего, это он был. Прямо с заседания. Они там сутками сидели.

– Левитан, когда первый лист получил, бегом в студию, а лысый ему: Юрий Борисович, пожалуйста, помягче, ведь это не о войне, о мире… Я к приемнику – он ответ читает, от Хрущева – к Кеннеди. Все. Отлегло.

– Боялись опоздать по официальным каналам. Поэтому решили передать ответ таким образом. Там же уже на минуты шло…

– И не сидели бы мы с вами и не говорили. Даже вина бы не было. И цензура – не цензура, Денисыч, или Филиппыч, «Новый мир» – старый мир. Был бы мир опять с бактериями и моллюсками на глубине, – вздохнула Вера.

– Интересно, дельфины бы выжили? – спросила Настя.

* * *

Встречались на Проспекте Маркса. Совсем недавно напротив Большого театра окрыли монумент основателю-классику. Стоял теперь в центре Москвы иностранец. Даже немец. Ну, не совсем немец, но из Германии. Как Ремарк. Или Санта-Клаус. Стоял, улыбался. Вернее, с виду, конечно, он так сурово на всех смотрел, но видно, что под своей бородой все-таки улыбался. Снежок его запорошил, укутал, уютно ему тут и тепло. И нам спокойней. Гений немецкий не может ошибаться, на то он и немецкий. Ну, разве что иногда. Пару раз в сто лет – войну про играть.

Петя увидел Настю издалека. Этюд в пастельных тонах. Интересно, когда он с ней, он ее не замечает. Ну не в том смысле, что она ему неинтересна. Нет, просто она как бы в нем. И говорит с ней, как с собой. А она всегда внимательно слушает и улыбается. Она почти всегда улыбается.

Доехали до «Ленинских гор». Можно было и на «Спортивной» выйти, было бы быстрее, но так красивее, у них же свидание. Они шли в Лужники, во Дворец спорта. Но не на хоккей и даже не на фигурное катание. На вечер поэзии.

Сначала он планировался в Политехническом, но, когда стали продавать билеты, поняли, что спрос ажиотажный, и решили перенести все сюда. Аншлаг, 14 000 зрителей. Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина.

Весь зал замерев слушал, сидели в проходах. Петя не представлял до этого, как это можно сидеть три часа и слушать стихи. Заранее себя готовил и успокаивал – ну что делать, если Настя так захотела. Когда зазвучал монотонный голос Вознесенского и он повел за собой в антимиры, Петя закрыл глаза. Сначала была какая-то пелена, но потом вдруг внутри стало отдаваться каждое слово, а в какой-то момент слов вообще не стало, пошел один смысл.

Пете показалось, что он просто начал открывать в себе давно существующее, лежащее где-то на глубине, дремлющее, но ждущее своего часа.

Внутри переворачивались страницы, он путешествовал во времени, что-то вспоминалось, что-то вдруг становилось понятным, и все это без слов, без привычного думанья, смыслы вызывали смыслы, какой-то медленный резонанс, подчиняющий все его «я» ясному и вечному порядку.

Разговаривать после стихов не хотелось. Шли молча, чтобы не сбивать настройку.

Пете показалось, что этот год вместил в себя столько же, сколько до этого вся его жизнь.

* * *

На следующий день они пошли с Настей на выставку в Манеж. Позвонил Кира и сказал, что сегодня на второй этаж подвезли билютинцев, все их работы с Таганки, говорят, ожидают самого Хрущева.

От метро шли медленно, обнявшись. Был уже вечер, все так же шел снег. К Манежу было не протолкнуться: люди, машины. Много правительственных «Чаек» и «ЗиЛов».

В какой-то момент произошло оживление, по ступенькам спускался Хрущев со свитой. Рядом шел какой-то мужчина, с черной шевелюрой и в свитере, явно художник.

Перед машиной они остановились и о чем-то договаривали. В этот момент толпа придвинула Петю с Настей к ним почти в упор.

Им удалось услышать последние слова Хрущева перед тем, как он сел в машину:

– Желаю, чтобы в вас победил ангел.

 

Глава 11

Аксель пригласил Киру на игру КВН и попросил передать приглашение Пете – видимо, запомнил.

Телетеатр оказался помпезным зданием с колоннами. Кира объяснил, что сталинский ампир – послевоенная реконструкция и перестройка. Изначально это был Введенский народный дом, спроектировали его в начале века, рассчитав акустику зала по лекалам классической итальянской оперы. Всего на окраинах Москвы было построено десять таких домов, чтобы просвещать простой народ, назывались они «храмы искусства». Два из них стали театрами. Этот взял под свой патронаж меценат Бахрушин, пригласил хорошую труппу, тут ставили Шекспира и Ибсена. Была большая библиотека и чайная с дешевой едой. Ну а сейчас это стало Телетеатром, теперь все телевизионные концерты транслируются отсюда, и КВН в том числе.

Быстро нашли Акселя, но ему было абсолютно не до них. Мало того что в компании «бригады создателей» он писал сценарии, теперь он все игры еще и вел.

Вышли команды, вышло жюри, весь зал встал, аплодируя. Игра началась, и Петя понял, почему в названии стоит слово «клуб».

Это и был в первую очередь клуб. Те, кто на сцене, те, кто в зале, даже жюри – все тут были свои, у них и шутки были свои, понятные только им. Клуб или даже орден, но не тайный, наоборот, он приглашал присоединиться к нему всех желающих. Если тебе двадцать, если ты жаден до жизни, до знаний, если тебе не сидится на месте, если ты любишь придумывать, шутить, в том числе и над собой, если тебе хочется все знать и постоянно что-то открывать – иди к нам, будь с нами.

Можно говорить о воспитании нового человека, можно принять сто тысяч программ на пленумах, нарисовать миллион лозунгов, говорить бесконечные речи с трибун, все будет напрасно, все пройдет мимо.

А тут раз само пришло. Просто так, откуда ни возьмись. Передача по второй программе. Конкурс эрудитов. А на деле появился удивительный феномен, миру неведомый, когда вдруг миллионам молодых людей враз захотелось стать другими: яркими, современными, эрудированными. Появилась мода на знания, мода на то, чтобы быть лучше! Было ли такое когда-нибудь? Вряд ли. А мода – великая штука.

Появился всесоюзный инкубатор нового человека – как подарок судьбы, как еще одни шанс, как награда непонятно за что. И даже неудивительно было, что он появился с интервалом в две недели после принятия на XXI съезде программы по построению Коммунистического общества в СССР.

И это все легко, без всякого пафоса!

Знаниями гордились, к ним тянулись, щедро делились, вопросы задавали с улыбкой и с улыбкой же на них отвечали. Если был сбой и эрудиции не хватало, в ход шло остроумие, попытка выйти из положения, найти свой оригинальный ответ. Но ни в коем случае не сдаться. Не проиграть.

Это был клуб, в который от передачи к передаче вступала вся страна.

 

Глава 12

В Новый год собрались в Малаховке, на даче у Антона. Быстро затопили печь, выложенную кафелем, она стояла в центре дома и грела все четыре комнаты. Обложили ее подушками и развесили вдоль нее на стульях одеяла – предстояло тут ночевать.

Антон раздал всем валенки, а Пете с Кирой достались еще и старые фетровые шляпы, синяя и зеленая. Ребят он поставил на мясо у мангала, девушки резали винегрет, Люсю послали к радиоле менять пластинки.

Сам Антон слонялся с деловым видом по всему дому, а потом и вовсе ушел к соседям узнавать новости.

– Хороший был год, – сказал Петя, – какой-то совсем другой, не как раньше. И сбылось многое.

– Да… Некоторые, вот, со Стравинским поговорили… – улыбнулся Кира. – Ты, кстати, знаешь, что Шостакович написал пять романсов на тексты из «Нарочно не придумаешь»?

– Шутишь!

– Клянусь, я даже проверил, он все действительно из «Крокодила» взял.

Петя на секунду задумался.

– Кира, вот послушай, помнишь, я Филиппычу ляпнул про классику в филармонии и про киножурналы? Вел себя как дурак. А тут летом на тебе – «Фитиль»! И вот ты мне говоришь – Шостакович с «Крокодилом». Сказали мы ему про мертвечину на телевидении – раз, КВН появился.

– Да ты просто об этом думаешь и видишь. Так всегда бывает. Пришло время – и все это появилось.

Подошла Люся.

– Мы тут год обсуждаем, – сказал Кира. – Про Шостаковича говорим.

– А я с Иегуди Менухиным репортаж делала. Интервью брала.

– И меня не предупредила?

– Тебе уже другой гений все сказал.

– А кто это – Менухин? – спросил Петя.

– Скрипач. Приехал к нам на гастроли.

– Я у него спрашиваю: «Скажите, а как вы думаете, почему нашу классику во всем мире слушают и любят?»

– А он?

– «Вы, – говорит, – в России, страдали много».

* * *

– Кто-нибудь понимает, что происходит?

Белка ворвалась в дом, когда куранты уже давно пробили. С ней был какой-то здоровенный парень с добрыми глазами, правда уже порядком выпивший. На нем была куртка то ли оленевода, то ли полярника.

– Ни здравствуй тебе, ни до свидания. Ну, с новым счастьем! – Антон посмотрел на гостя.

– Это Гена, – мимоходом сказала Белка. – Нет, ну неужели вы не понимаете, что происходит что-то не то?

– Белка, о чем ты? Давай поешь сначала.

Ее все-таки усадили, накормили-напоили, но она все никак не могла успокоиться:

– Я про Манеж.

– А что там? – спросил Петя. – Мы с Настей были, нам понравилось. Внизу реалисты, наверху модернисты.

– Видели Хрущева, когда он уже к машине вышел, – добавила Настя. – Он про ангела говорил.

– Про ангела? Он про сраку только может…

– Белка, сейчас выгоню, – предупредил Антон.

– Знаете, какое у него любимое слово в Манеже было? Пидарас. Упоминал его всуе.

– Это как? – не понял Петя.

– Подходил к каждому из билютинцев, а они напряжены, не всякий день к ним весь этот иконостас с первомайских плакатов в гости приходит. Подходил и спрашивал: а вы пидарас?

– Белка, ты что, дура? Откуда ты это все в дом несешь? – не выдержал Антон.

– Все так и было, и тому есть масса свидетелей. – Она кивнула на своего верзилу. – А потом спрашивал у каждого: «А ваш отец не репрессирован?» Там действительно у многих они полегли в мясорубке. Впечатление, что их специально на выставку по такому принципу подбирали.

– Каждый шестой, – сказала Вера.

– Что каждый шестой? – не понял Антон.

– Каждый шестой в стране был репрессирован. Двадцать миллионов сгинуло.

Все замолчали.

Гена уже несколько раз прикладывался к рюмке и съел почти всю селедку под шубой.

– И что Хрущев? – спросил Петя. – Не понравилось ему? Выходил-то он из Манежа очень мирный.

– Зато там громы и молнии метал. Подстава все это.

– Чего подстава?

– Подставили билютинцев. Это всё старые пердуны, которые рисуют годами домны и весенний сев, чувствуют, что их отодвигают, и сопротивляются, как могут. Специально подстроили, чтобы Хрущ на всех наорал и враз всех нормальных прикрыл. В последний момент, в ночь, позвонили Элику и говорят – привозите срочно картины, даем весь второй этаж, Хрущев придет. Элик чувствовал подвох, но до конца не верил. Ну, конечно, легко можно бдительность потерять, когда вокруг тебя все хороводы водят – и Ильичев, и Фурцева…

– Ну что ты говоришь, ну подумай, тут художники свою поляну делят, а тут Хрущев, первый человек государства. – Антон махнул рукой. – Он и так скачет по стране туда-сюда. Тут война чуть не случилась, какие художники?

– А такие. Я знаю, что говорю. Московское отделение, прогрессивное, написало наверх жалобу, что в Академии художеств окопались всякие ретрограды, сталинисты, что денег Академия жрет ужас сколько, а толку ноль, одни бездарности. Те и пошли в контратаку, понятно, было что терять. И смогли все провернуть. Академию оставили, а Серова ее президентом сделали.

– Тот еще гад, – подлила масла в огонь Люся. – Главный специалист по ленинской тематике. Я недавно как раз брала у него интервью. Долго резала, монтировала, все его оговорки и неграмотности оставила, все его мыслишки убогие. И представляете, приняли без единого слова.

– Все равно я в это не верю, – покачал головой Антон. – Какой бы там ни был Серов ушлый, как бы красиво он Ленина ни рисовал, а Хрущева с бухты-барахты на рядовую выставку ему не затащить.

– А это не он затащил, – тихо сказала Вера.

Все замолчали и посмотрели на нее.

– Это все сусловские игры. У него земля из-под ног уходит, молодые давят со всех сторон. Это не с модернистами в Манеже разделались. Не их подставить хотели.

– А кого?

– Молодежь цековскую. Тех, кто хоть что-то соображает, кто хочет наконец всю эту мертвечину убрать.

– Какую мертвечину?

– Идеологию.

– Ну, опять за свое. – Антон поморщился. – Жили с ней и еще поживем. Тебе что, она мешает?

– Антон, она людей врать заставляет. Представляешь, сколько энергии на ложь страна тратит каждую минуту? Вот захотел бы ты вдруг завести любовницу…

– Слабо ему, – Белка посмотрела на него оценивающе.

Гена потихоньку скрылся за дверью.

– Чтобы мне врать и в глаза смотреть, у тебя бы столько сил уходило! А тут та же ложь, но в масштабах страны.

Она легко может все турбины Братской ГЭС вспять закрутить.

Стало прохладно, Вера завернулась в шаль.

– Пока под Сусловым стул не качался, ему на этих модернистов-традиционалистов плевать было. Но как только он понял, что Ильичев с компанией зарвался и очки набирает, нужно было что-то срочно решать. И разработал дьявольский план, начал с ежедневных записок, весь год методично капал Хрущеву на мозги: модернизм в искусстве – это не просто направление и художественное видение. Это так Аджубей с Ильичевым по молодости думают.

– А что же это?

– Это тщательно задуманная акция против нашего строя и государства. Посмотрите, кто только не обхаживает художников этих – и журналисты западные, и дипломаты из их студий не вылезают. Крошечная выставка – а вся мировая пресса отстрелялась. Модернисты не только Ильичеву нужны, но и ЦРУ.

– А что, неправда, что ли? – усмехнулся Антон.

– В одной из последних записок было сказано, что у всех этих художников отцы репрессированы. Вот они и затаили злобу против власти и выражают ее через свою мазню. И список пофамильный: кто, у кого, когда. А последним залпом были те самые пидарасы.

– Вера… – поморщился Антон.

– Написали, что почти все поголовно с физиологическими отклонениями, и какие-то ссылки дали Хрущеву на научные работы, что художники при этом по-особому мир видят. И тоже все подробненько, с агентурными данными и фамилиями.

– Все это деньги. – Антон махнул рукой. – Неужели непонятно? Молодые дорвались, старики их умыли. Вечная тема, вечная борьба. Старое и новое в искусстве, всем хочется славы и денег. О чем мы столько говорим за новогодним столом?

Антон встал и подбросил в печку дрова. Стало поуютней.

– Есть только одно отличие, дорогой Антон, – вздохнул Кира, – всегда публика сама решала, за чьи картины платить. А у нас государство – единственный заказчик, покупатель и издатель. Все эти функционеры в творческих союзах – его уполномоченные агенты, сидят и решают, что покупать, а что нет. А мы так и живем – с такой вот музыкой, с такими книгами и с такими картинами. Киснем и по кругу ходим…

– Вот именно. Всю ночь не пойми о чем разговоры. Ну хватит. Новый год!

Антон принес с улицы холодец и две бутылки перцовки, вынул их из снега. Разлили сразу помногу, чтобы встряхнуться, выпили за искусство. Люся завела неаполитанские песни в исполнении певца Александровича. Но разговор опять скатился к Манежу.

– Так что в итоге? – не понял Петя.

– В итоге, Петя, пошла обратная волна. За несколько часов рассыпали наборы, где хорошо о выставке писали. Картины отобрали. Суслов заставил «Правду» и «Известия» всех пригвоздить к позорному столбу. Но дело этим не кончится, для него Манеж – это последний шанс для реванша, он не успокоится, пока не уберет конкурентов. Уже легла докладная на стол Хрущеву, что и с музыкой неладно, и с кино, и с литературой – везде у нас, оказывается, озлобленные люди прорвались и окапались. Тот повелся и объявил общий сбор, созвал на обед в Дом приемов триста человек, всю интеллигенцию.

– Ромм там был, рассказывал нам потом во ВГИКе…

Из комнаты выглянул заспанный Гена:

– Где здесь Ромм?

– Спи давай. Ромм твой уже дома, уснул давно.

Дверь закрылась.

– А это кто? – поинтересовалась Люся. – Знакомое лицо.

– Да пока никто. Ученик его. – У Белки у самой немного начал заплетаться язык. – Короче, Хрущев встретил всех, как добрый хозяин, мол, ешьте-пейте, гости дорогие, всех люблю, только не шалите. Твардовский ему Солженицына показал, как вазу драгоценную. А потом Хрущ как разошелся, как пошел на Неизвестного орать, говорит, ваши скульптуры – это как на сраку смотреть снизу, из очка.

– Фу… Ну все, хватит уже в конце концов, – рассердился Антон. – Люся, переверни пластинку! А ты иди-ка погуляй.

Он завернул Белку в шубу и начал выпроваживать ее из комнаты. Та сопротивлялась и никак не могла успокоиться:

– А ведь до этого в Манеже с Неизвестным нормально разговаривал, тот его даже до машины провожал.

Антон наконец закрыл за ней дверь. Наступила неожиданная тишина.

К: Пришли Ленин и Луначарский на выставку футуристов в 1920 году. Ленин говорит: «Ничего не понимаю». Луначарский говорит: «Ничего не понимаю». Это были последние советские вожди, которые ничего не понимали в искусстве.

Петя опять налил себе полный стакан водки и залпом его выпил.

– Петя, ты что? – испугалась Настя. – Ты же водку не любишь…

– А как мне жить в государстве, в котором все решает слесарь-недоучка?

– Ну вот, приехали, – сказала Вера. – Давай-ка я тебя уложу. Пойдем, пока ходишь.

Петя посмотрел на нее невидящим взглядом и молча ушел в комнату к Гене, хлопнув дверью.

– Первый пошел, – сказала Люся.

– Суета все это. – Антон тоже немного разомлел. – Ну были модернисты, не были, не вспомнит их никто через год. Слил их твой Ильичев. – Он посмотрел на Веру. – И его скоро сольют, вот увидишь. С вашими разговорами баран остыл. Час назад с мангала внесли.

Они с Кирой сразу взяли себе по несколько кусков, седло барашка – штука хорошая, скоро у каждого на тарелке образовалась груда костей. Перцовка тоже кончилась.

– А вы нам обещали сюрприз, – сказала Люся. – Что-то смешное рассказать.

Антон покосился на обглоданный позвонок.

– Старик, только давай без этого! – Кира начал догадываться. – Что-нибудь понейтральней.

– А что ты боишься? Настя балетная, они как суворовцы. Девушка твоя культуру обозревает и не такое слышала. Вера не в счет.

Кира встал из-за стола, надел фетровую шляпу и молча вышел на улицу, похожий на кота в сапогах.

– Второй… – кивнула Люся.

Антон подошел к печке и откашлялся:

– Анекдот про Чапаева. Рассказывается впервые. После прослушивания забыть. Пока государственная тайна.

– Опять, – вздохнула Вера.

А: Петька с Василием Ивановичем собрались на рыбалку, купили водки и барана. Барана зажарили и тут вспомнили, что стаканы забыли. Петька побежал за ними, а Чапаев выпил всю водку, съел барана и заснул. Петька вернулся, смотрит – только бутылка пустая и косточки остались. Со злости он взял и засунул Чапаеву в жопу бараний позвоночник. Наутро встречаются, Василий Иванович говорит: «Ну, Петька, я вчера так надрался, что сегодня сел срать и высрал позвоночник. Еле обратно запихал!»

Последние слова он уже выкрикивал из другой комнаты, куда его уволокла Вера, обхватив рукой шею. Он немного и сам сейчас был похож на барана.

– Третий, – сказала Люся. – Пора спать.

* * *

Когда Белка вошла к себе в комнату, то увидела на широкой кровати спящих Гену и Петю. Она накрыла их одеялом, пробралась в середину и легла между ними. Каждый, не сговариваясь, положил ей голову на плечо.

– Хорошо год начинается, – сказала она и закрыла глаза.

 

Глава 13

В начале марта их вызвал Филиппыч для важного разговора.

– Ну что, голуби, финита. Вся чапаевская серия с финальными версиями утверждена. Посев в сентябре, сразу же после всесоюзной премьеры, фильм уже восстановили. Шуму будет много, так что готовьтесь. Есть шанс, что к вам придет популярность. К сожалению, тайная. – Он был в хорошем настроении. – Теперь, собственно, чего я вас пригласил. Как вы знаете, после всей этой истории в Манеже возникло некоторое напряжение в отношениях с творческой средой. С тех пор еще трижды с ними встречались и трижды умудрились все обострить.

– Так нельзя с художниками, – сказал Петя. – Если у тебя образования или культурного уровня не хватает, чего лезть туда, где не понимаешь? Он их всех потеряет. Или уже потерял.

– Он – это кто?

– Хрущев. Никита Сергеевич.

– Поможем ему?

– В смысле?

– Не потерять.

Петя задумался:

– А как?

– Им нужна поддержка. Пока в форме успокоительного. И так все непросто в мире, пусть пока не взбалтывают. Придумайте им игру для мозгов.

– Уже есть, – сказал Кира. – Шахматы.

– Спасибо. – Филиппыч не счел нужным прореагировать. – Уточняю задачу: придумайте анекдот-конструкцию, серийность хорошо работает, пусть в него интеллигенция свои мысли-настроения загружает, туда-сюда гоняет и успокаивается. Не шахматы, а четки. Придумайте им надежную и универсальную фигу в кармане.

– А может, нам для Никиты Сергеевича что-нибудь лучше придумать? – предложил Кира.

– За него не беспокойтесь.

– Как-то с фигами не очень хочется дело иметь.

– А почему вообще вокруг них столько суеты? – не выдержал Антон. – Эти билютинцы – мазня сплошная. Нужно меньше на них обращать внимания. Кому на Западе до этого скандала был нужен Неизвестный? Или Голицын? А после того, как с ним Хрущев в Кремле поговорил, иностранцы всю его графику на корню скупили. Они же за один день звездами стали.

– А может, они с Хрущевым в доле? – Филиппыч улыбнулся. – Сами вы все прекрасно знаете, не маленькие. Как только у нас художник или писатель сделает что-нибудь этакое, что противоречит нашей системе ценностей, да если еще при этом власть чуток покритикует – все! Лакомый кусочек. Берут в разработку и ведут, не отпускают.

– Кто? – сразу не понял Петя.

– Тарапунька и Штепсель.

– Да кому мы вообще нужны? – Кира улыбнулся. – Пора бы нам успокоиться.

– Я бы с радостью успокоился, дорогой мой. Да не могу. Там никак не успокоятся. – Филиппыч сделал замысловатый жест. – Цифры им покоя не дают. Можешь почитать при желании обзор ЦРУ: к концу XX века СССР втрое обгонит США по валовому национальному продукту. Мы имеем десять процентов роста, правда, они утверждают, что семь, но и этого хватит. У них-то у самих всего три.

– Это цифры трехлетней давности, – уточнил Антон, – сейчас меньше.

– Это не повод сидеть сложа руки. Вот они и не сидят. Велосипед изобретать не надо, есть хорошее средство – пятая колонна. А там все сгодятся: и ученые, и художники, и интеллектуалы, гении, неудачники… Недовольные, агрессивные, амбициозные, закомплексованные. Прекрасно подойдут даже те, кто искренне желает помочь улучшить нашу систему. Находят они их и лелеют, поддерживают всеми способами. И что, по-твоему, мы должны оставаться в стороне? – Филиппыч критически на них посмотрел. – Ну что, нашли себе политинформатора? Я вам дал библиотечный день, у вас допуск, залезайте и изучайте. Изучайте процессы, а не людей. Будет полезно. Есть сборники, есть первоисточники, но там сами переводите. Идет война холодная… Идет во всем. Как мы бегаем и прыгаем на Олимпиаде, удобные ли у нас кухни и диваны, у кого лучше фильмы, вкуснее молоко, чей космос… Холодная война дает миру массу изобретений, которыми мы вовсю уже пользуемся в обычной жизни. То, чего бы просто не возникло, если бы не это ожесточенное соревнование. Все, как всегда, имеет две стороны. Главное друг друга не угробить. – Филиппыч помолчал. – Мы даже х*ями меряемся.

Троица смотрела на него во все глаза.

– Башни телевизионные строим. У кого выше. Ну ладно, жду с идеями.

Филиппыч умел придумывать сказки, вернее, сказочные задания. И задал тогда царь богатырям новую задачу, пуще прежней, сложнее во сто крат. И пошли они куда глаза глядят. В пирожковую.

* * *

– Жалко даже с Василием Ивановичем прощаться.

– Зачем прощаться? Наоборот, он вновь родился. От трех отцов.

– Начнется у него новая жизнь. Представляешь, жил человек красиво, погиб как герой, а тут оказывается, что его главная миссия вовсе не эта, а быть персонажем анекдотов.

– Судьба. Зигзаг истории.

– Ты сам ему этот зигзаг и нарисовал.

– Ну ладно, даст бог, он на нас не обидится.

– Может, свечку за упокой поставить, а то ведь сниться начнет по ночам. Каменный гость, в бурке, на коне. Топ-топ.

– Красивый был бы памятник.

– Так, давайте к нашему волшебному сундучку. Что там нужно-то?

– Ну что-то типа пазла или шарады.

– Да нет, какая шарада? Это скорее частушка, форма одна, музыка одна, а вариантов сотни тысяч.

– Красивый язык, – вдруг сказал Кира.

Женщины-феи хлопотали на кухне.

– Знать бы, о чем говорят.

– Я думаю, у них тут разговор один. Лаврушку кинула? Да. Когда пирожки вынимать? Через минуту. Вопрос-ответ.

– Может быть вопрос-ответ?

– На татарском.

– При чем здесь татарский?

– Чтоб никто не догадался.

– Я вчера по радио слушал передачу, рассказывали про новые моющие средства и давали советы.

– «Снежинка», «Лебедь», «Универсол».

– «Ракета».

– «Эра». «Синтпол».

– «Мильвок».

– «Персиль». Шах.

– «Капронил». Мат!

– И какие там советы давали?

– Одна слушательница из Читы спрашивала, можно ли мыть голову стиральным порошком «Новость».

– Вот бы с ней познакомиться.

– Врач-косметолог Гусарова ей ответила, что, несмотря на то что этот порошок получил широкое распространение в нашем быту и хорошо стирает в жесткой воде, мыть им голову нельзя. Потому что в его состав входят очень едкие вещества, можно повредить не только волосы, но и…

– Голову! Голову можно повредить!

– Кира, ты с чем пирожок съел? Мне кажется, в них тетеньки что-то свое, восточное подмешивают для счастья.

– То-то мы сюда ходим.

– Подсели! Как и весь МАРХИ.

– Радио! – Кира победно улыбался. – Ему зада ют вопросы, оно отвечает. Вот тебе и конструкция.

– Татарское радио?

– Глупый ты, Антон, армянское. Помнишь, нам Люся рассказывала про диктора-идиота?

– Умнейший, кстати, диктор.

К: Армянское радио спрашивают: «Чем социализм отличается от капитализма?» – «При капитализме человек эксплуатирует человека, а при социализме наоборот».

– Можно на работу год не ходить, – мечтательно сказал Антон. – Соберу удочки, поеду к бабке на Упу лещей ловить. А Филиппычу скажем, что работаем, нужны сплошные библиотечные дни, чтобы энергию и напор в кулак собрать. Нет, правда, какой смысла все сразу сдавать? Давайте пару-тройку месяцев тему помурыжим.

– У тебя замашки жучка-плановика. Ты в курсе, что за неверную отчетность ввели уголовную ответственность?

– Мы друг друга не сдадим. А они, – он кивнул на пирожковых фей, – нас не слышали. Гуляем.

– А где Мухин?

* * *

– Я теперь у Кобзона.

– Этот с коком, что ли? «А у нас во дворе»? «По Ангаре»?

– Он.

– А как же музыка, Мухин? У тебя же прорыв запланирован.

– У меня жена молодая, мне зарабатывать нужно, я еще и мать кормлю.

– А Бернес? Тебе же он нравился?

– Боюсь я. У него концерты все сплошь левые. Митя Городецкий, его импресарио, всегда только за наличный расчет их ставит. Получит деньги и раздает нам в машине. Каждый раз мне не по себе. Как в «Советской культуре» фельетон о леваках вышел, сразу нашего брата шерстить начали. «После первого звонка» назывался… Для меня одного звонка достаточно. Чувствую, ОБХСС рядом бродит, а тут меня как раз Кобзон увидел. Работаю теперь с ним. Нас Паша Леонидов в свою обойму взял.

– А это кто?

– Знаменитый администратор. Все директора филармоний по стране схвачены.

– Быстро как-то твой Кобзон пошел.

– Прет как танк. Умный мужик, понимает, что ему нужно: лучшие песни, лучший состав и лучший директор. В «Голубом огоньке» с ним снимался, ему бороду наклеили и автомат дали, он «Товарищ Куба» пел. А по заднему плану кордебалет, тоже автоматчицы, в хаки. Огонь-бабы!

Сидели в «Шестиграннике», кафе в Парке Горького. Место было модное и бойкое, захотелось веселья и даже, как выразился Антон, некоторого разгула. По вечерам тут были танцы и много красивых девушек.

Пошли в отрыв.

Решили, что в этот раз лучше подойдет портвейн: обстановка и время года требовали. Весь зал твистовал, музыканты старались, правда, Мухин их обозвал халтурщиками, но это были его внутренние профессиональные критерии.

Скоро за столом появились Леся и Тата, потом Ася, потом еще двое – Лариса и Женя, нужно было останавливаться.

Кира благостно сидел между двумя студентками из иняза, это как раз были Леся и Тата, разговор у них вился вокруг недавней выставки Фернана Леже в Пушкинском музее. Антон выяснял у Аси, в каком отделе магазина она работает, здесь его ждало разочарование, это был рыбный, даже не спорттовары. Петя никак не мог сосредоточиться – Лариса или Женя, в итоге Лариса ушла танцевать с каким-то модником-брюнетом, а Женя сразу перестала ему нравиться, посидела немного и тоже ушла. Мухин засобирался, выпили уже порядком, а завтра еще музыку играть. Петя вышел в самый центр к танцующим и стал читать стихи прямо под музыку. Его, конечно, никто не слышал, а он все равно читал. Потом стал ходить между танцующими девушками и объяснять, что волосы мыть «Новостью» никак нельзя, потому что там серная кислота.

Его забрал Антон, Кира с француженками ждали уже внизу, Ася не понимала своей судьбы на этот вечер, но Антону уже было не до нее.

Такси они поймали только одно, поэтому Асино счастье прошло мимо, погрузились впятером и долго не могли понять, куда ехать. Тата деликатно заметила, что у нее родители уехали в Трускавец, а бабушка не в счет.

По дороге взяли еще, что могли взять, какую-то дорогую импортную штуку с большой разноцветной этикеткой и пробкой винтом.

Тата жила где-то в районе Бауманской, в большой квартире, бабушка тихо сидела в дальней комнате – видимо, была хорошо приучена. Завели музыку, стали пробовать танцевать, но быстрые танцы не получались, а медленные не могли понять, как танцевать, один был все равно лишний. Петя уже к этому времени пришел в себя и планы Антона слегка нарушил.

Кира предложил сделать пантомиму теней. Оказывается, нужны были настольная лампа – ее поставили на полу – и простыня, одну ее часть как-то защемили дверцей шкафа, а другую дали держать Антону. Кира сказал, чтобы все хорошо получилось и было красиво, важно, чтобы одежда не мешала телесным изгибам, и тогда все быстро разделись, кроме Антона, потому что он держал простыню.

Пантомима удалась, было насколько номеров – свинарка и пастух, суд Париса (им был Кира). Орфей и Эвридика не очень хорошо получилось, потому как вместо лиры был цветок алоэ, а он не очень под ходил.

Чтобы как-то вовлечь Антона в игру и он перестал нервничать, его решили отвезти на море, Тата набрала полную ванну воды, Леся принесла пачку соли и почти всю ее туда высыпала. В этот момент Кира и Петя не разрешали ему выходить из вагона, потому как проезжали только Мичуринск и старушки должны были продавать картошку с малосольными огурцами и укропом. Нужна была старушка. Но Тата встала в дверях и сказала, что бабушку нельзя будить, иначе она не уснет. Наконец на море приехали, Антона тоже раздели, Тата принесла ему из шкафа сатиновые папины трусы, выключили свет и положили его в ванну. Антон сказал, что это ненастоящее море, нужны чайки. Тогда Тата быстро сбегала и принесла клетку с канарейками. Канарейки плавали не очень хорошо, и про них скоро забыли. Стало уже как-то прохладно бегать голыми и тогда легли под одеяло, вчетвером, потому что Антона Лесе удалось закрыть. Тата ему объяснила через дверь, что можно пяткой заткнуть слив, пустить тонкую струйку воды и спать до утра, ее папа так часто делает.

Петя подумал, что сложно не запутаться и что он по-прежнему не может сконцентрироваться ни на Тате, ни на Лесе. С Кирой они уже поиграли, и тот сладко заснул, и Пете как-то хотелось одинаково ощущать их обеих, но не получалось, внимание переключалось то туда, то сюда.

Наконец они пошли открывать Антона, и Петя заснул.

* * *

– Ку-ку, – сказал Антон.

Библиотечный день давно кончился. Девушек не было, они ушли в институт. Бабушка пожарила ребятам яичницу с луком, отрезала черного хлеба, было видно, что она давно перестала чему-либо удивляться. Петя мог поклясться, что всю ночь она вспоминала за дверью свою бурную молодость, приключений в ее жизни наверняка было никак не меньше.

Утро на работе было обычным, к часу дня нужна была «объективка», вычитывался и анализировался поток анекдотов, тут еще какое-то дурацкое совещание, вокруг народ, а они сидели, переглядывались и прятали глупые улыбки.

Их немножко потряхивало, рубашечки были вчерашние. И лица были вчерашние.

* * *

Но главное их ждало вечером. Антон сказал:

– Петя, ты должен поехать со мной. Ты должен объяснить, что я целую ночь проспал в ванной. Что у нас был такой… праздник Нептуна… или… не знаю… посвящение? Как это лучше назвать?

Петя поехал с ним.

Вера была спокойна, как танк. Она их сначала накормила, забрала у Антона не очень свежую одежду, дала ему тренировочные и красную футболку с номером «9».

– Дело государственной важности? – спросила она. – Я хорошо вас поняла?

– Не без этого, – согласился Антон.

И посмотрел на Петю с надеждой.

Петя сказал:

– Знаешь, Вера, иногда в жизни бывают ситуации, когда…

Вера молчала.

– Их толком ни описать нельзя, ни объяснить – ну, случилось и случилось. Главное, что мы здесь… видишь, я мужа тебе привел. Он дышит. Между прочим, он провел ночь, как Ихтиандр.

Антон и Петя глупо захихикали.

– Что?

– Кильками только мы его не кормили и сома не запускали, но канарейки вокруг него плавали. Но я тебе могу пообещать, что он был и остается только твоим. Мы старались, как могли. И оберегали его от всяческих…

– Мы – это кто?

Петя напряженно думал.

– Ну позвонить-то ты хоть мог? – Вера посмотрела на Антона.

– Ты знаешь, мне кажется, Вера, он в тот момент цифр не знал. И букв.

– Да… Веселая у вас компания. Ну, хорошо. Я подумаю, чем мне ответить.

* * *

Ответила Вера асимметрично.

Антона уложили, она налила Пете рюмочку коньяку. Пете стало так хорошо – и поел, и как-то отогрелся внутри, и тремор сошел. И Антон спит – товарища-то спас.

– Слушай, Вер, а расскажи-ка мне про Канторовича.

Вера долго на него смотрела, и было непонятно, то ли она его сейчас сковородкой треснет, то ли поцелует. Она открыла окно и даже закурила. Петя подошел и встал рядом:

– Ты не расстраивайся, он хороший.

– Да я сама знаю. – Она вздохнула. – Я же не в беспамятстве замуж-то выходила. Мне такой и нужен. – Она посмотрела на Петю: – Ну, и зачем тебе Канторович?

– Ты знаешь, Вера, мне интересно. Мне вообще все интересно.

– Я обратила внимание.

Она курила и смотрела вниз.

– Ну ладно. Садись. И слушай.

Рассказ Веры про фанерную фабрику, Канторовича и его чудо-способ.

Канторович предстал перед Петей сказочным героем. То ли Иванушкой-дурачком, то ли стариком Хоттабычем. Короче, началось все на фанерной фабрике. Давным-давно, еще до войны, попросили его, профессора-математика, рассчитать, как лучше фанеру резать и станки фабричные использовать. И придумал он вдруг чудо-способ, как вообще все в стране можно рассчитать и улучшить.

А лет через пять в далекой Америке его чудо-способ заново переоткрыли два таких же Хоттабыча, Данциг и Кумпас. Только на свой капиталистический лад. И стали там решать разные проблемы: и с транспортом, и с распределением ресурсов на ВВС, и даже обсчитывать инвестиции на Уолл-стрит.

Но в Америке никак не могли этот чудо-метод как следует применить – там у компаний разные владельцы, одержимые конкуренцией друг с другом. А у нас было по этому поводу настоящее раздолье. Между оптимальным планированием и природой социалистического общества царила полная гармония.

Канторович долго мыкался и горе хлебал, послал свой труд Сталину, но чиновники его заволынили, уж больно он шел вразрез существующим марксистским догмам. Чуть не расстреляли, но спохватились в последний момент, он ведь делал математику для Соболева, а тот на своей БЭСМ рассчитывал урановый проект.

Два года назад его нашел академик Немчинов, отвечавший в стране за преобразование нашей экономики математическим способом, и послал в Академгородок дорабатывать свою идею, дав ему в подчинение целое отделение в Институте математики.

И наступил для Канторовича сущий рай. Компьютерный центр, машинное время без ограничения, любые научные журналы, коллеги достойные. Парочка циклотронов. Квартира под двести метров. Никаких национальных вопросов.

В этом раю Эдик и трудится.

В этот момент Пете показалось, что он проснулся, его голова лежит у Веры на коленях и она гладит ему волосы. Он вновь закрыл глаза.

* * *

Когда Филиппычу доложили об изобретении «Армянского радио», он аж крякнул. Встал, заходил по комнате и сразу же попробовал анекдот-конструкцию на деле, выдав экспромт:

Вопрос, на который Армянское радио не смогло ответить:

«Когда мы догоним и перегоним Америку, стремительно катящуюся в пропасть?»

Анекдотов до этого Филиппыч не сочинял.

Придуманная самоиграйка выдавала анекдоты сама, без всяких ограничений. Мало того, от нее было страшно тяжело избавиться, наверное, неделю им пришлось провести в непрерывном генерировании всякой чепухи: любая ситуация, любая мысль, любая ерунда без труда в эту шкатулочку залезала и махала хвостиком.

Филиппыч тянул с ответом, их идея, видимо, гуляла по инстанциям, и Петя представлял, как ее обсуждают серьезные люди на каком-нибудь важном совещании. Возможно даже присутствуют академики. Еще Петя переживал, чтобы не обиделись армяне, но он себя успокаивал, что наверняка все согласуют, с кем нужно. С кем из армян нужно было согласовывать, Петя не представлял.

 

Глава 14

Антон отмечал день рождения. Собрались небольшой компанией: Мухин укатил на гастроли, Белка в Ленинград, зато был Эдик, ему предложили место в каком-то новом НИИ, и он приехал на разведку.

Антон начал курить трубку. Вообще раньше он не курил и дыма не переносил. Сначала пробовал отпустить бороду, но на работе не одобрили. И тогда он решил – пусть будет хотя бы трубка. В большой комнате у него теперь висели два портрета: Хемингуэя и Курчатова.

– Ты, кстати, слышал что-нибудь про «коллективного Курчатова»? – спросил Антон, поймав Петин взгляд.

– Что еще за зверь?

– Хрущев создал при себе Совет по науке, туда теперь все лучшие ученые входят, мозговое ядро страны. Только что отстояли всю Западную Сибирь от затопления, там Нижнеобскую ГЭС хотели строить.

– Жалеешь, что ушел из науки?

– Жалею, конечно. Но я могу для нее и на своем месте кое-что сделать.

– И каким же образом? – поинтересовался Кира.

– Ученым нужно создать особые условия. Для того чтобы они трудились успешно, нужна иная степень свободы. И больше политических прав. Они – вершина социальной пирамиды.

– Новая элита?

– А чем она тебе не нравится? Тебе ведь хочется, чтобы в стране все было демократически и законно?

– Глупо отказываться.

– А знаешь, кто в Англии надзирает за соблюдением конституционных прав? Кто высший арбитр в спорах?

– Палата лордов.

– А в Америке?

– Верховный суд.

– У нас это должна быть Академия наук.

Кира улыбнулся.

– Ну что смеешься, это не мои мысли, Капица и группа ученых собираются послать Хрущеву письмо с предложением. Эту функцию у нас в стране смогут взять на себя только они. Кира, пойми, наступает новое время, ученые приходят на смену политикам. А что превращает ученых в элиту? Не сила, не родословная, не деньги. Не умение рифмовать. Знания!

Наконец все уселись за стол. Антон разлил шампанское:

– Предлагаю тост на правах именинника – за аристократов духа!

Выпили. Застучали вилки. Кира продолжал сидеть и о чем-то думать.

– А математика может описать бесконечность? – вдруг спросил он.

Антон пожал плечами, не отрываясь от тарелки:

– Старик, конечно не может. – Эдик удивился такому глупому вопросу. – Бесконечность вообще нельзя описать, на то она и бесконечность.

* * *

Петя повел Настю в ванную – нужно было серьезно поговорить.

– Петь, ты чего?

– Дай поцелую.

Они сели на край ванны, поперек которой была какая-то деревянная решетка с тазом, где квасилось белье.

Целовались долго. Когда градус поднялся до неприличия, Настя сказала:

– Пойдем лучше потанцуем.

– Скажи, а когда тебя на сцене мужчины за разные части хватают, ты что испытываешь?

Настя удивилась:

– Петь, мы же как спортсмены. Ничего я не испытываю. Я танцую.

– Но это же чужие мужчины.

Она покачала головой:

– Я к этому нечувствительная.

– А я вижу, что чувствительная.

– Это потому, что я тебя люблю.

– А я тебя.

Они подошли к зеркалу и долго на себя смотрели.

– Слушай, Насть, а не надоело тебе каждый день в Электросталь мотаться? И как ты не боишься? Ночь, электричка…

– А я, Петенька, могу такое лицо сделать, что ко мне ни один не подойдет.

– Покажи?

– С тобой не получится.

– А когда тебе главную роль дадут?

– Будешь меня любить – дадут.

– А я тебя люблю.

– Значит, увидишь.

– А почему ты меня выбрала?

– А я тебя не выбирала. Это не вопрос выбора, Петя.

– А что же это?

– Я в своей жизни вообще ничего не выбираю. Все само собой происходит. Вот и тебя встретила. Ты подошел и сказал какую-то глупость.

– Как-то не видно по тебе, что ты плывешь по течению.

– А я разве тебе это говорила?

– Хочешь, поедем к тебе? С родителями познакомишь.

– Как-нибудь поедем. Познакомь меня сначала со своими.

– Они у меня знаешь, какие… Мама – врач, у нее такая улыбка… У них есть хирург, он всегда говорит: «Знаете, товарищи женщины, вот фигуру я бы взял у Валентины Михайловны, глаза у Агнессы Львовны. А улыбку…»

Настя улыбнулась.

– А отец у меня очень строгий, – предупредил Петя. – Но ты ему понравишься. Он хрупких любит. Возьмет твою ладошку в ручищу свою и скажет: «О, привел…»

– А кто он у тебя?

– Начальник цеха на Электроламповом. Не помню ни одной ночи за последние года три, когда бы у нас не звонил телефон и он с кем-то не ругался.

* * *

Петя вышел на кухню. У окна курила Вера, Эдик почему-то жарил яичницу.

– Эдик, ты что, с ума сошел? Там еды полон стол!

– Знаешь, старик, у меня когда мысль в голову приходит, я должен яйца жрать. Не знаю почему.

– Завидую я вам, ребята, – сказала Вера, глядя на звезды.

– Это почему?

– У вас яйца есть.

* * *

Расходились за полночь. Настя уже никуда не успевала.

– Поехали ко мне.

– А родители? Нет, Петя, я так не могу.

– Да они спят давно.

Поймали такси, подъехали к его дому.

– Видишь, здесь аквариум вместо витрины. Настоящий.

– И что там, прямо живая рыба?

– Ну, когда ее подвозят, она здесь плещется, плавает. Можно видеть ее и с улицы, и изнутри. Выбрать любую к обеду. Вообще наш дом до войны построили, по американскому проекту.

Они зашли во двор и поднялись на четвертый этаж. Петя бесшумно открыл, они проникли в его комнату, тахта расстелилась быстро, правда, была очень узкой для двоих. Они легли и обнялись.

– Петя, только ты, пожалуйста, меня не трогай. Ладно?

– Это почему? Мы же любим друг друга.

– Я так не могу. Мне так не хочется. Просто обними меня и погрей. Знаешь, я худая, мне все время холодно.

– Может, тебе и сказку рассказать?

– Расскажи.

– Да я ни одной не помню.

– Нет, ну давай, раз обещал.

– Ну, ладно.

Петя встал, достал с верхней полки книжку, нашел в столе фонарик. Накрыл их одеялом с головой, они были как в чуме или как в палатке.

– Ну, слушай. Сказка называется «Халиф-аист».

 

Глава 15

Минут за пять до конца рабочего дня позвонила Белка. Петя понял, что что-то случилось.

– Детский сад. – Антон повесил трубку.

– Ну что там?

Антон жестом показал, что об этом здесь лучше не говорить.

– Хотите, поехали со мной? – предложил он.

Встретились в пивной на ВДНХ, в двух шагах от ВГИКа. В этом был глубочайший смысл – тут продавали чешское разливное пиво и шпикачки.

Белка нервничала, но виду старалась не подавать.

– Скоро, может, меня к вам на допрос при ведут.

– Интересно, – оживился Кира. – Когда ждать?

– Да кому ты нужна? – Антон пока не мог оторваться от колбасок. – Шастаешь, что ли, где не нужно?

– Да нигде я не шастаю. Вчера учусь себе спокойно, большой перерыв, сидим болтаем, а тут к нам привозят итальянцев, целую делегацию. Встреча в актовом зале: Фиорованти, Кастеллани, Лидзани… И вдруг какой-то умник, а скорее всего, полный кретин шлет им записку на сцену: как вы относитесь к встрече нашего руководства с творческой интеллигенцией? Ну, они люди западные, говорят: мы категорически против, чтобы власть вмешивалась в дела художника. А при этом ведь почти все они – члены компартии. В зале – овация. Наш ректор, Грошев, хороший дядька, попытался скандал как-то замять, но его освистали и согнали со сцены. В общем, вместо дня советско-итальянской дружбы у нас получилась политическая манифестация. Боюсь, не доучусь, разгонят всех. Все к этому идет. Всех по очереди в деканат пока вызывают.

– На сцену выходила?

Она кивнула.

– Выходи за меня замуж, – предложил Кира. – Уедем на север оленей разводить.

Белка его предложение проигнорировала.

– Накат пошел, – серьезно сказала она.

– Ты о чем? – не понял Антон.

– Да вообще, непонятно, что происходит. Марлен с Геной такой фильм сделали – с ума сойти можно. А его хоронят заживо.

– А что за фильм? – поинтересовался Петя.

– «Застава Ильича».

– Про революцию?

Она покачала головой:

– Про то, как жить дальше.

– И как жить дальше?

Белка замолчала – видимо, с Кирой ей не очень хотелось общаться.

– Свое искать, – наконец ответила она. – Пока ищешь, пока вопросы задаешь – ты жив.

– Значит, я точно жив, – успокоился Петя.

– Вызвали их на ковер, в просмотровом зале весь иконостас, и началось: фильм идеологически направлен не туда, молодежь не та, все не так. Суслов говорит: «А вы знаете, что такое Застава Ильича?» Все: «Ну да, район у „Серпа“, там действие фильма происходит». А он: «Застава – это сторожевой отряд, они нас от Ильича обороняют». Все переглядываются, что за маразм. А он продолжает: «Почему там молодежь картошку в мундире при свечах ест, у нас что, электричества нет?» И дальше такая же белиберда, и все ему поддакивают. И Хрущ в ту же дуду – «седые усы рабочего»… Фраза вечера.

– Какие усы? – не понял Петя.

– У Гены друг есть, он постарше, из Киева, писатель Виктор Некрасов. «В окопах Сталинграда» читал? Встречаться им только опасно, пьют вместе сурово.

– В «Новом мире» его очерки об Италии напечатали, – сказал Кира. – Он там про этот фильм тоже написал, похвалил.

– Ну так его это фраза и была: мол, я особенно благодарен Шпаликову и Хуциеву за то, что они не выволокли за седые усы на экран старого рабочего, мудрейшего из мудрых, на все имеющего ясный ответ. А Некрасова наверху не очень любят. Видимо, кто-то прочитал, стукнул – и ополчились.

Белка взяла у Антона кружку и выпила залпом половину.

– Скоро Хруща снимут, – сказала она, вытирая усы из пены. – У нас все об это говорят.

– У вас вообще много говорят. – Антон вернул себе кружку. – Дождетесь, загонят вас как-нибудь в опломбированный вагон и отправят на Запад. Баррикады строить.

– В «Нью-Йорк Таймс» недавно была статья на ту же тему. – Кира не упускал возможности расширять свои горизонты в библиотечные дни.

– И кто вместо? – удивился Петя.

– Фрол Козлов. – Для Антона, похоже, это тоже не было сюрпризом.

– Это кто кудри бриолинит? Ненавижу. – Белка сверкнула глазами.

– А его-то за что?

– Сидел в президиуме, когда в марте в очередной раз интеллигенцию собирали. Хрущ на всех орет, а он считывает слева направо, кто как себя ведет.

– Козлов сейчас второе лицо, – пояснил Антон. – Когда Хрущев уезжает, оставляет его на хозяйстве. Все последние указы: о тунеядстве, о валютчиках – его инициатива. Не дай бог нам такого. Сталинист.

– Погоди, ну а что там было, на этой встрече в марте? – спросил Петя.

– Цирк был. – Белка опять сделала быстрый глоток из кружки брата. – Сначала досталось Вознесенскому, тот просто голову в плечи вжал и стоял, Хрущ ему слова не давал произнести. «Уезжай, – говорит, – из страны, ты ее позоришь». При этом назвал его почему-то господином. Потом вместо Аксенова, тот должен был выступать, по ошибке поднял с места Голицина, графика, тот просто в красной рубашке сидел и улыбался. Вызвал на трибуну, говорит: «Рассказывайте». Тот: «А что рассказывать?» – «А вы кто?» – «Я Голицин» – «Князь?» – «Нет, – говорит, – я график. Реалист. Могу работы показать». – «Не надо. Ну раз вышли – говорите». – «О чем?» – «Сами должны понять, о чем». – «Не понимаю. Может, я стихи почитаю?» – «Какие стихи?» – «Маяковского». Зал в лежку, театр абсурда. Какая, на фиг, теперь отмена цензуры? Ионеску в Кремле.

– Да что ты паникуешь? – Антон поморщился. – Ничего страшного не происходит. Скоро вот глушилки снимут, будем слушать вражьи голоса.

– Они там, наверху, сами разобраться не могут. – Белка не могла успокоиться. – Ну вот скажите, с одной стороны, Солженицына на Ленинскую премию выдвинули, а с другой – Фурцева тут же делает доклад в ЦК, где подробно рассказывает, как мы будем мешать американцам снимать «Ивана Денисовича». Где тут логика?

Допили пиво.

– Так, понятно все, – подвел итог Антон. – Со цены вчера выступала?

Белка отвернулась:

– Два слова всего сказала.

– О чем?

– О дураках.

– А это кто?

– Сам знаешь. Фамилий я не называла.

– Ладно. Выгнать не выгонят – времена не те. Но на работу мне с такими вещами больше не звони.

 

Глава 16

Петя наконец начал немного разбираться в экономических хитросплетениях, слушая бесконечные разговоры Веры, Эдика и Антона на эту тему.

Рассказ Веры про цены единого уровня

Плановой экономике на все наплевать: на прибыль, на несчастные случаи на производстве, на то, во что превращались реки и леса, – ей важно тупо производить год от года все больше и больше, она и придумана для перехода от нехватки к изобилию. Только переход этот слегка затянулся.

В советской экономике с ценами десятилетиями царит хаос. Из отрасли в отрасль цены на одно и то же менялись в разы. Никто до конца не знал, кто кому платит и за что. Нужно было наконец выстраивать прозрачную цепочку цен от производителя к потребителю, пусть он платит столько, сколько это реально стоит. Все просто, если экономические отношения не запутаны в клубок.

В 1960 году при Госэкономсовете организовали комиссию по «ценам единого уровня», пора было наводить порядок, уравнять цены для всей промышленности. Во главе Хрущев поставил своего соратника по реформированию экономики, заместителя председателя правительства, академика Засядько. Тот поднял всех по тревоге, и ЦСУ ему подсчитало межотраслевой баланс – впервые в советской истории. Наконец-то поняли, кто, что, кому поставлял и по какой цене.

На него сразу ополчились отраслевики из тяжелой промышленности, еще бы, прощай, ценовые привилегии. Нажаловались Косыгину. Тот все застопорил на два года.

Засядько продолжал бороться. В начале 1962 года собрал совещание «ста ведущих экономистов» и попросил помочь разобраться в планировании и ценообразовании.

Узнав об этих дебатах, харьковский профессор-экономист Евсей Либерман написал свою знаменитую статью в «Правду», которую прочитал Хрущев и взял на вооружение. В ней Либерман предлагал сделать прибыль главным показателем промышленного успеха.

Из разговоров Веры и Эдика про статью Либермана

Харьковский профессор-экономист Евсей Либерман вызвал бурю своей статьей в «Правде», призывая сделать прибыль главным показателем промышленного успеха.

Всех давно волновал «магический кристалл» – параметр оценки эффективности работы предприятий, параметр, с помощью которого, как волшебной палочкой, можно будет по-настоящему управлять экономикой. Всего один параметр, не тысяча, поможет наконец разгрести авгиевы конюшни Госплана.

Только никак не могли определить, что это – себестоимость, самоокупаемость, прибыль, качество?

Вся беда была в том, что работала наша система по-идиотски: ты выполнял план, а тебе на следующий год прибавляли задание на пару процентов больше.

Если ты вдруг совершал прорыв и прибавлял процентов двадцать к плану, тебя обрекали танцевать от достигнутого, прибавляли эту пару процентов уже к твоему феноменальному результату, повторить который по объективным причинам часто было нельзя. Поэтому директора и плановики научились легко обманывать систему, размазывать эти двадцать процентов на пятилетку, план выполнялся стабильно, всем давали премии. Только настоящего движения не было, дело тухло.

Либерман предложил учитывать «нормативы длительного роста», на несколько лет определить взаимоотношения заказчика-государства и производителя. Он предложил оценивать результат работы по прибыли и рентабельности и таким образом исключить планирование от достигнутого. Все было проще пареной репы: все, что наработали, делили на стоимость оборудования, зданий и сырья; чем лучше все использовали и эффективней трудились, тем больше получали.

Из разговора Антона и Веры про реорганизацию правительства и эксперимент «по Либерману»

В марте 1963 года реорганизовали правительство, появился Высший Совет Народного Хозяйства.

Хрущев и Засядько рисовали себе примерно такую схему: права принятия решений передаются вниз, вплоть до директоров предприятий, советская экономика становится децентрализованной и саморегулирующейся. Предприятия работают, приносят оговоренную прибыль государству и с ним же определяют, как лучше вкладывать деньги в развитие. Вот и все взаимоотношения.

Москва должна была лишь координировать, составлять общие планы лет на 10–15 вперед. Госплан превращался из жесткодирективной структуры в научно-рекомендательную.

Идея была проста: не управлять, а дирижировать.

Тут же 48 предприятий по всей стране, абсолютно разного направления, в качестве эксперимента заработали по новой схеме.

Одним из них была швейная фабрика «Большевичка». Именно поэтому с невероятной быстротой гардероб москвичей и ленинградцев преобразился, иностранные журналисты с удивлением отмечали, что теперь они одеваются не хуже европейцев. Тут еще, конечно, сыграла роль и химическая промышленность, где тоже во всю шел эксперимент. Широко внедрялись искусственные материалы: нейлоновые рубашки, плащи-болоньи и капроновые чулки стали повседневностью.

Рассказ Эдика про триумф Немчинова

Академик Немчинов одним из первых в стране сообразил, какой прорыв сулит союз экономики с математикой. Вообще-то он занимался статистикой в сельском хозяйстве и, может быть, поэтому сразу почувствовал, как облегчают жизнь вычислительные машины, на что они способны. То, над чем работал большой штат его сотрудников месяц, машина считала за минуту. В 1958 году в Академии наук он создал свою лабораторию, где впервые математиков и кибернетиков «поженил» с экономистами.

Спустя некоторое время экономико-математические идеи стали модой, Немчинов разработал схему, направленную на преобразование советской экономики математическим способом.

Эта схема заработала к 1963 году. В ней стало все потихоньку сходиться. По всему Советскому Союзу появились новые кибернетические институты и факультеты. Родились математические модели для спроса, предложения, производства, планирования, перевозок и многого другого. Вовсю поступали заказы на автоматизированные системы контроля для предприятий. Военные кибернетики предложили гражданским всесоюзную базу данных для совместного использования на благо страны.

Чтобы эту схему поддержать и укрепить, в мае 1963 года вышло постановление ЦК КПСС «О развитии и использовании вычислительной техники в народном хозяйстве».

На базе своей лаборатории Немчинов только что создал ЦЭМИ, Центральный экономико-математический институт, чтобы внедрить математические методы и ЭВМ в практику управления народным хозяйством.

Туда Эдика и пригласили работать, но он пока думал.

 

Глава 17

В начале лета позвонила Катя, вот уж чего Петя никак не ожидал. Сказала, что у нее есть два билета на премьеру в Дом кино, предлагала сходить.

Петя подумал, что в этом ничего страшного нет, Настя вечером занята в театре, ну встретится он с Катей, ну посмотрят друг на друга, расскажут, кто как живет, что в этом такого? Еще и фильм хороший посмотрит.

Название его, правда, было какое-то легкомысленное – «Я, бабушка, Илико и Илларион». «Грузия-фильм».

Собралось много народа, в основном киношники. Они все крепко выпивали, женщины курили, были энергичны и самостоятельны. Особняком держались грузины. Не в смысле кучкой, просто их было сразу видно – улыбались, шумно разговаривали и тоже много пили в буфете.

Катя почти не изменилась. Она стала еще мягче, женственней, где-то успела загореть, и платье на ней было очередное из серии замереть и открыть рот.

– Ну, как ты? – спросил Петя.

– Я живу.

– А как ты живешь?

– Да, в общем, неплохо. В моей жизни мало что изменилось. Ты только исчез.

– Я не исчезал. Это ты исчезла.

Катя долго молчала.

– Ну а ты как?

– У меня девушка. Балерина.

– Я знаю. Любишь ее?

– Очень.

– А я тебя, Петя, люблю. Как-то вдруг раз и поняла.

У Пети вдруг мелькнула подлая мысль: «Грузия-фильм», премьера, грузины, которые выпивали за соседними столиками и смотрели на Катю во все глаза. Может, она его специально пригласила, чтобы показать, что не одна? Может, кто-то из них ее знает и знаком с этим ее парнем из Тбилиси? Вера рассказывала, что он связан то ли с театром, то ли с кино.

– Ну что ты глаза отводишь? – спросила Катя.

– А почему ты год молчала? Почему только сейчас позвонила?

– Ну знаешь, на все нужно свое время. Я же не просто так живу, плыву по течению. Я пытаюсь разобраться. С собой разобраться. И поняла.

– Что поняла?

– Что мы не случайно встретились, Петя.

Еще пять минут назад все было так понятно, так просто. Светило солнце, лето наступало. А сейчас он словно под волну глубокую поднырнул. Уши заложило, и не вздохнуть. Несет куда-то, переворачивает.

– Но ты же опять уедешь?

* * *

Лето, лето. Опять лето. Троллейбус почти опустел, через две остановки конечная, Политехнический. Только почему-то суета за окном, у метро люди в черных костюмах раздают прокламации. Не сон ли это? Люди странные, при галстуках, одеты с иголочки. Вытаскивают листы из своих пачек и протягивают прохожим, налево-направо. Да, еще важная деталь: они китайцы.

Хорошо, до этого тут был Китай-город, сейчас площадь Ногина. Но почему китайцы? И почему листовки? И почему люди в черном?

Вокруг растерянно кружил постовой. Двигался медленно, словно зачарованный. Граждане листовки брали и читали. Некоторые отдавали их назад. Но таких было мало.

Пока Петя думал, выйти или нет, двери закрылись, и он поехал дальше. На работе ему сразу же объяснили, что к чему.

* * *

Все оказалось просто. Это были китайские дипломаты.

C Китаем давно зрел конфликт, копились взаимные обиды, китайцы обвиняли нас в ревизионизме, в трусости и пресмыкательстве перед «Бумажным тигром» – США, на их взгляд, из-за Кубы обязательно нужно было воевать и бросать друг на друга атомные бомбы. А мы понимали, что у них своя корысть – им нужны наши технологии, наши ракеты, и вообще, чем богаты – будьте добры… Страны братские, коммунизм строим, дайте. А вместе с корыстью росла у китайцев большая фига в кармане.

Еще было важное обстоятельство – Мао смотрел на вынесенного из Мавзолея Сталина, и ему это совсем не нравилось, такой взгляд в будущее его не устраивал.

В начале лета руководство двух стран наконец договорилось о встрече. Предстояло решить все полюбовно, но Мао в Москву ехать не захотел, Хрущев в Пекин тоже, достаточно ему было прошлого раза, когда Великий кормчий назначал ему встречи в бассейне и учил его плавать, а с окон спальни в первую же ночь исчезли противомоскитные сетки.

В Москву должен был приехать Дэн Сяопин, но накануне Мао вдруг опубликовал в печати письмо, где обвинял СССР в капитуляции перед империализмом, борьбе за мир и других смертных грехах.

Китайским дипломатам было дано строгое задание отпечатать это письмо и раздавать в Москве всем встречным-поперечным. Чем они и занялись.

Дело было для дипломатов непривычное, но в Китае уже четыре года почти все занимались непривычным делом: строили домашние доменные печи и переплавляли сковородки на чугун, чтобы враз догнать Америку. Называлось это «большой скачок».

* * *

Через несколько дней дипломатов выслали, тогда китайцы решили действовать через проводников. В поездах Москва – Пекин они разносили вместо чая все те же листовки, а заодно и щедро швыряли их в окна по пути следования, благо поезд шел через всю страну.

Наконец, в начале июля, во всех советских газетах было опубликовано обращение, где разъяснялись все китайские ошибки и перегибы.

Но рано или поздно все должно было устаканиться. Некоторые говорили, что это произойдет, когда не будет Мао. Некоторые – когда Хрущева.

* * *

Вдруг стало очень много текучки. Петя чувствовал, составляя «объективки» и читая данные соседнего отдела, как стремительно теряет очки Хрущев.

Он с удивлением узнавал о волнениях и забастовках в Кривом Роге, Муроме и Краснодаре, уличных демонстрациях в Донецке и Ярославле. Даже в Москве, на автомобильном заводе «Москвич», была стычка рабочих с администрацией.

Хотя еще недавно Кира переводил ему статью из «Нью-Йорк Таймс», где отмечалось, что «жизнь в Москве, несмотря на неурожай, стала лучше, в магазинах появилось больше товаров и дышится легче, особенно интеллигенции».

По мнению Киры, власть потеряла свою таинственность и сакральность, у нас появился правитель, который позволяет над собой смеяться. И сам смеется.

При Хрущеве живется как в цирке – один кривляется, остальные хохочут.

 

Глава 18

Зарядил дождь – мелкий, осенний. Хорошо хоть на конечной можно сесть и ехать до дома, в окно смотреть. Ничего не хочется – ни читать, ни думать. И троллейбус какой-то напряженный. Душно очень.

За окном – толпа. У булочной. За хлебом? Или, может быть, что случилось? Через две остановки еще булочная, и такая же толпа, даже больше. И фигуры какие-то злые.

Он вышел на своей остановке. У магазина опять стоят люди. Дождь моросит, никто внимания на него не обращает, настроены все решительно. И говорят о голоде.

О каком голоде?

Говорят о небывалой засухе, какая бывает раз в сто лет. Кто-то даже вспомнил точно – последняя случилась в 1890-м, еще при царе. Тогда был мор, и целые губернии опустели.

Начали обсуждать пыльную бурю на целине, там плодородный слой вместе с посевами унесло к чертовой матери, и теперь на закупку хлеба за границей якобы потратили уже треть золотого запаса.

Кто-то вышел из магазина и сказал, что там все равно ничего нет, можно не стоять. Ни белого, ни «орловского», ни вермишели, ни манки. Ржаной пока лежит. Есть еще какие-то новые батоны, зеленого цвета.

Очередь загудела: зеленый хлеб… Ну что, Лысый, доигрался? Допаясничал? Недолго тебе осталось. Коммунизм хотели построить, Америку догнать.

Хлеба нету!

Изобилие…

Ничего, люди добрые. Блокаду пережили и изобилие переживем!

Кто-то вспомнил Сталина.

И тут какой-то молодой парень вдруг рассказал анекдот.

– Послали Василия Ивановича с Петькой сельское хозяйство поднимать. Фурманов им наказ дает: «Смотри, Василий Иванович, надо, чтобы кукуруза была, как телеграфные столбы, овцы – как львы, а коровы стояли, как книги в шкафу. Приезжает через год с проверкой. «Ну как, справились?» – «Все сделали, как велел, – отвечают. – Кукуруза растет, как телеграфные столбы, через каждые несколько десятков метров. Овцы как львы, шерсть растет только на голове, и немного на хвосте. Коровы – как книги в шкафу, одну вытащишь, остальные падают».

Все засмеялись.

Посыпалось – еще и еще. Некоторые из «их» анекдотов были добросовестно пересказаны. Некоторые расцвели, и в них появилось то золотое сечение, о котором говорил когда-то Лук. Рассказанный парнем анекдот Петя не слышал – значит, сработало, пошло.

Он чувствовал себя как именинник. Так, наверное, у режиссеров бывает на премьере. Очень хотелось во всем признаться, и Петя представил, как ему зааплодируют и он будет кланяться. А вот та девушка сбегает и принесет ему цветы.

Вместо этого Петя вдруг рассказал еще один, из нового проекта, только «армянское радио» убрал.

Знаете почему была засуха 63-го года? Слишком много пели «Пусть всегда будет солнце»!

Покраснел и через минуту вышел из очереди.

А в ней даже отсутствие манки стало не таким страшным. Народ повеселел, глаза заблестели. Кто-то рассказал, что временно ввели новые стандарты на выпечку хлеба, добавляют кукурузную муку, поэтому батоны и зеленые. А мужчина с бородой добавил, что ел такой в Америке, он там считается деликатесом. Еще говорили, что бесплатный хлеб в столовых обещают вернуть через год. «Главное, что карточки не ввели, – вздохнула пожилая женщина, – очень уж не хочется назад, в 47-й».

В Америке устроили всемирный конкурс на самое глупое лицо. Хрущев выиграл, но не принимает премию. «Но вы же выиграли!» – «Но я же не играл!»

И Хрущев вдруг превратился конечно же в придурка, но такого своего придурка. Ну что с него взять? Ну, куролесит. Такого, видно, заслужили.

 

Глава 19

В конце октября Петя взял Настю на игру, хотелось показать живой КВН.

Настя смеялась, особенно ей понравился взбесившийся робот, который потерял управление и пошел на телекамеру, еле его успокоили. Робота привезли из Киева, команда Института летчиков гражданской авиации встречалась с московскими физиками. В конце разгорелись страсти, как понял Петя, из-за значков, которые подарили киевляне. Фирменный знак КВН был в летной фуражке. Председатель жюри гроссмейстер Таль размяк и присудил им победное очко.

Петя повел Настю за кулисы и скоро нашел Акселя. Тот сидел в полном одиночестве посреди огромной комнаты. Дело сделано, игра позади.

Пете он обрадовался, они разговорились. Аксель улыбался, но глаза у него были усталые и немного грустные.

Он рассказал, что передача стала самой популярной на телевидении, обгоняет любые кинофильмы, но нужно двигаться дальше, развивать ее на тех же самых принципах. А у него нет уверенности, что произойдет именно так.

Пете показалось, что он говорил скорее себе, чем ему.

– Вот смотри, приехала команда из Киева. В Москву ее провожала вся Украина. Мы решили провести кино конкурс и заранее их об этом предупредили. Когда киевляне приехали, выяснилось, что они привезли с собой фильм, специально для такого случая снятый на Киностудии Довженко. Не студенческая работа! Их, конечно, можно понять: приехали в Москву, тут все свои, у передачи московские авторы, ведущие, уже сыгранная команда – все как будто против них…

Аксель закурил, подошел к окну и продолжил размышлять.

– Ты знаешь, после того, как руководство почему-то решило подключать другие города и расширять клуб, мы тут же стали терять в качестве. Уровень игры падает.

– Ну… подтянутся постепенно.

– Начальству уже сейчас нужно показывать, что у нас повсюду живут талантливые люди. Может случиться самое страшное. Не удивлюсь, если придется заранее раскрывать содержание конкурсов – и тогда пиши пропало. Конец импровизации, конец игре. Клубу конец.

Он достал из кармана значок.

– Значки эти дурацкие сделали. На фабрике, на госпредприятии, они же нарушили джентльменское соглашение! Важнейшее правило – все делаем на коленке, все своими силами…

Аксель повертел его в руках и спрятал в большом шкафу, открыв первую попавшуюся дверцу.

– Деньги появляются в клубе. Понимаешь? Никому из всех московских и подмосковных команд никто сроду денег не давал. А теперь они придут.

– Откуда?

– Из городов, республик, там ведь начальство – райкомы, горкомы. Не посрамим честь! И начнется уже не соревнование студентов… Теперь все это будет за спиной маячить и свою волю диктовать – вот чем все может закончиться. А у нас же клуб, духовное братство. У нас не зрелище ради зрелища. У нас не про то, кто острее, кто умнее, кто находчивей. У нас другое.

Он сел и задумался.

– Есть, конечно, у меня идея. Сделать помимо КВН еще разные направления: Театр Веселых и Находчивых – слить туда всю нашу театральность, направление чистой эрудиции, направление юмора. Чтобы от нас отвязались и КВН оставили в покое.

В комнату вошла девушка.

– Познакомьтесь, это Лена. Лицо советской цензуры.

Девушка улыбнулась.

– Ее сажают рядом с телекамерой и, когда команды начинают нести, с точки зрения начальства, что-нибудь неправильное, показывают ее крупный план. А звук убирают.

У советской цензуры было очень красивое лицо.

* * *

Мухин познакомил Петю с Гариным. У того было много разной музыки, к тому же еще и шведский проигрыватель с магнитофоном. Он тоже был музыкантом, много сочинял, в какой-то момент в поисках новых мелодий даже попросил Мухина научить его играть на гитаре и отложил свой аккордеон. А потом послушал пластинку Хэмптона и загорелся вибрафоном. Родители его были цирковыми акробатами, зарабатывали прилично и сразу купили сыну дорогущий немецкий инструмент. Теперь он носил его на концерты и мучился – две огромные коробки килограммов по двадцать пять. Гарин Пете сразу понравился – хороший парень, добрый, красивый, правда, за это его, по словам Мухина, часто били, слишком уж был любвеобильным.

Несколько раз Петя уже к нему приходил, а на этот раз попал в праздник, было 7 ноября. Гарин ему дал все что нужно и пригласил к столу, у родителей как раз были гости. Компания была шумная и дружеская, тут все друг друга давно знали, в основном собрались артисты и цирковые. Темп был хороший, тосты практически перетекали один в другой. Не пили двое, обоих Петя узнал – один знаменитый киноактер, другой – клоун.

В какой-то момент они вышли на кухню, Петя тоже, за творческими людьми было не угнаться, требовалась передышка.

На кухне эти двое, совершенно не стесняясь, достали из холодильника бутылку водки, аккуратно налили друг другу по стакану и так же бережно помогли друг другу выпить, у обоих был жуткий тремор, рука ходила ходуном, и стакан до рта было не донести. Закусили огурчиками из банки и повеселели.

Актер сразу ушел, а клоун остался покурить. Разговорились.

– Ну а чем вы занимаетесь, молодой человек? Инженер, наверное? Ленькин друг?

– Мы с ним музыкой обмениваемся.

То ли водка подействовала – с Петей у нее было не очень, – то ли обстановка, клоун с добрым лицом, никого он тут не знал, но неожиданно для самого себя он сказал:

– А я анекдоты сочиняю.

– Анекдоты?.. – Тот на него посмотрел с интересом. – Да какая же это профессия?

– Я добрые анекдоты сочиняю, чтобы злые не приживались. Чтобы людям спокойней жилось и они не дергались.

– Кто же тебя на работу-то такую нанял?

– Кто следует, – сказал Петя многозначительно. – А злые анекдоты нам часто из-за океана подсовывают.

Правда – так правда.

– Вот мы и боремся.

– Бедные. – Клоун вздохнул. – А я, между прочим, анекдоты давно собираю. В 36-м начал их в свою записную книжку записывать… Ну и еще афоризмы, случаи из жизни. Через три года в армию пошел – было уже шестьсот штук. А когда война началась – полторы тысячи. Представляешь? В то время. Ну а сейчас их у меня… – Он махнул рукой. – Я вот что тебе скажу. Сколько там вас, писателей? Трое? Понятно. Не остановите вы ничего и своего толком не создадите. Куда против стихии-то? Ты вообще хоть знаешь, для чего анекдот-то нужен?

– Нет, – соврал Петя.

– Чтобы баба дала. У нас же бабы все задерганные, столько всего на них. Вон, асфальт укладывают. Ну как к ней подберешься после асфальта-то? А анекдот рассказал, она и расслабилась внутри, дальше уж от тебя зависит. Но она хоть тебя увидела в этот момент. Бабой себя почувствовала.

Клоун выкинул окурок в окно и налил себе из трехлитровой банки с подоконника, перевязанной сверху марлей, чайный гриб.

– Ищите самых озабоченных. И кто языком трепать умеет. И времени у кого вагон.

– Студенты, что ли?

– Студенты. Сам наверняка в самодеятельности был. Сценки придумывал? Вот возьмите и организуйте все это по всей стране. В массовое движение. Как «Кожаный мяч». Или «Золотая шайба». Чтобы вся страна играла – шутки и анекдоты придумывала. Представляешь, поток какой пойдет? Под ним вся плесень сгинет. Сюда уж не сунуться будет никому во веки вечные. Создайте условия, придумайте механизм. Включите. И посмотрите, что получится.

Клоун похлопал его по плечу, налил себе еще на дорожку и пошел в комнату.

* * *

Петя пошел к Филиппычу один, не было смысла делить эту историю на троих и долго ее обсуждать, важно было донести все быстро и не расплескать.

Все свои мысли он попытался сформулировать на бумаге, но толком ничего не вышло.

Филиппыч ничего не понял:

– Ну и что? Так там и так все шутят. Передача живая, интересная. Что еще-то?

– Я разговаривал с одним из ее авторов, с тем, кто ее еще и ведет.

Филиппыч внимательно посмотрел на Петю.

– У них передача развивается, растет вширь, подключаются команды из городов и даже республик. Чтобы не потерять в качестве, они хотят ее реформировать, сделать несколько направлений. КВН оставить как есть, а добавить еще ТВН – Театр веселых и находчивых, и в том числе передачу, где был бы только юмор. Представляете?

– Нет пока.

– Перед участниками будут ставить другую задачу – быть остроумными. Только и всего. Генерировать блестящие шутки. Уровень юмора и его качество изменится на порядок. Будет не конкурс эрудитов – будет конкурс остряков! Вовлечение городов и республик добавит азарта и развлекательности. Игра станет глобальной. Как «Золотая шайба» у мальчишек. Играть начнут везде – в школах, институтах, заводских клубах, воинских частях, пионерлагерях…

– В детских садах…

– В том числе. Вот тогда наконец смех по-настоящему превратится в живую стихию. Всесоюзная вакханалия шуток, на все отзываться юмористически! Это же такая прививка, больше тут ни одна зараза не пристанет, сколько ни засылай. Вы же нам сами говорили про коллективный смех. Люди будут смеяться и превращаться в соучастников и единоверцев!

– Бесструктурное управление через мировоззрение.

– Что? – не понял Петя.

– Продолжай.

– Шутки станут рождаться повсеместно. Игра, импровизация, предусматривающая всеобщее участие. Коллективное творчество, коллективный гений. Scenius.

– Что? – теперь не понял Филиппыч.

– А нас тогда можете уволить.

 

Глава 20

– Мухин, ты где был? Столько времени ни слуху ни духу. – Вера в халате напоминала главврача.

– В Стокгольме.

– И что, решил там под машину броситься?

– Нет, это уже в Москве все случилось. Там я только в тюрьме немного посидел.

Мухин попал в аварию, чуть не убился, но уцелел и лежал в Склифе. Произошло все нелепо. Кобзон спешил с концерта на концерт. Перед первым выступлением в Колонном зале встретили Гагарина с Титовым, в буфете выпили с ними коньячку, космонавтов часто приглашали на подобные мероприятия в качестве почетных гостей. Как обычно, на сцене Кобзон перебрал по времени, в Лужники уже практически не успевали, и Титов на своей «Волге» предложил их подвезти. Зима, гололед, гнали вовсю. На Пироговке уходили от лобового и въехали в стоящий троллейбус, как раз той стороной, где сидел Мухин. Все были живы-здоровы, серьезно пострадал только он.

Собрались всей компанией, Петя даже позвонил Гарину. Купили апельсинов, конфет шоколадных, колбасы-сыру, коньяк пять звездочек и приехали к нему в больницу.

Было уже поздно, и их еле пустили. Всем выдали белые халаты, они шли по коридору, как запоздалый консилиум. В отделении Гарин сразу же вызвался пойти отвлечь медсестру, чтобы спокойно можно было выпить и не таиться. Соседей у Мухина было трое, один уже спал, а двое других где-то в коридоре играли в шахматы.

Мухин лежал красиво, как больной Некрасов. Выдвинули на середину палаты тумбочку, Вера с Люсей стали хлопотать и превращать ее в праздничный стол.

– Я, Веруня, за этот год уже полсоюза успел объездить, – похвастался Мухин. – И еще десять дней в Швеции был.

– Все с Кобзоном?

– Нет, туда поехал как джазмен.

– Ты же джаз не играешь, – удивился Кира.

– А кто его вообще в Москве играет, на гитаре-то? – Мухин уже оценил принесенные дары, и ему хотелось уже побыстрее начать. – Туда бригаду собирали по особому принципу. Для шведов было самым главным, чтобы артисты диковато выглядели.

– Это как? Бородатая женщина на арфе?

– Типа того. С нами был оперный бас из Бурятии, лицо как блин, колобок во фраке, только с бакенбардами. Певица Подошьян, персонаж из сказок Шахерезады, хотя джаз пела здорово. Еще был акробатический номер, так те вообще скакали, как гунны.

– Мухин, а как выглядят гунны? – уточнил Антон.

– Примерно как гномы.

Наконец выпили, и Мухин повеселел.

– Первое выступление в Стокгольме, концерт-холл, сначала отделение играл оркестр Каунта Бэйси. Потом уже мы вышли. Ничего, хлопали. В газете заголовок видел: «Русские медведи играют джаз».

В это момент проснулся сосед напротив. Посмотрел на них, повернулся на другой бок и снова заснул.

– Концертов играли много – по два-три в день. Это первый был в таком шикарном зале, а потом бог знает где выступали: и в больнице, и в шахте. Миша Мунтян, наш пианист, взмолился. «У меня, – говорит, – руки уже отваливаются всем вам аккомпанировать. Кто меня спасет – поставлю ящик коньяка». Я вызвался.

– Играл на рояле?

– Нет, стал клоуном. Я за всю свою жизнь в сборных концертах столько сценок повидал… Вот кое-что и вспомнил. Пришел в посольство, попросил перевести текст на шведский. Выучил его и начал выступать.

– И что за сценки?

– Ну, например, я выхожу и говорю: «Здравствуйте, сколько стоит эта большая ягода – арбуз?» Потом начинаю есть арбуз. И так минут пятнадцать. В этот момент Мунтян отдыхает. По приезду проставился.

– А как в тюрьму-то попал?

– Из-за Кеннеди.

Похоже, настал час мухинского триумфа.

– Двадцать второго ноября отыграли концерт, нас попросили спуститься вниз и закрыли в комнате с решеткой. Там такие есть в театре, для буянов. Сидели там часа три. Приехал советник из нашего посольства, выяснилось, что Кеннеди убили.

– Погоди, а какая связь-то? Его убили в Далласе, вы в Стокгольме. На сцене.

– Ну, вроде его бывший советский гражданин убил, там на это особо обращалось внимание. А мы – русские артисты, Стокгольм таких в первый раз видит, тем более все как на подбор гунны, буряты… Потом выпустили. Я там газету купил, где были фото его убийства, провез ее в рукаве в Москву.

– Покажешь? – спросил Петя.

– Да я уже ее выбросил, зачем мне такое в квартире-то держать?

Все замолчали. Потом решили помянуть Кеннеди, хорошего человека.

– У меня бабушка плакала, когда его убили, – вздохнул Петя.

– А мне моя начальница, Ильина, про своего знакомого рассказала, из «Известий», – вступила в разговор Люся, – вы его статьи наверняка читали, у него еще имя странное – Мэлор. В тот день он дежурил по газете, и, когда телетайпы отстучали новость, вечерний тираж уже грузили в машины. Но «Неделя» еще версталась, и он на свой страх и риск напечатал там огромный портрет Кеннеди. Ну как-то и с человеческой точки зрения это правильно, и с политической, телетайпы-то наяривают, что Кеннеди убил «бывший советский гражданин». На следующее утро ему звонит Ильичев, как главный идеолог и куратор всего нашего агитпропа. Мой Огурцов в лифте, помните? И пошел на него орать: «Кто вам дал право брать на себя функцию Бога?!» А Мэлор ничего не понимает. «Вы поместили у себя в газете портрет такой величины, какой мы печатаем только на смерть кого-то из Политбюро! Партбилет в карман и быстро ко мне. Но вернетесь без него, обещаю».

– Перерожденец, – покачал головой Петя. – А мы его за прогрессивного считали.

– Мелковат оказался, – согласилась Люся. – Мэлор поднялся к главному редактору, к Аджубею, и все ему рассказал. Тот сначала долго матерился, а потом говорит: «Не ходи никуда. Хрущев уже принял решение – Микояна на похороны посылает. Хотел сам лететь, еле отговорили».

– Вот так у нас Кеннеди и членом Политбюро стал, – подвел итог Кира. – Посмертно.

Выпили не чокаясь.

* * *

Сидели хорошо. У батареи уже стояли две пустые бутылки с нежно-голубой этикеткой, коньяк был грузинский, но шел исключительно.

– Ну а что здесь-то творится? – Мухин немного разомлел и опять почувствовал себя слегка иностранцем.

– Скоро всем загранпаспорта выдадут, – объявила Вера. – Можешь в свой Стокгольм вернуться. И клоуном там работать, шведский ты знаешь. Будешь опять про арбуз свой рассказывать.

– И про ням-ням, – невпопад вспомнил Петя.

Кира с Антоном засмеялись.

– А вы, дорогие, зря смеетесь, у вас допуск, секретность. Будете дома сидеть. А так, всем другим лафа.

Все мало что понимали, о чем вообще Вера.

– Хрущев у Тито был в августе, две недели провел, – пояснила она. – Тот его сначала к себе на остров Бриони затащил, а нашему на месте не сидится, так и объездили вдвоем всю Югославию, не разлей вода. Тито своими успехами хвастался – смотри, мол, что у нас тут творится. Хрущев-то на разведку поехал, югославскую модель посмотреть, как там все работает, что там за советы на предприятиях, эффективно ли самоуправление. В итоге понял, что все то же самое, только в другой цвет выкрашено, показуха и бутафория, у нас будет по-другому. Но… Увидел миллион иностранных туристов – немцев, французов. Спрашивает у Тито: «А чего это у вас тут? Вы что, шпионов не боитесь?» – «Нет, – отвечает тот, – не боимся. Шпионов мало, а зато туристов смотри сколько. Знаешь, сколько они приносят валюты в год?» Хрущев: «Понятно. А своих-то не страшно из страны отпускать?» – «Да кому они там нужны? Поработают немного и возвращаются. Зато деньги опять же привозят. А кто там остается, родным шлет». В общем, поехал Хрущев за одним, а вернулся с другим, вот как бывает. Короче, готовьтесь – скоро границу откроют. Сначала сюда, а потом и на выезд. Каждый сможет путешествовать, а если захочет – и поработать. Если, конечно, устроится. Будет возможность самовыразиться.

– Я могу Ихтиандром, – задумчиво сказал Антон, – у меня неплохо получается. Костюм мне бы только хороший сшить.

– Ты сначала английский выучи, дружок. А то придется тебе за круизными теплоходами плавать, кильку просить.

Тут вбежала Белка, она была без всякого халата, в своей белой синтетической шубке, и опять выглядела как Снегурочка.

– Мухин, ну как Стокгольм?

– Он там клоуном работал, – сдал своего друга Антон. – И в тюрьме сидел.

– А стриптиз видел? На порнофильмы ходил? Эротические журналы с красавицами покупал? Признавайся! Ну хоть как-то сексуальная революция тебя охватила?

– Мне она ни к чему, и так справляюсь. Ходил на фильм Бергмана.

– Ого! – удивилась Белка. – Ничего себе!

– Там есть такая сцена, женщину один привязал к кровати и насилует. Разрешили посмотреть. А журналов не покупал, видел на лотках, но побоялся. Вот только с Кеннеди газету купил.

– И Кеннеди убили, и КВН похоронили. – Кира вздохнул. – По крайней мере, для всей Европы.

– Это каким же образом? – удивилась Люся.

– Осенью его решили поставить в программу трансляций на Интервидение. Ну, естественно, все забегали, хочется как следует все сделать, показать всему миру современного советского молодого человека, какой он умный и свободный. Прямой эфир назначили на 23 ноября. Вдруг накануне бац – убит президент США. Американцы на всех телеканалах поставили заставку с одним только словом – «Позор», во многих странах объявили траур. А тут нужно выходить на всю Европу с веселыми конкурсами.

– И что? Вышли?

– Никто не хотел принимать в этом участие. Жюри отлавливали по домам. Заставили.

– Позор.

Достали четвертую бутылку. Сосед окончательно проснулся, налили и ему. Вспомнили про Гарина, он, видимо, по-прежнему отвлекал медсестру. Кончилась закуска, остались одни апельсины.

– Кто-нибудь пробовал апельсины с черной икрой? – спросил Мухин.

– А где икра? – насторожилась Белка.

– Я просто ел такое. На свадьбе у Николаева с Терешковой.

– Мухин, это бесстыдство, – не выдержала Белка. – Мы тут крутимся как белки, извините, в колесе, а ты – и в Африке, и в ГДР, клоуном в Стокгольме поработал, в тюрьме посидел, один космонавт тебя чуть не угробил, другие тебя на свадьбе апельсинами с икрой угощают. Мы, может, в разных странах с тобой живем?

– У вас Москва одна, у меня другая, – загадочно ответил Мухин. – Все вот здесь. И он показал себе на грудь.

– А я хочу, чтобы у меня тоже была тюрьма с Африкой. И апельсины с икрой. И у всех у нас.

– Мухин, ну давай про свадьбу-то расскажи. Они тоже в прачечную-автомат ездили? – Антон приобнял Веру.

– Бери выше. У них орбита была.

Мухин взял паузу и все в этот момент начали представлять кто чего.

– А на свадьбе… Скукота. Сначала на «Чайках» на улицу Грибоедова поехали, во Дворец бракосочетания, но это без меня. Потом в Кремлевском дворце застолье, все официально, Хрущев речи говорил, концерт небольшой, мы играли, а потом нас Адриан с Валей уже в Звездный пригласили. Выпивки полно, а из еды – только апельсины и икра, ни корки хлеба. Пара-то звездная… Из космоса, похоже, до сих пор не прилетели. Я с Надей был, с женой, она голодная, так Николаев ей апельсин икрой намазал – ешь, говорит.

– А как с Кобзоном? – поинтересовался Кира. – Нравится? Музыку-то хватает времени сочинять?

– Да где там, – махнул рукой Мухин. – Иной раз по пять концертов в день играем. А если сольно, так он три часа на сцене поет. Недавно выступали в Дубне, уже двенадцать ночи, он все поет, мы ему говорим: «Заканчивай, домой пора». – «Сейчас», – говорит, а сам поет. Тогда мы разозлились и после того, как он наконец со сцены ушел, еще четыре номера сольно сыграли. На что он опять вышел и запел.

– Мухин, а «Битлз» в Стокгольме популярны? – вдруг спросила Белка. – У нас этой осенью вся Москва с ума по ним сходит.

– Не люблю я их. Одно кривлянье. Играть не умеют.

– А ты можешь, как «Битлз»?

– Не получится у него, – улыбнулся Кира. – Их много, а он один.

– Табуретка? – догадался Петя.

* * *

– Кресло-каталка! – Гарин ввез в палату инвалидное кресло. – Сейчас мы тебя, старик, покатаем. Чтобы спалось крепче.

В палату возвратились соседи-шахматисты, следом зашла медсестра, сказала, что тянуть с отбоем уже нельзя, пора выключать в палате свет.

Мухина переложили в кресло и вывезли в коридор.

– А давайте свадьбу сыграем? – предложил Петя.

– А где твоя-то царевна-лебедь? – Вера посмотрела на него с интересом.

– Танцует, сегодня спектакль. Только она там Фея-Весна.

Решили поженить Гарина с медсестрой, был вариант еще Киры с Люсей, но в последнее время у них происходило что-то непонятное, и их трогать не стали.

Выпить уже было нечего, к таксистам за бутылкой бежать опасно, назад могли не впустить. Тогда медсестра сказала, что она сейчас все организует. Ждали спирт, а она прикатила откуда-то еще и какой-то баллон. Сказала, что, когда есть выбор, это лучше. И предложила лечь на кушетку первому желающему. Пете было интересно, и он лег. Антон ему сказал, что это наверняка веселящий газ, закись азота, тут главное все рассчитать правильно.

Стало действительно веселей. Все стали ложиться по очереди, в конце легла сама медсестра, маску ей подставил Гарин.

Спирт тоже пили, медсестра только просила всех не шуметь, а то ее убьют. Не шуметь уже никак не получалось, стали играть в рикшу, разгоняться с Мухиным по коридору. Кира прикатил еще одну каталку, теперь можно было устроить гонки. Вера держалась дольше всех, уводила Антона домой, а потом вдруг запела украинские песни. Из палат стали выходить больные, соревнование пришлось отменить, а свадьба продолжалась. Фату сделали из бинтов, разрезали на ленты и скрепили резинкой сверху. Гарин был и так красивый, он всегда выглядел как жених. Медсестра сказала, что можно пойти в приемный покой, там есть особый бокс на случай эпидемии, он всегда пустой. Там действительно было просторно и пусто, хотя очень страшно. Стояли в ряд какие-то страшные ванны, по другую стороны кафельные ниши – душевые. Видимо, тут планировалось встречать тифозных больных. Антон сказал, что эпидемий больше не будет, предрассудки долой, и включил воду везде, где только мог. Люся читала Ахмадулину, но никак не могла вспомнить финал. Белка отцепила от стены какой-то канат и раскачивалась вдоль всего бункера, как мартышка. Вера продолжала петь по-украински про сосну. Мухин сидел, как цыганский барон, цветов только не хватало. Петя сказал, что где-то тут наверняка есть искусственные цветы и, если медсестра покажет ему дорогу в морг, он быстро сгоняет.

Тут все немного протрезвели. Медсестра закрыла воду. Вера кончила петь. Люся о чем-то задумалась. Белка наконец упала. Мухин заснул. Кира и так был спокоен.

Антон сказал, что пора домой.

 

Глава 21

Была последняя игра года, Петя опять пошел в Телетеатр с Настей. Участвовали все команды, их посадили в глубине сцены за отдельные столики. Сразу же попросили капитанов выйти в фойе, нужно было за время сегодняшней игры придумать и принять устав клуба. В прямом эфире.

Аксель был на сцене какой-то напряженный, Петя сразу это заметил.

Темой для домашнего задания в этот раз выбрали скуку, заявив, что для клуба это враг номер один.

– Но скуку не так-то легко поймать на мушку, – предупредила Света, которая вела игру вместе с Акселем. – Мало того, что она маскируется, она еще и существует в самых различных проявлениях. Сейчас всем участниками предоставляется право сделать по одному выстрелу по скуке.

Право первого выстрела дали команде загадочного ЦНИИКа.

– Мы представляем научно-исследовательский институт, поэтому, получив задание жюри, мы провели научную работу, о результатах которой сейчас сообщим. – Шустрый парень читал по бумажке. – Скука скуке рознь. Мы за организованную, деловую, конкретную скуку. Именно такой скуке человек должен посвящать все свое время. На сегодняшний день вполне благополучно обстоит дело лишь в рабочее время. Огромная задача по созданию высококачественной скуки в свободное от работы время ложится на плечи творческой интеллигенции. Конечно, отдельные успехи есть, но этого явно недостаточно. Мы с надеждой смотрим на наших писателей, работников кино, театра, радио и телевидения, мы стоим на пороге новой эпохи, когда скука будет производиться индустриальными методами!

«Не к добру это», – подумал Петя.

С краю сцены стоял Аксель, погруженный в свои мысли.

Устав клуба в этот раз так принять и не смогли, не успели, капитаны в фойе заспорили и заковырялись.

Пришлось обратиться за помощью к телезрителям.

* * *

Проект «Армянское радио» запустили незадолго до Нового года, он на удивление резво пошел. Было только одно непредвиденное обстоятельство – в него заиграли все, от мала до велика, анекдоты множились стремительно, причем интеллигенция явно плелась в хвосте. «Армянское радио» полюбил народ, и теперь, как мог, отрывался.

Армянское радио устроило конкурс на самое глупое лицо. Хрущев выиграл, но от приза отказывается. «Но вы же выиграли!». – «Да, но я и не играл!»

Армянское радио спрашивают: «Что будет, когда умрет Хрущев?» – «Кончится изобилие и начнется нормальная жизнь».

Армянское радио спрашивают: «Каковы ваши пожелания к новому, 1964 году?» – «Чтобы в этом году состоялась встреча Хрущева с Кеннеди на высшем уровне».

Филиппыч был доволен, последнее время он удивительно легко начал смотреть на злые антихрущевские анекдоты и даже просил эту волну не гасить.

– Год будет сложным, но интересным, – пообещал он им на последнем декабрьском совещании. – Кое-что подрихтуем. Проведем операцию «Заяц»… – Филиппыч чему-то улыбнулся. – А вы, случайно, стихи не пишете? – спросил он вдруг. – Нужно поэму написать.

– Про зайца?

– Про человека. Житие, так сказать.

– А мы его знаем? – уточнил Антон.

Филиппыч предпочитал отвечать только на нужные вопросы.

– Ну так что, сможете?

На поэму развернуться было заманчиво, но опыта ни у кого явно не было.

– А может, вам к советским поэтам лучше обратиться? – осторожно предложил Кира.

– И до них очередь дойдет. Ну ладно, нет – так нет. У меня для вас новая задача. Нужна такая же шкатулка-самоиграйка, как «армянское радио». Серийная, по тому же принципу: загрузил параметры – она работает. И из жизни окружающей все впитывает, все соки пьет, сама играет, только включи. Вы знаете, сколько у нас национальностей в стране живет?

Все прочему-то посмотрели на Киру.

– Живут бок о бок, – продолжил Филиппыч, – часто границы у них новые, непривычные и обидные. Часто они вообще перемешаны, друг у друга на головах сидят. Спичку поднеси, глупость сделай – вспыхнет.

– А как же строительство наднационального общества? – удивился Кира. – Новая формация – это советский человек. Не таджик, не армянин…

– Не русский, – добавил Антон. – Как в Америке. Откуда бы твои предки ни приплыли, хоть из Африки, американец ты, и все. Точка.

– Природа человека – страшная штука, – вздохнул Филиппыч. – Никуда от этого в обозримом будущем нам не деться. В общем, нужен паровой клапан на тему «дружба народов». Для всех нас. Чтобы не перерезали друг друга, пока коммунизм строим. Нужен герой типа Чапаева. Ведь сколько про него ни сочиняй, никто никогда не обидится и вразнос не пойдет. Анекдоты про Василия Ивановича – не нарадоваться. Ни одного шлепка, только поглаживание.

– Короче, нужен беззащитный, простой, смешной…

– Нацмен.

– С какими-то общими характерными признаками.

– Плохо говорит по-русски.

– Специфика быта, уклад.

– Про евреев много анекдотов, – сказал Антон. – Они что, не туда все работают?

Филиппыч покачал головой:

– Не очень туда. В общем, давайте думайте. Главное, чтобы после вашего вброса не началось восстание Спартака.

– А у нас вам подарок новогодний в копилку, – сказал Петя.

П: Армянское радио спрашивают: «Какая разница между советским карликом и американским»? – «Советский карлик на голову выше!»

Филиппыч улыбнулся и подошел к шкафу:

– У меня для вас тоже подарок, и со смыслом.

Он достал бутылку коньяка. Армянский, пять звезд.

 

Глава 22

В этот предновогодний вечер собрались в театр, на «Принцессу Турандот». Спектакль был особенный, его поставили еще в 20-х, а сейчас решили восстановить. На него ломилась вся Москва, Вере с большим трудом удалось достать билеты.

Пошли все вместе, одной большой компанией. Люся только не смогла или не захотела, Кира это никак не объяснял. Сказал только, что недавно им стало ясно, что они больше друзья, чем пара.

Вместо нее Вера пригласила Катю. Предварительно позвонила Пете, спросила, не будет ли он возражать. Возражать Петя не стал, что тут такого, придет подруга Веры, за себя он был спокоен, а Настю в эту историю не посвящал.

Армянский коньяк выпили еще на работе, прямо за Петиным столом, в этот вечер все было можно. В театральном буфете продолжили, а девушкам взяли шампанского и пирожных «эклер».

Веру было не узнать, она плыла как корабль, высокая, в черном платье, и пахла чем-то заграничным – красивая взрослая женщина. Белка пришла в брюках и напоминала мальчика, по всей видимости, это был какой-то последний шик. Настя порхала, как всегда, – этюд в пастельных тонах, чувствовалось, что театр уже перестал быть для нее чем-то особенным, теперь вся ее жизнь протекала на сцене и за кулисами. Как домой пришла.

А Катя по-настоящему поразила. Даже не платьем, хотя оно, конечно, было на уровне. Что-то в ней новое зажглось. Хотелось на нее смотреть и смотреть. При этом держалась она скромно, была Вериной подругой, как и полагалось.

* * *

Петя сразу обратил внимание на необычную музыку, основную тему словно пели русалки. Ему все-таки удалось в конце концов подсмотреть – в оркестровой яме действительно две девушки стояли у микрофона и пели через фольгу, положенную на гребешки. В сочетании с оркестром это и рождало таинственный звук. Вот так в 20-е годы просто и без затей могли придумать сказочный голос.

В антракте он поделился этим с Кирой, и тот рассказал еще одну историю про то время.

Рассказ Киры о «Симфонии гудков»

Кира был пока единственным из них, кто в библиотечный день регулярно посещал архивы. Недавно ему попался на глаза журнал «Горн» 1923 года, и там он нашел описание «Симфонии гудков». Ее автор, Арсений Авраамов, как и Кира, тоже считался фольклористом, но при этом делал в своей жизни удивительные вещи.

Когда Вере не разрешили венчаться, она пыталась создать новую обрядовость и пригласила всех в прачечную, нечто подобное происходило и в 20-е годы. Тогда, например, серьезно встал вопрос, как создавать новую звуковую среду городов. С церковью боролись, службы запретили, в колокола больше не били ни по будням, ни по праздникам. А что городу дать взамен? Как должен звучать город, если не звонят колокола?

Арсений Авраамов придумал «Симфонию гудков», его вдохновил забытый уже сейчас поэт Гастев, написавший о том, что фабричные гудки – не зов неволи, а песня будущего. Симфонию дважды исполнили, в Баку и в Москве, на 6-ю годовщину Октября.

В качестве музыкальных инструментов использовались все городские гудки: фабричные, заводские, паровые мельницы, доки – они создавали мощные акценты и использовались группами в развитии музыкальной картины.

Ритм поддерживали пушки, которые били по очереди, как большой барабан. Слабые доли отмечали ружья, стрелял целый полк. Дроби и сложные ритмические фигуры отдали пулеметчикам, причем самым умелым, при этом использовались боевые ленты.

В Баку в качестве звуковых эффектов хорошо пошли пролетающие гидропланы, в Москве – моторы трех десятков грузовиков.

Особенная роль отводилась сиренам, они выступали самостоятельно, в особых эпизодах, поодиночке или аккордами (параллельно и в противодвижении), под ружейные и пулеметные залпы. При хороших исполнителях можно было, конечно, попытаться дать им и гармонические и даже мелодические задания, но это уже являлось виртуозным элементом, просто так ввести его в конструкцию обычной тоновой музыки было нелегко.

Колокольный звон – набатный, похоронный и ликующе-радостный – применяли в соответствующих эпизодах. В Баку это был просто ритмический перезвон флотских «склянок», а в Москве попытались весь строй симфонии привязать к колоколам, чтобы они могли поддерживать гармонию.

Чтобы играть мелодию, Авраамов изобрел «Магистраль», гигантский музыкальный инструмент на пятидесяти паровозных гудках. Они цеплялись на одну трубу, по которой шел пар из паровозного котла, легко настраивались на нужные ноты. Играло на нем двадцать пять студентов консерватории, одна рука – один гудок. Авраамов написал текстоноты, у каждого в руке было по гудку, а стало быть по ноте, и в нужный момент ее нужно было издавать. Репетировали в клубе, гудки имитировали трубками разобранной фисгармонии.

Дирижер стоял в самом центре на деревянной вышке, по борту – гнёзда для древков флагов. Цвета флагов подбирались наиболее резкие, как для морской сигнализации, и были хорошо видны издали.

Дирижирование производилось правой рукой, левой выбрасывались артиллерийские и другие сигналы.

Флот, паровозы, батарея, пулеметчики, автотранспорт занимали позиции вблизи вышки, чтобы видеть сигналы непосредственно. На вышку проводили полевой телефон, связанный с батареей, площадью празднования, полигоном и важнейшими группами. Помогал и сильный рупор для живой связи с «магистралью».

Оба раза «симфония гудков» прозвучала очень эффектно, но никогда и нигде больше не повторялась, про нее давно забыли.

* * *

В антракте еще выпили, даже обнялись. Может, это было лишнее, а может, и нет.

У Пети опять вдруг открылось. Он смотрел на людей в фойе, видел их улыбки и счастливые лица и одну за другой считывал судьбы. Это было очень легко и совсем не грустно, хотя судьбы были разные.

На своих друзей в этот момент он старался не смотреть.

* * *

Спектакль заканчивался, актеры вышли и встали в ряд по краю сцены, красивые и счастливые.

Год заканчивался.

Петя подумал про счастье. Когда он был в этом году особенно счастлив? Был ли какой-нибудь момент, когда можно было сказать: стоп, Петя, вот оно счастье, поздравляю. Или это были лишь ничтожные мгновения, которые и в памяти-то не удерживаются, а настоящее, большое счастье впереди?

То есть сейчас идет какая-то подготовка к счастью, а потом – раз, и оно наступит и сколько-то там про длится.

Вот рядом с ним слева Катя, справа Настя. Счастлив ли он, что они рядом? Да. Счастливы ли они? Наверняка. А почему они счастливы? Непонятно, просто счастливы. Спектакль закончится, они разойдутся по домам, и кто знает, что будет дальше! Но сейчас они стоят и хлопают, он и его друзья, и видно, какие они счастливые, в эту самую секунду.

Может, счастье просто разлито по жизни миллионом крохотных мгновений? И внутри каждого такого мгновения можно ощутить выход в счастливую бесконечность? Как в открытый космос? Испытать ничем не обоснованную радость, просто так, от созерцания мира, от его обожания, от того, что мир в тебе. Все в тебе. И счастье в тебе.

Наверное, только слабость может вытащить счастье наружу и заставить мечтать о нем как о чем-то реальном, скажем, как о коньках зимой. А если ты вдруг обретаешь силу, то сразу перестаешь о нем думать пассивно. И отодвигать его куда-то в будущее. И измерять во времени.

Счастье во времени не измеряется, вот в чем все дело. Это параллельные прямые, которые между собой никак не пересекаются. Как сладкое и громкое. Нельзя измерить временем счастье: три секунды я был счастлив. Или три часа. Или три года.

Нельзя обращать счастье в свое прошлое или будущее, это по меньшей мере отвлекает от счастья настоящего. От настоящего счастья. В каждое мгновение жизни совершается что-то по-своему главное.

Счастье, наверное, никакая не награда и не цель впереди. Это просто мгновенное ощущение твоей любви, обращенной к миру. И это мгновение и есть сама живая жизнь.

* * *

Они медленно шли по Арбату, падал снег. Тихо было и светло. Хотелось, чтобы эта дорога никогда не кончалась.

 

Глава 23

– Кира, а тебе «Битлз» нравится?

– Конечно.

– А почему?

– А у них все по-другому устроено, не как у всех.

– Это как понять?

– Вот как ты думаешь, чем работа композитора отличается от работы писателя?

– Один с музыкой работает, другой – со словом.

– А ты никогда не спрашивал у кого-нибудь из них, как он это делает?

– Мухина спрашивал, как он сочиняет. Сказал, что просто пальцы на струны кладет. Иногда они ему что-нибудь играют.

– Евтушенко?

– Шпаликов.

– В общем, Петя, хочешь ты этого или не хочешь, все с неба. И у композитора, и у писателя.

– А в чем тогда разница?

– В ошибке переводчика.

– Не понял.

– Ну, знаешь, бывает, начинают стихотворение переводить с французского на русский, а потом его же с русского на польский, с польского на шведский, потом на арабский… все вроде неплохо. Но стихотворение уже не то, его почти и нету. У этих двоих – писателя и композитора – разное количество по средников-переводчиков. У писателя их всего два. Рука, которая не поспевает за мыслью, и клавиша печатной машинки, которая может залипнуть. Все. Хороший текст не может плохо звучать. Ну, есть еще один – мутное зеркало разума. Приходит-то все в сердце. Не дай бог писателю голову включить, пойдет «грязный текст».

– А у композитора?

– О… Там все сложнее. Услышит Петр Ильич внутри себя музыку, метнется к нотному листку и зафиксирует. Уже соврет.

– Почему?

– Мир имеет волновую природу, а не корпускулярную, – вмешался в разговор Антон. – Музыка – волны. Ноты – аппроксимация. Ну, как точками кривую линию описать. Возьми фотографию Насти и обколи ее силуэт иголкой. Похоже, но приблизительно.

– Дальше Петр Ильич дирижера позовет. – Кира продолжил свою историю. – Тот возьмет дирижерскую палочку и… Тоже переведет на свой язык. Вот тебе уже два посредника. Дальше сто человек оркестра – взмахнут смычками и тоже сыграют, по-своему, хорошо ли, плохо ли, кто-то денег должен, у кого-то мама заболела. Это три. Дальше придет смешной дядька и начнет музыку в железный сачок ловить.

– Это ты что, про звукозапись и микрофон? – уточнил Антон. – Музыка – это хорошо организованное движение частиц в воздухе. – Видимо, у него в Бауманке именно так музыку и определяли.

Кира кивнул:

– А потом эти частицы побегут по проводам, и мы услышим через вот ту коробочку, – Кира показал на радиоточку, – музыку. Но если спросим Петра Ильича про разницу, между тем, что звучало у него внутри, и тем, что он из коробочки услышал, если не соврет, он скажет – не включайте эту штуку никогда. Слушайте внутри себя, там у каждого может прекрасно своя музыка играть.

– У меня иногда играет, – сказал Петя. – Сейчас «All My Loving».

– А иногда может зайти новая, никогда никем не игранная. Только приемник твой на волну эту не очень настроен. Вряд ли ты ее услышишь и внимание обратишь.

– Так, давай уже про «Битлз», – потребовал Антон. – Интересно.

– Короче, природа-мать посмотрела на эту несправедливость, на количество посредников у писателя и композитора и сказала: пора вас уравнять. Сокращу-ка я композиторских переводчиков.

– Это как?

– Во-первых, нужно усилить прием. Люди, говорит мать-природа, вы же наедине с собой почти не бываете, даже в метро в книжку или газету утыкаетесь. Вы же внутреннюю музыку просто не услышите. Нет шансов. Современный мир – одна суета. Пожалуй, объединю-ка я ваши человеческие приемники, ну, к примеру, счетверю. Как пулеметы на станине в 41-м, по четыре в ряд ставили, когда Москву от фашистских самолетов обороняли. Только, в отличие от пулеметов, это будет не простое арифметическое сложение.

– Не понял, – сказал Антон. – Поясни.

– Ну, в нашем случае это скорее возведение человеческой энергии участников в степень.

– Кира, – поморщился Антон, – выражайся точнее. Это квадрат их числа. Реакция второго порядка. Эффективность участников зависит не от их количества, а от числа взаимодействия между ними. Элементарная вещь. Когда что-то пропорционально «эн квадрат» – это коллективное явление. Как цепная ядерная реакция в атомной бомбе, тот же принцип.

– «Битлз» – как атомная бомба! – Пете это понравилось.

– Квадрат числа людей – это число связей между ними, мера сложности системы, которая называется в данном случае ансамблем «Битлз», – закончил свою речь Антон.

Кира улыбнулся и продолжил:

– Во-вторых. Человек учится играть на фортепиано пятнадцать лет и в итоге превращается в музыкальную шкатулку. Есть ноты – играем. Нет – не играем. Но музыка и ноты – не одно и то же. Четыре пятых человечества нот не знает и совсем от этого не страдает. А музыку слышит и чувствует. Дам я вам музыкальный инструмент, говорит мать-природа, на котором может легко выучиться играть любой школьник. И для верности его сразу электрифицирую, я же знаю, чем в итоге все дело кончится. – Кира показал на радиоприемник. – Пусть электроны побегут сразу, от вибрации струны. Жирные, сильные, чтобы как следует оплодотворить…

Петя представил себе в этот момент совсем другое.

–…музыку.

– Так, значит, нам с Эдиком не от Мухина заказ пришел, а от этой твоей матери-природы?

– Я, Антон, понимаю твою иронию, но другого слова при тебе не буду употреблять. Хотя, согласен, природа – это не очень точно.

– Ну и что дальше? Давай про сокращение посредников, – попросил Петя.

– Нужны ли ноты? Нет. Нужен дирижер? Тоже нет. Нужно ли сто человек оркестра – нет, справятся сами.

– А тот смешной дядька с сачком?

– Пусть придет как можно раньше, когда они только-только музыку принимают, когда никто никому не врет, ни она им, ни они ей. Она только что пришла, свой первый крохотный плацдарм в этом мире завоевала – зазвучала. До этого она же только внутри их жила. И они рады ей, как дети, любуются, играют, в руках своих вертят. Момент их первой встречи и нужно фиксировать, чтобы правда была, это будет как живая репортажная фотография, а не постановочный лубок. Никита Сергеевич в коровнике! – Кира изобразил парадное фото из «Огонька». – Нет, нужно Никита Сергеевич в коровнике… – Он показал так, как будто вчера вернулся из рязанского колхоза.

– То есть «Битлз» – это репортаж из коровника? – уточнил Антон.

– По степени наполненности жизнью – да. Они – не просто новый стиль в музыке. Не просто новое направление. На наших глазах рождается новая философия, новая религия, которая легко перейдет все границы, охватит миллионы людей во всем мире. И ее не остановишь. Потому что это новая, неведомая сила, рожденная коллективным творчеством. А творческое коллективное преобразование мира – практически цитата из программы построения коммунизма в СССР.

– «Битлз» – строители коммунизма?

– В какой-то степени. Смотря как коммунизм понимать. Вот ты, Петя, спрашивал Мухина, может ли он, как «Битлз». Нет. Он один. Одному мне не написать анекдот, а Акселю – сценарий. Но даже если Мухин соберет музыкантов и будет играть в модный ансамбль, боюсь, что тоже ничего не произойдет. Это будет всего лишь миниатюрный оркестр с электрогитарами. С простым суммированием человеческих сил: 1+1+1+1, как в любом оркестре. Не возведение в степень. Не коллективный гений, не scenius. А это нарушение технологии, как асфальт на голую землю класть. Кукурузу без удобрения выращивать. Эта загадочная лоза тут, боюсь, никогда не привьется, – заключил Кира.

– Будем пить вино оттуда.

– И уже как пьем. Смотрите, что в Москве творится. Слушают, переписывают, стригутся. Пытаются петь, ничего не понимая.

– Лацканы от пиджаков отстригают, битловки делают.

– У нас Мишка Горчаков с первого этажа электрогитару в воскресенье за домом выпиливал, – вспомнил Петя. – Страх получился.

– А между прочим, первую электрогитару в СССР сделали тридцать лет назад, – неожиданно сказал Кира. – И была она двадцатитрехструнной.

Рассказ Киры про двадцатитрехструнную электрогитару

Некий парторг Штрянин из колхоза «Гигант» дерев ни Бессоновка в 1932 году решил построить 23-струнную электрическую гитару. Строил ее два года, потом понял, что не хватит денег, радиодетали были дорогие и дефицитные. Он написал местному партийному руководителю письмо, попросив выделить 500 рублей, чтобы закончить гитару и дать в местном клубе концерт. И приложил подробные чертежи. Тот переправил его запрос наверх, в Институт творчества им. Крупской, оттуда бумага пошла еще выше, и дошла до Государственного института музыкальной науки. Он, кстати, и издавал журнал «ГИМН».

Руководитель ГИМНа не мог дать оценку этой гитаре, потому что гитарами не занимался. От него переписка пошла к эксперту по скрипкам. Тот потребовал экспертизы настоящего гитариста. Гитарист заявил, что может дать оценку, если только ему принесут готовую гитару.

Короче говоря, через полтора года после этого запроса Штрянин пишет последнее письмо примерно такого содержания: «Вы, товарищи такие-сякие, вообще не коммунисты. Я не то что помощи – совета от вас не дождался. Я эту чертову гитару уже построил, концерт отыграл и начинаю строить новую гитару – 38-струнную».

А эксперты еще два года выясняли, изобретение это или нет и какова будет коммерческая польза от его внедрения.

* * *

Петя пошел к Филиппычу. Опять один, потому что не был уверен, что Антон или Кира его поддержат, каждый по своей причине, хотя, может быть, он и ошибался. Важно было, как и в прошлый раз, не расплескать.

Он рассказал, что творится в Москве: про новую музыку, пиджаки, прически, новую религию и философию, про то, как молодежь повально всем этим увлечена. Именно через этот канал, а не через анекдоты и юмор, в страну теперь может зайти все что угодно: мода и на язык, и на образ жизни; все это легко выстроит у молодых людей нужное мировоззрение, и тогда повлиять на них будет уже невозможно.

Нужно было срочно культивировать новое массовое движение, чтобы опять сработал метод противопожара. Пусть играют на электрогитарах везде, где только можно: и в институтах, и в заводских клубах, и в пионерлагерях…

– Я все это недавно от тебя слышал, – поморщился Филиппыч. – Только по другому поводу. Ты как-то быстро вводные меняешь, за тобой не угонишься.

Филиппыч встал и подошел к окну. Было видно, что тема его все-таки взволновала.

– Знаешь, Петя, не верю я в твой битлс. Ну, пошумят немного и сдуются. У нас их еще быстрее забудут. Как Тарзана. Битлс – это что в переводе? Жуки?

– Не совсем. Игра слов, немножко жук, немножко бит – удар.

– Жуки-ударники? И сколько там твоих битлов?

– Четверо.

– А у нас, Петя, в КВН двести тысяч уже играют. А через пару лет их будет два миллиона. А еще сто будут смотреть. Вот где наш битлс, Петенька. Вот где наш гений коллективный. – Филиппыч улыбался. – Русскому человеку ни джаз, ни битлс твой не нужен. Дай ему блатняк и цыганщину.

– А барды?

– А чем их песни от блатных отличаются? Все то же самое, немного темы другие и персонажи послабее. А лекала те же. – Филиппыч подошел к нему и похлопал по плечу: – Спи спокойно, товарищ Петя. Победа будет за нами.

* * *

В конце января Антон принес две новости: «Нью-Йорк Таймс» опять напечатала статью о скорой отставке Хрущева, а в ЦК Ильичев провел заседание, где слушали новые варианты текста для гимна страны.

Некоторое время назад для этого привлекли нескольких проверенных и уважаемых поэтов: Твардовского, Грибачева, Смирнова, и даже белоруса Петруся Бровку.

Когда на совещании послушали новые варианты, поняли, что идея потерпела фиаско – сколько ни пытались вникнуть в новые слова, в голове все равно упрямо звучала старая версия двух детских поэтов – Михалкова и Эль-Регистана. Так ничего и не решили.

С гимном в стране вообще не очень складывалось – Кира рассказал свою очередную историю.

Рассказ Киры про ультрахроматический гимн СССР с механическим голосом Маяковского

Когда Кира стал интересоваться Авраамовым, он еще много чего нашел. В стране очень долго не было гимна, вплоть до войны, пользовались «Интернационалом». Все дело было в том, что новый советский гимн планировалось впервые исполнить на Всемирной выставке в Париже, в 1937 году, куда повезли скульптуру Мухиной. И он был бы ни на что в мире не похож. Написал его Арсений Авраамов.

Он считал, что гимн Советского Союза не может быть основан на классической гармонии, давно уже проклял Баха и весь европейский равномерно-темперированный строй с его равномерно-размазанной ошибкой. Гимн СССР должен быть революционным – ультрахроматическим, то есть сделанным в новой тональной системе, где будет не 12 полутонов в октаве, а 48.

Поначалу это бы звучало непривычно, но потом по-другому бы и не смогли, в новой системе была бы природная натуральность, как в индийском ладу.

Спеть гимн должен был синтезированный голос покойного Маяковского – как раз в это время Авраамов и его коллега Янковский занимались синтезом речи. Он и сам текст хотел синтезировать, по всем математическим правилам, но этого ему уже сделать не дали.

Для записи этой музыки Авраамов разработал особый способ – он придумал рисованный звук. В лаборатории «Мультзвук» вместе с такими же сумасшедшими умельцами, инженером Шолпо и своим постоянным партнером Янковским, они создавали звуковые дорожки, рисуя на кинопленке никому не понятные повторяющиеся узоры. Эти узоры-волны считывались звуковой лампой обычного кинопроектора и звучали неведомыми и несуществующими инструментами. Авраамов придумал технику орнаментального звука – считанные с пленки, эти дорожки звучали, образуя формантный синтез. Сейчас на Западе разрабатываются похожие вещи: некий Муг делает свой синтезатор для того, чтобы играть такими же неведомыми звуками.

В 1936 году умер Борис Красин, патронирующий проект, и в «Правде» появилась знаменитая статья «Сумбур вместо музыки», наступил крах – скрываясь от репрессий, Авраамов бросил все и уехал на Кавказ собирать фольклор. Дома оставил 11 детей, а кинопленка отлично горела – если кусочек завернуть в фольгу и поджечь с одной стороны, получалась ракета. Вот сыновья и спалили весь бесценный звуковой архив. Осталась только одна коробка, спрятанная у Янковского.

* * *

– Смотри, тут про «Битлз». – Кира протянул Пете «Литературку» за третье марта.

– Неужели написали? – обрадовался Петя.

– Боюсь, тебя это не обрадует, они там в рубрике «Международный фельетон». Автор, кстати, наш известный любитель пошутить – Никита Богословский.

От названия статьи Петя даже вздрогнул: «Из жизни пчел и навозных жуков». Фотографии не было, вернее, там была изображена девушка с маникюром, на каждом ногте – по портрету битла. Еще был шарж: четверка корчилась на сцене, на голове вороньи гнезда, ножки, как спички, того и гляди подломятся.

«…Кто же они, эти загадочные „жуки“, имеющие такую фантастическую популярность?» – спросит читатель. Увы, это всего-навсего английский эстрадный ансамбль „Битлз“ (жуки)… Трое с гитарами, один ударник – и все четверо… чуть было не сказал – поют! Трудно себе представить, какие звуки издают эти молодые люди под собственный аккомпанемент, какое содержание в этих опусах. Когда „Битлз“ испускают свои твистовые крики, молодежь начинает визжать от восторга, топать и свистеть… Но готов биться об заклад, что протянется это еще год-полтора, а потом появятся молодые люди с еще более дурацкими прическами и дикими голосами, и все кончится! И придется вам с трудом пристраиваться в маленькие провинциальные кабачки на временную работу…»

– Как ты думаешь, он вообще их слышал? – спросил Петя. – Тут какой-то бред. Может, ему самому в кабачок пора пристроиться?

* * *

С героем-нацменом не складывалось. Перебрали сначала все титульные нации республик, получалось либо очень обидно, либо никак. Кира, как знаток малых народностей СССР, углубился в эту сторону, предлагая все новые и новые варианты, но об этих народностях по большому счету нормальному человеку особо ничего не было известно, и интереса в итоге они никакого не вызывали.

Опять был заколдованный круг: чтобы привлечь внимание к персонажу, нужно было сочетание двух составляющих – качества, набора уникальных характеристик, и узнавания, чтобы народ в массе про него что-то знал и его хорошо представлял.

Они регулярно ходили в кавалерийские атаки, устраивали штурмы в пирожковой, ездили для вдохновения на вокзалы, посещали соответствующие павильоны на ВДНХ – ничего в голову не шло. Опять наступал период, который Кира в прошлый раз окрестил как «молочная кислота» – думать об этом стало невыносимо, их умственные усилия не приносили никаких плодов, и они все больше стали отдаляться от цели. Что было делать, непонятно. Не унывал только Кира.

– Ничего не надо делать.

– То есть как? – не понял Петя. – Пойти к Филиппычу и сдаться?

– Зачем?

– Тогда я не понимаю. Ждать у моря погоды.

– Смотря как ждать. Важно поле не выключать.

– Это что за поле такое? – скептически поинтересовался Антон.

– Которое внутри тебя. Или ты его не чувствуешь? Любая задача, любая тема, любое желание включают внутри тебя тумблер намерения – все это воплотить. Внутри и вокруг тебя появляется поле; чем сильнее желание, тем оно устойчивее. Ты просто живешь – ешь, спишь, читаешь, думаешь, ходишь по улицам, и в это поле попадает целая вереница случайностей. Мысли из книг, надписи на заборе, фразы в троллейбусе. Если нет идеи, над которой ты думаешь, если нет желания, которое мечтаешь воплотить, это все так и останется случайностями – иногда занятными, иногда бессмысленными. Но если твое поле поляризовано этой самой темой-идеей-желанием, то любое событие и любая случайность, попадая в него, поляризуется и начинает работать, отвечать на вопросы и подсказывать. Кого преимущественно видят вокруг себя беременные?

– Беременных.

– Ну вот, – улыбнулся Кира. – Так все и работает.

– Не всегда.

– Правильно, не всегда. Если поле схлопнулось, если тема устала и перестала тебя волновать, мир опять рассыпается на бессмысленные случайности.

– Мне кажется, есть еще вариант, почему не работает, – предположил Петя, – когда не той дорогой идешь. Какой ты, на фиг, зубной врач – иди строй дома.

Антон сформулировал все по-научному, подвел основу:

– Это все понятно. Когда мы над чем-то упорно думаем, из всех возникающих в нашей голове связей одни выделяются – как раз те, что соответствуют задаче, другие гасятся. Всякая новая ассоциация мгновенно сличается, примеряется и опробуется, нужна ли она.

– Ну вот и получается, что с задачей нужно просто пожить. В рамки рабочего дня умственную работу не загонишь, мы это давно поняли, она и так заполняет все наше время, даже во сне. Но чем труднее задача, тем больше она тебя подчиняет. Либо отдаешься ей целиком, либо до свидания.

– Лук об этом говорил, – вспомнил Петя. – Помните? Про «неотступное думанье». Когда он академика Павлова цитировал. Это оно выводит все наши усилия на максимум. Без него ничего не получится.

Приняли новую концепцию: расслабиться, но поле не выключать, ждать поклевки. А пока Филиппычу подготовили «антиотчет» – все неприемлемые варианты, один страшнее другого. Любой из них мог бы спровоцировать столкновения на национальной почве. Круг сузили до неприличия, но рыбки там все равно видно не было.

* * *

Филиппыч был задумчив.

– Вокруг твоих битлсов страсти разгораются. Наш посол прислал из Лондона такую шифротелеграмму, что тут все с ума посходили. Паника! Дошло до того, что от Поликарпова ЦК потребовал справку с комментарием. Цирк. На, почитай.

«В сообщении совпосла Солдатова речь идет о модных исполнителях эстрадных песен – молодых англичанах из Ливерпуля – Д. Харрисоне, П. Маккартни, Д. Ленноне и Р. Старре. Ансамбль под аккомпанемент гитар и барабана „выкрикивает“ песенки, сопровождая их, по свидетельству одной западной газеты, „кривлянием и непристойными движениями“. Квартет стал известен под названием „Бит-лис“ (отбивающие ритм – англ.), исполнителей называют также „жуки“ (по созвучию английских слов). Популярность ансамбля быстро растет, в особенности после сенсационного турне по США. Вокруг него делается бизнес группой английских и американских предпринимателей. В советской печати было опубликовано о „битлах“ несколько резко критических статей и фельетонов. Газета „Известия“ напечатала сообщение своего корреспондента об увлечении „битломанией“ в США под рубрикой „Мораль толстосумов“. Фельетоны и материалы были опубликованы в „Литературной газете“ (4 марта с. г.), „Московском комсомольце“ (13.2.1964 г.), „Московской правде“ (17 марта), в журнале „Ровесник“ № 3, 1964 г. Редакциям центральных газет соображения, высказанные т. Солдатовым, сообщены».

На справке стояла жирная резолюция: «Согласиться». И расшифровка – секретарь ЦК КПСС, председатель Идеологической комиссии Ильичев.

– И с чем согласиться? – не понял Петя.

– С тобой, наверное, – пожал плечами Филиппыч.

– Так в итоге не противопожар. В итоге фельетоны.

– Не это важно. – Он посмотрел в окно. – Когда власть обсуждает эстрадный квартет, я должен волноваться. Только не за квартет.

* * *

В конце апреля Кира позвал их с Настей на премьеру – молодые актеры, вчерашние студенты, играли пьесу «Добрый человек из Сезуана» в маленьком театре на Таганке.

На сцене Петя вдруг увидел старого знакомого, соседа Миши из «бригады создателей», который им когда-то пел про татуировку. В антракте встретили и самого Мишу, он познакомил их с мамой. У нее было смешное имя – Гися.

Стали обмениваться новостями.

– А мы ушли из КВН, – сказал Миша.

– Как ушли? Почему?

– Некрасивая история. Акселю предложили уйти за кадр. Продолжать с нами писать сценарии, но ведущим не быть.

– А почему? Он же на сцене как рыба в воде… Так легко с игрой управлялся.

– Ну как же, – улыбнулась Гися Моисеевна, – самый популярный в стране ведущий – еврей. Начальство приказало: найдите русского мальчика.

– От всей этой истории дурно пахло, Акселя отстранили от ведения, и он просто ушел. Сказал, что будет писать диссертацию: «Медицинская помощь при утоплении и профессиональных заболеваниях водолазов». А заодно и мы ушли – в знак солидарности.

– Но вы же «бригада создателей». Это ваша идея, ваши сценарии…

– Мы попробовали обратиться в авторское общество, но нам сказали, что все бесполезно.

– А что теперь будет с передачей?

– Все прекрасно будет. Только она, видимо, сильно поменяется. Там теперь будет фабрика смеха, ежемесячная развлекательная передача. Их переводят со второй программы на первую.

 

Глава 24

В конце июля Антон с Верой пригласили всех на дачу. Теперь не в Малаховку, а к ее родителям, на Николину Гору. У мамы был день рождения, предполагалась большая компания, но хотелось ее разбавить молодежью, чтобы не заскучать. Благо места хватало всем.

Сначала сидели за общим столом под вишнями, ели-пили, обычный разговор, мама была очень приятная, отец держался просто, в основном тут были их старые друзья, но приехали и его коллеги, они сразу выделялись.

Мама Веры сделала вишневую наливку, уже из нового урожая, оторваться было абсолютно невозможно, графин постоянно наполнялся и остался на столе даже после чая. Компания растеклась по участку, кто-то начал играть в пинг-понг, кто-то пошел гулять, а Петя просто заснул. В плетеном кресле, под соснами. Красота!

Спал сладко, носило его, наверное, час, когда открыл глаза, не сразу сообразил, где он. Рядом дремали Кира с Антоном. За спиной играли в карты.

– И у тебя отберут персоналку?

– Вопрос поставлен, а там не знаю.

– И что же, будешь на метро на работу ездить?

– Все мы будем. Не я один. В лучшем случае вместо «Чайки» «Волгу» дадут.

– И с чего все это?

– Никита был две недели в Скандинавии. А он же впечатлительный, если его что-то новое увлечет – все, нужно немедленно это воплотить.

– Пересадить всех на велосипеды?

– Зря смеешься. Председатель норвежского правительства так и приехал к нему на прием в посольство, с прищепкой на брючине.

– На велосипеде? Ну, может, чудик какой. И что с этого?

– Да нет, он объяснил, не стесняясь, что у него лимит на бензин, все строго. А в Швеции премьер-министр Эр-ланд посадил Хрущева в малолитражку, сам за руль, и поехали на ферму. В Дании он вообще короля за садовника принял. Видит, мужик ковыряется в защитном френче. А потом сел в кресло хозяина, оказалось – король. Но Никиту там больше другое поразило.

– А что?

– Живут богато. Считается, что шведы – самые богатые в Европе, хотя они сами думают, что в мире. Скандинавское чудо. Увидел он наконец свою мечту – изобилие и достаток. И выступил на пленуме, а потом на президиуме. Сказал, что китайцы, дескать, обвиняют его в ревизионизме. И предложил всем смело идти навстречу опасности буржуазного перерождения. «Я, – говорит, – хотел бы ускорить этот момент и был бы рад, если он наступит еще при моей жизни».

– Это он про капитализм?

– Про изобилие. «Вот, – говорит, – некоторые буржуазные страны это имеют, а мы только начинаем двигаться в этом направлении». В общем, увидел, что к его мечте шведы с другой стороны зашли. Предложил срочно перераспределить бюджетные деньги, с приоритетом на производство благ для народа, потом на сельское хозяйство, а потом уже на производство средств производства. Хочет заложить в этой пятилетке все самое прогрессивное. Говорит: «Товарищи, не будем такими идиотами, если что-то не умеем делать, давайте не изобретать велосипед, а покупать лицензии». Потребовал отстранить партию от управления экономикой. Мол, ее дело – народ воспитывать.

– Самоубийца.

– Он вообще думает о двухпартийной системе.

– Что?!

– Посол в Норвегии Луньков нечаянно их разговор подслушал, они с Аджубеем и Сатюковым это обсуждали.

Петя увидел краем глаза, что Антон с Кирой тоже, видимо, давно проснулись и с интересом слушают эту беседу.

Все это абсолютно не укладывалось в сознании. На пленуме, опять же под воздействием скандинавской поездки, Хрущев предложил не закручивать, как китайцы, гайки, а, наоборот, приветствовать различие во мнениях – чего, мол, нам бояться? Показать всю силу крепнущей демократии и создать все условия, чтобы она развивалась.

В проекте новой Конституции уже стояли ограничение сроков пребывания у власти, реальные Советы и несколько кандидатур при выборах, суды присяжных, ограничения прав карательных органов, предполагалась полная самостоятельность предприятий и директоров. Планировалась даже отмена паспортной системы.

Уже сейчас хотели принять пятидневную рабочую неделю, но удалось Хрущева уговорить этого пока не делать – непонятно было, как решать вопрос со школьниками, приходилось вводить лишний год обучения, и были еще какие-то технологические проблемы в горной промышленности.

Игра наконец закончилась, всех позвали на ужин.

* * *

Застолье затянулось, после были танцы под открытым небом, на веранду вынесли радиолу, в основном шли танго и фокстроты, модного было мало, нашлась только пластинка зажигательных бразильских песен: «Мама йо керо», «Чико-Чико но Фуба», «Суббота на пляже Копакабана».

Ночью пошли к реке, Вера с Настей впереди, о чем-то болтали, ребята отстали, а с ними и Белка.

– Меня распределяют на «Мосфильм». Через месяц выхожу.

– Радости не чувствую.

– У меня там, Антоша, радость будет сплошная. Весной в ЦК приняли по студии специальное постановление: твори, но знай меру. А еще за три года мы будем должны снять какое-то безумное количество фильмов про революцию, это все к юбилею. Плюс два больших цикла в плане: «Обществоведение» и «Лениниана». Вот пока думаю, что мне ближе.

– Вот выперли бы тебя из ВГИКа, мела бы двор и думала бы о чем хотела. В феврале у нас такую записку подготовили для ЦК, просто бери замок и вешай вам на дверь. Не институт, а логово врага.

– А слышали про Солженицына? Какой позор! – оживилась вдруг она.

– А что случилось? – не понял Петя.

– С Ленинской премией его прокатили, – пояснил Антон. – Говорят, Хрущев был «за», уперлись идеологи с Сусловым. А потом еще и Союз писателей попинал. Дали премию «Тронке».

– Видимо выдающееся произведение.

– Белка, ты определись, либо «Лениниана» тебе скучная, либо Ленинская премия важная, – предложил Кира.

Белка его слова проигнорировала.

– А еще на Новом Арбате будут шведские дома строить. И монорельс.

– И чем они от наших будут отличаться? – поинтересовался Петя.

– Архитектор Посохин был в Стокгольме и подсмотрел кое-что по технологии. Будут выглядеть как открытые книги, а внутри двухэтажные квартиры. Ну, ладно. – Белка, видимо, посчитала, что рассказала все важные новости, и побежала догонять девушек.

* * *

Пете не терпелось поделиться впечатлениями о случайно подслушанном разговоре.

– Ну как вам Хрущев? – Его явно пробрало. – Я бы устроил бесплатные турпоездки всем нашим чиновникам, видимо, хорошо голову на место ставит.

– Оказывается, все так просто. Отправили главу государства на экскурсию, просыпаешься, глядь, а у тебя уже на дворе шведский социализм, двухпартийная система, передовые технологии, свобода мнений, суд присяжных.

– Но у нас-то цель другая. Мы коммунизм строим за двадцать лет. Осталось, кстати, семнадцать, – заметил Кира.

– Я тут размышлял серьезно по этому поводу, – поделился своими мыслями Антон. – Есть три противоречия, которые не позволят это сделать. Во-первых, мы не можем решить проблему зла. В новом обществе ему места нет, там ведь только добро. Но сколько люди зло ни искореняют, все без толку. Во-вторых, мы не сможем разрешить конфликт между счастьем и равенством. Всеобщего счастья нет без всеобщего равенства. Так? Но предположим, мы уравняем всех на старте, у всех будут равные условия, но результаты получим все равно неравные.

– Это почему? – не понял Петя.

– Люди не равны ни по талантам, ни по духовным интересам, ни по отношению к творчеству. В итоге неравные результаты опять распределят счастье неравномерно. Не будет одинаково счастливых.

Антон завелся. Его совсем не смущало, что стоит глубокая ночь.

– В-третьих. К большому сожалению, рост изобилия ведет к еще большему потребительству. Люди в большинстве своем хотят обладать вещами, и лишь немногие – их создавать. Как сделать так, чтобы хотелось не обладать, а творить?

– Опасная штука – пытаться делать людей лучше, чем они есть. Чем они хотят быть, – сказал Кира.

Петя сразу вспомнил последних Стругацких, которых Кира недавно давал ему читать, «Трудно быть Богом».

– Любопытно, – улыбнулся Кира, – но у меня все проще. Считается, что утопия должна быть построена так: сначала создаем материальное изобилие, а потом растим нового человека, занимаемся его духовным ростом. Но не получается с материальным изобилием, пока для большинства людей работа вещь принудительная, скучная, тяжелая, пахота от звонка до звонка. Пока они работают только ради получки, а сам процесс им неинтересен, речи быть не может об изобилии. Получается, что для создания изобилия нам нужен уже новый человек, с новым отношением к труду. Замкнутый круг. Метафизический тупик коммунизма.

– А как же «скандинавское чудо»? – попытался разобраться Петя. – Их изобилие нам и не снилось, но вряд ли там сплошь и рядом творческие и духовно зрелые люди, которые работают ради процесса. Что-то мне подсказывает, что ими другое движет. Как денег заработать и вещей побольше купить. Общество потребления.

– К утопии, конечно, нам и близко не подобраться, – подвел итог Антон. – Пока все наши завоевания – бесплатный хлеб в столовых и автобусы без кондукторов. А скандинавский социализм – вещь вполне для нас достижимая. Москва наша златоглавая вполне имеет шанс превратиться в Небесный Стокгольм. Что тоже неплохо, я лично согласен там пожить.

– А почему Небесный? – спросил Петя.

– У Киры спроси, он лучше объяснит.

– У Бердяева есть Небесный Иерусалим, символ Царства Божьего на земле. Антон придумал альтернативу.

– Мне нравится альтернатива, – сказал Петя. – То есть я не против Иерусалима Небесного, но это для меня совсем туманно и непонятно. А тут все ясно.

– Смотрите, мы сейчас стремимся к росту научно-технического прогресса, хотим, чтобы соблюдалась законность, чтобы общество становилось более нравственным. Верно?

– Ну да.

– Но чем больших успехов мы добьемся в одном, другом и третьем, тем меньше остается специфики у коммунизма. Получается просто развитая демократия. И христианское общество.

* * *

Пришли на Москву-реку, небо уже светлело. Сели на берегу, девушки охотились за кувшинками.

– Получается, что мы строили в общем-то не то, что собирались? – В голове у Пети пока это не укладывалось.

– Получается.

– И все сорок с лишним лет, и все эти жертвы напрасны?

– На мой взгляд, в них не было никакого смысла, – кивнул Антон. – Не то строили. Знаете, кто больше всего мешает построению коммунизма? Коммунистическая пария Советского Союза.

– Хорошо сидим, – сказал Кира.

– Я не прав?

Кира улыбнулся:

– Причина во всем одна. Главное противоречие – в природе человека. Вот, Антон, сколько веков человечество старательно думает, как ему изменить общество, чтобы всем лучше жилось? И каждый раз попытка совершенствования социальной структуры общества заканчивается чем?

– Жопой.

– Наступает ужас. Что у нас было после 17-го? Миллионы душевных катастроф. Десятки миллионов. Цена за попытку. За безбилетный проезд. Как ты ни крути, что ни изобретай, путь один. Человек должен развиваться, сам, внутри. Потому что все внутри. В людях и нужно коммунизм строить. История повторяется. Мы опять возвращаемся туда, откуда пришли.

* * *

Девушки разделись. Совсем, догола. Получилось очень красиво и очень просто. Разбежались и нырнули в воду. Ничего не оставалось делать, как заканчивать разговор и быстро к ним присоединяться. Скинули одежду и на крутом берегу, прямо на фоне встающего солнца, устроили танцы. Это были какие-то древние движения, может быть, летними ночами так танцевали кельты или древние греки. Друг за другом, в ряд, они, двигаясь вдоль реки то в одну сторону, то в другую, подскакивали вверх, зависая в воздухе, высоко поднимая колени и размахивая прямыми руками.

Девушки смеялись, тогда они забежали к ним в реку, стали охотиться, подныривать, обнимать, тянуть вниз. И от их тел, от прикосновений, от объятий, от их глаз и смеха каждое мгновение превращалось в вечную фотографию, растягивалось в бесконечность и становилось счастьем.

* * *

Настя замерзла – зуб на зуб не попадал. Они побежали, бежали быстро, куда глаза глядят. Уже взошло солнце и стало потихоньку пригревать. Устали и упали прямо в высокую траву. Какие-то синенькие цветочки вокруг. На небе ни облачка. Все замерло. На ее руке все еще были мурашки. А может быть, они только появились.

 

Глава 25

Позвонил Гарин, сказал, что есть много новой музыки, и пригласил в гости. Тут как раз и Мухин ненадолго заехал в Москву, договорились не тянуть, вечером и встретиться.

У Насти была репетиция, она не смогла, у нее вообще начинался новый период, ей наконец-то дали главную роль. Пусть это был одноактный балет и ставили его молодые хореографы, но, по ее словам, там происходило что-то невероятное. Название, правда, Петю слегка смущало – «Геологи». И еще его слегка волновало, что в спектакле было задействовано всего трое: двое ребят и она. Что там происходило в палатке у геологов – нужно было еще разобраться.

Петя купил новой пленки, чтобы было куда записывать музыку, Гарин попросил захватить еще вина. У метро удачно давали виноград и абрикосы; все сгодится, подумал Петя.

Мухин уже пришел, были еще две девушки, очень красивые, Лариса и Регина. Как выяснилось позже, манекенщицы.

Через час приехала еще одна, Мила. Петя даже немного растерялся. Вроде нормальные девушки, сидят, болтают, а с другой стороны, как живые обложки с журналов. Высокие, в модных летних платьях, иностранки-инопланетянки. Загорелые и веселые, как Гарин.

Причина общего сбора была проста, три недели назад вышел новый альбом «Битлз» «A Hard Day’s Night». У Гарина он появился прямо на пластинке, видимо, у первого в Москве. Выложил он за него баснословную сумму – 60 рублей, но был счастлив и горд.

Квартира была в их полном распоряжении, родители уехали на гастроли в Сочи, в коридоре висели их афиши, там они бесстрашно куда-то прыгали.

Большая комната была завалена всякой всячиной – цирк, видимо, путешествовал по всему миру. Перемерили все африканские маски, подудели во всевозможные трубы и переиграли на всех тамтамах, пока Мухин наконец не переписал своих джазменов.

Вино охладили, Гарин сделал крюшон, умудрившись где-то достать ранний арбуз. Мила сказала, что была недавно в Финляндии, с Ленинградским домом моделей, и научилась смешивать коктейли. Покопались в шкафу и кладовке, выставили все на кухонный стол и стали колдовать.

Гарин манекенщиц не стеснялся, опекал их, судя по всему, они давно друг друга знали. Вскоре пришел Адик, он попросил называть его просто Сатановским, Петя не понял, фамилия это или сценический псевдоним. Он играл в ансамбле у Гарина на контрабасе, и они стали сразу же обсуждать какой-то фильм, где в тот момент записывали музыку.

Наконец включили «Битлз».

Лето, коктейли, крюшон, «ночь после тяжелого дня», девушки неземной красоты, вечер набирал обороты.

Пора было уже начинать танцевать, тут пришел саксофонист Леша Зубов, тоже из их ансамбля, сказал, что знает рецепт еще одного коктейля, но не хватает составляющих, сбегали и купили шампанского и коньяка.

Петя спросил Регину, как правильно ходить по подиуму. Она сказала, что все просто, они могут сейчас это показать, только вот показывать нечего. Гарин предложил им меняться платьями, они же умеют их быстро переодевать. Он достал из шкафа свой летний костюм, рубашки, какие-то шорты и на всякий случай принес цирковые костюмы родителей.

Потом он увлекся и полез на антресоль, вытащил еще и ватный комбинезон отца для зимней рыбалки. А заодно валенки, коньки «гаги» и чемоданчик с елочными игрушками, на случай если кто-то захочет нарядиться елочкой.

В конце концов он выволок из шкафа всю свою одежду, все это отнесли в большую комнату и устроили показ.

«Битлз» шел хорошо, Мухин бегал переставлять стороны, Сатановский наполнял фужеры, а Петя помогал девушкам переодеваться, без него пришлось бы нелегко.

Вел показ Гарин, представлял участниц, их костюмы, рассказывал об их удобстве и преимуществах, о достижениях нашей легкой промышленности. Девушки красиво ходили, тут же стремительно переодевались, это было интереснее всего. Мода осенне-зимнего сезона выглядела смелой и впечатляющей, появись тут какой-нибудь модельер-иностранец, он наверняка многое бы подсмотрел и увез с собой.

Все бурлило и напоминало веселую карусель, потом девушки стали наряжать Гарина в свои платья, он не сопротивлялся, потом кто-то предложил сыграть в рыцарский турнир. Милу и Регину посадили на плечи, Адик сказал, что нужны попоны и постарался поаккуратней сдернуть шторы.

Потом Гарин выключил свет, достал с антресоли фильмоскоп, сказал, что последняя мода на Западе – диафильмы ужасов. Нужно было лежать и смотреть на потолок, потому что это был экран. Гарин немного сбил фокус, чтобы нельзя было прочитать текст, начал рассказывать свою историю. Название он сохранил оригинальное, «Гуттаперчевый мальчик». Петя этот диафильм знал, там мальчик-акробат разбивался в цирке. Гарин начал с конца, и мальчик-призрак начал вдруг всем являться.

Мухин сказал, что не хватает драмы, сбегал и включил магнитофон на медленную скорость, тут пошла действительно какая-то жуть. Леша принес из коридора свой саксофон и утробно завыл.

В это момент громко зазвонил телефон, и теперь стало страшно всем.

Гарин разговаривал, в соседней комнате какое-то чудовище урчало и переворачивалось в загробной тарантелле, с экрана на всех смотрел мальчик-мертвец и чего-то ждал.

– Хорошо, – сказал наконец Гарин, – я буду. Высылайте машину.

И продиктовал адрес.

– Кто придет? – быстро спросил Сатановский.

– Черная «Волга» будет через десять минут.

– У меня поезд скоро, – сказала Мила.

* * *

Гарину нужно было ехать на радио, что-то там срочно записывать. Мухин на него очень обиделся и сказал, что так себя не ведут ни друзья, ни профессиональные музыканты. Он их бросает в разгар вечера на произвол судьбы, стоило какой-то редакторше поманить его пальчиком. Нужно знать себе цену, и все можно спокойно записать завтра.

Гарин сказал, что нужно обязательно сегодня, но квартира в их полном распоряжении, попросил только после двенадцати не играть на саксофоне и больше не сдергивать штор.

Нужно было ему помочь, спустить вниз два неподъемных ящика с виброфоном, вызвались Регина с Ларисой, но им дали по бутылке шампанского, а Петя с Гариным все погрузили в лифт.

Машина уже ждала, было четыре места, поэтому поехали вчетвером. Гарин сел сзади, он успел переодеться в черный костюм и белую нейлоновую рубашку с галстуком. По бокам его обнимали две красавицы, каждая могла бы потянуть на главную роль в модном французском фильме. Было впечатление, что у Гарина свадьба, только он никак не может выбрать себе невесту.

Открыли шампанское, пролили, но совсем немного, водитель начал ругать почему-то Петю, тот сидел рядом, обнимая одну из коробок.

Гарину надели черные очки, хотя была уже кромешная ночь, Регина повязала ему на шею свою шелковую косынку, и он сразу же перешел на французский.

Шофер ругал все и всех: начальство, молодежь, цены, других шоферов, Хрущева, его зятя, потом досталось и сыну.

Гарин целовался. Шофер только поглядывал в зеркало, но понимал, что главное – его довести. Петя тоже немного выпил, просто пить хотелось. Бутылки начали кататься по полу, ехали с Новой Басманной вдоль Яузы, и они каждому изгибу реки что-то говорили. Вдруг Гарин попросил остановить. Шофер испугался и резко затормозил. Гарин сказал, что нужны цветы, иначе ничего не получится. Регина его выпустила, и он ушел. Потом все вышли его искать, громче всех кричал шофер, но Пете казалось, что он только отпугивает, кричал шофер страшно. Потом Лариса сказала, что у Гарина такое бывает, он недавно ночью пошел на улицу и перебил всем машинам стекла, потом собирал деньги по друзьям и всем выплачивал, но так он добрый и обязательно вернется.

Гарин вернулся с двумя охапками роз, видимо, с клумбы, все наконец сели, шофер поехал очень быстро и на красный свет не останавливался.

У Радиодома на Пятницкой их уже встречали какая-то женщина с мужским голосом и кудрявый парень.

Пропустили внутрь только Гарина, остальных почему-то не захотели, кудрявый взял у Пети ящики и куда-то понес. Гарин тут же вернулся и сказал, что он абсолютно свободен, но тут выбежала женщина-мужчина и стала на него орать. Гарин взял у Ларисы букет и подарил ей. А потом поцеловал руку. Но сказал, что без них – и он показал на Петю с девушками – у него точно ничего не получится.

Потом поехали на лифте на седьмой этаж, там была большая студия. Они сели в ряд вдоль стены, а женщина-мужчина наклонилась над ними и стала объяснять им задачу. Нужно было записать позывные для новой молодежной радиостанции «Маяк», сыграть мелодию из «Подмосковных вечеров», вернее ее самое начало. Позывные во что бы то ни стало должны были прозвучать уже в шесть утра. Гарин сидел задумчиво, Петя внимательно слушал и пытался собраться, девушки шептались, одной нужно было в туалет.

Гарин сумел собрать виброфон, теперь уже пришел лысый дядька и стал опять выгонять Петю с девушками из студии, но его самого увела женщина-мужчина. Гарин попросил приглушить свет, что быстро сделали, походил по студии. Потом девушки захотели пописать. Пришлось их немного подождать. Пришла женщина-мужчина и стала говорить вдруг очень ласковым голосом, Гарин ей рассказал один сюжет из Эдгара По. Наконец все собрались, лысый за стеклом что-то там показал, Гарин заиграл. Было очень красиво. Нужно было играть про шорохи, одну и ту же фразу, и повторять ее без конца. И Гарин повторял. Петя дирижировал. Девушки начали изображать лилии, куда-то расти руками, красиво извиваться, но тут Гарин остановился. Громкий голос по микрофону спросил, в чем дело. Гарин сказал, что это рабочий момент, пусть ни в коем случае не мешают и не сбивают, пусть мотор идет. Он сделал какой-то знак, и девушки скинули платья, сначала Регина, а потом и Лариса. Лысый встал за стеклом, но красный фонарик в студии не погас. Теперь после каждой фразы Гарин останавливался, смотрел на девушек и говорил что-то типа: а теперь березки. И они становились березками.

Гарин заиграл еще лучше, и теперь все слилось: виброфон, музыка, девушки. Он все играл и играл, никто ему уже не мешал, Петя потихоньку вышел из студии и закрыл дверь, пошел по пустым коридорам вниз, позывные все звучали, куда-то вышел, трамвайные пути куда-то влево, дуга, переулок, потом улица, мост, под ногами брусчатка, небо над головой, скоро рассветет, пусто. Позывные все звучали. Он один. В центре. Всего. На Красной площади. Как на полюсе. Никогошеньки вокруг. Звезды над головой вот уже почти исчезают. Млечный Путь. Позывные звучат. Оказывается, он и есть центр Вселенной. Нельзя было двигаться. Пошли солдаты. Вернее, почетный караул. Куранты.

Петя опустил голову, рядом с ним стоял мужчина в унтах и шкуре оленя.

– Караул, однако.

* * *

Глаза еле открылись. Шофер, Сатановский, Гарин в платье, березки, гуттаперчивый мальчик, «Битлз», невесты с розами, женщина-мужчина, Красная площадь, чукча. Было ли это все на самом деле?

На кухне заиграли позывные.

* * *

В пирожковой есть совсем не хотелось, но его заставили выпить крепкого бульона. Кира предложил сходить и купить пива в ларьке, маленькую кружечку, но Петя отказался.

Пришлось все подробно рассказать, а потом пообещать, что в следующий раз они пойдут все вместе.

Подъехала Люся, привезла Петин пропуск, его с утра нашла уборщица под стульями в студии, хорошо хоть она случайно оказалась рядом, иначе был бы скандал. Зато теперь можно было спокойно идти на работу, а то уже полдня Антон с Кирой прикрывали его, как могли.

Кира принес ей пирожков, и Люся рассказала им все подробности про историю с позывными, вернее, про то, отчего вдруг пошла такая спешка.

На днях в эфир вышла новая радиостанция, молодежная, развлекательно-повседневная, назвали ее «Маяк». Впервые в стране там была жесткая сетка: новости каждые полчаса, музыка, короткие передачи.

А из ФРГ только что вернулся Аджубей, он отдыхал там почти месяц с Радой Хрущевой. Об этом было много шума на Западе, считалось, что таким образом Хрущев потихоньку готовит подписание мирного договора с канцлером Западной Германии, зондирует почву. Поговаривали о возможном разрушении Берлинской стены.

Вчера Аджубей встречался с журналистами, все подробно им рассказывал, зашел разговор и о новой радиостанции, те спросили, как она ему.

Аджубей переадресовал вопрос сыну Хрущева Сергею, который почему-то оказался рядом, – вот, мол, молодой человек, его и спрашивайте. Тот сказал, что нравится, только позывные какие-то незапоминающиеся. «А какие бы запоминались?» – спрашивают у него. Тот ляпнул: «Подмосковные вечера».

Тут подняли всех по тревоге, как всегда это у нас бывает. Срочно, к утру, «Маяк» должен был выйти с новыми позывными. А на чем их сыграть? На пианино или на трубе не прозвучат, это же позывные в эфире, маяк, пеленг.

Решили позвать Ковальского из ансамбля электромузыкальных инструментов Мещерина, попробовать голос терменвокса. Получилась музыка для заклинания змей. Тогда вспомнили про молодого Гарина, который уже вовсю озвучивал фильмы и радиопередачи, вибрафон был модный и звучал как надо. Еле-еле удалось его найти.

Спасительница Люся съела пирожки и уехала. Пора было возвращаться – на три часа было назначено совещание у Филиппыча.

И тогда Петя рассказал про чукчу.

 

Глава 26

«Советский спорт» кончился. Пришлось взять «Правду». На развороте была карта СССР, вся перечеркнутая какими-то линиями. Писали, что начали добывать нефть и газ в Сибири, там нашли фантастические запасы и теперь строят нефтепроводы и разрабатывают эти месторождения. Скоро прощай талоны на бензин, всевозможные лимиты – нефти будет хоть залейся.

Оказывается, академик Губкин предсказал наличие нефти и газа в Сибири еще до войны, но ему никто не поверил, геологи пришли туда только в конце сороковых. За десять лет все разведали, в Тюменской области нашли пять нефтяных и двенадцать газовых месторождений.

Петя вспомнил рассказ Антона про «Коллективного Курчатова», Совет по науке, который создал при себе Хрущев. Как этот «Курчатов» с трудом отстоял и спас весь район от затопления, ведь, если бы там построили Нижнеобскую ГЭС, не было бы никакой нефти и этого разворота с картой.

Сосед в троллейбусе читал «Известия». На целую страницу убористым шрифтом – сотни слов в столбик. Ученые-филологи предлагали упростить правописание, в начале века уже было что-то подобное, когда убрали «ять» и прочие излишества.

Модернизация орфографии. Теперь можно будет ставить мягкий знак после «ж», «ч», «щ». А вместо слова «заяц» – писать «заец».

– Видишь, что придумали? – кивнул ему на страницу сосед. – Никитка сам с ошибками пишет, вот под себя русский язык и подстраивает. Вот, докатились.

Троллейбус был уже почти пустой.

– Следующая остановка «Площадь Дзержинского». Конечная.

* * *

Настя освобождалась только в десять, где-то нужно было весь вечер слоняться. Антон позвал к себе, посидеть-поговорить, тем более в Москву на два дня приехал Эдик.

Вера пожарила картошки с грибами, в холодильнике стояла початая бутылка «Московской» с винтом, сели и выдохнули. Бабье лето за окном, середина сентября, дети во дворе играют, жизнь идет, они взрослеют.

Выпили за мир.

– Войны точно не будет, – успокоил всех Эдик. – Все это уже давно поняли. Ядерное оружие делает ее бессмысленной.

– Недавно Хрущев пытался убедить военных, что нужны только ракеты и компактная профессиональная армия, – поделился новостями Антон.

– Ну и правильно.

– Но военные-то в шоке, пригласили его в Кубинку новые танки и пушки показать, деньги просить, а тут такой поворот. «Хороший, – говорят, – у нас главнокомандующий, хочет армию развалить».

– Хоть деньги пустят куда надо, – проворчала Вера.

– Военные не художники, с ними не забалуешь. Еще тесть рассказал, что на ноябрьском пленуме готовится очередная бомба: Хрущев выступит с докладом об обстоятельствах коллективизации. Сколько миллионов выслали, сколько казнили, сколько от голода в тридцать третьем полегло. Поручил поднять все архивы и подготовить записку.

– Даже страшно становится, сколького мы еще не знаем, – попытался представить себе Петя, – какие еще откровения ждут нас впереди.

– Не знаем и не хотим знать. А делаем вид, что все знаем, все понимаем.

– Ты о чем? – не понял Эдик.

– Да я уже о другом. Я про лицензии.

– Больная тема теперь у нас дома, – пояснила Вера, – все уши мне прожужжал.

– Недавно было очередное совещание у Хрущева, тот всех прижал к стенке, сказал, что так больше нельзя. «Берите, – говорит, – пример с японцев, они поднялись из пепла, из первобытного состояния, покупали лицензии, копировали и теперь Америку бьют. А мы все сами знаем, все понимаем, болтаем, но сделать ничего толком не можем. Это все, – говорит, – от зазнайства. Мы находимся на рубеже славы и позора. Нельзя строить заводы и закладывать технологический уровень, который на Западе – пройденный этап. Сейчас иностранцы стучатся во все двери, предлагают кредиты на закупку химического оборудования. Такого еще не было. Давайте, – говорит, – закупим самое передовое…»

– Вам не кажется, что мой муж влюбился в Никиту Сергеевича? – задумчиво сказала Вера. – Может, мне начать беспокоиться?

Антон в ответ сгреб ее в охапку и неожиданно поцеловал так, словно вокруг никого не было.

– Ну, кое-что мы и сами можем, – не согласился с ним Эдик, деликатно сделав паузу. – Лицензии – не самоцель, в области кибернетики мы пока идем вровень, просто с американцами у нас разные пути. Как в космосе. Там мы их даже немного опережаем. Когда я пишу программы для М-20, то использую язык «Аналитик», это русифицированная версия штатовского «Алгол-60», только там у нас уже появились операции для символьного дифференцирования и интегрирования…

– Эдик, может, тебе уже постелить? – осторожно спросила его Вера. – Не устал?

– Устал, устал… – Он долил всем остатки.

Эдик рассказал про свои новости в Академгородке, у него там все шло полным ходом, в Москву он решил не перебираться. Потом они обсудили с Верой статью в «Известиях», которую написал молодой академик Глушков из Киева. Предлагалось объединять предприятия в научно-производственные объединения и рассчитывать их балансы и планы на ЭВМ.

Эдик подробно стал описывать кибернетическую сеть ОГАС, которую разрабатывал Глушков для сбора и обработки информации: общегосударственный центр связывался широкополосными каналами с сотней крупных производственных центров по всей стране, те, в свою очередь, с десятью тысячами предприятий и организаций. Молниеносная обратная связь между ЭВМ постоянно должна была корректировать управленческие решения.

– А вот в Штатах такого не сделаешь, там частная собственность и коммерческая тайна, никто не будет своей информацией делиться, шиш с маслом, – закончил он. – Никакая кибернетика не сделает там экономику управляемой.

Дальше они стали очень подробно обсуждать свои новости в экономике, Петя этим давно начал интересоваться и вот что понял.

Рассказ Веры и Эдика о ситуации с экономической реформой

Когда отошли после неурожая 1963 года, дискуссия в прессе о реформах в экономике вспыхнула с новой силой. В мае профессор Либерман отвечал на вопросы журналистов, причем как наших, так и западных, что было впервые. Все опять строилось вокруг прибыли и ее роли у нас и на Западе. У нас она была не самоцелью, а инструментом, влияющим на производство. Американцы кивали и написали, что взгляды Либермана наивны, прибыль есть прибыль, деньги есть деньги. А зря. Прибыль действительно инструмент, а что с ней делать, дело другое. Какая разница, в какой цвет корова выкрашена, главное, чтобы молоко белое давало.

Летом Хрущев выступил на Сессии Верховного Совета, сказал, что на планировании от достигнутого пора ставить точку. Не Госплан будет спускать задания, опираясь на прошлогодний план. Все развернется назад, теперь потребитель будет говорить, что и сколько ему нужно, предприятия сверстают планы и отправят их наверх, в Госплан, который станет не директивным органом, а регистрирующим. Схема начнет действовать не сверху вниз, а снизу вверх.

После выступления Хрущева всех как прорвало, что ни день в газетах стали появляться новые материалы на эту тему. Но решающей была статья академика Трапезникова, директора Института проблем управления и члена Совета по науке, «коллективного Курчатова». Он только что вернулся из Японии и очень обстоятельно и толково обо всем происходящем там написал. Все это совпало с тем, о чем говорил Хрущев, и рисовало ясные пути.

Хрущев поручил немедленно рассмотреть эти предложения, собрали всех имевшихся в наличии прогрессивных экономистов в специальную комиссию, поручили в месячный срок обосновать экономические реформы и подготовить проект постановления ЦК и Совета Министров. Все лихорадочно закрутилось.

Шквал статей в прессе от ученых-экономистов достиг невероятного уровня. Подводил итог все тот же Либерман в «Правде»: создать законодательную базу, чтобы выгода предприятий сочеталась с выгодой государства, и это было очень реально.

Странно только, что этого до сих пор не существовало.

* * *

Голова от всего этого шла кругом, все, что было сказано за столом, будоражило воображение.

Стало темнеть, из окон начали звать детей домой. Антон с Верой переглянулись.

– А еще у нас очень важная новость, – объявил он. – Мы с Верой ждем ребенка.

Они сидели, смотрели друг на друга и улыбались.

– Старик, о чем вообще мы тут весь вечер говорим? – наконец пришел в себя Эдик.

Он был очень взволнован и даже немного прослезился – поцеловал Веру, обнял Антона, Петя вдруг впервые заметил, что ему, наверное, очень нравится Вера. А может, он даже ее любит, как вообще могут любить кибернетики своим холодным кибернетическим сердцем.

Петя тоже их обнял и поздравил, в этот момент он подумал о Насте, как хорошо, если бы она была сейчас рядом. Но у нее были «Геологи».

Нужно было немедленно за это выпить, в магазин бежать было поздно, Антон сходил в комнату к родителям и принес ликер «Паланга», дрянь еще та, но другого ничего не было.

– Я еще тут подумал, – он поднял рюмку, – не век же мне анекдоты сочинять. Поживешь с ней, такого наслушаешься… В общем, мне экономика тоже очень нравится. Во-первых, это сейчас очень нужно, во-вторых, там научный подход – все то, что я люблю. Не болтовня, не разговоры, все конкретно: сделал, и заработало. У нас все в стране есть: в науке – четыре нобелевских лауреата, прорыв в космосе, кибернетика, этот ваш Канторович, все что хочешь. И сила, главное, есть. Нефть вот нашли и разрабатываем – читали? Все соединить и включить, нигде в мире такого не получится. Сейчас америкашки во Вьетнаме увязнут года на три, но это их проблемы, а мы пойдем вперед!

– А я скоро по стране начну ездить, будем вычислительные центры запускать. Как подумаю об этом, аж дух захватывает. Мне вообще новые места нравятся, там энергия особая. Буду молодых учить. Разъезжаемся от Канторовича в разные стороны, как апостолы. Служить и нести.

Эдик улыбался и сидел какой-то благостный, и даже борода его перестала быть бородой геолога, а приобрела какой-то метафизический облик.

– А мне рожать, – сказала Вера.

 

Глава 27

– Я как женщина вас прошу – наденьте на девочку юбочку!

Обсуждали его Настю, вернее, ее наряд. Пете в первый момент и самому неудобно было, он даже слегка заревновал, но потом успокоился, раз надо – значит, надо.

Два молодых балетмейстера, парень и девушка, пытались отбиваться от советов женщины в строгом костюме.

– Екатерина Алексеевна, они же в лесу! Не может быть у нее юбочки.

Петя пришел на прогон, решил, что так будет лучше, и сам он не так волноваться будет, и Насте спокойнее. Назавтра в Большом была назначена премьера «Геологов», одноактного балета с экспериментальной хореографией.

Настя сразу познакомила его со своей подругой Наташей и убежала за кулисы готовиться. Странно было сидеть в этом зале вот так, среди бела дня, наблюдать за суетой, рассматривать людей: народу было прилично. Настя объяснила ему, что прогон – это уже не репетиция, но пока еще не спектакль.

О Наташе Петя немного слышал, с Настей они учились в хореографическом училище. Первый послевоенный набор, желающих особо не было, взяли всего двенадцать человек, да и то некондицию – все маленькие и худенькие. Протанцевали бок о бок десять лет, а потом их двоих сразу же пригласили в Большой.

Они и впрямь были похожи.

– А вот наши балетмейстеры, – шепнула Наташа. – Касаткина и Василёв. Второй балет уже ставят, правда, пока одноактные. Этот – специально под Настю.

Петя слышал это впервые.

– Вообще это эксперимент, – объяснила она. – Театр особо не вмешивается, но, главное, и не мешает. А вон тот мужчина – композитор. Каретников фамилия. Принес «Героическую поэму», а получились «Геологи».

– Может, с таким названием легче было утвердить? – предположил Петя.

– Его вообще не очень любят, он среди композиторов как белая ворона. Новая Венская школа, европейский модернизм.

Когда Настя появилась на сцене, сердце у Пети замерло. Он, конечно, видел там ее не раз, но в основном в качестве фей: то Щедрости, то Бриллиантов. А тут было совсем другое.

Невесомая и отважная, одетая в футболку и черное трико, она танцевала на грани человеческих возможностей. Временами это вообще напоминало акробатику: верхние поддержки, прыжки и вращения – нужно было показать все тяготы и катаклизмы геологических экспедиций. С нею были двое юношей, ей под стать, ну и музыка, конечно, странная, но именно вокруг нее все и собиралось.

Включили свет, хлопали, как после спектакля, потом зал почти опустел, Наташа убежала за кулисы, осталось всего несколько человек, все они собрались вокруг женщины в строгом костюме. Петя ее в конце концов узнал, это была министр культуры Фурцева.

– Вы поймите, у них акробатические поддержки, с юбочкой будет плохо! – продолжала горячиться девушка-балетмейстер.

– Нет, дорогие мои, есть вещи, которые я знаю твердо: женщина должна быть в юбочке. А в остальном поздравляю.

Она попрощалась и ушла.

– Не будет никакой юбочки, – тихо сказал парень. – У нас новый язык. Мы что, зря почти год руду выгребали? Новая пластика, новая ритмика, новые темпы – ну какая юбочка?

Он вдруг с подозрением посмотрел на Петю.

– Я ее жених, – быстро объяснил тот. – Мне без юбочки тоже больше нравится.

* * *

Заканчивался октябрь, сегодня был последний день работы выставки Николая Рериха. Петя особо туда не стремился, но Кира сказал, что идти нужно обязательно, в последний момент к ним присоединился и Антон, Музей народов востока был в двух шагах от его будущего дома, на улице Обуха.

Сели на Петин девятнадцатый троллейбус, ехать было недалеко.

На входе прочитали подробную информацию, выставка была приурочена к юбилею художника, 90-летию со дня рождения. Вернуть его картины на родину помогали сыновья – Юрий и Святослав. Тут же висела большая фотография: Святослав Рерих, рядом Хрущев. Стоят, улыбаются, совсем как друзья.

– Не успели снять, – кивнул Антон на Хрущева. – Тот, кто за этим следит, видимо, в Музей народов востока не ходит.

– Был человек, и нет человека. У нас по-другому не могут, – задумчиво сказал Кира. – Люся в редакции на столе танцевала, когда его сняли.

– Убрали, и слава богу. Говорят, в последнее время совсем с катушек слетел. Все к лучшему.

– Ты же месяц назад в любви к нему признавался, – удивился Петя.

– Знаешь, такое дело предстоит тонкое… И сложное. Ну представь себе – реформа системного планирования. В какой-то момент всем стало ясно, что нужно срочно защищать реформу от ее же покровителя, а то вдруг ему чего еще покажется. А так всем спокойней стало, вздохнули с облегчением.

– Нет, я не понимаю, – пожал плечами Петя. – От него же волна шла, он как мотор был. Пусть лез не в свои дела, но искренне, старался помочь. Управлял, как умел.

– Он очень интересно управлял, – вдруг сказал Кира. – Я когда на Стравинского смотрел, о нем думал.

– Вот уж сравнил, – усмехнулся Антон. – И что же там у них общего? Понос перед выступлением?

– Дирижер управляет или вдохновляет? – задал ему простой вопрос Кира.

– Управляет, конечно. Перед ним такая орава сидит. И на сцене, если это спектакль, много чего происходит.

– А мне кажется, что в первую очередь он вдохновляет, – не согласился Петя. – Музыканту это важнее. Да и всем важнее. Если мной кто-то захочет управлять, будет заставлять что-то делать, это одно, а если меня красивая девушка вдохновит на то же самое – крылья вырастут. Филиппыч, кстати, с нами, как красивая девушка, действует.

– Дирижер, конечно, управляет, – улыбнулся Кира, – но музыканты чувствуют только вдохновение, которое от него идет. Когда Стравинский за пультом стоял, я это очень хорошо почувствовал.

– А при чем здесь Хрущев? – не мог понять Антон.

– Он тоже управлял через вдохновение. Говорил коряво, неуклюжие вещи делал, но все как-то враз зашевелилось, само пошло. Каждый внутри себя ощутил силу и перспективу. Умножь на двести миллионов. Вернее, как ты сам нам рассказывал, это даже двести миллионов в квадрате, квадрат суммы участников. Все же друг от друга подпитывались и перекрестно опылялись: ученые, спортсмены, космонавты, поэты. Поэтому за эти десять лет столько и произошло. У меня большие сомнения, сможет ли кто его в этом плане заменить.

– Ну хватит уже клоунады. Все что нужно он уже сделал. Пусть другие придут, умные и образованные, кто умеет профессионально управлять. А то уже невозможно было все его речи бесконечные слушать. Всех учил: как рисовать, как строить, как сажать, как воевать. Что не предложение, то ошибка, а то и две. Ну стыдно же такого иметь… С ботинком.

Разошлись по выставке. Сначала Петя заставлял себя что-то понимать, рассматривал детали, читал названия. А потом как-то само-собой выключилось или, наоборот, включилось, он начал по-другому смотреть. Картины стали входить целиком. И чем дальше, тем сильнее.

– Я тебе дам почитать его книги. Пока у тебя все держится, – улыбнулся ему Кира на выходе.

Они вышли к остановке.

– Не о том мы все время говорим, – задумчиво сказал Кира.

– А о чем нам говорить? – не понял Антон.

– Нужно идти дальше. А чтобы идти дальше, нужно на что-то опираться.

– На что опираться?

– На что-то более серьезное, чем на этот ваш социализм с человеческим обликом. Небесный Стокгольм – это что, цель?

– А чем он плох? И на что нам тогда опираться? Скажи уж.

– На индивидуализм хотя бы свой. Сильный и бесстрашный. Или на религию. Выбирай.

– У тебя, Кира, кризис взросления.

– Значит, оно есть.

Вдалеке пробили куранты.

– Все выдыхается.

– Что выдыхается, Кира?

Кира молчал.

* * *

Много людей в зале, много известных. Юбилейный показ, ровно 30 лет назад фильм вышел на экраны.

Теперь над ним поколдовали, звук хороший подложили. Картинку бережно почистили. Василий Иванович скачет как живой. И кажется, что он все время тебе улыбается и подмигивает.

Странное это ощущение. Как будто бы стал участником тайного заговора. Или розыгрыша. Случилось одно, а все думают, что другое.

Как же важно иногда ничего не знать.

Чапаева убили, как и раньше. Все встали и зааплодировали.

Какой же фигней они занимались все это время.

 

Глава 28

Сразу после Нового года их вызвал Филиппыч:

– На январь месяц обо всем забудьте. Мне нужны анекдоты про Хрущева. Много. Можно злые, можно добрые. Но в любом случае обидные, чтобы пыль после него улеглась. Посмотрите весь архив. Вообще весь архив, может, что-то из совсем старого, хоть из двадцатых, чтобы к Никите цеплялось. Общий посыл такой: убрали дурака, и слава богу!

Все молчали.

Петя вдруг вспомнил, как в начале ноября отец принес домой отпечатанную на машинке «поэму», в которой подробно описывались все несуразные подвиги «царя Никиты», причем, по словам отца, подсунул ему все это кто-то из заводского парткома. Называлась она «Сказка» и была стилизована под «Руслана и Людмилу» Пушкина.

– А если дурак у власти одиннадцать лет был? – наконец спросил Кира. – Для страны это не обидно?

Филиппыч долго на них смотрел. Словно из послезавтра, с трудом вспоминая, кто они такие и почему ему вообще приходится с ними разговаривать.

– Человека проводили на заслуженный отдых. Персональный пенсионер союзного значения. Машину с шофером оставили. Сидит на даче, теплицу сделал, летом вокруг кукурузу посеет. Чем раньше его забудут и все успокоится, тем лучше будет для всех. Это всего лишь анекдоты. Не надо, чтобы люди волновались. Не надо. Все будет хорошо.

– У меня уже готов первый, – сказал Кира. – Правда, Хрущев там – герой за кадром.

СССР – страна с непредсказуемым прошлым.

* * *

Белка проявила инициативу, нужно было срочно идти в кино, вышел наконец многострадальный фильм «Застава Ильича». Дурацкое мнение Суслова о «сторожевом отряде», охраняющем нас от Ильича, видимо, все-таки победило, картину пустили в прокат сильно порезанную и с другим названием – «Мне 20 лет», нейтральным и легким.

Пошли всей компанией, как в старые времена. Настя только не смогла, после успеха с «Геологами» на нее в Большом сделали ставку, дали персонального преподавателя, и теперь помимо обычных репетиций и спектаклей она каждый день моталась в Кремлевский дворец съездов на занятия, где у театра был филиал. Сбылась ее мечта – она репетировала партию Избранницы, в Большом впервые ставили Стравинского, «Весну священную».

Белка все так же болтала без умолку. «Мосфильм» ей нравился, хоть должность ее называлась скучно – редактор, но работа была живая, вокруг нее сразу же появились какие-то творческие личности, в основном сценаристы и режиссеры, а сильные и странные люди нравились ей всегда.

Она привела с собой Фридриха, он был значительно старше ее, коренастый, с усами, опущенными книзу. В отличие от всех ее предыдущих друзей и поклонников, это был ярко выраженный провинциал с сильным еврейским акцентом и соответствующей внешностью.

Компания была ему явно неинтересна, он выказывал всяческое пренебрежение к их разговорам, казалось, он вообще всю Москву терпит с трудом.

Пошли в «Уран», кинозал был уютный, хоть и старый. В буфете немного выпили, Фридрих сразу пошел кому-то звонить. Белка рассказала потихоньку, что он сценарист, у него напечатан рассказ в «Юности» и он дико талантлив. Сейчас пишет сценарии под чужим именем. Вернее, вообще без имени.

– Это как? – не понял Антон.

Этот тип ему категорически не нравился, он еле сдерживался и старался в его сторону вообще не смотреть.

– Ему сказали, возьмешь славянский псевдоним – будешь печататься и сниматься. Нет – твое дело. А для него это принципиально.

– Ну так пусть катится отсюда, куда подальше. Тоже нашла себе…

– Он негр, – сказала Белка.

– Я вижу.

– Ты не понял, он литературный негр, его нанимают, пишут будто сами, гонорары получают. Ему половину или треть. Он недавно про какого-то иконописца сценарий сделал вместе с молодыми режиссерами. С одним из них уже успел поработать, что-то там про киргизов. Говорит, мы с Андроном уже друг друга обманули. Он мне заплатил 500, а не 2000, а я сказал, что писал не две недели, а два месяца. Но его пьесу вроде как уже Ефремов репетирует в «Современнике».

– А как же его в «Юности» напечатали? – спросил Кира.

– Борис Полевой пробил.

Белка стала рассказывать про Высшие сценарные курсы, которые Фридрих закончил. Это было что-то типа лицея, туда в 1962 году набрали самых талантливых ребят с высшим образованием. Все они были разных профессий – врачи, геологи, журналисты. Существовало лишь единственное и строгое ограничение, скорее табу – с литературным образованием не брали. Даже завернули одного поэта только за то, что он был членом Союза писателей. Цель всего этого была простая – свежая кровь, старые драматурги пульса времени не чувствовали, выпускники ВГИКа, молодые сценаристы жизни не знали. На этих курсах читали лекции Пятигорский, Вайда, Шкловский – словом, высшая лига. Два или три раза в день им показывали фильмы, абсолютно запрещенные в СССР: «Сладкую жизнь» Феллини или «Девичий источник» Бергмана. Платили стипендию, равную зарплате хорошего инженера. Рай.

– Интересно, меня туда возьмут? – задумался Кира. – Я могу истории сочинять.

– Ты слишком гладкий. – Белка посмотрела на него серьезно. – Во всех твоих историях ветра не будет. Так, ветерок.

Подошел Фридрих, прозвенел звонок, пора было идти в зал.

* * *

Фильм Пете понравился. Молодые ребята слонялись по городу, работали, ходили на выставки, встречались с девушками, один был тоже женат, у другого с любимой не ладилось – словом, сплошная ремарковщина. И еще весь фильм их что-то мучило, вернее, даже было понятно что – они не очень понимали, что им в жизни делать. Вроде бы все с ними было в порядке, но какие-то важные смыслы не находились.

Зашли в кафе поблизости, заказали выпить.

Фридрих был мрачен, сказал, что кино должно быть неподдельным, как фоторепортаж, со всеми житейскими подробностями. А камере нужно только фиксировать течение жизни во времени, ничего не привносить – ни художественного, ни антихудожественного. Иначе это называется насилием. Нужна правда, а не правдоподобие.

Выпил и был таков.

Петя не очень понял, о чем он вообще говорил.

– Финал сделали чудовищным, – расстроилась Белка. – Вообще все зализали и белыми нитками сшили. Сволочи. Все Хрущ. Это он фильм убил.

– Он что, в монтажную заходил? – спросил Кира.

– Ему достаточно было поорать с чужого голоса, и сразу вокруг фильма особый режим включили… Я-то теперь знаю, как это работает. Если честно, мне вообще непонятно, как у нас кино умудряются снимать. Марлена за каждую склейку, за каждую реплику трясли. Четыре года! От него Гена прятался последнее время, нужно было без конца переписывать диалоги, переснимать. И каждая тварь перестраховывалась, во всем крамолу видела. Самодур. Туда ему и дорога.

Последнее относилось уже к Хрущеву.

– Теперь заживем в полную ногу? – Кира посмотрел на нее с улыбкой. – У вас там, наверное, быстро портреты поменяли?

К: Поскольку был выпущен на экраны документальный фильм «Наш любимый Никита Сергеевич», наша студия срочно приступила к созданию картины «Наш нелюбимый Никита Сергеевич». Запланирован следующий фильм: «Наш любимый не Никита Сергеевич».

– Запиши, – сказал Антон.

– Это не под заказ.

Белка не унималась:

– По крайней мере глупости такой больше не будет. Двенадцать картин на «Мосфильме» закрыли, после того как Хрущ на «Заставу» погнал. За один день. И мне что, не радоваться теперь? Хоть движение потихоньку началось.

Она нахмурилась.

– Ну что опять не так? – не выдержал Антон.

– Да возня мне не нравится. По антикультовым фильмам. Чуть где тема эта поднимается – стоп. Как всегда, все перестраховываются. Держат, не запускают. Чего держат? Уже столько всего на экраны вышло.

– Хотите анекдот? – спросила вдруг Вера. Она уже вышла в декрет и была целиком сосредоточена сама на себе.

Антон весь вечер очень трогательно о ней заботился, странно их было видеть такими, обычно они напоминали два танка, действующих слаженно и стреляющих точно.

В: Армянское радио спрашивают: «Что понял Аджубей после отставки Хрущева?» – «Что женился на Раде Хрущевой только по любви».

«Армянское радио» – все-таки это был их лучший проект.

– Вот так, Антоша, снимут папашу моего, будешь меня еще крепче любить, – вздохнула она. – Он у меня чуть в больницу не загремел. Предынфарктное состояние.

– Хотят снять? – посочувствовал Петя.

– Да все у него отлично. – Антон махнул рукой. – Перенервничал только. Шелепин попросил подготовить проект постановления о лишении номенклатуры всех привилегий. А Шелепин – это КПК, Комитет партийного контроля. Высший суд и карающий меч для аппаратчиков.

– Стокгольм работает. – Петя не смог скрыть своей радости. – Но с Хрущевым все сделали некрасиво. Какой бы он там ни был.

– Дурак ты, – фыркнула Белка. – Давай я еще тебе поясню. Вот смотри, десять дней назад «Правда» в своей передовице обвинила молодых киношников в «низкопоклонстве перед Западом». Тут же Союз кинематографистов пишет протест. И что ты думаешь – ЦК принимает резолюцию, указывает «Правде» на «допущенную ошибку». Когда-нибудь такое бывало?

– Да никого ничего не лишат. – Антон был спокоен. – Глупости все это.

А: Мама, а наш Никита Сергеевич больше не Хрущев?

 

Глава 29

КВН все чаще стал попадать в потоки «объективок», его шутки получали хождение по стране не хуже анекдотов. В марте Петя случайно наткнулся на статью в студенческой многотиражке, которая его взволновала.

«Существо КВН составляют неожиданные и непредвиденные столкновения интеллектов, моменты непосредственной борьбы, то самое, чем так привлек он в свое время многомиллионную армию зрителей, что в избытке присутствовало в первых состязаниях острословов и умельцев и что постепенно сходит в Клубе на нет. Погоня за театральностью, за действием, отрепетированным, сейчас все больше и больше оттесняет на задний план тот накал борьбы мнений, интересов, знаний, которые так приветствовал зритель.

И все это вытекает из той новой формы, которую постепенно принимает КВН, формы заранее запланированного зрелища. Это путь гибельный. А нам не хотелось бы, чтобы Клуб веселых и находчивых кончил столь бесславно свое существование» (8 марта 1965 г., № 7).

Вот так. Пора было идти в Телетеатр.

* * *

Они стали спешить. Понятно почему. Теперь передача в сетке, она на первой программе, и за пять минут нужно сделать тридцать шуток. Или пять за одну. Причем высшего качества: за твоей спиной город или республика. И сто миллионов у экранов.

Шахматные часы. Включил, сделал ход, нажал. Видно, что они используют домашние заготовки, как гроссмейстеры. На все случаи жизни. Дебют четырех коней. Защита Алехина. Белградский гамбит.

Впечатление, что у них поставленные и отрепетированные номера. Вообще впечатление, что все отрепетировано. Начался театр юмора. Театр и спорт.

Играют профессионалы, специалисты в области остроумия.

И опять стена, отделяющая сцену от зала.

Похоже, что импровизации вообще не осталось. Как вообще можно импровизировать в таких условиях – пять шуток в минуту? А им нужно уложиться.

Уложить импровизационную передачу в прокрустово ложе сетки.

Нет шансов.

Нет импровизации.

Нет Клуба.

Здравствуй, любимое телеразвлечение страны – ежемесячная развлекательная передача КВН!

Ведущий хороший. Как рыба в воде. Худенький, встрепанный как воробей. Но держит все уверенно, молодец. Видимо, такой и нужен.

Блестящие шутки, которые теперь могут работать вне контекста. Поэтому они и расползаются с сумасшедшей скоростью по стране, судя по «объективкам». Это уже не «шутки в компании хороших друзей», только им и понятные. Это уже сами по себе шутки. Которые может взять любой и использовать по назначению. Рассказать в курилке, в метро, прошептать на ухо любимой в трудный момент.

Но Клубу конец.

Но ведь это совсем не то, о чем он когда-то говорил Филиппычу. Вопрос: он сам здесь при чем или ни при чем? Или это превратности судьбы? И узнает ли он об этом когда-нибудь?

Меньше импровизации, больше театрализации…

И наверное, самое печальное. Теперь зритель, включив телевизор, не увидит там того, кому хотелось бы подражать.

* * *

В Москве впервые шла неделя шведских фильмов.

Белка, видимо, укрепила свое положение в киноиндустрии и могла раздобыть столько билетов, сколько было нужно, почти на любые сеансы, за исключением трех дней в «Ударнике», где шел Бергман – «Земляничная поляна», «Лицо», «Вечер шутов». Туда достать пригласительные простому смертному было невозможно.

Настя всю неделю танцевала, Вера уже никуда старалась не ходить, и Антон в знак солидарности оставался дома. В какой-то момент к ним присоединился Эдик, приехавший в очередную командировку. Компания у них получилась, как в песне – «Мандолина, гитара и бас», три парня и девушка.

От фильмов впечатления были странные.

Может, солнца им не хватало или витаминов, но были они какие-то вялые. Дух не захватывало.

С очередного просмотра они просто сбежали и уселись в буфете кинотеатра. Тут же был тир, и Петя даже встал пострелять, не мог успокоиться:

– Скукота.

– Муть какая-то, – согласился Эдик.

– Ну, и где шедевры? – спросил Кира. Он тоже взял ружье. – Где ваше «скандинавское чудо»? Или оно только на жирность молока распространяется?

– У Бергмана были шедевры. В «Ударнике», – расстроилась Белка.

– Да ладно, одним Бергманом не прикроешься. Все это ни при чем.

– А что при чем?

– Я другого и не ждал. Не могло быть по-другому.

– Это почему?

Кира стрельнул в мельницу, и она закрутилась. Петя старался уложить весь ряд уток, но не очень получалось.

– Шедевры от равенства не рождаются. Все в мире происходит от неравенства. И сам мир родился от неравенства. Свет от тьмы отделился. Неравенство – это основа существования всякого строя, от гитарного до космического, оно рождает любое творческое движение. А любое творческое движение, в свою очередь, тоже порождает неравенство, возвышает, выделяет из толпы. От неравенства родился мир. И человек. Требование равенства – требование обратного движения, к исходному хаосу, к небытию. Это вообще самое страшное, что можно себе представить – отрицание смысла всего творческого мирового процесса. Равенство – это зло. Социализм с любым лицом – это зло.

Кира расстрелял мельницы, они закрутились, все как одна. Теперь пошли совы.

– А как же мысль, что все равны перед Богом? Это не уравнивание? – спросил Эдик.

– Ты же математик, это разные измерения. Христианское равенство душ целиком в духовной плоскости, а мы говорим о материальной. Для христианского сознания абсолютную ценность имеет только душа, а земные блага и сама земная жизнь такой ценности не имеют.

С совами было покончено. Зайцы замерли в ожидании.

– А при чем здесь шведские фильмы? – спросила Белка.

– Социализм, даже такой прекрасный, как шведский, требует однородности общества. Чтобы оно было упрощенным. Якобы для того, чтобы личность в нем развивалась. Цветение личности там связано с отцветанием общества и самого государства, все спокойно-гладко и предсказуемо. И от этого уравнивания ждут блага для всех и для каждого.

Зайцев не осталось, по углам остались волк и медведь.

– Но вспомните эпоху Возрождения – ведь это была эпоха огромных неравенств и одновременно эпоха сложного цветения, как общества, так и личности. Именно она породила расцвет гениев. А уравнивание всех и всякого, все, что несет с собой торжество демократии, это угасание личностей, творческих и ярких.

Все звери погибли.

– То есть чем хуже, тем лучше? Будем в говне жить и шедевры из него лепить? – поставила вопрос ребром Белка. – Радикальный ты, Кира, сегодня. Начитался кого-нибудь опять. А я хочу быть счастливой. Только и всего. Желательно каждый день.

– Получается?

– Не всегда, но я стараюсь.

– А я иногда сижу вечером и думаю, какой же бестолковый день, – вздохнул Эдик. – Что-то сделал, что-то нет, что-то там получилось, что-то нет. А еще самое неприятное, когда не знаешь, получилось или нет. И для чего все это. Но я вспоминаю машинные коды и успокаиваюсь.

– Это как? – не понял Петя.

– В кибернетике мы оперируем двумя состояниями: ноль и единица. Называется двоичное исчисление. Из нулей и единиц складываются команды, из последовательности команд – программы. Из последовательности программ – большие структуры. И когда смотришь на свой день как на поток нулей и единиц – то, что произошло или не произошло, что получилось или нет, – ясности нет никакой. То ли да, то ли нет… Разложи итог любого своего дня, он прочитается так: да, нет, нет, да, нет, да, да, нет, нет… Получилось, не получилось – фиг его знает. Полный бред. И в голове бред, когда по нулям и единицам ползаешь. А если чуть отодвинуться и мысленно попытаться увидеть в потоке нулей и единиц кодовое слово – команду, а потом и последовательность команд – свою программу, вот тогда ясность наступает. Даже когда сегодня одни нули. А если повезет и отодвинешься еще дальше, прочтешь и всю свою последовательность программ.

– Увидишь весь свой путь – и земной, и духовный. – Кира отложил винтовку. – Последовательность миссий.

Белка посмотрела на Киру:

– Научишь меня стрелять?

* * *

Ну вот, рядом жена. Красивая, в платье белом. А все равно этюд в пастельных тонах. Сбежали из дворца, как принц с принцессой. Из Дворца бракосочетаний. Его еще называют Дворец счастья. Официально.

Интересно, если бы такой действительно существовал, ну не так формально, приходил бы человек, говорил: «Сделайте меня счастливым». И тут на выбор. Кому-то сказку рассказать на ушко. Кому-то сделать массаж стоп или, к примеру, воротниковой зоны. Кому-то показать фильм особый. С кем-то просто поговорить. Кого-то подстричь или уложить. Кому-то музыку сыграть. Или дать погладить собаку. Не важно. Главное, чтобы из дворца человек вышел счастливый.

И вообще важно понимать, когда ты счастлив. А то ведь человек, как в сказке о рыбаке и рыбке, он же не успокаивается: вот корыто, вот дом, вот тебе дворец. А все равно куда-то вдаль смотрит и счастья своего мгновенного не чувствует.

Медики давно научились мерить давление, надевают на руку какую-то штуку, надувают и говорят: «У вас столько-то».

А есть же вполне конкретный показатель, гормон эндорфин, мама рассказывала, он в кровь поступает, когда ты счастлив.

Вот о чем бы медикам подумать. Сделать прибор, который количество этого гормона в крови измеряет. Раз, быстро померил, посмотрел – ба, да я же счастлив! А то ведь человек очень часто мимо своего счастья проскакивает.

Было бы тогда на свете больше хорошего и меньше плохого. Я счастлив, спасибо, мне лишнего не надо. Но что отпущено – то мое.

Сбежали. Захотелось побыть сейчас вдвоем. Пошли к Большому. Почему к Большому? Непонятно. Постоять у колонн. Это как к дереву прижаться в особую минуту, говорят, помогает.

У театра полно народа, хотя еще день, да практически утро. Люди стоят, мужчины, женщины. Мужчин больше. И все они будто чем-то связаны. Стоят островками, а все равно у всех на лицах радость общая, необычная такая радость. И удивительное дело, молодых нет, а все молодые.

Опять включилось. Будто все про всех известно. Судьбы разматываются.

Какие же они красивые.

Настя весь свой букет по цветочку раздарила. Ее целуют, называют дочкой. Наливают им боевые сто грамм.

И «горько» кричат.

Смотришь на них, и будто какая мера внутри появляется. И сразу все видно и все ясно – что главное, что нет.

Быть с ней. Важно. Любить. Важно. Иметь детей. Важно. Сделать ее счастливой. Видеть радость и любовь в ее глазах каждый день.

Светить самому. Отражаться в ней, светить еще сильнее – и так до бесконечности.

Любовь вокруг. На сколько хватает глаз – любовь.

Когда и где такое увидишь?

Вот, оказывается, что еще важно, когда вокруг столько любви. Хотя бы иногда.

Сколько же сил внутри…

Взять ее на руки. Идти куда-то. Она плачет. И улыбается. И у самого слезы. И все вокруг плачут.

От счастья.

Сегодня первый раз в стране 9 мая – выходной день.

* * *

Им еще налили, опять «горько» кричали. Наверное, это была самая большая и счастливая свадьба во всей Москве.

– Чем занимаешься, дочка? – спросил какой-то усатый мужчина в берете. – Учишься? Работаешь?

– Я балерина. Здесь, в Большом… – Настя улыбнулась.

Усатый посмотрел на Петю:

– Ну а вы, молодой человек?

 

Глава 30

Группу по анекдотам закрыли.

Из ежедневных «объективок» анекдоты исключили, должно быть, наверху кому-то не очень хотелось видеть себя их героями.

К тому же КВН сделал свое дело, шутки оттуда становились шутками месяца, движение стремительно разрасталось вширь, на всех уровнях – от школ до НИИ. Все играли. Все смотрели.

Весь зарубежный вброс не выдерживал никакой конкуренции и выглядел жалко.

Эра анекдотов, похоже, заканчивалась.

Филиппыч произнес короткую прочувственную речь и сказал, что теперь они вливаются в службу «А», «активные мероприятия», в структуре которой они, собственно, и состояли.

– Наконец займетесь взрослым делом. С вашими мозгами вы там очень сейчас нужны.

– А что делать будем? Слухи сочинять? – спросил Петя.

– Типа того. Только слухи – это всего лишь слухи. А дезинформация – это практически правда. Только со знаком минус. Вам ясно, как дезинформация становится информацией?

– Когда ни у кого нет сомнений в ее истинности, – четко ответил Антон. – Когда никто не догадывается, что им манипулируют.

– Верно. Механизм прост как божий день. Берем реальный факт и препарируем его, меняем до неузнаваемости. Ну а потом посев, как обычно. Каналы абсолютно разные. Часто используем людей втемную, они и не догадываются, что через них идет вброс. Все очень красиво. Работа ювелирная. Вам понравится. Сплошное творчество.

– И есть уже какая-то конкретная задача? – поинтересовался Кира.

– Вы вливаетесь в важный проект, ведем его с января. Если коротко – мочим Хруща. Вы, собственно, туда уже входили своей маленькой частью. Задание с самого высокого уровня. Понятно?

– Понятно.

– Два направления, две дезы: «сын-предатель» и «пропавший архив». У вас пока «сын».

– А зачем нужно пенсионера в грязь втаптывать? – не удержался Кира. – Он государственной безопасности угрожает? Бунт готовит?

Филиппыч опять посмотрел на них так, словно увидел в первый раз:

– Поверьте, глупостями тут никто не занимается. Была одна группа, да и ее сегодня закрыли. – Он позволил себе улыбнуться. – Кое-что нужно подбалансировать. И народу голову поправить. То ими титан правил, потом выяснилось, что он тиран. Стране не нужен Сталин – злодей, кровавый убийца и палач. Ей нужен Сталин – герой и отец родной. Тогда у нее сил будет больше. Тебе вот скажи, что твой отец был убийцей-маньяком, а не героем и хорошим человеком, не оправишься до конца своих дней. Сейчас потихоньку, очень мягко, Сталина будем выводить из-под удара.

Куда-то все опять поворачивалось не туда.

– А при чем тут Хрущев и его сын? Он жив?

– Мы долго выбирали для разработки эпизоды из жизни Хрущева. И нашли историю с пропавшим во время войны сыном-летчиком. Пропал без вести, о судьбе ничего не известно, идеальная ситуация. Что угодно можно придумать. Так вот, будто бы найдут документы, что Леонид, его сын, не погиб, а сдался немцам и начал с ними сотрудничать. В конце войны диверсанты генерала Судоплатова его выкрали, доставили в Москву, и тот во всем признался. Его ждал трибунал, а Хрущев ползал на коленях у ног Сталина и просил его пощадить. Но что титан сказал: «Я своего сына, попавшего в плен, на фельдмаршала Паулюса не обменял, а ты тут ползаешь…»

– То есть Хрущев мстил за сына, разоблачая культ личности и преступления?

– Да, это будет простое, но вполне понятное людям объяснение всего, что произошло на XX съезде. Мелкая месть.

– Но это же шито белыми нитками. Кто в это поверит? – удивился Кира.

– Для этого мы и работаем. – Филиппыч сделал объединяющий жест, мол, теперь уже мы с вами. – Мы знаем, как слухи работают, мы профессионалы. У нас есть благодатная почва: Сталин и войну выиграл, при нем цены падали, страну из руин поднял, евреев прищучил… А тут дурак лысый, кукурузник. А сын-то у него – предатель! Ну о чем еще можно говорить? Какой же это глава государства? Да он сам предатель… В общем, очень тонкая операция. – Филиппыч перешел к постановке задачи: – От вас нужна фактура, много фактуры, чтобы нарисовать образ сына поярче, такой, какой нужен. Но делать нужно все через документы или их явное отсутствие. С сегодняшнего дня у вас допуск.

* * *

– Я вас поздравляю, теперь мы будем заниматься производством лжи, – сказал Кира.

В пирожковую пошли после работы, было это как прощание. Купили бутылку «Экстры», разливали под столиком в стаканы из-под компота, как последние алкаши. Внезапно пирожки потеряли вкус, а может, просто аппетита не было.

– А ты что хотел всю жизнь анекдоты сочинять? – хмуро спросил Антон. – Ты ведь знал, куда шел. Не в музей фольклора. И не в филиал эстрадной студии «Наш дом» на Лубянке. Знаешь, что Гелен сказал, основатель немецкой разведки? Наше дело настолько грязное, что заниматься им могут только настоящие джентльмены.

Опять разлили под столом и прикончили всю бутылку.

– Я здесь не останусь, – тихо сказал Кира.

* * *

Перед этим несколько дней провели в архиве, знакомясь с документами. Леонид Хрущев выучился на летчика гражданской авиации, в 39-м добровольцем поступил в РККА. Освоил скоростной бомбардировщик СБ, с первых дней воевал, начальство о нем отзывалось хорошо, называло мужественным и бесстрашным летчиком. Уже 16 июля 1941 года представило его к награде орденом Красной Звезды. Через десять дней он в составе эскадрильи удачно бомбил аэродром и вражескую артиллерию, за что его вторично представили к награде. С задания вернулось всего две машины из шести, в его бомбардировщике нашли 20 пробоин, он еле посадил его с переломанным шасси. В госпитале Леониду хотели отрезать ногу, он не дал, угрожал пистолетом, провалялся там год, она очень медленно заживала.

Дальше шла какая-то темная история, документально не подтвержденная, это были только слухи из источников, в качестве основного фигурировала балерина Остроградская.

Якобы Леонид, долечиваясь в куйбышевском госпитале, однажды по пьяному делу убил человека. Сидел в ресторане, а тут морячок говорит: «Слышал, ты, Леня, стреляешь метко». Долго уговаривал, вышли во двор, тот поставил бутылку на голову, первым выстрелом Леонид горлышко отбил. «Нет, – говорит морячок, – давай в саму». Следующий выстрел был ему точно в лоб. За убийство офицера приговорили к семи годам, отправили в штрафбат, но разрешили летать.

В самом конце рабочего дня наткнулись на письмо, в котором все это объяснялось совершенно по-другому. Леонид был женат, но с женой они разругались, та уехала из Куйбышева. Влюбился в балерину, договорились пожениться, она уехала в Москву. Он в последний момент струсил, побоялся крутого нрава матери, при живой жене жениться на балерине? В итоге написал своей любимой письмо, мол, не ищи, буду долго и далеко, и дальше все про морячка и придумал. Та, которая всем уже о свадьбе сообщила, и разнесла эту историю по Москве.

Ковыряться в этом было малоприятно. Но дальше шла основная интрига, вокруг которой Филиппыч начал работать.

В марте 43-го Леонида сбивают. Из рапорта старшего лейтенанта Заморина, у кого он был ведомым, до конца было не ясно, что произошло, вроде как он после атаки немецкого самолета свалился в штопор и пошел к земле.

Об этом доложили Сталину, он приказал генералу Судоплатову, руководившему всеми диверсионными операциями в тылу, все разведать, но Хрущеву пока ничего не сообщать. Поиски результатов не дали, и тогда Сталин приказал считать Леонида погибшим, наградив посмертно орденом Великой Отечественной войны. Пропавшим без вести таких орденов не давали. Вызвал с фронта Хрущева и сказал в присутствии Молотова и Микояна: «Держись Никита, твой сын погиб как герой».

В 1960-м Хрущев начал поиски погибшего сына, в районе боевых действий нашли тридцать сбитых машин и опознали летчиков. Осталось найти еще пять, но в конце прошлого года работы свернули.

Вот так. Человек сражался и погиб как герой, а теперь он будет считаться предателем и изменником родины. И им для этого нужно хорошо поработать.

* * *

Допивали вторую бутылку, лучше не становилось. Антон еще как-то держался, рассказывал, что Вера должна родить со дня на день, но было видно, что внутри у него тоже черт знает что творится.

Кира молчал и не хотел ни о чем говорить.

Петя вышел и набрал Насте, в театр. Бесполезно, танцует. Не подозвали.

Походил немного и решил позвонить Кате. Последнюю цифру не набрал, повесил трубку.

Не стал ни с кем прощаться, пошел куда глаза глядят. Хотелось только идти и никуда не возвращаться.

* * *

Позвонил Мухину. Дома его не было, но жена сказала, что он у Кобзона, и дала телефон. Мухин продиктовал адрес – приезжай, тут компания, не помешаешь.

Это была пятиэтажка рядом с метро «Щербаковская». Квартира на первом этаже. Ему открыла красивая женщина, хозяйка, он ее сразу узнал – певица, которая про «Ничего не вижу, ничего не слышу…» поет.

В центре комнаты стоял стол, играли в карты. Мухин сражался против двоих мужчин, но было видно, что проигрывал. Расписывали «пулю», преферанс. Сам хозяин с кем-то говорил по телефону.

Наконец он перестал разговаривать, взял карты у Мухина, выяснилось, что тот его просто под менял.

– Ну что, накинулись на мальца? Знаю, как вы играете…

Петя шепнул Мухину, что нужно поговорить.

Вышли на лестничную клетку.

– Ставки по червонцу за вист. Нормально? Слева от меня Соколов, директор Елисеевского, справа начальник «Матросской тишины», вот тут живет. – Он показал на соседнюю дверь. – Ну, что у тебя?

– Да ничего, все нормально. Играй, Мухин.

* * *

Дней через десять Филиппыч все-таки перебросил их с «сына-предателя» на «пропавший архив», видя их заторможенное состояние и отсутствие живой мысли. Ввел в курс дела, рассказав, что Хрущев, как в той или иной степени все члены руководства страны, был причастен к репрессиям, чего, собственно, сам Хрущев никогда и не скрывал, так уж была устроена государственная машина: подписывал ордера на арест, бывал в тюрьмах. Но вроде как, придя к власти, решил подчистить архивы, изъять все те документы, где стояла его подпись, чтобы быть чище всех. А потом свалить все на Сталина.

Теперь задача была внедрить в сознание людей, что сам Хрущев активнее всех арестовывал, сажал, расстреливал, ссылал, мучил людей, а потом все свалил на других.

В отличие от первой операции тут все было в самом начале, предстояло все серьезно изучить, чтобы понять что к чему. Кто какие архивы уничтожал или нет.

А проект «сын-предатель» на их глазах пошел. Наблюдать было жутковато, но интересно. Первым озвучил «найденные документы» заместитель начальника Главного управления по кадрам Министерства обороны СССР генерал-майор Кузовлев. От него пошла первая волна слухов, мол, в Министерстве обороны нашли соответствующие документы. Потом информацию дали «раздобыть» двум историкам, братьям Медведевым, от них пошла волна еще мощнее, так включили интеллигенцию. За посев на Западе отвечала итальянская газета «Республика», ее журналистам удалось тоже как-то «заполучить» сенсацию. Для совсем неверующих вслепую подключили Солженицына, в журнале «Литература Киргизстана» он написал, что сын Хрущева Леонид «не без причины погиб в штрафном батальоне».